ВЫЛАЗКА
Гамлет . Мертвец, бьюсь об заклад на золотой, что мертвец! Шекспир , «Трагедия о Гамлете, принце Датском».
Мелкий холодный дождь, без перерыва падавший всю ночь, наконец, прекратился в тот момент, когда на востоке тускло забрезжила утренняя заря. Она с трудом пролагала себе дорогу сквозь тяжелый, ползущий по земле туман, гонимый ветром в разные стороны, расходившийся клочьями, между которыми появлялись широкие просветы. Это сероватые клочья расступались и соединялись, как волны, разрезанные кораблем, падающие и заполняющие проведенную им борозду. Поля, одетые этой густой пеленой тумана, прорванного местами вершинами деревьев, были словно залиты сплошным паводком.
В самом городе этот утренний свет, смешиваясь с огнями факелов, освещал довольно многочисленную группу солдат-добровольцев, собравшихся на улице, шедшей к Евангелическому бастиону. Они притаптывали и приплясывали, стуча обувью по мостовой, и совершали движения, не сходя с мест, как люди, продрогшие от сырого и пронзительного холода, сопровождающего восход солнца зимой. Не было нехватки в брани и крепких словечках по адресу начальников, поднявших их к оружию в такую рань, но сквозь ругань в их словах сквозило хорошее расположение духа и надежда, окрыляющая солдат, когда ими командует почитаемый начальник. Они произносили полушутя, полусердито:
— Этой проклятой « Железной руке », этому « Жаку-бессоннице » кусок в горло не идет, если он утром ни свет, ни заря не постреляет в католических убийц. Лихорадка его побери! Это чорт, а не человек, с ним никогда не выспишься. Клянусь бородой покойного адмирала, если не скоро начнут стрелять, я засну, как в своей постели.
— Ага!.. Ура!.. Несут водку! Сейчас душенька успокоится, слава богу, теперь не застудимся в этом проклятом тумане.
Покуда солдатам разливали водку, офицеры, стоя под навесом, окружили Ла-Нy и с интересом выслушивали план атаки на осаждающее войско. Послышалась барабанная дробь. Все стали на места. Пастор приблизился, благословил солдат, напутствуя их увещанием храбро исполнять долг, обещая в случае неудачи вечную жизнь, а в случае удачи — награду и благодарность сограждан при возвращении в крепость. Проповедь была коротка, но Ла-Нy она показалась очень длинной. Он не был похож на того Ла-Ну, который жалел о каждой капле пролитой французской крови. Теперь это был только солдат, спешивший, по-видимому, как можно скорее видеть перед собой картину боя. Не успела пасторская речь замолкнуть, а солдаты ответить «аминь», как он обратился твердым и жестким голосом к солдатам:
— Друзья! Пастор только что кончил свои правильные слова, предадимся в руки господа и девы Марии-воительницы. Первого, кто даст хороший выстрел, не прострелив паписта, я убью собственноручно, если поймаю.
— Вот чума! — сказал тихонько Мержи. — Эти речи совсем не похожи на ваши вчерашние.
— Знаешь ли ты латынь? — спросил его Ла-Ну грубо.
— Да, сударь.
— Ну так вспомни хорошие слова: «Аge quod agis»[72].
Он скомандовал. Раздался пушечный выстрел, и отряд большими шагами вышел за город. Одновременно меньшие отряды, выходя из различных ворот, производили ложную тревогу во многих пунктах неприятельской линии, с тем, чтобы католики, предполагая общее нападение, не вздумали послать подкрепления против главной атаки, чтобы они боялись оголить любой пункт, находящийся под одинаковой угрозой.
Евангелический бастион, против которого были направлены усилия саперов католической армии, должен был особенно страдать от батареи из пяти пушек, поставленных на невысоком холме, имевшем на вершине разрушенный дом, до осады бывший мельничным строением. Подступы со стороны города были защищены рвом и земляным валом, а впереди рва были выставлены частые заставы часовых, состоявшие из пищальников. Но, как и предполагал протестантский полководец, их пищали, в течение многих часов бывшие в сырости, превратились в почти бесполезное оружие, а нападающие, хорошо снаряженные и подготовленные к атаке, имели несомненное преимущество перед людьми, застигнутыми врасплох, утомленными бессонницей, промокшими под дождем, закоченевшими от холода.
Передовые заставы часовых были вырезаны. Несколько выстрелов, сделанных каким-то чудом, разбудили батарейную команду лишь для того, чтобы она увидела, как неприятель уже овладел валом и взбирается на мельничный холм. И вот артиллеристы пытаются оказать сопротивление, но оружие падает из рук, скрюченных холодом, почти все пищали дают осечку, между тем как у нападающих ни один выстрел не пропадает даром. Победа уже несомненна, и протестанты, овладев батареей, издают жестокий крик: « Без пощады! Помните 24 августа! »
В мельничной башне было около полусотни солдат под командой капитана. Капитан в ночном колпаке, в кальсонах, держа в одной руке подушку, в другой шпагу, отворяет дверь и выходит, спрашивая, откуда такая сумятица. Далекий от мысли о неприятельской вылазке, он предполагал, что шум происходит из-за ссоры его солдат между собой. Разочарование было жестокое: под ударом алебарды он свалился на пол, купаясь в крови. Солдаты успели забаррикадировать двери в башню и некоторое время успешно отстреливались через окна. Но совсем около дома было сложено много сена, соломы и хвороста, приготовленного для устройства плетеных габионов[73]. Протестанты подожгли все это, и через минуту огонь охватил сооружение, доходя до верхушки. Вскоре изнутри стали доноситься жалобные крики. Крыша была объята пламенем и грозила обрушиться на головы несчастных, которых она прикрывала. Дверь горела, и баррикады, сделанные там, загородили выход, а когда осажденные пытались выпрыгнуть из окна, они падали в огонь или на концы копей. Ужасное зрелище открылось взорам. Какой-то рядовой офицер, в полном обмундировании, пытался, как и другие, выпрыгнуть через узкое окно. Его панцырь по нижнему краю оканчивался, следуя довольно распространенной тогдашней моде, каким-то подобием железной юбки[74], покрывавшей бедра и живот и расширявшейся в виде воронки для того, чтобы дать возможность корпусу двигаться при хождении.
Окно оказалось недостаточно широким, чтобы пропустить именно эту часть панцыря, а прапорщик сгоряча так ринулся в окно, что бо́льшая часть корпуса перегнулась вниз снаружи, он попал в тиски и не был в состоянии двинуться. Тем временем языки огня поднимались на его высоту и раскаляли латы, поджаривая его, словно в стальной печи, уподобившейся знаменитому медному быку, изобретенному Фаларисом[75]. Несчастный человек испускал ужасающие крики и тщетно размахивал руками, словно призывая на помощь. Среди нападающих на одну минуту воцарилось молчание, потом они все сразу, словно сговорившись, грянули военную песню, чтобы заглушить вопли сгоравшего человека. Он исчез в вихре огня и дыма, и видно было, как среди обломков башни падала дымящаяся, докрасна раскаленная каска.
В пылу боя впечатления ужаса и печали длятся коротко. Инстинкт самосохранения слишком упорно дает себя знать солдату, чтобы он мог надолго становиться чувствительным к несчастью других. Пока одна часть ларошельцев преследовала беглецов, другая — принялась заклепывать орудия, разбивать колеса и скидывать в ров артиллерийские габионы и трупы батарейной команды.
Мержи, первым пролезший через ров и взобравшийся на завал, перевел дух и вырезал на одной из пушек острием кинжала имя Дианы. Потом он присоединился ко всем истреблявшим защитные работы осажденных. Какой-то солдат, взявши за голову католического офицера, не подававшего признаков жизни, вместе с другим солдатом, схватившим его за ноги, раскачивали тело, чтобы швырнуть его в ров. Внезапно мнимый покойник открыл глаза и, узнав Мержи, закричал:
— Господин Мержи, пощадите! Я сдаюсь, спасите меня. Неужели вы не узнаете вашего друга Бевиля?
Лицо несчастного было в крови, и Мержи трудно было узнать в этом умирающем молодом человеке того придворного, с которым он расстался, когда последний был полон жизни и веселости. Он приказал осторожно положить его на траву, сам сделал ему перевязку и, собственными руками устроив его на седле, дал приказ осторожно отправить его в город.
В то время как он прощался с Бевилем и помогал увезти лошадь под уздцы с батарейной площадки, он заметил на равнине группу всадников, которые рысью спешили на равнину, лежавшую между городом и мельницей. Повидимому, это был отряд католической армии, намеревавшийся отрезать им отступление. Мержи поспешно предупредил Ла-Нy.
— Если вы сделаете милость доверить мне человек сорок пищальников, я сейчас же переброшу их за изгородь, что идет вдоль дороги, по которой они поедут, и прикажу их повесить, если они скоренько не повернут поводья.
— Отлично, молодчик, из тебя будет отличный капитан. Следуйте за господином дворянином и исполняйте его приказания.
Через минуту Мержи разместил пищальников за изгородь: он дал команду встать на колени, взять пищали на изготовку и ни в каком случае не стрелять без команды.
Вражеские всадники примчались быстро. Уже отчетливо раздавался стук копыт по грязной дороге.
— Их капитан, — сказал Мержи тихим голосом, — это тот самый забавник с красным пером на шляпе, по которому мы вчера дали промах. Ну, уж сегодня мы его подстрелим.
Стрелок с правой стороны кивнул головой, как бы желая показать, что он на себя берет это дело. Всадники были не более как в двадцати шагах, и капитан их, повернувшись липом к отряду, отдавал какое-то распоряжение. Мержи, поднявшись, скомандовал:
— Огонь!
Капитан с красным пером повернулся в его сторону, и Мержи узнал своего брата. Он протянул руку к пищали своего соседа, чтобы отвести прицел, но раньше, чем он успел это сделать, раздался выстрел. Всадники, удивленные этим неожиданным залпом, врассыпную бросились по полю, и капитан Жорж упал с лошади, простреленный двумя пулями.