РЕЙТАРЫ
Через По, через горы, Сквозь метели и снег Наши черные своры Шли с Бурбоном в набег. Байрон, «Преображенный урод», ч. 1-я, сцена 2-я.
Неподалеку от Этампа, по дороге из Парижа, еще и теперь можно видеть большое прямоугольное здание со стрельчатыми окнами и грубыми скульптурными украшениями вокруг них. Над входом находится углубление, в котором когда-то стояла каменная мадонна, но в дни революции ей выпал на долю общий жребий всех святых обоего пола, и она торжественно была превращена в осколки председателем Ларсийского революционного клуба. Прошли года, и на ее место поставили другую деву, правда, всего лишь из гипса, но и эта богоматерь, разукрашенная шелковыми лоскутьями и стеклянными бусами, имеет вполне благопристойный вид и придает солидность трактиру Клода Жиро.
Более двух веков назад, а именно в 1572 году, это строение, как и теперь, служило местом отдыха для жаждущих путешественников, но тогда оно имело совершенно иную внешность. Стены были испещрены надписями, свидетелями превратности гражданской войны. Сбоку от надписи: « Да здравствует принц! » читалось: « Да здравствует герцог Гиз! Смерть гугенотам! », а чуть подальше прохожий солдат нарисовал углем виселицу с висельником и, чтобы никто не обознался, сделал подпись: « Гаспар из Шатильона »[11]. Но, очевидно, протестанты довольно быстро одержали верх в этих краях, так как имя гугенотского вождя было стерто и вместо него было выведено имя герцога Гиза. Прочие полустертые надписи, которые довольно трудно было разобрать и еще труднее сообщить читателю в благопристойных выражениях, доказывали, что король и его мать пользовались не большим уважением, нежели предводители этой партии. Но больше всего, повидимому, от ярости гражданских вони пострадала злополучная статуя. Она в двадцати местах была пробита пулями — свидетельство того, как усердны были гугенотские солдаты в сокрушении «языческих идолов», по их собственному выражению; тогда как набожный католик почтительно снимал свой колпак, проходя мимо статуи, каждый протестантский стрелок считал своим долгом пустить в нее пулю из мушкета и гордился метким выстрелом, словно ему удалось поразить апокалипсического Зверя и низвергнуть идолопоклонство.
Прошло несколько месяцев с того дня, как между приверженцами враждующих религий был заключен предварительный мир; но клятвы договаривающихся сторон были делом уст, а не делом сердца. Вражда таилась и горела с прежней непримиримостью. Все говорили о том, что война только что кончилась и что мир еще может быть нарушен.
Корчма «Золотого Льва» была наполнена солдатами. По чужестранному говору и необычной одежде в них можно было сразу узнать тех немецких кавалеристов, рейтаров, которые охотно предлагали свои услуги протестантской партии, в особенности когда последняя обладала возможностью заплатить хорошо. Если эти иностранцы пользовались славой искусных наездников и превосходных стрелков, опасных на поле битвы, то еще более заслуженной была их слава отъявленных грабителей, жестоких к побежденному врагу. Отряд, занявший корчму, состоял из полусотни кавалеристов, выехавших накануне из Парижа и направлявшихся в Орлеан, чтобы стать там гарнизоном.
Пока одни чистили лошадей на коновязи у ограды, другие разводили огонь, вращали вертела и стряпали ужин. Несчастный корчмарь с шапкой в руке и со слезами на глазах смотрел на зрелище разрушения, местом которого сделалась его кухня. Он смотрел на свой разграбленный курятник, опустошенный погреб, на бутылки, у которых отбивали горлышко, не раскупоривая их, и видел, что, в довершение всех несчастий, несмотря на строгие приказы короля относительно военной дисциплины, ему нечего рассчитывать на возмещение убытков со стороны посетителей, считавших его побежденным противником. Это было ему известно. В те печальные времена было истиной, ни в ком не вызывавшей сомнения, что, независимо от мира или войны, солдаты всегда и всюду, где бы ни находились, живут за счет обывателей.
За дубовым столом, потемневшим от сала и копоти, сидел начальник рейтаров. Он был высок ростом, полон. На вид ему можно было дать лет пятьдесят. Он обращал на себя внимание обветренным и загорелым цветом лица, орлиным носом, редеющими волосами с проседью, едва прикрывавшими широкий рубец, шедший от левого уха и спрятанный в седых усах. Панцырь и шлем он снял, оставшись в венгерской кожаной куртке, почерневшей от металла и покрытой многочисленными заплатами. Сабля и пистолеты лежали у него под рукой.
Слева от начальника сидел молодой румяный человек, высокий и прекрасно сложенный. Его военная куртка была украшена шитьем, и во всей его одежде были признаки большей изысканности, нежели в костюме его товарища. Однако, он был всего лишь корнет, а тот имел чин капитана.[12]
С ними в компании за тем же столом сидели две молодые женщины, двадцати — двадцати пяти лет. Нищета и роскошь сочетались в их одежде с чужого плеча, повидимому, военной добыче, случайно попавшей в руки этим женщинам. Одна была одета в роскошный лиф из твердого штофа, вышитого золотом, утратившим блеск. Вместе с лифом на ней была надета простая холщевая юбка. На другой была надета робронда из лилового бархата и серая мужская поярковая шляпа с петушиным пером. Они обе были довольно красивы. Но их смелые взгляды и ничем не сдержанная речь выдавали их привычку жить среди солдат. Они покинули Германию, не имея никакой определенной профессии. Особа в бархатном платье была цыганкой, она играла на лютне и гадала по картам. Другая обладала медицинскими познаниями, и, повидимому, ее именно корнет выбрал предметом своего внимания.
Перед каждым из этой четверки стояли большая винная фляга и стакан. Они болтали друг с другом и пили, ожидая обеда.
Разговор понемногу сходил на-нет, как это обычно случается с голодными людьми, по вдруг у дверей корчмы остановил красивую рыжую лошадь молодой высокорослый человек, одетый весьма изысканно. Рейтарский трубач поднялся навстречу незнакомцу и взял коня под уздцы. Приезжий, сочтя это проявлением предупредительности, уже собрался поблагодарить трубача, но в мгновение ока понял свою ошибку, ибо трубач поднял конскую губу и опытным взором осмотрел лошадиные зубы, потом слегка отошел, оглядел ноги и круп благородного животного и сделал движение головой с видом полного удовлетворения.
— Прекрасный у вас конь, — сказал он и, обернувшись к своим товарищам, произнес несколько слов по-немецки, отчего его приятели покатились со смеху. Трубач уселся с ними.
Этот бесцеремонный осмотр лошади крайне не понравился путешественнику. Однако, он ограничился тем, что смерил трубача пренебрежительным взглядом и соскочил на землю.
Тут вышел из дому корчмарь. Он почтительно принял из рук приезжего конский повод и сказал ему на ухо, чтобы рейтарам не было слышно:
— Помоги вам бог, молодой кавалер, но приехали вы не в добрый час; эта банда, — он кивнул головой в сторону рейтаров, — сверни им шею св. Христофор, не очень приятная компания для добрых христиан, как мы с вами.
Молодой человек с горечью улыбнулся.
— Это что же, — протестантская конница? — спросил он.
— Да какая еще конница: сплошь рейтары, — ответил корчмарь. — Накажи их мать богородица! За какой-нибудь час перебили, переломали половину имущества. Такая грабительская сволочь, как и сам их проклятый коновод Шатильон, этот чортов адмирал.
— До седых волос дожил, а ума не нажил, — ответил приезжий. — Заговори ты с протестантом, и он ответит тебе затрещиной.
Говоря это, молодой человек ударял плетью по сапогам из белой кожи.
— Как?.. Что?.. Вы — гугенот?.. протестант, я хотел сказать… — восклицал изумленный корчмарь. Он отпрянул назад и с беспокойством осматривал незнакомца с головы до ног, словно стремясь по костюму найти какой-нибудь признак, указывающий на вероисповедание. Этот осмотр, встреченный молодым человеком с улыбкой, понемногу успокоил трактирщика. Он заговорил шопотом:
— Протестант, а одет в зеленый бархат! Гугенот в испанских брыжах! Ну, уж это невозможно! Нет, дорогой кавалер, такой удали у еретиков не бывает. Мать пресвятая богородица, да этакий бархатный камзол никогда не увидишь на этих скрягах!
Кавалерийская плеть мгновенно свистнула в воздухе и полоснула по лицу трактирщика, как явное выражение настоящего вероисповедания молодого приезжего.
— Наглец и болтун, учись держать язык за зубами! Ну, веди скорее лошадь в конюшню, и чтобы корм был в порядке, чтобы лошади всего было в волю!
Трактирщик, понурив голову и с проклятиями немецким и французским протестантам, произносимыми себе под нос, повел коня под навес, но если бы молодой человек не пошел за ним следом, чтобы удостовериться в правильном уходе за лошадью, то, несомненно, его еретический конь простоял бы ночью без корма.
Приезжий вошел в кухню и приветствовал сидевших там изящным поклоном, приподняв край большой широкополой шляпы, украшенной черно-желтым пером. Капитан ответил на привет и минуту-другую оба они молча осматривали друг друга.
— Капитан, — произнес приезжий, — я — дворянин и протестант и рад видеть здесь моих единоверцев. Если вам это приятно, можем поужинать вместе.
Изящный костюм и манеры человека высшего общества произвели впечатление на капитана. Он ответил приезжему, что польщен и почтет за честь его общество. И тотчас же мадемуазель Мила, о которой мы уже говорили, освободила ему место на скамье рядом с собой и, услужливая по природе, протянула ему свой стакан, а капитан поспешил наполнить стакан вином.
— Мое имя — Дитрих Горнштейн, — сказал капитан, чокнувшись с молодым человеком. — Ведь вы, конечно, слышали о капитане Дитрихе Горнштейне? Это я водил в бой отчаянных молодцов района Дрё, а затем в районе Арне-ле-Дюка.
Приезжий понял, что эта рекомендация является не прямо поставленным вопросом о его собственном имени, и ответил:
— Жалею, что не могу назваться именем, столь знаменитым, как ваше, господин капитан, то есть я сам не могу назваться, потому что имя моего отца довольно хорошо известно в наших гражданских войнах. Меня зовут Бернар де-Мержи.
— Кому вы это говорите! — воскликнул капитан, до краев наполняя свой стакан. — Ведь я знал вашего батюшку, господин Бернар де-Мержи! Я знал его еще в первую гражданскую войну, я знал его, как знают близкого друга. За его здоровье, господин Бернар!
Капитан поднял стакан и обратился к отряду с короткими немецкими словами. Как только он поднес вино к губам, все кавалеристы с возгласами подбросили свои шапки вверх. Корчмарь, приняв это за сигнал к избиению, стал на колени. Бернар сам был несколько озадачен этим чрезвычайным проявлением уважения, однако он почел должным ответить на эту германскую любезность тостом за здоровье капитана.
Бутылки, уже изрядно опустошенные, не дали возможности осуществить эту здравицу.
— Встань-ка, ханжа! — обратился капитан к трактирщику, стоявшему на коленях. — Встань и пойди за вином, не видишь разве, что бутылки пусты?
А корнет для большего доказательства швырнул в голову трактирщика одну из бутылок. Трактирщик побежал в погреб.
— Этот человек — отъявленный наглец, — сказал Мержи, — но если бы бутылка попала ему в голову, то вы причинили бы ему больше вреда, чем вам самому хотелось бы.
— Пустяки! — ответил корнет с хохотом.
— Голова паписта крепче этой бутылки, но более пуста, — заметила Мила.
Корнет захохотал еще громче и все хохотали с ним вместе, даже Мержи, который, впрочем, смеялся скорее глядя на улыбающиеся губы красивой цыганки, чем в ответ на ее жестокую шутку.
Вино было подано, потом принесли ужин, и после короткого молчания капитан снова заговорил:
— Знавал ли я господина де-Мержи? Он был полковником в пехоте еще при первом походе принца. Два месяца сплошь мы стояли с ним в одной квартире под осажденным Орлеаном. Ну, а как теперь его здоровье?
— Не плохо для его преклонных лет! Он частенько рассказывал мне о рейтарах, об их атаках, в которые они кидались во время боев в районе Дрё…
— Знавал я также и его старшего сына… вашего брата, капитана Жоржа, то есть раньше… до его…
Мержи был смущен.
— Это был молодец хоть куда! Только, чорт возьми, какая горячая голова! Я соболезную вашему отцу! Капитан Жорж, ставший вероотступником, должно быть, немало причинил ему горя.
Мержи побагровел до корней волос. Он несвязно заговорил, оправдывая своего брата, но легко было заметить, что братское осуждение было суровее и строже, чем порицания, произнесенные капитаном рейтаров.
— Вам этот разговор неприятен, — сказал капитан. — Ну, ладно, оставим говорить об этом. Ваш брат — потеря для веры и находка для короля, который, как я слышал, относится к нему чрезвычайно милостиво…
— Вы недавно оставили Париж, — прервал его Мержи, стараясь скорее перевести разговор на другую тему, — скажите-ка, уехал ли адмирал? Вы, конечно, его видели. Каково теперь его здоровье?
— Перед самым нашим выступлением он вернулся из Блуа, чувствует себя прекрасно. Он свеж и бодр. Его, милого человека, на двадцать гражданских войн хватит. Король дает ему такие отличия, что паписты дохнут со злости.
— Это так, королю никогда не расквитаться с ним за его заслуги.
— Да, да, да! Видел я еще вчера, как на площадке Луврского дворца его величество пожимал руку адмиралу. Господин Гиз шел слегка поодаль, и вид у него был, как у побитой собачонки. И знаете, что пришло мне в голову? Мне показалось, что дрессировщик показывает льва на ярмарке, заставляет его подавать лапу, как собачку, но хотя Жиль-простачок и корчит довольную рожу, но чувствуется, что он ни на минуту не забывает, что у протянутой лапы есть страшные когти. Да, клянусь седой бородой, видно было, как король чувствует адмиральские когти!
— Адмирал далеко хватает, он длиннорукий! — сказал корнет, пользуясь выражением, которое сделалось протестантской войсковой поговоркой.
— Знаете, для своих лет это очень видный мужчина, — вставила замечание Мила.
— Уж, конечно, я скорее бы выбрала в любовники его, чем какого-нибудь паписта, будь он молодой, — подхватила эти слова девица Трудхен, подружка корнета.
— Это столп веры, — сказал Мержи, желая внести свою долю похвал.
— Да, но гнет людей в бараний рог ради дисциплины, — произнес капитан, неодобрительно качая головой.
Корнет многозначительно прищурил глаз, и его толстое лицо сделало гримасу, которая должна была означать улыбку.
— Я не ожидал, — сказал Мержи, — от такого старого служаки, как вы, капитан, упреков адмиралу за то, что он требует точного соблюдения дисциплины в войсках.
— Да, да, это, конечно, бесспорно, дисциплина необходима, но в конечном счете нужно принять во внимание все солдатские передряги и не запрещать солдатам поразвлечься, когда выпадет случай. Эх, что там, у каждого человека есть какой-нибудь недостаток. И хотя адмирал приказал меня повесить, выпьем за здоровье господина адмирала!
— Как, адмирал приказал вас повесить? — воскликнул Мержи. — Но послушайте, для повешенного у вас слишком живой вид.
— Да, чорта с два!.. Он приказал меня повесить, но я не злопамятен. Давайте пить за его здоровье!
И прежде чем Мержи успел раскрыть рот для новых вопросов, капитан уже наполнил стаканы, и, сняв шляпу, приказал своим кавалеристам троекратно прокричать «ура». Пустые стаканы стояли на столе; шум смолк, Мержи опять спросил:
— Ну, так за что же вас приговорили к повешению, капитан?
— Да так, по пустячному поводу: разграбил какой-то монастыришко в Сент-Онже, а потом он как-то нечаянно сгорел…
— Да и, конечно, не все монахи успели удрать, — прервал его корнет, хохоча по поводу собственного остроумия.
— Экая, подумаешь, важность, сгорит ли эта сволочь раньше или позже, а вот адмирал, однако, поверите ли, господин Мержи, рассердился, рассвирепел не на шутку, приказал меня арестовать и тут без больших обрядов поставили меня под виселицу. Ну, тогда все дворяне и окружавшие его сановники, вплоть до самого Ла-Нy, совсем без нежностей относящегося к солдатам (Ла-Нy, как верно говорят, всегда хватает через, никогда не остановится раньше), вместе со всеми капитанами стали просить о моем прощении. А он уперся и отказал наотрез. Всю зубочистку искусал от бешенства, словно в исполнение поговорки: «Спаси господи от молитвы господ на Монморанси и от адмиральской зубочистки». «Эту мародерщину, — сказал он, — надо задушить, пока она еще ростом с девчонку, а ежели мы дадим ей вырасти в этакую бабищу, так она сама нас задушит». Тут, откуда ни возьмись, пастор с книжкой подмышкой, и ведут нас обоих к некоему общеизвестному дубу… еще теперь он у меня перед глазами, с огромным суком, торчащим словно нарочно для этого самого дела. И вот надели мне на шею веревку… всякий раз как эту веревку вспомню, так вот горло и пересохнет, так вот и жжет, и горит, словно трут под огнивом…
— На-ка, выпей, — сказала Мила и налила рассказчику полный стакан.
Капитан выпил залпом и сказал:
— Я уж самому себе казался чем-то вроде жолудя на дубовой ветке. Как вдруг мне пришло в голову кое-что сказать адмиралу: «Эх, достоуважаемый монсеньор, да разве можно так вздернуть на виселицу человека, который водил в огонь отряды отчаянных молодцов при Дрё?» Вижу, он перекусил зубочистку, сплюнул, принялся за вторую. Я думаю: «Вот прекрасно! Хороший знак!» А он подозвал капитана Кормье и что-то тихонько ему сказал. Потом обращается к палачу: «Ну, что мешкаешь? Вздернуть парня!» А сам отвернулся в сторону. И вздернули меня на самом деле. Но молодчина этот капитан Кормье: выхватил он шашку и мгновенно разрубил веревку. Свалился я с дубовой ветки краснее вареного рака…
— Поздравляю, — сказал Мержи, — дешево отделались.
Мержи внимательно смотрел на капитана. Он испытывал состояние неловкости от общества человека, по заслугам приговоренного к виселице. Но в те тяжелые времена преступления были так заурядны, что их нельзя было судить со строгостью нынешнего века. Жестокости одной стороны делали естественными суровые меры пресечения их, предпринятые другой стороной, а религиозная ненависть гасила всякий огонь национальной приязни. Надо сказать правду, тайные знаки внимания со стороны цыганки, которую Мержи стал находить красивой под влиянием винных паров, круживших его молодую голову скорее, чем привычные головы рейтаров, делали его в эту минуту особенно снисходительным к собутыльникам.
— Я целую неделю прятала капитана в крытой телеге, — сказала Мила, — и позволяла выходить ему только по ночам.
— А я, — подхватила Трудхен, — кормила его и поила. Вот пусть он сам это подтвердит.
— Адмирал сделал вид, что очень рассердился на Кормье, но все это была разыгранная комедия. Но что касается меня, то я долго тащился в арьергарде, не смея показаться адмиралу на глаза. И вот пришел день осады Лоньяка. Он увидел меня в редуте и говорит: «Дитрих, дружище, раз ты не повешен, так будешь застрелен», и показывает мне рукой на выход из редута. Я его понял. И кинулся в атаку, а через день встречаю его на главной улице города, протягиваю ему шляпу, простреленную пулями. «Монсеньор, — говорю я ему, — меня расстреляли с таким же успехом, как и повесили». А он улыбается и протягивает мне кошелек со словами: «Ну, вот тебе, купи новую шляпу». С тех пор мы стали друзьями. Да, штурм этого Лоньяка был штурмом, а как заняли город, прямо вспомнить сладко этот день!
— Ах, какие там шелковые платья! — воскликнула Мила.
— А сколько прекрасного белья! — воскликнула Трудхен.
— Самое горячее дело было все-таки у монахинь главной обители, — отозвался корнет. — Две сотни кавалерийских стрелков упросили стать на постой к сотне монашенок…
— И больше двадцати из них отреклись от папизма, — сказала Мила, — вот до чего пришлись по вкусу им гугеноты!
— Да, там стоило посмотреть на моих аргулетов[13], — воскликнул капитан. — Ведут коней на водопой, а сами в церковных ризах. Овес кони ели на алтарях, а их славное церковное вино мы глотали из серебряных поповских посудин.
Он повернул голову, чтобы еще потребовать вина, и увидел трактирщика со сложенными руками, с глазами, поднятыми к небу в неописуемом ужасе.
— Ну и болван! — сказал удалец Горнштейн, пожимая плечами. — Ну, можно ли быть таким идиотом, чтобы верить всей брехне католических болтунов в рясе! Знаете ли, де-Мержи, в битве под Монконтуром я убил пистолетным выстрелом одного дворянчика из отряда герцога Анжуйского; когда я снял его камзол, как вы думаете, что я увидел у него на животе? Большой кусок шелка, вышитый именами святых. Этой штукой он хотел спастись от пуль. Чорта с два! Я ему доказал, что протестантская пуля пробьет любую тряпку, сколько бы ее ни святили католические попы.
— Тряпки, конечно, ни черта не стоят, — вмешался корнет. — А вот у меня на родине продается пергамент, кусочки которого спасают от свинца и железа.
— А я всему предпочитаю панцырь из кованой стали, — заметил Мержи. — Из тех сортов, что в Нидерландах кует Яков Лешо.
— А вот послушайте, — снова возразил капитан, — не отрицайте, что можно добиться непроницаемости. Смею вас уверить, что я сам видел в битве при Дрё некоего дворянчика, которому пуля угодила прямо в грудь. Но он знал один состав, который сделал его неуязвимым, и натерся этой мазью под нагрудником из кожи буйвола, так что даже пуля не оставила кровоподтека, бывающего при контузиях.
— А вы не думаете, что дело сделал этот нагрудник из буйволовой кожи, о котором вы сказали, что это он ослабил удар пули?
— Ну, уж вы, французы, ничему не хотите верить. А что бы вы сказали, если бы увидели, как я, своими глазами, как один силезский латник распластал руку на столе и кто ни бил с размаху по ней ножом, не мог сделать даже царапины? Вы смеетесь, вам кажется невероятным? Спросите у Милы, она из той страны, в которой колдуны так же часты, как здесь монахи. Она порасскажет вам жуткие истории. Иной раз осенью, в долгие вечера, вокруг костров и под открытым небом, она рассказывала нам такие приключения, что волосы шевелились на голове от ужаса.
— С каким бы удовольствием я послушал такую историйку, — сказал Мержи. — Красотка Мила, сделай это одолжение.
— В самом деле, Мила, — поддержал эту просьбу капитан, — расскажи-ка нам какую-нибудь историю, пока мы будем осушать эти бутылки.
— Хорошо, слушайте… А ты, молодой кавалер, ни во что не верящий, все свое неверие оставь пока при себе.
— Кто тебе сказал, что я ни во что не верю? — сказал Мержи вполголоса. — Право, я верю в то, что ты меня приворожила и я влюбился по уши.
Мила тихонько его оттолкнула, так как шепчущие губы Мержи были совсем у ее щеки, и, осмотревшись кругом быстрым взглядом, чтобы удостовериться в том, что все ее готовы слушать, она приступила к рассказу.
— Ну, капитан, вы, конечно, бывали в Гаммельне?
— Ни разу.
— А ты, корнет?
— Тоже никогда.
— Как же так, неужто здесь нет никого, кто бывал в Гаммельне?
— Я прожил там целый год, — сказал один из стрелков, подошедших к столу.
— Так, Фриц. Значит, ты видел гаммельнскую церковь?
— Еще сколько раз!
— И цветные оконные витражи?
— Ну, разумеется.
— И то, что на стеклах нарисовано?
— На стеклах… на стеклах… да, на окне, по левую сторону, помнится мне, изображен черный великан, играющий на флейте, а за ним бегут маленькие дети.
— Правильно! Так вот я расскажу вам историю черного человека с маленькими детьми. Много лет назад жители Гаммельна страдали от невероятного нашествия крыс, которые наступали с севера такими густыми массами, что вся земля казалась черной; извозчики боялись пускать лошадей через дорогу, по которой шли вереницы этих животных. Все было сожрано дочиста. Съесть на гумне мешок с зерном для этих крыс было таким же обыкновенным делом, как для меня проглотить стакан вина.
Она глотнула, вытерла губы и продолжала:
— Крысоловки, капканы, крысиный яд — ничто не помогало. Из города Бремена затребовали барку, в которой привезли тысячу сто кошек, но и это оказалось бесполезным: на тысячу истребленных крыс появлялось десять тысяч новых, еще прожорливее прежних. Одним словом, не явись избавление от этой напасти, в Гаммельне не осталось бы ни зернышка, и люди перемерли бы с голоду. Но вот однажды, в пятницу, заявился к городскому бургомистру великан, рот до ушей, в красной куртке, с острым колпаком на голове, в широких штанах с лентами, серых чулках и башмаках с огненными бантами. На боку кожаная сумочка. Я, как живого, его вижу.
Все невольно посмотрели на стену, куда пристально устремлялись глаза цыганки.
— Так значит ты его видела? — спросил Мержи.
— Я-то не видела, но моя бабушка видела и так хорошо запомнила его наружность, что могла бы нарисовать его портрет.
— Ну, и что же он сказал бургомистру?
— Он предложил ему за сто дукатов избавить город от постигшей его напасти. Ясно, конечно, бургомистр и горожане согласились сейчас же и ударили по рукам. Тогда пришелец вынул из кожаной сумки медную флейту и, став на рынке, перед собором, но — заметьте — спиной к церкви, заиграл такую диковинную мелодию, какой никогда не слыхали германские флейтисты. И вот, услышав эту музыку, крысы и мыши из-под стропил и кровельных черепиц, изо всех дыр, нор, амбаров и сараев, сотнями и тысячами сбежались к нему. Пришелец, не прерывая игры на флейте, сдвинулся с места и пошел к берегу Везера. Там, сняв штаны и разувшись, он вошел в воду, а вслед за ним пошли в воду все гаммельнские крысы и утонули. Во всем городе осталась одна единственная крыса. И вы сейчас увидите почему. Колдун — а это был колдун — спросил у одной отставшей крысы, еще не успевшей утонуть: «А почему Клаус-Белый Крыс не явился?» — «Государь мой, — ответила крыса, — Клаус так стар, что не может ходить». «Ступай за ним», — сказал колдун. И крыса поплелась обратно в город и скоро пришла с огромной белой крысой такой старой, что не могла двигаться сама. Крыса помоложе тащила старую крысу за хвост. И так обе вошли в реку Везер и утонули так же, как и их товарки. Город был от них очищен. Но когда незнакомец пришел в ратушу за условленной платой, то бургомистр и горожане, рассудив, что им больше нечего бояться крыс, и воображая, что они легко могут обойти беззащитного чужеземца, не постыдились предложить ему вместо обещанной сотни только десять дукатов. Незнакомец настаивал, а они его выгнали. И вот тогда он произнес угрозу, что заставит их дорого заплатить, если они в точности не исполнят условия. Горожане хохотом ответили на его слова, выставили его за дверь ратуши, дав ему прозвище «распрекрасного крысолова». Кличку эту подхватили городские мальчишки и ею провожали его по городским улицам вплоть до самых Новых ворот. В следующую пятницу, ровно в полдень, незнакомец снова вошел на рынок. На этот раз на нем была ярко-алая шапка, заломленная с невероятной удалью. Он вынул из сумки новую флейту, совсем не ту, что в первый раз, и как только заиграл, все гаммельнские мальчики, от шести до пятнадцати лет, собрались к нему и вслед за ним вышли за городскую черту.
— И что же, гаммельнские жители позволили их сманить? — спросили в один голос капитан и Мержи.
— Жители шли следом за ними до горы Коппенберг, вплоть до пещеры, которая теперь завалена. Флейтист вошел в пещеру, и все дети за ним. Еще некоторое время слышались звуки флейты, но мало-помалу они затихли, и потом наступила тишина. Дети сгинули, и с тех пор о них не было ни слуху, ни духу.
Цыганка остановилась, посматривая на лица слушателей и наблюдая, какое впечатление произвел ее рассказ.
Рейтар, живший в Гаммельне, заговорил первый.
— Это все верно, и когда в Гаммельне говорят о каком-нибудь событии, то определяют его срок: «Это случилось через двадцать лет после увода наших ребят… Господин Фалькенштейн разграбил наш город через шестьдесят лет после увода наших ребят».
— Занятнее всего, — сказала Мила, — что в те времена, совсем далеко от тех мест, в Трансильвании, появились чьи-то дети, хорошо говорившие по-немецки, но они не могли объяснить, откуда они появились. Они переженились на новом месте, научили своих ребят немецкому языку; отсюда и пошло, что в Трансильвании до сих пор говорят по-немецки.
— По-вашему, это и есть гаммельнские ребята, перенесенные туда дьяволом? — спросил Мержи, улыбаясь.
— Бог свидетель, — это всё верно! — воскликнул капитан. — Я бывал в Трансильвании и прекрасно знаю, что там говорят по-немецки, между тем как вокруг слышна какая-то чортовская тарабарщина.
Свидетельство капитана стоило всех прочих возможных доказательств.
— Хотите я вам погадаю? — спросила Мила у Мержи.
— Сделай милость, — ответил Мержи, обняв цыганку за талию левой рукой и показывая ей раскрытую правую ладонь.
Пять минут Мила всматривалась в ладонь, не говоря ни слова и только задумчиво качая головой.
— Ну, говори, красавица, станет ли та, которую я люблю, моей любовницей?
Мила щелкнула его в ладонь.
— Добрый час… и злой час, — сказала она. — Синие глаза несут и счастье и гибель. А хуже всего, что ты прольешь свою же кровь…
И капитан и корнет молчали, казалось, пораженные зловещим концом этого туманного пророчества.
Корчмарь, стоя в стороне, крестился широким крестом.
— Знаешь, я поверю, что ты настоящая чародейка, если угадаешь, что я сейчас сделаю.
— Ты меня сейчас поцелуешь, — сказала Мила шопотом.
— Она колдунья, — закричал Мержи, целуя ее. Потом он стал тихонько болтать с миловидной гадалкой и, казалось, и он и она хорошо понимали друг друга и столковались быстро.
Трудхен взяла лютню, на которой уцелели почти все струны, и начала наигрывать какой-то германский марш. Потом, когда стрелки стали вокруг нее толпой, она запела на своем родном языке военную песнь, а рейтары во весь голос подхватывали припевы. Капитан, разгоряченный ее примером, запел таким голосом, что задребезжали стекла старую гугенотскую песню, слова которой были так же дики, как и ее мелодия.
Наш принц Конде убит,
Лежит в сырой земле.
Но Колиньи сидит
Попрежнему в седле.
Проклятые паписты
Бежали далеко
От яростного свиста
Меча Ларошфуко.
Рейтары, разгоряченные вином, разошлись, каждый запел свою песню. Пол покрылся осколками бутылок и посудными черепками. Кухня огласилась руганью, раскатами смеха и пьяными песнями. Однако, вскоре сонливость, под влиянием крепких паров орлеанского вина, овладела головами участников пьяной оргии. Солдаты повалились на скамьи. Корнет, выставив к дверям двух часовых, пошатываясь, искал дорогу к своему ложу. Капитан, еще сохранивший способность итти по прямой, не сворачивая с дороги, поднялся по лестнице в комнату трактирщика, выбранную капитаном, так как это была лучшая комната корчмы.
А что же Мержи и цыганка? Их не было в комнате в ту же минуту, когда капитан затянул свою песню.