ПРИДВОРНАЯ МОЛОДЕЖЬ
Якимо . Кольцо мое. Постумн . Но камень не легко добыть. Якимо . Пустяк! Поможет мне супруга ваша. Шекспир , «Цимбелин».
Отправляясь в Париж, Мержи рассчитывал благодаря влиятельным рекомендациям к адмиралу Колиньи получить назначение в армию, которая, как говорили, выступает в поход на Фландрию под командой этого великого начальника. Он льстил себя надеждой, что отцовские друзья облегчат ему первые шаги и откроют ему доступ ко двору короля Карла, а затем к адмиралу, имевшему как бы собственный двор. Мержи знал, что брат его пользуется большим влиянием, но был еще в нерешительности, следует ли ему обращаться к брату. Вероотступничество Жоржа де-Мержи сделало его в семье чужим человеком. То не был единственный случай развала семейного единства из-за разногласий в вероисповедании. Уже давно отец запретил произносить в своем присутствии имя вероотступника, ссылаясь на евангельское оправдание своей строгости: « Если правое око соблазняет тебя, вырви его сам ». Хотя молодой Бернар не был столь непреклонен, все же перемена веры казалась ему пятном, позорящим честь его семьи, и чувство братской привязанности неизбежно страдало от этого сознания.
Еще ничего не решив относительно брата, и раньше чем он успел разнести рекомендательные письма, он пришел к заключению, что нужно позаботиться о восполнении пустого кошелька, и с этой целью вышел из гостиницы по направлению к мосту св. Михаила, где жил ювелир, задолжавший его семье некоторою сумму денег, на получение которых Мержи имел доверенность.
При входе на мост он встретил несколько молодых людей, одетых с большим изяществом. Идя под руку, они совсем перегородили узкий ход между двойной стеной ларьков и лавочек, закрывавших реку от пешеходов. Позади этих господ шли их слуги, несшие в руках длинные, двуострые шпаги в ножнах, так называемые двойные[18], и кинжал, чашка которого была так широка, что при случае могла заменить щит. Очевидно, что вес этого оружия был слишком тяжел для молодых дворян, а может быть, им хотелось красоваться перед целым светом богатым снаряжением своих слуг.
Казалось, они были в хорошем настроении, судя по беспрерывному смеху: если мимо них проходила прилично одетая женщина, они кланялись ей, смешивая учтивость с нахальством, и, повидимому, им доставляло большое удовольствие задевать локтями степенных буржуа в черных плащах, уступающих им дорогу с ворчней и проклятиями по адресу придворной молодежи. Из всего общества только один молодой человек шел с опущенной головой и, казалось, не принимал участия в развлечениях молодежи.
— Разрази меня господь, если это не Жорж! — воскликнул один из этих молодых людей, хлопая по плечу юношу. — Это ты делаешься мрачным нелюдимкой? Добрых четверть часа ты не раскрываешь рта. Ты что, дал обет молчания, что ли?
Мержи вздрогнул при имени Жоржа, но он не расслышал, что ответил человек, названный так.
— Бьюсь об заклад на сотню пистолей, — продолжал первый, — что он опять влюбился в какое-нибудь чудовище добродетели. Эх, приятель, жаль мне тебя! Надо же было случиться такой неудаче, налететь в Париже на неприступную красоту.
— Пойди ты к магику, к Рюдбеку, — заговорил другой, — он даст тебе волшебный напиток — и тебя полюбят.
— А может статься, — начал третий, — может статься, что наш приятель капитан влюбился в монашенку. Эти черти гугеноты, обращенные и необращенные, вечно зарятся на христовых невест.
Голос, который Мержи сейчас же узнал, отвечал с грустью:
— Что за чорт! Если б дело шло о любовных делах, я не был бы так печален. Но дело в том, что я, — прибавил он тише, — поручил попу отвезти письмо к моему отцу. Он вернулся и передал мне, что отец упорно не желает слышать моего имени.
— Твой отец — старый кремень, — сказал один из молодых людей. — Он из тех стариков-гугенотов, которые хотели захватить Амбуаз.
В эту минуту капитан Жорж случайно оглянулся и заметил Мержи. Вскрикнув от удивления, он бросился к нему, раскрыв объятия. Мержи не колебался ни минуты. Он протянул ему руки и обнял его. Возможно, что, не будь встреча столь неожиданной, он попытался бы вооружиться равнодушием, но то, что она была не предусмотрена, обеспечила все права естественному чувству. С этой минуты их встреча протекала, как встреча друзей, вернувшихся из далекого путешествия.
После объятии и первых расспросов капитан Жорж обратился к своим приятелям, к той части их, которая остановилась и наблюдала эту сцену.
— Господа, — сказал он, — видите, какая неожиданная встреча. Простите, если я вас оставлю для беседы с братом, которого я не видел более семи лет.
— Нет, чорт побери, на это мы не согласны, не допустим, чтобы ты оставил нас сегодня. Обед заказан, твое присутствие необходимо.
С этими словами говоривший схватил его за плащ.
— Бевиль прав, — сказал другой, — мы не позволим тебе уйти.
— Да что там, чорт возьми! — снова заговорил Бевиль, — пусть и твой брат идет с нами обедать. Вместо одного доброго товарища у нас будет два.
— Извините меня, — сказал тогда Мержи, — у меня много дела на сегодня, надо передать письма…
— Передадите завтра.
— Никак нельзя, так как они должны быть вручены сегодня же, и к тому же, — добавил Мержи со смущенной улыбкой, — признаюсь, я без денег, и мне нужно их раздобыть.
— Ну, ей-богу, замечательная отговорка, — воскликнули все в один голос, — так мы вам и позволим отказаться обедать с добрыми христианами ради того, чтобы бежать за деньгами к ростовщикам.
— Вот, друг мой, — произнес Бевиль, с легкой рисовкой потряхивая длинным шелковым кошельком, висящим на поясе. — Считайте меня своим казначеем. Уже две недели как мне чортовски везет в игре!
— Ну, идемте без задержек, идемте обедать в «Мор», — подхватили остальные молодые люди.
Капитан взглянул на брата, остававшегося в нерешительности.
— Ладно, успеешь передать свои письма. Что касается денег, то и у меня их достаточно. Идем с нами. Сейчас увидишь парижскую жизнь.
Мержи уступил. Брат представил его по очереди каждому из своих друзей: барону Водрейлю, кавалеру Рейнси, виконту Бевилю и прочим. Они осыпали приветствиями вновь прибывшего, причем он обязан был каждому ответить поцелуем по старинному светскому обряду. Бевиль принял это приветствие последним.
— Ого, — воскликнул он, — разрази меня бог, дружище, но я чувствую еретический дух. Ставлю золотую цепь против пистоли, что вы интересуетесь религией.
— Вы правы, сударь мой, но не в той мере, в какой это надлежит.
— Но вот, посмотрите, разве я не умею отличить гугенота? Загрызи меня волчица! Какой, однако, эти коласские коровы[19] принимают на себя серьезный вид, когда заговорят об их религии.
— Думается мне, что не надо бы в шутку говорить о таких.
— Господин Мержи прав, — сказал барон Водрейль, — и с тобой, Бевиль, когда-нибудь случится беда в наказанье за твои скверные шутки над священными вещами.
— Взгляните вы только на эту святую рожу, — обратился Бевиль к Мержи. — Ведь он самый отъявленный распутник среди нас, а вот время от времени не может удержаться от проповедей.
— Оставь меня таким, каков я есть, — сказал Водрейль. — Я распутничаю потому, что не могу ничего с собой поделать, но, знаешь ли, я уважаю то, что заслуживает уважения.
— Что касается меня, я весьма уважаю… свою мать; единственная честная женщина, которую я знаю, а кроме того, милый друг, для меня решительно все равно: католики, гугеноты, паписты, евреи или турки; меня их распри интересуют не больше, чем сломанные шпоры.
— Нечестивец, — ворчал Водрейль и перекрестил свои рот, маскируя это движение прикладыванием носового платка.
— Ты должен знать, Бернар, — сказал капитан Жорж, — что среди нас ты едва ли встретишь спорщиков, подобных нашему ученому Теобальду Вольфштейниусу. Мы не придаем большого значения богословским спорам и, слава богу, умеем лучше использовать наше время.
— Быть может, — возразил Мержи с некоторой горечью, — быть может, для тебя было бы предпочтительнее обратить некоторое внимание на эти ученые рассуждения, достойные священнослужителя, имя которого ты сейчас произносишь.
— Оставим этот предмет разговора, милый брат. В другой раз я, быть может, возобновлю этот разговор. Я знаю, что у тебя сложилось на мои счет мнение… ну, все равно, здесь мы вовсе не для разговоров об этом… Я считаю себя честным человеком и ты, конечно, увидишь это в один прекрасный день. Но, кончим на этом. Сейчас будем думать о том, чтобы хорошенько позабавиться.
Он провел рукой по лицу, как будто желая прогнать тягостные мысли.
— Дорогой брат! — тихо произнес Мержи, пожимая ему руку. Жорж ответил ему на рукопожатие, и оба догнали товарищей, шедших впереди.
Проходя вдоль Луврского дворца, из которого выходило немало богато одетых людей, капитан и его друзья приветствовали встречных, обменивались поклонами и церемонными приветствиями. В то же время они успевали представить встречным молодого Мержи, который в одну минуту успел перезнакомиться с знаменитейшими людьми своего времени. Одновременно ему шептали данные этим людям насмешливые прозвища (ибо тогда каждый выдающийся человек имел свою кличку) и скандальные сплетни, сопровождавшие репутацию каждого из них.
— Видите, — говорили ему, — вот этого бледного желтого советника? Это мессир Petius de Finibus[20], a по-французски Пьер-Сегье (Петр-успешник), ловкач во всех делах, которые он доводит до желанной границы. А вот маленький капитан Брюльбан[21] — Торе де-Монморанси; а дальше начальник бутылочной епархии[22]. Он прямо сидит на муле, пока еще не успел пообедать. А вот один из героев вашей партии — храбрец граф Ларошфуко, прозванный «капустным рубакой». В последнюю войну он бросил своих пищальников в атаку на капустный огород, приняв его сослепу за ландскнехтов.
Не прошло и четверти часа, как Мержи знал уже имена любовников почти всех придворных дам и количество дуэлей ради каждой из них. Он обратил внимание на то, что слава светской женщины росла вместе с количеством смертей, причиненных ее красотой. Так, дама де-Куртавель, любовник которой убил наповал двух соперников, пользовалась не в пример большим почетом, чем бедная графиня Померанд, послужившая поводом всего лишь к одной пустячной дуэли, окончившейся легким ранением.
Внимание Мержи приковала женщина высокого роста, ехавшая верхом на белом муле в сопровождения стремянного и двух слуг. Ее платье, вышитое по последней моде, пыжилось от обилия шитья. В той мере, в какой можно было видеть ее лицо, она была красива. Известно, что в ту эпоху дамы не выезжали иначе, как в масках. Маска на ней была сделана из черного бархата и сквозь прорезы сияла кожа ослепительной белизны и глядели темно-синие глаза.
Проезжая мимо молодежи, она замедлила шаг своего мула и, казалось, с некоторой долей любопытства посмотрела на Мержи, лицо которого ей было незнакомо. При ее появлении все перья на шляпах метлой прошли по земле, и она в ответ на многочисленные приветствия армии почитателей отвечала легким и грациозным кивком головы. Когда она проехала мимо, дуновение ветра закинуло край длинной атласной юбки, и, как молния, сверкнули перед глазами и маленькая туфля из белого бархата, и розовый чулок из шелка, открывшийся на несколько дюймов.
— Кто эта дама, которую так приветствуют? — спросил Мержи с любопытством.
— Уже влюбился! — воскликнул Бевиль. — В конце концов, не может быть иначе: и гугеноты и паписты — все одинаково влюбляются в графиню Диану де-Тюржис.
— Это одна из придворных красавиц, — добавил Жорж, — одна из опаснейших чаровниц для нас, молодых волокит. Но, побери меня чума, эту крепость взять не легко.
— Ну, а сколько дуэлей приходится на ее счет? — со смехом спросил Мержи.
— О, она их считает по двадцать, — ответил барон Водрейль, — но самое лучшее то, что она хотела сама драться на дуэли и послала формальный вызов одной придворной даме, которая переступила ей дорогу.
— Какие сказки! — воскликнул Мержи.
— Не она первая, — сказал Жорж, — не она начала женские дуэли. Она послала вызов по всем правилам госпоже Сент-Фуа, приглашая со на смертный бой на шпагах и кинжалах в сорочках, как сражаются дуэлисты утонченного порядка[23].
— Как мне хотелось бы выступить секундантом одной из этих женщин, чтобы увидеть их обеих в ночных рубашках, — сказал кавалер Рейнси.
— И что же, дуэль состоялась?
— Нет, — ответил Жорж. — Их помирили.
— Он сам же их помирил, — заметил Водрейль, — он был тогда любовником Сент-Фуа.
— Да ну тебя, не больше, чем ты сам, — скромно возразил Жорж.
— Тюржис — вроде Водрейля, — сказал Бевиль, — она делает месиво из религии и нынешних нравов; вызывает драться на дуэли, что я считаю смертным грехом, и выстаивает в день по две обедни.
— Оставь меня в покое с моими обеднями, — воскликнул Водрейль.
— Ну, а если она ходит к обедне, то только для того, чтобы показать себя без маски, — вставил свое мнение Рейнси.
— Правильно! Я уверен, что многие женщины ходят к обедне только ради этого, — заметил Мержи, радуясь случаю посмеяться над католиком.
— Так же, как и на протестантскую проповедь, — сказал Бевиль. — Когда пастор кончает речь, свечи гаснут, и хорошенькие дела делаются тогда в темноте. Умереть можно! Прямо, я жажду стать лютеранином.
— Вы, кажется, верите этим нелепым россказням? — спросил Мержи с презрением.
— Верю ли я? Маленький Феран, наш общий друг, нарочно ездил в Орлеан на проповеди, чтобы устраивать там свидания с женой нотариуса. Ах, чорт возьми, какая великолепная женщина! Я, прямо, весь таял, когда он мне рассказывал о ней. Он только там и мог с ней видеться. Но счастью, один из его приятелей, гугенот, сообщил ему пароль для свободного входа. Он приходил на проповедь и там в темноте… ну, уж я предоставляю вашему воображению дополнить, как он там не терял времени.
— Это совершенно невозможно, — сухо заявил Мержи.
— Невозможно, а почему?
— Потому что никогда протестант не позволит себе такой низости, чтобы привести к нам на проповедь паписта.
Этот ответ вызвал взрыв хохота.
— Ах, боже мои, — сказал барон де-Водрейль, — вы, очевидно, думаете, что раз человек стал гугенотом, то он не может быть ни вором, ни предателем, ни сводником.
— Он с луны свалился, — воскликнул Рейнси.
— Что касается меня, — заметил Бевиль, — то если бы мне нужно было передать любовную записку гугенотке, я обратился бы к ее священнику.
— Несомненно, — возразил Мержи, — потому что вы привыкли давать поручения подобного рода вашим попам.
— Нашим попам… — произнес Водрейль, краснея от гнева.
— Бросьте ваши споры, наводящие тоску, — прервал их Жорж, заметив, что каждая реплика сопровождается все большей и большей оскорбительной остротой. — К чорту ханжей всех лагерей! Я предлагаю: пусть каждый, кто произнес слово гугенот, папист, протестант, католик, — подвергается штрафу.
— Идет! — воскликнул Бевиль. — Кто проштрафится, тот платит кагорским вином в гостинице, куда мы идем обедать.
На минуту установилось молчание.
— После смерти этого бедняги Ланнуа, убитого под Орлеаном, за графиней Тюржис не числится ни одного явного любовника, — сказал Жорж, не желавший возвращения друзей на почву богословских препирательств.
— Ну, у кого хватит духа утверждать, что парижанка может жить без любовника! — воскликнул Бевиль. — Одно только достоверно, что Коменж прижал ее к стене.
— Так, значит, поэтому-то маленький Наваретт от нее отступился, — сказал Водрейль, — очевидно, он испугался такого страшного соперника.
— А Коменж очень ревнив? — спросил капитан.
— Ревнив, как тигр, — ответил Бевиль. — Готов убить всякого, кто осмелится любить прекрасную графиню. В конце концов, чтобы не остаться без любовника, ей придется допустить к себе Коменжа.
— Что же это за человек, способный внушить такой страх? — спросил Мержи, горевший безотчетным любопытством ко всему, что так или иначе, близко или отдаленно, касалось графини Тюржис.
— Это, — ответил ему Рейнси, — один из наших самых «утонченных дуэлистов». Так как вы приехали из провинции, то позвольте мне объяснить вам значение этого специального слова. Утонченный дуэлист — это волокита, достигший совершенства, дерущийся на дуэли по ничтожному поводу, даже если сосед заденет его краем плаща, даже если кто-нибудь сплюнет в четырех шагах от него. Одним словом, по любому столь же уважительному поводу.
— Коменж, — сказал Водрейль, — затащил однажды кого-то на Пре-о-Клер[24]. Сняли камзолы, обнажили шпаги. «Ведь ты — Берни из Оверни?» — спрашивает Коменж. «Ничуть не бывало, моя фамилия Вилькье, я из Нормандии». — «Тем хуже, — заявил Коменж, — я принял тебя за другого, но раз я тебя вызвал, то нужно драться», — и он лихо положил его на месте.
Каждый воспользовался случаем, чтобы рассказать пример ловкости и задирательства Коменжа. Тема оказалась богатой, и этого разговора хватило настолько, что они вышли за город и подошли к гостинице «Мор», в саду, неподалеку от того места, где шла постройка Тюильрийского Замка, начатая в 1564 году. Там сошлось множество знакомых дворян, друзей Жоржа, и за стол село большое общество.
Мержи, сидевший рядом с бароном Водрейлем, заметил, как тот, садясь за стол, осенил себя крестом и топотом, с закрытыми глазами, произнес слова странной молитвы: «Laus Deo, pax vivis, salutem defunctis, et beata viscera Virginia Mariae, quae portaverunt Eterni Patris Filium»[25].
— Вы знаете латынь, господин барон? — спросил Мержи.
— А вы слышали мою молитву?
— Да, признаюсь вам, но не понял ее.
— Сказать по чести, я не знаю латыни, я даже не знаю значения этой молитвы, но меня научила тетка, которой эта молитва всегда шла на пользу, и с тех пор как я ее произношу, она и на меня оказывает хорошее воздействие.
— Я представляю себе, что это латынь католическая, а поэтому для нас, гугенотов, она непонятна.
— Штраф! штраф! — закричали сразу Бевиль и капитан Жорж. Мержи исполнил требование великодушно и без споров. Стол покрылся новыми бутылками, не замедлившими привести компанию в веселое расположение духа.
Разговор вскорости стал более громким, и, пользуясь шумом, Мержи стал разговаривать с братом, не обращая внимания на то, что происходило кругом.
К концу второй смены блюд их беседа a parte[26] была нарушена неистовым спором, внезапно возникшим между двумя собутыльниками.
— Это вранье! — восклицал кавалер Рейнси.
— Вранье? — повторил Водрейль, и лицо его, бледное в обычном состоянии, помертвело еще более.
— Она честнейшая из женщин, целомудреннейшая из всех, — продолжал кавалер.
Водрейль горько улыбнулся, пожав плечами. Все взгляды устремились на участников этой сцены. Казалось, всякий хотел, не вмешиваясь, дослушать, чем кончится спор.
— О чем речь, государи мои? Когда кончится этот гомон? — спросил капитан, как всегда готовый остановить всякую попытку нарушить мир.
— Это вот наш друг, кавалер, — спокойно ответил Бевиль, — уверяет, что Силлери, его любовница, целомудренная женщина, в то время как наш друг Водрейль утверждает, что это не так, что он сам знает кое-что по этому поводу.
Общий взрыв хохота, сопровождавший это заявление, увеличил ярость Рейнси, который горящими глазами смотрел на Водрейля и Бевиля.
— Я мог бы показать ее письма, — произнес Водрейль.
— Не верю этому! — воскликнул кавалер.
— Ну, что же, — сказал Водрейль, злостно издеваясь, — я сейчас прочту этим господам какое-нибудь ее письмо. Возможно, что почерк им известен не хуже, чем мне, так как я не претендую быть единственным из числа осчастливленных ее записками и ее милостями. Вот записочка, которую я получил от нее не далее, как сегодня.
Он сделал вид, словно шарил в кармане, собираясь достать из него письмо.
— Ты брешешь, фальшивая глотка!
Стол был слишком широк для того, чтобы рука барона могла достать противника, сидевшего против него.
— Ты брешешь, и я заставлю тебя говорить иначе, — воскликнул он, сопровождая этот выкрик бутылкой, брошенной в голову.
Рейнси избегнул удара и, стремительно отшвыривая стул, подбежал к стене, чтобы спять с гвоздя повешенную на ней шпагу.
Все вскочили: одни, чтобы вмешаться в ссору, другие — большинство — чтобы отойти подальше.
— Перестаньте, вы сошли с ума! — воскликнул Жорж, становясь перед бароном, находившимся ближе к нему. — Могут ли друзья драться из-за какой-то жалкой бабенки?
— Бутыль, брошенная в голову, все равно, что пощечина! — холодно сказал Бевиль. — Ну, дружок кавалер, шпагу наголо!
— Честный бой, честный бой! Расступитесь! — кричали почти все сотоварищи по обеду.
— Эй, Жано, запри дверь! — лениво распорядился содержатель «Мора», давно привыкший к таким сценам. — Если лучники[27] будут проходить дозором и влезут сюда, они могут помешать благородным господам, а это повредит моему учреждению.
— Вы, что же, будете драться в столовой, как пьяные ландскнехты? — продолжал Жорж, желавший выиграть время. — Отложите хоть на завтра.
— На завтра? Пусть так, — сказал Рейнси и сделал движение, собираясь вложить шпагу в ножны.
— Наш кавалерчик трусит, — произнес Водрейль.
Тогда Рейнси, расталкивая всех, кто стоял по дороге, бросился на своего противника. Оба с бешенством нападали друг на друга. Но Водрейль имел время обернуть левую руку довольно старательно салфеткой и ловко воспользовался защищенной рукой, чтобы парировать секущие удары, между тем как Рейнси, пренебрегший этой мерой предосторожности, был ранен при первых выпадах в левую руку. Однако, он продолжал храбро биться, крикнув слуге, чтобы тот подал ему кинжал. Бевиль остановил слугу, заявив, что так как у Водрейля нет кинжала, то и противник не смеет его брать.
Друзья кавалера протестовали. Произошел обмен резкостями, и дуэль несомненно перешла бы в общую свалку, если бы Водрейль не положил всему конец, повалив противника, опасно раненного в грудь. Он поспешно наступил на выпавшую у Рейнси шпагу, чтобы раненый не успел ее подобрать, и направил свою для смертельного удара. Законы допускали такую жестокость.
— Враг безоружен, — воскликнул Жорж и вырвал у него шпагу.
Кавалер не был ранен смертельно, но терял много крови. Как могли, перевязали ему рану салфеткой, в то время как он, принужденно смеясь, продолжал еще говорить сквозь зубы, что дело не кончено.
Вскоре появился монах с хирургом, оба некоторое время спорили, осматривая раненого.
Хирург одержал верх и, распорядившись перенести своего пациента на берег Сены, повез его в лодке до его жилища.
В то время как слуги уносили окровавленные салфетки и замывали обагренный пол, другие ставили на стол бутылки. Что касается Водрейля, то он заботливо вытер шпагу, вложил ее в ножны, перекрестился и потом с невозмутимым хладнокровием достал из кармана письмо, жестом пригласил всех замолчать и при всеобщем хохоте прочел первую строчку: «Дорогой мой, этот наводящий тоску кавалер, который не дает мне проходу…»
— Уйдем отсюда, — сказал Мержи брату с выражением отвращения. Капитан последовал за ним.
Письмо настолько заняло общее внимание, что их ухода и отсутствия не заметили.