Актеры будут отлучены от церкви до тех пор, пока король, парламент и духовенство не пожелают снять с них анафему. Такова власть обычая, предрассудков, или, если хотите, непоследовательности. Что касается самих актеров, то они предпочитают потешаться над этим отлучением, чем стараться освободиться от него.
Девица Клерон{4} составила докладную записку по этому вопросу. Адвокат, к которому она обратилась для ведения дела, был за свою предприимчивость и смелость немедленно исключен из адвокатского сословия, и возлюбленная Танкреда{5} была вынуждена подыскать другую службу своему защитнику, потерявшему место за старание помирить актрису с церковью. Адвокат вскоре поступил на сцену, но и там его постигла неудача: отлучение от церкви обрушилось на его голову так же, как и на голову девицы Клерон!
Некоторое время Клерон сердилась на публику. Актер или актриса никогда не должны выражать своего недовольства этому всемогущему властелину. Однажды, когда занавес был уже поднят и зала полна, — девица Клерон отказалась играть из-за какой-то закулисной ссоры. Партер резко выразил ей свое неодобрение, и ей пришлось провести ту ночь в Фор-л’Эвек{6}. Чтобы отомстить дерзкому партеру за грубые крики и за тюрьму, Клерон бросила театр, уверенная, что на другой же день ее на коленях будут умолять вернуться. Что же произошло? Публика ее позабыла, а у нее из-за отсутствия практики пропал талант. Оставшись в тени, вдали от рукоплесканий, она провела однообразные дни, которые могли бы быть полны жизни и славы, не сними она с себя одежд Мельпомены, которая ее устами говорила с большим достоинством.
Людовик XIV принимал на сцену только актеров высокого роста и с благородными чертами лица. Государственный театр, на сцене которого оживают герои древности, требует строгого подбора. Среди современных актеров слишком мало хорошо сложенных мужчин, что не может внушить иностранцу выгодное мнение о нашей любви к красоте. Когда он видит людей маленького роста, изображающих величественных и прекрасных исторических лиц, он, естественно, составляет себе крайне неблагоприятное представление о природных данных нашей нации и увозит это впечатление с собою на родину.
Тщеславие актеров маленького роста благоприятствует принятию на сцену еще более низкорослых людей, так как актеры воображают, что при таком сравнении они покажутся выше. Если эта мания уменьшать рост трагических персонажей продолжится в течение некоторого времени, то, в конце-концов, мы увидим в театре лилипутов, которые, желая изображать героев, будут только смешны.
Когда актер очень тонок, слаб или когда у него одни только кости, покрытые мертвенно-бледной кожей, — он даже при наличии известной доли ума тщетно будет стараться произвести благоприятное впечатление: усилия его слабой груди заставят зрителя страдать, и, чем решительнее и горделивее будут его жесты, тем он будет казаться ничтожнее. Его облик унижает величие Мельпомены. Дворец, окружающий актера на сцене, возвышенный язык его речей, мощные и бурные страсти, которые он силится изобразить, — все это давит, уничтожает его. Он настолько не соответствует окружающему, что зрение и слух не могут ему этого простить.
Александр Великий, — скажут мне в оправдание трагического карлика, — был небольшого роста и держал обычно голову склоненной на грудь. Видя его живым, в походной палатке, я бы восхищался им, какого бы маленького роста он ни был, даже если бы голова совсем свисла ему на плечо. Но после его смерти я требую, чтобы он был представлен высоким и статным, чтобы его внешность и движения находились в полной гармонии с образом завоевателя, имя которого наполняет собою мир.
Дюкло{7} играла однажды в Горации. Произнеся проклятия, она, как известно, в безумном гневе уходит со сцены. И вот в этот момент актриса, запутавшись в длинном шлейфе, упала. Тотчас же актер, игравший Горация, вежливо снял одной рукой шляпу[2], а другою помог ей подняться; доведя ее до кулис, он горделивым жестом снова надел шляпу, выхватил шпагу и убил ее, как того требовала роль!
Подобные нелепости больше уже не повторяются, но во скольких еще реформах нуждается наш театр!
После ухода со сцены мадмуазель Дюмениль{8} и совершенно невероятной ссылки мадмуазель Сенваль[3]{9}, — трагедия сделалась тягучей, деревянной, однообразной, напыщенной; второстепенные актеры недостаточно внимательно относятся к тому, чтобы поддержать у зрителя иллюзии. Они допускают грубые ошибки как в отношении костюмов, так и в отношении понимания исполняемых ролей. На что мне нужны, например, кокетство наших театральных принцесс, их прически, сделанные по последней моде?! Глядя на них, я вижу только скучное мастерство парикмахера, но не вижу ни Клеопатры, ни Меропы, ни Аталии, ни Идаме.
Поменьше мишуры, побольше правды! Как не смеяться при виде театральных капельдинеров, когда они изображают римских сенаторов и выходят из-за кулис в красных мантиях докторов из Мнимого больного{10}, в длинных завитых и напудренных париках и в довершение всего еще пытаются подражать походке наших молодых советников!
А когда зрители постоянно видят одни и те же жалкие, потемневшие от времени и местами дырявые декорации, когда они видят скифов и сарматов во дворце греческой архитектуры, а свирепого Замора{11} под римским портиком, — разве могут они не осуждать актеров, участвующих в антрепризе, за скупость, которая заставляет их пренебрегать аксессуарами, необходимыми для усиления впечатления?
Если бы у нас существовало два театра, которые соперничали и соревновались бы друг с другом, ставя одинаковые пьесы и взаимно служа друг другу постоянным объектом сравнений, то это вернуло бы сценическому искусству его благородство, достоинство и славу.
Все в один голос жалуются, что французская сцена лишилась прежнего блеска. Особенно пострадала трагедия, изуродованная до неузнаваемости. Отсюда следующие стихи:
Нет больше слез. Печаль уж не видна,
За деньги всюду нам потеха,
И та трагедия, что нам дана,
Лишь служит поводом для смеха.