Они кишмя кишат. Горе тому, кто в 1781 году сочиняет стихи! Француз ими очень богат, а потому стал крайне разборчив. Что может представить собою новая комбинация полустиший Расина, Буало, Руссо, Вольтера, Грессе{38} и Колардо{39}? Стоит ли добиваться получения такого же слепка; не смешно ли, что даже у покойного г-на Дора́{40} уже появились копиисты и подражатели? Когда читаешь Альманах муз, кажется, что все стихотворения написаны одним и тем же автором, до такой степени однообразны их мысли, стиль и тон.
Когда встречаешься с каким-нибудь стихоплетом, — приходится говорить ему во избежание споров: Я ничего не смыслю в стихах! Тогда он ловит вас на слове и скромно заявляет, что всего лишь три-четыре человека в состоянии оценить его редкое дарование, что хороший вкус нашел себе убежище в его голове и в головах трех-четырех его поклонников. Вы про себя улыбаетесь и предоставляете ему говорить, раз это доставляет ему удовольствие.
Если бы такому стихоплету, бьющемуся целый месяц над каким-нибудь непослушным стихом, сказать, что такой-то прозаик (а он его не читал, потому что читает одного Расина) — большой художник; что такой-то английский писатель, которого он называет варваром, — помимо своеобразия и гениальности, обладает еще и бо́льшим вкусом, чем Буало, то он вас, конечно, не поймет. А потому вы говорите ему только: Я ничего не смыслю в стихах! Этим вы сохраните ваши легкие и будете иметь удовольствие убедиться, до какой степени стихоплет может завираться и карнать свои мысли.
Но в этом виноват, пожалуй, больше его язык, нежели он сам. Стихоплет потеет, работает, и, в сущности, ему нехватает только здравого смысла.
Что представляет собою язык, в котором гений на каждом шагу встречает непреодолимые препятствия в виде тех или иных грамматических трудностей? В этой области злопыхатели всегда находят себе пищу; подчеркиватели[6] завоевывают почву, утерянную отважным писателем; здесь всякое новшество терпит поражение, и сюда никак неприменимо выражение Корнеля:
Рука твоя сильна, но все же победима!
Нужно смело сказать, что такой ограниченный язык не поэтичен, что в данном случае поэзия становится лишь рифмованной прозой, что такой язык лишен богатства, силы и смелости, что он никогда не обогатится, потому что обогащать его запрещено{41}, потому что развитие его, вместо того чтобы быть свободным и гордым, размерено, сужено, подчинено циркулю. Прибавим к этому, что надо быть глупцом, чтобы подчиняться подлому капризу людей, приверженных нелепым обычаям, и прислушиваться к мнению журналистов, неизменных душителей поэзии, верных своему пресмыкающемуся стилю и отвергающих силу и мощь, которыми пользуется поэт, чтобы выразить свою мысль в любезных ему звуках.
Раз этот народ не желает принять ничего другого, кроме того, что он уже имеет — своего печального и жалкого Буало и сухого и жесткого Руссо{42}, — нужно его предоставить его глупому занятию — подсчитывать слога, вместо того чтобы предаваться фантазии и создавать множество недостающих ему выражений. Доказательством, что поэзия его бедна, служит то, что ему только еще предстоит осознать эту бедность.
Стихоплеты не простят мне этой главы, а между тем я говорю именно в их пользу; меня поймут поэты.
Стихоплеты имеют обыкновение проводить одну параллель, которая меня до крайности раздражает. Это — параллель между Расином и Корнелем. Глупцы, обладая самым слабым понятием о литературе, могут часами говорить на эту тему с таким видом, будто высказывают какие-то мысли. Это проникает в брошюры, которые с большой самоуверенностью стряпают ничтожные приказчики, вместо того чтобы заниматься своим делом; несколько журналов существует только благодаря трем-четырем беспрестанно повторяющимся именам. Можно подумать, что весь человеческий ум заключен во французской трагедии, а между тем нет ничего ошибочнее такого взгляда{43}.
Некий юноша пришел просить Тимофея{44} выучить его игре на флейте. «А у вас уже были учителя?» — спросил поэт. — «Да!» — ответил юноша. — «В таком случае, вы будете платить мне вдвое дороже». — «Почему?» — «Потому что с вами мне будет вдвое труднее: мне придется прежде заставить вас забыть наставления, которые вы в себя впитали, а затем уж обучить вас тому, о чем вы пока еще не имеете никакого представления».