Солнечная камера и камера Земли
Кончилось тем, что Эрколэ Сабенэ поверил тому, что видел. Не всегда оправдывается тезис, что «вера есть твердая уверенность в невидимом». По временам бывает очень трудно заставить людей поверить и тому, что они видят. Эрколэ долго не верил собственным глазам. Но пламенный радиоспектр выжег из него скептицизм.
Он был еще далек от уразумения всего устройства того небольшого «небесного тела», в котором был заключен. Но уже не оспаривал самого факта: да, он действительно находится на борту своего рода «Небесного корабля» и мчится по вселенной, «падая на красную планету», как выразился Крафт. Довольно понятно, если принять во внимание, что весь экипаж состоял из более или менее «красных», объединившихся здесь на платформе общего недовольства условиями существования на Земле, которую и покинули. Каждый из них в отдельности «устал от войны» и, повернув спину своей земной родине, пустился на поиски небесною коммунизма.
Во время своего земного существования Эрколэ Сабенэ был фанатическим ирредентистом и патриотом, так что сумел бы найти приложение своим силам пока, наконец, его возлюбленная Италия не стала бы снова мировой империей, о чем мечтают все правоверные итальянцы. Тем не менее, он отдавал должное тому «высокому» курсу, который наметили себе его новые товарищи. И начинал обживаться на этом «Небесном корабле», который выловил его из наполненного газами окопа и спас от верной смерти.
Часто, по невежеству своему, он задавал такие вопросы, на которые мудрая команда корабля не всегда могла дать ему ответы. В общем, спутники его и наполовину не удовлетворяли его любознательности: каждый из них был специалистом в своей области и делал свое дело, не заботясь о широких обобщениях.
И Эрколэ Сабенэ бродил на свой страх вверх и вниз, по всем помещениям, начиная спектральной щелью на самом дне и кончая верхней залой с куполом и видом исчезающей панорамы Земли.
Многочисленные помещения сходились лучами в центре шара. Все имели выпуклые наружные стены из толстого стекла, которые, подобно нежным крылышкам жука, могли быть прикрыты наружными металлическими щитками. Весь корабль таким образом представлял собою шарообразное тело, мчавшееся, подобно метеору, в мировом пространстве по прямой линии к своей цели — Марсу, оставляя за своей кормой Землю, торопливо вращавшуюся вокруг своей оси и описывавшую орбиту вокруг солнца.
Но во многих отношениях Эрколэ Сабенэ был недоволен новым образом существования. Между прочим, смущало его отсутствие смены дня и ночи. Что значило здесь понятие: час? Какой смысл был теперь в одной двадцать четвертой доле суток, когда не было больше самых суток, как не было ни восхода, ни захода солнца?
Солнце не восходило и не заходило. Эрколэ мог наблюдать его в любое время. Для этого на корабле имелась особая обсервационная или вернее «операционная» камера, вращавшаяся соответственно движению Марса по своей орбите.
Под эту камеру был отрезан большой сектор шара. Эрколэ Сабенэ побывал там однажды и поклялся самому себе никогда больше не заглядывать туда. Это был сущий солнечный ад, вечно залитый палящим солнцем, которое никогда не закатывалось.
Необходимо было надевать особые очки, чтобы выдерживать пребывание там. Солнце производило здесь совсем иное действие, чем па Земле. Тут не было серебристо-голубого фона небес. Раскаленный солнечный лик не смягчался скользящею дымкой облаков. Оно постоянно пылало раскаленным до-бела огненным щитом на черном поле. И, как огненное мельничное колесо, неустанно мололо палящий, удушливый солнечный жар, наполняя им камеру. Эрколэ Сабенэ невольно припомнился библейский горящий терновник, в котором Иегова явился Моисею. Несмотря на предохранительную маску, солнечный жар так палил лицо, что Эрколэ поспешил убраться из этой «пещи огненной», от этого солнечного перпетуум-мобиле.
Потом Эрколэ узнал, что солнечная камера в буквальном смысле является «топкой» Небесного корабля. Здесь была осуществлена идея использования солнечной энергии, неосуществимая на вращающейся Земле. Здесь солнце светило постоянно, являлось непотухающим костром, который, путем сложной и остроумной системы труб и проводов, снабжал «Космополис» не только светом, и необходимым в леденяще-холодном эфире теплом, но и двигательною силой. Солнечные моторы вырабатывали для всего корабля запас атмосферы, воздуха, дистиллировали в особом чане всю грязную воду и пускали ее очищенною, прозрачною, как ключевая, вновь в резервуары. Словом, солнце было, так сказать, живым горячим сердцем «Космополиса», обусловливавшим кровообращение внутреннего организма всего этого мирка.
Солнечные моторы были в движении и «день и ночь», выражаясь неуместным здесь земным языком. Но «солнечным кочегарам», несшим работу в Солнечной камере, приходилось не только надевать маски, а и защищать красною сетчатой фуфайкой свое обнаженное туловище, чтобы предохранить кожу от солнечной экземы. Первоначальное требование капитана Аванти, чтобы все по очереди несли службу в Солнечной камере, оказалось невыполнимым. Некоторые совершенно не могли выносить непрерывное, жгучее действие солнечных лучей и заболевали, так что под конец эту работу несли одни и те же наиболее выносливые, испытанные кочегары.
В остальном принципы равенства, братства и свободы на «Космополисе» не нарушались. Каждый по очереди выполнял свою долю общей работы, все поочередно принимали участие в общих трапезах, я каждый по собственному усмотрению мог располагать своим свободным временем: мечтать, спать или читать.
Эрколэ Сабенэ тоже нес работу, на какую был способен. И он, подобно всем прочим, понемногу подпадал под власть привычки. Странное существование регулировалось и распределялось согласно долгу и заслугам. Учитывая будущее, исчисление времени вели по Марсу, где дни были на 37 минут длиннее, чем на Земле, но пока за ними можно было следить лишь по часам.
Большая часть свободного времени уходила у Эрколэ, как и у других товарищей, на созерцание Земли, которую «Космополис», так сказать, день ото дня оставлял все дальше и дальше позади. В течение нескольких небесных вахт можно было обозреть всю ее круглую поверхность. И так странно было созерцать медленное, постепенное выплывание из мрака всех частей света и океанов. Солнце освещало поочередно их все, не забывая ни единого уголка земного глобуса. Белою вуалью плыли облака над серебристо-голубыми перламутровыми переливами красок. Самый диск Земли все суживался по мере удаления от него «Космополиса», а земная панорама все съеживалась, пока наконец, Земля не повисла в эфире огромною луною, излучавшею мягкий, тихий, но достаточно сильный свет, при котором можно было даже читать.
Эрколэ Сабенэ нравилось сидеть в камере Земли и, откинувшись на спинку плетеного кресла, уноситься в мечтах на родную планету.
Он никогда не был особенным охотником до чтения. Главным образом интересовали его газеты. Но здесь газет не получали. А книги, даже самые увлекательные, казались здесь такими же мертвыми и устаревшими, как старые газеты. Всякий земной роман казался чем-то таким далеким и неправдоподобным, лишенным всякого интереса, — паутиной, сотканной человеческим мозгом из покинутой атмосферы.
Даже история и биографии, всегда больше интересовавшие Эрколэ, чем плоды фантазии, потому что диктовались самою жизнью, и те становились на борту «Космополиса» тенями, привидениями с того света, — с призрачной планеты там, наверху. Больше всего, пожалуй, подходили бы сейчас для него произведения лирические, стихи, которые давали бы исход странному певучему ощущению в его крови и наполняли бы музыкой тишину эфира.
Когда Эрколэ Сабенэ усаживался мечтать в камере Земли, это кончалось обычно тем, что в нем просыпалась жгучая тоска по родине, сердце его как-будто исходило кровью, и этот кровавый след тянулся к покинутой планете, привязывая к ней Эрколэ. Земля, Земля! Как он любил все на этой планете, с ее прекрасным кротким светом и дивным перламутровым отблеском, подернутым тонкою мерцающею дымкой атмосферы.
Он впадал в элегическое настроение, разглядывая слабые контуры далекой родины, словно серебряные инкрустации на золотом диске. Трепетные нити мыслей устремлялись к точке, где, по его предположению, находился возлюбленный его Рим. Как все еще дорога была его сердцу дивная Земля! Он вспоминал озеро Неми, это затуманенное ручное зеркало Дианы, в рамке виноградников. Вспоминал прекрасные римские; виллы, окруженные пиниями, которые мечтательно устремляли в голубое атласное небо свои зеленофилигранные игольчатые кроны, Видел перед собой райские уголки прохладных внутренних двориков с колоннадами и журчащими фонтанами. В каждой нише притаились фигуры — или греческая нимфа, или римский император — и словно манили к себе воздетыми руками, по которым скользили блики света, пробиваясь сквозь трепетную листву зыбких пальм, вздымающихся из высокой зеленой травы, где благоухали фиалки и анемоны. Он вспоминал рай праздношатающихся — Монте-Пинчио, где парадировали все римские красавицы, покоясь в каретах, обитых внутри выстеганным шелком и запряженных кровными конями, или прогуливаясь пешком в легких весенних туалетах и грациозно покачиваясь на фантастически выгнутых каблучках.
Эрколэ Сабенэ вспоминал счастливые часы, когда он сам расхаживал там, как некий юный полубог, в своем голубом плаще, перекинутом через левое плечо, наподобие римской тоги, и в сверкающем шлеме с золотым гребнем. Как ни захватывающе увлекателен этот полет в мировом пространстве, как ни богат фантастическими впечатлениями и как ни оригинальна вся обстановка «Космополиса», похожего на летающий отель будущего, здесь все-таки сильно недоставало развлечений, необходимых человеку. Одно мужское общество, — как тут не заскучать! Капитан Аванти, к сожалению, ничего не смыслил в том единственном и незаменимом, что радует и дарит счастье на протяжении всей жизни. Небольшой the dansant мог бы произвести чудеса. Увы! Здесь не было ни чаю, ни женщин! На что годна самая свободная республика в мире без женщин? И кто поручится, что там, на красной планете, найдется женский стимулирующий элемент? Амазонки, единственный противник, с которым приятно бороться!
Эрколэ вздохнул и схватился за сердце. Оно сжималось, причиняя ему настоящую боль, словно пустой желудок. Ах, будь у него с собою хоть та пачка раздушенных писем, значительно выросшая за долгие годы войны! Или коллекция фотографий, которыми он украшал стены своих землянок. Он порылся в карманах, но не нашел там ничего — ни карточек, ни увядших цветов, ни ленточек, — только крошки табаку, от которых и не пахло никакой любовной сказкой. Эрколэ Сабенэ вдруг вспомнил, что-то и схватился за пояс… Где же его кобура? Ее нет! А перед взором его, как живая, стояла обворожительная дикая кошечка Мариза. Играя кобурой, она потихоньку вынула оттуда револьвер и сунула на его место свою крохотную туфельку с высоким острым каблучком вместо рукоятки. На другой день он, хватясь револьвера, рассердился, но у него не хватило духу выбросить башмачок, до такой степени он отражал личность Маризы. Эта изящная, выгнутая розовая туфелька из тонкой замши, словно из лоскутка ее собственной нежной кожи, сдернутой с теплой ножки, была восхитительна, как и ее обладательница. Ножкам Маризы могли бы позавидовать сами Грации Кановы.
Эрколэ, сидя в окопах, нередко вынимал эту реликвию и целовал ее, снося насмешки цинической половины своей души, злорадно шептавшей: «Дуралей! Лучше бы она догадалась насыпать в твою кобуру надушенного табаку!»
Да, кабы здесь табачку! На «Космополисе» не было ни табаку, ни женщин. Курить запрещалось. И, право, можно было подумать, что весь экипаж состоит из бесполых существ. Никто даже не упоминал о женщинах. Лишь капитан Аванти и Крафт, случалось, обменивались словом, напоминавшим о вечно женственном, упоминали имя какой-то «Короны». Насколько Эрколэ мог понять, речь шла о сестре Аванти, оставшейся там, на Земле. «Как поживает Корона? Вспоминает ли нас в эту минуту?» спрашивал великан с забавно мечтательным выражением маленьких свирепых глазок. И Аванти неизменно утешал: «Она не забудет. Она следит за нами ежечасно, и днем и ночью. Будь верен до гроба, Александр, и ты завоюешь свою Корону!»
Никто из других никогда не упоминал о женщинах. Японец его этим не удивлял. Эрколэ слышал, что эта раса никогда не берет на войну женщин ни в качестве сестер милосердия, ни для других услуг. Японец знает, что женщина действует на мужчину расслабляюще и мешает ему в достижении поставленных им себе военных целей. Женщины во все вносят эротический элемент и половой эгоизм. И только парализуют мужскую отвагу. Еще ни один истый воин не стал героем по милости женщин! Только западное рыцарство создало романтический культ женщины. Сыны же Востока — мужчины до мозга костей и, отправляясь на войну, дорожат каждою каплей мозга.
Но в пруссаке Эрколэ ожидал найти каплю рыцарской крови юнкеров, вспыхивающей в честь дамы сердца. Однако Куно фон. Хюльзен не цитировал ни Гете, ни Гейне. Он не разбирая с видом знатока женщин по статьям, как лошадей. Подобно всем остальным, он был весь захвачен лихорадкою чудесного полета и, когда смотрел на покинутую Землю, ни единый вздох не выдавал его привязанности к исчезающей планете, откуда он не взял себе на память никакого амулета, в виде крохотного бантика или локона волос. Эрколэ Сабенэ, разглядывая его выпяченную грудь и мясистые губы, спрашивал себя с некоторой брезгливостью: не культивировал ли он ту особую эротику, которая, по слухам, столь же процветала в современной германской столице, как в древнем императорском Риме?
Эрколэ Сабенэ ощущал непреодолимую потребность побеседовать на темы, которые служили пряною приправою к его существованию даже на фронте. Но здесь этой потребности невозможно было утолить.
Не представлялось ни малейшего случая или повода завязать пикантную беседу. Мужчины не выходили из сурового делового тона и никогда даже не намекали ни на земную, ни на небесную любовь.
Он снова невольно взялся за свой форменный пояс. Куда же однако девалась кобура? Когда он, в сущности, успел потерять ее?.. И, встретившись после того в кают-компании с фон Хюльзеном, спросил его:
— Не знаете ли вы, куда девалась моя кобура?
— Я взял ее на хранение, — ответил пруссак.
— По какой причине? — спросил Эрколэ Сабенэ.
— Здесь не разрешается носить оружие.
— Но в моей кобуре нет оружия!
— Тогда вы можете носить ее сколько угодно, — ответил фон Хюльзен и вышел на минуту. — Пожалуйста! Вот ваша кобура, товарищ. Теперь и я замечаю, что она чересчур легка.
Эрколэ прикрепил кобуру к поясу.
— Итальянский друг наш не должен носить оружия, — раздался голос вошедшего Аванти.
— Это не револьвер.
— А что же?
На Эрколэ Сабенэ нашел припадок мальчишеского озорства. Он вынул из кобуры смятый башмачок и поставил прямо на стол.
— Дамское оружие! — сказал он таким тоном, словно произносил неприличное слово.
Но это не произвело впечатления. Аванти на минуту взял башмачок в руки и равнодушно посмотрел на него. Затем, отбросив, сказал:
— И вам не стыдно? Это все, что вы захватили с собой из старого мира? Что сказали бы ваши противники, если бы подобрали ваш труп с подобным оружием в кобуре?.. Стыдно! Скажу я, как ваш соотечественник.