Пестрянка бежала между тем по лесу. От постоянного голода она очень ослабла и совсем отвыкла бегать, благодаря сиденью на цепи; но тем не менее она бежала быстро и, сама того не замечая, забежала очень далеко.
Пестрянка на бегу не замечала леса. Морда ее была опущена, и глаза упорно смотрели вниз. Она видела траву, мох, кое-где ярко и влажно зеленый, кое-где ржаво-красноватый, кое-где седой, точно бледная неокрашенная жесть. Иногда она видела корни деревьев, выступавшие из почвы, точно застывшие змеи, то темно-сизые, то темно-красные, то почти черные. Иногда она видела в траве и во мху грибы: алый мухомор, покрытый белыми пленками, поражал ее своим ядовитым запахом; роскошный, влажный груздь, седой, мокрый, точно махровый, обдавал нос Пестрянки какой-то клейко-кислою влагой.
Каплями крови горела между широкими зелеными листьями костяника; точно шарики каменного угля, виднелась изредка черника и ежевика, и сладко пахла лесная земляника, расползаясь в мокрое, бледно-розовое пятно под ногой Пестрянки.
Но не запахи трав, грибов и ягод опьяняли Пестрянку; иные запахи, в которых она не могла еще разобраться, туманили ее чутье. То были запахи перьев, шерсти, словом, чего-то живого. Голодная, она чувствовала, что в этих запахах ее корм. Истомившаяся на цепи, она чувствовала, что эта свобода выпала так неожиданно и непонятно на ее долю только для того, чтобы разыскать, откуда несутся эти раздражающие запахи. И она бежала, совала мордой во все стороны, иногда описывала круги в этих поисках и бежала дальше, — все вглубь темно-зеленой поросли.
А лес нависал над ней своими ветвями. Точно колонны и своды храма возвышался иногда он высокими прямыми отвесами, на самой вершине которых, высоко, высоко, точно неподвижно, плавала в воздухе темная, мглистая хвойная шапка.
Вдруг Пестрянка еще ниже опустила морду и сперва ускорила, потом неожиданно, точно в страхе, замедлила свой бег. Один запах, поразивший ее, выделился среди других. Сперва запах этот показался ей соблазнительным — таким острым, обещающим что-то сочное, вкусное. Потом от него у Пестрянки как-то сжалась грудь, и ощущение страха и злобы стало мучительно расти в ней.
Ей вдруг захотелось повернуть назад, даже побежать снова ко двору Гобзина, а главное — почувствовать милые запахи Акулины Мироновны, Кати и Анюты. И в то же время она чувствовала, что она не может повернуть. Непобедимое, злобное ощущение тащило ее, точно на веревке, вперед и вперед…
Пестрянка, на бегу, незаметно для самой себя, зарычала и в тот же миг вдруг отскочила назад. Перед ней, в зеленоватом полумраке леса, под густою, как шатер, листвою орешника, засверкало шесть пар искр. Одна пара была большая, пять поменьше. То была волчица с ее детьми.
Давно уже она вскочила на все четыре лапы и насторожила уши. Детеныши, как один, сделали то же. Волчица переходила от надежды и восторга к отчаянию и страху. Давно она чуяла, что по лесу бежит собака. Она достаточно пожила на свете, чтобы знать, что за этим отвратительным животным, столь ненавистным свободной, благородной волчице, крадется обыкновенно то, еще более ненавистное двуногое существо, которое делает эти ужасные выстрелы.
Но выстрелов не слышалось, к запаху приближавшейся собаки совсем не примешивалось особенного, гораздо более противного запаха, — двуногих. Значит, собака бежала одна! Грудь волчицы вдруг поднялась, шерсть на спине встала радостно дыбом. Какую чудную добычу посылает ей ее любимец и владыка — лес! Что может послужить лучшим, первым уроком самостоятельной жизни для ее милых детей, как не предоставленная их зубам шкура этого презренного товарища двуногих…
Волчица тяжело дышала от радости. Да! эта глупая собака, конечно, без двуногого… Вот она появилась между деревьями, вот она отскочила назад, села на задние лапы и щелкает зубами… Это совсем глупая молодая собачонка! Волчица это сразу поняла, да и не она одна: ее милые волчата не только не испугались, но так и уставились на невиданного ими зверя.
Как у них сверкают глаза — эти янтарно-желтые глаза с черным ободком! В них точно искры зажглись.
— Ну, ну! смелее, дети… Не бойтесь: я вас не выдам! — точно говорил взгляд волчицы, поворачивавшей морду то к одному, то к другому волчонку…
Но они еще как будто робели. Они только скалили зубы и облизывались длинными языками…
Не двигалась и Пестрянка. Она, как присела на задние лапы, широко расставив передние, так и сидела, оскалив зубы. Над нею с ветки, поблескивая тусклым серебром, висела нить паутины, и на этой нити, как большая налившаяся ягода, мерно качался паук — красный, с черной мертвой головой на спинке.
Она не видела этого паука. Злоба на этих собак (волки ей казались собаками), которых она видела перед собой, — одну большую, пять маленьких, — наливала кровью ее глаза. Боязнь их в то же время, точно ударом дубины, отшибла ее спину и задние ноги… Запах их, и противный, и сладкий, как густой чад, почти залепил ее ноздри, так что ей было невозможно дышать…
И в то же время где-то далеко, далеко чудились ей запахи доброй, мягкой женщины, в козловых башмаках, и двух курносых розовеньких девочек, с бойкими ножками, иногда в шаловливой беготне, год тому назад, так приятно наступавшими на ее лапы.
Мучительная тоска охватила Пестрянку. Точно цепь, на которой она так недавно еще сидела, опять была привязана к ее ошейнику и становилась все короче и короче, так что Пестрянке уже нельзя было никуда двинуться, даже на вершок… Наконец как будто эта цепь уже только одним кольцом коротким, тяжелым ухватила Пестрянку, и ей даже головы нельзя было повернуть…