Другим течением буржуазной философии, издавна ведущим борьбу с материализмом и до последнего времени выдвигаемым в противовес материализму, является кантианство.
Современная кантианская философия противостоит марксизму не только в открытой буржуазной форме, но и в «социалистической». Неокантианство является господствующей в социал-фашистской среде философией. Бернштейн, Форлендер, Адлер, Бауэр, Каутский осуществляют сращение «марксистского» понимания общественной жизни с неокантианской философией. Вследствие этого неокантианская философия является и поныне основной формой воздействия буржуазной философии на пролетариат. Неокантианские извращения просачиваются порой и в советскую науку и философию. Отсюда явствует всё актуальное значение разоблачения этой разновидности идеализма, этого философского оружия буржуазии и её агентов в их борьбе против философских основ идеологии революционного пролетариата.
По своей социальной природе классический немецкий идеализм конца XVIII и начала XIX в. был в известной мере своеобразным аналогом французского материализма. Подобно старому материализму, он был философским провозвестником буржуазной революции. Но исторические особенности подготовки и развития буржуазной революции в Германии были отличны от французских условий, различны были в обоих случаях силы и соотношения классов. Немецкие «просветители» ещё не ведут, подобно французам, «открытой войны со всей официальной наукой, с церковью, часто даже с государством», они не совершают разрыва с религией и не поднимают знамени материализма. Их «революционность» половинчата, бессильна, мечтательна. Это бессилие и половинчатость философии передовой немецкой буржуазии начала XIX в. коренятся в отсталости общественных отношений тогдашней Германии и немощности буржуазии. Производительные силы Германии в своём развитии отставали от промышленности передовых стран Европы. Ничтожная ещё и бессильная немецкая буржуазия, раздроблённая и разобщённая множеством мелких независимых феодальных провинций, ещё не отваживалась говорить полным голосом и мыслить с революционной отвагой. Она могла лишь мечтать о новых общественных формах. Она доходила лишь до «доброй воли», до идеи должного общественного строя. Её философия поэтому идеалистична и компромиссна. Маркс недаром называл философию Канта «немецкой теорией французской революции». Она одной рукой свергает бога, другой снова возводит его на трон; она пытается оттолкнуться от идеализма, но отшатывается в ужасе от стоящего перед ней материализма и вновь погружается в пучину идеалистических спекуляций.
Родоначальником немецкого классического идеализма был знаменитый кёнигсбергский мыслитель Эммануил Кант. «Основная черта философии Канта есть примирение материализма с идеализмом, компромисс между тем и другим, сочетание в одной системе разнородных, противоположных философских направлений»[61]. Всякая подобная попытка заранее обречена, и учение Канта являет собой раздираемую внутренними противоречиями, раздвоенную, дуалистическую систему.
С самого начала, буквально с первых же строк исследования Кант пытается отмежеваться от субъективного идеализма. «Без сомнения, — пишет он, — всё наше знание начинается с опыта, ибо чем же пробуждалась бы к деятельности способность познания, если не предметами, которые действуют на наши чувства и отчасти сами производят представления, отчасти побуждают деятельность нашего рассудка сравнивать их, сочетать или разделять и, таким образом, перерабатывать грубый материал чувственных впечатлений и познание предметов, называемое опытом»[62]. А в другом месте он говорит: «Следовательно я признаю во всяком случае, что вне нас существуют тела, т. е. вещи… о которых мы знаем по представлениям, возбуждаемым в нас их влиянием на нашу чувственность»[63]. Такой постановкой «критический» идеализм Канта старается отгородить себя от Беркли и Юма. Наши ощущения предполагают наличие объективной реальности, являющейся их источником. Объективный мир действительно существует вне нашего сознания и воздействует на наше сознание. Но, признав, с полным основанием, существование объекта вне субъекта, Кант должен был объяснить, каковы же существующие между ними взаимоотношения, в какой зависимости друг от друга находятся субъект и объект и какова роль того и другого в формировании познания. Здесь Кант вновь переходит на позиции идеализма.
Наш опыт, по Канту, есть результат взаимодействия объекта и субъекта. Он представляет собой скрещение этих двух начал. Вещи, воздействуя на нашу чувственность, доставляют нам содержание познания в виде ощущений. Однако от организации субъекта, от особенностей воспринимающего аппарата, от строения нашей чувственности и рассудка зависит, во что превратится в сознании этот материал, данный внешним воздействием. Субъект с присущей ему организацией и функциями противостоит объекту, он организует, оформляет, обрабатывает ощущения по присущим ему, субъекту, законам, в свойственных сознанию формах. Воздействие внешних вещей даёт представлениям их содержание, наше сознание придаёт им форму. Такова исходная, дуалистическая постановка вопроса. Форма сознания противопоставляется его содержанию. Формы опыта, т. е. те формы чувственности и категории рассудка, при помощи которых оформляется опыт, — пространство, время, причинная связь — существуют не вне нас, но в нас самих, являются собственно формами субъекта, его неотъемлемой изначальной принадлежностью. Они априорно, изначально присущи нашему сознанию, они не приносятся в рассудок извне, но наше сознание диктует опыту его формы, законы его построения.
Уже задолго до Канта среди философов было распространено деление (которого и поныне придерживаются механисты) всех усматриваемых нами в вещах качеств на первичные и вторичные. Вторичными назывались качества, которые якобы не присущи самим вещам‚ а обусловлены организацией самого познающего субъекта. К таким качествам относили цвет, запах, вкус и т. п. От вторичных отличали первичные качества, присущие объективным вещам, — протяжённость, непроницаемость, форму, движение. Кант сосредоточил свою критику на исследовании отношений, лежащих в основе самих первичных качеств. Основу же этих отношений, как нетрудно убедиться, составляют пространство и время как формы существования объективной реальности. Кант стремится доказать, что представление о пространстве мы не можем получить из опыта, из единичных ощущений, ибо опыт уже предполагает наличие этого представления и невозможен без него. По мнению Канта, пространство и время не реальные формы материального бытия, но изначальные, присущие нашей собственной чувственности формы, априорные, т. е. заранее предполагаемые, необходимые формы нашего созерцания, обусловленные природой нашего сознания.
Не потому, согласно Канту, весь наш опыт пространственный, что таковы сами вещи, а потому, что такова природа нашей чувственности, что она не может не облекать содержание опыта в форму пространства и в рамки времени. Пространство, как и время, — чистые формы нашей чувственности и имеют смысл лишь по отношению к человеческому опыту, а не вне его. Они суть изначальные субъективные условия, определяющие характер нашего опыта. На основании такого понимания пространства и времени Кант переносит и так называемые первичные качества из объективного мира в субъективный. Не только запахи и звуки, но и протяжённость и движение субъективны, они не присущи вещам самим по себе, а обусловлены организацией субъекта, так как протяжённость и движение немыслимы без пространства и времени. Они — не результат опыта, а его субъективные условия, предпосылки.
Природа однако не хаос представлений, беспорядочное многообразие, а некое упорядоченное, организованное единство: ей свойственны правильность, закономерность. Чем же объясняется её причинная связь и закономерность? Кант убеждён, что содержание опыта само по себе хаотично и беспорядочно, что ощущения не являются источником, откуда мы черпаем наши убеждения о единстве и порядке мира. Это единство восприятия приобретают благодаря причастности к единому рассудку. Единство познающего субъекта (так называемая «трансцендентальная апперцепция») является основой единства опыта, центром, связующим все наши восприятия. Благодаря своему единству и постоянству рассудок вносит порядок и связь в множественность восприятий. Сознание создаёт некоторое упорядоченное единство по правилам, согласно так называемым категориям рассудка. Правила природы, её связи, в том числе и причинная связь явлений, её единство и её законы не проистекают из вещей, находящихся вне нашего сознания, а представляют собой деятельность самого рассудка. «Порядок и законосообразность вносятся нами самими в явления, называемые нами природой, и не могли бы быть найдены в явлениях, если бы не были вложены в них первоначально нами самими или природой нашей души»[64]. Рассудок как творец единства опыта и его порядка есть законодатель мира, источник законов природы, понимаемой, как совокупность нашего опыта. Говорить о закономерности вне нашего опыта у нас нет никаких оснований.
Таким образом Кант всё более решающую роль в познании придаёт субъекту. Одно за другим все качества и отношения, усматриваемые нами в природе, переносятся им с объекта на субъект. В результате этого исследования субъект становится всем, а объект, вещи — ничем. Объекты, являющиеся источником ощущений, вещи сами по себе превратились в бесплотную тень, неуловимую и ненужную для познания.
Правда, вещи, существующие вне нас, воздействуют на наши чувства и вызывают ощущения. Но ощущения, по мнению Канта, нисколько не сходны с вызывающими их вещами. Между вещами и вызываемыми ими явлениями ещё меньше сходства, чем между огнём и вызываемым им дымом, между болью и вызываемым ею криком. Ощущения предполагают вещи, их вызывающие, но не отражают их, ничего не говорят о том, каковы они — эти вещи. К вещам у познания нет выхода, вещи сами по себе непознаваемы. То, что познаваемо, должно быть субъективным, целиком и полностью обусловленным организацией субъекта. Познать то, что вне субъекта, таким, каково оно само по себе, — значит пожелать рассуждать без рассудка, созерцать без созерцания, представлять без представления. Наше познание может иметь дело только с явлениями, а не с вещами самими по себе, оно находит в «природе» лишь то, что вкладывает в неё. К вещам самим по себе пути отрезаны. Мы познаём не самые вещи, пробуждающие чувства к деятельности, а только способы воздействия их на нас. Таков окончательный агностический вывод Канта. За явлениями предполагаются «вещи в себе», мир вне нашего сознания существует, но он совершенно непознаваем и абсолютно недоступен субъекту. Предметом познания может и должен быть мир явлений. Законы природы суть законы рассудка и действительны только в границах нашего субъективного понимания. Природа как предмет познания лишается своей материальности. «Тела и движения, — говорит Кант, — существуют не как нечто, находящееся вне нас, а только как представления в нас, и потому движения материи не производят в нас представлений, а сами суть (так же, как и материя, которая познаётся на основании движений) только представления»[65].
Кантовский ответ на основной вопрос философии является дуалистическим. Объективная реальность противостоит субъекту как независимая от него «вещь в себе». Со своей стороны субъект со своими «априори» сохраняет независимость от внешнего мира и творит из себя самого особый мир. Субъект отрывается от объекта восприятия — от их причины, «вещь в себе» — от явления, познание — от реального мира, форма познания — от его содержания, опытный мир — от «сверхопытного». Ощущение и рассудок не связывают субъекта с объектом, а разрывают их. Агностицизм Канта закрывает путь от объекта к субъекту. Противоречие между признанием объективной действительности и учением о её непознаваемости — коренной органический порок философской системы Канта.
Так как, по Канту, познаваемы только содержание сознания, формы чувственности и категории рассудка, то наука всецело замыкается в сферу субъективного. Агностический дуализм Канта на деле оказывается непоследовательным субъективным идеализмом, не выходящим за пределы идеалистически понимаемого опыта.
Теория познания Канта является метафизической. Она основывается на неисторическом подходе к субъекту и его отношению к объекту. Кант берёт готовое, застывшее, раз навсегда данное мышление современного человека, современного ему буржуа. Ему нет дела до того что мышление лишь в процессе развития стало тем, что оно есть. Кант не рассматривает познание в его возникновении, движении и изменении. Он метафизически разрывает формы познания и их содержание и исследует совершенно изолированные, бессодержательные, «чистые» логические формы. Вместо нераздельного единства содержания и формы познания Кант оперирует мёртвыми, неподвижными, пустыми, готовыми, оторванными от объекта и содержания формами познания.
Плеханов и ещё больше А. Деборин обнаруживают своё непонимание сущности кантовского агностицизма‚ когда они отождествляют его с учением французских материалистов о познании. Французские материалисты, по мнению Деборина, противопоставляя сущность вещи её свойствам, высказывали положения, якобы тождественные учению Канта о «вещи в себе» и явлении. В действительности же учение французских материалистов о познаваемости противоположно учению Канта. Кант утверждает абсолютную, принципиальную непознаваемость «вещей в себе», старый материализм говорит лишь о фактической « непознанности » сущности вещей в их эпоху. Кант отвергает всякую возможность проникновения в мир «вещей в себе», старый же материализм считает, что мы познали объективные свойства самих вещей, что через проявление свойств приближаемся к пониманию их сущности. Для них вещи сами по себе — материальны, протяжённы и объективно закономерны; Кант же превращает опыт, материальность вещей, их объективную закономерность и т. д. в субъективные формы. Плехановско-деборинская позиция по этому вопросу сглаживает коренную противоположность материалистических и идеалистических воззрений. Она сближает материализм с идеализмом вместо того, чтобы обнажить их противоположность во всей её остроте.
Учение Канта, как всякое нематериалистическое учение, открывает путь религии. Ограничивая познание явлениями, пресекая разуму дорогу к вещам самим по себе, замыкая его в субъективном мире и отвергая его притязания иметь суждение об объективной действительности, — философия Канта оставляет место для веры. Познание охватывает лишь явления, «вещи в себе» для него недосягаемы, они доступны только вере. Так устанавливается сожительство веры и знания. Философия Канта обосновывает идейный компромисс между наукой и религией, между теоретическими задачами прогрессивной буржуазии и реакционной идеологией. Кантианский дуализм — классическая философия примиренчества, социального компромисса, либерализма и реформизма. Этим характеризуется социальная сущность кантианства и определяется его дальнейшая роль в классовой борьбе.
Революция 1848 г., выступление на историческую арену пролетариата как самостоятельной силы с особыми классовыми интересами, упрочение капитализма, образование германской империи — лишили буржуазию всяких остатков и до того весьма относительной «революционности», направили её идеологию по пути реакции. С 60-х годов прошлого столетия начинается «возрождение» кантианского идеализма в буржуазной философии. Неокантианство в отличие от самой философии Канта представляет собой поворот от всякой половинчатости, двусмысленности, заигрывания с вульгарным материализмом к наиболее реакционным сторонам идеалистической философии. «Восстановление» кантианства направлено в определённую сторону, — оно должно «покончить» с материализмом (Либман, Ланге, Коген, Риккерт и др.).
Неокантианство столь же отлично от учения самого Канта, сколь отличны друг от друга интересы буржуазии в различные эпохи её развития. Неокантианство не является восстановлением подлинного дуалистического учения исторического Канта, а его реакционным изданием, предпринятым справа «исправлением», последовательным развитием учения Канта. Перед лицом развёртывающейся классовой борьбы буржуазия не могла удовлетворяться господствовавшим в то время мелкобуржуазным естественно-научным материализмом. Она обращается к идеалистической реакционной стороне учения Канта, «углубляя» её и приспосабливая к своим новым задачам.
Основное отличие неокантианства от исторического Канта состоит в превращении непоследовательного субъективного идеализма дуалистической философии Канта в субъективный идеализм. Несмотря на то, что различные представители неокантианства сохраняют в своих взглядах значительные элементы дуализма (между бытием и долженствованием, природой и историей, целью и средством и т. д.), всё же в основном они «исправляют» Канта «справа», стараясь выкорчевать из него всякие материалистические элементы. «Вещь в себе» отбрасывается неокантианцами. «Вещь в себе» как материалистический элемент у Канта, вызывающая наши ощущения, отвергается и объявляется ненужным придатком, который следует изъять из философии (Г. Коген, П. Наторп, социал-фашист М. Адлер и др.). «Мышление не может иметь никакого происхождения помимо себя самого». «Нет никаких вещей иначе как в мышлении и благодаря ему» (Г. Коген). Единственной, подлинной «вещью в себе» оказывается само сознание. Притом не сознание конкретных реальных людей, а мистическое «сознание вообще», независимое от мозга (Адлер). Как форма, так и содержание в познании, весь «опыт» и «природа» изображаются как порождение, мышлением самого себя и своих объектов (Наторп). Мышлению не дано ничего кроме того, что оно само произвело.
Доводя идеализм до конца, неокантианство отвергает различение, проводимое Кантом между «чувственностью», ощущениями и рассудком, между «воззрением» и мышлением. Наглядные представления, ощущения сводятся неокантианцами к мышлению, к продуктам логического «я». Если у Канта содержание опыта дано сознанию благодаря воздействию на него «вещей в себе», то у неокантианцев сознанию ничего не дано, а всё производится мышлением. Провозглашается «творческая суверенность» «чистого» мышления (Наторп). Бытие для неокантианцев есть лишь мышление. «Мир покоится на основе законов мышления» (Коген). Он существует лишь постольку и лишь с тех пор, как мыслим (М. Адлер). Таким образом по своей сущности, по решению основного вопроса философии неокантианство вплотную подходит к поповщине. При этом философы II Интернационала нисколько не отстают от своих хозяев.
Основным научным методом, по образу и подобию которого неокантианцы разрабатывают логику, они считают идеалистически извращаемый ими метод математического естествознания. Коген пытается опереться на искажаемый им метод исчисления бесконечно малых, объявляемый им универсальным методом подлинной научной мысли. Наторп провозглашает «чистое число» альфой и омегой логики. Число для него есть «чистейший и простейший образ мышления, обосновавшего науку, как точную». От «чистого числа» он совершает переход к понятиям измерения и направления, отсюда «выводит» пространство и время как чистые акты, полагаемые мышлением, а из пространства и времени «выводит» «понятие» материи. Необходимо обратить внимание на эту связь неокантианского идеализма с уродуемыми им принципами математических наук, так как этим путём, при помощи понятий числа, количества и т. п. неокантианский идеализм сочетается с механицизмом.
Неокантианство «исправляет» кантовский дуализм формы и содержания опыта тем, что отбрасывает реальное содержание опыта, оставаясь в сфере «чистых» форм и отношений. Вся действительность растворяется в «чистых» логически-математических отношениях и пустых формах мышления. Логическим отношением «определяются», «полагаются» — согласно неокантианству — соотносящиеся элементы, «члены отношения».
Мы остановились на одном из основных течений неокантианства, так называемой марбургской школе. Другое, не менее реакционное течение связано с именами Виндельбанда и Риккерта. Основной задачей их философии является разрыв общественных и естественных наук и «обоснование» невозможности изучения общественных закономерностей. На этом течении, отрицающем закономерность в развитии общественной жизни и возможность её научного исследования, мы дополнительно остановимся при рассмотрении исторического материализма.
Борьба с рецидивами кантианства, особенно в его реакционной неокантианской форме, непримиримость к нему являются само собой разумеющимся долгом современных материалистов. Однако даже у Плеханова, в основном проводившего философскую линию диалектического материализма и боровшегося против кантианства своих меньшевистских друзей, мы находим не только попустительство кантианству, но и прямые кантианские ошибки. Теория познания Плеханова, как показал с непреложной убедительностью Ленин, страдает элементами агностицизма.
Мы видели, что согласно Канту наши представления не дают верного изображения вещей. Вызываемые «вещами в себе» представления не отражают их. Между вещами и явлениями нет сходства. Плеханов, соглашаясь с «теорией иероглифов», становится на указанную агностическую позицию Канта. Согласно этой теории, наши ощущения относятся к вызывающим их вещам, как символы или иероглифы к обозначаемым ими предметам. Символы не похожи на обозначаемые ими вещи, не отражают, не воспроизводят их. Так символ «v» отнюдь не является отражением обозначаемой им скорости, или крючок на нотной линейке нисколько не схож со звуком, который он обозначает. Подобным же образом представляет соотношение вещей и их восприятие теория иероглифов. В нашем опыте даны знаки, символы вещей, но не их отражения. Мир опыта — царство символов, нисколько не схожее с вызывающим его объективным миром. В этом, не отражающем действительного мира, царстве знаков замкнуто человеческое познание. Плеханов глубоко проникся этой дуалистической концепцией и хотя впоследствии признал, что допустил ошибку, соглашаясь с теорией иероглифов, но всё же сути своей ошибки не понял, не преодолел. Плеханов полагал, что это была лишь терминологическая ошибка, между тем как на деле у него имел место отход от материалистического решения основного вопроса философии. Отказавшись от слова «иероглифы», он продолжал стоять на той точке зрения, что между вещами и представлениями имеет место простая связь, а не отражение сознанием вещей, т. е. остался на той же агностической позиции. Каждому символу, указывает Плеханов, соответствует обозначаемый им предмет, но всё дело в том, что, согласно Плеханову, предмет не отражается в сознании.
Весьма характерно, что обе формы извращения марксизма — механицизм и меньшевиствующий идеализм — придерживаются агностических ошибок Плеханова. Механисты (Сарабьянов, Аксельрод) по этому важнейшему вопросу прямо заявляют о своём несогласии с Лениным; настаивают на кантианской иероглифической теории, углубляя ошибку Плеханова. Меньшевиствующие идеалисты находятся в этом вопросе в идиллическом союзе с механистами. Деборин и Луппол, признавая ошибку Плеханова «чисто терминологической», замазывают коренное расхождение по основному вопросу философии, становятся адвокатами кантианского агностицизма.
Если Плеханов стыдливо протягивал палец кантианству, то идеологи современного социал-фашизма отдали ему руки и сердце. Кантианство является главной формой проведения буржуазного влияния на пролетариат по линии философии, оно сделалось официальной философией II Интернационала.
Уже самое отношение социал-фашистов к теории вообще и философии в частности и понимание их роли в классовой борьбе прямо противоположны марксизму-ленинизму. Социал-фашисты отрывают теорию от общественной практики, не видят необходимой зависимости между тем и другим. Философские воззрения, как и религиозные убеждения, они считают частным делом, безразличным для партии и политической деятельности. Какую теоретическую базу подводит социал-демократ под свою политическую программу — его личное дело. Эта доктрина, коренным образом противоречащая марксистскому учению о классовости идеологии, нужна социал-предателям для прямой замены марксизма буржуазной идеологией. Разрывая связь между своей практикой и марксистской теорией, они освобождают место для связи этой ренегатской практики с антимарксистскими идеалистическими течениями, более пригодными в качестве философской основы ренегатства и лакейства.
Родоначальник современного социал-предательства Э. Бернштейн ещё на рубеже XIX и XX столетий подхватил лозунг буржуазной философской реакции: «Назад к Канту». С тех пор попытки «дополнить» Маркса Кантом, «исправить» его неокантианством, «углубить» его идеалистическим априоризмом сделались лейтмотивом социал-предательской философии. М. Адлер пытается идеалистически истолковать марксизм, перебрасывая между Марксом и Кантом мост в виде «социального априори», т. е. априорных категорий рассудка, разбавленных социологической фразеологией. Форлендер подводит под социализм кантианское этическое обоснование. Ему вторит Бауэр, «обогащающий» марксизм кантовой моралью и «национальной апперцепцией», т. е. применяет принцип первичности субъекта к национальному вопросу. Диалектический материализм Маркса и Энгельса объявляется социал-фашистскими философами устаревшим на сто лет учением, которое должно омолодиться при помощи вечно юного учения Канта.
«Сам» рассыпающийся от дряхлости гнусный социал-интервент Каутский, десятки лет игравший роль «блюстителя марксистской ортодоксии» во II Интернационале, не отстаёт от «духа времени». Кантовский «критицизм», по его мнению, способен поднять материализм на высшую ступень. Он соглашается с дуализмом вещи и явления и в основном принимает учение Канта о непознаваемости «вещи в себе». Отдельные вещи и их природа, по мнению Каутского, непознаваемы. Познаваемы лишь отношения между вещами, тождество и различие вещей между собой. Тождество или различие символов «выражает» тождество или различие обозначаемых ими предметов, но, согласно Каутскому, оно ничего не говорит о том, каковы скрытые от нас за символами предметы. Изучаемые нами различия, по Каутскому, суть различия представлений между собой, т. е. они субъективны, не выводят из сферы явлений. Если Каутский критикует Канта, не соглашается с ним по некоторым вопросам, то лишь для того, чтобы «исправить» учение Канта учением Маха, «улучшить» один вид идеализма другим. Эклектическая философия Каутского представляет собой позитивизм, учение, ограничивающееся опытом в субъективно идеалистическом понимании этого последнего. Если Каутский и продолжает пользоваться термином «материализм», то он при этом и Канта считает материалистом, так как термин этот является для него лишь синонимом философского метода, остающегося в пределах «чистого опыта».
По социал-интервентам равняются и социал-вредители в советских условиях. В унисон Каутским и Бауэрам вторит вредительская методология меньшевика Рубина, представляющая собой не что иное, как контрреволюционное неокантианское учение, приспособленное к использованию советских «легальных возможностей». Научная деятельность Рубина являлась составной частью всей его контрреволюционной работы. Его вредительская роль состояла в отвлечении советской экономической мысли от насущных вопросов социалистического строительства в дебри схоластических споров. Не допустить служения экономической теории строительству социалистической экономики — такова цель, осуществлявшаяся Рубиным. Чтобы отвлечь от советской действительности, Рубин придерживался чисто формалистической неокантианской методологии, «изучая» «чистые» нематериальные экономические формы, отвлечённые от классового содержания общественные отношения. Историческое поглощалось логическим, социальное становилось формальным, классовое вытеснялось. Коротко: марксизм подменялся неокантианством, революционная методология — контрреволюционной.