Едва очутившись наедине с дочерью в двухместной карете, которая везла их домой, графиня сразу почувствовала успокоение, умиротворение, словно после тяжелого приступа. Она свободно дышала, она улыбалась домам, с радостью узнавая город, привычные черты которого все настоящие парижане словно хранят в своих сердцах и перед глазами. Каждая замеченная ею лавка позволяла ей угадать, какие лавки пойдут дальше вдоль бульвара, и припомнить лицо торговца, которое она так часто видела за витриной. Она чувствовала, что спасена! Но от чего? Что приободрилась. Но почему? Что уверена Но в чем?

Когда экипаж остановился под аркою ворот, она легко соскочила на землю и, словно от кого-то убегая, вошла в полумрак лестницы, в полумрак гостиной, в полумрак своей комнаты. Тут она простояла несколько минут, довольная тем, что здесь, в туманном, тусклом, скупом освещении парижского дня, который дает возможность скорее угадывать, нежели видеть, показывать то, что вам хочется, и скрывать то, что вы предпочитаете скрыть, она в безопасности, хотя безрассудное воспоминание о ярком свете, затопляющем поля, еще жило в ней как след, оставленный бесконечным страданием Когда она вышла к обеду, муж, который только что вернулся домой, ласково поцеловал ее и сказал:

— Ага! Я заранее знал, что милейший Бертен привезет-таки тебя домой. Я не дурак — потому-то и подослал его к тебе Аннета пресерьезно ответила тем особенным тоном, какой она принимала, когда шутила, — сама она при этом не улыбалась:

— О, ему пришлось туго! Мама никак не могла решиться!

Графиня, слегка смутившись, промолчала.

Она приказала никого не принимать, и в этот вечер никто не приходил. Весь следующий день она провела в разных магазинах, выбирая и заказывая все, что ей было нужно. С молодости, почти с самого детства, она любила длительные примерки перед зеркалами у разного рода знаменитых мастериц. Уже входя к ним, она испытывала радостное чувство при мысли обо всех деталях этой тщательной репетиции за кулисами парижской жизни. Она обожала шуршание платьев «девушек», сбегавшихся при ее появлении, их улыбки, предложения, вопросы, а их хозяйка — портниха, модистка или корсетница — была в ее глазах важной особой, к которой она относилась как к художнице, когда высказывала свое мнение и спрашивала совета. Еще больше обожала она прикосновения ловких рук молоденьких девиц, которые раздевали, одевали ее и осторожно поворачивали перед ее изящным отражением. Дрожь, пробегавшая под их легкими пальцами по ее шее или по волосам, была одной из самых сладостных маленьких радостей в ее жизни — жизни элегантной женщины.

Правда, сегодня она с некоторым волнением готовилась пройти без вуали, с непокрытой головой, перед этими честными зеркалами. Но первый же визит к модистке успокоил ее. Три выбранные ею шляпки были ей удивительно к лицу, и, когда продавщица убежденно сказала: «О, ваше сиятельство, блондинкам надо бы носить траур всегда!», — она ушла очень довольная и ходила по другим поставщикам уже совершенно уверенная в себе.

Дома она обнаружила записку герцогини, заезжавшей повидаться с ней и писавшей, что заедет вечером; потом писала письма, потом некоторое время предавалась мечтам, удивляясь тому, что простая перемена места отодвинула в прошлое, уже казавшееся далеким, то огромное горе, которое ее истерзало. Она даже не могла поверить, что вернулась из Ронсьера не далее, как вчера, — так изменилось ее душевное состояние после возвращения в Париж: за время этого короткого переезда раны ее словно зарубцевались.

Бертен, явившийся к обеду, увидев ее, воскликнул:

— Вы сегодня ослепительны!

И этот возглас затопил ее горячей волною счастья.

Когда вставали из-за стола, граф, питавший страсть к бильярду, предложил Бертену сыграть партию, женщины тоже прошли в бильярдную, куда им подали кофе.

Не успели мужчины окончить партию, как доложили о приезде герцогини, и все вернулись в гостиную. Вслед за тем появилась баронесса де Корбель с супругом; в голосе ее дрожали слезы. В течение нескольких минут все говорили таким жалостным тоном, что, казалось, они вот-вот расплачутся, но мало-помалу, после расспросов и сочувственных восклицаний, разговор принял другое направление; голоса внезапно зазвучали яснее, и все принялись болтать самым естественным образом, как если бы тень горя, минуту назад омрачившая присутствовавших, мгновенно рассеялась.

Бертен встал, взял за руку Аннету, подвел ее к портрету матери, освещенному ярким лучом рефлектора, и спросил, — Ну, разве это не поразительно? Герцогиня пришла в такое изумление, что, казалось, была вне себя, и все повторяла:

— Господи! Да что же это? Господи! Да что же это? Вылитая Аннета! И подумать только, что я вошла и даже не заметила! Ах, милая Ани, я так и вижу вас снова — ведь я прекрасно знала вас в те времена, вы тогда в первый раз были в трауре, нет, второй раз: это уже было, когда вы лишились отца! А теперь в таком же черном платье Аннета! Да ведь это ее мать в молодости! Просто чудо! Если бы не портрет, никто бы не заметил! Ваша дочь очень похожа на вас, но гораздо больше она похожа на этот портрет!

Явился Мюзадье, узнавший о приезде графини де Гильруа; ему хотелось одним из первых выразить ей «свое глубочайшее сочувствие».

Увидев девушку, стоявшую у портрета в том же ярком свете рефлектора и казавшуюся сестрой женщины, изображенной на портрете, он прервал свою речь.

— Это что-то необыкновенное! — воскликнул он.

Корбели, которые всегда со всеми соглашались, тоже выразили изумление, хотя и более сдержанно.

Сердце графини сжималось. Оно сжималось все сильнее и сильнее, словно возгласы удивления, которые она слышала от всех этих людей, давили на него, причиняя ему боль. Она молча смотрела на дочь, стоявшую рядом с ее изображением, и в ней закипало раздражение. Ей хотелось крикнуть: «Да замолчите вы! Я прекрасно знаю, что она похожа на меня!» До конца вечера ее одолевала тоска — она снова теряла уверенность, которую обрела накануне.

Бертен болтал с нею, когда доложили о приходе маркиза де Фарандаля. Как только он появился и подошел к хозяйке дома, художник встал, проскользнул за ее креслом и, пробормотав: «Ну вот еще! Только этой скотины тут не хватало!» — окольным путем пробрался к двери и незаметно вышел.

Выслушав соболезнование нового гостя, графиня поискала глазами Оливье, чтобы продолжить с ним разговор, который интересовал ее. Так и не найдя его, она спросила:

— Как? Наш великий человек уже исчез? Муж ответил:

— Думаю, что да, дорогая; я сию секунду видел, что он ушел по-английски.

Она удивилась, на мгновение призадумалась и заговорила с маркизом.

Впрочем, из деликатности друзья вскоре удалились: после недавно постигшего ее несчастья графиня лишь приоткрыла двери своего дома.

И не успела она лечь в постель, как к ней снова вернулась тоска, вернулась тревога, одолевавшая ее в Ронсьере Теперь все это становилось определеннее, она ощущала это отчетливее: она чувствовала, что стареет!

Сегодня вечером она впервые поняла, что в ее гостиной, где доселе восхищались только ею, восхваляли, носили на руках, любили только ее, место ее заняла другая — ее дочь! Она поняла это сразу, когда почувствовала, что все восторги относятся к Аннете.

Красивая женщина не допустит, чтобы ее затмевали в ее доме — в ее царстве, она заботливо, осторожно, но упорно будет изгонять из него всякого опасного противника, она впустит туда равных себе лишь затем, чтобы посмотреть, нельзя ли превратить их в своих вассалов, и вот теперь она ясно видела, что повелительницей в этом царстве становится ее дочь. Как странно сжалось ее сердце, когда глаза всех обратились к Аннете, которая стояла возле портрета и которую держал за руку Бертен! Она вдруг почувствовала, что ее изгнали, развенчали, свергли с престола Все смотрели на Аннету; на нее же никто и не взглянул. Она так привыкла выслушивать комплименты, подслащенные лестью, каждый раз, когда восхищались ее портретом, она так уверенно принимала хвалебные речи, которым не придавала никакого значения, но которые тем не менее приятно щекотали ее самолюбие, что теперь это всеобщее невнимание, эта неожиданная измена, это восхищение, сразу и всецело перенесенное на ее дочь, изумили ее, взволновали, задели за живое сильнее, чем какое бы то ни было иное поражение при каких бы то ни было иных обстоятельствах.

Но так как она принадлежала к тем натурам, которые при любом кризисе после первого момента подавленности оказывают сопротивление, борются и находят основания, чтобы утешиться, она подумала, что, как только ее милая дочурка выйдет замуж и они не будут больше жить под одной крышей, ей уже не придется переносить это беспрерывное сопоставление, в присутствии ее друга начинавшее становиться для нее тягостным.

Потрясение оказалось, однако, чересчур сильным Ее лихорадило, и она почти не сомкнула глаз Утром она проснулась утомленная и разбитая, и тут у нее возникла непреодолимая потребность найти успокоение, поддержку, обратиться за помощью к кому-то, кто мог бы исцелить ее от всех этих несчастий, от всех страданий, физических и душевных.

Она действительно чувствовала себя так плохо, она была так слаба, что ей пришло в голову посоветоваться с врачом Кто знает, может быть, это начало серьезной болезни: ведь противоестественно в течение нескольких часов переходить то от отчаяния к спокойствию, то наоборот. Короче говоря, она приказала вызвать врача телеграммой и стала ждать его Он приехал часам к одиннадцати Это был врач из числа видных светских врачей, ордена и звания которых служат гарантией их дарований, а умение жить заменяет основы знания и которые, принимаясь лечить женщин, главным образом находят нужные слова, что гораздо надежнее всяких лекарств.

Он вошел, поздоровался, взглянул на пациентку и с улыбкой сказал:

— Э, ничего страшного! С такими глазами, как у вас, серьезно заболеть невозможно Она преисполнилась благодарности к нему за такое начало и рассказала о своих недомоганиях, раздражительности, приступах хандры, а также — правда, стараясь не упирать на это, — о том, что порой плохо выглядит и что это ее беспокоит Внимательно выслушав ее жалобы, он задал ей только один вопрос — вопрос о том, каков у нее аппетит, — он, видимо, хорошо понимал природу этой тайной женской болезни; затем выслушал ее, осмотрел, особенно тщательно осмотрел плечи и кисти рук и, несомненно проникнув в ее сокровенную мысль, с проницательностью опытного практика, который сдергивает покровы со всех тайн, понял, что она советуется с ним не столько о своем здоровье, сколько о красоте, и сказал:

— Да, у вас анемия, да и нервы не в порядке. Это и не удивительно: вы только что пережили большое горе. Сейчас я пропишу вам рецептик, и все пройдет Но, самое главное, вам необходимо усиленное питание, нужно пить мясной сок, пить не воду, а пиво. Я укажу вам превосходную марку. Не переутомляйтесь, ложитесь пораньше и как можно больше ходите пешком: это очень важно. Побольше спите — вы немного пополнеете. Вот и все, что я могу вам посоветовать, прекрасная моя пациентка.

Она слушала его с большим интересом, стараясь разгадать все его недомолвки.

За его последние слова она ухватилась:

— Да, да, я похудела. Одно время я была полновата и, возможно, ослабела, сидя на диете.

— Вне всякого сомнения. Не страшно оставаться худым тому, кто всегда был таким, но если человек нарочно старается похудеть, это всегда происходит за счет чего-то другого. К счастью, это восстанавливается быстро. Всех благ, сударыня!

Она уже чувствовала себя лучше, бодрее; приказала, чтобы к завтраку сходили за пивом, пить которое предписал ей врач, на склад фирмы, — ей хотелось получить самое свежее.

Она вставала из-за стола, когда лакей впустил Бертена — Вот и опять я, — сказал он, — снова и снова я. Я пришел, чтобы кое о чем спросить вас. Что вы сегодня делаете?

— Ничего, а что?

— А Аннета?

— Тоже ничего.

— Так не придете ли вы ко мне часа в четыре?

— Хорошо. А зачем?

— Я хочу сделать набросок для моей Мечтательницы — я уже говорил вам о ней и спрашивал, не может ли ваша дочь пожертвовать мне несколько деньков и попозировать. Я буду ей очень обязан, если она придет ко мне сегодня хоть на часок. Вы ничего не имеете против?

Графиня заколебалась: она была недовольна этой просьбой, сама не зная, почему. Тем не менее она ответила:

— Прекрасно, мой друг, в четыре часа мы будем у вас.

— Спасибо. Вы — воплощенная любезность. И он пошел приготовлять холст и обдумывать сюжет, чтобы не слишком утомлять свою натуру.

А графиня отправилась одна, пешком, за покупками. Она прошла по большим центральным улицам, потом медленно, чувствуя, что у нее подкашиваются ноги, вернулась на бульвар Мальзерба. Когда она проходила мимо церкви Блаженного Августина, ей захотелось войти туда и отдохнуть. Она толкнула обитую кожей дверь, с наслаждением вдохнула прохладный воздух просторного притвора, взяла стул и села.

Она была религиозна, как и многие парижанки. Она верила в бога без малейших сомнений, она не могла представить себе существование Вселенной без существования ее Творца. Но, смешивая, как и большинство людей, черты божества с природой созданной им материи, доступной ее зрению, она представляла себе Всевышнего почти человеком, судя о нем по тому, что знала о его творении, и у нее не было четкого представления о том, каким должен быть в действительности невидимый миру Создатель.

Она твердо верила в него, теоретически поклонялась ему и испытывала смутный страх перед ним, ибо, сказать по совести, его намерения, его воля были ей неизвестны — она почти не доверяла священникам: все они были для нее только крестьянскими сыновьями, уклоняющимися от воинской повинности. Ее отец, парижский буржуа, не внушил ей никаких религиозных правил, и до замужества она исполняла обряды довольно небрежно.

Новое положение более точно определило ее внешний долг по отношению к церкви, и она весьма исправно исполняла эти несложные обязанности.

Она была дамой-патронессой многочисленных, пользовавшихся громкой известностью детских приютов, никогда не пропускала воскресную обедню и подавала милостыню: для души — сама, для света — через аббата, викария ее прихода.

Она часто читала молитвы просто из чувства долга, как солдат стоит на часах у дверей генерала. Иногда потому, что у нее было тяжело на душе, особенно, если она боялась, что Оливье бросит ее. Не поверяя небу причины, по которой она к нему прибегает, она обращалась к богу точно к мужу, с наивным лицемерием прося у него помощи. Когда-то, после смерти отца, и уже совсем недавно — после смерти матери, у нее бывали бурные приливы религиозного чувства — тогда она страстно молилась и всей душой стремилась к Тому, кто хранит нас и утешает.

И вот сегодня, стоило ей случайно зайти в церковь, как она почувствовала, что ей необходимо помолиться, помолиться не о ком-то и не о чем-то, а о себе, только о себе — так, как однажды молилась она на могиле матери. Ей нужна была чья-то помощь, и теперь она взывала к богу подобно тому, как утром вызывала врача.

Она долго стояла на коленях в тишине церкви, время от времени нарушаемой звуком шагов. Потом, словно в сердце у нее раздался бой стенных часов, она вдруг очнулась от своих дум, вынула часики, вздрогнула, увидев, что скоро четыре, и быстро пошла за дочерью, которую Оливье наверняка уже ждал.

Они застали художника в мастерской: он рассматривал на полотне позу своей Мечтательницы. Он хотел в точности воспроизвести на картине то, что видел, гуляя с Аннетой в парке Монсо: бедную девушку, замечтавшуюся с раскрытой книгой на коленях. Он долго не мог решиться, какой ее сделать: красивой или некрасивой? Некрасивая была бы более характерна, вызывала бы больше мыслей и чувств, ее образ был бы более выразительным. Красивая будет пленительнее, от нее будет исходить больше очарования, она будет больше нравиться.

Желание написать этюд со своего юного друга положил конец его колебаниям. Мечтательница будет красивой, а стало быть, сможет осуществить свою поэтическую мечту, тогда как дурнушка обречена мечтать бесконечно и безнадежно.

Как только обе женщины вошли, Оливье, потирая руки, сказал:

— Ну, мадмуазель Нане, значит, будем работать вместе.

Графиня, казалось, была озабочена. Она села в кресло и принялась смотреть, как Оливье устанавливает железный садовый стул поближе к яркому дневному свету, который был ему нужен. Затем он открыл книжный шкаф, поискал глазами книгу и, после некоторого колебания, спросил:

— Что читает ваша дочь?

— Господи, да все, что угодно! Дайте ей какой-нибудь томик Гюго.

— Можно — Легенду веков?

— Чудесно!

Он начал распоряжаться:

— Садись, малютка, сюда и возьми этот сборник стихотворений. Отыщи страницу… страницу триста тридцать шестую: там ты найдешь стихотворение Бедные люди. Углубись в чтение и читай как можно медленнее, слово за словом, как будто пьешь самое лучшее вино, постарайся опьянеть, постарайся растрогаться. Слушай, что будет говорить тебе твое сердце. Затем закрой книжечку, подними глаза, думай и мечтай. А я сейчас приготовлю свой рабочий инструмент.

Он отошел в угол и принялся смешивать на палитре краски, но, надавливая на свинцовые тюбики, из которых, извиваясь, полезли на дощечку тоненькие цветные змейки, время от времени оборачивался и смотрел на девушку, углубившуюся в чтение.

Сердце его сжималось, пальцы дрожали, он не соображал, что делает, и оттого, смешивая краски, перепутывал тона — такое непобедимое волнение внезапно накатило и овладело им при виде этого воскресшего прошлого, при виде этого явления, двенадцать лет спустя возникшего на том же самом месте.

Сейчас Аннета прекратила чтение и смотрела прямо перед собой. Подойдя к ней, он заметил, что из глаз ее выкатились две светлые капли и поползли по щекам. Он вздрогнул — это было такое сильное потрясение, когда человек уже не владеет собой, — и обернулся к графине.

— Боже, как она хороша! — прошептал он, но так и замер: его поразило бледное, искаженное лицо графини де Гильруа.

Широко раскрытыми, полными ужаса глазами смотрела она на дочь и на него. Охваченный беспокойством, он подошел к ней и спросил:

— Что с вами?

— Мне надо сказать вам несколько слов. Она поднялась и быстро проговорила, обращаясь к Аннете:

— Подожди минуточку, детка, я должна кое-что сказать господину Бертену.

Она быстрым шагом прошла в соседнюю маленькую гостиную, где он часто заставлял посетителей ждать. Он последовал за нею, не понимая, в чем дело; в голове у него помутилось. Как только они оказались наедине, она схватила его за руки и пролепетала:

— Оливье, Оливье, умоляю вас, не заставляйте ее больше позировать!

— Да почему? — в смятении прошептал он.

— Почему?

Почему? — лихорадочно заговорила она. — Он еще спрашивает! Значит, сами вы не чувствуете, почему? Мне следовало бы догадаться об этом раньше, а я поняла только теперь… Сейчас я ничего не могу вам сказать… ничего… Пройдите к моей дочери. Объясните ей, что мне стало плохо, пошлите за извозчиком, а через час приезжайте ко мне, и мы поговорим Мы будем одни!

— Да что с вами наконец?

Казалось, она сию секунду забьется в истерическом припадке.

— Оставьте меня. Здесь я не хочу говорить об этом. Пройдите к моей дочери и пошлите за извозчиком Он вынужден был подчиниться ей и вернуться в мастерскую. Ничего не подозревавшая Аннета снова углубилась в чтение, и грустная поэтическая повесть наполнила ее сердце печалью.

— Твоей матери нездоровится. — сказал Оливье. — Когда она вошла в гостиную, ей едва не сделалось дурно. Пойди к ней. Я сейчас принесу эфир.

Он сбегал в спальню за флаконом и вернулся в гостиную.

Он застал их плачущими в объятиях друг у друга. Аннета, растроганная историей Бедных людей, дала выход своему чувству, а графиня несколько успокоилась, когда ее горе слилось с этой тихой грустью и ее слезы слились со слезами дочери.

Некоторое время он смотрел на них, не решаясь заговорить и тоже томясь какою-то непонятной тоскою.

— Ну как? Лучше вам? — наконец, спросил он.

— Да, немного лучше, — отвечала графиня. — Это пустяки. Вы послали за каретой?

— Да, сейчас будет — Спасибо, друг мой. Это пустяки. В последнее время я очень горевала.

— Карета подана! — вскоре доложил слуга. Бертен, полный затаенной тревоги, проводил свою бледную, все еще близкую к обмороку подругу, держа ее под руку и чувствуя, как бьется под корсажем ее сердце.

Оставшись один, он спросил себя: «Да что с ней такое? Почему с ней случился припадок?» Он искал ответа, ходя вокруг да около истины, но не решаясь открыть ее. Наконец он приблизился к ней «Так вот оно что! — сказал он себе. — Неужели она думает, что я решил приволокнуться за ее дочерью? Нет, это было бы слишком!» Опровергая это предположение доводами разума и чести, он возмущался, что она могла хоть на миг принять его вполне нормальную, почти отеческую привязанность к этой девочке хотя бы за видимость ухаживания. Он уже злился на графиню как она посмела заподозрить его в подобной гнусности, в такой беспримерной подлости? Он дал себе слово не стесняться в выражениях своего возмущения, когда начнет разговор с графиней де Гильруа.

Вскоре он вышел из дому и направился к ней: ему не терпелось объясниться с нею. Всю дорогу он с возрастающей злобой готовил аргументы и фразы, которые должны были оправдать его и отплатить ей за подозрения.

Он застал ее лежащей на кушетке; лицо ее было искажено страданием.

— Ну-с, дорогой друг, — сухо сказал он, — объясните мне эту странную сцену.

— Как, вы еще не поняли? — спросила она прерывающимся от волнения голосом.

— Признаюсь, нет.

— Вот что, Оливье: загляните в свое сердце.

— В сердце?

— Да, и поглубже.

— Не понимаю! Выскажитесь яснее.

— Загляните в самую глубину своего сердца и посмотрите, нет ли там чего-нибудь опасного и для вас, и для меня.

— Еще раз говорю: я не понимаю. Догадываюсь, что есть что-то в вашем воображении, но у меня на совести нет ничего!

— Я говорю не о вашей совести, я говорю о вашем сердце!

— Я не умею отгадывать загадки. Скажите, пожалуйста, прямо, в чем дело.

Она взяла художника за руки и, не выпуская их, заговорила так, будто каждое слово разрывало ей душу:

— Берегитесь, мой друг, вы можете влюбиться в мою дочь Он отстранился и, размахивая руками, с горячностью невиновного, опровергающего позорное обвинение, с возрастающим волнением стал защищаться и напал на нее за то, что она могла заподозрить его в такой подлости Он произнес целую речь, она не перебивала его, но потом, так и не поверив ему, убежденная в своей правоте, заговорила:

— Да я ни в чем и не обвиняю вас, мой друг Вы сами не знаете, что происходит у вас в душе, как не знала этого и я еще сегодня утром Вы говорите со мной так, как будто я заподозрила вас в желании соблазнить Аннету О нет, нет! Я знаю, что вы порядочный человек, знаю, что вы заслуживаете всяческого уважения и доверия Я только прошу вас, я умоляю вас заглянуть в глубину вашего сердца и посмотреть: только ли дружеское чувство вы бессознательно начали питать к моей дочери?

Он рассердился и, волнуясь все сильнее и сильнее, снова начал доказывать, что он порядочный человек, как только что доказывал это самому себе по дороге сюда Она подождала, пока он кончит, потом, без гнева, но не поколебавшись в своем убеждении, страшно бледная, тихо заговорила Оливье! Я прекрасно знаю все, что вы можете мне сказать, и думаю то же, что и вы Но я уверена, что не ошибаюсь. Выслушайте меня, обдумайте и поймите Моя дочь слишком похожа на меня, она точь-в-точь такая же, какой была я в те времена, когда вы меня полюбили, — вот почему вы непременно полюбите и ее — Итак, — воскликнул он, — вы осмеливаетесь бросить мне в лицо подобный упрек на основании одного лишь предположения и смехотворных рассуждений — он меня любит, моя дочь похожа на меня, значит, он полюбит и ее?

Аидя, что графиня все больше меняется в лице, он продолжал мягче — Вот что, дорогая Ани: эта девочка мне так нравится именно потому, что в ней я вновь обретаю вас. Вас и только вас я люблю, когда гляжу на нее — Да, и именно поэтому я и начинаю страдать так сильно, это-то и приводит меня в ужас. Вы еще не разобрались в своем чувстве. Пройдет немного времени, и вы перестанете заблуждаться.

— Ани! Уверяю вас, что вы сходите с ума — Вам нужны доказательства?

— Да.

— Три года вы не приезжали в Ронсьер, как я вас ни просила Но когда вам предложили съездить туда за нами обеими, вы помчались сломя голову.

— Ах, вот как! Вы упрекаете меня в том, что я не оставил вас там одну, зная, что вы заболели после смерти матери!

— Пусть так. Не настаиваю. Но вот другой пример: ваша потребность видеть Аннету так велика, что вы не могли пропустить сегодняшний день и попросили меня привезти ее к вам под предлогом работы.

— А вам не приходит в голову, что я хотел видеть вас?

— В эту минуту вы возражаете самому себе, вы хотите убедить самого себя, но меня вы не обманете. Слушайте дальше Почему позавчера вечером вы так внезапно ушли, когда пришел маркиз де Фарандаль? Вам это ясно?

Ошеломленный, встревоженный, обезоруженный этим замечанием, он замялся.

— Но… право, не знаю — медленно заговорил он — Я очень устал, и к тому же, сказать по правде, этот дурак действует мне на нервы.

— С каких это пор?

— С давних.

— Простите, но я сама слышала, как вы его хвалили Прежде он вам нравился. Будьте искренни до конца, Оливье.

Он призадумался, потом, подыскивая слова, ответил:

— Да, возможно, что мое глубокое чувство к вам заставляет меня так любить всех, кто вам близок, что я изменил свое мнение об этом ничтожестве; мне все равно, что я буду встречаться с ним время от времени, но мне было бы неприятно почти ежедневно видеть его у вас.

— Дом моей дочери не будет моим домом. Но довольно об этом! Мне известна ваша прямота. Я знаю: вы хорошенько обдумаете то, что я вам сейчас сказала. А когда обдумаете, то поймете, что я предупредила вас о серьезной опасности, которой еще не поздно избежать. И теперь вы будете осторожны. А сейчас давайте поговорим о чем-нибудь другом.

Он не возражал; ему стало не по себе, он растерялся, он чувствовал, что ему, в самом деле, необходимо поразмыслить. И, с четверть часа поговорив о том о сем, ушел.