На другой день в приемной зале потемкинского дома в Дубровне местные власти ожидали выхода князя. Были тут и могилевский губернатор Николай Богданович Энгельгардт, и предводитель дворянства, и некоторые из помещиков.
В это время к крыльцу подъехала почтовая телега тройкой и из нее вышел знакомый уже нам еврей, Берко Изаксон, весь в пыли. Торопливо отряхнув с себя пыль, он взошел на крыльцо мимо стоявших там часовых и смело вступил в приемную. Адъютант узнал его.
— А! Берко! И ты к его светлости? — обратился к нему губернатор.
— Так точно, ваше превосходительство.
— А отчего не ко мне? Ведь я твой губернатор.
Еврей несколько замялся:
— Извините, ваше превосходительство… Я до самих, до светлейшего… У меня государственной важности дело… Сами их пресветлость знают…
— А-а! — протянул губернатор.
— Он и вчера был у светлейшего, — пояснил адъютант. — Доложить? — спросил он еврея.
— Прошу пана… Прошу, ваше превосходительство…
Адъютант прошел в кабинет и через минуту воротился.
— Его светлость ждет, — обратился он к еврею.
Когда Изаксон вошел в кабинет, то увидел, что Потемкин лежит на диване и рассматривает большую карту, растянутую у дивана на полу. То была карта Крыма и Черного моря.
Еврей низко поклонился.
— Ну что, достал? — спросил Потемкин.
— Достал, ваша светлость.
— А сколько?
— О, много, очень много.
И еврей, вынув из-за пазухи толстую пачку, обернутую бумагой, достал из нее сверток сторублевых ассигнаций и робко поднес их князю.
— А! Все новенькие…
— Прямо с завода, ваша пресветлость.
— Хорошо, положи на стол.
Еврей исполнил приказание и остановился в нерешительности.
— А дозволит мне светлейший князь еще доложить? — заговорил он робко, заметив, что Потемкин как бы забыл про деньги и весь сосредоточился на лежащей перед ним на полу карте.
— Что? — спросил он рассеянно. — По этому же делу?
— По этому, ваша светлость.
— Ну?
— Изволите видеть, светлейший князь… Сегодня ночью младший граф Занович и учитель Салморан куда-то тайно уехали…
— Как? Куда? — удивился князь.
— Должно быть, в Москву, а то и за границу… Я догадываюсь, не проведали ли они чего…
— Может быть, ты был неосторожен?
— О нет, ваша светлость! Я осторожнее кошки. А их, кажется, напугал отъезд вашей светлости.
— Так ты говоришь, что уехал младший Занович?
— Так точно, ваша пресветлость, и с ним Салморан.
— Этот кто ж?
— Он же в Шклове учителем, ваша пресветлость, и графам приятель.
— А сам Зорич в Шклове остался?
— Он в Шклове, ваша светлость, он всегда в Шклове.
— Так ты думаешь, они в Москву поехали?
— Наши так говорят, ваша светлость.
— Хорошо, — сказал Потемкин, подумав немного, — если твой извет подтвердится, я тебя не забуду, да и всемилостивейшей государыне о твоем усердии доложено будет. А теперь можешь идти и дожидаться особых распоряжений в Шклове.
— Слушаю, ваша пресветлость.
Когда еврей ушел, Потемкин велел позвать к себе губернатора, который приходился ему сродни.
— Как же это, любезный Николай Богданович, в твоей губернии существует экспедиция государственных бумаг, а ты доселе не донес о том государыне? — спросил князь, приподнимаясь с дивана.
Энгельгардт смотрел на него и не знал, что отвечать.
— Экспедиция, ваша светлость?.. Какая экспедиция?
— Говорю какая: заготовления государственных бумаг.
— Не понимаю, ваша светлость, простите.
— У тебя в губернии делаются ассигнации.
Энгельгардт растерялся было, но скоро оправился:
— Не может быть, ваша светлость!
— А вон посмотри сам, — и Потемкин указал на кипу ассигнаций, что принес еврей.
Энгельгардт взял их в руки и стал рассматривать. Лицо его прояснилось.
— Вы изволите шутить, ваша светлость, — сказал он весело, — это настоящие банковые.
— Нет, не настоящие, государь мой… Есть с тобой сторублевая?
— Помнится, есть.
— А достань да сравни.
Энгельгардт вынул бумажник и достал из него сторублевый билет.
— Вот такая же точно.
— А покажи какая? — спросил Потемкин. Энгельгардт подал.
— Э! Да и у тебя фальшивая, — засмеялся князь, — уж не принадлежишь ли ты, государь мой, к числу фабрикантов?
Энгельгардт совсем смешался.
— Помилуйте, ваша светлость, я всегда служил верой и правдой ее императорскому величеству и за ее интересы готов голову сложить, — сказал он обиженным тоном.
— Так-то так, государь мой, а все ж у тебя ассигнация фальшивая, такая же, как и все эти.
— Я не знаю, — оправдывался растерявшийся губернатор, — это не фальшивая.
Потемкин достал из стола еще одну бумажку и подал ее губернатору.
— Вот настоящая, — сказал он.
Энгельгардт стал сличать.
— Как хотите, ваша светлость, а я никакой между ними разности не нахожу, — говорил он, возвращая бумажку.
— А вот: на моей напечатано ассигнация, а на твоей ассигиация… Вот что, государь мой.
Тут только Энгельгардт понял, в чем дело, и остолбенел: страшное открытие поразило его. Он смекнул, что фальшивыми билетами наводнена вся губерния, если уж и у него, у губернатора, фальшивые в кармане. А тут на столе целая кипа. Между тем он, хозяин губернии, ничего не знает… Это позор. А все этот пархатый жид: не донес ему, а полез прямо к светлейшему… Это его штуки!
В немом смущении он стоял и не знал, куда девать глаза. Лицо его покрылось багровыми пятнами, которые затем заменились мертвенною бледностью.
— Успокойся, — сказал ему Потемкин дружески, — еще не все потеряно… Надо только накрыть птицу в гнезде.
— Да я не знаю, где гнездо, ваша светлость! — смущенно проговорил Энгельгардт.
— А я знаю — в Шклове, и гнездо очень высоко свито, — заметил Потемкин.
— Ужели в замке!
— Может, в замке, может, около замка, только птицы эти в замок летают.
— И Зорич знает об этом гнезде?
— Знает не знает, а яйца из гнезда таскает.
Энгельгардт чуть не вскрикнул:
— Так вот откуда у них миллионы!
Потемкин остановил его.
— Вот что, государь мой, надо тотчас же расставлять силок и ловить птицу на гнезде, — говорил он медленно. — Лишь только я проеду в Могилев, то в ту же минуту поручи уголовной палаты председателю… Кто у вас председатель?
— Малеев, ваша светлость.
— Надежный человек?
— Вполне надежный.
— А умен? Расторопен? Это главное.
— Человек умный… Но отчего бы не мне самому?
— А оттого, государь мой, чтоб не подумали, что в изыскании вины Зорича и его друзей-плутов я велел якобы следовать Энгельгардту, моему родственнику, по моей якобы к Зоричу неприязни.
— Понимаю… Так оно действительно лучше будет.
— Все кончено. Только ты хорошенько внуши этому Малееву, чтоб он в своем следствии не смотрел ни на лица, ни на чины, ни на титулы.
— Понимаю… А ежели, паче чаяния, до самого Зорича что касаться будет?
— Не щади и Зорича, если окажется в подозрении.
— Слушаю.
— Да отряди с ним приличную команду, чтобы оцепить замок… Ты карлов Зоричевых видывал?
— Как же: кто их не знает!
— Они меняли ассигнации, через них действовала экспедиция, а еще показывают на камердинера Зановичева. Знаешь его?
— Знаю и его, — отвечал Энгельгардт, — черненький из итальянцев, с ним из-за границы приехал.
— Да вот еще что: сегодня ночью младший Занович и какой-то там учитель…
— Салморан?
— Да, он… И его знаешь?
— Знаю, ловко в банке играет, правая рука Зорича в сей игре.
— Так видишь ли, государь мой, этот Санморталь, что ли…
— Салморан…
— Ну ладно… Салморан и младший Занович ночью ускакали по московской дороге…
— Ах, плуты!
— То-то, я догадываюсь, не пронюхали ли они.
— Возможно, очень возможно… Не заподозрили ли они чего в вашем внезапном из Шклова отъезде?
— Признаюсь, и меня это беспокоит… Может, они всё следы увезли с собой.
— Так их, ваша светлость, можно еще настигнуть в дороге.
— И я так думаю… Так вот что, государь мой: пошли тотчас же курьера в Москву к главнокомандующему и проси задержать их.
— Слушаю… Только я двух пошлю: одного, чтоб упредил их и донес главнокомандующему, а другого для надзирания за беглецами.
— Ладно… Ступай же!.. А то они, плуты, может, и инструменты для делания ассигнаций захватили собой, а здесь пустое гнездо покинули, хоть и тепленькое, да ни пташек, ни яичек в нем уже нет.
— Возможно… Так уж я постараюсь… Моя оплошность, я и поправить ее должен, чтобы заслужить помилование всемилостивейшей государыни.
И Энгельгардт, раскланявшись, торопливо вышел.