В Широкой щели.
Группа всадников скачет по белому шоссе. Под серыми ребристыми скалами застоялась предвечерняя тень. Уставшее холодное солнце посылает прощальные лучи, речка под обрывом у шоссе кажется бездонной, в ней отражаются опрокинутые скалы, стволы деревьев, кусты. Всадники веселы, громко делятся впечатлениями. Они возвращаются с разведки: на железном мосту обстреляли конный отряд белых да так неожиданно, так остервенело кричали, что те в панике смешались, некоторые от страха сорвались с лошадей — и все понеслись в Геленджик. Впереди всадников на свинцовом богатыре скачет Илья. Смотрит серьезно, а на душе легко, весело. Большая борьба начинается. Белые встревожены, разбросали части от моря до хребта Кецехура верст на пятнадцать, везде вызывают зеленых на бой, а те отмалчиваются. Не хочет Илья втягиваться в губительную позиционную войну: зеленые вынуждены будут занять фронт, стянуть на него всех бойцов и сидеть неподвижно, — а ведь зеленые побеждают неуловимостью, внезапностью нападений; вынуждены будут быстро израсходовать ограниченные запасы патрон; дадут возможность противнику накопить силы и разбить их в прямом бою.
Илья предпочел бы уйти в глубь гор, он даже и направился было из Адербиевки, но пришли сведения, что Туапсе взят, Петренко с большими силами идет на помощь, и Илья в ожидании его перевел отряды из Адербиевки в Широкую щель.
Он дернул левый повод, — лошадь испуганно храпнула и, упершись, вдруг прыгнула через бревенчатый мостик на канаве шоссе. Вереница всадников стремительна понеслась вслед влево между сдвинувшимися горами по влажной песчаной дороге. Речка шаловливо извивалась, оплетая дорогу; лошади не хотели итти в воду и шарахались в сторону, тесня друг друга, пока плетки седоков не понуждали их смириться.
Вскоре открылась широкая поляна, заполненная табором повозок, толпами солдат; полыхали костры, высоко взвивался клубами серый дым, рядами стояли козлы винтовок. Вокруг настороженно высились горы. Со стороны Геленджика на лысой горе лазали крохотные зеленые — там стояла застава.
Илья проскакал к одинокой облупленной белой хате, где помещался его штаб. Спрыгнул с лошади, бросил поводья стоявшему около зеленому, чтобы тот передал под’езжавшему ординарцу, и прошел быстрым шагом в хату. В ней было набито зеленых. У стола на кровати сидел Пашет. Он, улыбнувшись, поднялся навстречу Ильи, тот поздоровался с ним и, попросив зеленого подняться с табурета у стола, сел. Левую руку — на стол, правую с плеткой — в пах. Улыбнулся, глядя на Пашета, и начал:
— Хорошо, что ты приехал: я сегодня же смогу отправиться в Пшаду. Что там нового?
— Да что нового? — начал тот медленно и захохотал тихо: — Петренко уже пачку телеграмм прислал: иду освобождать вас, ждите, встречайте. И подписывается командующим восточного фронта. Наверно, в Туапсе его этим чином наградили. Ну, он и голову потерял.
— Эк их, никак не могут без высоких чинов. Но ведь он же должен знать, что в Пшаде создан реввоенсовет, представители от его отрядов на конференции были. Что же он, за власть бороться думает что ли?
— А чорт его знает… Бери табак, сворачивай папиросу.
— Меня предупреждали здесь, чтобы я подчинился ему: он-де властолюбивый, убрать может с дороги. А я такому тем более не уступлю. Что мы, городушки строим? Постановлением конференции об’единены все зеленые от Геленджика до Туапсе. Создан реввоенсовет, я утвержден командующим. И разговоры кончены… Товарищи, тише: вы мешаете говорить о деле. Выйдите, кому нечего здесь делать. На воздухе — благодать… Так вот, Пашет, я вызвал тебя, чтобы ты остался здесь, а я с’езжу в Пшаду, с реввоенсоветом познакомлюсь и кстати Петренко встречу.
Вошел строгий Иосиф. Он выглядит, как и Илья, старше своих лет. Поздоровался с Пашетом. Илья обратился к нему.
— Едем сейчас в Пшаду. Ты, пожалуйста, передай кавалеристам, чтоб они приготовились, лошадей подкормили, сами подужинали.
Иосиф вышел, а Илья снова к Пашету:
— В бои не ввязывайся, а то белые чего-доброго совсем встревожатся и перебросят на нас всю Добровольческую. Против нас марковцы. Под Адербиевкой захватывали в плен. Мы еще не дрались с ними здесь, а они смотри как кричат, — и Илья вытащил из кармана газету. «Русское время» за 20-е февраля. — Слушай:
«В районе Геленджика, 17 и 18 февраля (старого стиля) произошел ожесточенный бой с зелеными. В бою принимали участие — артиллерия и броневики, причинившие зеленым большие потери. Зеленые были выбиты из Адербиевки».
— А боя-то и не было. Пришли мы с Кубани, остановились в Адербиевке: мы же там привыкли жить по хатам. А белые на Мархотском хребту, против Геленджика сидят. Все видят. Начали обстреливать нас. Пули долетают бессильные, одному зеленому седло поцарапало, другому — шинель продырявило. Вот и все наши потери. Снаряды их перелетали далеко в горы или не долетали: Адербиевка же, сам знаешь, глубоко между горами сидит. Так вот. По одну сторону Адербиевки на горе — белые, по другую — на кряже — цепь зеленых, а штаб наш посредине. Посидели так три дня: не война, а городушки — и ушли. Я уж хотел в глубь гор уходить, чтоб инициативы себе не связывать позиционной войной, да вести пришли, что Петренко идет, мы и перебрались в Широкую щель.
Он развернул газету и указал Пашету:
— А вот уже большая статья: «Зеленые наступают». Стратегический обзор. Плетут чушь, а интересно. Тревогу бьют. Хотят, чтобы на нас обратили особенное внимание. Смотри как начинают: «Наглость зеленых превзошла всякие границы». По их сведениям нас в районе Эриванской — Абинской тысячи две, а здесь под Геленджиком — другие силы, здесь уже настоящие совдепы, есть у нас артиллерия, кавалерия, пулеметы.
Пашет захохотал, зеленые, слушавшие рассказ Ильи, подхватили:
— Хо-хо! В глазах уже двоится?!
— Троится, — улыбаясь продолжал Илья, — пишут, что зеленые растянули фронт от Эриванской до Майкопа на 250 верст, что мы получаем директивы из Совдепии через подпольные организации, что наша задача — отрезать все пути от Новороссийска на Север. Здорово? Поняли наши замыслы. Теперь они собираются итти против нас в решительное наступление. Призывают обращаться с зелеными не как с красноармейцами, а как с дезертирами и шпионами. Нас собираются беспощадно расстреливать и вешать, так как регулярная борьба с нами совершенно невозможна.
Снова захохотали зеленые:
— Слабо? А что заговорят, когда бить их начнем?
— Да, трудно им теперь с нами, — продолжал Илья, обращаясь к Пашету. — Дух зеленых поднялся. Пришло нас из Кубани 250, а все почувствовали опору. Наш об’единенный отряд в несколько дней вырос до тысячи бойцов и распался на три отдельных отряда. У нас же был заранее подготовлен, подобран комсостав. И первая, и даже вторая, беспросыпная, подтянулись. В общем, у нас здесь на этом участке до полуторы тысячи бойцов. Попробуй-ка, возьми нас. Все пошли в отряды, почуяли, что конец подходит войне: или мы разобьем — или от нас мокро останется… В Новороссийске Врангель руководил эвакуацией. Формировал офицерские части и не пускал их на фронт. Очевидно, для нас их готовил. Теперь сам удрал в Крым. Под Новороссийском тоже оживились зеленые.
Вошла группа кавалеристов: добродушный Усенко, визгливый веселый Тихон и смеющийся Раздобара. Наполнили хату бурным говором.
— Ты скоро Илья? Мы вже готовы, — обратился к нему Усенко.
— Сейчас, сейчас, вот подзакушу немного. Скоро там принесут? — обернулся он к толпе, и снова к Пашету: — Передавай мне в Пшаду по телефону все новости. Посылай баб на разведку в город, пусть хорошенько следят за белыми. Я денька через три-четыре вернусь, — и обернулся к толпе: — Товарищи, где там ординарец? Пусть несет ужин поскорее. Иосиф! Готов он? Пашет, пойдем на воздух. Дай закурить.
Он торопливо завернул в табачный лист окрошку табака и, прикурив у зеленого, вышел вместе с Пашетом.
В двери на них пахнуло густым бодрящим воздухом. Заря догорала, все ущелье было в тени. Вдали у табора, у составленных в козлы винтовок сидели зеленые, ужинали. Около хаты у одинокого дерева, склонившись над яслями, с отпущенными подпругами седла, тихо хрумтел свинцовый богатырь Ильи. Илья присел на бок сломанного табурета. Пашет, продолжая стоять, обратился к нему:
— Ты имей в виду — из Туапсе пришли два представителя от коммунистической фракции армии Освобождения…
— Да, да, мне передавал из Пшады Моисей. Там выясню подробнее. Ужин несут, я пошел в хату. Да, вот еще, Пашет: хорошенько охраняй шоссе, чтоб кавалерия, броневики белых стремительным натиском не прорвались. Посильнее засады на обрывах, приготовь баррикады из сваленных деревьев, чтобы сразу можно было загородить шоссе, — и ушел.
Из табора доносились звуки гармоники.
В Пшаде.
Группа всадников, миновав посты, скакала по улице замершей, подмигивавшей огоньками Пшады. Луна по-весеннему будила томление, влекла на улицы. В тени заборов на скамейках сидели, прижавшись друг к другу, парочки. Кое-где лениво тявкали собаки, привыкшие к оживленному движению в глухую полночь.
Илья придержал лошадь у светившегося огнями кирпичного домика и обратился к часовому:
— Что здесь помещается?
— Арестованные.
— Позовите караульного начальника, — и обернулся к остановившейся кавалькаде спутников: — Иосиф, останься со мной. Товарищ Усенко, гоните к штабу. Вызовите начхоза, договоритесь по своим фуражным делам, а я через десять минут прискачу.
Спрыгнул с лошади, передал поводья ординарцу. Прошел вместе с Иосифом к появившемуся в двери начальнику караула:
— Покажите арестованных. Куда итти?.. Вправо? Почему в коридоре света нет?.. Сколько их?.. Девять офицеров?.. Давно сидят?.. Две недели?
Появились в комнате арестованных, шумно прошлись по ней, громко разговаривая, стуча сапогами; оба строгие, энергичные. Арестованные испуганно приподнялись со своих постелей на полу.
— Почему на перинах спят? — повернулся Илья к вытянувшемуся взволнованному караульному начальнику. — Отобрать и передать в лазареты… А это что? Масло, белый хлеб, яйца?.. Что? Передачи? Деньги на руках у них? — Отобрать, посадить на солдатский паек. Отошлите больным.
Вышел в соседнюю комнату — и снова к караульному:
— Кто повесил у двери флаг?
— Не знаю. Что такое?
— Лозунг «За землю и волю» — эс-эровский. Земля и воля вещи хорошие, но их даст власть советов. Флаг уберите сейчас же.
Караульный вышел. Илья к Иосифу:
— Здесь; видимо, эс-эры работают. Удивляюсь, как не разбежались эти офицеры. Садись, разбирай дела, к утру чтоб закончил, а я поскачу в реввоенсовет. Ну, всего.
Вышел, передал распоряжение караульному о помощи Иосифу, быстро прошел к шарахнувшемуся в сторону коню, вскочил и ускакал, провожаемый ординарцем и перепуганным лаем собачонок.
В хате, где был штаб и реввоенсовет, уже сидели у стола при свете лампы Моисей и начхоз. Илья поздоровался с ними, сел на свободный табурет:
— Ну, рассказывай, Моисей, как ты реввоенсовет состряпал.
Тот, смолистый, с длинным разрезам глаз, улыбнулся:
— Как приехал из Папайки — и принялся. Вызвал представителей на конференцию, провел ее и выбрали реввоенсовет из пяти человек: я — председатель, ты — командующий, третий — по хозчасти, четвертый по политчасти в армии, пятый — по работе среди населения.
— Правильно. Ни одного лишнего человека. До прихода Краевой армии не так уж долго осталось. Белых погнали от Дона.
— Потом у меня гостят два представителя из Туапсе. Конспиративно присланы от большевистской фракции. Там намечается переворот, хотят соединиться с нами.
— Кто эти представители? Можем ли мы им верить?
— Их знают. Они — старые зеленые, из Екатеринодарского комитета. Еще в августе прошлого года их посылали в Грузию от Петренко договориться об уходе туда зеленых… Ну, эти представители там ничего не добились и сидели, пока не связались со своими. Теперь их и прислали к нам. Так вот, как будем договариваться?
— О чем же договариваться, если свои? Соединяться нужно.
— Но все-таки вопросов немало возникает.
— Это уже ты сам, — и повернулся к бородатому начхозу: — Ну, а у вас как, старина? Продукты есть? В кредит охотно дают? Дайте закурить. У вас хороший табак.
— Первый сорт. Грек один дал. Бери кисет. У меня дело на полный ход. Старики у меня молодцом, сами себя мобилизовали, работают на своих лошадях. Прикуривай. Ну, и папиросу свернул, ею убить человека можно. Так вот из этих стариков я обоз гарнизовал. Продукты дают. Последнее не жалеют. Народ прямо-таки горит, даже самому мне на удивление. Никогда так не было. Смотри сколько расписок, — и он вытащил из бокового кармана грязной гимнастерки пачку бумажек. — Вот. Это я на подпись тебе приготовил. Все-таки вещь денежная, важная.
Илья, дымя папиросой, взял из его рук пачку и громко рассмеялся:
— Ха! ха! ха! Наши векселя! Кредитные билеты! Что же они у вас такие бесформенные? Эта о трех углах, а у этой и ни одного нет, какой-то обрывок бумаги. Простым карандашом написано… Корова… десять пудов кукурузы… двадцать — картофеля… Вы уж хоть немного соблюдайте формальность, а то Красная армия придет, люди пред’являть эти расписки начнут — засмеют нас, не заплатят.
— Заплотют. Подтвердим, что выдавали. Некогда мне с формалистиками возиться. На бегу все делаю. Так ты подпиши. Знаешь, она хоть и клочок бумаги, а раз командующий подписал, оно как-то больше веры.
— А-а, начальник почты и телеграфа, — вскинул Илья на появившегося заспанного улыбающегося интеллигентного парня, который на Лысых горах был членом реввоенсовета. — Здорово. Садись. Я сейчас, — и к начхозу: — я утром подпишу эти ваши векселя, — и, уложив их в боковой карман шинели, обратился к телеграфисту: — Как у тебя дела? Скоро телеграфную линию наладишь?
— Да она уже готова. Говоришь же по прямому проводу?
— Как? Ты говорил, что полтора месяца нужно. Все провода исправил?
— Столько, сколько нужно, — продолжал тот, улыбаясь. — В три дня справились. Теперь можно и по телеграфу, и по телефону хоть до Туапсе.
— Здорово. Ну, а пленные офицеры как? — обратился Илья к Моисею. — Работают? Не пытаются разбегаться?
— Куда же им бежать? — улыбнулся тот. — Теперь куда ни сунься — то 50, то 100 верст до белых. Работают. Привыкли. Освоились.
— Ну, давайте спать. Подзакусить что есть? Так, кусок хлеба. Начхоз.
— Сию минуту, Илья. Я сейчас, — и метнулся в другую комнату.
Об’единение двух армий.
К утру все девять арестованных офицеров были расстреляны.
Пришел казак из волчьей сотни Шкуро. Молодец — загляденье: смуглый, красивый, здоровый; на лошадь вспрыгивает, как кошка. Весельчак; шутит, поет, пляшет. Рассказывает, что под Ростовом генерала зарезал и, спасаясь от преследования, бежал к зеленым. Очень словохотлив был, не стыдясь рассказывал о своих грабежах и зверствах. Отдали его кавалеристам «попрактиковаться». В тот же день и паренька одного послали «на практику»: шпиком оказался.
А белые волнуются. Над побережьем драконами проносятся аэропланы; боевые суда у берегов бродят, завистливо наблюдая за ним, не смея подойти близко, — и громыхают из орудий по заброшенным горам, по рыбацким прибережным поселкам.
Метят поближе к Пшаде, да уж очень далеко она от берега, за горами спряталась, а взрывы не пугают: будто гром гремит, дождь предвещает.
На следующий день подкатил автомобиль. Илья, Моисей Иосиф и два туапсинских представителя вывалили на улицу, а из автомобиля выпрыгивали приезжие и представлялись им.
Подошел празднично-опьяненный, почерневший от пыли, в английском плаще, живописно спадавшем углами, как тога, Петренко. Представился. Илья насмешливо бросил:
— А мы тут заждались: целую неделю телеграммы летят, возвещают скорое освобождение нас.
Петренко смутился, лицо стало добродушным, простым.
— Да мне что. Меня назначили, — я и писал.
— Кто назначил? Заблудились? В чужой курятник попали?
Последним высадился из машины медленно, внушительно, опираясь на свои костыли и руки товарищей, Рязанский с узким умным лицом и длинными зубами, как у грызуна. Он контужен под Лазаревкой.
Вошли в штаб, расселись вокруг стола. Рязанский, как главный, изложил цель приезда: выяснить и об’единиться. Говорил с достоинством, как завтрашний командарм. Он был в летнем солдатском костюме. Линчицкий и комендант Туапсе — в английских френчах.
Но прежде чем приступить к переговорам, постарались узнать лучше друг друга, внушить к себе доверие — припоминали общих знакомых, делились своим прошлым. Илья откровенно поведал им о том, что послан в тыл белых из XIII армии для организации повстанческой армии и что он обещал сообщить о выполнении задания по радио. На это ответил Линчицкий, человек более зрелый, что его послали из соседней VIII армии, и он обещал выслать в Советскую Россию аэроплан с донесением. Все приехавшие, кроме Петренко, работали в Закавказском подпольном комитете в Грузни, откуда с’ехались в армию Освобождения. Сообщили, что в Туапсе — Норкин, присланный из реввоенсовета южного фронта.
Потом начали спорить. Комендант, смахивающий на горца, был ужасно красноречив. Линчицкий, угловатый, рыжеватый с надвинутым черепом говорил почти скороговоркой. Илья сидел против них, поодаль от стола, точно его дело — сторона. Иосиф говорил мало, реввоенсовет молчал. Но Моисей торговался упорно.
Рязанский обещает прислать Железный полк Афонина в 1000 бойцов, 25 пулеметов, три орудия. Предлагает через неделю 15 марта взять Геленджик. Умалчивает, что рассчитывал передать здесь власть над армией Афонину, но дипломатично предлагает Илье взять себе Северный, армавирский фронт. Илья отказывается: здесь его знают, здесь важный участок. Он рассказал о своем кубанском походе, о своих планах на Кубань, о расчетах итти туда при первой возможности:
— Я предпочел бы командовать одним отрядом на Кубани, чем армией — здесь. Надо торопиться запирать горные перевалы.
Рязанский согласился с ним и условился, что сейчас же после взятия Геленджика на Кубань будет послан Железный полк Афонина.
В первый день окончательно не договорились — отложили до следующего дня. Ночью обе стороны между собой обсудили требования другой стороны. На другой день — снова торг. Наконец, Илья простодушно вмешался:
— О чем нам спорить? Подчиняемся. На неделю-две сворачиваем красные знамена, будем числиться народным ополчением — от этого ничего не потеряем.
Гости сообщили, что через несколько дней должен состояться в Туапсе солдатский с’езд, на который нужно выслать делегатов из надежных зеленых. Да побольше. С’езд передаст всю власть реввоенсовету — и ополчение переименуется в Красную армию Черноморья с двумя фронтами: Северным (в сторону Армавира), во главе которого стоит бывший комбриг и Черноморским — бывшей Красно-зеленой армией, с Ильей во главе.
Рязанский предложил Илье открыть свою фамилию. Тот не возражал: фронт перекатился через его родную станицу, семья — в стане красных, репрессии со стороны белых уже не грозят ей.
Уехали туапсинцы. А здесь в несколько дней собрали делегатов от всех воинских частей. Даже от «Грома и молнии» прислали двух представителей. Всего набралось человек 25. Их хорошенько подготовили, ознакомили с намеченными планами. На них была вся надежда, так как в армии Освобождения громко говорить о предстоящем перевороте на собраниях не могли, там работали меньшевики и эс-эры, а здесь все были свои.
Во главе делегации послали Моисея и Иосифа.
Встреча Ильи с Георгием.
Тут случилось с Ильей нечто необычайное. Приходит в штаб Хвэдор, лысогорец, которого жена рогачем по спине гладила, обзывая корявым чортом, на что он стоически отвечал: «Хочь я и поколупан воспой, зато синпатишнай». Так этот самый Хвэдор украдкой отзывает Илью в сторону. А тому некогда, тот в недоумении: какое может быть к нему дело у лысогорцев, которых он так жестоко оскорблял? Но Хвэдор настаивает: «Пойдем, дела обождут».
Вышли в глухие переулки. Что им нужно? Вошли в хату.
— Раздягайся.
В хате — Ковали да Коваленки. У Ильи все лысогорцы — Ковали да Коваленки. Баня! Как же она была кстати! Вспомнил Илья, что за полтора месяца ни разу не купался, вшей на нем развелось — стада. Они изнуряли его больше, чем сама работа, лишали сна.
Пока он купался, лысогорцы выгребли пылающие угли из печи и начали трясти над ними его одежду. Вши трескались, как семечки, и ссыпались в огонь. Продезинфицировали хорошенько одежду, сменили ему белье — и Илья, помолодевший лет на десять, побелевший, мальчишкой побежал в штаб. В эту ночь он спал так хорошо, как никогда в жизни: ему снилось, будто он плавал в облаках, озаренных солнцем.
После лысогорцы рассказывали, что когда Илья сбросил рубашку, она будто бы поползла за ним.
Вернулись из Туапсе делегаты, привезли Илье записку:
«Посылаю тебе свое барахлишко, сам буду завтра. Георгий».
Илья читает и не верит: Георгий? Из могилы вылез?.. На следующий день и в самом деле подлетел к нему кудрявый молодец в английском френче и бросился на шею. Обнялись. Пошли на квартиру Ильи. Сели. Георгий теребит Илью, хлопает его по коленям, оживленно с шутками рассказывает о своем пребывании в тюрьме, а глаза светятся радостью, сам любуется видом Ильи:
— Я все слышу в Туапсе: Илья, Илья — думаю: «Что за Илья такой?» А там о тебе здорово шумят. Поговаривали даже тебя в командармы: бывших офицеров там много, начальник штаба армии — полковник, а воевать в горах не умеют. Так вот работаю себе в политотделе и не обращаю внимания на слухи, а тут вдруг приходит твое донесение с настоящей фамилией. Читаю — и глазам не верю. Как же ты попал сюда?
— А ты помнишь, как я в Ростове спорил с Еленой о своем плане партизанских действий? Ну, тогда она раскрошила мой план, я плюнул на их работу и уехал в Советскую Россию, а оттуда меня послали с партией работников армию создавать. Но ты как уцелел?
— Да постой, как же ты сорганизовал?
— Это песня длинная, ты расскажи, как из-под расстрела вывернулся.
— Очень просто. Офицер знакомый арестовал, отослал со стражником…
— Надо ж тебе было шататься среди бела дня по городу, сколько раз тебе говорил.
— А раньше… Видишь, живой? Чего еще тебе надо? Узнали мою фамилию, а обвинений мало — послали для следствия на родину, в тюрьму. О подполье никто не догадывался — я сказал, что скрывался, опасаясь вернуться, — а грехи у меня в станице ведь маленькие были: только что в дружине служил. Привезли в станицу — узнали ребята, сволочи, и начали доносы писать. Бориса знаешь? Он меня видел в Орловке, когда я туда заезжал еще до ростовского подполья, летом. У меня же мандат был от Донского правительства, а Борис работал в совете. Так он, чтобы себе карьеру создать, донес, что я член Донского правительства. Ну, потом «Григория Ивановича» помнишь? Придурковатый. Он что-то где-то слышал, что я — комиссар, — и тоже донес. И еще кто-то наговорил. Сижу я — наши хлопочут. Подкупили следователя. И все-таки одиннадцать месяцев парился. Тоскливо, конечно, было… Твоя мать там сидела…
Илья, будто туча на него набежала, спросил тихо:
— Жива?
Георгий еще тише, серьезно ответил:
— Умерла… Рыжик замучил.
— Но где же сестры, брат? Об отце ничего не слышал?
— Не знаю…
Настало тягостное молчание. Но Илья очерствел — он быстро встряхнулся:
— Как сиделось тебе, как освободился?
— Сиделось хорошо, только видишь? — и он, склонив кудрявую голову, показал ему следы ран на голове. — С ума сходил, горячечную рубаху надевали, головой о стены, об пол бился. Туберкулез получил…
— Эх, Георгий, Георгий. Видишь, как дорого заплатил за свое ребячество?
— А раньше, — весело засмеялся тот. — Зато жив остался.
Смотрит на него Илья — не узнает: будто попрежнему веселый, а лицо серьезное, одухотворенное, чуждое. И между бровей складка прорезалась.
— Так вот насиделся я вдоволь, — продолжал Георгий, — вижу: день суда приближается. Я и разослал записки доносчикам. Борису пригрозил, что если он пойдет на суд, — я заявлю, что он сам был важным комиссаром в Орловке. Он испугался — не явился. «Григорию Ивановичу» я просто пригрозил, что изломаю на нем палку, когда из тюрьмы освобожусь — и он струсил. Судей подкупили. Словом, когда дело дошло до суда, — осталось одно обвинение, что в дружине две недели пробыл и потом жил по чужому паспорту. Дали мне год тюрьмы, а я его почти отсидел, месяц мне помиловали, освободили и предложили явиться к воинскому начальнику. Явился. Мобилизовали. Дядя устроил меня провожать вагон с грузом на Владикавказ. Я поехал, дорогой спрыгнул с поезда — вагон и без меня доедет — и пересел на поезд в Туапсе.
— Зачем же тебя понесло туда?
— К зеленым. Пришли они, заняли его, я заявил, что я подпольник, мне поверили — и приняли в политотдел.
— Однако — встреча. Через полтора года гражданской войны. Я уж тебя давно похоронил.
— А ты здорово поднялся. Легенды по всему побережью о тебе ходят.
— Ерунда. Сделаешь одно дело, а разнесут, раздуют, будто сотни дел наворочал. Вначале, правда, очень тяжело было… Но ты не все о себе рассказал. Невесту свою видел?
— Замуж вышла, — натянуто улыбнувшись проговорил Георгий. — Но знаешь: такого медведя себе выбрала… в каждой ступне по пуду, а сам по плечо мне будет.
— Но что же ее побудило? Она такая изящная, хрупкая. Мне ужасно за нее обидно.
— Скучно, говорит, нам было бы: давно любим друг друга.
— Да-а, не везет нам на женщин. В Царицыне — помнишь? — перессорились с тобой из-за шатенки черноглазой, а сами врассыпную. Оставили ее товарищу Жиле. А твоя невеста предпочла какого-то бегемота. Инстинкт. Война. Истребление людей. Женщин, таких, как твоя, тянет к самцам, которые могут обеспечить сытую жизнь. А мы?.. будем летать, пока не обломаем крыльев. Любовь не для нас: мы получаем наслаждение в бурной полной опасностей жизни. Получаем больше этих Жил, этих мясистых чушек, но жизнь пред’явит нам счет. Ты уже его получил… А знаешь, я женился…
Георгий сразмаху хлопнул его по коленям:
— Ну! Да как же ты осмелился? Илья, это на тебя не похоже..
— По себе подобрал.
— Где же она? С тобой?
— Увы, за тысячу верст. Товарищи разлучили, а теперь я и сам охладел к ней… Так тебе что-ж, протекцию составить? — и расхохотался: — Хочешь, комиссаром штаба фронта тебя назначу? а то я целыми днями раз’езжаю, штаб же скоро во всю развернется. Спецов туда насажаю. Согласен?…
— Ты еще спрашиваешь…
— Прекрасно. Теперь о деле. Доложи о Туапсе. Ха! Ха!.. Дисциплина у нас, знаешь?.. Сказал — кончено.
— Ну, слушай. С’езд фронтовиков прошел под руководством коммунистов. Об’явили Красную армию Чермоморья, выбрали реввоенсовет. От твоей армии вошел в него Моисей. Он там остался. И Иосиф там остался.
— Ну, а эс-эры как? Смирились?
— Приезжал Воронович с Филипповским. Сделали им доклады — они и размякли. Наши заявили, что желают управлять только армией. Поделили сферы. Эс-эрам предоставили Сочинский округ, а себе взяли все остальное. Дали им одно тяжелое орудие, две горняжки. Не хотели осложнять с ними отношений. Теперь наши пошли на Армавир.
— На Армавир? Это верст двести от Туапсе? Да они с ума сошли? Из гор вылезать на равнину? Бить армию противника нужно, базы себе укреплять, а они в обе руки территорию загребают. Ну, хорошо, что они нам подкрепление прислали. Пришел батальон Железного полка. 25 пулеметов. Когда подойдут еще два, у меня будет тысячи четыре бойцов, 13 отдельных батальонов: у Петренко на левом боевом участке — три, и у Пашета на Геленджикском — девять, а пока пять. Шестой — по горным перевалам, тринадцатый — «Гром и молния», сидит под Крымской. Петренко тоже будет охранять горные перевалы. Узел завязался в Геленджике. Мне приказано взять его, а это мне не нравится: инициативу свяжу себе им. Я предпочел бы громить белых не в открытом бою, а набегами. Как жаль, что я вернулся с Кубани. Теперь меня не пускают туда. Ну, ты отдыхай, а я пошел по делам. Сегодня еду в Широкую щель. Перед от’ездом зайдем в штаб.
Смерть Раздобары.
Вместе с батальоном приехал из Туапсе верхом на гнедой куцой лошади комиссар Черноморского фронта, бледный, средних лет, в черном ватном пальто, низко затянутом ремешком. Илья выехал с ним в Широкую щель.
По шоссе тянулись в обе стороны обозы. Все шоссе избито ими. Зато все мосты, ранее попорченные или сожженные зелеными, теперь исправлены, застланы свежими досками.
В Широкой щели еще больше вырос табор. Торчат поднятые в небо оглобли повозок, дымят костры.
Комиссар весело недоумевает, Илья смеется:
— Растет сила. Все стянулось к больному, воспаленному месту.
Передали Илье письмо с Лысых гор. От имени всех граждан. Высокопарные фразы, возвеличивание его, признание ими своих ошибок. В искупление вины присылают щедрые подарки: несколько возов картофеля, десятка полтора овец и две-три коровы.
Прочитав письмо, Илья насмешливо бросил:
— Они воображают, что со мной боролись, будто мне что нужно… Зато щедрее всех дарят.
Проехали в штаб. Досчатая кровать без постели. Растерянные, потрясенные лица.
— Что случилось?
— Раздобара убит. Застрелил его Тихон. Вот только что… — и зеленый начал рассказывать присевшему к столу Илье.
Сидели на кровати рядом: Пашет, Раздобара и Тихон. Раздобара особенно расшалился, подтрунивал над любовной историей Тихона с лысогорской девушкой. Вытащил из кармана Тихона записку: «Это от нее письмо!» Тихон — к нему: «Отдай». Тот хохочет:
— Не отдам!
Тихон сам хохочет, набросился на него, подмял его под себя на кровати.
— Отдай!
Выхватил свой кольт, к лицу Раздобары приставил — и звенит:
— Отдай!
А Раздобара все хохочет, вырывается, пытается отнять кольт…
Пашет строго вмешался:
— Да бросьте вы…
И грянул выстрел… Брызнула кровь струей, откинулся Раздобара на кровать, глотает воздух, судорожно вздрагивает… Тихон оторопело поднялся, выпустил из рук револьвер — и как заплачет! — как ребенок…
Не стало красавца Раздобары, который носился в боях в черкеске, с развевающимися лентами на шапке. Не стало соперника Тихона. У них давнишняя глухая борьба за лысогорскую черноглазую стройную девушку. Тихон, еще во время дикой вольницы, после налетов привозил ей подарки, задабривал ее отца — привел ему пару хороших лошадей в полной упряжи с повозкой. Раздобара все забывал о подарках, он сам стоил дороже подарков, и она льнула к нему. Друзья стали соперниками. Но Раздобара был хохотун, открытая душа, а Тихон со своими колючими татарскими глазками — жесток и коварен. Ушли с Лысых гор, по Кубани ходили, полтора месяца не виделись с ней; подарков уж не присылали ни ей, ни отцу. Вернулись. Близко она. И тут совершилось загадочное… Роковая ли неосторожность или злой расчет? Тихона арестовали. Он плакал, просил пустить его в бой, чтобы там найти свою невесту-пулю, но не погибать от рук своих товарищей. Тихон плакал; человек, не знавший страха.
Вырыли Раздобаре могилу в Широкой щели. Опустили его в английской шинели. Черкеска перешла по наследству бойцу. Простились с товарищем, вернулись в свой табор — и захлестнуло грусть бурным потоком веселья.
Освобождение тюрьмы.
Игра вокруг головы Ильи Кравченко, закованного в кандалы и брошенного в одиночку к смертникам, накалила атмосферу. Частенько заглядывал к нему надзиратель Епишкин, издевался над ним. Заглядывал еще чаще и надзиратель Сидоров, он при носил ему с’естное, это было кстати: казенный паек Кравченко состоял из хлеба и воды.
Через полторы недели загремел сильней обыкновенного засов, гулко раздались по коридору голоса, распахнулась широко дверь камеры — и надзиратель взволнованно крикнул:
— Встать, смирно! — и группа русских и иностранных хорошо одетых офицеров вошла в камеру.
Кравченко в кандалах, в изорванной рубахе продолжал сидеть. Начальник тюрьмы, полный, с усами, впившись в лицо дерзкого каторжника, ударил его кулаком в грудь:
— Сволочь, встать!
Губернатор, тоже полный с бородкой, размахнулся изящным стэком — и перетянул его через плечо.
Вскипел Сатана, видит: комендант военно-полевого суда тут же, английский и французский офицеры — верно, решен вопрос, — вскочил, глаза горят ненавистью:
— Как не стыдно холеную руку подымать на каторжанина! Заставили бы холуев бить!
Губернатор, пораженный его дерзостью, обернулся к пришедшей кампании:
— Вот таких бы нам солдат — давно бы в Москве были, — и примиренно к Кравченко:
— За что тебя посадили?
— Вы лучше меня знаете!
— Думал ли ты освободить тюрьму?
— Нет!
— Так за что же тебя посадили в одиночку?
— Не знаю!
Губернатор приказал начальнику тюрьмы:
— Расковать и отправить в общую камеру.
Просидел еще неделю, получил через Чухно от комитета 30 000 рублей денег, дал взятку старшему надзирателю, заведовавшему мастерскими — и был снова допущен к работе в слесарной… Затем, чтобы заслужить доверие властей, он принялся изготовлять на оборону подковы и даже взялся ремонтировать две пары кандалов, за что заключенные обвинили его, как продажную шкуру, и об’явили ему бойкот. Еще больше обозлился Сатана, остервенело рвал напилками, чинил кандалы. Никто не знал, не понимал, что замышлял он. Только один заключенный, Черногорец, осужденный к вечной каторге, знал. Он сам замышлял освободить тюрьму, но подкопом. Кравченко рассоветовал — тот согласился.
Закончил все приготовления Кравченко, сообщил через надзирателя Сидорова в группу, что в час ночи под четвертое марта будет освобождать тюрьму. Группа должна ожидать его за полторы версты от тюрьмы, на старом кладбище.
В намеченное время, когда вся камера глубоко дышала в крепком сне, Кравченко поднялся, оделся, подошел к двери. Подозвал тихонько надзирателя Варда и подал ему через прозурку два ключа:
— На, Федя, открывай.
Щелкнул висячий замок — открылся. Второй, внутренний, предательски скрежетал, не отпирался. Кравченко подумал, что Вард струсил, — начал упрашивать, грозить… Тот шепчет, что ключ не подходит. Понял тут Кравченко, что этот замок не проверил. Попросил запереть висячий, возвратить ключи и стать на место.
А сам разволновался до истерики. Ночь не спал. День пролежал больной. Пятого марта вышел на работу, весь день проверял ошибки ключей. Сообщил в группу о неудаче и предупредил, что в час ночи под шестое марта освободит тюрьму.
Пришла ночь. Снова поднялся Кравченко, обернул ноги кусками одеяла, подошел к двери, передал ключи ожидавшему Варду. Щелкнул весело один замок, щелкнул другой — зловеще распахнулась дверь… Вард передал ему свой наган. Вышел Илья в коридор — точно в неведомый мир попал: настороженная, мертвая тишина. Подошел к окну, выходящему в сторону кладбища, и трижды помахал лампой — дал сигнал зеленым, что долгожданное, радостное началось. Из темноты весело блеснул огонек электрического фонаря:
— Видим! Видим!
Илья Кравченко попросил Варда позвать со второго этажа надзирателя покурить, а сам спрятался за угол у лестницы. Вард окликнул того.
Гулкие шаги по лестнице приближаются… Сатана схватил сзади надзирателя, закрыл ему рот, пригрозил молчать, отнял револьвер, самого связал — и отвел в свою камеру, откуда пахнуло удушьем, парашей и глубоким дыханием. Как противно, гнусно там! Да разве можно туда возвратиться? Никогда!
Разбудил Черногорца. Дал ему наган. Вышел с ним в коридор. Предложил Варду вызвать дворового надзирателя с винтовкой. Вызвал. Закурить. Тот вошел. Кравченко и Черногорец набросились вдвоем, отняли винтовку, связали его — и отвели на место Черногорца.
Камера тяжело дышала смрадом. Кравченко, брезгливо сдерживая дыхание, пробежал между нарами и, дергая за ноги спящих, зловеще шипел: «Подымайтесь, подымайтесь, на свободу»… Мигом вся камера всполошилась; повскакивали зевающие, гребущие пятернями в зарослях заключенные.
— Ш… ша… Я освобождаю тюрьму. Смерть или свобода! Ни минуты колебаний! Кто со мной? Человек пять довольно. Выходите в коридор. Остальные — молчать. Или всажу пулю.
Вышел с одним во двор. Подобрались к двери второго двора. За ней спал надзиратель, согнувшись на табурете. Кравченко просунул руку в окошечко двери и открыл ее. Надзиратель вздрогнул, но ему зажали рот, наставили дуло — и приказали итти в камеру.
Кравченко взял с собой шесть заключенных — освобождать больницу. Там было два внешних и два внутренних надзирателя. Пропуск он знал. Открыто подошел вместе с Черногорцем к внешним надзирателям, скомандовал им тихо: «Руки вверх» — и обезоружил. Вслед за ними обезоружил и двух внутренних. Отослали их в камеру.
Ползком, вместе с Черногорцем, подкрался к конторке; схватили надзирателя — и в камеру.
Подошли к двери третьего, хозяйственного двора. Сказали пропуск. Надзиратель открыл, но, поняв свою ошибку, схватился за наган. Черногорец его — прикладом по голове… Свалился. Связали — и отнесли в камеру.
Кравченко подобрался к окну тюремной конторы. За двумя столами сидят — помощник начальника тюрьмы и старший надзиратель Епишкин. Перед ними на столах — винтовки и связка ключей от всей тюрьмы.
Подкрались втроем. Один остался у ворот, у прозурки. Двое ринулись внутрь; Кравченко набросился на помощника начальника. Товарищ — на Епишкина, — и свалил его ударом приклада в грудь.
Заглушенный, полный смертельного ужаса, крик:
— Что ты хочешь со мной?.. — Сатана сдавил его, хряснуло горло — и тот повалился.
Голос издалека. Стук в дверь снаружи. Прибежали товарищи, тревожны:
— Услышали крик, спрашивают…
Накрапывал дождик. Ласково освежал каплями пылающее лицо. Жизнь! Воля!.. Кравченко накинул на себя кожух, подошел, спрашивает:
— Кто стучит?
— Дежурный офицер. Что случилось?
— Ничего. С помощником начальника припадок.
— Так вы его накройте черным.
— Мы уже накрыли.
— Все благополучно?
— Все.
Шаги снаружи удалились. Кравченко оставил у ворот одного из товарищей, а с пятью пошел обезоруживать караульное помещение.
Надзиратели спали. Он расставил товарищей у пирамиды с винтовками и в концах комнаты, а сам принялся будить крайнего надзирателя. Тот с недоумении открыл глаза, и никак не мог сообразить, что раз’яснял ему сатана в одежде человека, потом увидел наган у своей переносицы — и понял: нужно молчать, будить соседа, связать его, заткнуть ему рот платком или его же рубахой, и тоже завязать.
— Малейшее движение — смерть, — прошипел сатана, и надзиратели, просыпаясь, принялись перевязывать один другого.
Вся охрана внутри тюрьмы была обезоружена и заперта в шестой камере. Вард сторожил их. Кравченко вывел всех заключенных из этой камеры в контору, каждому сам зарядил, вручил винтовку, чтобы не получилось неосторожного выстрела, разбил всех на группы.
Отделил 25 человек, назначил командира и приказал ему:
— Как открою главные ворота и часовой у ворот будет снят, без шума — в цепь по направлению к городу.
Выделил пять человек, назначил старшего, приказал:
— Когда открою ворота, — снять часового — и во двор.
Выделил 15 человек под командой Черногорца. Ему приказал:
— Когда открою главные ворота и брошусь в офицерскую караулку — всем отрядом бежать в солдатскую.
В запасе оставил пулеметчиков.
Два часа ночи. Смена постов. В ворота постучал дежурный офицер.
Кравченко, ожидавший около, спрашивает:
— Что нужно?
— Все благополучно?
— Все.
— Хорошо.
Сменились наружные посты. Тишина. Непроглядная тьма. Моросит. На углах каменной ограды — светлые шары вокруг лампочек. Кравченко отпер висячий замок, распахнул ворота — и все четыре партии вооруженных заключенных, около шестидесяти человек, бесшумно выбежали: пять человек схватили часового и втащили во двор; 25 — рассыпались в цепь по направлению к городу; 15 — во главе с Черногорцем — ворвались в солдатскую караулку.
Кравченко с товарищем бросился к офицерской. За столом сидят два офицера. У окна — два пулемета. Ворвался — крикнул:
— Руки вверх!
Оба офицера кинулись бороться. Один схватил Кравченко за горло, грянуло два выстрела… кровь брызнула струей из головы офицера, и он с обезображенным лицом свалился на пол. Обернулся Кравченко — на земле борются… Офицер уже нащупал свой наган… Сатана расколол ему череп двумя пулями.
Товарищ вскочил; Кравченко приказал ему отослать пулеметы в цепь, а сам метнулся в общую караулку к Черногорцу.
У пирамид стоят его ребята. На нарах в разных позах — лежат, сидят, стоят, подняв руки вверх, добровольцы. Один из них раскинулся на полу с вывалившимися из головы мозгами.
Крикнул Кравченко, напряженно дыша:
— Все благополучно?
— Все.
— Заводите всех во двор!
Затоптались вооруженные заключенные, расступились. Добровольцы растерянно, торопливо схватывались с мест и проходили во двор.
Завели. Кравченко окликнул разводящего. Тот подскочил, козырнул;
— Я!
— Я дам тебе 10 человек снимать посты. Малейший намек — будешь убит на месте.
— Слушаюсь…
— Да ты не тянись.
— Я не тянусь: я сам против белых.
Пошли.
— Кто идет?… — окликает часовой.
— Свои, свои.
— Что пропуск?
— Прицел… Клади винтовку — отходи.
Его окружают, ставят свой пост, идут дальше.
Все посты заменены своими. Кравченко пошел открывать камеры. Распорядился грузить кассу, пишущие машинки, инструменты мастерских — сапожной, и портняжной. Запрягли лошадей в две подводы и фаэтон.
Около четырех часов ночи громадная толпа черным потоком поплыла от тюрьмы к старому кладбищу, где ожидала их группа зеленых. Надзиратели и добровольцы, не пожелавшие итти в горы, были заперты в камеры.
Ушло человек пятьсот: смертники, заложники — родственники вождей революции, каторжники, просто заключенные, надзиратели, помогавшие Кравченко, — Вард, Сидоров и несколько других. Ушел и разводящий с группой солдат. Унесли с собой человек 35 больных на носилках.
Кравченко с полутораста вооруженными заключенными, при двух пулеметах, прикрывал сзади уходящую в горы толпу. Люди, пережившие кошмары тюрьмы, обреченные на расправу озверевших, отчаявшихся белых вояк, весело оглядывались на осевшую в темноте заброшенную тюрьму, на завистливые огоньки сытого города, и смеялись, задыхаясь от слез радости. Женщины, не стесняясь, плакали, искали глазами своего освободителя, этого прекрасного сатану, готовые целовать ему ноги.
Они шли в эти черные дикие горы, как в родную семью, ища там спасение, добрых людей.
Из-за ставень приземистых домишек, из-за чуть приоткрытых дверей чуланов трусливо высовывались заспанные лица толстых баб в смятых рубахах, их отдергивали законные сожители и сами всматривались через щели в темноту, замирая от страха, ожидая нападения или выстрел. Они сразу догадывались, что это — заключенные, и решали, что пришли, наконец, в гости зеленые. Но им непостижим был героизм человека, дерзнувшего освободить заключенных, когда сам он был за системой замков и решеток.
Толпа подошла к кладбищу. Цепь зеленых поднялась от радости, бросилась навстречу — и остро почувствовала вся масса: «Так это не сон в черную ночь, это — спасение, воля! Железные решетки, зловонные камеры с парашами, серые стены из дикого камня, жестокие, холодные надзиратели, отвратительное хлёбово, — все уплыло назад, в вечность. Да где же этот спаситель? Кто он?» Буря восторга, смех, слезы…
А этот спаситель, будто не он виновник случившегося, напряженно, серьезно разговаривает с командиром группы зеленых, вглядывается в сторону города, угрожающе сверкающего огоньками, и договаривается о дальнейшем пути. Нужно спешить: белые могут встретить, могут преследовать.
Торопливо пошли дальше. Цепь — впереди толпы, цепь с пулеметами — сзади. Вскоре донеслись со стороны города глухие, редкие выстрелы. Еще острее поняли освобожденные, что это — явь, нужно скорей уходить от опасности.
Пришли в деревню Федотовку, когда уже рассвело. Крестьяне встретили узников с радостью, разместили по хатам, зарезали для них быка, накормили их.
Кравченко, не спавший почти три ночи, приказал выставить посты, а сам, одевшись полковником, вместе с командиром отряда, в форме унтер-офицера с карабином, поскакал в Новороссийск, посмотреть, что там творится.
Город метался в панике, точно в пожар. Над городом носились тревожные утки: «Две тысячи каторжан вырвались из тюрьмы, будут всех резать до самого колена». Белые пустили слух, что тюрьму освободил изменник, полковник Кравченко. Очередь у пароходов, растянулась на три квартала. С генерал-губернатором был припадок бешенства весь день.
Поездили часа полтора, под’ехали к квартире Чухно, перекинулись с ним парой фраз — и ускакали обратно.
Кравченко был опьянен безграничной волей, усталостью, успехом. Голова кружилась от гармонии впечатлений — так смутно, отдаленно воспоминание о затхлой тюрьме, кандалах, точно это было давно, давно.
Азартная игра, ставкой которой была обреченная голова Кравченко, не знавшего об этом, игравшего без козырей, втемную, окончилась его победой. План, лелеянный им много месяцев, выполнен им с точностью машины, выдержанно, до мельчайших подробностей.
Оживление зеленых на Абравском полуострове.
Многие тайны тюрьмы вскрыты. Федько, арестованный вместе с Семеновым и Новацким, расстрелян. Латыш-студент, загнанный Зелимханом, также расстрелян. Оба — в одну ночь, когда у Кравченко оказались непроверенными ключи.
В два дня после освобождения тюрьмы, все группы от Новороссийска до Анапы об’единены были в одну группу «Террор».
Полезли из ущелий, землянок, несчитанные, неведомые, одичавшие местные зеленые. Поверили, наконец, в свои силы, в мощь организации, незнакомому им человеку.
Кравченко был придан вождем Абравского полуострова. Он привел сильное ядро — и оживилось движение.
Но пятьсот заключенных. Ведь это же преступники, ведь среди них были каторжники. Это — ядро?
Но разве уркаганы, скокари, ширмачи пойдут в горы? Ведь там нет кабаков, нет продажных девок. Там сырые ущелья, колючий хмеречь, изнурительная кровавая борьба.
Уголовные преступники отстали еще в городе. Другие пошли в горы, пытались ввести среди зеленых разбойничьи нравы, но в первые же дни Кравченко собрал секретный совет. Там и Узленко был и все высшие начальники. Решили расстрелять 12 человек. И расстреляли. Группа обновилась. Кто не мог переродиться — скрылся. Кто хотел загладить вину перед обществом — самоотверженно боролся против строя, искалечившего его. А большинство заключенных ведь и не были преступниками, это были смелые, дерзкие, не подчинявшиеся режиму Деникина. И коммунисты среди них были.
Оживился Абравский полуостров, разгорелась борьба с белыми. И в этой борьбе Кравченко проявляет ту же тактику, как и в тюрьме: на себя возлагает главную задачу, на массу — подсобную. В каждой операции он впереди. Его тактика противоположна тактике другого Ильи, возглавившего движение зеленых на Черноморье. Тот на себя специальных задач в бою не берет, тот наблюдает и руководит.
Через четыре дня по освобождении тюрьмы, Кравченко с небольшим отрядом напал на гауптвахту в городе и освободил человек 45 солдат. Четырех офицеров расстреляли, солдаты все пошли в лес.
На следующий вечер налетели на радио-станцию, офицеров перебили, а солдат вместе со станцией отправили в горы.
11 марта — налет на батарею «Канэ», стоявшую на берегу моря, на косе. Сопротивлявшихся артиллеристов перебили, замки от орудий побросали в море, а сдавшихся солдат увели с собой.
На следующий день сдались в группу два взвода солдат вместе со своим офицером. Их приняли.
Носится Кравченко на своем коне вихрем; развеваются по ветру, как крылья демона, черные полы черкески. Силен его авторитет среди зеленых. Но близость к Новороссийску, шатание между зелеными провокаторов лихорадило группу. Командиры ссорились. Какой-то захудалый командиришка группы в 25 бойцов, за всю гражданскую войну ничем не проявивший себя, кроме лихих полубандитских налетов, претендовал на главенство. Иные местные зеленые недовольны были, что в их краях хозяйничают пришлые, что им не дают покоя, ставят их в строй. И поползла клевета брюхом: Кравченко — грабитель, Кравченко — уголовный. Пускались в ход те же обвинения, те же средства борьбы, как и против другого Ильи.
В Абрау-Дюрсо был выслан 13-й офицерский стрелковый полк. Его встретили зеленые между Федотовкой и Глебовной, устроив засаду в триста человек. Бой продолжался 4 часа, офицерский полк был разбит и разбежался. Зеленым достались 2 пулемета, «Максим» и «Люис», 6 подвод обмундирования и снаряжения и 8 лошадей. Захватили трех офицеров, в их числе полковника, всех расстреляли; сдалось 30 солдат — приняли.
Это было 15 марта, когда ставка Деникина переехала в Новороссийск.
После этого здесь начались ежедневные бои. Отряды Кравченко расположились полукругом на Абравском полуострове. Днем белые теснили их — ночью зеленые снова подходили к городу.
Подготовка к бою за Геленджик.
Под Геленджиком же, белые, узнав о замыслах зеленых, выслали к ним трех представителей: старосту, уже ходившего на переговоры с зелеными осенью под Адербиевку, интеллигента — эс-эра и какого-то мужика. Перехватили их зеленые на фронте и с завязанными глазами доставили в Широкую щель, в штаб боевого участка.
Делегаты эти представляли собой мирное, беззащитное население и войска белых. Советовали «по-дружески» не наступать на город: безнадежно это — войск белых 5000, прекрасная техника, несколько боевых судов в заливе. Уверяли, что этот бой погубит зеленых, причинит страдания мирному населению и вызовет взрыв репрессий и активности белых.
Илья приказал засадить их под арест до окончания боя за Геленджик.
13 марта на Михайловский перевал приехали на своем автомобиле командарм Рязанский и председатель реввоенсовета Норкин… «для личного руководства боем». Рязанский предупредил Илью по телефону, что он прибудет на фронт. Тот приготовил для встречи в Широкой щели резервные части.
Под’ехал Рязанский по шоссе до входа в ущелье — машина не могла пройти через речку, игриво несколько раз перебегавшую дорогу. Что делать? Скандал: командарм — на костылях, итти не может. Подвернулась повозка на быках — перевезли его. Величественное зрелище получилось. Как король Черногорский на быках отступал из родной страны. Выехала повозка на широкий плацдарм. Зеленые в английском стройными рядами стоят, замерли. Вызвал Илья двух зеленых — подскочили они к бычьей повозке, высадили командарма под руки, как старца. Тот речь двинул, хорошую, остроумную. Тут и узнали зеленые, что Колчак божиею милостию помре: сибирские партизаны захватили его и «в расход пустили». Очередь за Деникиным.
Уехал Рязанский, а под вечер Илья поскакал на Михайловский перевал.
Приехал. Познакомился с Норкиным, человеком в приплюснутом кепи.
Развернул набросанную им наскоро карандашом карту города и окружающих его гор:
— Я могу выделить в бой вместе с прибывшим из Туапсе седьмым батальоном полторы тысячи бойцов — пять батальонов. Начнем наступать с тылу.
— Почему же не с фронта? — удивился Рязанский.
— Отсюда нас противник ждет. Полтора батальона в пятьсот человек с криками ура бросится оттуда на город. Белые поверят, потому что зеленые всегда бьют с тылу, и направят свой удар туда. А мы все-таки главные силы здесь оставим, обождем с полчаса — и навалимся им на плечи. Но до рассвета мы должны подтянуть силы к городу, чтобы парализовать сильную артиллерию белых. Я полагаю, что в течение двух часов город будет взят.
— Если же, — продолжал он, — белые успеют занять позиции и бой затянется, они все-таки будут думать не о разгроме нас, а о том, чтобы вырваться из кольца. Шоссе в их тылу мы забаррикадируем, разберем мосты, чтобы белые ничего не могли увезти с собой. Ведь полтора батальона зеленых не смогут удержать лавину в несколько тысяч отборных бойцов белых.
Рязанский без спора согласился. Предложил Илье написать диспозицию. Но время было вечернее, Рязанский и Норкин располагались спать; Илья вспомнил, что утро вечера мудренее, и тоже стал прилаживаться на полу. Норкин удивленно уставился на него:
— А диспозиция?
— Через два-три часа. Вздремну немного, а то я давно не спал.
— Смотри же: один день до боя остался.
Илья и в самом деле переутомился, бредил ночами. Последние дни, когда положение на фронте стало особенно напряженным, каждую ночь прибегали перепуганные разведчики и будили его, сообщая, что белые перешли в наступление с броневиками и кавалерией. А он уже усвоил манеру презрительно относиться к паническим сведениям и сквозь сон, в бреду, отвечал, точно наяву:
— Кавалерия поскачет по хмеречи, броневики понесутся по скалам, артиллерия громить будет ущелья. Передай, что белые ночью из хат по нужде боятся вылезти, — и умолкал. Разведчикам оставалось стыдливо возвращаться назад и докладывать, что Илья их на смех поднял.
Ночью засел писать приказ о наступлении. Писание затянулось до утра: нужно было предусмотреть все мелочи. Ведь расплачиваться приходилось живыми людьми.
Под утро он осторожно разбудил свое начальство. Приказ его был утвержден с маленькой поправкой: одна рота зеленых должна быть направлена сюда, за 18 верст от города, для охраны высоких особ. Затем он должен был доносить каждые полчаса о ходе боя.
Илья не спорил: он умел подчиняться, хоть и не любил этого. Поскакал на фронт. Предстояло перепечатать приказ, вручить всем командирам, обсудить его с ними; за ночь перебросить через Мархотский хребет в тыл Геленджика 500 бойцов, и подтянуть части к городу.
И день и ночь ушли в горячке. Все запаздывало. Орудия, прибывшие накануне, не были проверены, совещание командиров провели вечером и наскоро, при неполном сборе. Всем казалось, что все ясно, задача проста, а между тем части путали, шли не туда, куда нужно, забывали доносить. Илья распорядился, чтобы вечером хорошенько накормили бойцов, ночью дали им отдых, чтобы в бой вступили они бодрыми и сильным. Но это было скомкано, ужин наполовину остался забытым, часть отрядов до глубокой ночи шаталась по колючему кустарнику.
Илья недоволен был, что этот первый большой бой против сильнейшего врага приходилось начинать с плохой, неряшливой подготовкой, когда маленькие операции подготовлялись тщательно, наверняка.
Через Мархотский хребет к Марьиной роще был направлен Горчаков с половиной лучшего, пятого батальона и горным орудием. К Марьиной роще должен был выйти и расположенный неподалеку от нее первый батальон Сокола. Пашет с несколькими кавалеристами отправился туда же, чтобы об’единить под своим командованием все части. Из-под Кабардинки ожидался отряд в 30 человек Васьки-анархиста.
Переход половины пятого батальона с пулеметами и горным орудием по вязкой грязи через высокий и крутой Мархотский хребет был чрезвычайно труден. Все вывалялось в грязь. Горное орудие бесконечно переворачивалось, лошади не тянули его, и бойцам приходилось вытаскивать его на плечах.
Поздно вечером Рязанский передал Илье по телефону из Михайловского перевала последнюю новость, что сил белых 4000. Илья вздрогнул, и у него вырвалось:
— Вот как? — и, чтобы скрыть минутную растерянность от окружающих и своего начальника, весело бросил: — Ну, тем лучше: больше трофей достанется.
Было от чего вздрогнуть. У противника — офицерские, чеченские части; эти будут драться до последнего; на двух миноносцах и на берегу — 13 орудий, из которых 6 дальнобойных. А сколько судов еще придет во время боя? Подводная лодка с двумя пулеметами — она недосягаема для зеленых, но будет обстреливать их с фланга, а два броневика — в лоб. Где же от них спрячешься? Эскадрон кавалерии, пулеметов не менее семидесяти. У пристани — транспортное судно «Мария». Белые могут спокойно драться, не боясь окружения: у них есть возможность погрузиться на судно. У противника прекрасное кольцевое положение, проволочные рогатки на улицах, густая телефонная сеть, связывающая все участки позиции.
А у зеленых — смешно перечислять. Два батальона геленджикского участка — не в счет, они разбросаны в горах и на берегу для защиты от десанта белых. На позиции — двести пленных, погулявших месяц на Кубани, полторы сотни старых зеленых пятой группы, сотая боевых зеленых из первой группы, изредка нападавшей на гарнизоны, всего 450 бойцов, на которых еще можно было положиться; 400 — седьмого батальона, состоявшего из пленных, взятых в Туапсе, ни разу не бывавших в боях, непроверенных; остальные 650 — местные зеленые, всю гражданскую войну скрывавшиеся у хат и изредка отбивавшиеся от мелких облав белых. Три легких, непроверенных орудия, захваченных в Туапсе вместе с артиллеристами, и с ними же присланных сюда. Пулеметов около тридцати. Фронт растянут; отряды, нападающие в лоб, оторваны от нападающих с тылу, 30 кавалеристов Усенко должны поддерживать связь по колючему кустарнику.
И этим боем решалась участь всей кампании.
Бой 15 марта.
Утро было тихое, радостное, предвещавшее солнечный день. Еще до рассвета зеленые расположились цепями в кустах вдали от города.
Светало. Все напряженно ожидали стрельбу из горного орудия со стороны Марьиной рощи. Этим сигналом должны были дать знать оттуда товарищи, что они готовы и начинают бой, отвлекая силы противника на себя.
Отдаленно глухо ухнуло — и загрохотал по небу снаряд. Гулко взметнулся взрыв у пристани, весело прокатилось по горам эхо.
Еще выстрел. Взрыв. Тишина…
Почему прекратилась стрельба?.. Не захватили ли врасплох самих зеленых? Или артиллеристы умышленно испортили орудия, чтобы белые успели занять позицию?
Главные силы зеленых пошли вперед, вплотную к постам белых, чтобы по сигналу двух орудий отсюда, с криками ура броситься в город.
Со стороны Марьиной рощи еще до рассвета разобраны были мосты, кое-где свалены были деревья на шоссе, нагромождены поперек его камни, перерезаны провода в Новороссийск. Горное орудие было установлено в каменоломнях. Цепи зеленых подошли незамеченными к цементному заводу. Томительно долго ожидали сигнал. И когда последовали два выстрела — двинулись вперед.
По дворам итти было долго, да и неудобно: это нужно было каждый двор брать приступом от бесновавшихся собак. Шли берегом, улицами, переулками, шли под горой кустами.
Прошли цементный завод — в тылу завязалась перестрелка. Но цепи зеленых, не слыша над собой пуль, не задумывались о причинах этой стрельбы, не задумывались и о причинах молчания горняжки; они стремительно пошли к центру города, не видя перед собой противника, не встречая отпора.
Прошли до поворота шоссе, на главную улицу. Неподалеку — две гостиницы, набитые добровольцами.
Зеленые бросились к этим гостиницам, откуда уже выбегали добровольцы в белье или наскоро одетые, в ботинках на босу ногу, без обмоток; взяли под обстрел выходы из гостиниц и захватили в плен партию добровольцев, на постелях, полусонных, недоумевающих. Подняли крик, торопя их собираться и итти под конвоем в тыл зеленых.
Взвод кавалерии белых вихрем проскакал по шоссе, и только свернул на повороте, как несколько пулеметов зеленых застрочили по ним — и кавалерия была сметена. Груда трупов лошадей и горцев осталась на месте.
Взрыв ликования, крики ура прокатились по цепи зеленых. Они ринулись вперед против врага в несколько раз сильнейшего, но белые строчили из бесчисленных пулеметов, от огня которых ветви деревьев трепало, как от ветра; броневики их выкатили вперед до поворота шоссе.
Со стороны главных сил зеленых также выпущено было два снаряда — и стрельба умолкла. Белые поняли, что они окружены, высыпали в цепь вокруг города и навались всей тяжестью на отряд Пашета, прорвавшийся в центр города. Тем временем началась паническая погрузка белых на пароход «Мария». Подводная лодка строчила по пятому батальону, шедшему берегом, артиллерия белых начала гвоздить снарядами вокруг города, особенно по первому батальону, шедшему под горой, левей пятого. И первый батальон бежал по кустарнику назад, спускался под защиту строений. Цепь зеленых начала откатываться. Со стороны пятой группы, донеслись крики о помощи: белые отрезали их, отбили своих пленных и забирают их самих в плен.
Снова пошли зеленые вперед, на выручку. Пулеметчики против шоссе сдерживали напор белых, обстреливали бронированные автомобили.
Тут прискакал с группой конных Васька-анархист с ручным пулеметом. Сам громадный, красавец, взгляд орлиный, а голос бархатистый, как у певца. Выскочил из-за домов и кричит белым:
— Отдай пленных, душа вон!.. — пулемет через руку — и начал строчить.
Отбил пленных — и цепи зеленых начали поспешно отходить к цементному заводу. Командиры их — Пашет, Горчаков, Сокол, Кубрак приказывали ложиться, грозили пристреливать малодушных и, когда цепи залегли, — били камням тех, которые пытались подняться, чтобы бежать в тыл.
В горячки боя один трус губит все. Поднялся один, за ним — другой; один — по одному, глядишь — и вся цепь побежала.
Залегла цепь. Кричат в несколько сот глоток ура, чтобы слышали главные силы по другую сторону города и скорей выручали.
Но помощи не было. 13 орудий белых подняли канонаду, пулеметы грохотали, цепи наваливались, вырывались из кольца…
Начало боя со стороны главных сил зеленых было сорвано.
Выждав условленные 20 минут после сигнала горняжки, Илья послал конного к своим двум орудиям с распоряжением открыть сильный огонь по пристани. Но в это время, будучи на склоне горы, он увидел внизу, в кустах, отставшую, двигавшуюся вперед цепь. Это было для него неожиданностью, так как от всех частей поступили донесения, что позиция ими занята и все другие цепи ушли уже далеко. Он послал одного конного к этой цепи, узнать, какая это часть и почему отстала, другого — к орудиям, чтоб не открывали огня и не привлекли внимания белых к фронту, где не было цепи.
Возвратился конный, донес, что отстал седьмой туапсинский батальон. Взбешенный предательством Илья снова послал конного с приказанием батальону немедленно нагнать цепи, угрожая перестрелять и командира, и комиссара. А в это время из орудий дали два выстрела: конный не успел предупредить их. Снаряды полетели далеко влево, за город, и разорвались на Толстом мысу, где должны быть уже цепи зеленых.
Туапсинские пленные определенно срывали бой. Илья послал уже третьего конного к артиллеристам с угрозой перестрелять их, если они не направят орудий в центр города, но в это время к орудиям прискакали вторые гонцы, передавшие распоряжение не открывать стрельбы. Это распоряжение уже запоздало, стало нелепым, если уже открыли себя, но артиллеристы стрельбу прекратили — и белые, хоть и в белье, но успели рассыпаться в цепь и спасти себя от разгрома.
Илья и его комиссар тем временем поскакали с отрядом конных разведчиков к городу. Пронеслись со зловещим шорохом, дробным звоном копыт, лязгом удил и стремян по шоссе, мимо одиноких, дремлющих в весенней прохладе домиков. Испуганная старушка выбежала на балкончик хаты и, поняв, что ворвались зеленые, принялась крестить промчавшийся отряд конных. А они, возбужденные скачкой и милым жестом старушки, готовы были ринуться в город. Но пули визжали, проносились роем, загоняли под укрытие.
Отряд всадников остановился под обрывом шоссе на высоком месте, откуда виден был весь в черепичных пестрых крышах Геленджик и голубой залив с громыхающими боевыми судами. Илья разослал почти всех конных установить связи и донести о положении отрядов.
Загрохотали орудия зеленых. Но снаряды летели беспорядочно, в разные части города. Цепи уже обложили его, крики ура раздавались вокруг него, даже бывшая беспробудная вторая группа, а ныне второй батальон, кричал ура, хотя не смел переходить оголенный Толстый мыс. Белые были зажаты в центре города.
Бой разгорелся. Снаряды зеленых рвались уже у пристани, где происходила паническая погрузка. Стрельба пулеметная, ружейная клокотала в городе, как шум водопада. Все тринадцать орудий белых перебрасывали воющие, ревущие, сотрясающие громом взрывов снаряды в тыл зеленых, где никого не было.
Снаряды английских скорострельных орудий перелетали низко или рвались над головами группы конных: повидимому, белые догадались о присутствии здесь главных начальников зеленых.
Несколько всадников во главе с Тихоном, отпущенным, чтобы в бою искупить свою вину, помчались лихим карьером вперед по шоссе. Но вздыбились лошади, присели на хвосты — и понесли седоков назад. Тихон скрылся за поворотом, но и он не выдержал туч, засыпавших его пуль, — и примчался без фуражки.
Конная связь скакала вдоль фронта, вокруг города. Положение зеленых было хорошее: они дрались в городе, снаряды белых раздирали хмеречь в горах, пули разрывались о камень домов, о стволы деревьев.
Связь установлена с отрядом Пашета!
Но крики ура все слабее, слабее и стихли, точно зеленые разуверились в смысле бесконечных криков. Не слышно было, не видно человека, будто против его воли пришел некто могучий — и грохотал, взрывал землю, завывал над головой, насмешливо прибивал навеки к земле этих молчаливых, маленьких серых людей.
Снаряды белых начинают разрываться на склоне горы. Проклятие! Цепь отступила от города и дает расстреливать себя из орудий.
Поскакали конные заворачивать бегущих, поскакал Илья по кустам, где уже не было цепи, но визжали пули приближавшегося врага. Илья выхватил револьвер и, галопом нагоняя бегущих, угрожал пристреливать их, заставлял ложиться на месте.
Разбежался все тот же седьмой батальон. Командир и комиссар бежали первыми, прикинувшись контуженными.
Из Новороссийска пришел контр-миноносец. Сначала вошел в бухту и присоединился к адскому хору орудий, потом вышел в открытое море к Фальшивому Геленджику, и оттуда начал зачем-то стрелять в сторону Михайловского перевала, куда не могли долетать снаряды.
За Толстым мысом стрельба удалялась в глубокий тыл зеленых. Очевидно, белые охватывали зеленых с фланга.
Отряд Пашета отступал. Белые ожесточенно пробивались из кольца. Они сбили цепь Сокола под горой, где было мало строений и куда летели снаряды с судов, — и заходили с фланга; по шоссе наседали цепи под прикрытием броневиков, с моря обстреливала подводная лодка.
Стихла ружейная и пулеметная стрельба. Только пятнадцать орудий белых не ослабляли своей канонады. Но пленные артиллеристы двух орудий зеленых, видно, вошли в азарт и старались за целую батарею, бомбардируя пристань. Несколько раз судовая артиллерия заставляла ее менять свое место, но она, наконец, так хорошо пристроилась, что стреляла беспрерывно.
Конная разведка донесла, что вторая группа отступила за Толстый мыс и рассеялась. Впереди также цепей нет. Со стороны Марьиной рощи стрельба стихла.
Илья снял резерв в одну роту и бросил его в бой. Кавалеристы сгоняли деморализованных бойцов, но безуспешно.
Цепь рассеялась по садам.
В течение боя он посылал с ординарцами донесения на 11 версту, чтобы оттуда их передавали по телефону на Михайловский перевал Рязанскому. Сам он не мог писать; его лихорадило от возбуждения и рука скакала по блокноту из угла в угол. Писал комиссар, а он кое-как расписывался.
Теперь доносил, что цепи разбежались, резерв брошен вперед, но тоже рассеялся; осталась полурота прикрытия у артиллерии. Просил выслать в спешном порядке роту личной охраны и предупреждал, что, если последние попытки повести бойцов в наступление не удадутся, придется под покровом темноты отступить.
Но он понимал, что неудача этого первого большого боя развалит армию: белые ободрятся и перейдут в наступление, зеленые не осмелятся вступать в большие бои и не удержат гор теперь, когда наступил решительный момент развязки гражданской войны. Он знал истину, что если боли первой операции и переносят мужественно, то когда в ране снова начинают копатьтся, это — невыносимо.
И, не дожидаясь прихода роты с Михайловского перевала, он снял последний резерв, полуроту прикрытия артиллерии, оставив последнюю беззащитной. Повел эту цепь к городу и уложил ее. Приказал кавалеристам собрать разбежавшихся. Набралось человек сто. Они лежали, уткнув головы в землю, засыпаемые пулями, а Илья смеялся над ними, указывая, что и он, и комиссар, человек невоенный, сидят на лошадях и пули не берут их.
Спокойствие начальников подбодрило цепь. Подвернулся маленький, бравый с черными острыми усами командир роты Орлик. Илья поручил ему вести в наступление цепь. Скомандовал:
— Товарищи, белые в панике! Стремительный удар — и они разбегутся! Вперед!
У Орлика — труба. Он заиграл на ней сигнал к наступлению. Немногие зеленые знали сигналы. Но эти новые бодрящие звуки вселили в них веру в победу — и они пошли вперед.
Стрельба удалялась. Белые, в рядах которых было масса офицеров, поняли сигнал, решили, что зеленые предприняли очередную хитрость — и бежали.
Сотня разгоревшихся бойцов зеленых погнала перед собой тысячи лучших бойцов белых. Конный отряд Усенко галопом пронесся в центр города.
Илья и комиссар поскакали вслед за ними. Их нагнал конный посыльный с распоряжением Рязанского и Норкина:
«Приказываю отступить, приведя части в полный порядок. Занять командные высоты и окопаться. Мобилизовать гражданское население для рытья окопов и устройства проволочных заграждений»…
Илья рассмеялся, подал бумажку комиссару.
Поскакали дальше. Недалеко от берега моря, на шоссе выстраивались пленные солдаты с двумя оркестрами музыки. У пристани лежала разбитая двуколка и убитая лошадь. Из моря у берега торчало орудие. Поступило донесение, что несколько сот чеченцев бежали на Толстый мыс, а остальная масса белых, не успевшая погрузиться на пароход, понеслась толпой тысячи в две, в белье или кое-как одетыми в Новороссийск. Боевые суда как провинившиеся, уплывали из бухты.
Илья послал часть конного отряда на Толстый мыс, а другую часть — вперед, к Марьиной роще, узнать, не разгромлен ли отряд Пашета.
Вся масса зеленых нахлынула, понеслась лавой за город преследовать белых.
Отряд же Пашета под натиском белых оставил захваченную в плен у цементного завода в начале боя заставу белых и отступил к Марьиной роще, где уже спряталась горняжка, выпустившая после двух выстрелов весь воздух. Белые вырвались из кольца и устремились главной массой пехоты и кавалерии круто влево на Тонкий мыс, чтобы оттуда лесными дорогами пройти на Кабардинку. Часть войск их с пулеметами на повозках рысцой шла по шоссе, отстреливаясь от отряда Пашета. Но за Марьиной рощей их встретил все тот же Васька-анархист со своими всадниками. Белые все больше прибавляли ходу. Но мосты на пути были разобраны. Повозки, орудия перебрались через мелкие речушки, а броневики завязли — и белые их бросили, сняв пулеметы. Все остальное было покинуто в городе.
Конные донесли, что на Толстом мысу белых нет. Исчезло несколько сот. Где они? Не спрятались ли по кустам, чтобы с наступлением ночи поднять панику и прогнать зеленых? Или погрузились на шлюпки боевых судов?
Стемнело. Пришла рота из Михайловского перевала.
Наступила ночь в чужом городе. Зеленые, возбужденные боем, уютом в семьях, по которым так истосковались за многие месяцы жизни в мрачных ущельях, не могли уснуть и, забыв об опасности, которая еще не миновала, долго рассказывали друг другу и особенно мирным жителям — старикам, интеллигентам, дамам, девушкам, восхищенно слушавшим их, о героических подвигах своих и нечеловеческих лишениях, перенесенных ими. Бойцы второй группы, виноват, второго батальона, не могли устоять от соблазна и разбежались по хатам к своим милым детишкам и женам.
Штаб фронта расположился в цементном, двухэтажном доме, где помещался прежде штаб генерала Черепова. Все было услужливо оставлено в порядке: наверху необходимая обстановка, пишущие машинки, внизу — телефонная и телеграфная станция. Штаб заработал, наполнился многоголосым шумом, забегались ординарцы по лестницам.