Новозаветники
Глава I.
Рис. 91. Северо-западный угол храма «Небесной Девы» (Партенона)
Лука Элладский (830 — 946 гг.), как автор Евангелия Луки и первой части апостольских деяний.
Его небесный символ — созвездие Тельца.
Имя Лука происходит или от Левкос (белый), или от местности Лукании.
Посмотрим сначала, что нам говорит церковная традиция об Луке Элладском, а также и об «евангелисте Луке».
По «Житиям святых», евангелист Лука родился 18 сентября в Сирийской Антиохии и был «смолоду научен всем эллинским наукам и врачебной хитрости». Ему были хорошо известны греческий и египетский языки. Он считается в числе 70 второстепенных апостолов, посланных попарно Иисусом по городам для проповеди его учения.
Он проповедывал, — говорят «Жития», — в Фивах, в Беотии, и будто бы написал свое Евангелие через 50 лет после «вознесения на небо» Иисуса. Он, — говорят нам, — трудился вместе с Павлом, проповедуя христианство язычникам, и о нем упоминает последний в своем послании к колоссянам ( 4, 14), говоря, что их «приветствует врач возлюбленный Лука».
Он путешествовал в «Иерусалим», прошел Ливию и жил некоторое время в Египте. Потом построил себе церковь в Беотийских Фивах и врачевал там болящих телом и душой. Затем умер в глубокой старости, более 80 лет от роду, и от его гроба исцелялись многие болезни, «особенно глазные».
Он «первый написал на деревянной доске изображение богородицы с младенцем на руках» и еще два ее «портрета», а также «портреты» Петра и Павла, и был таким образом установителем церковных изображений в византийском стиле. Значит, дело было как-будто уже при императрице Ирине, а не в I и даже не в IV веке нашей эры. Между тем нам говорят, что Констанций I, сын Константина I, уже перенес его мощи в Царь-град, где они и были положены в церкви св. апостолов вместе с Андреем и Тимофеем…
Вот и все, что сообщают о нем «Жития святых». Материал очень не велик, но почти весь правдоподобен, за исключением чудес, происходивших уже после его смерти от прикосновения к его гробу, и подлинности его мощей, которых Константин II не мог никуда переносить, так как умер ранее вычисленного нами времени столбования Иисуса 21 марта 368 г.
Мы уже видели, как первообразом автора Апокалипсиса — Иоанна Богослова — оказался Иоанн Златоуст и как первообразом евангельского царя иудейского оказался «Великий царь» Василий Великий Четьи-Миней. Посмотрим, не найдем ли мы в них и первообраза евангелиста Луки.
Из различных Лук мы имеем и «Житиях святых»:
1) Под датой 29 января: Упоминание «о трех святых мучениках: епископе Сильване, диаконе Луке и чтеце Мокии, отданных Христа ради на съедение зверям в царство Нумерианово в Елисе, Финикийском городе».
Этот диакон Лука, конечно, мало подходит к врачу и евангелисту Луке.
2) Под датой 22 января: апостолы: Нафанаил, Лука, Климент.
Хотя Лука здесь и тот самый, но без биографии, как и остальные два.
3) Под датой 30 июля: «Кончина диаконов Луки и Муко, при епископе вавилонском Полихронии в царствование Декия», без подробностей.
Это дает промежуток между 248 — 252 гг. Если мы примем, что такой год дан по эре Диоклетиана (286 г. нашей эры), то получим для времени кончины Луки и Муко 534 — 538 гг. Но тогда еще памятны были библейские пророчества, как недавние, а потому и этот Лука, цитирующий их, как старину, явно не подходит для евангелиста.
4) Под датой 7 сентября: преподобный Лука, третий игумен Спасовой обители, называемой «Глубокие Реки», от Ликанской епархии. Тоже явно не подходит для евангелиста.
5) Под датой 6 ноября: преподобный Лука от сикалийского города Тавромении, который, оставив родителей и обрученную ему невесту, тайно ушел из дома ночью в пустыню, облекся в иноческий образ и много пострадал, благоугождая богу.
Тоже мало подходит для литературной знаменитости.
6) Под датой 11 декабря: Столпник Лука. Уже по самому своему столпничеству он мало подходит для писателя: стоя 45 лет на столбе, едва ли можно было написать что-нибудь путное. Да он ничего такого и не делал.
7) Теперь у пас остается, наконец, во всех «Житиях святых» только один Лука Элладский (Греческий), которому под датой 7 февраля посвящено значительное внимание и который один годится для первообраза очерченного нами выше врача-евангелиста, несмотря на то, что это было лишь в X веке. Но из предыдущих глав этой книги мы уже привыкли к хронологическим сюрпризам, а из дальнейших глав привыкнем еще больше.
Рассмотрим же его биографию в «Житиях святых».
Лука Греческий, — говорят нам они, — родился около 860 года в местечке Кастории в Элладе. Отцом его был Венец (Стефан), а матерью Радостная (Евфросиния), выходцы с острова Егины, страдавшего тогда от набегов мусульман. Его отец был скотовладелец и землевладелец, и Лука в детстве будто бы помогал ему. Он был так добр, что, уходя из дому, часто раздавал всю свою одежду неимущим и возвращался домой совсем голым, за что был много раз бит родителями. Все это показывает, что он был из зажиточной семьи, так как иначе после первой же раздачи своей одежды неимущим ему было бы не в чем ходить, да и «книжным учением» было бы трудно заниматься голому.
А между тем после смерти отца, когда ему было еще лет 15, он, предоставивши управление домом своей матери, всецело посвятил себя наукам. «Он до того устремлял свой дух к небу, — говорят нам „Жития“, — что даже и телом поднимался от земли, что видала не раз и его мать: много раз она подсматривала в щелку двери, как он молился в своей комнате в воздухе, на целый локоть поднятый своей молитвой от земли».
Раз он, «никому не сказавши ни слова, ушел из дому, чтобы поступить в монастырь», так как монастыри того времени служили единственными хранителями науки.
Но по дороге он попался отряд воинов, искавших беглых рабов, и они, приняв его за такого, избили и заточили в темницу, говоря, что не выпустят, пока не скажет, чей он раб. Однако, через несколько времени его увидали знавшие его люди, и он возвратился в свой дом.
В его село пришла два инока, шедшие в «Иерусалим». Он обманул их, сказавши, что он сирота, и пошел вместе с ними в Афины, где иноки и оставили его в монастыре, не взяв с собою далее, так как ему был только 17-й год.
Его мать тем временем «везде разыскивала его, много плакала и долго молилась богу». И вот «бог услышал, наконец, ее мольбы». Он «устроил сонное видение игумену того монастыря, и из своего сна игумен узнал о Луке все». Он «стал гневно упрекать Луку за обман и велел немедленно итти домой».
И вот он снова «пришел в Касторию, где его мать, воздевши руки к небу, закричала от радости: — Благословен бог, не оставивший без внимания моей молитвы и проявивший свою милость ко мне! Однако, через четыре месяца Лука опять захотел уйти из дому, и его мать уже не мешала ему в этом. Ему было тогда лет двадцать. Он «ушел в церковь Косьмы и Дамиана на берегу моря, на Иоанновой горе. Там стал он жить в маленькой келье, где так боролся с бесами, что и сказать нельзя», — говорят нам «Жития», на все накладывая свой монашеский колорит. А на деле он был там не одним лишь бесоборцем, но и «учителем своих сожителей». Среди них у него был там один глупый ученик, вообразивший, что Лука был шарлатан. Чтоб убедиться в этом, он раз «подслушивал целую ночь, но слышал лишь, как Лука все время молился богу. В этой обители Лука устроил себе и садик, «но в него стали приходить олени, сильно объедая его деревья. — Зачем ты портишь мой сад ? — сказал Лука главному из них. — За это ты потерпишь наказание от бога. И тотчас олень упал мертвый, а другие олени убежали в страхе. Но Лука оживил мертвого и с миром отпустил его в лес.
Однажды к нему «пришли два старца и постригли его в монахи», а когда он их провожал в довел до берега моря, огорченный, что не может дать им никакой пищи, тотчас же из моря выскочили к его ногам две большие рыбы, предлагая себя в пищу странникам.
Они вняли их желанию и насытились ими.
Скоро слава о Луке, как мудреце и ученом, для которого «нет тайн в природе», который исцеляет мертвых и повелевает зверям и рыбам, разнеслась по всем окрестностям, и к нему стали стекаться не только звери, но и всевозможные люди за советами в жизни и за помощью от болезней. Так, «раз к нему пришли два брата, которые не знали, где их отец зарыл свое серебро и золото перед своею смертью. Лука тотчас же показал им место, где надо рыть землю, и они нашли тут отцовский клад, пораженные глубиной премудрости Луки».
Другой раз, по наущению дьявола, пришли к нему три женщины, которые исповедали ему все свои грехи, прося, чтоб исцелил их. Их исповедь была такого рода, что и на него самого, после их признаний, напали нецеломудренные помышления, и он три дня должен был молиться, не сходя с места, «чтоб угасить пламень возникших в нем страстей». И вот, «когда он, наконец, заснул в изнеможении, он увидел ангела, который, прилетев, закинул удочку на нитке в его горло и вытащил ею из него какую-то безобразную часть его тела».
Ангел бросил ее от него и сказал Луке:
— Теперь дерзай выслушивать всякие исповеди и не бойся!
Проснувшись, Лука, действительно, почувствовал, что совсем избавился от греховных вожделений.
У него была сестра «Кали», такого же образа жизни, и приходила иногда к нему из своего монастыря помогать в хозяйстве. Раз Лука сказал ей:
— К нам идет человек, несущий на себе великую тяжесть.
И вот тотчас пришел к ним путник, не несущий на себе ровно ничего. Однако же, когда Лука увидел его, он сильно взволновался.
— Зачем ты пришел сюда? — сказал он. — Доколе ты молчишь и не каешься в сотворенном тобою убийстве?
Пришелец признался с плачем и рыданьем, что на дороге он убил своего друга, и молил Луку:
— Не дай мне погибнуть в дьявольских сетях! Лука отослал его на покаяние к священнику.
Точно также и в других случаях он проявляет всезнание.
Один человек, по имени Дмитрий, часто пристававший на своем корабле к этому месту, захотел посетить Луку. Чтоб не явиться к нему с пустыми руками, он целый день ловил удочкой рыбу, по ничего не поймал.
— Закину-ка еще раз на имя Луки! — сказал он и тотчас вытащил огромную рыбу. Он закинул с этим же словами второй раз и вытащил рыбу поменьше.
Он пожалел отдать большую рыбу и принес меньшую, а Лука, поблагодаривши, сказал ему притчу о том, как Анания утаил от апостолов часть цены, взятой им за проданную землю (что приведено и в «Деянии апостолов», приписываемых Луке), и как худо ему пришлось из-за этого. Дмитрий в ужасе увидел, что Луке все известно и, бросившись к его ногам, умолял о прощении. После этого и первая рыба была принесена им и скормлена Лукою на общей трапезе.
Семь лет Лука жил на своей горе. — говорят «Жития», — пока не совершилось предсказанное им болгарское нашествие на эту страну. После него он переправился на корабле в Коринф и жил там, в Патрах, десять лет.
Один пресвитер оклеветал там одного столпника, и когда «Лука стал, отложив свою обычную кротость, обличать его ложь, пресвитер ударил его в щеку, но тотчас же упал и умер в конвульсиях».
После этого Лука снова возвратился на Иоаннову гору. Когда весной он шел с крестом на ее вершину, «гадюка ухватила его за большой палец ноги. Но он с кротостью сказал змее:
— Мы оба созданья одного создателя. Будем же ходить каждый своим путем, не делая того, чего нам не повелено делать».
Гадюка сконфуженно уползла от него, и он остался невредим.
Само собой понятно, что при описанной выше прозорливости Луки, он мог быть и прекрасным сыщиком. Это и оправдалось на деле.
Один граф (комит), несший царские дары, был обворован в Коринфе по дороге в Африку, и никто не мог открыть вора. Испуганный предстоящей немилостью царя, граф, по совету местных жителей, обратился к Луке. Тот пришел к нему в Коринф, где граф прежде всего пригласил его к себе на общий обед.
«Лука взглянул на одного из служащих и, назвав его по имени, сказал: — Зачем ты накликаешь на себя смерть и на своего господина беду? Иди и принеси украденное тобою золото, которое ты зарыл. Слуга затрепетал и, бросившись к ногам Луки, молил его о прощении. Выбежав вон, он принес все украденное, и Лука вернулся домой, сопровождаемый благословениями присутствовавших».
Другой раз у одного из знатнейших фивских граждан заболел сын, и когда он уже лежал полумертвый и бессловесный, родители призвали Луку как врача (вспомните, что и евангелист был врач!) для его исцеления. Лука лишь помолился за умирающего и пошел к себе домой. А когда на следующее утро его игумен послал слугу узнать, в каком положении юноша, то слуга к своему удивлению увидел его «сидящим верхом на копе, чтобы ехать в баню».
Когда у Луки не хватило сил тут жить из-за множества посетителей, искавших у него исцеления души и тела, он послал своего ученика Германа в Коринф к одному боговдохновенному мужу Феофилакту спросить его совета. Тот ему сказал:
— Избегай людей, и ты спасешься!
«Лука ушел со своим учеником и поселился, неведомый никому, у Калавийского моря и, бросив медицину, занялся земледелием. Там, в его отсутствие, один из мимо проезжавших моряков украл у него жернов». Лука поспешил к кораблю, прося отдать необходимую ему вещь, но моряки запирались.
— Если вы не взяли, — сказал им, наконец, Лука, — то плывите с миром, а если кто из вас взял, то пусть воздаст ему за это бог. И тотчас же взявший жернов упал мертвым, а остальные корабельщики стали просить у него прощения и возвратили камень. Но Лука все же не захотел воскресить укравшего, как сделал это с оленем.
Он пробыл здесь у моря три года, а потом вследствие нашествия мусульман «бежал на пустынный остров Ампиль, с которого переселился в Сатирию, где и жил до своей смерти в небольшом монастыре». Там он опять занялся медициной и семь лет врачевал болезни окружающих. Он исцелил, между прочим, инока Бодрствующего (Григория) «от долгого желудочного недуга» и «одну знатную фивскую даму, страдавшую тяжкой болезнью, от которой отказались все врачи, сделал совсем здоровой путем помазания маслом».
Однажды некий «наездник» (Филипп), брат «Богоданного» (Феодосия), ученика Луки, захотел посетить их. «Предузнав духом о его приезде», Лука «велел изготовить для гостя особенно хорошую трапезу, на которой и сам ел более обычного из гостеприимства».
Благодаря этому, «Наездник» неосторожно подумал, что Лука только притворяется постником, но, когда он заснул после обеда, предстали перед ним два юноши. Они гневно взирали на него и говорили: «Зачем неправильно мыслишь ты о Луке? Возведи вверх твои очи!»
И вот он увидел вдруг «преславное место, устланное порфирой, и на нем Луку, снявшего как Солнце».
Проснувшись в испуге, он покаялся перед всеми в своих помышлениях и выпросил себе прощение у Луки.
Все это место является, мне кажется, не простыми выдумками праздного воображения, а отражением того, что Лука, действительно, любил поесть в компании.
Предчувствуя свою смерть, он посетил всех окрестных пресвитеров и просил их помолиться о нем богу. Три месяца готовился он к кончине. Потом на закате Солнца сказал:
— В руки твои, господь, предаю мой дух, — и умер 7 февраля 946 года, в глубокой старости.
Утром все собравшиеся плакали о нем и погребли на том месте, где он жил. Но и после смерти он остался врачом. «Из его мощей потекло благовонное масло, от помазания которым исцелялись хромые, прозревали слепые, очищались прокаженные, и с испугом выскакивали из животов людей бесы».
Мы видим, что это жизнеописание есть единственное подходящее к евангелисту в «Житиях святых».
Подобно тому, как евангелист Лука был врач, так и этот был врач. Оба построили для себя церкви, только взамен греческих Фив назван соседний с ними Коринф, что, в сущности, приводит к тому же самому месту жительства. Другого подходящего Луки мы не находим в церковной истории и потому должны остановиться на нем.
Значит, Евангелие Луки написано не ранее начала последнего десятилетия девятого века (890 г.). И это вполне соответствует тому, что библейские пророки, написанные, как мы видели, в пятом веке нашей эры, цитируются им как древние документы, не вспоминавшие о «Христе», а пророчествовавшие о нем.
Я чувствую уже, как все сторонники старой хронологии с высокомерной усмешкой предлагают мне тот же вопрос, какой предлагали пятнадцать лет назад, когда вышла в свет моя книга «Откровение в грозе и буре» (изд. 1907 г.), где я астрономически доказал, что Апокалипсис был начерно написан 30 сентября 395 года Иоанном Златоустом.
— А как же о нем говорит еще в III веке целый ряд церковных писателей? — спрашивали они меня.
Но я должен сознаться, что этот вопрос всегда напоминал мне слова одного престарелого священника студенту конца XIX века, сказавшего ему, что, по его мнению, бога нет.
— Ах, молодой человек, молодой человек! — говорил он снисходительно ему. — Если бога нет, то скажите мне, кого же денно и нощно восхваляют святые херувимы?
Само собой понятно, что, решившись публично высказать такую вещь, как мысль, что Евангелие Луки писано в конце IX века, в противоречие всем привитым нам с детства представлениям о раннем времени возникновения Евангелий, в противоречие всей современной теологии, я не раз не только серьезно подумал, но навел обстоятельные справки и о херувимах.
Начну несколько издалека.
Когда я написал, еще в конце XIX века, в Шлиссельбургской крепости мое исследование об Апокалипсисе, часть моих товарищей по заключению, во главе с покойным Германом Лопатиным, вместо серьезных возражений, только осмеяла меня.
— Как может это быть, — заявлял последний, — когда в архивах Ватикана хранятся подлинные летописи всех римских царствований с самого основания юрода Рима и протоколы всемирных соборов, канонизировавших Апокалипсис? Как не подумать об этом раньше, чем говорить подобные несообразности!
Мне не было тогда известно ничего о летописных сокровищах Ватикана и о протоколах вселенских соборов, и потому я только отвечал: у меня свой метод исследования — метод математический, и теория вероятностей говорит мне: больше шансов за то, что все эти летописи и протоколы подложны, чем неправильны основания, из которых я исхожу при своем астрономическом вычислении времени Апокалипсиса. Однако, понимая, что я пишу не для одного себя, а и для других, которые менее меня полагаются на математику, я, по выходе из заточения осенью 1905 года, постарался, печатая мою книгу, снабдить ее и историческими объяснениями относительно подложности этих «херувимов Апокалипсиса».
С тех пор моя книга была переведена на немецкий и некоторые другие языки: относительно ее был большой обмен мнений в ученом мире, но до сих пор я не встретил ни одного возражения, которое заставило бы меня изменить хоть одну строку в «Откровении в грозе и буре», если понадобится его четвертое издание.
Почти все херувимы оказались уже падшими с небес и заподозренными еще до меня, а остальные немногие не свалились только потому, что до сих пор никто еще их не толкал.
— Но тогда, — скажут мне теперь новые оппоненты, — вы говорили об ошибочности обычной истории христианской церкви только до конца IV века, а теперь вы уже доводите это до конца IX века! Ведь последний вселенский собор, Никейский II, был в 783 — 787 гг. всего лишь на сто лет раньше этого времени, а разделение церкви на восточную и западную произошло лишь немного после этого, в 1054 году! Неужели Евангелие Луки писано после всех вселенских соборов, и лишь за полтораста лет до разделения церквей? Когда же было оно канонизировано и введено в богослужение?
Позвольте мне ответить на этот вопрос сообщением о моих дальнейших розысках по палеографии.
Еще до напечатания моего «Откровения в грозе и буре» в 1907 г. я полюбопытствовал узнать: что же содержат знаменитые ватиканские архивы, о которых говорил мой товарищ Лопатин? Где хранятся подлинники протоколов вселенских соборов за собственноручными подписями их президента, секретаря и всех членов? Где хранится архив древней Римской империи?
Уже 17 лет прошло со времени моего освобождения, и за эти годы я справлялся об этом предмете не только у наших светских академиков и у профессоров духовной академии, но и лично просматривал каталоги важнейших книгохранилищ Европы. И что же оказалось? Все эти архивные древности были, как я и ранее был уверен, простая фантазия Лопатина! Ни в Ватикане, ни в каком другом книгохранилище земного шара нет никаких официальных записей, ведомых из года в год и сложенных в особые шкафы пачками под номерами, как это делается в наших судебных и нотариальных архивах, и нигде нет никаких протоколов вселенских соборов! Нигде нет даже и отдельных подлинных записей о делах тех или других императоров не только древнего, но даже и средневекового периода. Все, что мы имеем там, это рукописи кануна книгопечатного периода, т.е. уже значительно позже 890 года, предполагаемого здесь мною для Евангелия Луки. Оказалось, что все херувимы этого Евангелия, как и других, и даже самой старозаветной Библии, поют им славу лишь в печатных изданиях после 1450 года нашей эры, при чем большею частью даже неизвестно, откуда взяты и куда потом делись рукописи, с которых напечатаны эти сборники творений ниже во святых» отца нашего Василия Великого, Иоанна Златоустого, блаженного Иеронима и т. д., и т. д.
Все это явные апокрифы. Но как они произошли? Я не думаю, что тут были предумышленные подлоги с корыстной целью получить побольше денег от издателей, хотя и не исключаю подобных случаев. И они много раз были, но я думаю, что в большинстве имеющихся у нас апокрифов, к которым я отношу все вообще сложные исторические повествования от имени древних авторов, мы имеем дело с простым недоразумением.
Я исхожу прежде всего из психологических соображений.
У всякого много читающего в юности человека появляется побуждение и самому писать, но у него нет еще уверенности в себе.
«А вдруг то, что я написал, во что вложил свою душу, окажется совсем негодным и будет только осмеяно слушателями?»
Так и я сам прочел друзьям свое первое стихотворение посредством апокрифического приема.
— Устроим у себя сегодня литературный вечер, — сказал я им однажды. — Пусть каждый из нас прочтет стихотворение, которое ему нравится, а мы будем его оценивать, чтоб посмотреть, насколько сходятся наши мнения.
И вот один прочел стихотворение Лермонтова, другой Некрасова и т. д., а я прочел свое, выдав его за стихотворение Огарева. К моей величайшей радости, все начали его хвалить и даже попросили дать списать. Только тогда я и признался, что автором был я, но вслед за тем был очень огорчен, когда мне не захотели верить…
Таково душевное настроение, я думаю, всех впервые выступающих авторов, и особенно относится это к началу «Эпохи Возрождения», или, вернее, «Эпохи зарождения художественной литературы», когда высоко ценили только то, что было провозглашено древним, а относительно современных, особенно начинающих, даже и талантливых авторов всегда боялись высказывать публичную похвалу из опасения быть обвиненными в недостатке вкуса со стороны презиравших все новое авторитетных знатоков псевдо-древности.
Что же было делать тогдашнему автору после того, как никто не обратил внимания на его первое произведение от своего имени, и многие даже высмеяли его за желание конкурировать со «старыми писателями»? А между тем талантливые ученики всегда шли дальше своих учителей, и развитие литературы совершалось эволюционно.
Так было не с одной светской литературой.
С давних времен, кроме обычных ритуальных чтений, возгласов и молитв, составлявших церковную службу, в церквах читались и поучения. Они читались, а не произносились, так как средневековой священник или монах не обладали еще ораторским искусством. Ораторствовали тогда много и притом бессвязно на духовные темы только в полубессознательном состоянии истерические люди, называемые пророками, если они хвалили бога, или бесноватыми, если они изрыгали на него хулу. Да и в светском мире было то же самое: речи Демосфена и Цицерона — это такие же апокрифы. Ораторское искусство, как и все остальное, тоже развивалось эволюционно, а не возникло каким-то чудом сразу но велению Зевса, а потом стало ослабевать: это было бы так же неправдоподобно, как и рождение какой-нибудь матерью взрослого сына, который стал потом постепенно превращаться в ребенка.
В средневековых христианских храмах могли, как и теперь, читаться по окончании службы моральные поучения как прежних столпов церкви, так и самих священнослужителей.
Но у начинающего священнослужителя, опасающегося, что где-нибудь он скажет необдуманно нечто несогласное со священным писанием или просто что-нибудь неудачное, за что ухватятся его соперники, всегда являлся соблазн прочесть свое произведение публично в церкви от имени кого-нибудь из общепризнанных, отцов церкви: Оригена, Иоанна Златоуста и т. д., и потом услышать его оценку, независимо от отношения к самому себе. И особенно сильно было это желание, если первое произведение от своего имени было уже осмеяно завистниками.
Но в этом случае положение автора осложнялось. После публичного прочтения от чужого имени было уже невозможно признаваться перед паствой в собственном авторстве, чему притом же никто бы уже не поверил.
И вот стало накопляться, таким образом, огромное количество церковных апокрифов, которые и были потом собраны издателями в первые десятилетия печатного периода под именем произведений различных отцов церкви.
Так произошли все херувимы, воспевающие на восьмой сфере апокрифического неба — и Евангелие Луки, и все остальные Евангелия.
Но, кроме этих херувимов, нам надо рассмотреть и самих богов, которых они восхваляют, т.е. древность Евангелий. Само собой понятно, что и их подлинников, за собственноручной подписью евангелистов Марка, Луки, Матвея и Иоанна, тоже нигде нет.
И они сохранились лишь в изданиях печатного периода да еще в нескольких манускриптах, хранящихся теперь в рукописных отделениях различных национальных библиотек Европы. Откуда и когда они попали в эти книгохранилища, никто не знает, и вплоть до второй половины XIX века им не приписывали никакого значения.
Но вот, в половине XIX века появился теолог Тишендорф (1815 — 1874 гг.)
Отправившись сначала, в 1840 г., во Францию, в Париж, еще молодым человеком, 25 лет, он попал во Французскую национальную библиотеку, где хранитель рукописей Гозе химическими средствами восстановил на пергаментных листах, на которых кем-то были написаны «Сочинения Ефрема Сирина», прежний выцветший текст первоначально написанных тут глав из Библии. Тишендорф издал этот текст, отнеся его к V веку нашей эры. На каком основании? Потому что текст писан крупными заглавными буквами, тогда как уже с IX века, по его мнению, начали писать строчными. Но в таком случае, почему же не приписать этого текста именно IX веку? Тишендорф не приводит по этому предмету никаких убедительных доказательств.1 Кроме того, это даже и доказать невозможно. На каких основаниях можно было бы подумать, что переход от первоначального крупного письма к мелкому совершился почти одновременно во всех странах, и в столицах Западной Европы, и в глухих местностях Греции и Египта, совершенно отрезанных тогда от центров культурного мира мусульманским завоеванием и не знавших, как стали писать в Риме и Париже или Константинополе по-новому?
Ясно, что раньше, чем скоропись культурных центров могла добраться до отдельных и изолированных захолустных бассейнов тогдашнего Востока и быть усвоенной ими, должно было пройти не один, не два, и даже не три века. Рутина всегда слишком сильна, чтобы поддаться сразу нововведению, и потому в то время, когда во Флоренции и Риме писали уже скорописными буквами, традиция Востока могла сохранять старое письмо вплоть до самого начала книгопечатания и даже долго после него.
Да и в самом книгопечатании разве не произошло разнообразия? Разве до последних времен готический шрифт в Германии, несмотря на то, что все буквы его те же самые, что и в латинском шрифте, и несмотря на то, что они очень уступают им в отчетливости, не господствует и теперь в немецких газетах и беллетристических книгах? Ведь только научные книги, да и то не так давно, перешли в Германии к латинскому шрифту.
Разве церковные книги евреев не пишутся и до сих пор по старому способу, без пунктуации?
Значит, способ писания по старому начертанию не доказывает еще, что данная рукопись написана ранее IX века, а только то, что она попала в культурный центр из какого-то захолустья, где, может быть, писали этим способом и вплоть до XVIII века. Это то же самое, как если бы какой-нибудь геолог, увидев в лесу Южной Америки двуутробку, счел ее привидением на том основании, что этот подкласс млекопитающихся животных характерен для триасовой эпохи. Все рукописи Тишендорфа такие же двуутробки, если даже и не простые чучелы.
Для того, чтоб ухватиться обеими руками за этот способ определения времени, нужно было не столько серьезное научное отношение к делу, сколько страстное желание найти точку опоры для существующих уже исторических и особенно теократических представлений. Спрос родил предложение, и Тишендорф стяжал себе сначала славу основателя палеографии, а потом и дворянское звание, подарив императору Александру II одну из своих двуутробок, называемую Синайским кодексом Библии. Пергамент ее я лично исследовал в нашей Публичной библиотеке и по гибкости листов пришел к полному убеждению, что он никак не мог лежать в сухом климате Синая не только полторы тысячи лет, но даже и 500 лет. А по той чистоте, которую обнаруживают внутренние листы этого кодекса, ясно, что он никак не читался десятки тысяч раз, что было неизбежно при таком долгом времени его существования и при редкости книг в средние века. Предположите только, что этот список читался хоть четыре раза в год (а не каждую неделю, как все служебные книги в наших церквах), и вот уже 6000 чтений! Какая книга выдержала бы это невредимо?
К большому сожалению, я не мог исследовать под микроскопом ниток, которыми сшиты эти мощи, но это необходимо рано или поздно сделать кому-нибудь, так как материал, да и вся история открытия здесь очень подозрительна.
Наука не должна ждать такого момента, когда с рукописями Тишендорфа случится то же, что произошло с монастырскими мощами.
Сотни лет лежали в монастырях тела различных «святых», объявляемые нетленными, как и манускрипты Тишендорфа, будто бы издевающиеся над действием кислорода и всегда присутствующего в воздухе водяного газа, разъедающих даже и гранит. Но вот церковные мощи освидетельствовала посторонняя сила — революционное правительство — и что же оказалось? Все старинные уже сгнили, а от позднейших вот что осталось (таблица XXVII).
Мы видим здесь, как старинное заблуждение превратилось в прямой подлог.
Ученым надо самим сделать освидетельствование манускриптов Тишендорфа, пригласив к нему не только палеографов, но и химиков и технологов, чтобы посмотреть под микроскопом состав ниток, определить химический состав клея и сравнить пергамент с уже известными образцами конца средних веков.
Таблица XXVII.
Выписка из обследования нескольких из «нетленных мощей».
Палеография здесь наименее надежное средство, не только по вышеприведенным причинам неодновременности перехода к новой транскрипции в разных местностях, но и по легкости подделки. Конечно, трудно подделать почерк какого-либо определенного человека, Петра или Ивана, но ничего не стоит научиться писать (по какому-либо образчику) почерком определенной эпохи, включающим в себя тысячи индивидуальных почерков, в том числе и почерк подражателя. Ведь если, например, в IV веке каждый мальчик в несколько недель мог научиться писать по прописям своего времени, то почему не мог бы сделать это же и мальчик XIX века, не говоря уже о взрослом человеке? Это чистый пустяк, и думать, что кто-нибудь тут может определить по простому стилю букв подлинность документа, очень наивно.
Таким образом, я не вижу ни одного серьезного факта против допущения, что Евангелие Луки, хотя бы оно и заключалось в Синайском кодексе Тишендорфа, было писано Лукой Элладским в конце IX века нашей эры и введено в канон не вселенскими соборами, а, как и все другие церковные книги, богослужебной практикой или простым декретом общепризнанного до 1054 года нашей эры наместника Христа — римского папы.
По своему слогу это Евангелие носит отпечаток уже развитого литературного языка. Начинается оно не как другие, а посвящением, подобно книгам эпохи Возрождения, или, вернее сказать, «Эпохи апокрифической литературы»:
«Так как многие начали уже составлять повествования о совершенно известных между нами событиях, как передали то бывшие с самого начала очевидцы и служители Слова, — то рассудилось и мне, достопочтенный Боголюб (Теофил), по тщательном исследовании всего сначала, по порядку описать тебе, чтобы ты узнал твердое основание того учения, в котором был наставлен» (Лука 1 , 1 — 4).
Затем автор начинает рассказ о благовещении, которого нет в других Евангелиях; рассказывает о рождении Иисуса в яслях на пути в «Иерусалим» и об Иоанне Крестителе, вышедшем крестить людей в Иордане «во дни Тиверия-царя, когда Понтийский Пилат был начальником в Иудее», об искушении Иисуса дьяволом в пустыне, а после этого почти вся средина и конец переписаны буквально из Евангелия Марка со сравнительно незначительными дополнениями и вариациями и с прибавлением различных явно апокрифических речей Иисуса.
Таким же обращением начинаются и «Деяния апостолов», не без основания приписываемые поэтому тому же Луке.
«Первую книгу написал я, Боголюб (Теофил), обо всем, что делал Иисус и чему он учил сначала и до того дня, в который он вознесся, дав святым духом повеления апостолам, которых он избрал и перед которыми и явился живым после своего страдания со многими верными доказательствами» («Деяния», 1 , 1 — 3).
Здесь опять мы видим обращение автора к тому же «достопочтенному Теофилу», как и в Евангелии Луки, и невольно хочется видеть здесь не только общее представление о «боголюбце», но того же Теофилакта, который, как мы видели, фигурирует и в жизнеописании Луки Элладского.
Общее объективное описание деятельности апостолов после суда над Иисусом продолжается здесь только до 9 строки XVI главы и тут резко обрывается словами «Миновавши Мизию, Павел и Тимофей пошли в Троаду» ( 16, 9).
До этого места изложение ведется в третьем лице, как у всякого автора, описывающего посторонние ему события, а тут совершенно неожиданно для читателя начинается субъективный рассказ с употреблением слова «мы».
Получается такое впечатление, как-будто вы взяли для чтения, например, «Всемирную Историю» Шлоссера и, прочитав на двенадцати листах изложение мировых событий, на тринадцатом и далее вдруг находите описание путешествия Ливингстона по центральной Африке. Вы неизбежно думаете, что переплетчик здесь ошибся и к началу «Всемирной Истории» Шлоссера присоединил конец путешествия Ливингстона, благодаря одинаковому шрифту и Формату обеих данных ему книг.
«Было ночью видение Павлу, — неожиданно говорится в XVI главе (стр. 9). — Предстал некий муж, македонянин, говоря: „Приди и помоги нам!“ После этого сновидения мы тотчас положили отправиться в Македонию, мы прямо прибыли в Самофракию, а на другой день в Неаполь, оттуда в Филиппы» и т. д.
Везде мы до самого конца, а до этого не было ни одного мы, да и вместо Павла был Савел.
Читатель остается пораженный этим неожиданным переходом объективного тона рассказа в субъективный и приключениями каких-то их двоих на суше и на море, совсем в другом роде вплоть до главы XXVIII, на которой кончается рассказ тоже обрывом, без заключительных слов: «После этих слов иудеи ушли, много споря между собою, а Павел жил (в Риме) два года на своем иждивении и принимал всех приходивших к нему, проповедуя царство божие и уча о господе Иисусе Христе со всяким дерзновением без препятствий».
Ни о какой его казни «в Риме при Нероне» будто бы в 65 году нашей эры не говорится в «Деяниях апостолов».
Мне кажется, что объяснить это можно только одним способом: «Деяния апостолов» продолжались у Луки много далее, чем допускали это установившиеся в руководящем центре теологической жизни того времени представления о развитии христианства. Конец книга впал в противоречие с тогдашней римской теологической софистикой, в нем может-быть упоминались личности, явно принадлежащие к концу IV и к началу V веков. Этот конец был отброшен и взамен его приставлен рассказ о сухопутных и морских приключениях некоего Павла, рассказанный его спутником, имя которого осталось и до сих пор неизвестным.
Этим же может быть объяснено и то, что вплоть до XIII главы мы видим в «Деяниях», как я уже сказал, только Савла среди других апостолов, а с 9 строки XIII главы Савел вдруг превращается в Павла, без всяких объяснений, а остальные апостолы исчезают, неизвестно куда.
«Савел, — говорят „Деяния“, — исполнившись духа святого, устремил взор на волхва Элоима (возражавшею ему) и сказал: „О ты, исполненный всякого коварства и злодейства, сын дьявола, враг всякой правды! Перестанешь ли ты совращать с прямых путей господних?“
Но в это самое мгновение Савел, как-будто по мановению волшебного жезла этого «волхва», вдруг превращается в Павла и исчезает вместе со всеми другими апостолами из дальнейшего рассказа.
Но: действительно ли здесь мы имеем чудо волхва Элоима, «сына дьявола, врага всякой правды», хотя Элоим и есть, по Библии, творец небес и земли и всего существующего?
Мне кажется, что превращение сделано — и не без хитрости — более поздним «врагом правды». В первоначальных «Деяниях апостолов», вероятно, не фигурировало совсем никакого Павла, а только Савел и Варнава, его спутник. Но когда предумышленно приставили к первой части «Деяний апостолов» путешествие какого-то средневекового Павла вместе с его неподписавшимся спутником, автором этого рассказа, то, чтобы затушевать хотя бы по внешности зияющую разницу обоих рассказов, соединенных воедино, имя Савла было заменено Павлом не тут, а за полторы главы от этого.
Таким образом произошла спайка в двух местах, что для неопытного в литературном творчестве человека могло показаться достаточной скрепой. Возможно, что спайка произведена не в средине (ст. 10) главы XVI, а в самом ее начале, но в таком случае ее первые слова: «дошел он (Савел) до Дервии и Листры» надо читать: «дошли мы до Дервии и Листры».
Относительно Савла мы имеем в «Житиях святых» указание только на одного, и притом не Саула, а Савла, память которого празднуется 17 июня и который относится ко времени Юлиана, т.е. как раз ко времени, когда по нашему вычислению проповедывал евангельский Христос. Но там Савел Фигурирует не один, а с двумя братьями, Мануилом и Измаилом. Впрочем, эти последние называются его братьями только по матери, но от разных отцов. Его отец был перс и держался персидского учения, а мать была, — говорят «Жития», — христианка. Они были «окрещены пресвитером Евпоиком» и поступили в войско персидского царя «Аламундара», который послал их к Юлиану для скрепления мира. Но как раз «в это время Юлиан отправился на корабле из Царьграда в Вифанию к Халкедону», в место, называемое Оргия Тригон, где наступал всескверный бесовский праздник. Юлиан «начал со всем множеством эллинского народа, собравшегося там, кланяться статуям и приносить бесчисленные жертвы бесам», при звуках тимпанов и «всяких музикейских родов художества». Не желая в них участвовать, Савел и его братья «встали вдали, рыдая о прельщении в заблуждении толикого множества народа».
Юлиан, не видя при себе персидских посланников, велел их искать и привести к себе, чтоб веселились вместе с ним.
«За Савлом и его братьями пришел Кувикуларий, царский постельник, но они сказали ему: „Не для того мы предприняли такой трудный путь, чтобы отречься от своей веры, и если даже царь и предаст нас огню и мукам, все же не убедит нас в своем несчастии“.
Юлиан преисполнился гнева, услыша это, и на следующее утро велел их ввергнуть в темницу, в которую они пошли с пением псалмов и восклицаниями: — Кто велик как бог? А мы дело его рук! Когда их вывели потом из темницы к Юлиану на суд, тот обратился к ним со следующим увещанием: — Добрые мужи! Ваш царь прислал вас ко мне, как верных себе и приязненных к нам людей, чтобы устроить мир между обоими царствами. Какая же у вас обнаруживается к нам приязнь, если вы не захотели совершать празднество вместе с нами и насладиться веселием в честь Солнца, Луны и звезд, пресветлейшей огненной силы и прочих богов, которых почитаете и вы, персы, так же, как и мы? — Мы пришли сюда только для заключения договора, — отвечали братья, — чтобы воины не переходили пределов наших царств, а купцы безбоязненно и мирно торговали в обоих, а не для того, чтобы говорить о богах. Мы хотя и персы, но христиане, и уже много таких есть в нашем отечестве, и никто нас не принудит к бесовской службе! — Как это вы, — сказал им Юлиан, — простаки и невежи, не зная даже греческого языка, бесстыдно дерзаете укорять нас, прошедших все книжное любомудрие, в вере, которой мы держимся? Мы знаем все ваше писание и знаем все затерянное в нем, и ничего там истинного нет. Советую вам оставить это детское и безумное измышление и избрать лучшее учение, в котором пребывали премудрые философы. — Какое безумие хуже? — ответили Савел и его братья, — поклоняться ли единому живому богу или каменным изваяниям? Ваши мудрые Философы были безумнейшие из всех. Ты же худший из всех безумцев, потому что был воспитан в христианстве, но отверг господа Христа и стал из благочестивого безбожным. Юлиан, преисполнившись ярости, велел разложить их на земле и нещадно бить ремнями, а потом приказал поднять их на дерево, пригвоздивши руки и ноги, и раздирать все их тело железными когтями. Они же в этих муках возводили только к небу свои очи и взывали к богу: — О, владыко! Дай нам свыше помощь и отраду в болях! Ты сам знаешь, как люты эти муки. И вот внезапно предстал перед ними ангел, которого видели только верующие, а не недостойные нечестивцы, и он дал им такую отраду, что они уже не ощущали никакой боли. Юлиан велел их снять со столба и сказал: — Видите, как я щажу вас и не налагаю на вас худших мучений. Надеюсь, что вы удовольствуетесь этими малыми ранами и пристанете к нашему единомыслию. — Не надейся на это, враг божий, — отвечал Мануил, — твори то большее, что ты хотел творить. Сладки нам все муки за возлюбившего нас Иисуса. Юлиан велел увести его и начал соблазнять Савла и Измаила. Но они начали отплевываться от его безумия. Он велел палить им и возвращенному Мануилу ребра горячими свечами, но они и тут лишь славили бога и ругали своего мучителя. Он велел вбить им в головы по железному гвоздю и вонзить острые палочки-занозы под ногти рук и ног. Но они и при этом лишь славили бога. Их повели на место казни на Константиново место, но они и тут всю дорогу пели: — Боже предвечный и беспечальный, все приведший от небытия к бытию! Прими в мире твоих рабов, чтобы и великое множество народа, стоящее вокруг нас, познало тебя, единого бога, и получило спасение. И вот послышался голос с неба: — Приидите, чтоб принять венед славы! Вы хорошо совершили свой подвиг. Тут им отсекли головы, 17 июня, в последний год Юлиана, но, когда хотели сжечь их тела, вдруг потряслась и разверзлась земля и скрыла их в своей глубине, чтоб огонь не обратил их в пепел. Все окружающие бежали в страхе, и многие уверовали во Христа. А через два дня, когда на этом месте собрались молиться уверовавшие, вдруг снова раскрылась земля и выложила из себя их тела. Они испускали неизреченное благоухание, и верующие погребли их на том преславном месте. Всякие болезни исцелялись от их гробов, а нечестивый Юлиан «погиб с шумом». Он пошел на персов, но в битве «был поражен невидимой рукой на смех персидскому войску».
Вот все, что написано о Савле в «Житиях святых».
Реального здесь ровно ничего пет, все обращение Юлиана с тремя этими братьями есть явная нелепость, так как Юлиан был самый веротерпимый из императоров. Уже одно то обстоятельство, что при нем был еще жив и невредим «Великий царь» Евангелий и Четьи-Миней, показывает, что это сказка. Но эта сказка несомненно о каком-то Савле, и его жизнь при Юлиане в 363 году делает его современником и единомышленником евангельского Христа. Однако, в приведенной легенде мы не находим ничего пригодного для серьезной попытки биографии, в нем одна дикая фантазия. В Евангелиях о Савле нет ни слова, в «Деяниях» же он представлен сначала неверующим, а потом обратившимся к Христу, вследствие того, что по дороге в Дамаск услышал голос Иисуса собственными ушами и был ослеплен на три дня его появлением перед ним, а после пошел проповедывать христианство в Сирии. Тут, как мы видели, обрывается рассказ о его дальнейших приключениях, и он, в момент своего несчастного спора с волхвом Элоимом, внезапно заменяется каким-то Павлом, о путешествии которого рассказывает его анонимный спутник от своего, неизвестного, имени.