— Пятого июля войска Ягайло и Витовта выступили в поход и через пять дней подошли к переправе через реку Древицу. Но на том берегу уже стояли немцы, и Ягайло побоялся переправляться прямо им в лоб. Он решил обойти Древицу с востока и двинул войска на Дзялдово. Он трусил еще больше, чем раньше, и даже предложил гроссмейстеру вступить в переговоры.
— Вот… куриная душа!
— Но гроссмейстер, видя, что противник трусит, отказался. Он переправил свои войска и огромный свой обоз на левый берег Древицы и погнался за Ягайло форсированными маршами, рассчитывая раньше противника поспеть к занятой орденцами сильной крепости Домбровне, перекрещенной по-немецки в Гильгенбург, неподалеку от Дзялдова, и отрезать путь славянскому войску. Но русские и литовцы взяли крепость раньше, чем гроссмейстер подоспел на выручку, и продвинулись дальше, к озеру Лаубен. Это в Восточной Пруссии нынешней. Однако через день орденские нагнали их и остановились километрах в трех от союзного лагеря, заняв деревни Танненберг и Грюнвальд и холмы, командовавшие над окружающей местностью. А наутро…
— До утра буря была, — торопливо сказал Ян: он и в самом деле видел и деревни, и рыцарей, и поле, и лес, как будто там был, и сейчас это вставало у него перед глазами, как пережитое. — Гроза страшная, будто дьяволы спустили с цепей все ветры, со всех четырех стран света. Всю ночь молнии валили дубы, то там, то здесь вспыхивало, пламя, но ливень тотчас тушил его. Войска укрылись в лесу: наши чехи стояли биваком рядом с русскими. Но даже в густой чаще костры заливало, шатры срывало вихрем. По всему стану шли толки, как принять это знамение. Потому что ни у кого сомнения не было, что это — знамение. И вот тут случилась в чешском отряде измена.
— Измена?! — Кое-кто привстал на колени, и обер-ефрейтор перебил суровым голосом:
— Это уже фантазия, выдумка. Ни в одной книге, ни у историка Длугоша, ни у других, нет об этом ни слова. Не было никакой измены.
— Была! — упрямо выкрикнул Ян и даже ударил себя, для большей убедительности, в грудь. — Была! Не со стороны Жижки и чехов — те знали твердо, какую сторону держать, — а со стороны рыцарей, которые тоже были в отряде на службе польского короля. Они испугались немецкой силы, не верили, что литовцам, русским, полякам удастся одолеть рыцарей. И двое из них, тайком от отряда, пробрались тою же ночью к немцам. Между лесом, где мы были, — он так и сказал «мы», увлеченный своим рассказом, — и деревнями, занятыми немцами, было огромное холмистое поле…
Он оглянулся на обер-ефрейтора, и Штепанек кивнул одобрительно.
— Да, было огромное холмистое зеленое поле. Славяне поэтому и самую битву 1410 года зовут «битвою на Зеленом поле». А немецкие историки называют ее «битвой при Грюнвальде или Танненберге» — по названию деревень, которые заняты были крестоносцами, как я уже сказал. В эти деревни и поскакали, очевидно, рыцари, о которых рассказывает Ян.
— Изменники перебрались через поле. Буря металась на просторе так, что легкоконных валило с ног, устоять могли лишь огромные рыцарские кони и… пешие чехи. Жижка и дед прокрались за рыцарями следом, и еще двое пошли с ними, имена которых я забыл. До этого они видели, что рыцари на биваке сошлись вместе и о чем-то совещались тайно, и когда те двое сели в седла, сразу же заподозрили неладное. Потому что рыцарь есть рыцарь, и он всегда будет ближе рыцарю другой страны, чем бедняку своей.
— Ну, а сейчас… — сказал Божен. — Я молчу, я молчу, как мертвый, товарищи.
— Посреди поля было шесть дубов, — продолжал Ян и опять обернулся за подтверждением к Штепанеку. — Дубы эти стояли, как скала, среди бури; она обламывала себе крылья об их сучья, потому что сучья были как завороженная сталь. А может быть, это были в самом деле завороженные деревья. Жижка и остальные трое влезли на те дубы и слышали с них, как сквозь мглу и вой ветра бряцали доспехи рыцарей. Они ехали свободно, потому что в такую ночь незачем было ни тому, ни другому лагерю выставлять охранение. Они уехали и вернулись… Кто считал, кто мог считать время! Буря к этому часу стихла, гром не гремел больше, но тучи не разошлись, они нависали над самой головой…
— Как сейчас над нами.
— …и рассвета не было видно. Все кругом было в серой дымке. Чехам было удобно идти за рыцарями почти вплотную и незаметно. На биваках уже поставили к тому времени шатры, чтобы хоть немного высушиться и отдохнуть, и Жижка с товарищами подобрался к тому шатру, в который вошли рыцари. Часовой, который стоял у входа, опознал Жижку и не только не окликнул, но когда ему объяснили, в чем дело, дал Жижке приложить ухо к самому слышному месту. Рыцари передали условия гроссмейстера — сколько он уплатит за переход на немецкую службу рыцарям и сколько рядовым; немцы предлагали в два раза больше, чем платили поляки. Тогда Жижка не стерпел, он рассек мечом пополам полотнище, перед которым стоял, и ворвался в шатер, как буря. И остальные следом. И Жижка сказал… ну, то самое, что должен был сказать каждый честный чех. И пригрозил поднять весь отряд.
— Но отряд же наемный был, — откликнулся кто-то, — а уж если продавать свою кровь, то…
— Чем дороже, тем лучше? — зло рассмеялся Ян. — Так можно еще рассуждать (хотя, по-моему, даже и тогда стыдно), когда два войска бьются за цели, одинаково мне чужие. Ну, хотя бы когда за какое-то испанское наследство воевали. Чорта мне в испанском наследстве! Но если, как под Танненбергом было, когда Жижке пришлось выступить против рыцарей, в своих рядах против заклятого врага, — проклят тот, кто перейдет к этому врагу, что бы ему ни сулили…
Он подлый изменник своему народу и родине.
— Это Жижка сказал или ты говоришь? — не без насмешки перебил холодный голос.
Ян поправил шлем на голове.
— Жижка. Я еще своего не сказал. И чтобы не сказать не ко времени, я передаю слово господину обер-ефрейтору. Потому что рассвет наступил, тучи разошлись и войска начинают строиться к бою.
Ближние солдаты невольно подняли головы вверх, к небу. И один из них рассмеялся.
— Тьфу, Ян! Ты меня запутал: я думал, ты о сегодняшнем рассвете говоришь.
— Ты в самом деле прекрасно рассказываешь, Ян, — с улыбкой сказал обер-ефрейтор. — И вообще ты превосходный парень. Ты говоришь, войска начинают строиться? Правильно. Рыцари уже ровняют копья на высоком холме, над равниною. За ними строится пехота. Они занимают сильную и выгодную позицию.
Кругом рассмеялись.
— Действительно, выгодная! Попробовали бы сейчас: через пять минут не осталось бы ни одного человека. Дивизион артиллерии…
— Даже меньше!
— Эскадрилья бомбардировщиков…
— Довольно было б пулеметов и минометов.
— Да тогда же не было еще не только пулеметов, но и пушек.
— Пушки были, — поправил Штепанек, — но били они на очень маленькую дистанцию и очень слабо: гром от них был, а урону мало. Стрела была гораздо более опасным оружием. Была артиллерия и под Танненбергом; она была выдвинута в самую первую линию, перед боевым строем. Ну, тактика у немцев и тогда была на том же принципе построена, что и теперь.
Штепанека перебили возгласы удивления.
— Тот же принцип, что теперь, когда танки, мотомехпехота?
— А что такое был рыцарь, весь закованный в железо, на закованном в железо коне, как не танк своего рода? И совершенно так, как сейчас танковые части пробивают дорогу, так тогда пробивала рыцарская тяжелая конница, ударявшая клином, а в пролом бросались, следом за тяжелыми всадниками, конные кнехты, уже легче вооруженные…
— Мотомехчасти!
— …а затем и пехота. Сдержать тяжелый рыцарский удар плохо вооруженному противнику было невозможно.
— А славяне были плохо вооружены?
— Крестьянское ополчение преимущественно! — слегка развел руками обер-ефрейтор. — У них были рогатины, с которыми ходят на медведей, пики, луки, мечи и ножи. Кольчуги мало у кого были, больше тегеляны — кафтаны, простеганные паклей, щиты деревянные, обтянутые кожей, топоры. Это не мешало им справляться с врагами, хотя бы и закованными в железо. Это еще до Танненберга немцы узнали на Чудском озере, а шведы — на Неве, где русские разбили шведского знаменитого полководца Биргера.
— Как русские бьются, мы видим; на этом можно не останавливаться.
— Итак, орденские построились. Правым крылом рыцарей командовал великий командор ордена Куно фон-Лихтенштейн, левым — маршал Фридрих фон-Вальроде. Сам гроссмейстер остался при резервах.
Смешок прошел по рядам.
— При обозе…
— Тшш! Молчать!
Штепанек рассмеялся.
— Там было что стеречь в обозе. Рыцари привезли с собой сотни бочек вина, выдержанного в подвалах Магдебурга, столицы ордена.
— Тогда тоже напаивали перед атакой?
— Боже избави! В бою спирт — еще худший яд, чем в мирном быту, потому что в схватке человек должен владеть собой, как никогда. Пьяный годен лишь на то, чтобы его пустить вперед, как заводную машину.
— На убой! Как нас пускают.
— Товарищи! Мы уговорились не прерывать обер-ефрейтора.
— Он сам себя прерывает, Ян, — засмеялся Божен. — И никто за это не в претензии. Хотя, конечно, интересно знать, как строились к бою при Танненберге.
— Союзники построились в три линии, — возобновил рассказ Штепанек. — Фронт их тянулся на три километра, упираясь правым флангом в болота озера Лаубен. На правом крыле стал Витовт с литовцами, имея на левом своем фланге русских, а левое крыло составили поляки, имея русские хоругви на правом своем фланге, так что русские явились центром и опорой всего боевого порядка. Здесь же, но в следующей линии, отступя, стояли чехи. Литовцами командовал Витольд, поляками — Зиндрам Машковский, русскими хоругвями — князь Юрий Мстиславский.
— А этот… как его… король самый…
— Ягайло? Король взял на себя самую ответственную задачу: молить бога о победе. На одном из холмов у леса поставлена была походная церковь-шатер, и пока войска строились, ксендзы и монахи успели уже отслужить две обедни и принялись за третью. Построение закончилось в полдень. Погода совсем разгулялась, солнце пекло, трава высохла, но противники не сдвигались с места, так как славяне не выходили на равнину, продолжали стоять в лесистой и болотистой местности, а рыцари не хотели атаковать в условиях, ослаблявших силу удара тяжелой рыцарской конницы. Тогда Юнгинген, гроссмейстер, зная заносчивость польских панов, придумал штуку, чтобы выманить их в поле.
— Два меча, — подсказал Ян. — Два меча.
— Да, два меча, — подтвердил обер-ефрейтор. — Он послал Ягайло и Витовту два меча, приказав передать: гроссмейстер надеется, что оружие это придаст им храбрости и усилит их вооружение, ибо известно, что в армии у них больше кашеваров, чем воинов.
— И Ягайло клюнул на эту удочку, глупая плотва?
— Клюнул. Он тотчас же дал приказ выступать, и войска вышли на равнину.
— Если позволите, — пробормотал Ян. — Надо добавить, тогда будет еще понятнее. В этой посылке еще вторая насмешка была. Мечи были такие тяжелые, что ни Витовт, ни Ягайло не смогли бы рубиться ими. Они были по руке только Зиндраму, который по сложению был настоящий богатырь. Вполне понятно, что от такого подарка они оба осатанели — Витовт и Ягайло. И полезли вперед.
— И как только полезли и стали снова строиться в том же порядке, в три линии, на Зеленом поле, Лихтенштейн скомандовал своим рыцарям: «Копья в упор! Шпоры!» — и железная лавина обрушилась на поляков. Немцы ударили на них в первую очередь, так как именно здесь рассчитывали добыть более легкую и скорую победу.
— До атаки рыцарей Витовт бросил вперед, на левое крыло немцев, еще и своих татар…
— Да! Татар я забыл, — признался обер-ефрейтор. — Впрочем, их было так мало…
— Их было мало, да. Но они мчались на своих быстрых степных конях с воем и свистом, как ветры, которых дьяволы спустили с цепей от всех четырех стран света. На коне, с луком в руках, татары — страшные люди. Они мчались, а перед ними тучей, закрывавшей солнце над левым рыцарским крылом, на которое они неслись, летели стрелы. Они находили цель, на траву валились уже убитые и раненые, кони и люди, потому что татарский стрелок способен загнать наконечник стрелы в узкую прощель наличника самого глухого шлема… Я кончил, товарищ Штепанек.
— За татарами вслед пошла в атаку литовская конница. А так как в это время правое крыло немцев уже врезалось в польские ряды, рукопашная завязалась по всему фронту. Но уже через час литовцы начали отступать, рыцари на плечах поскакавших назад конных смяли литовскую пехоту, она попятилась к озеру, к болотам, а потом вовсе стала разбегаться. Попятились и поляки. По всему полю уже несся рыцарский клич: «Христос воскресе!» — этим кличем тевтоны всегда праздновали победу. Близость конца удесятеряла их силу. Смяв поляков, Лихтенштейн обрушился на стоявших на левом польском фланге и в центре русских.
— Три смоленских хоругви. Первая пала в неравном бою, ее знамя было сбито на землю, но две остальные стояли, как гранитные скалы — только искры летели от мечей. Чехи слышали боевой клич русских: «Ляжем костьми, но не посрамим земли русской!» — Ян сжал руки. — Бог мой, как они бились! А ведь у многих из них не было другого оружия, кроме засапожного ножа. Но под этими ножами падали люди, закованные в железо.
— Они устояли, — продолжал Штепанек, так как Ян замолчал. — Витовт тем временем оправился от растерянности, которая охватила его, когда обе первые его линии побежали. Он двинул несколько хоругвей из третьей линии на поддержку смоленцам. Вступили в дело и чехи. Бой возобновился. Шел уже пятый час, люди и кони устали от непрерывной свалки, в которой, по словам летописца, «трудно было отличить более сильных от более слабых, смелых от женоподобных, так как все смешалось в одну толпу». Но рыцари в их тяжелых доспехах устали, конечно, сильнее, чем их легковооруженные противники, и напор немцев стал слабеть.
Они еще продолжали кричать: «Христос воскресе!», но прежней уверенности не было в их хриплых голосах. На короткий срок битва оживилась, когда на Зеленое поле вернулась часть войск, погнавшихся за бежавшими литовцами. Но русские продолжали стоять неодолимой стеной, кругом них навалены были горы трупов, и когда солнце стало спускаться к лесу, на закат, Лихтенштейн подал своим сигнал отходить. А левого фланга немцев к этому времени вообще уже не существовало, так как часть войск маршала фон-Вальроде все еще гонялась по лесу и болотам за литовскими и татарскими беглецами, а остальные, оставшиеся в бою, полегли. Союзники, в свою очередь, перешли в атаку. Немцы стали отступать. И, как часто бывает, отступление быстро обратилось в бегство. Первыми побежали кульмские рыцари, за ними поскакали остальные. Русские, поляки, литовцы ринулись следом. На поле битвы появился наконец сам Ягайло, взвилось королевское знамя. На него и нацелил фон-Юнгинген, надвинувшийся во главе всех оставшихся резервов, последний, отчаянный удар, в попытке спасти свою армию от совершенного разгрома. Но он был при первой же атаке выбит литовской рогатиной из седла…
— Тут-то пращур мой и взял перчатку. Потому что подняться гроссмейстеру не дали: сбили шлем, нож в горло. Чей был нож — русский, чешский, литовский, польский, — нельзя, конечно, сказать точно, потому что в этот момент не было никакого строя, все были перемешаны. По совести должен сказать: наверно, во многих семьях, как в нашей, есть предание, что именно предок этой семьи нанес последний удар гроссмейстеру. Когда у тебя на глазах происходит такое, невольно хочется каждому сказать: «Это я!»
— Такой же смертью погиб и маршал фон-Вальроде. Никто уже не кричал больше: «Христос воскрес!», так как очевидно было, что он не воскреснет. Рыцари кричали теперь: «Пощады!» и гнали коней во все стороны по лесу, пробуя уйти от погони. Но их ловили — и в лесу, и в поле, и в болотах, где вязли их тяжелые кони. И заковывали в цепи. Цепи были под рукою: рыцари предусмотрительно возили их за седлом, чтобы заклепать руки и ноги знатному пленному, если такой попадется, здесь же, на месте. Мало кто спасся в этот день. И день этот стал рубежом: дальше немецкий «напор на восток» не пошел.
Обер-ефрейтор замолчал. Молчали и слушатели. Потом Любор сказал непривычно серьезно:
— Да… действительно есть что вспомнить. И, признаться, странно мне, что именно здесь, в Меленках каких-то, в дождь и в ночь, а не в Чехии нашей, на полном солнечном свете, нам напомнили о Танненберге и смоленских хоругвях. Благодарим вас, господин обер-ефрейтор. И тебе спасибо, Ян, хотя…
Он не договорил и прислушался. В самом деле, шум на дороге. Идут… Солдаты поднялись, напряженными, настороженными стали лица. Шум идет со стороны деревни. Там штаб, обозы, войска… Но приходится ко всему быть готовым, даже к самому невероятному. Шум расчленился на топот десятков ног. Идут нестройно, толпой, по шагам слышно.
Донеслась четкая немецкая команда.
— Налево? К нам?
Окрестная мгла, недвижная, заколыхалась. Глаза, привыкшие к темноте, различили черные, чернее мглы, силуэты солдат, вскинутые наизготовку винтовки, а за ними бесформенную, но многоголовую массу, медленно и жутко шуршавшую ногами по мокрой колючей траве.
— Крестьян гонят, — шепотом сказал Войтак. — Зачем сюда, к нам?
— Чтобы мы помнили о Танненберге, — ответил, сжимая челюсти, Ян. Глядя на двигавшуюся медленно толпу, он решил окончательно: будь что будет, но это последняя ночь. — Под Танненбергом чешский бивак был рядом с русским, ты помнишь?
Любор быстро взглянул на Яна. Но ничего не ответил.
Потом шорох ног смолк. Команда опять. Они садятся, они ложатся… В самом деле, таборы будут рядом в эту ночь.