Было то или нет — суди сам.
В давно прошедшие времена один хан народом повелевал, народ от этого хана беды претерпевал. Хан делал, что хотел, народ молча все терпел.
Играет кровь у бездельника-хана; от выпитого вина потерян разум, объявил хан своему народу:
— Если — кто бы он ни был — без задержки расскажет мне сорок небылиц, такого человека я с головы до пяток осыплю золотом. Я одарю его богатством, достаточным на всю его жизнь. Если такому человеку будет угодно, я выдам за него свою дочь, посажу рядом с собою, сделаю своим визирем[11] … Но если — кто бы он ни был — в рассказе его окажется хоть одно слово правды, — такого рассказчика у тут же повешу!
Объявление хана дошло до ушей всех. «Без надежды — один сатана», — говорит пословица: у многих зачесались языки, многим захотелось ханской награды.
Голодные бедняки, безлошадники, те, кого нужда связала по рукам и ногам, захотев сразу разбогатеть, подумали: «Что тут трудного? Тот, кто уже разделся, не побоится нырнуть». Рассуждая так, они являлись перед ханом, и немало невинных люден было повешено.
Другие же, в особенности приезжие, представ пред грозным ханом с готовой сказкой на устах, увидев повешенных, от испуга не могли ничего сказать, лишались рассудка и, таким образом, тоже напрасно погибали.
Ханский дворец весь был завален повешенными и заставлен виселицами, когда перед ханом предстал один мальчик-сирота, задавленный нищетою, захудалый, вшивый, ни разу в жизни досыта не наедавшийся, весь в лохмотьях, с посиневшими губами, с израненными ступнями и растрескавшимися ладонями.
— Душа моя, — сказали мальчику люди, сидевшие у порога ханского дворца, — ты совсем юн, как бесперый гусенок; здесь побывали люди гораздо старше тебя, и то погибли напрасно. Неужели с юных лет ты не находишь места в жизни? Ко всему надо спешить, кроме смерти, — говорит пословица. Послушайся нас, вернись!
Мальчик, не слушая их, вошел в ханский дворец и приветствовал хана, согнув колени. Хан спросил:
— Ну, что хочешь сказать?
— Таксыр[12], я пришел рассказать вам сорок небылиц, — ответил мальчик.
Хан, насмехаясь над мальчиком, молвил:
— Как сможешь ты справиться с задачей, с которой и взрослые не справились?
— Не тот знает, кто много жил, а тот знает, кто много видел, говорит пословица, — ответил мальчик.
— На заре жизни ты напрасно погибнешь, — сказал хан.
— Таксыр! Моя жизнь не краше, чем у тех, кого ты повесил. Но уж если падать, говорит пословица, так падать с хорошего верблюда.
— Если так, рассказывай, — разрешил хан.
— Таксыр! — начал сирота. — То, о чем я хочу тебе рассказать, было еще тогда, когда небо было не больше потника, а земля не крупнее седла, и меня еще не было вовсе на свете. В то время я был еще в семени отца, в утробе матери и кормился тем, что пас лошадей своего внука. За пятнадцать лет я заработал себе на калым[13], поскорей родился, сосватал себе невесту и женился. Самый младший из пятерых моих детей как раз вчера достиг двадцати пяти лет, сейчас он на десять лет старше меня самого.
Однажды в знойный летним день я погнал лошадей моего внука на водопой к разлившемуся по всей степи колодцу. О таксыр! Вы сами поймете, какой жаркий был день; вода в колодце замерзла, лед был толщиной в рост человека. Не слезая с коня, я стал рубить его топором, чтоб добраться до воды, да не вышло, только топор выщербился. Тогда я засунул топор за воротник, вынул из кармана лом, чтобы пробить лед, — да не вышло, только лом согнулся. Не зная, что делать, я стал теряться, по тут меня осенила счастливая мысль: я схватил себя за глотку, оторвал голову от туловища и один раз слегка ударил по льду своим виском. Ой, таксыр мой, тут ни одного словечка лжи: лед тотчас разломался, и столько воды вытекло, что я спокойно напоил своих лошадей, поставив их в один ряд. К счастью, колодезная вода оказалась соленой, и лошади напились так, что животы их раздулись, и потом охотно стали пастись на льду, где росли густой ковыль и высокая полынь.
Я прикрыл глаза, чтобы заснуть, и тогда увидел, что среди лошадей не оказалось семисаженного рыжего жеребенка, рожденного от пестрой двухвершковой кобылы. Что же, думаю, конокрад украл или волк съел? Стал озираться по сторонам — нигде не видать. Тогда я воткнул свой курык[14] в лед, забрался на него и стал глядеть вокруг. Нет, не видать! Думая, что курык оказался слишком низким, я воткнул в его петлю нож, залез на нож — опять ничего не видно. Тогда я надел на нож ножны, забрался по ним еще выше, — нигде не видать моего жеребенка! Воткнул я в конец ножен веревочную камчу[15], снова забрался на самую макушку. Чтоб ему пусто было, не видать нигде жеребенка! Что же, думаю, теперь делать? Тут меня еще раз осенила счастливая мысль: у меня была с собой иголка, которую я всегда носил под языком, о ней-то я и вспомнил. Радуясь, я воткнул ее в рукоять камчи, снова забрался на самую ее верхушку, по опять ничего нс увидел. Тогда в отчаянии я вынул глаза, поднял их и руках над головой, осмотрел ими всю степь — ничего нет! Не зная, что предпринять, я обратился за советом к своему курыку. Курык, чтоб ему пусто было, начал поносить меня. Что же, как бы ты думал, сказал он мне, ругаясь во-всю? «Если ты но дохлая собака, то, вместо того чтобы глазеть на землю, закрыл бы ты глаза покрепче и взглянул бы на небо», — вот что сказал мне мой курык. Я возразил ему: «Ой, ой, разве ты не видишь, что все небо покрыто тучами?» Он еще пуще озлился и закричал: «Эх ты, дурень, разве у тебя нет рук? Отодвинь часть туч в одну сторону, часть в другую!» Подумал я над его словами и понял, что курык мой правду говорит. Я бросил вниз ненужные мне теперь глаза, протянул руку и раздвинул тучи, потом зажмурился и взглянул на небо. О чудо, что же нужно больше? Я увидел своего рыжего жеребенка: взобравшись на веточку высокого дерева и там же ожеребившись, он стоял себе преспокойно у самой Полярной звезды, кормя молоком сына, который находился у Венеры, у склона горы Кап. Я так обрадовался, будто жена родила мне сына, и, не мешкая, тут же бросился в море, отделявшее меня от моего жеребца, сделав лодку из своего курыка, а из ножа — весло. Не тут-то было, почему-то я стал тонуть. Тогда я сделал из ножа лодку, а из курыка весло и таким образом в одно мгновенье пронесся через море.
Добравшись до жеребца и рожденного им жеребенка и боясь, что они опять убегут, я привязал жеребца к хвосту жеребенка, а жеребенка к хвосту жеребца, переплыл море и пустил их пастись на лед. Тут я увидел на льду, что под невыросшим еще старым раскидистым тростником лежал неродившийся жирный заяц. Я тотчас схватил свой лук и пустил в зайца стрелу, но она отскочила от его меха. Тогда я сбегал за стрелой, принес ее обратно, перевернул тупым концом и вновь ее пустил. Стрела прошла теперь зайца насквозь.
Проголодавшись, я привязал свою лошадь к торчавшему изо льда столбику и начал собирать кизяк в полы халата, чтобы поджарить зайца. Вдруг гляжу: лошадь моя, закрыв от испуга глаза хвостом, бьется на привязи, как бешеная. Свалив в кучу собранный кизяк, я побежал было к лошади, но кизяк вдруг сделал — фрр… и разлетелся в разные стороны: оказывается, я насобирал на льду перепелок, приняв их за кизяк! Осмотрев лошадь, я понял, что по ошибке привязал лошадь к шее белого лебедя, и она, испугавшись взмаха крыльев, бесилась и брыкалась. Я вытащил свою иголку и, не имен под рукой молотка, вбил иголку в лед своей головой, привязал коня к иголке и получил, наконец, возможность отдохнуть. Собрался было прирезать пойманного зайца, но в ножнах не оказалось ножа. Эх, думаю, где же он запропал? Думал, думал, три дня и три ночи думал, наконец вспомнил: ведь я же сам воткнул его в конец курыка, он там и остался! Лень мне было съездить за ним, я вытащил один из передних зубов и стал им резать зайца. Я всегда славился как хороший резчик, и, применив все свое искусство, я закончил резку зайца за каких-нибудь пять дней. Высушил мясо, засолил его песком, а одну ляжку зайца положил в котел, чтобы натопить себе сала. Но сало все время вытекало из котла. Тогда я выкинул цельный котел, взял дырявый — и что же получилось, таксыр? Когда-нибудь вы видали такую штуку? Ни одной капли сала не протекло, и набралось его столько, что я наполнил им кишки верблюда, кишки вола и кишки самого зайца, и еще осталось пудов шесть.
Видя, что сала мне нехватит и на завтрак, я подумал: «Лучше я смажу им свои сапоги, все-таки польза». Но сала едва хватило на пятки одного сапога, голенище его осталось несмазанным. И другой сапог тоже остался без смазки.
«Храбрец своим трудом должен хоть раз насытиться», — говорит пословица. Я взял в руки кусок мяса и, дождавшись, когда он поджарился на солнце, потянул его ко рту. Вот так штука! Моего рта не оказалось почему-то на месте! От испуга сердце у меня похолодело: ой-бой, где же мой рот? Я стал водить рукой по лицу, отыскивая его. Что же оказалось? Недоставало не только рта: всей головы не оказалось на моей шее. Ой, таксыр! До сих пор я трясусь, вспоминая свой тогдашний испуг.
«Эх, эх, как же я буду жить без головы?» — задумался я, схватившись за затылок. В это время кто-то дотронулся до моего плеча: «Маке! Не знаете ли вы, чья это голова?» Всмотревшись, я увидел, что голова моя и что тот, кто принес мне ее, был мой собственный сын, тот самый, который родился ровно двадцать шесть лет спустя. «Светик мой, где ты ее нашел?» — спросил я. Мой сын ответил: «Она лежала, где ты разбивал лед, я сразу узнал, что она твоя, потому и принес сюда». Ой, таксыр! До сих пор я смеюсь, вспоминая свою тогдашнюю радость.
Голова моя оказалась сильно утомленной от долгой бессонницы, и, пристроив ее на место, я улегся, постлав себе постель из льда и покрывшись снегом. Согревшись, я заснул как убитый. Около середины ночи я проснулся от сильного шума и возни. Испугавшись, я стал озираться, — и что же оказалось? Оба мои сапога дрались, все в крови. «Эй, батыры[16], что с вами?» — спросил я. Оставшийся без смазки сапог слезливо ответил: «Этот жадюга выпил все сало, а я и не попробовал его!». А второй возражает: «Разве ты достоин сала, ничтожный?» Я рассердился, щелкнул пальцами по лбу того и другого и, расставив их в разные стороны, опять улегся спать.
Проснувшись утром, я увидел, что оставшийся без смазки сапог, разобиженный, удрал ночью, чтоб ему ослепнуть. «Эх ты, стервец!» — крикнул я и, всунув обе ноги в оставшийся сапог, пустился в погоню по следу убежавшего сапога. Месяц иду, другой иду… От усталости конь околел подо мною. Год иду, другой иду… От тоски по убежавшему сапогу умерла оставшаяся дома жена.
В один из дней я добрел до садовника, который, вырастив дыню на затылке вола, сидел и варил эту дыню. Когда она сварилась, он протянул мне ее и сказал: «Светик мой, у тебя есть нож, разрежь ее и кушай на здоровье!» Я вытащил свой нож и вонзил его в дыню. Но лезвие выпало из рукоятки и провалилось внутрь дыни. «Эх, думаю, правду говорят, что кому не повезет, того собака и на верблюде укусит! Вот все время мне не везло; нож этот с малых лет всегда и везде был со мною, как же я мог оставить, его внутри дыни?» Раздевшись, я нырнул внутрь дыни и начал разыскивать свой нож; искал в горах, искал в песках, искал в долине, выбился совсем из сил. Наконец я повстречал такого же неудачника, как и я, который бродил, отыскивая свою потерю. Я стал было расспрашивать его, не видел ли он моего ножа, описав ему подробно его масть, вид, тавро, походку и кличку. Чтоб ему пусто было! Он ни с того ни с сего взял да плюнул мне в лицо. «Что с тобой, взбесился ты, что ли?» — напустился я на него. Но он тоже оказался горячим и грозно мне крикнул: «Я в течение нескольких месяцев, загнав нескольких коней, ищу в этой дыне целый табун моих пропавших лошадей. Ты же ищешь какой-то четырехвершковый, ничего не стоящий нож, да еще расспрашиваешь!» Я был сильно разгневан его словами и вступил с ним в жестокую драку. Оба мы оказались в крови, ни одного волоска не осталось в бороде у обоих.
Наконец и я и он сильно утомились, выбились из сил и, прекратив драку, взяли один у другого по понюшке табаку, понюхали и разошлись во-свояси.
В поисках ножа я набрел на большее сборище по случаю чьих-то поминок. «Вот, думаю, хорошо угодил: тут-то я поспрошаю народ и о своем пропавшем сапоге и о пропавшем ноже». И что же? Среди молодых жигитов, разносивших гостям мясо, я еще издали увидел свой собственный сапог — он так и кинулся мне в глаза. Я обрадовался так, как будто жена моя родила мне сына. Сапог мой также заметил меня и весь покраснел от смущения. Он нес объемистую посудину, наполненную лошадиным мясом, казы[17], джалом и прочими лучшими частями. «Вот это не то ли самое сало, которого ты когда-то пожалел дать мне полизать?» — сказал он, поставив передо мною полный казан. Ой, таксыр мой! До сих пор я краснею, вспоминая мой тогдашний стыд.
Забрав с собой оба сапога, я вернулся к лошадям. От съеденного мяса и от сильного зноя меня одолела жажда. Я наклонился над прорубью и стал пить; наконец напился, хотел подняться — и никак не могу. Что же оказалось? Пока я пил воду, к моим усам примерзло шестьдесят диких уток и семьдесят селезней. «Куда, думаю, мне столько дичи?» Променял я их на одного журавля, который был ростом с верблюда и пил воду из глубокого колодца, даже не нагибаясь…
Тут хан, видя, что рассказ близится к концу, а сирота не сказал еще ни одного слова правды, закричал в гневе:
— А может быть, не так уж глубок был твой колодец?
— Может быть, и не так глубок: камень, брошенный в него утром, лишь к вечеру падал на дно, — ответил мальчик.
— Ну, может быть, в те времена дни были короткие, — возразил хан.
— Дни, и верно, были очень короткими: в те времена стадо баранов проходило всю степь от края до края за один день, — сказал мальчик. — Все, что я тебе рассказал, таксыр, произошло в один день. А если б я стал рассказывать, что произошло в следующие, я бы состарился, прежде чем кончил рассказ!
Хан приказал выдать сироте обещанное золото, отдал за него свою дочь, а сам, не снеся досады, слег и умер через три дня.
Перевел Л. Соболев