Весна быстро приближалась. Народ уже работал в полях, на косогоре грелись ящерицы и змеи, которых очень пугались дети, приходя на вершину к замку искать фиалок и ландышей; но бабушка уверяла, что им нечего бояться, что до Св. Георгия ни одна гадина не ядовита, и их можно брать в руки, «но когда уже солнце высоко, тогда в них есть яд», прибавляла она. На лугу за плотиной распускались желтоголовики и ранункули[114], на косогоре синелась печенковая трава и блестела золотистая буковица. Дети собирали молодые листочки для супа, приносили молодую крапиву гусяткам, и бабушка, приходя в хлев, обещала Пестравке отпустить ее скоро в стадо. Деревья быстро одевались листьями, толкушки[115] весело реяли в воздухе, жаворонок уносился высоко от земли, и дети слышали его пение, но редко видали самого певца; слушали они и кукушку и кричали: «Кукушка! Скажи нам, долго ли мы проживем?» Иногда она куковала, а иногда Аделька сердилась на нее за то, что она нарочно не хочет куковать. Мальчики учили Адельку делать дудочки из вербы; если же ее дудочка не хотела пищать, то они обвиняли Адельку в том, что она дурно приговаривает, делая дудочку.
— Вы, девочки, не умеете и дудочки-то сделать, — подсмеивался Ян.
— Это не наше дело, и ты вот не сделаешь такой шляпки, — говорила Барунка, показывая брату шляпку из ольховых листочков, сколотую иглами и украшенную маргаритками.
— Экое искусство! — сказал мальчик, качая головой.
— Не для меня, а для тебя, — отвечала, смеясь Барунка, приготовляясь делать платье и самую куклу из сердцевины бузины. Ян положил прутик на колени и сказал Адельке:
— Теперь слушай и смотри как я стану делать, — и начиная стучать по палочке, он приговаривал: «Отбивайся дудочка; не будешь отбиваться, буду на тебя князю-пану жаловаться, и он ударит тебя так, что ты улетишь к Золотому Жбану. Хуш, хуш, хуш! Воткну в тебя нож, воткну раз — вырву у тебя сердце, воткну в другой — запоешь как пташка!» И дудочка была готова, и пищала отлично. Но Вилим заметил, что она далеко не так хорошо пищит как пастуший рожок у Вацлава. Ему надоело делать дудочки, он устроил себе из прутьев тележку, запрягся в нее и начал бегать по лугу, а за ним побежали собаки. Отдавая сестре сделанную куклу, Барунка сказала ей:
— На, вот! Да учись сама их делать. Кто с тобой будет играть, когда мы начнем ходить в школу? Ведь ты останешься одна.
— Бабушка будет со мной, — отвечала девочка, и по лицу ее было видно, что ей не по сердцу было это одиночество, но что если при ней останется бабушка, то ей больше ничего не нужно. В это время проходил мимо мельник, и подавая Барунке письмо, сказал:
— Бегите с ним к маменьке и скажите, что мой парень был в городе, и ему дали это письмо на почте.
— Это от тятеньки, — радостно закричали дети, бросившись к дому.
Пани Прошкова с веселым лицом прочитала письмо и объявила всем, что в половине мая приедут отец и княгиня.
— А сколько раз до этого мы будем еще ложиться спать? — спросила Аделька.
— Около сорока раз, — отвечала Барунка.
— Ой, ой! Так его еще долго не будет! — печально сказала Аделька.
— Знаешь ли что? — вскричал Вилим: — я сделаю себе на двери сорок черточек, и как встану утром, буду стирать по одной.
— Сделай так, время пройдет скорее, — смеясь заметила мать.
Мельник, возвращаясь от плотины, зашел к ним. Лицо его было озабоченно, он не ухмылялся и не щурился, хотя и держал в руках табакерку, но не вертел ею, а только изредка постукивал двумя пальцами по ее крышке.
— Знаете ли новость? — спросил он, входя в комнату,
— Что случилось? — вскричали в один голос бабушка и хозяйка, видя, что пан-отец не такой как всегда.
— Вода с гор пожалует к нам.
— Господи помилуй! Не была бы быстра, да вреда бы не наделала, — сказала испугавшаяся бабушка.
— Этого-то я и боюсь, — отвечал мельник: — уже сколько дней у нас все южный ветер, притом же в горах был дождь. Приезжающие оттуда помольщики говорят, что все потоки разлились и снег быстро тает. Я думаю, что нынешний год плохо придется. Я тороплюсь домой, чтобы сейчас же очистить дорогу для злого гостя. Советовал бы и вам приготовиться: осторожность никогда не вредит. После обеда приду еще посмотреть. Обращайте внимание на прибыль воды, а вы, чечеточка, не ходите к воде, — прибавил пан-отец, ущипнув Адельке щеку, и ушел.
Бабушка пошла посмотреть на плотину, бока которой были обстроены дубовыми бревнами, между которыми рос папоротник. По стенам загородки бабушка заметила, что вода прибыла: самые нижние кусты папоротника были уже в воде. Куски дерева, дерна и древесные ветки уносил мутный поток реки чрез плотину. Бабушка воротилась домой озабоченная. Много раз случалось, что во время ломки льда глыбы останавливались у плотины, и река, быстро врываясь в канаву, затопляла дома. Начинавший ломаться лед обыкновенно возбуждал опасения, и мельники ходили постоянно на караул, чтобы, насколько возможно, предотвратить опасность расталкиванием глыб, громоздившихся в огромные горы. Но от горной воды не было никакого спасения: она как будто приносилась на диком коне, тащила все, что попадалось на дороге, размывала загородки и берега, подмывала деревья и дома, и все это так быстро, что люди не успевали опомниться. Поэтому и бабушка, уже наученная опытом, пришедши домой, тотчас посоветовала перенести все из комнаты на чердак, и совету ее тотчас последовали. Между тем пришел охотник, который, проходя мимо лесопильной мельницы, слышал, что с гор бежит вода, и заметил, что река прибывает.
— Эти дети вам только мешают, и если что-нибудь случится, что вы с ними будете делать? Я их возьму к себе на гору, — сказал он, и хозяйки были очень рады его предложению. Все выносилось, прибиралось; домашняя птица переселилась на косогор, Пестравку отвели к охотнику.
— Теперь и вы идите к детям, чтоб охотничихе не было с ними слишком много хлопот, — сказала бабушка дочери и Бетке, когда все уже было приведено в порядок; — а я здесь останусь с Воршею. Если вода дойдет до дому, так мы заберемся на чердак, а уж если Бог не попустит, то вода нас с домом-то не унесет: здесь не так круто как у мельницы; тем бедняжкам больше достанется!
Пани Прошкова долго не соглашалась на то, чтобы мать осталась дома, но должна была все-таки идти одна, потому что бабушка не хотела ничего и слышать.
— Смотрите, чтоб у вас собаки не разбежались! — напоминала пани Прошкова, выходя из дому.
— Не бойся! Они хорошо знают, где искать защиты; они от нас не уйдут. — Действительно, Султан и Тирл ходили за бабушкою по пятам, а когда она села с веретеном к окну, из которого видна была река, то они улеглись у ног ее. Ворша, привыкшая постоянно что-нибудь делать, мыть или мести, начала прибирать пустые хлева, забыв совершенно, что чрез час они, может быть, будут полны воды и грязи.
Уже смеркалось. Вода все больше и больше прибывала, русло канавы было полно; лужайка за плотиной уже покрылась водою, и где не мешали вербы, там бабушка видела колыхание волн, хотя дом стоял ниже высокого берега реки. Она отложила веретено, сложила руки и стала молиться. Ворша пришла также в комнату:
— Вода ревет так, что страшно слушать; птицы точно предчувствуют что-нибудь недоброе: все спрятались, ни одного воробья не видно, — рассказывала она, стирая пыль с лавок у окна. Вдруг раздался конский топот, и на дороге от плотины показался верховой; он приостановился около дома и закричал: «Остерегайтесь, вода идет!», и потом поскакал во весь галоп к мельнице, а от мельницы в городок. «С нами крестная сила! Вверху-то верно плохо, что послали вестового!» — вскричала побледнев бабушка. Но потом все-таки уговаривала Воршу ничего не бояться; пошла еще раз посмотреть, все ли в безопасности и не начинает ли вода выступать из берегов. Она застала у реки пана-отца. На нем были сапоги выше колен, и он показывал бабушке, что река заливает берега. Пришел Мила с Кудрной предложить бабушке свои услуги, чтоб она не оставалась одна в доме; но бабушка послала Кудрну домой: «У вас есть дети; если Бог посетит несчастием, так у меня это осталось бы на совести. Уж если необходимо, чтоб кто-нибудь остался с нами, то пусть останется Якуб, что будет всего лучше; ведь в гостинице он не нужен; там нечего бояться, разве только вода дойдет до их хлева». Все разошлись. Еще до полуночи дом был уже окружен водою. По Жерновскому косогору ходили люди с фонарями; охотник был также на косогоре, и зная, что едва ли бабушка будет спать, он начал свистеть и звать ее, чтоб узнать, что у нее делается. Якуб откликнулся ему из окна комнаты, чтобы показать, что он не спит, и что пани Прошковой нечего бояться за бабушку; после чего охотник и ушел. Только утром можно было видеть, что вся долина превратилась в озеро. В комнате можно было ходить уж только по дощечкам, и Мила едва перешел на косогор к домашней птице: вода с такою быстротой неслась через дорогу, что едва не сбила его с ног. Днем пришли все из охотничьего дома посмотреть на долину. Увидав, что дом окружен водою и что бабушка в комнатах ходит по дощечкам, дети так расплакались и раскричались, что их едва могли успокоить. Собаки выглядывали из слухового окна. Когда же Ян позвал их, то они начали лаять и выть, и охотно бы соскочили вниз, если бы Мила не удержал их. Явился Кудрна и рассказывал, какое опустошение было внизу: в Жлице вода снесла два дома; в одном из них была старуха, не хотевшая верить вестовому и очень долго промедлившая выходом. Мосты, плоты, деревья, словом — все увлекала вода за собою, все что только попадалось на дороге. В мельнице переселились уже на самый верх. Кристла пришла посмотреть, нельзя ли принести островитянам поесть чего-нибудь горячего, но не было никакой возможности, и когда смелый Мила хотел переплыть к ней, то она сама попросила его остаться там, где он был. Два дня продолжался этот страх, и только на третий вода стала спадать. Как же удивились дети, возвратившись из охотничьего дома: огород размыт водою, в саду кучи наносу, местами глубокие рытвины, вербы и ольхи покрыты до половины грязью, мостки снесены, хлевки подмыты, а собачьи конуры вовсе унесены. Мальчики побежали с Аделькою за дом посмотреть посаженные там деревья, которые они год тому назад принесли из леса, и которые бабушка посадила, — девочкам березки, а мальчикам ели. Деревья остались невредимы. Дети когда-то выстроили себе под грушкою маленькую хижину, сделали около нее огород и плетень и канавку, на которой устроили мельницы, начинавшие вертеться во время дождя, когда канавка наполнялась водою. Была там у них и печка, в которой Аделька пекла калачи и бухты из глины. Об этом маленьком хозяйстве не было и помину. Заслышав их сожаления, бабушка сказала им с улыбкою: «Ах дети! Как же могла ваша игрушка устоять против быстроты рассвирепевшей стихии, которая сокрушает столетние деревья и крепкие дома?»
В короткое время солнце высушило поля, луга и дороги, ветер разнес нанос, трава еще свежее зазеленела, все повреждения были исправлены, и мало осталось следов губительного разлива; только люди долго вспоминали о нем. Ласточки опять прилетели, дети радостно их приветствовали и радовались, что скоро придет пан Бейер, а после него приедет и отец. Был канун Филиппа и Иакова[116]. Сделав крещенским мелом по три креста на каждой двери снаружи, у дома, хлева и курятника, бабушка отправилась с детьми на вершину к замку. Мальчики несли на плечах старые веники. На вершине была уже Кристла, Мила, вся дворовая и мельничная прислуга, а также и Манчинка. Вацлав Кудрна вместе с братьями помогал Миле смолить веники, а остальные строили костер из дров и хвоя, чтобы развести огонь. Ночь была прекрасна; теплый ветер волновал зеленевшие озими и разносил повсюду благоухание цветов, цветших в парке и в саду. Из леса слышался крик совы, на высоком тополе возле дороги кричал дрозд, а из кустов парка доносились волшебные звуки соловьиной песни. Вдруг вспыхнуло пламя на Жлицком холме, минуту спустя на Жерновском, а потом и по косогору замелькали и запрыгали огоньки, большие и маленькие. Потом дальше, на горах Находских и Новоместских, засветились также огни. Мила зажег веник, пропитанный смолою, и бросил его в костер, который тотчас вспыхнул. Молодежь зашумела; каждый схватил по насмоленному венику, зажег и бросил его так высоко, как только мог, приговаривая: «Лети, чародейка, лети!» Потом все встали в ряд и начали танцевать с факелами; девушки, взявшись за руки, пели и кружились вокруг зажженного костра; когда же поленница начала разрушаться, они разбросали дрова и стали прыгать через огонь. «Посмотрите-ка, вот эта старая чародейка должна взлететь всех выше!» — вскричал Мила и, схватив помело, так сильно взбросил его, что оно засвистело на лету, взвилось высоко и чуть не упало на пашню, где стояли зрители. «Как трещит!» — кричала со смехом молодежь, бросаясь к трещавшему насмоленному помелу. Мальчики аплодировали. С Жерновского и Жлицкого холмов тоже слышался крик, смех и песни. Около багрового огня мелькали кружившиеся фигуры, как фантастические образы, по временам из их среды взлетал вверх огонек, тряся в воздухе своею огненною головой, так что сыпались тысячи искр, и потом опять упадал вниз при громких криках. «Посмотрите-ка, как высоко взлетела!» — закричала Манчинка, указывая на Жерновский холм. Но одна из женщин отдернула ей руку, напоминая, что не должно показывать на чародеек, потому что которая-нибудь из них могла бы пустить стрелу в ее палец.
Было уже поздно, когда бабушка возвращалась с детьми домой.
— Бабушка, вы ничего не слышите? — шепнула Барунка, останавливая бабушку посередине сада, недалеко от дома: — как будто бы что-то шумит!
— Это ничего! Ветер колеблет листочки, — отвечала старушка; — этот ветер к добру.
— Почему к добру?
— Потому что наклоняет деревья. Говорят, когда деревья в цвету целуются и обнимаются, то бывает большой урожай.
— Ах, бабушка, как жаль! Когда будут вишни, ягоды, когда будет так весело, мы должны будем сидеть целый день в школе! — грустно проговорил Ян.
— Иначе нельзя, мой милый! Ведь не можешь же ты вечно сидеть дома, да играть. Скоро у вас будут другие заботы и другие радости.
— Я охотно буду ходить в школу, — сказала Барунка, — только без вас мне будет скучно: ведь мы по целым дням не будем видеться!
— И мне будет скучно без вас, мои милые, но что же делать: дерево цветет, дитя растет; отцветет дерево, и плоды отпадут, — вырастет дитя и от родителей уйдет. Так Богу угодно. Пока дерево здорово, оно приносит пользу; когда же высохнет, его срубят и бросят в огонь; божий огонь пожрет его, но пеплом удобрят землю, на которой вырастут опять новые деревья. Так и бабушка ваша допрядет свой урок, и вы ее уложите спать сном беспробудным, — полушепотом добавила старушка. В кустах у огорода запел соловей. Дети говорили, что это их соловей, потому что он каждый год прилетал в кусты у огорода и вил там свое гнездо. От плотины слышалась грустная мелодия колыбельной песенки Викторки. Детям хотелось остаться еще немножко на дворе, но бабушка погоняла их домой: — Знаете, что завтра надо в школу, и надо рано встать: идите спать, чтобы мать не рассердилась, — говорила она, погоняя детей через порог.
Утром за завтраком мать наставляла детей,— исключая Адельки, еще спавшей, — как они должны учиться, слушать учителя, хорошенько идти дорогой; она давала им такие добрые наставления, что дети чуть не плакали. Бабушка приготовляла для них съестное.
— Вот вам каждому своя доля! — говорила она, кладя на стол три огромных ломтя хлеба; — вот вам по ножу, которые все я сберегла. Видишь, Яничек, ты бы его давно потерял, и теперь тебе нечем было бы резать хлеб, — говорила она, вынимая из кармана три ножа с красными черенками. Потом в каждом ломте вырезала ямку, наложила в нее масла, прикрыла ее опять вырезанным мякишем и положила один кусок в плетеную сумку Барунки, а другие два в кожаные сумки мальчиков. Ко всему этому прибавила еще сушеных плодов. После завтрака дети пустились в путь.
— Идите теперь с Богом и не забывайте, что я вам говорила, — напоминала мать еще раз на пороге. Дети поцеловали у матери руку и слезы брызнули из глаз их. Бабушка не простилась с ними, она проводила их до конца сада, а Султан с Тирлом также побежали за ними.
— Слушайтесь Барунки, когда она вас будет останавливать: она старше вас! — приказывала бабушка. — Не шалите дорогой, чтоб не повредить себе. В школе не сидите даром, об этом когда-нибудь пожалеете; со всеми хорошенько здоровайтесь; остерегайтесь телег и лошадей. А ты, Вилим не обними какую-нибудь собаку: иные собаки злы, пожалуй укусят тебя; не лезьте к воде и вспотевши не пейте. Ты, Ян, не ешь раньше времени хлеба, чтобы потом не клянчить у других. Ну теперь идите с Богом, а вечером мы с Аделькою выйдем к вам навстречу.
— Но, бабушка, не забудьте нам оставить обед и всего, что будет сегодня ! — просил Ян.
— Пошел ты, глупенький, еще бы забыть! — и бабушка улыбнулась. Потом перекрестила детей, и они уже хотели двинуться, как она еще что-то вспомнила. — Если будет гроза, — хоть я и не думаю, что будет, идите тихонько своею дорогой, молитесь, но не становитесь под деревья, потому что молния может ударить в них, понимаете?
— Понимаем, бабушка! И папенька говорил нам об этом.
— Ну, теперь идите с Богом и передайте мой поклон учителю.
При этом бабушка быстро отвернулась, чтобы дети не заметили слез, которые невольно показались на глаза ее.
Собаки прыгали вокруг детей, думая, вероятно, что дети возьмут их с собою на прогулку; но Ян отгонял их назад, говоря, что идет в училище. На зов бабушки собаки вернулись к ней, но оглядывались несколько раз, не позовет ли их кто-нибудь из детей. Бабушка также оглядывалась, и только увидав, что дети перешли мостик, где ждала их Манчинка, она не останавливаясь пошла домой. Она целый день была как будто задумчива и ходила по дому, словно кого-то искала. Едва прокуковала кукушка четыре часа, как она взяла под мышку веретено и сказала Адельке:
— Пойдем, девочка, школьничкам навстречу; мы подождем их у мельницы.
Пошли. У статуи под липами сидела пани-мама, пан-отец и несколько помольщиков стояли перед ними.
— Идете навстречу внучаткам, не так ли? — закричала издали пани-мама; — и мы ждем нашу Манчу. Сядьте с нами, бабушка!
Бабушка села.
— Что нового? — спросила она пана-отца и остальных.
— Сейчас говорили о том, что на этой неделе молодежь должна собираться в рекрутство, — отозвался один из помольщиков.
—Ну, утешь их Господи! — проговорила бабушка.
— Да, милая бабушка, много опять будет слез! Я думаю, что у Милы душа в пятках, — сказала пани-мама.
— Так всегда бывает с красивым человеком! — и пан отец ухмыльнулся, прищурив глазом: — если бы Мила не был красив, то освободился бы от рекрутства; ведь ему портят все проклятая ревность судейской Люции и злость дочери управляющего.
— Может быть отец его еще уладит это дело! — заметила бабушка; — на это по крайней мере надеялся Мила, когда на Рождестве ему управляющий отказал в службе.
— Ну, старый Мила дал бы за это две стовки! — сказал один из помольщиков.
— Двух сотенных, братец ты мой, еще мало, — отвечал пан-отец, — да Мила столько и не может дать: ведь состояние-то не велико, а детей-то много! Якуб всего бы лучше помог себе, если бы пожелал взять за себя судейскую Люцию, но ведь о вкусах не спорят. Я уверен, что если Мила принужден будет идти в солдаты и будет иметь возможность выбирать одно из двух, то конечно согласится скорее сделаться солдатом, нежели зятем судьи!
— Плеть все будет плетью, — сказал, кивнув головою, помольщик; — кому достанется Люция, тот уже не может сказать: не накажи меня, Господи! — он будет уже достаточно наказан.
— Мне всего больше жаль Кристлы, — сказала бабушка: — что она станет делать?
— Что ж? — отвечал пан-отец прищуриваясь: — девушка поплачет, похнычет, да и только; Якубу будет хуже!
— Это правда! Кто неохотно идет в солдаты, тому тяжело привыкать, но и он привык бы когда-нибудь, как и все другие. Я хорошо знаю, пан-отец, как это делается: покойный Иржик, дай Бог ему царство небесное, должен был привыкать еще к худшему, и я также с ним; но все-таки наше положение было лучше, чем положение Кристлы; Иржик получил позволение жениться, мы обвенчались и жили себе припеваючи. Но здесь не то, и неудивительно, что Мила неохотно идет на службу, когда они оба пораздумают, что надо ждать 14 лет! Но может быть это дело еще уладится, и он избегнет рекрутства, — прибавила старушка, и лицо ее прояснилось, потому что она завидела вдали детей. А они, увидав бабушку, пустились бежать.
— Что, Манча, не голодна ты? — спросил пан-отец, когда дочка здоровалась с ним.
— Конечно, хочу есть, тятенька, и все мы хотим: ведь мы не обедали! — отвечала девочка.
— А кусок хлеба, яблоки, булки, бухты? — и пан-отец прищурился, завертев табакеркою.
— Что же, тятенька, ведь это не обед! — смеясь отвечала девочка.
— Пройти такое пространство и столько учиться, поневоле захочется есть, не правда ли дети? — сказала с улыбкою бабушка, и взяв веретено подмышку, она прибавила: — Ну пойдемте! Я похлопочу, чтобы вы не умерли с голоду. — Все пожелали друг другу доброй ночи. Манчинка сказала Барунке, что она завтра будет опять ждать их на мосту, потом поторопилась за матерью на мельницу, а Барунка схватила бабушку за руку.
— Ну рассказывайте, что вы делали, чему учились в школе и как вели себя? — спросила дорогой бабушка.
— Послушайте, бабушка, я — Bankaufseher![117] — вскричал Ян, прыгая перед бабушкою.
— Это что еще такое? — спросила бабушка.
— Вот что, бабушка! Кто сидит на краю скамейки, тот смотрит за теми, которые сидят возле него, и тех, которые дурно ведут себя, он должен записывать, — объяснила Барунка.
— Мне кажется, что у нас этот называется надзирателем; но смотреть за другими может только самый лучший и прилежный ученик на целой лавке, и учитель не тотчас делает его надзирателем.
— То-то Тоник Коприва и выговаривал нам, когда мы шли из школы, что если бы мы не были Прошковы, то учитель не стал бы столько заниматься нами, — сказала с тоном жалобы Барунка.
— Этого не смейте и думать, — отвечала бабушка: — учитель для вас не будет делать исключения; если вы заслужите, то он и вас также накажет, как и Тоника; он это сделал только для того, чтобы вы оценили эту честь, чтоб охотнее ходили в школу и старались всегда быть умненькими. А чему вы учились?
— Диктовке! — отвечали Барунка и мальчики.
— Что это такое?
— Учитель нам говорит из книжки, мы пишем, а потом должны переводить с немецкого на чешский и с чешского на немецкий.
—Ну что же, понимают дети по-немецки? — спросила бабушка, имевшая обо всем свое особенное мнение и желавшая знать все подробно.
— Ох, бабушка! Ни один не знает по-немецки, только мы немножко, потому что научились еще дома, и тятенька всегда говорит с нами по-немецки; но это ничего не значит, что они не понимают, только бы хорошо приготовили заданный урок, — отвечала Барунка.
— Но как же они приготовят урок, когда они на него и посмотреть-то по-немецки не умеют?
— Их много и наказывают за то, что они не приготовляют хорошо урок: учитель поставит им черточку в черную книгу или поставит в угол, а иногда достанется и несколько ударов по рукам. Сегодня должна была встать к черной доске судейская Анина, которая сидит возле меня: она никогда не знает немецкой диктовки. Когда мы в полдень сидели перед школою, она мне жаловалась, что не умеет приготовить урок: ничего и не ела со страху! Я ей написала урок, и она дала мне за это две гомолки[118].
— Ты не должна была брать! — заметила бабушка.
— Я и не хотела брать; но она мне сказала, что у нее есть еще две. Она была так рада, что я ей написала урок, и обещала каждый день приносить мне что-нибудь, если я только буду ей помогать в этой неметчине. Почему же мне этого не сделать, не правда ли?
— Ты можешь ей помогать, но не делать, потому что она так не научится.
— Так что ж такое! Ей вовсе не нужно это знать: мы учимся только потому, что учитель хочет так.
— Потому что учитель хочет, чтоб из вас что-нибудь вышло, а чем больше будете знать, тем легче будет вам жить за свете. Немецкий язык также нужен: вот я не могу поговорить с вашим отцом.
— Но ведь тятенька вас хорошо понимает, и вы его также, хоть и не говорите по-немецки. В Жлице говорят только по-чешски, поэтому Анине нет нужды знать немецкий язык; она говорит, что если захочет узнать его, то может идти в неметчину. А учитель думает иначе. Ах! Голубушка, бабушка, никто не учится охотно немецкой диктовке, она трудна. Если б это было по-чешски, то учение шло бы так же легко, как «Отче наш».
— Ну, вы еще этого не понимаете, но вы должны слушаться и охотно учиться всему. Слушались ли мальчики?
— Да. Только Яник начал шалить с мальчиками, когда учитель вышел из комнаты; они начали скакать по лавкам, но я сказала Яну...
— Ты мне сказала? Ты? Я сам перестал, когда услыхал, что идет учитель!
— Хорошие вещи узнаю я! Ты должен смотреть за другими, а сам шалишь, как же это можно! — сказала бабушка.
— Ах, бабушка! Эти мальчики в школе страшные озорники! — отозвался Вилим, который до сих пор молчал, показывая Адельке большой кусок солодкового корня и пачку листового золота, выменянные за крейцер у какого-то мальчика в школе, — если бы вы знали, как они скачут по печкам и борются, и надзиратели с ними.
— Царь ты мой небесный! Что ж учитель-то?
— Это когда учитель уходит из школы, а перед тем, как ему придти, они все бросятся на свои места, руки положат на стол, и все тихо.
— Какие озорники! — вскричала бабушка.
— А девочки также играют в куклы в школе, я это сам видел, — жаловался Ян.
— Уж все вы хороши! Учителю с вами надо иметь ангельское терпение, — сказала бабушка.
Дети еще много рассказывали о школе и о том, что встречалось им на дороге. Это было первое их путешествие, и они немало гордились своею самостоятельностию, как будто воротились из Парижа.
— А где гомолки? Съели вы их? —спросила бабушка, желая узнать, что дети ели, потому что она заботилась об их здоровье.
— Одну мы съели, а другую я хотела принести домой; но когда я писала у доски, Коприва у меня вытащил ее из сумки: он сидит позади меня. Если б я ему что-нибудь сказала на это, то он бы меня отколотил, когда мы вышли из школы; его на это станет.
Бабушка не похвалила детей, но про себя подумала: «Ведь и мы не лучше были!» Дети хорошо знали, что бабушка снисходительнее матери: она смотрела сквозь пальцы на многие шалости мальчиков, не запрещала и Барунке иногда подурачиться; поэтому и дети были к ней доверчивее, чем к матери, которая была гораздо строже вследствие своего серьезного характера.