Перевод с чешского Ф. Боголюбовой и Н. Нагорной

Обложка - художник Н. Шеберстов

примечания верстальщика fb2

Государственное издательство художественной литературы

Москва, 1954 г.

1

Вестец — большая деревня, есть там и церковь и школа. Около церкви дом священника, а рядом с ним хата церковного служителя; сельский староста живет тут же, в центре деревни, а на самой окраине стоит избушка деревенского пастуха. За избушкой тянется большая долина, защищенная с двух сторон холмами, поросшими по большей части хвойным лесом. Здесь и там виднеется то вырубка, то зеленая лужайка, на которой разбросаны белостволые, со светлозеленой кроной березы, похожие на девушек в лесной семье; кажется, сама природа вырастила их здесь для того, чтобы развеселить эти угрюмые ели и пихты, важные дубы и буки. Среди долины, между лугами и полями, извивается река — она протекает прямо за пастушьей хатой; берега ее густо поросли ольхой и вербой.

Деревенского пастуха звали Якубом. В этой избушке на окраине и жил он со своей дочерью Барой. Якубу было шестьдесят лет. Бара была его первое и единственное дитя. Отец, разумеется, мечтал о сыне, который продолжил бы его род, но, когда Бара подросла, Якуб перестал жалеть об этом. Она стала для него милей сына, и он часто думал: «Пусть она и девочка, но все же мое собственное дитя; я могу, как все люди, умереть спокойно, имея эту ступеньку в рай».

Якуб был родом из этой же деревни. Оставшись сиротой, он с малых лет должен был работать. Сначала Якуб пас гусей, потом был гуртовщиком, скотником, погонщиком волов, батраком, пахарем, пока не достиг наивысшего положения, доступного ему, сделавшись деревенским пастухом. Это уже была настолько хорошая служба, что он мог жениться. Якубу дали пожизненно хатку, дрова крестьяне привозили ему прямо на двор, он мог теперь держать даже корову, а хлеба, масла, молока, яиц и всякого варева он получал на неделю. Кроме того, каждый год ему давали полотна на три рубашки, две пары штанов, две пары башмаков, куртку и широкополую шляпу, а раз в два года — кожух и суконный плащ. На большие праздники он получал много всякого добра. Что и говорить, служба была хорошая. И хотя Якуб был некрасивый, неразговорчивый и хмурый человек, он мог бы найти себе жену, но он ее не искал. Летом он отговаривался тем, что ему некогда засматриваться на девушек — нужно пасти скот, а зимой он вырезал из дерева различные вещички; по вечерам же, когда парни собирались с девушками, он предпочитал посидеть в корчме. Если чьей-либо жене случалось прийти за мужем, Якуб радовался, что за ним некому приходить. Он не обращал внимания даже на то, что над ним часто смеялись, называя его старым холостяком и говоря, что его заставят после смерти в чистилище вить из песка веревки. Так он дожил до сорока лет. И тут ему кто-то сказал, что если он умрет бездетным, то не попадет на небо, потому что дети, мол, ступеньки в рай. Крепко засело это в голове у Якуба; когда же он все обдумал, то посватался к батрачке старосты — Баре.

Смолоду Бара была красивой девушкой. Парни охотно танцевали с ней, и некоторые из них даже ухаживали, да только все это были парни не из тех, что думают жениться, и ни один из них не посватался к Баре всерьез. Когда Якуб спросил, не согласна ли она выйти за него замуж, она подсчитала, что у нее три десятка лет за плечами, и, хотя Якуб ей не очень нравился, дала ему слово, решив: «Лучше свой сноп, чем чужая копна». После недолгих приготовлений староста справил им свадьбу.

Через год у них родилась девочка, которую в честь матери тоже назвали Барой. Якуб почесал затылок, услыхав, что бог послал ему дочь, а не сына. Но бабка-повитуха утешила его, уверив, что дочка похожа на него, как две капли воды. Не прошло и недели со дня рождения девочки, как в Якубовой избе случилась беда. Соседка, забежав в полдень к родильнице, нашла ее полумертвой у очага. Она подняла крик, сбежались кумушки, пришла бабка-повитуха, и они привели Бару в чувство. Оказалось, что Бара готовила мужу обед и, забыв, что родильница в течение сорока дней не должна ни в полдень, ни после вечернего звона выходить из светлицы, стояла в кухне у очага и стряпала. Вдруг, рассказывала она, в ушах у нее зашумело, как в страшную бурю, в глазах стало темно, кто-то схватил ее за волосы и бросил на землю.

— Это была полудница!^[1] — воскликнули все в один голос.

— А что, если она подбросила своего ребенка вместо Бары,— спохватилась одна из соседок и подбежала к девочке.

Тотчас все столпились у колыбели, вынули дитя, распеленали, осмотрели. Одна сказала:

— Это дитя полудницы, посмотрите, какие у нее большие глаза.

— Да, да,— подхватила другая,—и голова у нее большая.

Третьей показалось, что у ребенка коротенькие ножки, и каждая из соседок заметила что-нибудь необычное. Мать перепугалась, но бабка-повитуха, внимательно осмотрев ребенка, решила, что это собственное дитя Бары, которое та носила под сердцем. Тем не менее многие кумушки остались при своем мнении, что ребенка подбросила полудница.

После этого несчастья жена Якуба так и не смогла оправиться. Она начала чахнуть и умерла спустя несколько лет. Якуб остался со своей дочкой один. Сколько его ни уговаривали жениться вторично ради маленькой Бары, он и слышать об этом не хотел.

Он сам растил ее, как ягненка, и хорошо вырастил. Когда Бара немного подросла, деревенский учитель велел посылать ее в школу, и, хотя Якуб считал грамоту пустым делом, он все же послушался. Всю зиму ходила Бара в школу, но весной, когда пришло время выгонять скот на пастбище и начались полевые работы, Якуб не смог без нее обойтись. Впрочем, с весны до осени школа все равно большую часть недели стояла на замке, сам учитель работал в поле, как и дети,— каждый по мере своих сил.

Следующую зиму Бара уже не могла ходить в школу— ей нужно было учиться прясть и ткать. Когда Баре исполнилось пятнадцать лет, во всей деревне не было девушки сильнее и выше ее. Она была широка в кости, мускулиста, но вместе с тем хорошо сложена и проворна, как форель. Кожа у нее была очень смуглая, частью от природы, частью от солнца и ветра, так как она никогда, даже жарким летом, не закрывала лица, как это делали деревенские девушки.

Из-за густых волос, длинных и черных, как вороново крыло, но грубых, как конский хвост, голова ее казалась слишком большой. У нее был низкий лоб, короткий тупой нос, несколько большой рот, слишком полные, но свежие и алые, как кровь, губы и крупные белые зубы. Всего красивее были у Бары глаза, и из-за них-то ей приходилось сносить больше всего насмешек. Односельчане дразнили Бару, называя ее глаза «коровьими». Они были необычайно большие, синие, как васильки, опушенные длинными черными ресницами. Над глазами изгибались дугой густые черные брови.

Когда Бара сердилась, лицо ее напоминало небо, затянутое  тучами,  из-за  которых  синеет лишь кусочек лазури.

Но сердилась она очень редко, разве только когда молодежь кричала ей вслед, что у нее коровьи глаза; при этом лицо ее вспыхивало гневом, и нередко дело кончалось слезами. «Глупая, не обращай ты на это внимания,— утешал ее Якуб, — ведь у меня тоже большие глаза. И пусть они будут коровьи, ведь в этом нет ничего зазорного; у этой немой твари взгляд куда милей, чем у тех». При этом он обычно показывал палкой по направлению к деревне.

Но позднее, когда Бара подросла и стала сильной, молодежь уж не осмеливалась обижать ее, так как девушка умела постоять за себя, если ее задевали. Даже сильные парни не могли с ней сладить: там, где не хватало силы, она брала ловкостью и изворотливостью. Таким образом, она добилась того, что ее оставили в покое.

Словом, Бара была настолько своеобразна и непохожа на других девушек, что нечего удивляться, если соседи шептались о ней. Женщины, не умея по-другому объяснить себе характер девушки, опять начали уверять, что все-таки Бара «дитя полудницы», а если это даже и не так, то, несомненно, полудница взяла ее под свое покровительство.

Этим можно было легко объяснить и оправдать поступки Бары, но по этой же причине односельчане или избегали, или боялись ее, и лишь несколько человек искренно ее любили. Каждый, кто хотел посильнее рассердить Бару, кричал ей вслед: «Дикая Бара!» Но как ошибался тот, кто думал, что это прозвище задевало девушку больше, чем любое другое. Как раз на это она обижалась мало, всякая другая кличка ее огорчала куда больше. Хотя Бара и наслушалась в детстве всяких сказок о полудницах, ведьмах, о водяном и лешем, живущем в лесу, о блуждающих огоньках,^[2] о черте и привидениях, она ничего не боялась. Пока Бара была маленькой, отец брал ее с собой на пастбище, и она целый день играла там с псом Лишаем, самым большим своим другом после отца. Якуб разговаривал с ней мало, сидел и вырезывал что-нибудь из дерева и лишь время от времени поднимал голову, чтобы взглянуть на стадо. И если корова или телка отходили в сторону, он посылал Лишая вернуть их, что пес надлежащим образом и выполнял. Иногда, если это было нужно, Якуб вставал сам и обходил стадо. Когда Бара немного подросла, она всегда сопровождала Лишая, и собака не подпускала к девочке коров. Со временем Бара научилась выгонять стадо одна и в случае необходимости заменяла отца. Коровы знали ее голос так же хорошо, как и рожок Якуба; злой бык, которого боялись даже сильные парни, слушался Бары, когда та ему грозила.

Если Якуб хотел выкупать стадо и гнал его через реку, он сажал Бару какой-нибудь корове на спину, говорил: «Держись!» — а сам плыл за стадом. Как-то раз, не удержавшись, Бара упала в воду. Лишай^[3] вытащил ее за платье, а отец отругал как следует. Тогда она спросила, что нужно делать, чтобы научиться плавать; отец показал ей, как надо действовать руками и ногами. Бара все хорошо запомнила и до тех пор не вылезала из воды, пока не добилась своего. Ей до того понравилось плавать, что летом она с утра до вечера пропадала на реке и вскоре научилась плавать даже под водой.

Однако никто не знал об этом, кроме отца. Баре случалось купаться и рано утром и поздно вечером, но она ни разу не видела водяного; поэтому она перестала верить в него и не боялась воды.

Не только днем, но и глубокой ночью Баре нередко приходилось бывать под открытым небом; летом она чаще всего спала на сеновале у открытого окошка, но ей не было страшно, потому что она никогда не видела ничего необычного. Однажды на пастбище, сидя с Лишаем на опушке леса, она вспомнила сказку о бродяге, который, лежа в лесу под деревом, пожелал попасть в замок к красавице принцессе и, чтобы исполнить это желание, решил продать душу черту. Не успел он вспомнить о черте, как тот уже стоял перед ним.

«А чего бы я пожелала, если бы вдруг черт очутился передо мной? — подумала   Бара, гладя Лишая по голове.— Гм,— усмехнулась она,— я бы попросила у него такой  платок, в который можно завернуться и стать невидимой, и если бы я сказала: я хочу быть там-то и там-то, то тотчас там и очутилась бы. Я пожелала бы тогда быть у Элшки». Бара задумалась, а кругом было тихо-тихо, ни один листочек на дереве не шевелился. В конце концов ее одолело любопытство, и она позвала тихонько: «Черт!» Ответа никакого. Она позвала громче, еще громче, и вот уже ее звонкое «черт, черт!» разнеслось по всему лесу. На этот зов подняла голову одна лишь черная телка, и, когда голос прозвучал еще раз, она отделилась от стада, весело направляясь к лесу. Лишай, выполняя свои обязанности, выскочил навстречу, чтобы повернуть телку обратно. Та остановилась, а Бара громко рассмеялась: «Оставь ее, Лишай, телка послушная, она, верно,  думала, что  я ее зову». Вскочила, погладила «черта» по шее, а сказке с той поры перестала верить.

Рядом с лесом в нескольких шагах от реки было кладбище. После вечернего звона люди боялись ходить мимо него, потому что о мертвецах, которые в полночь поднимаются из своих могил, рассказывали много небылиц. Но Бара туда ходила даже ночной порой, и ни разу с ней не случилось ничего страшного. Поэтому она не верила, что мертвые встают, пугают людей и веселятся на своих могилах.

Когда дети, собирая в лесу ягоды, натыкались где-нибудь на змею, они тотчас бросались наутек, а если при этом змея поднимала голову и показывала им жало, то они бежали к реке, стараясь быть там раньше змеи, чтобы она не околдовала их.

Бара никогда не убегала от змей — она не боялась злого быка, а не только змеи или скорпиона. Когда гад попадался ей на дороге, она прогоняла его; если же он не хотел уползать и защищался, Бара убивала его. Если змея не мешала ей, она ее не трогала.

Словом, Бара не знала страха. Даже когда гремел гром и буря изливала свой гнев над долиной, Бара не боялась. Наоборот, в то время как деревенские жители закрывали окна и двери, зажигали громовые свечи, молились, дрожа от страха, и просили господа бога не гневаться на них, Бара любила стоять на завалинке, чтобы лучше видеть небо и горизонт.

Якуб часто говорил ей:

— Не знаю, дочка, какая тебе радость смотреть на небо, когда бог гневается.

— Такая же, какую я испытываю, когда он ликует,— отвечала Бара.—Посмотри, отец, на молнию, как она красиво рассекает черные тучи.

— Не показывай пальцем,— кричал на нее Якуб,— а то тебе божий посланник оторвет его! Разве ты не знаешь, что тот, кто не боится грозы, не боится и бога.

— Элшка, племянница священника, однажды читала мне книжку, там было написано, что не надо бояться грозы как гнева божьего, в ней мы должны видеть его всемогущество. Священник всегда говорит, что бог очень добрый, сама любовь; как же он может на нас так часто гневаться? Я люблю господа бога, поэтому не боюсь его посланника.

Якуб не любил много говорить и оставлял Бару в покое. Но соседи, видя бесстрашие девочки и то, что с ней никогда не случается ничего плохого, все больше и больше верили тому, что ребенка охраняет какая-то сверхъестественная сила.

Кроме отца, Бару любили еще только двое: Элшка и Иозефек, ее ровесники. Иозефек был сын церковного служителя, господина Влчка, Элшка — племянница священника. Иозефек был небольшого роста, бледнолицый, русоволосый, очень добрый, но очень робкий мальчик. Бара была на целую голову выше его, и во время драк Иозефек прятался за ее юбку, а она храбро защищала его от мальчишек, с которыми он сам не мог справиться.

Поэтому Иозефек ее очень любил, часто приносил ей сушеные яблоки, а по субботам — белую облатку.^[4] Как-то в воскресенье, когда Бара была поменьше, он повел ее к себе домой, чтобы показать ей свой алтарик и как он играет в священники. Они шли, взявшись за руки, а Лишай плелся за ними.

Все деревенские дома закрывались днем на крючки, ночью — на задвижки; в доме священника дубовые, обитые железом двери всегда были заперты изнутри на замок, и тот, кто шел к священнику, должен был позвонить. У церковного служителя тоже был звоночек у двери, и деревенские парни зачастую, проходя мимо, приоткрывали дверь, чтобы послушать, как звенит колокольчик и как бранится Влчкова. Если она уж очень сильно ругала их, они кричали ей:

— Баба-яга, баба-яга!

Когда Бара с Иозефом открыли дверь и зазвонил звоночек, Влчкова в больших очках, которые едва держались на кончике ее длинного носа, выбежала в сени.

— Кого это ты там привел? — крикнула она гнусавым голосом.

Иозефек остановился как вкопанный, опустив глаза. Бара тоже потупилась и молчала. Вместе с Влчковой в сени выбежал котенок. Увидев Лишая, он зашипел, взъерошил шерсть и засверкал глазами, пес же в ответ сначала заворчал, потом с лаем бросился на котенка. Тот шмыгнул под шкаф, но когда Лишай и там его настиг, он вскочил на полку с горшками. Тут он был в безопасности, но от злости у него шерсть так и топорщилась. Лишай неуклюже бросался на полку и заливался таким неистовым лаем, что в ушах звенело.

На шум выбежал церковный служитель. Увидев этот беспорядок, врагов, нападающих друг на друга, и рассерженную жену, он сам рассердился и, открыв дверь, крикнул детям:

— Убирайтесь с этой дрянью туда, откуда пришли!

Бара не заставила просить себя дважды, позвала Лишая, которого Влчек как следует огрел палкой, и убежала без оглядки.

Иозефек звал ее обратно, но она, покачав головой, сказала:

— Хоть телку мне давай, я все равно к вам больше, не пойду.

И не пошла, хотя Иозефек долго ее упрашивал, уверяя, что мать ее хорошо примет, если только она оставит собаку дома. Не пошла — и все. С той поры Бара перестала любить и уважать Влчкову, но с Иозефом дружила по-прежнему:

Раньше Бара думала, что церковный служитель такое же важное лицо, как священник, поэтому относилась к нему с большим почтением: ведь он одевался точно так же, как священник, а в костеле распоряжался как дома, и если он давал подзатыльник какому-нибудь мальчишке-непоседе, тот не смел и пикнуть; если же соседям что-нибудь было нужно у священника, они всегда сначала советовались с кумом Влчком. «Церковный служитель, должно быть, очень хороший человек»,— думала всегда девочка, но с той поры, как он невежливо показал ей на дверь и так ударил Лишая, что пес, визжа, полдороги скакал на трех лапах, она, встречая Влчка, говорила про себя: «Нет, ничего хорошего в тебе нет».

Все выглядело по-другому, когда в четверг или в воскресенье Бару приглашала к себе Элшка. Как только раздавался звонок, служанка открывала дверь, впускала девочек, а если нужно, то и Лишая — хозяйская собака была с ним в дружбе. Подруги потихоньку проходили в людскую и влезали на печку, где хранились Элшкины игрушки и куклы. Сам священник, пожилой уже человек, обычно сидел на лавке за столом, на котором лежали трубка и синий носовой платок, и, прислонившись к стенке, дремал. Только однажды они пришли, когда он не спал; Бара подбежала к нему, чтобы поцеловать руку, а он погладил ее по голове и сказал:

— Ну, я знаю, что ты хорошая, идите, девочки, играть, идите.

И Пепинка, сестра священника, тоже была очень добрая и приветливая. Она, правда, не много разговаривала с Барой, хотя и любила поболтать с соседками, но всегда давала ей к полднику кусок пирога или хлеба с медом побольше, чем Элшке.

Природа обделила Пепинку. Это была маленькая, толстая, краснолицая женщина, с бородавкой на подбородке и чуть слезящимися глазами. Впрочем, в молодости, как уверяла сама Пепинка, она была хороша собой, и это всегда подтверждал церковный служитель. Пепинка носила длинное господское платье с коротким лифом, широкий передник с большими карманами и связку ключей на поясе. Свои седые волосы она гладко причесывала, в будни повязывала голову коричневым платком с желтой каемкой, а по воскресеньям — желтым платком с коричневой каемкой.

Обычно Пепинка хлопотала по хозяйству в доме либо в поле, пряла или, нацепив на нос очки, что-нибудь чинила; но в воскресенье после обеда была не прочь немного вздремнуть, а после вечерни любила поиграть с братом и господином Влчком в карты. Но она редко называла священника «уважаемый брат», обычно —«ваше преподобие».

Пепинка была главой в доме, и все делалось так, как она хотела; все, что она говорила, все должны были принимать за чистую правду; к кому она благоволила, к тому благоволили все.

Элшка была любимицей Пепинки и его преподобия, и чего хотела Элшка, того хотела и Пепинка, кого Элшка любила, тот и у Пепинки был в милости. По этой причине в доме священника на Бару никто не косился, терпели и Лишая; даже церковный служитель, который вообще не выносил собак, не раз пытался погладить пса, но тот не мог преодолеть своей неприязни к Влчку и всегда на него рычал.

В доме священника Бара чувствовала себя счастливой. В комнатах все блестит, постели высокие, чуть не до потолка, красивые картинки, сундуки с инкрустацией,^[5] в саду множество цветов, вкусных фруктов и овощей. Двор полон домашней птицы, а на скот в хлеву любо-дорого посмотреть. Пастуху Якубу коровы священника доставляли самую большую радость. А сколько было красивых игрушек в людской на печи! Элшка никогда не месила калачей из глины и не посыпала их известью или натертым кирпичом,—у нее всегда было много вкусных вещей для приготовления обеда, и все, что девочки варили сами, они съедали.

Как же могла Бара не любить такой дом? Но милей всех ей была Элшка, и Баре иной раз казалось, что она любит ее больше, чем отца; живи Элшка даже в хлеву, Бара и тогда бы с удовольствием к ней ходила. Элшка никогда не смеялась над Барой и делилась с ней всем, что у нее было; часто, обнимая Бару, она говорила:

— Бара, я тебя очень люблю.

«Она меня любит, такая красавица, племянница священника, все ей говорят «вы» — и учитель и церковный служитель,— а надо мной все смеются»,— повторяла Бара про себя, мысленно обнимая и целуя Элшку за ее ласку, но на самом деле стесняясь это сделать, хотя и рада бы была высказать свое горячее чувство.

Когда они бегали по лугу и у Элшки расплеталась коса, Бара просила:

— Давайте, Элшка, я заплету вам косу, она у вас такая мягкая, как лен, я люблю ее заплетать.

Девочка охотно позволяла, и Бара перебирала шелковистые волосы, любуясь их красотой. Заплетя их, Бара перекидывала через плечо свою толстую косу и, сравнивая с Элшкикой, говорила:

— Какая разница!

Да, Элшкины волосы были похожи на золото, а Барины — на вороненую сталь. Однако Элшке не нравились свои волосы, ей хотелось, чтобы они были такие же черные, как у Бары.

Иногда Элшка забегала к Баре, и, если они были уверены, что их никто не увидит,— шли купаться. Но Элшка боялась воды и не решалась заходить в речку дальше, чем по колено, как Бара ни уверяла, что с ней ничего не случится и что она будет ее держать и научит плавать. После купанья Бара охотно вытирала Элшке ноги своим грубым передником, потом, потрогав ее маленькие белые ножки своей сильной рукой, говорила со смехом:

— Боже, какие мягкие и маленькие ножки! Что с ними стало бы, если бы вам пришлось ходить босиком! Смотрите! — добавляла она, сравнивая свою загорелую, поцарапанную, всю в мозолях ногу с Элшкиной белой ножкой.

— И тебе не больно? — с состраданием спрашивала Элшка, дотрагиваясь до твердой кожи на ступне Бары.

— Было больно, пока кожа не стала как подошва, но теперь я даже огня под ногой не почувствую,— почти с гордостью отвечала Бара, чему немало удивлялась Элшка.

Так развлекались эти девочки. Часто к ним присоединялся Иозефек; когда они устраивали пир, он должен был приносить все, что было нужно, крошить и резать во время стряпни; когда играли в волка, он был овцой; когда играли в торговлю — возил горшки. Но Иозефек охотно все выполнял, и ему очень нравилось играть с девочками.

Когда детям пошел двенадцатый год, кончились их детские радости. Церковный служитель отправил Иозефа в город учиться, он хотел, чтобы его сын стал священником. Элшку Пепинка отвезла в Прагу к богатой бездетной тетке, чтобы девочка научилась там хорошим манерам и чтобы тетка не забыла своих деревенских друзей. Бара осталась одна с отцом и Лишаем.

2

Жизнь в деревне течет тихо, без шума и волнений, как река по равнине. Прошло три года с тех пор, как Элшка уехала в Прагу. Сначала ни Пепинка, ни сам священник не могли привыкнуть и сильно тосковали без Элшки. Однако, когда церковный служитель спрашивал Пепинку, зачем она отправила племянницу в Прагу, Пепинка очень мудро отвечала:

— Милый Влчек, человек должен думать не только о сегодняшнем дне, но и о завтрашнем. Мы вот с божьей помощью как-нибудь скоротаем своей век. А Элшка молода, о ней нужно позаботиться. Скопить для нее деньги – видит бог– не из чего. Несколько перин да небольшое хозяйство — вот все, что когда-нибудь ей останется после нас, а этого мало. Свет держится вот на чем (при этом Пепинка делала так, будто считает деньги), а у пражской тетки их и не перечтешь. Элшка ей, наверно, понравится; мы отправили девочку в город только для ее же блага.

Господин Влчек, как всегда, соглашался с Пепинкой.

Пражская тетка после смерти своего мужа болела в течение многих лет. И если бы врач не изучил ее организм и не поддерживал ее лекарствами, — как она сама писала шурину,—она давно была бы в могиле. Но однажды Элшка написала, что у тети теперь другой врач, который посоветовал ей принимать каждый день холодные ванны, много ходить, хорошо питаться, говоря, что так она быстро поправится. Тетя послушалась его совета и теперь здорова, как никогда.

— Гм, какие новости... Ну, если так, то Элшка может тотчас вернуться домой.

Как Пепинка надумала, так и сделала. В тот же день работник выкатил из сарая коляску и отвез ее к колеснику, а Пепинка, решившая сама поехать за Элшкой, вынула из кладовки шляпу, чтобы посмотреть, не попортилась ли она. Да, у Пепинки тоже была шляпа, десять лет назад полученная в подарок от тетки, когда Пепинка гостила у нее в Праге. В Вестеце Пепинка ее не носила, но, выезжая с братом в ближайший городок, водружала шляпу себе на голову. Она должна была взять ее и в Прагу, чтобы, как говорила Пепинка, не осрамить тетку своим нарядом.

На другой день коляска была исправлена; на третий Пепинка велела подковать коней и смазать колеса; на четвертый, расставаясь с хозяйством, она послала за Барой, чтобы та за всем присматривала во время ее отсутствия; на пятый день, едва рассвело, в коляску уже положили корм для лошадей, еду для кучера и Пепинки, корзинку яиц, горшок масла и другие подарки для тетки, коробку со шляпой и узел с платьем. Наконец, после молитвы, продолжительного прощания и всяких наказов в коляску погрузилась и сама Пепинка. Работник стегнул лошадей, и они отправились в путь. Завидев эту старинную коляску, напоминавшую котел с крыльями, подвешенный между четырьмя кольями, каждый еще издали снимал шапку, хотя Пепинку, закутанную в несколько платков, в глубокой коляске среди всех пожитков и сена почти не было видно. Но крестьяне знали эту коляску, как знали ее их отцы; поговаривали даже, что этот экипаж помнит Жижку.^[6]

Никто нетерпеливее не ожидал приезда Элшки, никто столько не говорил и не думал о ней, как Бара; если у нее не было собеседника, она разговаривала с Лишаем, рассказывала ему, как будет хорошо, когда вернется Элшка, спрашивала его, не соскучился ли он. Пепинка и священник, зная, как Бара любит Элшку, относились к ней благосклонно. А когда однажды Пепинка заболела, Бара так заботливо ухаживала за ней, что Пепинка окончательно убедилась в ее преданности и добросердечности. Поэтому в горячую пору она звала девушку к себе на помощь и в конце концов прониклась к ней таким доверием, что давала ей даже ключ от кладовой — у Пепинки это было самым большим доказательством ее расположения. Уезжая, Пепинка попросила Бару присматривать за домом, чему немало удивлялись все соседки и из-за чего жена церковного служителя еще больше ополчилась против Бары. Тотчас опять пошли разговоры: «Конечно, таким, как она, сам черт помогает,—ишь как она там у священника устроилась!» Предубеждение против бедной девушки еще не прошло. Но она не заботилась о том, любят ли ее люди, никому не навязывалась, не ходила на игры и танцы, делала свое дело, ухаживала за старым отцом, а дом священника был ее Прагой. В деревне, однако, слышались и другие голоса:

«Нужно отдать справедливость этой девке, потягаться с ней в ловкости и силе могут лишь немногие парни, а о девушках и говорить нечего. Кто из них может вот так, играючи, нести полные ведра с водой? А как она умеет ходить за скотом! Конь и бык, корова и овца — все ее слушаются, все она умеет. В хозяйстве такая девка — сущий клад». Но стоило какому-нибудь парню сказать: «Я бы женился на ней»,— как мамаша испуганно махала на него руками и говорила: «Нет, нет, парень, к нам в семью ее не приводи, никто не знает, что из этого получится, ведь она дикая».

Итак, ни один парень не ухаживал за девушкой всерьез, не смел даже переброситься с ней шуткой. Но и Бара никому не позволяла верховодить над собой, и красивые слова ее не пленяли. Больше всех не любила Бару жена церковного служителя, хотя девушка ни разу не встала ей поперек дороги и, наоборот, уже делала ей добро, защищая Иозефа от мальчишек, которые норовили возвратить ему все щелчки, полученные в костеле от церковного служителя. Но Влчкова злилась на Иозефа за то, что он тряпка, позволяет девчонке защищать себя да еще и дружит с ней; ее выводило из себя то, что Бара бывает в доме священника, где ее любят.

Влчкова давно бы выжила ее оттуда, не будь Пепинка Пепинкой: эта никому не позволяла совать нос в свои дела, а в особенности жене церковного служителя. Однажды Влчкова вместе с женой учителя оклеветали Пепинку, и с того времени они невзлюбили друг друга, хотя раньше и жили душа в душу. Не раз Пепинка, чтобы поддеть Влчка, говорила: «Вот любит под всех подкапываться!» — что относилось к его жене, но Влчек бывал настоящим волком только дома, а в обществе Пепинки — ягненком.

Прошло и два, и три, и четыре дня после отъезда Пепинки; Бара никак не могла дождаться их возвращения.

— Господи, ваше преподобие, далеко ли до этой Праги? — не вытерпев, спросила она священника, когда он встал, поспав после обеда,— в такие минуты он бывал в наилучшем расположении духа.

— Потерпи, они не могут так быстро вернуться, двадцать миль — путь немалый: три дня нужно, чтобы доехать туда, двое суток Пепинка проведет там и три дня на обратную дорогу. Вот и считай!

Девушка подсчитала дни, и на четвертый день после этого разговора в доме с утра начались приготовления к встрече, а Бара считала теперь уже минуты. Вечером она в последний раз выбежала посмотреть, не едут ли. Солнце уже садилось, и отец звал ее домой. В это время на дороге показалась коляска.

— Едут, едут! — звонко на весь дом крикнула Бара. Священник вышел за ворота, церковный служитель —следом за ним. Бара охотно бы помчалась навстречу, но стеснялась и бесцельно бегала по двору, и, пока коляска подъезжала к дому, все тревожнее билось сердце девушки, к горлу подступали слезы, ее бросало то в жар, то в холод.

Коляска остановилась у ворот; сначала из нее выкатилась Пепинка, следом за ней выскочила стройная, румяная девушка, на которую засмотрелись и священник, и церковный служитель, и вся прислуга. Если бы девушка не бросилась на шею священника, называя его дядюшкой, никто бы не поверил, что это Элшка.

Бара не спускала с нее глаз. Элшка, выскользнув из объятий дядюшки, подошла к ней, взяла за обе руки и, глядя ей в глаза, ласково сказала:

— Бара, Бара, как я соскучилась по тебе. Как ты тут жила? Лишай еще жив?

Тут Бара расплакалась и сначала от слез слова не могла вымолвить, но через минуту проговорила со вздохом:

— Ну, вот вы уже и здесь, милая Элшка. Священник повторил за Барой:

— Ну, вот ты уже и здесь. Мы так соскучились по тебе.

— Хотели меня там задержать еще на один день,— рассказывала Пепинка, передавая всевозможные вещи из коляски в руки церковному служителю, Баре и служанке,— но я беспокоилась о вас, милый брат, как вы тут один без меня. Да нам не хватило бы тогда и корму для лошадей,— добавила она.

Коляску тотчас поставили в сарай, а свою шляпу Пепинка спрятала в кладовку в том же виде, в каком и взяла ее оттуда. Затем она разложила все, что привезла с собой, и раздала подарки. Бара получила от Пепинки красивые ленты для юбки и для кос, а от Элшки — кораллы.

У Элшки появилось много красивых платьев, но они не так ее украшали, как чистое, неиспорченное сердце, которое она привезла обратно из Праги. Она не изменилась.

— Ах, Бара, как ты выросла! — воскликнула Элшка, как только она смогла поговорить с подругой и осмотреть ее со всех сторон: Бара была на целую голову выше Элшки.

— А вы, Элшка, все такая же хорошая, как и были, только еще красивей стали. Если бы это было не грешно, я бы сказала, что вы похожи на деву Марию на нашем алтаре.

— Ну тебя, что ты говоришь? — укорила ее Элшка, но не строго.— Ты мне просто льстишь.

— Боже сохрани, я говорю то, что подсказывает мне сердце. Я глаз от вас не могу отвести,— откровенно сказала Бара.

— Милая Бара, побывать бы тебе в Праге, вот где много красивых девушек!

— Еще красивее вас? — удивилась Бара.

— Конечно, красивее,— вздохнула Элшка.

— А люди в Праге хорошие? Там красиво? Вам там понравилось? — помолчав немного, спросила Бара.

— Для меня все были хороши — и тетушка и учительница, все меня любили. Мне там нравилось, но я очень соскучилась по дому, так хотелось, чтобы ты была со мной. Ах, милая Бара, как там чудесно, ты даже себе и представить не можешь! Когда я увидела Влтаву, замок, великолепные костелы, громадные дома, сады, я прямо остолбенела. А людей там на улицах больше, чем во время крестного хода, некоторые и в будни наряжаются, как на праздник. Все время снуют кареты, и такая от этого сутолока и шум, что сначала и понять нельзя, что к чему... Вот подожди, через год мы поедем туда вместе на богомолье,— добавила Элшка.

— Что я буду делать в Праге, люди меня на смех поднимут,— возразила Бара.

— Ну, что ты, там люди на улице не обращают друг на друга внимания и не здороваются.

— Это мне не нравится. Ну и чудеса! — удивлялась Бара.

На другой день, в воскресенье, Элшка принарядилась, надела модную красную бархатную шапочку, которая очень шла к ней, и отправилась к обедне. В костеле все взоры были обращены только на нее, и не один парень подумал: «За тебя, девушка, я бы прослужил дважды семь лет солдатом, если бы только знал, что ты станешь моей женой».

В костеле Элшка, как всегда, горячо молилась и не смотрела по сторонам. Но, выйдя из костела, она пошла по деревне и с любопытством оглядывалась вокруг, здоровалась с односельчанами, которые ее окружали и поздравляли с возвращением из Праги, расспрашивала их, как они жили все это время, и сама отвечала на их вопросы. Как все изменилось в деревне за три года! Правда, сами деревенские жители не замечали этого.

То тут, то там Элшка не видела какого-нибудь старичка или старушки, которые, бывало, в воскресный день сиживали в саду или на завалинке и грелись на солнышке. Уже не одна пара свила себе гнездо за это время, а на траве играли дети, которых Элшка совсем не знала. Не одна голова, начавшая только седеть три года тому назад, успела стать совсем белой. Элшкины сверстницы уже водили хороводы с парнями, и никто не считал их детьми. Но и Элшку больше не называли просто «Элшка», теперь к ее имени добавляли слово «барышня».

Услышав впервые такое обращение, Элшка так и зарделась. Ведь простые деревенские жители высказали то, что Элшка до сих пор не сознавала: она стала взрослой. В Праге ее называли «маленькой барышней», что она сочла сначала за насмешку, но потом, услышав, что так принято называть всех девушек, примирилась с этим обычаем. Обращение «барышня» придавало ей больше достоинства и больше ее возвышало, она это хорошо чувствовала, поэтому-то ее лицо залил румянец девичьей стыдливости.

Жена церковного служителя тоже вышла на крыльцо и, когда Элшка проходила мимо, пригласила ее зайти в дом,— Элшка ей нравилась, хотя Пепинку она прямо ненавидела. Она расспрашивала, как жилось в Праге, как выглядит алтарь святого Яна в замке и правду ли говорят, что мост там вымощен золотом... Когда Элшка на все ответила, она осмотрела ее с ног до головы,— ничто не ускользнуло от ее ядовитого взгляда. Элшка справилась об Иозефе.

— О, он теперь учится, первый ученик в школе, он так вырос и возмужал. Когда Иозеф приезжал сюда на каникулы, то часто, очень часто вспоминал о вас, Элшка. Ему было так скучно, ведь здесь и поговорить не с кем. Со здешней молодежью общаться ему не пристало, ведь он теперь студент,— закончила Влчкова.

У Элшки на этот счет было свое мнение, но она промолчала.

После полудня Элшка пошла навестить Бару.

Изба пастуха была меньше всех в деревне, но чище, чем в ней, было разве только в доме священника. Стол, лавка, два стула, кровать, сундук и ткацкий станок составляли всю обстановку, но зато все блестело как зеркало. Стены были выбелены, потолок казался сделанным из полированного орехового дерева. Несколько картинок с воткнутыми за ними зелеными ветками украшали стены, на полке, сверкая чистотой, стояло несколько горшков и тарелок — все это было из приданого покойной матери Бары. Маленькие окошки летом были всегда открыты, а на подоконниках в горшках цвели бальзамины, левкои и розмарины. Пол был земляной, а не деревянный, но хорошо утоптан и покрыт дорожками, которые выткала сама Бара.

Около домика был небольшой сад и маленький палисадничек с цветами, которые выращивала Бара. На всем лежал отпечаток бедности, но в то же время чувствовалось, что обитатели этой избушки не были лишены чувства красоты.

Ни одна девушка в деревне, даже служанка, не одевалась так просто, как Бара, но и ни одна из них не выглядела за работой в течение недели так опрятно. Ее рубашка, в сборках около шеи и на рукавах, сшитая из грубого холста, всегда была бела как снег. Юбка из темной шерстяной материи и холщовый передник довершали ее наряд. По воскресеньям она надевала ботинки и корсаж, а зимой еще суконную жакетку. Украшения ее были очень скромны: лента, которой была обшита юбка, красная кайма на переднике и красные ленты в черных косах, ниспадавших почти до колен. Девушки много раз упрекали ее за то, что она всю неделю ходит без корсажа, но Бара их не слушала, ей было так свободней, да и Элшка уверяла ее, что так ей больше идет. У всех есть свои привычки, они были и у Бары.

Бара очень обрадовалась, когда Элшка пришла навестить ее. Она ее всюду водила, показала свой палисадник, сад, затем повела в поле и на луг к отцу, который не мог надивиться на Элшку, так она выросла. Словом, они обошли все места, где так беззаботно бегали три года назад. Потом девушки уселись в саду, Бара принесла миску сметаны с накрошенным в нее черным хлебом, поставила на траву, и они стали есть, как и три года назад. При этом Бара рассказывала ей о своей черной корове, о Лишае, наконец речь зашла об Иозефе.

— А Влчкова тебя все так же не любит? — спросила Элшка.

— Не любит, как будто я ей чем-то насолила. Стоит ей только меня увидеть, как она начинает браниться, особенно глаза ей мои не нравятся, все говорит, что я похожа на головастика.

— Какая она злая,— возмутилась Элшка.

— Конечно, злая, а я ее ведь никогда не задеваю. Но недавно я на нее рассердилась и послала ей зеркало, чтобы она сначала на себя полюбовалась, а потом уж других чернила.

— Ну, и хорошо сделала,— рассмеялась Элшка,— но почему она именно на тебя злится?

— Эта старая ведьма своим языком каждого норовит ужалить, не только меня. Она, должно быть, потому злится, что я у вас в большем почете, чем Иозефек, и за то, что он меня любит. Бедняге всегда достается, когда мать проведает, что он был у нас. Сколько я ему ни говорила, чтобы он не ходил к нам, он все равно приходит, ничего не могу поделать.

Элшка, минуту помолчав, спросила:

— А ты Иозефа любишь?

— Ну как же его не любить, ведь его, беднягу, так же как и меня, все дразнят, а за себя постоять он не может, мне его жаль.

— А он, все такой же, как и был? Мне Влчкова говорила, что он вырос.

— От горшка два вершка,— усмехнулась Бара, но тотчас же добавила с состраданием: — Где ему вырасти, если он от матери получает больше пинков в спину, чем пирогов в рот!

— А что на это говорит Влчек, ведь он же их сын?

— Влчек и Влчкова — это одного поля ягодки. Они злятся, что Иозефек не хочет быть священником. И зачем они принуждают его делать то, что ему не по душе!

— Что правда, то правда,— подтвердила Элшка. Поговорили еще немного, и Бара проводила Элшку домой. С тех пор они опять стали ходить друг к другу, как и прежде, хотя уже больше не играли на печи в куклы.

Дружба этих двух девушек была не по вкусу соседкам, пошли пересуды, почему, дескать, Элшка дружит только с дочерью пастуха, ведь это ей не пристало, лучше бы она дружила с дочерью сельского старосты, судьи или с кем-нибудь равным им. Об этом нарочно говорили громко, чтобы дошло до ушей Пепинки.

Пепинку это выводило из себя. Однако ссориться с соседками, как и пускать Элшку в круг сельской молодежи, ей не хотелось, приглашать же девушек к себе в дом тоже было как-то неудобно. Тогда она поговорила об этом с Элшкой. Элшка, не задумываясь, объявила, что она как-нибудь навестит деревенских девушек, но Бара всегда останется ее любимой подругой.

Пепинка ничего не имела против этого, так как Бара по многим причинам ей нравилась, к тому же она думала, что вряд ли кто-нибудь женится на Баре и бедная пастушка станет ее правой рукой, когда Элшка выйдет замуж.

У Пепинки был уже на примете жених для Элшки, но об этом пока еще никто не знал, даже сам священник. Это был управляющий из соседнего поместья, который очень приглянулся Пепинке,— ей казалось, что лучшей партии для Элшки нельзя и желать.

Господские поля граничили с церковными, и господин управляющий, бывая по делам в этой части поместья, всегда заходил к священнику.

Элшка даже и не думала о таком счастье, которое тайно готовила ей тетушка, и вовсе не собиралась быть женой управляющего, замышляя совсем другое, но девушка таилась даже от Бары. Однако та уже давно заметила, что Элшка часто о чем-то задумывается и грустит, догадывалась, что у нее есть что-то на сердце, но молчала. «Настанет время, когда она мне все расскажет»,— думала Бара и не ошибалась.

Несмотря на то, что соседки старались представить Бару в глазах Элшки в невыгодном свете, называя ее непорядочной, Элшка все равно больше верила Баре, чем им, и любила ее по-прежнему. Встретившись вечером накануне Ивана Купалы^[7] с Барой, Элшка спросила ее:

— Будешь завтра бросать венок?

— Одна бы я не стала, но если вы хотите, то приходите ко мне завтра перед восходом солнца, и мы пойдем вместе.

— Приду!

На другое утро солнце еще не взошло, а Элшка уже стояла в саду пастуха рядом с Барой; девушки привязывали к венкам из ивовых прутиков белые, голубые и красные цветы.

— На кого ты будешь загадывать? — спросила Элшка Бару.

— Боже мой, мне не на кого загадывать,— вздохнула девушка.— Я брошу наудачу, не поплывет ли мой веночек за вашим. Самое мое большое желание, Элшка, никогда не разлучаться с вами, даже тогда, когда вы выйдете замуж.

Элшка молчала, румянец залил ее щеки. Но через минуту она сказала, подавая руку Баре:

— Даю тебе слово, если ты не выйдешь замуж, то мы всегда будем вместе. Я же выходить замуж не буду,— добавила она со вздохом.

— Что вы говорите, Элшка, меня почти никто не любит, а вас любят все, вы богатая, а я бедная, вы такая красивая и ученая, а я простая темная девушка,— и я буду думать о милом, а вы нет?

— Мне тетушка всегда говорила, что это дело вкуса: одному нравится гвоздика, другому роза, третьему фиалка, каждый цветок найдет своего обожателя, у каждого своя краса. Не принижай себя, не ставь меня выше, мы равны. Так ты правда ни на кого не будешь загадывать? И даже до сих пор ни о ком не думала?

— Нет, нет,— усмехнувшись, покачала головой Бара,— ни о ком я не думаю и быстро отваживаю тех, кто начинает за мной ухаживать. Зачем мне забивать себе голову пустяками и терять золотую свободу!

— А если бы какой-нибудь парень полюбил тебя, очень полюбил и ты бы его полюбила, тогда ты, наверное, рассталась бы со своей свободой? — допытывалась Элшка.

— Ах, Элшка, разве вы не знаете, как это бывает? Прежде чем посвататься ко мне, его родители узнают у моего отца, много ли он даст за мной приданого. А моим приданым вряд ли родители жениха будут довольны. Из милости же я в чужую семью ни за что не пойду, лучше уж повесить камень на шею и утопиться. А если бы я сама по своей воле сделала это, то первая назвала бы себя дурой: меня и сейчас ругают, а тогда будут ругать вдвойне. Пусть я какая ни на есть, со мной мои цветы,— добавила Бара нараспев, заткнув оставшиеся от венка цветы за пояс. Затем, показывая на утреннюю зарю, она воскликнула: — Уже пора!

Элшка быстро доплела венок, и обе девушки поспешили к ближайшему мостику через речку, за которой начинались луга. На середине мостика они остановились.

— Бросим вместе,— предложила Элшка, держа венок над водой.

— Давайте! — согласилась Бара, размахивая венком. Но, брошенный с силой, венок полетел в сторону и повис на ветках вербы. Минуту Бара стояла неподвижно, слезы навернулись было у нее на глаза, но она, решительно тряхнув головой, сказала:

— Пусть там висит, вербе очень идут эти красивые цветы.

Элшка же не спускала глаз со своего венка; брошенный в воду неуверенной рукой, он мгновенье кружился на одном месте, затем его подхватила волна, передала другой, а та третьей. Так уносили они его все дальше и дальше, пока, наконец, девушки совсем не потеряли его из виду.

Положив руки на перила мостика, с горящим лицом и широко раскрытыми глазами провожала Элшка веночек, уносимый течением вдаль. Бара, облокотившись на перила, молча следила за ним.

— А твой веночек застрял здесь, значит ты здесь и замуж выйдешь,— первая нарушила молчание Элшка, оборачиваясь к Баре.

— По этому гаданию выходит, что мы должны будем расстаться; я останусь здесь, а вы уедете от нас далеко-далеко... Но я не верю в это. Человек предполагает, а бог располагает.

— Конечно,— почти печально согласилась Элшка и со вздохом устремила глаза на воду.

— Так, значит, Элшка, вы бы с радостью уехали от нас, вам здесь не нравится? — спросила Бара, и ее большие темносиние глаза пытливо взглянули на подругу.

— Что ты выдумываешь,— прошептала Элшка, не поднимая глаз.— Мне здесь нравится, но...

— ...но там далеко есть кто-то, по ком я здесь скучаю и к кому стремится мое сердце,— не правда ли, Элшка? — досказала за нее Бара и, положив свою загорелую руку на белое плечико девушки, с улыбкой посмотрела ей в лицо. Элшка подняла глаза на Бару, улыбнулась, но тут же расплакалась.

— Если вас что-нибудь тяготит, расскажите мне, я буду нема как могила,— утешала ее Бара.

Но Элшка молча склонила свою голову на плечо подруги, продолжая плакать.

Бара нежно, как мать, обняла ее и поцеловала в русые волосы.

Высоко в небе над их головами пел свою песню жаворонок, из-за угрюмого леса вставало солнце, заливая золотым светом зеленую долину. Якуб вышел из хаты — и звук пастушьего рожка напомнил девушкам, что пора идти домой.

— Поговорим дорогой,— сказала Бара, сводя Элшку за руку с мостика на луговую тропинку.

— Но как это ты обо всем догадалась? — спросила Элшка.

— Господи, об этом не трудно догадаться. Вы то задумываетесь и грустите, то вдруг сияете счастьем. Заметив это, я сразу же подумала, что у вас есть какое-то горе. И угадала.

— Только бы тетушка ничего не заметила и не стала бы меня расспрашивать,— с волнением сказала Элшка.— Ох, и разгневается она, ведь он ей не нравится,— добавила девушка.

— Она его знает?

— Видела в Праге, это он вылечил пражскую тетку.

— Тот врач? Вот оно что! Вы мне несколько раз рассказывали, какой это хороший человек, за что же Пепинка его невзлюбила?

— Не знаю, она все время его ругает, говорит, что он противный человек,— почти со слезами ответила девушка.

— Что же, он некрасив?

— Ах, Бара,— вздохнула Элшка,— такого красивого человека, как он, нет во всей округе.

— Может быть, он не богат? — допытывалась Бара.

— Богатый? Не знаю, но дело не в этом. К чему богатство!

— Что правда, то правда, но тетушка захочет, чтобы вы вышли замуж за богатого и хорошо устроили свою жизнь.

— Нет, нет, Бара, я лучше умру, но ни за что не пойду за другого.

— Ну, я думаю, что до этого не дойдет: пусть он и не богат, Пепинка и дядюшка непременно согласятся отдать вас за него замуж, если узнают, как вы его любите.

— Пока я ничего не могу им рассказать: пражская тетка запретила мне говорить об этом. Но она обещала позаботиться о нашем счастье, если Пепинка будет против. Неделю тому назад он мне писал, что через месяц мы увидимся.

— Вы переписываетесь?

— Да, пражская тетка не умеет писать да к тому же еще плохо видит, и Гинек — так его зовут... Правда, красивое имя?

— Странное, я еще такого не слышала,— заметила Бара, а Элшка продолжала:

— ...Гинек предложил ей писать письма за нее. Раньше она писала раз в год, теперь же он находит поводы заставить тетушку писать чаще. Дядюшка удивлен, что пражская тетка стала посылать так много писем.

— Но ведь дядюшка читает их?

— Милая, мы все заранее обдумали: мы пишем так, что, кроме нас, никто ничего не понимает.

— Как это хорошо, когда человек чему-нибудь выучится! Вот я бы так не сумела сделать.

— Да ты бы этому быстро научилась,— утешила ее Элшка.

В это время они подошли к домику пастуха. Остановившись, Элшка взяла Бару за обе руки и, глядя на нее своими ясными глазами, сказала:

— Ты и не поверишь, как мне стало легко, как будто камень с сердца упал. Теперь я могу о нем говорить с тобой. Но...— добавила она вкрадчиво,— а ты, Бара, ничего мне не расскажешь?

— Я...— запнулась Бара, потупив свои большие глаза,— мне нечего рассказывать.

— Неужели ни словечка?

— Ничего, Элшка, ничего, все это пустые мечты.

— Ну так поверь мне их.

— Когда-нибудь...— уклончиво ответила Бара, освобождая свои руки. Потом, показывая на хлев и на собачью будку, добавила: — Слышите, как скулит Лишай и мычит Черная, пора их выпускать. А ваши коровы уже в стаде, я слышу их колокольчики. Сейчас отец погонит их мимо. Идите садами, Элшка, чтобы вас никто не видел да потом не сплетничал.

— Ах, пускай говорят, ведь я не делаю ничего дурного. Ну, хорошо, я послушаюсь тебя и пойду. Но мы скоро поговорим об этом! — крикнула Элшка, исчезая за плетнем.

3

Две новости разнеслись по деревне: в каждом доме, в каждой хате только и говорили, что о привидении, появившемся в церковном лесу, и о свадьбе Элшки с господином управляющим.

«Значит, она уже забыла свою первую любовь»,— подумает читатель.

Не обижайте Элшку, она и в мыслях не допускала измены и готова была выдержать любое испытание, лишь бы не стать женой управляющего. Если бы даже Элшка никого не любила, то и тогда управляющий не завоевал бы ее сердца.

Это был маленький, толстенький человечек на коротких ножках, с красными, как пион, щеками и с таким же носом.

Большую лысину он прикрывал клочками рыжих волос, которые еще росли у него на затылке и за ушами. Маленькие, заплывшие жиром глазки обладали одним достоинством, особенно необходимым управляющему,— они видели сразу две межи. Летом он носил соломенную шляпу с зеленой лентой, нанковые^[8] панталоны, теплую жилетку, которая всегда была плотно застегнута, чтобы не простудиться и не запачкать рубашки, гвоздичного цвета фрак с острыми фалдами и желтыми пуговицами, на шее — ситцевый платок. В руках у него всегда была тросточка с кистью, а из кармана торчал кончик синего носового платка — управляющий нюхал табак.

Между вестецкими крестьянами ходили слухи, что подданные соседнего поместья не один раз «выбивали пыль» из гвоздичного фрака управляющего, однако дело никогда не доходило до суда. Управляющий был большой трус, но тем не менее крестьяне его все-таки боялись, потому что свою трусость он с лихвой окупал коварством и мстительностью. Полезным ему людям управляющий льстил и обходился с ними чрезвычайно любезно, но в иных случаях отличался грубостью. Кроме того, он был страшно скуп. Единственным его достоинством, которое никто не мог отрицать, было его богатство. Да, богат был управляющий Килиян Слама, и этим-то качеством он завоевал симпатию Пепинки! Впрочем, она вовсе не думала, что он так уж некрасив.

Сколько она себя помнила, ей никогда не нравились высокие и худощавые мужчины, а кроме того, ей очень льстило, что управляющий всегда целовал ей руку. Она думала, что он, конечно, понравится и Элшке и что девушка к нему привыкнет; а брату, который сначала и слышать не хотел об этом женихе, она говорила, что такой муж будет больше уважать жену, чем желторотый юнец, что он на руках будет ее носить. Элшка будет жить барыней, а если управляющий умрет, ей ни о чем не нужно будет заботиться. «И у меня будет приют, если брат умрет»,— добавляла она всегда про себя.

Словом, Пепинка сумела так хорошо все подстроить, что управляющий зачастил к ним в дом, и священник не имел ничего против этого. Он свыкся с ним настолько, что если управляющий не являлся к ужину и приходилось играть в карты с Пепинкой, с церковным служителем и учителем, ему чего-то не хватало. Элшка о плане Пепинки сначала не догадывалась. С улыбкой выслушивала она всевозможные похвалы доброте и богатству управляющего, не обращая на это внимания так же, как и на его неуклюжие ухаживания. Но чем дальше, тем все настойчивей становился управляющий, а тетушка болтливее, так что Элшка в конце концов поняла, о чем идет речь. Сначала она отделывалась смехом. Но, когда тетушка, не желая понимать шуток, начала серьезно уговаривать ее выйти замуж и сам священник посоветовал ей то же самое, она опечалилась, стала избегать управляющего, уходя со своим горем к милой Баре.

Бара узнала об этом плане раньше Элшки от самой Пепинки, которая хотела привлечь Бару на свою сторону, чтобы повлиять через нее на Элшку.

Но на этот раз Пепинка просчиталась: даже если бы Бара ничего не знала об Элшкиной любви, она бы и тогда не стала уговаривать ее выйти замуж за управляющего. Бара его ни во что не ставила, и обещай он ей целое царство, она бы и тогда не согласилась стать его женой.

В то время она ничего не ответила Пепинке, но в душе была заодно с Элшкой и сама отнесла в город на почту письмо Элшки, в котором та написала обо всем своей пражской тетке.

С тех пор как Элшка узнала, чего добивается управляющий, он не услышал от нее ни одного приветливого слова и не увидел ни одного ласкового взгляда. Кто бы только мог подумать, что добрая и со всеми ласковая Элшка умеет так резко отвечать и так сердито смотреть. Каждый раз, когда управляющий шел в дом священника, он слышал на площади или где-нибудь у плетня насмешливые песенки, которые, казалось, нарочно были о нем сложены и для него распевались. Но он примирился со всем этим. Однако, встретив однажды Бару, которая ни с того ни с сего пропела ему прямо в лицо:

Колченогий и спесивый,

Ловкий карлик, ну и ну!

Стал меж девушек красивых

Выбирать себе жену,—

он так надулся от злости, что нос у него побагровел, как у индюка, увидевшего перед собой красное. Но и это ни к чему не привело: управляющий вытерпел уже столько всякой ругани и издевок, что перенес и насмешливую песенку девушки, подумав: «Ну, подожди же, девка, дай только жениться на Элшке и получить ее приданое,— тогда я всем нос утру».

Но управляющий, видно, забыл, что даже в Глупове^[9] разбойника сначала ловят, а потом уж вешают.

Однажды утром разнесся слух о том, что в деревне появилось привидение; рассказывали, что будто бы минувшей ночью белая женская фигура вышла из церковного леса и направилась к деревне, здесь она прошла по деревенской площади, потом свернула на луг и исчезла где-то у кладбища.

Жена церковного служителя слегла, потому что, как говорили, фигура, проходя мимо, постучала к ним в окно, и когда Влчек подошел посмотреть, недоумевая, кто бы это мог быть, то ясно увидел белую фигуру, у которой вместо головы был череп. Она осклабилась и погрозила ему пальцем. Удивительно, как Влчек не заболел, но его жена была уверена, что за ней приходила смерть и что она умрет за день до истечения года.

Ночной сторож тоже божился, что привидение действительно являлось и вышло оно из церковного леса.

Люди начали вспоминать, не повесился ли кто-нибудь в лесу, но, не припомнив ничего похожего, решили, что там, наверно, в старину кто-нибудь зарыл клад и теперь душа этого человека не находит себе покоя. Говорили и спорили только о привидении.

— Я этому не верю,— сказала Бара Элшке, когда та в тот же день пришла к ней на лужайку у леса, где Якуб пас стадо.

— Правда это или нет, но благодаря привидению я на некоторое время избавилась от ненавистного гостя. Он написал дядюшке, что у них сейчас страдная пора и поэтому в течение нескольких дней он не сможет бывать у нас, но я даю голову на отсечение, что управляющий прослышал о привидении и теперь боится ходить к нам. Он страшный трус, а ведь ему нужно идти через церковный лес.

— Хоть бы его там нелегкая взяла, чтобы он больше не ходил в Вестец. Лучше мне вас видеть в гробу, чем с этим плешивым перед алтарем,— сердилась Бара.— Не понимаю, что случилось с Пепинкой, зачем она принуждает вас к замужеству,— ведь она добрая.

— Она обо мне заботится, хочет, чтобы я хорошо жила, и я на нее не сержусь. Но быть его женой — это свыше моих сил... ах, будь что будет...

— Так нельзя, бог вас накажет за то, что вы дали обещание Гинеку и не сдержали его. Знаете, как это поется: «Кто клятву любви нарушает, горе того постигает».

— Я ее никогда не нарушу, даже если бы это тянулось годами,— подтвердила Элшка,— но он... будет ли он помнить меня вдали? В Праге столько красивых девушек, достойных его... Ах, Бара, если он меня забудет, я умру от горя,— и Элшка залилась слезами.

— Вот глупенькая, зачем вы сами себя мучаете? Вчера вы мне рассказывали о том, какой хороший человек Гинек, как он вас любит, а сегодня уже сомневаетесь в нем?

Элшка улыбнулась, вытерла глаза и, усаживаясь на зеленой траве рядом с Барой, сказала:

— Ведь это было минутное сомнение. Я ему верю. Ах, если бы я была птичкой, я полетела бы к нему и пожаловалась!

Баре вспомнилась песенка «Если б я была соловушкой», и она начала напевать ее, но песня звучала невесело, и Бара внезапно умолкла, как будто чего-то испугавшись. На щеках ее вспыхнул горячий румянец.

— Чего ты испугалась, почему перестала петь? — спросила Элшка.

Но Бара не отвечала ей, устремив взгляд в сторону леса.

— Бара, Бара,— с укором сказала Элшка,— ты от меня скрываешь что-то, а у меня нет ни одной тайной мысли от тебя. Я этого не ожидала!

— Я не знаю, что вам сказать,— отвечала Бара.

— Почему ты вдруг вздрогнула, ведь ты ничего не боишься. Кто это был в лесу?

— Наверное,   охотник,— уклончиво  ответила Бара.

— Ох, Бара, ты, я вижу, хорошо знаешь, кто это был, ты не зря испугалась. Может быть, ты увидела привидение?

— Ну, что вы, этого-то я не боюсь,— громко рассмеялась Бара, пытаясь переменить разговор. Но Элшка все возвращалась к тому же, пока, наконец, не спросила прямо: вышла бы Бара замуж за сына церковного служителя, если бы тот не собирался стать священником. Бара еще громче рассмеялась.

— Боже меня сохрани! — воскликнула она.— Его мать в первый же день сварит мне на обед змею. Иозефек хороший малый, но мне он не пара: он не умеет ни стадо гонять, ни за плугом ходить, ни веретено крутить. Под стекло мне его, что ли, спрятать да любоваться им!

Элшка тоже рассмеялась над своим вопросом, но через минуту опять спросила подругу:

— Так ты правда еще никого не любишь?

— Послушайте, Элшка,— после недолгого размышления сказала Бара.— Прошлой осенью мне не раз случалось одной с Лишаем пасти стадо. У отца болела нога, и он не мог ходить. Пасу я однажды в полдень стадо, вдруг вижу, что Плавка старосты и Бржезина Милостовичей начали бодаться. Оставить их так было нельзя — разъярясь, они бы обломали рога. Я хватаю ведро и бегу к реке, чтобы обдать коров холодной водой. Прежде чем я успела вернуться к стаду, из леса выходит какой-то охотник и, увидав бодающихся коров, хочет их разогнать. «Уходите скорей подальше, уходите!..— кричу я ему.— Я их сама разгоню, уходите, пока вас бык не увидел! Он очень злой». Охотник обернулся, а тут бык на него уставился. К счастью, коровы сразу разбежались, как только я их окатила водой, иначе бы охотнику пришлось худо. Мне стоило большого труда удержать и успокоить быка,— этого быка и отец не удержит, но меня он всегда слушается, когда я ему погрожу. Охотник спрятался в лесу за деревом и наблюдал. Когда стадо успокоилось, он вышел на опушку, где я стояла, и спросил меня, кто я такая и как меня зовут. Я ответила. Выслушав, он как-то странно посмотрел на меня, снял шапку, поблагодарил за свое спасение и скрылся в лесу. После этого случая я его часто встречала, но говорить с ним мне никогда не приходилось. Иногда только, проходя мимо, он здоровался со мной. Охотник часто появлялся на опушке леса, а зимой бродил около реки, заходил и в деревню. Так пролетели весна и зима. Рано утром на Ивана Купалу, после того как вы ушли домой, я, помогая отцу выгонять стадо, увидела, как он пересек луг и подошел к мостику. Постояв на том самом месте, откуда мы бросали венки, он оглянулся вокруг, спустился с мостика — и я ясно видела, как, раздвинув кусты, он снял мой венок, который повис на вербе, и спрятал его под курткой. Минуту тому назад я видела его внизу около леса; не знаю, что это такое, но, увидев его, я всегда пугаюсь.

— И ты действительно с ним никогда не говорила?

— Вот только тогда, и больше ни одного слова,— уверяла Бара.

— А ты его любишь, не правда ли? — допытывалась Элшка.

— Люблю, как всякого хорошего человека, который мне не причинил зла.

— Но откуда ты знаешь, что он хороший, ведь ты с ним никогда не говорила?

— Он не может быть злым, это по глазам видно.

— Стало быть, он тебе нравится? — настаивала Элшка.

— В деревне есть парни покрасивее, но если говорить правду, то никто из них так не нравится мне, как он. Я его и во сне часто вижу.

— О чем человек думает, то ему и снится. Но скажи откровенно, если бы этот охотник сказал: «Бара, будь моей женой», ты бы согласилась?

— Ах, Элшка, что вы говорите, он, верно, обо мне никогда и не думает, где уж там ему жениться на мне, все это пустые мечты и разговоры, забудьте об этом... Эй, эй, Плавка, куда ты лезешь! Лишай, где тебя носит, не видишь разве, что Плавка в березовой роще! — внезапно прервала разговор Бара, вскакивая с мягкой травы, чтобы вернуть корову.

А потом, когда речь заходила об охотнике, Бара всегда или отмалчивалась, или начинала говорить о Гинеке. Она хорошо знала, что таким способом легче всего избавиться от расспросов Элшки.

Через несколько дней управляющий опять появился в доме священника — он преодолел свой страх. Но пришел он все же днем.

И у священника говорили о привидениях; хотя сам хозяин не был суеверен, однако остальные уверяли, что тут что-то неладно, ибо, как утверждали достойные люди, привидение через каждые три дня между одиннадцатью и двенадцатью часами прогуливалось по деревне. К некоторым оно заглядывало в окно и грозило пальцем. Люди были так напуганы, что с вечера, кроме самых храбрых мужчин, никто не осмеливался переступить за порог своего дома. Все скорбели о своих грехах, жертвовали на молитвы о душах, томящихся в чистилище; словом, покаяние их было вызвано страхом перед смертью. Священник часто говорил в своих проповедях о вреде предрассудков, но все было напрасно.

Господин управляющий, хотя и не показывал виду, был так напуган, что на глазах у всех бледнел от страха, и если бы его не прельщала красивая невеста с богатым приданым, то ноги бы его не было больше в доме священника. Ему хотелось как можно скорей осуществить свои намерения; он переговорил с Пепинкой и ее братом и, заручившись их согласием, решил поговорить и с Элшкой, чтобы тотчас после окончания жатвы отпраздновать свадьбу. Пепинка предупредила Элшку, что управляющий придет на другой день, и уговаривала девушку быть умницей и слушаться разума.

Элшка плакала и просила тетушку не принуждать ее идти замуж за такое чудовище, но Пепинка на нее очень рассердилась, а священник, хотя и не бранил Элшку так, как его сестра, упрекнул ее в неблагодарности и неразумии.

Между тем из Праги не было никаких вестей, и Элшка не знала, что ей делать. Она советовалась с Барой, та ее утешала, бранила управляющего, но это не было помощью.

На другой день, когда его перестало страшить даже привидение, угрожавшее смертью,— щегольски и нарядно одетый управляющий пришел на помолвку. Уже с раннего утра Пепинка жарила и пекла, чтобы как следует угостить жениха. Ради такого торжественного дня появилось и вино на столе. Бара тоже была здесь, и только благодаря ее утешениям Элшка еще кое-как держалась на ногах. Силы ее совсем оставляли. Когда дело дошло до сговора, Элшка объявила управляющему, что даст ответ через неделю,— за это время она надеялась получить весточку из Праги.

Управляющему очень не понравился этот уклончивый ответ да и холодность самой невесты; он догадывался, что здесь не все обстояло благополучно, но был бессилен что-либо изменить и молчал, рассчитывая на помощь своей покровительницы Пепинки. Несмотря на плохое расположение духа, управляющий ел и пил с таким аппетитом, что щеки у него пылали. В этот день на нем был синий фрак, который очень шел ему.

День клонился к вечеру, и управляющий заторопился домой, но хозяин не хотел так быстро отпустить гостя. А через час, когда управляющий опять стал собираться, священник сказал:

— Ну, посидите еще немного, вас проводит Влчек, а если хотите, то и работник пойдет с вами, может быть, и правда в нашем лесу водится какая-то дрянь.

Управляющего как холодной водой облили, у него даже аппетит пропал, и ему стало жаль, что он не у себя дома в постели. Его успокаивало только то, что с ним пойдут провожатые. Но Влчек был уже навеселе, да и работник, разливая вино, подвыпил, думая: «Не каждый ведь это день»,— и они продолжали пить, хотя шел уже десятый час.

Наконец, они отправились в путь. Управляющий, от страха протрезвившись, заметил, что его спутники совсем пьяны: они шли, выписывая ногами вензеля на дороге. Толку от них не было никакого. Его охватила смертельная тревога, хотя он еще надеялся, что привидение в эту ночь не появится.

Ах, он так ждал этого дня, так все хорошо рассчитал, а теперь все пошло насмарку!

Ночь была довольно ясная. Из деревни был хорошо виден лес. Путники уже приближались к опушке, когда вдруг из леса вышла огромная — по крайней мере им так показалось — белая фигура и направилась к ним.

Управляющий только вскрикнул и как мертвый повалился на землю, церковный служитель, мигом протрезвившись, пустился наутек, а работник остановился как вкопанный. Но когда белая фигура приоткрыла покрывало, обнажила свой череп и осклабилась, у работника от ужаса волосы поднялись дыбом, и он упал рядом с управляющим на колени. А привидение, не обратив на него никакого внимания, сильной рукой приподняло управляющего с земли и сказало замогильным голосом: «Если ты еще хоть раз появишься как жених в доме священника, тебе будет крышка». Проговорив это, фигура широким, медленным шагом направилась к деревне.

В это время Влчек, прибежав без памяти на деревенскую площадь, вместе с ночным сторожем всполошил полдеревни. Более храбрые осмелились выйти на улицу, захватив с собой дубины и цепы. А церковный служитель зашел к священнику за святой водой. Крестьяне взяли сторожа с собой, и все отправились к церковному лесу. За деревней они тотчас же увидели белую фигуру, которая медленно шла, миновав деревню, через луг к кладбищу. На мгновение все остановились, но затем, придавая себе храбрости криками, толпой устремились вслед за белой фигурой, а она, заметив преследование, прибавила шагу. Но вдруг она пустилась бежать к реке и исчезла на мостике. Осмелев, все бросились туда. У мостика они остановились. «Там лежит что-то белое!» — крикнул кто-то. Влчек осенил крестным знамением мост, и, когда на его возглас: «Всякое дыхание да хвалит господа!» — никто не отозвался, один из крестьян подошел ближе и увидел, что там лежит узелок с одеждой. Его нацепили на палку и понесли в деревню. По дороге прихватили полумертвого управляющего, которого работнику пришлось почти тащить на себе. Все направились в дом священника. Он еще не спал и сам открыл им двери.

Осмотрев найденное, все от удивления рты раскрыли: в узелке было два белых платка и коричневая шерстяная юбка с красной лентой, которую тотчас все узнали.

— Это юбка Бары! — воскликнули все хором.

— Проклятая! — бранились некоторые.

— Это настоящая змея! — прибавляли другие.

Но особенно выходили из себя церковный служитель и управляющий. Один только работник смеялся, приговаривая:

— И кто бы мог подумать, что это привидение — Бара! Вот чертова девка!

В эту минуту к собравшимся выбежала Пепинка, шум заставил ее выйти из каморки, где она спала. На плечи Пепинка набросила платок, на голове был желтый вышитый ночной чепец — на ней всегда должно было быть что-нибудь желтое. С каганцом^[10] в одной руке и со связкой ключей в другой, она спросила испуганно:

— Ради бога, что случилось?

Крестьяне, перебивая друг друга, рассказали ей о неслыханном событии.

— Ох, безумная, неблагодарная девка!—воскликнула Пепинка.— Ну подожди же, ты получишь от меня, я тебе покажу, как людей пугать! Где она?

— Кто знает, исчезла посреди мостика, как сквозь землю провалилась.

— Наверное, прыгнула в воду? — заметил священник.

— Мы не слышали всплеска и в воде никого не видели, но что в том, ваше преподобие, ведь дитя полудницы может сделаться невидимкой, ей огонь — что вода, воздух — что земля,— везде одинаково,— сказал один сосед.

— Ах, люди, не верьте этим сказкам,— укоризненно сказал священник.— Бара храбрая девушка, но она выкинула недопустимую шалость, только и всего, и за это должна быть наказана. Пусть придет завтра ко мне.

— И пусть будет построже наказана, ваше преподобие,— высказался управляющий, дрожа от злости и страха, от которого он все еще не мог прийти в себя.— Построже, такой поступок достоин наказания, ведь она одурачила всю деревню.

— Ну, ничего страшного не случилось, уважаемый господин,— говорили крестьяне,— это только женщины перепугались.

— Моя жена, бедняжка, заболела из-за нее, это непростительный грех,— жаловался Влчек, не выдавая своего страха, так же как и крестьяне.

Услышав это, Пепинка так обрадовалась, что готова была тотчас же простить Бару, но батрак сказал:

— Чего там скрывать, я, право, до того испугался, что до сих пор не могу опомниться, и все мы перепугались. Вы, Влчек, едва домой доползли, а наш уважаемый управляющий упал на землю, как гнилая груша. Когда она на меня оскалила зубы, я подумал, что это в самом деле смерть,— да и не удивительно: я был немного под хмельком,— и уже ждал, что она меня схватит за горло, но она набросилась на уважаемого господина управляющего, подняла его и прокричала ему на ухо: «Если ты еще хоть один раз появишься как жених в доме священника, будет тебе крышка!»

Батрак хотел показать, как Бара схватила управляющего, но тот увернулся, и лицо его из красного сделалось фиолетовым.

Пепинка страшно рассердилась на Бару. Крестьяне же простили ей свой позор только потому, что она так, разделалась с управляющим. Расправу над Барой отложили на утро. Управляющий остался ночевать у священника, но на рассвете он был уже далеко.

Когда утром Элшка услышала, на что ради нее отважилась Бара, она стала умолять дядю и Пепинку простить девушку, уверяя, что Бара сделала это ради нее, желая избавить ее от жениха. Но Пепинка не хотела отступать от своего плана, а то, что Бара оскорбила управляющего, не могло ей сойти с рук так легко.

— Если ты не выйдешь замуж за управляющего, не получишь от меня ни копейки,— пригрозила она Элшке, но та только пожала плечами.

Священник не был так упрям, он не хотел неволить племянницу, но и простить Бару было не в его власти. Элшка хотела пойти к Баре, но не посмела.

Ничего не зная о проделках дочери, Якуб, как обычно, рано утром взял свой рожок и пошел выгонять стадо. Но, к немалому его удивлению,— как будто за одну ночь пали все коровы или все хозяйки проспали,— ворота нигде не открывались. Он подходил к самым хатам, трубил в рожок так, что мертвого мог бы поднять из гроба,— и, хотя коровы мычали, никто их не выпускал. Наконец, пришли девушки и сказали ему:

— Якуб, ты не будешь больше пасти стадо, будет пасти другой.

«Что за напасть?» — подумал Якуб, направляясь к старосте.

Здесь он услышал о ночном событии.

— Против тебя, Якуб, мы ничего не имеем, но твоя Бара — дочь полудницы, и крестьянки боятся, что она заколдует коров.

— Что ж, разве Бара когда-нибудь повредила стаду?

— Нет, но теперь она станет мстить.

— Оставьте вы мою дочь в покое,— разгневался Якуб.— Если хотите меня держать на службе, буду служить, а если нет — не велика беда, свет большой, господь бог нас не оставит!

— Это к хорошему не приведет.

— Нанимайте себе в пастухи, кого хотите!

Отроду Якуб столько не говорил и не гневался так сильно, как на этот раз. Он ушел домой.

Бары там не было. Якуб отвязал Лишая и, не обратив внимания на мычание коровы и быка, который был на его попечении, пошел к священнику. Бара стояла перед священником.

— Это ты нарядилась привидением?—допрашивал он.

— Да, ваше преподобие,— смело отвечала Бара.

— А зачем?

— Я знала, что управляющий трус, вот и хотела попугать его, чтобы он не мучил Элшку. Она его терпеть не может, и выйти ей за него замуж все равно, что умереть.

— Запомни раз и навсегда — никогда не гаси того, что тебя не жжет. И без тебя бы все уладилось. Скажи, куда ты исчезла с мостика?

— Хорошо, ваше преподобие; я сбросила с себя одежду, прыгнула в воду и под водой отплыла к берегу, поэтому меня никто не видел.

— Ты плыла под водой! — всплеснул руками священник.— Что за девка! И ночью! Кто тебя этому научил?

Бара только рассмеялась.

— И-и, ваше преподобие, отец мне показал, как плавать, а научилась я сама. Вовсе не так уж это трудно. Мне знаком каждый камень в реке, чего мне было бояться?

Священник прочел Баре длинное наставление и отослал ее в людскую ждать решения. Затем он посоветовался с сельским старостой, учителем и судьей, и все вместе порешили на том, что уж если Бара осмелилась переполошить всю деревню, то и наказана она должна быть всей деревней. Наказание должно было заключаться в том, чтобы она всю ночь просидела под замком в часовне на кладбище. Всем казалось, что страшнее ничего нельзя придумать. Они говорили, что если она такая смелая и ничего и никого не боится, то пусть узнает, что такое страх.

Пепинке это решение не понравилось, Элшка ужаснулась, и не одна женщина содрогнулась от страха, услышав о таком наказании. Даже жена церковного служителя была готова простить Бару, полагая, что довольно и одних угроз. Одну только Бару это не пугало, ее больше мучило то, что крестьяне гонят отца,— она уже услыхала, как с ним обошлись. Когда священник сказал ей, где она должна провести следующую ночь, она выслушала все спокойно, но потом, поцеловав священнику руку, сказала:

— Что касается ночлега, мне все равно, сплю ли я здесь, или там, я даже на камне могу выспаться. Плохо с отцом: что он теперь будет делать без работы? Отцу без стада жизни нет, он так привык к нему — он у меня умрет. Уладьте это как-нибудь, ваше преподобие!

Все дивились, откуда у девушки столько храбрости, но были уверены, что это неспроста и что Бара не такая, как все люди.

«Подождите, соскочит с нее зазнайство, как вечер придет»,— думали многие, но ошиблись.

Бара печалилась до тех пор, пока не узнала, что крестьяне возвратили Якубу стадо, чему способствовал священник, доверив ему своих коров.

После обеда, когда священник задремал и Пепинка после ночного переполоха тоже прикорнула, Элшка, выскользнув из комнаты, направилась в людскую к Баре.

Заплаканная и страшно перепуганная, она порывисто обняла Бару и снова расплакалась.

— Ну, успокойтесь,— утешала ее Бара.— Больше к вам этот сверчок не придет. Нужно совсем не иметь чести, чтобы прийти, а остальное все уладится!

— Но ты, бедняжка, сегодня ночуешь в часовне. Я не найду себе места от страха!

— И не думайте об этом, я много раз спала у самого кладбища, да весь день и всю ночь оно у меня под носом. Спите себе на здоровье! Передайте, пожалуйста, отцу, чтобы он обо мне не беспокоился и привязал на ночь Лишая, а то он прибежит ко мне. А завтра я вам расскажу об этом переполохе и как я нагнала страху на управляющего — вы посмеетесь. Наверно, вы скоро получите весточку от господина Гинека. Но если, Элшка, вы уедете отсюда, вы меня не оставите здесь? — печально спросила Бара.

Элшка в ответ только крепко сжала ей руку и, прошептав: «Никогда»,— тихо вышла, а Бара, оставшись одна, спокойно стала что-то напевать.

Когда уже достаточно стемнело, пришли Влчек и ночной сторож, чтобы отвести Бару на кладбище. Пепинка намекнула ей, чтобы она просила прощения у священника, и сама хотела замолвить за нее словечко. Но Бара сделала вид, что не понимает. Когда же и сам священник сказал, что он попросит смягчить это наказание, она упрямо мотнула головой, сказав:

— Если уж вы изволили решить, что я достойна наказания, то я и понесу его! — и пошла вслед за своими провожатыми.

Люди выбегали на улицу, многие ее жалели, но Бара ни на кого не обращала внимания и весело шагала на кладбище, которое находилось рядом с лесом, недалеко от деревенского выгона. На кладбище отперли маленькую часовенку, где были сложены носилки, и, сказав: «Храни тебя бог»,— ушли.

В часовне было маленькое окошко, величиной с ладонь, через которое виднелись долины и лес. Бара встала около него и долго-долго смотрела вдаль.

Печальные, наверное, были у нее думы, если слеза за слезой падали из ее красивых глаз и стекали по смуглым щекам. Все выше поднимался месяц, одна за другой гасли звезды, все тише и тише становилось вокруг. На могилы ложились тени высоких елей, стоявших вдоль ограды; над долиной поднимался легкий туман. Только лай и вой собак нарушали ночную тишину. Бара смотрела на могилу своей матери, вспоминала свое одинокое детство, ненависть и презрение людей, и впервые ей стало тяжело, впервые пришла ей в голову мысль: «Почему, мама, я не лежу здесь рядом с тобой?» Мысли и образы теснились у нее в голове: то она обнимала красивую Элшку, то ей мерещилось на лесной дорожке энергичное лицо высокого, плечистого человека в охотничьей одежде. Но в конце концов она отвернулась от окошка, молча покачала головой и, закрыв руками лицо, с глубоким вздохом, плача и молясь, опустилась на землю. Успокоившись, наконец, она встала с земли и хотела было лечь на погребальные носилки, как вдруг под окном залаяла собака и мужской голос спросил:

— Бара, ты спишь? Это был Якуб с Лишаем.

— Я не сплю еще, отец, но сейчас буду спать, зачем ты сюда пришел? Я не боюсь.

— Ну и хорошо, дочка, спи. Я лягу здесь, ведь ночь теплая,— и отец улегся с Лишаем возле ограды.

Они крепко проспали до самого утра.

На рассвете мимо кладбища проходил человек в охотничьей одежде; Якуб его часто встречал в лесу и в долине, но не знал, кто это.

— Что вы здесь делаете, Якуб? — спросил охотник, поровнявшись с часовней.

— Вот, сударь, заперли здесь мою дочку на ночь, поэтому я и пришел сюда.

— Бару?  Что случилось? — с удивлением спросил охотник.

Якуб коротко все рассказал.

Охотник выругался, затем снял с себя ружье; повесив его на дерево, он ловко перескочил через кладбищенскую ограду и, выломав сильным ударом дверь часовни, очутился перед Барой, которая проснулась от стука. Увидев охотника, она сначала подумала, что это сон, но, услышав его голос, удивилась, не понимая, как он попал в часовню, и от смущения даже не ответила на его приветствие.

— Не удивляйся, Бара, что я так сюда ворвался; иду мимо, вижу твоего отца и узнаю, что с тобой случилось. Меня это сильно рассердило. Уходи скорей из покойницкой,— уговаривал охотник девушку, взяв ее за руку.

— Нет, сударь, я останусь здесь, пока за мной не придут, иначе они подумают, что я испугалась и убежала. Ведь мне здесь было не так уж плохо,— отнекивалась она, потихоньку освобождая свои пальцы из рук охотника.

— Тогда я позову отца, и мы посидим с тобой,— сказал охотник и позвал Якуба.

Пастух перелез через ограду и вошел в часовню. Лишай, увидев Бару, от радости не знал, что и делать.

А Якуб, видя, на чем спала его дочь, готов был расплакаться и, чтобы скрыть слезы, пошел на могилу покойницы жены. Охотник сел на погребальные носилки, Бара стала играть с Лишаем, однако она видела, что охотник не отрываясь смотрит на нее. Девушка краснела и бледнела, сердце у нее билось сильней, чем ночью, когда она была в часовне одна-одинешенька.

— Что же, во всей деревне никого нет, кроме отца, кто бы пришел сюда тебя покараулить? — через минуту спросил охотник.

— Кроме Элшки и отца, нет никого; отец пришел, Элшка прийти не могла, а больше никого нет, кто бы меня так любил... Ах, ты еще! — сказала девушка, лаская верного пса.— К тому же все боятся подходить к кладбищу ночью,— добавила Бара.

— Дивлюсь я твоей смелости, как дивился твоей силе. Я много рассказывал о тебе своей матери,— сказал охотник.

— У вас есть еще мать? — доверчиво спросила Бара.

— Да, старая мать, мы живем вон там на горе, три четверти часа пути отсюда, в лесу, в охотничьей избушке. Я сам охотник. Мать хочет, чтобы я привел ей дочь, она мечтает видеть меня счастливым. Но я нигде не находил девушки по сердцу, пока не встретил тебя... Бара, я не люблю много говорить — я полюбил тебя с той самой минуты, как увидел впервые. С тех пор я хорошо узнал тебя, хотя мы никогда больше не говорили. Я только потому до сих пор молчал, что не надеялся получить твое согласие. Теперь ты знаешь все, скажи же, нравлюсь ли я тебе и согласна ли ты быть моей женой? В Вестеце ты теперь оставаться не можешь, собери все, что у тебя есть, и сейчас же идем с отцом ко мне в лес, где тебя все полюбят.

Бара стояла как статуя: ни шелохнуться, ни слова сказать не могла.

Охотник не знал, как это ему понимать, но, желая узнать правду, хотя и горькую, еще раз спросил Бару, хочет ли она быть его женой. Тут девушка расплакалась и воскликнула:

— Боже, так правда, что вы меня любите?

Крепким пожатием руки и поцелуем охотник подтвердил это. И только тогда она призналась в своей любви к нему, которую так долго скрывала.

Объяснившись, они вышли из часовни, опустились на колени перед Якубом, и охотник сказал:

— Вы знаете меня, отец, знаете и то, что я уже давно мог бы жениться. Но ни одна девушка мне не нравилась, пока я не увидел вашу дочь, и ее я полюбил. Мы только что договорились, дайте нам ваше благословение. Ничего, что это на кладбище.

Якуб не расспрашивал, он видел, что Бара была довольна, и благословил их.

Каково же было удивление церковного служителя, когда он утром, придя в часовню за Барой, нашел ее вместе с отцом и охотником, который тотчас объявил себя женихом.

Еще больше удивились в доме священника и в деревне. Люди думали, что Бара присмиреет после пережитого унижения, а она возвратилась невестой, да еще невестой такого человека. Никто не хотел верить, что дитя полудницы могло кому-нибудь понравиться, и все же это было так.

— Ей нечистая сила помогает,— говорили друг другу девушки.

Только одна Элшка искренно порадовалась за Бару, когда та привела к ней своего жениха.

— Видишь, господь бог наградил тебя за службу, которую ты мне сослужила и за которую тебе пришлось столько вытерпеть. Я знала, что ты встретишь человека, который тебя будет любить. Только крепко любите ее, она этого стоит,— обратилась добрая девушка к охотнику, подавая ему руку, которую он искренно пожал.

Охотник с удовольствием сейчас же увел бы Бару с собою, но это не так быстро делается. И Пепинка не могла допустить, чтобы Бара ушла до свадьбы, говоря, что лучше сделать сразу все три оглашения, если жених нетерпелив. А Якуб не мог сразу бросить стадо.

Бара больше всего жалела Элшку. Но на другой день священник получил письмо, в котором тетка писала, что она все свое состояние оставляет Элшке, однако с условием, что та выйдет замуж за того молодого врача, который ее, тетушку, вылечил. И пусть священник спросит, хочет ли этого Элшка. К этому письму была приложена записочка для Элшки, полная самых прекрасных надежд на близкую встречу. Теперь радость Бары была полной.

Перед свадьбой все люди с ней примирились, даже жена церковного служителя пожелала ей счастья и передала письмо от Иозефа. Элшка прочла его подруге, и только теперь Бара узнала то, что давно было известно Элшке: Иозеф любит ее и только из-за нее не хотел быть священником, но если она выходит замуж, то он охотно исполнит волю родителей.

Через неделю Пепинка справила Баре свадьбу; старая мать охотника тоже пришла и увела свою дочь, которую она так давно ждала.

Якуб ушел с ними.

Когда охотник, показывая молодой жене свое хозяйство, привел ее в комнату, где была его постель, он снял висевший над нею уже сухой венок и спросил у Бары:

— Узнаешь его?

Это был тот самый, что повис на вербе в день Ивана Купалы.

Бара улыбнулась.

— А на кого ты загадывала, когда бросала его в воду? — спросил охотник, обнимая ее.

Бара ничего не ответила, только с нежностью устремила на него глаза, которые люди называли коровьими, а охотнику казались красивей всех на свете.

1856