Мимо окон шла свадьба. Женщины махали платками над головой и громко пели, так что далеко было слышно.
— На вид получается, словно все веселы и довольны, а кто знает, есть ли тут сердца, которые в самом деле радуются и ни о чем не горюют,— сказала я своей приятельнице.
— Это брак по расчету, а в таких случаях редко бывает взаимная склонность. Но удивительно то, что, хотя настоящий брак по любви встречается не часто, неудачных супружеств в деревнях все же не так много.
— Только чистые, пылкие души способны испытывать истинную любовь, которая делает человека счастливым и возвышает его. Да и тут необходимо, чтобы обе стороны обладали душевным благородством, внутренней утонченностью, твердой волей, не поддающейся посторонним влияниям, чтобы этот божественный огонь не угас. Такая любовь противостоит всяким невзгодам, но она — явление исключительное, одинаково редкое и у богатых и у бедных. У одних сердце испорчено ложной образованностью, а у других оно слишком грубо. Крестьянин прикован телом и душой к тем комьям земли, на которых он в поте лица добывает хлеб свой. Мысль его не поднимается выше. С самой юности он бродит впотьмах, и никто не осветит ему дорогу, никто не снимет пут, давящих его душу! Нрав его чистый, простой, но не облагороженный, ум — здоровый, но невежественный, сердце по существу искреннее и доброе, но недоверчивое, а независимость его давно сломилась под ярмом.
— Да как же возникнуть в их сердцах настоящей, святой любви? Парень любит девушку, любит искренно; но папаша скажет: «Не ходи туда, за ней мало дают, не смей жениться»,— и парень вздохнет, повесит голову, порвет с ней и начнет свататься к другой. Если он хозяйственный, то заглушит мучительные мысли тяжкой, изнурительной работой, оставит все остальное на волю божью и мало-помалу привыкнет к нелюбимой жене. Иным, конечно, дом, где их ничто не радует, опостылеет; они начинают искать развлечений на стороне и находят чаще всего в корчме, где топят в стакане свое горе по потерянному счастью... А все-таки случается, что и у деревенских любовь обнаруживает свою силу, и беда, если они не могут устранить помеху и если у папаши лоб крепкий: тут зачастую оба вовсе погибают от горя... Примеров таких немало: даже на моих глазах было несколько случаев.
— А я думала, что деревенские сердца вовсе неспособны к истинной любви, и была бы рада услышать хоть про один такой случай.
— Познакомилась я в одной деревне с молодой крестьянкой. Видно, прежде очень красивая была. Но когда я ее встретила, она напоминала угасающий факел. В темнокарих глазах не светилось живого огня, губы — бледные, пожелтевшее лицо никогда не вспыхнет румянцем радости, лоб словно повит черной траурной вуалью. У каждого при взгляде на нее сердце наполнялось жалостью. Мы сидели с ней в саду под цветущей яблонью, и она открыла мне причину своей печали.
— Видите вон тот дом, через две усадьбы от нас? — так начала она.— Оттуда был Томеш. Детьми мы с ним ходили друг к другу, а иногда весь день играли вместе в этих садах. Коли у Томеша подавали что вкусное к обеду, он приносил мне кусок, коли у нас — я приносила ему. Случалось, он дразнил меня, мы часто с ним дрались, но тотчас же опять мирились, а никто из мальчишек не смел меня обидеть, боясь получить за это колотушки от Томеша. Когда я подросла, мать запрягла меня в работу, так что мне, кроме как в воскресенье да на посиделках, с Томешем мало говорить приходилось. Когда мне пошел шестнадцатый год, меня отправили к тетке в Германию, и я пробыла там с осени до самого сенокоса. Я так тосковала, что больше просто выдержать там не могла, и отцу пришлось за мной приехать. Вернулась я в субботу вечером домой, а в воскресенье утром пошла к обедне. Перед костелом стоят парни; все со мной за руку здороваются, уверяют, что меня узнать нельзя, так я выросла. Среди них был и Томеш. Прежде мне никогда в голову не приходило, красив он или нет, а тут я сразу поняла, что он красивей всех парней. Когда он мне пожал руку и ласково поглядел на меня, я покраснела до ушей. В костеле я даже молиться не могла: передо мной все время стояли его синие глаза и звучал его голос: «Здравствуй, милая Гана!» Из костела мы пошли домой вместе с ним.
Вечером в корчме была музыка, и девчата зашли за мной... Тут мне опять показалось, что Томеш танцует лучше всех,— поэтому я охотней всего танцевала с ним. После третьего танца я должна была идти домой, и Томеш пошел меня провожать.
— Пойдем в сад,— сказал он, и мы пошли.
— Гана,— начал он, идя рядом со мной,— я по тебе больно соскучился.
— Тебе-то чего скучать? Ты ведь дома был; вот меня на чужбине, среди людей, которых я не понимала, действительно взяла такая тоска, что я чуть не заболела. У тебя здесь были радости, а у меня не было никаких.
— Да, ежели бы ты дома была, тогда у меня были бы радости, а без тебя ни на посиделках, ни на музыке, ни на работе меня ничто не радовало. В поле, в саду, на базаре — всюду только и ждал, не выйдешь ли ты откуда, и чуть не плакал от тоски, не видя тебя. Я так люблю тебя, Гана!
— И я тоже тебя люблю.
— Но не так, как я тебя.
— А как ты меня любишь?
— Ах, я люблю тебя больше родных, больше всего на свете, больше самого себя, видит бог!
— Ну, ты так часто божишься (в некоторых районах среди молодежи существует обычай брать бога в свидетели, чтобы кого-нибудь в чем-либо уверить), и это потом оказывается неправдой... Видно, и меня ты хочешь обмануть.
— Помнишь, учитель в школе говорил нам, что когда мы лжем, это видно по глазам. Вот посмотри мне в глаза — лгу я или нет?
Сказав это, он поднял мою голову так, чтобы я поглядела ему в глаза. Луна ярко светила, и синие глаза его мерцали, как две прекрасные звезды. Заглянула я в них и, когда Томеш обнял меня и попросил его поцеловать, поцеловала от всего сердца, хотя, конечно, знала, что этого делать нельзя. С этого мгновения мы оба готовы были отдать жизнь свою друг за друга. До самых посиделок о любви нашей никто не знал, но, когда Томеш в первый раз принес прялку и я ее взяла, все узнали, что мы хотим пожениться. Родные согласились, так что мы были совершенно спокойны и счастливы. За мной и за сестрой давали за каждой по полдвора. Томеш получил порядочно денег и должен был перебраться к нам; и когда отец передал бы ему хозяйство, а сестра вышла бы замуж, мы должны были бы выплатить ей ее долю. На том порешили и уже назначили день помолвки. Но, видно, не суждено было сбыться нашему счастью! За несколько дней до помолвки отец Томеша встретил в городе на базаре одного богатого крестьянина вон из той деревни возле леса. Совершили они какую-то куплю-продажу, пошли в трактир спрыснуть и крепко выпили. Только у крестьянина в голове не так шумело, как у отца Томеша, который вовсе потерял разум. Была у того крестьянина единственная дочь, да шла о ней плохая молва, и никто из парней побогаче не хотел брать ее замуж,— ну, а совсем за бедного, коли тот даже и захотел бы жениться, отец ее не выдал бы. Он все высматривал женихов по другим деревням и заприметил Томеша; к тому же он против моего отца имел давнюю злобу и решил теперь ее на нас выместить. Вот и начал он к отцу Томеша подольщаться, говоря:
— Знаешь, Матей, я бы на твоем месте из той семьи никогда жены для сына не взял: сам-то хитрый, злой, упрямый, а мать еще сегодня говорила, что ежели бы не Гана, которая твоего парня больно любит, они бы побогаче ей жениха нашли. Так что ты и не думай, что они Томеша сразу в дом введут: придется ему несколько лет побатрачить.
— Томешу придется несколько лет батрачить? — крикнул Матей.— То есть приди мне это в голову, ноги бы нашей там не было. Пускай себе ищут богатого, а я Томешу невесту найду.
— Понятное дело, найдешь,— поддержал крестьянин.— И богаче найдешь, да и получше Ганы. Я бы сам свою Маню за него сейчас выдал. Он хлопец толковый, и в хозяйстве на него положиться можно, я знаю. Сам я уж стар, мне с хозяйством возиться надоело, я охотно все зятю передал бы... И как бы славно зажили: хозяйство в полном порядке, земля хорошая, и хозяйка дельная. Подумай-ка об этом, Матей, а мое слово твердо.
Отец Томеша недолго думая, взял да с ним тут же по рукам и ударил и день помолвки назначил. Был там один из наших крестьян, уговаривал его подождать, пока всего не выяснит; но старик уперся на своем, и тому пришлось отступиться. Он пошел к нам, чтобы сейчас же предупредить. Томеш был у нас, и мы, понятно, страшно испугались; папаша у меня вспыльчивый; услыхал, так весь и заполыхал от гнева и дал зарок, что скорей меня убьет, чем позволит мне выйти за Томеша.
Напрасно я плакала, напрасно Томеш богом его заклинал, чтобы не давал такого зарока, говорил, что все еще можно поправить, молил не делать нас несчастными.
— Не проси, Томеш,— сказал отец.— Не соглашусь, хоть на колени стань. Я на тебя не сержусь, но будет, как желает твой отец: Ганы ты не получишь, хоть воз золота за нее мне привези.
Уперся — и кончено. Через неделю я была уже невестой другого парня, а Томеш — женихом другой девушки. Я на коленях перед отцом ползала, умоляла, чтоб он хоть замуж-то не заставлял выходить, но он меня оттолкнул. Мать свою я ради всего святого молила надо мной сжалиться, но она только, плача, обняла меня и начала утешать. Никто над нами не сжалился.
Увидев, что все бесполезно, я замолчала и стала молиться. Томеш сначала шибко задурил: зарезаться хотел, в солдаты идти, чего только не выдумывал,— так что за ним приходилось следить, а на ночь запирать в горнице. Да работник, который с ним вместе спал, крепко его любил и выпускал каждую ночь; Томеш подходил к моему окошку и стоял там иной раз до самого рассвета. Я утешала его, и он уходил, немного успокоенный. Бывало, мы с ним вместе так всю ночь до утра и проплачем.
Была у нас в деревне одна старушка столетняя, арендаторша, бедная, но умная и очень набожная. Пошла я к ней и стала уговаривать ее, чтоб она мне Томеша вымолила, а я ее до самой смерти кормить буду. Она мне на это:
— Ступай, девушка, ступай... Богу виднее. В вымоленном муже жене благодати нет. У бога ничего требовать нельзя: он тебе даст, о чем просишь, да благодати не пошлет. Почитайте родителей и в хорошем и в плохом,— бог вас за это на небесах вечной радостью наградит.
Даже эта старушка меня не утешила; после этого я пришла в отчаянье. Мой жених выследил Томеша, когда тот к моему окну ходил; прогнать его побоялся, а рассказал матери. С этого дня до самой свадьбы мне пришлось спать у нее в комнате, и с Томешем я уже ни разу не говорила. На меня свалили все хозяйство, работы было по горло, и тело мое весь день двигалось, а душа молчала. Мать пекла пироги и плакала, подруги вязали букеты молча, без песен, отец поседел от тревоги и огорченья. Жених меня не мучил,— видно, рассчитывал, что после свадьбы все уладится. Печальная была свадьба! Как меня утром одевали, как все приготовили, как я в телегу села,— ничего не помню. В глазах у меня было темно, сердце давила страшная тоска. Когда мы проезжали мимо усадьбы Томеша, я поглядела,— думала, не увижу ли его в последний раз; вдруг он выскочил из ворот и кинулся прямо под лошадей. Если бы меня папаша руками не обхватил, я бы с телеги спрыгнула. Что было дальше — не знаю, только мне говорили, что лошади остановились, а его с трудом четверо увели домой. Меня отвезли в костел и обвенчали. От ужаса я то дрожала в страшном ознобе, то лоб мой покрывался потом. Я молилась уже не о счастье, а только о том, чтобы господь бог прибрал меня. Когда мы вернулись домой, ко мне прибежал работник от Томеша и сказал:
— Слушай, молодая! Томеш просит, чтобы ты прислала ему ту ветку розмарина, которую в руке держала: он ее завтра к алтарю отнесет, а ты ее потом на его могилу посади.
— Скажи Томешу, Адам,— ответила я,— пусть он успокоится, не горюет: мы с ним скоро вместе будем возле костела спать.
Отдала я ему ветку розмариновую; когда он ее Томешу вместе с моим ответом передал, принялся бедный плакать и с той минуты стал кротким, как ягненок. На другой день он венчался — только, понятно, в другой деревне, где невеста жила. В следующее воскресенье у его родных был званый обед, и у нас тоже, а вечером в корчме — музыка. Муж заставил меня туда пойти; он терпеливо относился к моей тоске, а я знала, что соседи его на смех подымут, если он без жены придет,— поэтому я и пошла. Ах, не знала я, какую боль мне там пережить придется!
Только мы вошли и сели, пришел Томеш со своей женой. Я вся похолодела, увидев его. Как он за эти дни переменился! Глаза ввалились и налились кровью, лицо пожелтело, губы — прежде как ягодки — стали синими. Жена его оказалась довольно красивая, но сердитая. Она быстро посмотрела на меня, насмешливо улыбнулась и села среди своих знакомых. Томешу налили вина, и тут заиграла музыка. Мой муж встал, подошел к Томешу и сказал:
— Можно мне, Томеш, с твоей женой потанцевать? А ты, коли хочешь, потанцуй с Ганой.
У Томеша глаза заблестели; он молча взял Иозефа за руку и пожал ее. Потом подошел ко мне, а мой муж подошел к его жене.
Все закричали:
— Вот хорошо! Вот славно!
А я вся дрожала, как осиновый лист, и сердце у меня чуть не разорвалось, когда Томеш обхватил меня рукой и мы с ним вступили в круг. Он крепко прижал меня к себе и шепнул:
— Господь сжалился надо мной,— дал мне тебя обнять, прежде чем я умру. Гана, дорогая моя Ганочка, я скоро умру и рад этому, потому что не могу жить без тебя.
— Я умру с тобою, Томеш.
Мы говорили это, танцуя, кружась, как безумные, ничего не слыша и не видя. Порой грудь Томеша вздымалась, и он тяжко стонал, но по-прежнему крепко обнимал меня и отпустил, только когда перестали играть. Тут он меня посадил на место, поцеловав на лету, и вышел вон. Я не могла слова вымолвить; но, к счастью, никто ничего не заметил.
Томеш скоро вернулся, весь посиневший. Он тихо сел возле меня и Иозефа, склонил голову на руки и стал смотреть на меня. Иозеф встал и спросил, что с ним, а я только с тоской на него глядела. Он не промолвил ни слова, взял меня за руку и крепко ее сжал. Потом другая рука его упала и голова откинулась назад. Иозеф подхватил его, но тут у Томеша вдруг хлынула кровь изо рта... кто-то вскрикнул, а я упала с лавки на пол.
Очнувшись, я увидела, что лежу у себя в постели и мать, плача, стоит рядом. Это длилось одно мгновенье: я сейчас же опять стала бредить. Болезнь моя длилась долго; два раза у меня сильно шла кровь горлом. Но, в конце концов, меня все-таки поставили на ноги, так что придется еще побродить по земле. О Томеше мне никто ни слова не говорил, а я не спрашивала. Но как-то раз, когда мне было уже лучше, увидела я — идет Адам мимо, и зазвала его к нам. Наших дома не было, и я могла обо всем его расспросить. Первым долгом я спросила, умер ли Томеш.
— Помер, молодка, помер, я и сам ему смерти желал,— ответил Адам.— Уже в день свадьбы я видел, что он не жилец на этом свете. Утром, когда мы к невесте ехали, пожелал я ему счастья, а он мне: «Так и знай, Адам, говорит, счастью моему теперь конец на веки веков. А ежели хочешь мне добра пожелать, так пожелай смерти скорой». Мне жаль его было, и я просил родителей за него, да напрасно. Уж больно он тебя любил, да знал, что без согласия родителей ему нигде ничего не добиться,— ну и решил, что, мол, коли Ганы не получу, так лучше помру, а коли все равно помирать, так исполню родительскую волю, как и она... Вечером пошел я на его свадебный пир. И в жизни не видел я, чтобы так танцевали, как Томеш танцевал. Он словно в вихре каком кружился, а после каждого танца лил себе внутрь ледяное пиво и ложился на снег. Я это видел и — прости меня, господи! — не мешал ему, хоть понимал, что это его погубит. Знал я, что он полон отчаяния и ежели не помрет, так с пути собьется,— потому и не мешал. Как изменила его эта четырехдневная пляска, а еще больше внутренняя мука,—это ты видела. Когда вы с ним танцевали вдвоем, я смотрел и плакал: знал я, что это будет вашей последней радостью. Томеш вышел, оперся на меня и говорит: «Адам, мне плохо. Не забудь о розмарине и скажи Гане, что я скоро за нею приду. Ежели я когда чем тебя обидел, прости». Потом пошел в комнаты и через мгновенье умер. Жена его испугалась, но не очень горевала. Только папаша ее, злодей этот, из-за которого все приключилось, с той поры каином ходит. А мой хозяин и хозяйка волосы на себя рвали, но я их не жалел. Да и твоих родителей мне не было жалко, когда они тебя из корчмы в крови принесли, горько плача и причитая. Посадил я ему на могилу ту веточку розмариновую, что ты ему послала, и — удивительное дело! — она принялась и растет. На пасхальной заутрене заказал я молитву за упокой его души и каждый день, когда молюсь, его поминаю. Прости его господи за то, что он из-за любви сделал!
Адам кончил. Я плакала, но успокоилась, узнав, что Томеш уже перестал страдать. Я каждую ночь вижу его во сне, всегда в белой одежде, еще более прекрасным, чем когда он был жив, и он каждый раз зовет меня к себе. И теперь мне еще тяжелей жить на свете...
Бедная женщина закончила свое длинное повествование, то и дело прерываемое слезами и тягостными вздохами. Мои слезы были доказательством моего глубокого сочувствия.
Но я не пыталась утешать ее. Чем можно утешить сердце, так глубоко раненное? На прощанье она крепко пожала мне руку — и это было в последний раз. Летом Ганы в доме уже не было. Она лежала возле костела рядом с Томешем. Могила соединила двух любящих, разъединенных злыми происками негодяя и упрямством и черствостью их собственных родителей.
1846—1847