Как ни прекрасно было нежиться в зелени Козгун-Токая, надо было все-таки спешить со сборами и выступать дальше и выше, туда, где ждали нас неизвестность, море фирна и «вершиночка».
Наконец, 26 августа, часов в двенадцать, в яркий солнечный день отряд в 14 всадников покинул Козгун-Токай, взяв направление на восток к ледникам.
Всадники-альпинисты сменили здесь винтовки на ледорубы, а за спиной каждого висел рюкзак с грузом и притороченными сверху спальными мешками и кошками. Всадники-топографы везли на себе все геодезическое имущество, составлявшее также не малый вес.
Киргизы – их было 3 – ехали на вьючных и вели еще по одной вьючной лошади. Вьюки были своеобразные. Две лошади были нагружены сухими дровами, другие продовольствием и снаряжением альпинистской и топографической групп. И, наконец, двое сопровождавшие нас, Семен и «химик» замыкали отряд. Они должны были вернуться с лошадьми обратно в Ковгун-Токай и ждать нашего возвращения. Радостное настроение охватило всех, даже «насквозь методичный» Бархаш мурлыкал себе под нос «Цыганскую» или «Тореадора».
Сбоку бурлила Саук-Дара, но мы уже не боялись ее и поплевывали в ее мутные воды с высоты своего седла. Но скоро Саук-Дара опять прижала нас к скале и, видимо, в последний раз, не пропустила вброд. Пришлось битых 2 часа делать ледорубами дорогу для лошадей по осыпи в обход реки.
Наши разведчики вдруг остановились и приказали остановиться всем остальным. Альпинисты галопом направились в обход небольшого гребешка, вдававшегося в долину и закрывавшего ее впереди. Выехав на середину долины, сразу осадили лошадей перед открывшимся совсем близко массивным ледником, сползающим слева и запирающим долину. Все по команде выстроились в шеренгу и салютовали ледорубами первым льдам. А ледник был, действительно, величественный. Он сползающими моренами высился над долиной, матовый, кое-где покрытый грязью, увенчанный наверху белоснежными гигантскими иглами, игравшими в лучах заходящего солнца всеми цветами радуги. Высота его над долиной была 100—120 м.
Перед самым ледником мы остановились на ночлег. Место было хорошее, но последнее, имеющее дрова. На утро погода немного испортилась. Над ущельем, садясь на вершины хребтов, нависли тучи. Солнца не было видно. Дул ветер, и слякотный мелкий дождь покрыл долину, как туманом. Но мы все решили ехать дальше.
Переехав два раза Саук-Дару под самой стеной ледника, который оставил в этом месте довольно широкий проход, мы выехали в раскинувшуюся долину за ледником.
«Первый поперечний ледник» – таково теперь имя этого ледника.
Двигаясь дальше по левому берегу реки, усыпанному большими остроконечными осколками камней и галек, мы скоро опять уперлись в ледник. Дальше на лошадях проехать было невозможно, и, переправившись на правый берег Саук-Дары, мы устроили вторую после Козгун-Токая базу.
Лошади с Семеном, «химиком» и красноармейцем Гизятовым были отправлены обратно в Козгун-Токай.
С Семеном мы отправили последние вести о себе в далекую Москву и стали готовиться к дальнейшему пешеходному пути.
Поднявшийся ветер разогнал тучи, и скоро солнышко, как ни в чем не бывало, уже пекло вовсю, а ночью звездный шатер, раскинувшийся над нами, обещал на завтра хорошую погоду.
Утром все повылезали из палаток. Вид у каждого из нас был ужасный, пыль набилась повсюду: волосы, нос и лицо были покрыты толстым налетом ее; умывшись, мы приняли человеческий вид.
Теперь Крыленко уже работал с краской и кистью над большим полированным камнем, выводя буквы:
«СССР. Памирская экспедиция.
Геолого-топографо-альпинистская группа.
Крыленко – Никитин – Герасимов.
28 августа 1929 года».
Бархаш в это время распределял груз: что взять с собой и что оставить. «Мальцы» пошли в грот ледника, из которого с ревом вырывалась Саук-Дара. Я фотографировал. Герасимов и красноармейцы пошли вперед на ледник для производства своих работ. Все были заняты своим делом. Полное разделение труда.
«Второй поперечный ледник», как мы назвали этот ледник, был значительно меньше первого, но замыкал долину наглухо, и приходилось пересекать его по льду.
Часа через 2 мы все с грузом по 16 кг, а носильщики чуть больше, были по другую сторону ледника, в большой, тянущейся до следующего ледника, равнине. Переправившись вброд через Саук-Дару, мы пошли по ровной лощине, устланной мелкой галькой и имеющей значительный подъем. Два хребта здесь уже были суровее, более грозно наступали на долину и уходили дальше к виднеющемуся впереди хребту, который как бы пересекал и уходил в южном направлении от пика Ленина. Топографическая группа ушла далеко вперед, и ее не было видно. Киргизы носильщики пошли правым берегом Саук-Дары и скоро тоже скрылись за ледником. Бархаш, шедший впереди нашей группы, повел нас левым берегом к левому углу ледника, все время доказывая нам свою гипотезу, что будет легче пересечь ледник, чем идти вдоль по нему, как пошли киргизы.
Скоро мы вступили на этот ледник; своей бугристой поверхностью он уходил далеко и замыкался большим хребтом Зулум-Арт, тем самым, который шел к югу от пика Ленина; ледник же затем круто поворачивал влево по нашему пути, по направлению хребта и уже прямо шел на север к седловине Заалайского хребта. Справа, с юго-востока, также спускался большой ледник, который нам еще не был виден. Мы шли, таким образом, уже по леднику, который назвали «Основным Саук-Сайским ледником».
После долгих скитаний по буграм и котловинам ледника, наконец, все согласились взять направление резко влево, к зеленеющему вдали склону, пересекая как бы по хорде изгиб ледника, образующего здесь полуокружность, и выйти уже на продолжение ледника, спускающегося с севера. К тому же в записках немцев говорилось о том, что они прошли этим же путем, – по их мнению, легким путем. Солнце нещадно палило и жгло отраженными от льда лучами наши лица. Были надеты «консервы» – темно-желтые очки, предохраняющие глаза от действия ультрафиолетовых лучей. Жажда одолевала всех. Мы не знали, когда же кончится этот чертовский ледник, который пришлось пересекать чуть ли не весь. Не успеешь подняться на гребень, как тотчас же приходится спускаться вниз в большую котловину, на дне которой виднеется гладкая поверхность ледникового озера с холодной прозрачной водой или «мельницы», зияющие своими темными пропастями. Иной раз хотелось сесть и «съехать», как мы это делали на осыпях, но зиявшие повсюду трещины заставляли отказываться от этого предприятия, и приходилось медленно и осторожно идти по гребню, ширина которого едва достигала 72 м, а склоны представляли гладкую ледяную поверхность. С этого гребня видно было, как слева (справа по течению ледника) в «Основной Саук-Сайский ледник» спускался большой поперечный ледник, похожий на оставленные нами позади ледники.
Это был «Третий поперечный ледник».
По грандиозности вида и по размерам эти поперечные ледники и особенно «Основной» ледник, по которому нам в дальнейшем пришлось идти около 45—50 км, далеко оставляют позади себя все кавказские ледники – Цаннер, Твибер и др.
Наконец часам к 3, т.е. после долгих скитаний по бугристому леднику, мы достигли его правого берега и пошли по песчаному руслу какого-то небольшого ручейка. Измотавшиеся этим переходом, мы остановились на обеденный привал: съели черной икры, сухарей с холодной водой и, наверное, все бы с удовольствием уснули, но тут заметили работающих впереди Герасимова, Нагуманова и Сухотдинова – наших топографов, и подходящих сзади киргизов-носильщиков, которые, видимо, совершенно не торопились.
Бархаш, однако, ухитрился всхрапнуть в своем спальном мешке.
После привала решили пойти кратчайшим путем. Поэтому свернули от ледника влево на север и пошли сначала к некрутому склону; вскоре достигли живописного плато, лежащего как раз в дуге огибающего его ледника.
«Эх, лошадям-то приволье, травы-то сколько», – думалось каждому. Но лошадей сюда привести совершенно немыслимо.
На плато нас приветствуют свистки сурков. Видны были следы кийков.
Хотелось пройти как можно дальше, но все так устали, что с трудом передвигали ноги, и как только начало темнеть, мы на высоте 4300 м раскинули палатки и сварили себе обед. Ночь с вечера была звездная. Ледники, видимые здесь кругом, горели каким-то белесоватым светом, но было не до красоты, все хотели спать.
Утро встретило нас неожиданностью. Если вчера было тепло и сверкали звезды, то утром лагерь был засыпан только что выпавшим снегом. Мы с Крыленко спали в спальных мешках около палаток. Я проснулся первым и долго не мог понять, где я и что со мной. Разобравшись, в чем дело, я разбудил Николая Васильевича, с головой засыпанного снегом.
Но через какой-нибудь час солнце согнало снег.
Сегодня киргизы и один красноармеец должны были вернуться на базу ко «второму поперечному леднику», забрать оставшиеся там продукты и часть дров и к вечеру этого же дня придти обратно на базу 4300 м. В то же время мы рассчитывали подняться до 6000 м, а оттуда я и оба «мальца» должны были спуститься на 4300 м и с оставшимися товарищами и грузом подняться наверх на 5000 м, где Крыленко и Бархаш предполагали остаться для разведки дальнейшего пути по леднику.
Приняв этот план, мы двинулись, каждая группа в свою сторону. Сухотдинов и киргизы – вниз, а мы – Герасимов, Нагуманов и пятеро альпинистов – вверх.
«Основной Саук-Сайский ледник» шел дальше значительным подъемом к седловине Заалайского хребта и принимал в себя с обоих хребтов отрогов Заалая множество ледников, спускающихся то спокойно и плавно, то образуя хаотические нагромождения льда, то просто отвесной стеной.
Внизу, там, где «Основной» ледник поворачивал на запад, он упирался в тот самый ледник, который спускался с юго-востока, с южного хребта Зулум-Арт. Седловина ледника, по всем предположениям, служила перевалом в Памирскую пустыню, к озеру Кара-Куль, в долину реки Кара-Джигли. Так ли это или нет – нам не удалось выяснить.
Виднеющийся перевал мы назвали Кара-Джиглинским, а сам ледник – «Южным».
Дальнейший наш путь лежал по узкому каменистому руслу ручейка в непосредственной близости ледника. Ледник гигантскими иглами и пирамидами виднелся над нами справа, а крутой обрыв плато – слева. Приходилось выбирать путь «на ура». Скоро ручеек совершенно исчез, и мы потеряли русло, служившее нам дорогой. То и дело мы останавливались перед вдавшейся в обрыв берега частью ледника; приходилось карабкаться по морене или идти в обход или в лоб по обрыву.
Часам к 3 окончательно выбились из сил. О пяти тысячах и сегодняшнем нашем возвращении уже никто не думал. Вскоре расположились на берегу небольшого моренного озера. Закусили сухариками и икрой, запили все той же холодной водой и после короткого привала пошли дальше. Через полчаса пути достигли места, где пройти вперед не было ни малейшей возможности. Крутая осыпь, по которой то и дело скатывались камни. Ледник здесь образовал громадную котловину, в которую еще можно было при помощи веревки спуститься, но никак нельзя было преодолеть крутой ледяной стены, чтобы попасть на другую сторону котловины, загородившей нам путь. Идти по выемке осыпи было бессмысленно; можно было быть вполне уверенным, что при переходе по ней не обошлось бы без жертв.
Оставался один выход: «Лезть на стенку».
Надо было подниматься по осыпи и над крутым обрывом, где осыпь была несколько тверже, сделать тропу. Полезли. Бархаш начал рубить ступеньки, но взял слишком высоко, и ему пришлось спускаться вниз на вырубленные Нагумановым ступеньки. Крыленко почему-то решил обходить это место хребтом, гребень которого ему показался близким, и он лез все выше и выше. Мы были уже на другой стороне осыпи, когда он сверху жалобно закричал: «Ребятки, анероид оторвался». Но у каждого лицо было покрыто мертвенной бледностью, ноги дрожали от напряжения и каждый, вероятно, думал: «Черт с ним, с анероидом. Надо было беречь. Да и другой есть, – неважно».
Николай Васильевич, видя нашу неохоту идти к нему, скатился на ледорубе вниз, опять поднялся и вскоре был с нами. Вместо анероида он принес стекла барометра и коробку с циферблатом анероида, показывающего давление больше 8000 м. Вид у Крыленко был, пожалуй, не лучше, чем у всех нас, но он бодрился и все твердил, что надо идти и идти, все выше и выше. Вскоре в защищенном от ветра местечке, у берега большого ручья, вблизи ледниковой стены, похожей на кремлевскую своими колоннами и башнями, на высоте 4600 м была объявлена остановка и постоянная база, где решили дневать.
Ночь была прекрасна. Звезды и луна лили свой свет на фирновое поле, отчетливо вырисовывающееся перед нами. После горячего ужина все легли спать. «Мальцы» спали в одной палатке с Бархашом, киргизы – в другой, топографы – в третьей, я в палатке с продовольствием, а Крыленко расположился возле палатки в своем пуховом прекрасном спальном мешке. Так он хочет спать до максимальной высоты, «покедова не вгонит в палатку мороз» – говорил он.
Приятно было после такого трудного перехода развалиться в палатке, да еще в спальном мешке отечественного производства и утепленного простым шерстяным одеялом.
Утром мы проснулись в снегу так же, как и в прошлую ночь. Снег завалил палатки и Крыленко; у него из отверстия в спальном мешке для головы курился парок, точно у медведя из берлоги в холодный зимний день.
Нам предстояло идти обратно по вчерашнему пути, на вчерашнюю базу Северо-Западного ледника.
Двое – Крыленко и Бархаш – остались расследовать дальнейший путь, что являлось прямой необходимостью, как заявили они, а мы двинулись обратно.
Для обхода вчерашнего препятствия мы решили воспользоваться не верхом, а выемкой в крутом твердом обрыве, спускающемся в котловину, Джармат же прошел верхом. Стах, и так маленький, а скорчившись, сделавшийся еще меньше, привязанный веревкой, конец которой был у меня в руках, прошел по выемке, разработав несколько тропу, за ним Арик, а потом, крепко привязавшись, я. Этот проход был значительно легче, чем поверху. И дальше мы не воспользовались вчерашним путем по руслу ручейка, а поднялись на плато и по нему, по ровному травянистому, а потом по гладкому твердоилистому полю, очень напоминавшему нам большую футбольную площадку, часа через полтора достигли верха Северо-Западного ледника, который и перевалили, выйдя прямо в лощину. Через час пути после ледника достигли базы 4300 м. На путь, отнявший у нас вчера весь день и столько сил, сегодня понадобилось только 3,5 часа.
Пообедав, мы все, нагруженные дровами, рисом, сахаром, консервами и палатками, отправились на 4600 м, куда и пришли к вечеру. Груз волоком на веревке перебросили через ледяную котловину, из веревок же сделали нечто вроде перил над выемкой, и все прошли низом по ней, опять-таки обходя трудный путь поверху. Выход дальше был назначен на завтра рано утром. Утро, однако, началось бедою. Самый рослый, сильный, здоровый и расторопный носильщик киргиз Джармат в ночь заболел горной болезнью. Голова у него была перевязана тряпкой со снегом и вид был действительно ужасный. Он был бледен, под глазами были большие синие круги, а рот все время кривился. Ему дали лекарств, но положение от этого не улучшилось. Несмотря на скверное состояние, он все же решил идти с нами выше.
Оставили здесь одну палатку и часть продовольствия. Через каких-нибудь полчаса пути «кремлевская стена» ледника преградила наш дальнейший путь. Преодолев первое препятствие, перевалив стену, мы очутились между причудливых ледяных глыб прекрасного голубого и ярко-белого цвета. Они были наворочены друг на друге и иногда длинными пиками уходили далеко ввысь. Местами лед, по которому мы теперь шли, был изборожден голубыми трещинами, иной раз засыпанными снегом и открывающими свои широкие пасти при вступлении на твердый наст, образующий непрочный снежный мост.
Не видя ледников, трудно представить себе всю их величавую красоту, очень трудно передать чувства, которые охватывают человека. Ледник живет своей особой жизнью. При ярком свете солнце дает максимум тепловой энергии своих лучей, свободно пронизывающих разреженный воздух. Потоки воды ручейками и большими ледниковыми речушками стремительно несутся вниз по леднику и с шумом скатываются в глубокие воронки, называемые «мельницами». Вода задерживается в больших воронках, образуя ледниковые озера, прозрачная поверхность которых иногда пугает своей черной, как бы бездонной, глубиной. Большей же частью вода через многочисленные проходы просачивается до самой почвы и там, сливаясь в большую реку, с шумом вырывается на волю в конце ледника. По самой середине ледника змейками проходят 3 серые морены.
Сейчас мы находимся в самом центре ледопада. Нас окружали гребни, на которые приходилось подниматься и снова «скатываться» или рубить для спуска ступени, или же обходить, делая при этом большие петли. Больших трудов стоило нам миновать эти хаотические нагромождения льда и выйти на срединную морену, идущую, видимо, с самого низа ледника.
Теперь подъем становился не крутым и путь, чем дальше, тем был легче. Ледник ровным полем раскинулся перед нами. Впереди виднелись две громадные черные скалы, отчетливо выделяющиеся своим темным цветом на белом фоне фирнового склона пика Ленина. Под этими скалами была намечена очередная остановка и база. Дальше открывалась совершенно гладкая поверхность фирнового поля.По фирну пойдем мы завтра, но сегодня он, недосягаемый, был далеко и манил своей блистающей гладью. Фирновое поле—это конец ледника. Это поле, которое предшествует по обыкновению непосредственному восхождению на вершину. Фирн, который сейчас виден на изогнутом склоне пика Ленина и на поле до седловины, а чуть западнее – на громаде пика Дзержинского,– вот что предстоит нам преодолеть впереди. Фирн – это не лед, но и не снег; это что-то среднее между льдом и снегом. От действия солнечных лучей поверхность снежного поля начинает подтаивать, капельки воды просачиваются вниз и, пропитывая снег, превращают его в ледяные зерна, – это и есть фирн. Кроме того, ночью теплота, полученная поверхностью ледника, так же быстро отдается атмосфере, и фирн, а также вода на поверхности смерзаются, образуя ледяные кристаллы. Утром, при восходе солнца особенно великолепное зрелище представляет собой фирновая поверхность ледника, сверкающая всеми цветами радуги.
По пути на морене раза два встретили пустые банки из-под консервов с этикеткой мюнхенского происхождения. Это следы немецких альпинистов, бывших здесь в прошлом году.
Наконец, мы достигли подножия скалы, где и раскинули базу. Джармат дошел с трудом, да и то с помощью товарищей, разделивших его груз между собой. Он выглядел еще хуже, и было ясно, что на такой высоте он не работник. Лучше было спустить его, что и пришлось сделать на следующее утро.
Ночь была морозная. Звезды, казавшиеся здесь чрезвычайно большими, предсказывали на завтра хороший день.
Утром, освежившись ледяной водой, начали готовиться к решительному бою. Предстояли восхождение с 5000 на 5800 м, до седловины, ночевка там и восхождение на самый пик.
Каждый лишний килограмм или даже лишние 100 – 200 г – верный шанс к тому, что высота сразу же выведет альпиниста. Поэтому груз на каждого рассчитывался пограммно и все, что было не очень нужно, бросалось здесь. Бархаш сидел и считал куски сахара, которого на высоте полагалось до 15 кусков в день на человека, плитки шоколада и прочие вещи общего пользования, деля их на число поднимающихся. Число же поднимающихся было весьма ограничено.
Дело в том, что Джармат окончательно свалился. Его тошнило и болела голова. Это явные признаки горной болезни. Крыленко решил его и еще одного киргиза отпустить вниз, а парня покрепче – Абдул-Гали – оставить, чтобы он поднимался сколько мог, а потом ждал бы здесь, на 5000 м, возвращения группы с пика и помог бы спустить вниз палатки. Но лишь только Нагуманов объявил об этом носильщикам, как лагерь огласил жалкий плач Абдул-Гали, который заявил что он тоже хочет идти вниз, что у него в Алтын-Мазаре осталась неубранной арпа (ячмень) и что его ждет там невеста, калым в уплату за которую он теперь уже заработал в достаточной мере. Это нам совершенно не улыбалось. После восхождения, при котором неизвестно, что будет со всеми нами, возвращаться вниз и тащить на себе весь груз – перспектива не из хороших. Тогда они, сговорившись, заявили, что хотят остаться здесь, на пяти тыс. все втроем и за это даже не требуют денег, а просят только немного сухарей и сахару. А эти продукты у нас расценивались как раз на вес золота; кроме того, они пожгли бы весь имеющийся запас топлива, который также нам был необходим, как резерв. На это мы согласиться никак не могли. Доказывая Джармату, что лучшим лечением для него является скорейший спуск вниз и предложив Абдул-Гали большие деньги за время, пока он находился на высоте, мы дали им полчаса посовещаться, после чего нам передали: «Абдул-Гали остается, остальные сейчас же уходят». Герасимов в свою очередь заявил, что он со съемкой пойдет до седловины, а потом оставит там аппаратуру и пойдет с нами на пик. Красноармейцы же шли только до седловины. Персонально вопрос, таким образом, был решен. Но с грузом было сложнее. Как Бархаш ни кроил, ни выбрасывал лишнее, получился груз не меньше 12—15 кг на человека. А для такой высоты, да после семидневного мучительного перехода от Первого поперечного ледника с возвратами и прочими «прелестями» такой груз был во всяком случае большим. Но оставлять было нечего.
К выступлению мы были готовы и разделились на две группы: я, Герасимов, Нагуманов и Сухотдинов, связанные одной веревкой, должны были идти вперед, производя по пути еще и топографическую съемку; Бархаш, Крыленко, Стах Гонецкий и Арик Поляков пойдут сзади, связанные другой веревкой. Абдул-Гали оставался на 5 000 м и должен был организовать базу, т.е. сходить на четыре тысячи шестьсот и перенести сюда палатки, полушубки и оставшееся продовольствие.
Когда мы выступили, солнце стояло высоко над хребтом и перпендикулярно посылало свои лучи на фирновое поле, которое нам через дымчатые очки казалось темно-желтым. Так хотелось сбросить очки, так они надоели в эти дни с непривычки. Но только кто-нибудь пытался это сделать, как тотчас же жмурился, затем останавливался, слезы слепили глаза, потерпевший должен был немедленно надевать очки, рискуя в противном случае дня на 3 совершенно ослепнуть.
Не успели мы отойти на 200—300 м от базы, как веревки оказались для нас вещью первой необходимости. Фирновое поле стало круто забирать вверх, и при мимолетном взгляде на него то тут, то там виднелись зловещие трещины, а большая часть их была засыпана снегом, который, немножко смерзшись, образовал предательские снежные мосты. Идти одному или идти без веревки – это серьезный и совершенно ненужный риск.
Веревку длиной в 30 м, каждый завязал мертвой петлей у себя подмышкой поперек груди или чуть ниже. Расстояние между каждым из нас было 5-6 м. Мы четверо пошли вперед. Крыленко и Бархаш все еще поучали «мальцов», привязывая их к своей веревке.
Шли друг за другом. Впереди рослый детина красноармеец Нагуманов, мы его звали просто «Нагуманыч», за ним Герасимов, потом я и последним второй красноармеец Сухотдинов.
Веревка туго натянута. Иногда Сухотдинов задумывался, наступал мне на пятки и веревка ослабевала. Предупреждали задумавшегося и шли все выше и выше Нагуманыч пробует ледорубом наст, после чего шагает. Иной раз ледоруб проваливается, тогда делаем остановку, натягиваем веревку и Нагуманыч ледорубом вырубает в трещине дыру для того, чтобы выяснить ее ширину и куда можно ступать или прыгать. При каждом подозрительном месте Нагуманыч предупреждает всех нас возгласом: «трещина» или «осторожно».
Иногда Нагуманыч проваливался то одной ногой, то другой, то обеими вместе по пояс, но с помощью ледоруба и веревки вылезал и мы шли дальше. По совершенно необъяснимым причинам я, шедший третьим по счету, чаще и глубже всех проваливался. Играл ли тут роль мой вес, или тяжелая походка, или груз на спине, не знаю. Один раз по снежному мосту через солидную трещину, которую мы предварительно не обследовали, хорошо прошел Нагуманов, не плохо – Герасимов, но не успел ступить я, как вместе с толстым слоем наста ухнул вниз, и только немного задержали веревка и рюкзак, упершийся в край трещины.
Положение было ужасное. Герасимов, шедший впереди меня, покачнулся было в мою сторону, но скоро выправился, натянул веревку, повернулся, взял ее в руки. То же самое сделал и Сухотдинов, находившийся сзади меня. Я не могу пошевельнуться. Положил поперек трещины на сохранившийся еще наст свой ледоруб и пока жду, не ворочаюсь. Ноги бессмысленно болтаются в пустоте, не имея никакой опоры: окружающий меня наст, весь покрылся трещинами и вот-вот не выдержит и окончательно обрушится. Тогда мне придется висеть только на веревке и надеяться лишь на моих товарищей.
– «Удержали бы только», – думается мне. Чувствую, что оседаю глубже и глубже. Судорожно хватаюсь одной рукой за веревку, как утопающий за соломинку, и наматываю ее два раза на кулак, из другой же руки не выпускаю ледоруба. Провалился уже по горло. Наконец, Герасимов и Нагуманов вместе начали тянуть веревку к себе, а Сухотдинов, не ослабляя ее слишком, понемногу стал сдавать. Постепенно наваливаясь грудью на наст, а потом на край трещины, я боком высвободил ноги, инстинктивно перевернулся через рюкзак и откатился от зияющего изорванного провала. Сухотдинов нашел обход, начертил ледорубом стрелку на снегу для ориентировки отставшей группы и мы пошли дальше.
Не будь веревки, считать бы мне косточки на дне этой трещины-пропасти, а лет через 100 новая группа нашла бы мои останки где-нибудь в истоках ледника или на вытаявшей морене.
Преодолев крутой подъем, с которого уже отчетливо был виден конец ледника – седловина, мы стали заниматься работой. Я устанавливал рейку, Герасимов с Нагумановым привинчивали теодолит к треноге, после чего Герасимов стал делать разные насечки, заносить и зарисовывать в тетрадь спускающиеся сбоку ледники и контуры вершин снимаемой местности. Отсюда прекрасно можно было ориентироваться на седловину, на отроги, идущие вправо от нее к югу, и на крутой, изломанный в трех местах гребень, идущий с седловины влево в западном направлении. Этот гребень, напоминающий трехкратный Монблан, как писали немцы в своих записках, был не чем иным, как путем на самый пик. Прямо с седловины был крутой подъем на первый конус, после которого шел небольшой подъем на второй конус, и, наконец, последний, кажущийся недлинным, совсем пологий путь, крутой излом которого вздымался вверх и на самой вершине опять ломался в последний конус, имеющий форму грани неправильной пирамиды – высшей точки Заалайского хребта. Этот последний подъем был очень крут и чрезвычайно труден для восхождения, что подтверждали и немцы. Сама седловина была нешироким перевальным пунктом. За ней уже никаких хребтов не было видно, и здесь, видимо, был «ледораздел», если можно так выразиться: фирновый поток шел с седловины на север в Алайскую долину и на юг, где были сейчас мы.
Анероид показывал 5500 м с небольшим, когда мы расположились на привал. Погода начинала портиться. С Алайской долины из-за хребта потянул ветерок, и тучи, все белей и зловещей, поползли над хребтом. На пике сначала курилось небольшое облачко, затем он укутался в белую чалму снеговой тучи и скрылся. Так же скоро скрылись его склон и седловина. Снег начал идти все сильней и сильней. «Бури не миновать. До седловины нам не дойти сегодня, это уже как пить дать», – говорил Крыленко, доедая последний сухарь с икрой. «Надо еще подняться на 100—150 м и найти местечко, защищенное от ветра».
Снег пошел хлопьями, ветер крутил его в воздухе, и скоро ничего не стало видно вокруг нас на расстоянии 15 шагов. Сейчас уже все шли вместе, но еще связанные веревками. Ноги начали уже проваливаться в снегу, следы заносило моментально. Впереди группы шел Бархаш, шел он так медленно, что нудным казался весь этот путь, к тому же в моей четверке почти у всех неимоверно стали мерзнуть ноги. Постепенно у моих трех товарищей наступило демобилизационное настроение. Нагуманов и Сухотдинов торопятся идти скорей вниз. Немного погодя и Герасимов заявил: «Ну ее к черту, с вершиной вместе. Сегодня же спускаюсь обратно».
Ноги окоченели окончательно. У меня начинала болеть голова, а Бархаш все так же медленно шел, останавливаясь через каждые два-три шага. Наконец, я не вытерпел и сказал ему: «Львович, давай чуть-чуть побыстрей. Ноги-то, ведь, не деревянные – замерзают, да и недалеко осталось до намеченного места». В ответ на это Львович послал меня к черту, а я, обогнав группу, далеко оставил позади себя товарищей, идущих за Бархашом. Если Бархаш шел чересчур медленно, то я, в пылу некоторого гнева и стремясь ходьбой хотя бы несколько согреть ноги, очень спешил, скоро, конечно, сдал и чаще стал делать остановки; воздуху не хватало, я начал дышать все чаще и чаще, к тому же голова разболелась еще больше. На остановках я уже не наваливался грудью на ледоруб, а прямо ложился на снег так, чтобы не давил еще больше отяжелевший рюкзак. Скоро я выбился из сил и, дождавшись товарищей, стал просить сделать скорее привал на ночлег.
Привал был скоро устроен, палатки с трудом раскинуты и укреплены по углам ледорубами, и красноармейцы стали собираться вниз. Герасимов заявил Крыленко о своем намерении идти тоже на пять тыс. вместе с красноармейцами.
– «Позвольте, а как же седловина?» – спросил Крыленко Герасимова.
– «Завтра поднимусь, – ответил он, – а на вершину я уж не пойду».
Скоро все трое скрылись в пелене снега. Ветер и буря разыгрывались не на шутку. Палатки с трудом стояли, несмотря на то, что по углам были укреплены ледорубами. Расположились мы в двух палатках: в одной – Крыленко и «мальцы», в другой – Бархаш и я.
– «Ноги, видимо, у меня примерзли к подметкам ботинок», – говорю я Бархашу.
– «А ты сними ботинки и натри ноги вазелином, легче будет», – посоветовал Бархаш. Но это не помогло. Ноги чертовски ныли. В соседней палатке возились с поломанным складным маленьким примусом и скоро принесли его нам, чтобы мы разожгли его и вскипятили воды. Это дело было поручено мне. Налив керосину, я стал разжигать его денатуратом. Денатурат горит скверно; только горелка нагреется и я начну накачивать примус, клубы удушливого дыма без огня заполняют мне, рот, лицо и палатку. Бархаш лежит в спальном мешке, закутавшись с головой.
Наконец, глаза у меня вылезли на лоб, голову окончательно разломило и я сказал Бархашу, что брошу это бесполезное занятие к черту.
Теперь стал возиться Бархаш со своей походной кухней и с сухим спиртом. Часа через 2-3 с трудом имели мы по одному стакану горячего шоколада. Шоколад немного согрел, но я уже больше не в силах был сидеть и со стоном влез в мешок, думая, пройдет ли к завтрашнему дню у меня головная боль. Этот вопрос был для меня всем. Если голова будет болеть так же, и если ноги сразу же будут мерзнуть, как сегодня, то я не смогу подняться на пик. С этими тяжелыми и печальными думами пролежал я до утра, ворочаясь с боку на бок с мешком. Бархаш, видимо, тоже мерз, так как он то и дело поднимался, укутывался сверху одеялом и не меньше, чем я, ворочался.
Всю ночь бушевала буря. Ветер рвал полотнище палатки и наметал сугробы снега. К утру погода не улучшилась, правда, немного стих ветер. Палатки были занесены до половины. Ледорубы, оставленные нами вчера немного воткнутыми в твердый снег, сегодня были занесены снегом, виднелись только их кирки.
Бессмыслицей было бы выступать в такую погоду по снегу, по которому нельзя было пройти, не увязнув выше колен. Часам к 12 седловина открылась и манила своим видом к выступлению. Но через час-другой снова снег, ветер и буря. У меня голова нисколько не улучшилась. Вспомнил я последнее настроение трех товарищей, с которыми я поднимался сюда, и подумал: а как, наверное, хорошо им на 5000 м в палатках за скалой, с дровами, с горячей пищей. Мы были на высоте 5600 – 5700 м, хотя анероид показывал 5600 м. Вся надежда на то, что буря вновь утихнет, головная боль пройдет и можно будет идти дальше. Ночью мороз был зверский, доходил наверно до 28°. Ноги все время не переставали ныть, видимо, я их поморозил. Ботинки лежат в спальном мешке для того, чтобы утром были потеплее. У Бархаша же они лежали сбоку возле спального мешка.
Утро настало прекрасное. На небе ни одного облачка. Седловина, склон и пик Ленина отчетливо вырисовывались на синем фоне неба. Солнце начинало печь, но, несмотря на это, все-таки было холодно. Бархаш встал раньше меня и долго возился со смерзшимися ботинками, которые теперь представляли как бы деревяшку. Он их мял, смазывал рыбьим жиром, оторвал петлички от ботинок и не меньше, чем через час, надел их, предварительно тщательно смазав ноги вазелином. Товарищи были уже готовы и радовались, глядя на седловину и на вершину. Но они и сейчас уже жаловались на то, что ноги у них начинают мерзнуть.
Прекрасная погода меня не радовала, как других. Голову и самого меня ломило не меньше, чем позавчера.
Что это, горная болезнь? По-моему, нет. Помню, когда я ее переживал на Кавказе, она выражалась совсем иначе. Меня тошнило. Временами я выплевывал слюну с кровью. Голова, правда, болела также, но главное – тогда я спал прямо на ходу. Ничего подобного нет сейчас. Ни тошноты, ни крови, ни тем более основного признака горной болезни – мании спать – у меня не было.
Что же это тогда? Просто общая утомленность и слабость от подъема, нескольких возвращений и переноски больших грузов.
Я не знаю, что мною руководило: то ли нестерпимая головная боль, то ли позавчерашняя демобилизация в настроениях – усталость и отсутствие перспективы, что погода продолжится хорошей и хватит сил достичь пика Ленина, но только я, безнадежно, тоскливо взглянув на пик, заявил огорошенным товарищам, что я иду вниз.
«Как, что, почему?» – все враз спросили меня, но, вглядевшись в мое лицо, видимо поняли меня, удовлетворились и стали прощаться. Все же я решил проводить их немного.
Ноги у всех начали замерзать после первых 15—20 минут хода. Мои ноги, особенно кончики пальцев, стали не в меру чувствительными и опять у меня ныли, как позавчера. Поднявшись на 50 метров, я сказал Николаю Васильевичу, что пойду вниз в палатку, передал ему мешок, крепко пожал всем руки и пожелав счастливого восхождения, бегом спустился обратно в палатку.
Запыхавшись, свалился я в палатку, разулся и стал отчаянно оттирать ноги. Пальцы были белые и никак не поддавались оттиранию снегом и вазелином сразу вместе.
Теперь я оказался в наиглупейшем положении. Надо идти вниз одному без веревки через трещины, которые теперь все занесены снегом, а снег еще не смерзся и был рыхл, идти было рискованно. «Не миновать мне трещины», – думалось мне. Страшно, но идти надо. Продовольствия нет. Воды нет уже третий день. Оставаться здесь и ждать товарищей без продовольствия тоже нельзя.
Что же делать, как быть? – эти мысли не выходили у меня из головы. Кроме того, я имел поручение Крыленко спустится вниз, привести лошадей ко Второму поперечному леднику и ждать их; если же они не вернутся к 6 сентября, т.е. через 3 дня, то нужно было снаряжать спасательную группу и идти вверх искать их. Все это сразу придало мне смелости, и я решился. Иду вниз, иду один. Не успел я оттереть ноги и собрать некоторые вещи для спуска вниз, как я услышал около палатки разговор людей.
Неужели вернулись наши, не достигнув седловины. Полотнище, заменяющее дверь, отдернулось, и Герасимов с красноармейцами влезли, ко мне в палатку.
– «Ура, браво», – закричал я от радости. Теперь я не один, теперь не страшны будут трещины.
Прекрасно. Все идет, как в кинематографе. Помощь пришла, откуда я совершенно ее не ждал. Я рассказал товарищам о том, как мы тут переждали два дня бурю и как часа два тому назад остальные пошли вверх на седловину. Герасимов же поднялся сюда с фотоаппаратом, чтобы произвести некоторые работы на седловине. Так как мои ноги немного отошли, то я заявил, что мы вдвоем с ним сейчас отправляемся на седловину.
По следам, оставшимся от товарищей, поднявшихся вверх, мы пошли на блистающую в «двух шагах» седловину. Вот небольшой подъем, за ним, наверное, ровное место, а там дальше спуск вниз. Но поднялись на него, миновали какие-то большие не то камни, не то просто громадные льдины, оторвавшиеся и скатившиеся с какого-нибудь склона, оставили за собой еще один подъем, а седловины все нет и нет. Гребень хребта, спускающийся справа, казался совсем уже близко.
Отчетливо был виден подъем на левый первый бугор изломанного пути на пик. Все это было близко. Мы наверное поднялись на высоту 5700 – 5750 м. Но Алайской долины не видно, значит и седловины нет. В это время сразу откуда-то налетел шквал ветра, пошел снег, и пурга в дикой пляске заволокла весь видимый горизонт. Решили спешить обратно, тем более, что если бы и удалось подняться на седловину, то из-за бури долины мы не увидели бы и фотографировать было бы нельзя. Пошли вниз. Следов наших уже не было видно. Ноги вязли по колено в рыхлом снегу, но так как идти нужно было вниз, что облегчало путь, то мы скоро были около палаток. Энергично заработали все четверо. Сняли палатки, собрали все вещи, а на месте лагеря оставили испорченный чайник и ледоруб.
Я написал записку и положил ее в чайник, а чайник повесил на ледоруб, привязав к нему для прочности и чайник, и записку. Записка гласила следующее: «Начальнику экспедиции тов. Н.В. Крыленко. Рапорт. Прежде всего, горячо поздравляю вас с восхождением на высшую вершину Заалайского хребта – на пик Ленина. Я с Герасимовым пытался подняться на седловину для того, чтобы произвести фотографические работы и полюбоваться Алайской долиной, но буря заставила нас вернуться. Интересно, где вы были во время ее. Все приказания будут исполнены. Мы с лошадьми ждем вас у Второго поперечного. Палатку и все имущество спустили вниз. Еще поздравляю с восхождением. Ваш В. Никитин».
Благополучно достигли 5000 м, ночевали здесь и рано утром на другой день спустились до 3800 м.
В базе на 5000 м остались два красноармейца и Абдул-Гали, которым было строго приказано, что, если товарищи сверху не вернутся 5-го вечером, то 6-го утром они должны будут отправиться их разыскивать.
Утро 5 сентября было прекрасное, небо было свободно от облаков и солнце высоко стояло над хребтом. Мы долго наблюдали в бинокль за склоном пика Ленина, пытаясь увидеть поднимавшихся наших товарищей, так как погода для восхождения была отличная. Но на склоне мы ничего не увидели.
По «Основному Саук-Сайскому леднику», до его поворота на запад, мы шли по срединной морене, и надо сказать, что этот путь был наилучшим из изученных мною путей сюда. Морена гладким пологим склоном, покрытым мелкой галькой, провела нас мимо всех ледопадов, ледяного хаоса Четвертого поперечного ледника и вывела прямо в лощину, на базу в 4300 м, откуда мы по правому берегу ледника, обойдя по осыпи все его бугры, достигли палатки у Второго поперечного ледника. По Второму поперечному мы шли уже ночью. В двух шагах абсолютно ничего не было видно, то и дело мы скатывались по ледяному склону и попадали в воронки, наполненные водой. Трещины, нащупываемые нами с помощью ледорубов, мы обходили благополучно и в 9 час. 30 мин. вечера были в палатке под ледником.
После нескольких дневных недоеданий и недопиваний сегодня мы решили сделать себе «лукулловский» обед. На сухих дровах сварили рисовую кашу, компот и какао. После этого крепко спали, а утром были свежими и никакой усталости совершенно не чувствовали. Дров здесь было навалено очень много, больше чем мы оставляли. Видимо, геологи уже перебираются сюда из Козгун-Токая и пошли вниз по течению Саук-Дары.
Пересекли реку под самым ледником и, как только вышли из-за ледника, встретили караван лошадей, везущих дрова; впереди ехал Латкин. Увидев нас, он пришпорил свою лошадь и скоро крепко жал нам руки. Он, оказывается, организовывал базу здесь – у Второго ледника, где они вскоре должны быть всей группой.
Наших лошадей в этом же караване вел Семен. Закурив хорошего трубочного табаку, которого мы не курили, вероятно, недели две, мы сели на своих лошадей и скоро были на базе у Второго ледника, где решили ждать товарищей сверху.
Это было 5 сентября. А 6-го часов, в 8 вечера, с ледника пришли Крыленко, Стах и Арик. Бархаш пришел с фонариком часа через два после них. «Вообще Львович в последние дни ведет себя неважно, – говорит Крыленко, – он все время отчаянно отстает, на привалах встает позже всех и страшно задерживает движение группы. Непонятно, то ли он устал, то ли и на него подействовала высота».
Все товарищи были непохожи на самих себя – с облезлыми губами, с облупленными носами, прихрамывая на обе ноги, так как они были сильно поморожены. Пока мы им готовили ужин, они рассказывали нам о своих злоключениях. После ужина Крыленко собрал всех нас и подробно посвятил во все, что их постигло. А постигло их очень многое.
Поднявшаяся буря, заставившая меня и т. Герасимова спуститься вниз, не достигнув седловины, застала наших четырех товарищей уже измотанными и выбившимися из последних сил. Они растянулись на дистанции порядка 200 шагов. Впереди шел Крыленко и Стах, за ними в 100 шагах Арик, а еще дальше и медленно плелся Бархаш. Поднявшаяся буря застала их почти на седловине. Им приходилось идти по глубокому снегу, который становился тем глубже, чем было ближе к седловине. Крыленко, делая тропу, проваливался на каждом шагу по пояс, а один раз ушел в снег по горло. Вдобавок ко всему этому, трое – Николай Васильевич, Стах и Арик, отморозили ноги. Сначала пальцы потеряли чувствительность, затем вся ступня, а кожаные альпинистские ботинки смерзлись так, что походили на колодку. Дальше идти было нельзя. Буря усиливалась. Пришлось раскинуть палатку, не дойдя в этот день до седловины. Анероид показывал 5 850 м, т.е. на 100 метров выше пункта, с которого мне и Герасимову пришлось ретироваться.
Четыре человека, закутавшись в спальные мешки и тесно прижавшись друг к другу, спали в ночь что на 5 сентября 1929 г. на 6 км выше всего остального мира. Без малого в километре от них вниз по вертикали, на 5 000 базе были живые существа, – это мы – 4 человека. Но мы были защищены от ветра скалой, у нас были дрова и сколько угодно продовольствия, а у них продовольствия должно было хватить не больше как на 2 дня, а отопление была «паровое»: они просто-напросто, забинтовавшись в мешках, «надышали» в палатке теплого воздуха, и им было сравнительно тепло. А за палаткой стоял мороз, достигавший 27° по Ц. Буря свирепствовала безудержно и все больше и больше засыпала снегом палатку. Палки, служившие основным скелетом палатки, сильно погнулись, возникла опасность обрушения и занесение снегом находившихся в ней людей.
5 сентября утром погода была хорошая, бури как не бывало, солнце и безоблачное небо определенно говорили за то, что погода установилась не на один день. А за день немцы с седловины успели, правда, с трудом, достигнуть вершины и вернуться обратно на 4600 м.
Палатку завалили сугробы, зато ее не снесло бурей и потеплело внутри. Товарищи решили идти дальше. Путь до седловины был чрезвычайно труден и утомителен. На каждом шагу они проваливались в снег выше колен. Да и дальше снег лежал таким же толстым слоем.
Было бы совершенно нелепо по такому снегу идти выше и пытаться преодолеть оставшиеся 1,5 км до вершины пика. Но, одолев сугробы и достигнув по колено в снегу седловины, они увлеклись грандиозным видом, вставшим перед ними. Змеей вилась Алайская долина. Фантастические картины рисовались в утренней синеве товарищам; Алайский хребет темными контурами виднелся на горизонте за долиной. С седловины круто спускались в долину ледники, которые также предполагалось преодолеть. Не менее прекрасный вид им открылся и на пройденный путь и на Заалайский хребет.
Надо было решать, что же делать. Идти выше или спускаться вниз. Глубокий снег и совершенная непригодность альпинистских ботинок на такой высоте для защиты нас от мороза – вот что решало вопрос, а не желание идти или не идти. Ботинки при нахождении все время в снегу смерзаются, и, будь на ноге хоть десять пар теплых носков, ноги моментально начинают коченеть.
«Валенки, валенки спасли бы нас, как гуси спасли Рим», – воскликнул с горечью в голосе Крыленко.
Ничего сделать нельзя, надо идти вниз. Товарищи и пошли вниз.
На следующий день до обеда все мы приводили себя в человеческий вид, брились, мылись, меняли одежду, а к вечеру были в Козгун-Токае, где уже шла интенсивная работа геологической группы.
То и дело ахали взрывы и эхом разносились по ущельям. Пламя и дым, поднимающиеся вместе с осколками скал и фонтанами песку, показывали что геологи «лезут» внутрь земли, исследуя породы. Старик-старовер, старатель Яков Филиппыч, дробил крупные породы и промывал их вместе с песком устанавливая таким образом наличие золота, и определяя его процент. Куски породы из разных мест разведок брались в лагерь, где уже скопилось их несколько десятков килограммов. Все они пойдут в ленинградские лаборатории и будут предметом исследования.
В лагере нас встретили радушно, и сотни вопросов посыпались из уст товарищей геологов, особенно физкультурного молодняка, который и в экспедицию-то пошел ради восхождения на пик Ленина. Вечером было решено, что через 2 дня В. Никитин, Бархаш, «мальцы», Герасимов и все красноармейцы, в виду служебных, учебных и других причин, должны отправиться в Москву, а Крыленко организует повторную попытку восхождения.
Но при второй попытке штурма пика ЛЕНИНА из одиннадцати участников восхождения только Крыленко удалось достигнуть высоты 6 850 м, не дойдя, таким образом, до вершины 280 м. Дальнейшее продвижение вверх и восхождение на самую вершину не могло быть совершенно по недостатку времени. Продолжать же восхождение и затем спускаться обратно в темноте было рискованно.
О том, какие трудности встретила на своем пути группа Крыленко при повторном восхождении, какой был состав группы и как она справлялась с задачами восхождения, собственные переживания при восхождении, – все это Крыленко описывает в своих записках «В неизведанные выси», изданных ленинградской «Красной газетой».
После вторичной неудачи восхождения экспедиция закончила свои работы по всем группам.
Каковы же итоги экспедиции? Они заключаются в следующем:
Геологическая группа произвела большие изыскательные работы по золоту в долинах рек: Танымаса, Каинды и Саук-Сая. После специального химического анализа добытых геологами руд, в ленинградских лабораториях Всесоюзный геолком решит, может ли иметь этот район промышленное значение по добыче золота. По предварительным данным известно, что может.
В связи с этим приобретают очень большое практическое значение работы, проделанные топографической группой. Все золотоносные районы и весь путь, пройденный экспедицией, засняты и нанесены на карту. Теперь исчезло предпоследнее «белое пятно» Большого Памира. Немаловажное значение имеют работы альпинистской группы, проложившей путь через всю неизвестную область – долину реки Саук-Сая, ледники и седловину пика Ленина с юга на север, в Алайскую долину. Проложившие этот путь альпинисты оказали существеннейшую помощь геологической и топографической группам экспедиции при продвижении по намеченному маршруту.
Горы, фирн, покрывающий их, и природа остались победителями. Но люди настойчивы. Победа советскими альпистами пика Ленина недалека.
Путь открыт. Опыт есть. А этого уже достаточно для того, чтобы победить величайшие вершины Советского союза – пик Ленина, а затем и пик Гармо.