МОСКОВСКИЕ ЦЫГАНЕ
Барон побежал навстречу к двум молодым женщинам. Одна из них была видного роста, другая целой головою ниже, одна высока и стройна, как пальма, другая воздушна и легка, как бабочка. Правильные и даже несколько резкие черты лица первой, черные как смоль локоны, которые падали на ее атласные плечи, глаза томные и как будто бы усталые, но которые при встрече с вашими готовы были вспыхнуть и прожечь ваше сердце, - все изобличало в ней пламенную итальянку, можно было побиться об заклад, что в порыве страсти она не остановится и умереть за своего любовника, и зарезать его собственной рукою. Вторая - прелестная блондинка с голубыми глазами, которые блистали веселостию и умом, она была так грациозна, так пленительно улыбалась и так ловко показывала свою ножку, обутую почти в детский башмачок, что не было никакой возможности ошибиться и не узнать в этой милой шалунье очаровательную парижанку. Обе они одеты были по последней тогдашней моде, то есть раздеты немного поболее нынешних балетных танцовщиц. Когда эти дамы вошли в гостиную, почти все мужчины окружили их, каждый торопился сказать им что-нибудь приятное, кроме поэта и одного рослого итальянца, который, сидя за огромным круглым столом, строил пирамиды из империалов. Не прошло пяти минут, как вся эта толпа любезников отхлынула от красавиц и поместилась вокруг стола: итальянец начал метать банк. Хозяин подвел меня к дамам, которые вдруг осиротели, как оставленные Дидоны.
- Рекомендую вам моего приятеля, - сказал барон, - он не играет в карты и будет вашим кавалером. Синьора Карини! - продолжал он, обращаясь к итальянке. - Мой приятель не любит или, лучше сказать, не понимает итальянской музыки: обратите его на путь истинный, а вы, мамзель Виржини, постарайтесь ему вскружить голову, только я вам говорю вперед, это нелегко: он помолвлен и влюблен до безумия в спою невесту.
Синьора Карини взглянула на меня так быстро, что, казалось, хотела опалить своим взглядом, а мамзель Виржини захохотала как резвое дитя, и, указывая на канапе, сказала:
- Садитесь здесь! Вот так - между нами.
- Как вы хорошо делаете, что не играете в карты, - шепнула итальянка. - Посмотрите на этих игроков: походят ли они на людей? С какою жадностью смотрят они на эти кучи золота! Это их божество, их идол!
- Не правда ли, - прервала с улыбкою Виржини, - есть идолы, которым поклоняться гораздо приятнее?
- Не поклоняться, а любить, как любят в Италии, - сказала синьора Карини.
- Да! По-вашему, - подхватила француженка, - с кинжалом в руках? Фи! Я ненавижу эту африканскую любовь. Французы боготворят женщин, а мы делаем их счастливыми и всегда расстаемся друзьями. Будет с нас и того, что мы твердили беспрестанно: "Свобода или смерть", если б вместо этого стали говорить: "Вечная любовь или смерть", то я ушла б на край света, в Америку, в Сибирь!.. Да, да, в Сибирь, и хоть это снежное царство должно быть настоящим адом…
- Оно превратится в рай, когда вы будете в нем жить. - Эта пошлая вежливость невольно сорвалась у меня с языка.
- Вы очень любезны! Но что я говорю? Я совсем забыла, что вы любите свою невесту и, верно, хотите любить ее вечно?
Не знаю почему, но мне вовсе не хотелось говорить о Машеньке с этими бойкими красавицами, вместо ответа я уклонилась.
- О, я вижу, барон хотел пошутить над нами! - продолжала француженка.
- Я была в этом уверена, - прервала синьора Карини. - Невеста почти жена, а жена и любовь, как я ее понимаю, могут ли иметь что-нибудь общего между собою? Любить более своей жизни, любить на краю могилы и до последнего вздоха не признавать ничего, кроме любви, можно только тогда, когда и нас точно так же любят. А что такое женитьба? Какую жертву приносит девушка, выходя за вас замуж? Вы прекрасный мужчина и будете вечно принадлежать ей, она отнимает вас у всех женщин и пристроит себя к месту - прекрасное доказательство любви! Да почему вы знаете, быть может, и малейшая жертва показалась бы ей непреодолимым препятствием, быть может, она отдает вам свою руку потому только, что вы прежде других за нее посватались? Она будет вам верна - да это ее обязанность, она станет любить вас - да за это превознесут ее похвалами, как добродетельную женщину. Нет! Пусть она не изменяет вам, несмотря на убеждения родных, на слезы отца и матери, пусть любит даже и тогда, когда весь мир назовет эту любовь преступлением… О, тогда и я позволю вам любить ее вечно и не замечать, что есть другие женщины на свете!
- Ах! Вы меня пугаете! - вскричала Виржини. - Не слушайте ее, - продолжала она, обращаясь ко мне, - эта бешеная любовь хороша только в трагедиях. Усыпать свой путь цветами, ни на чем не останавливаться, а скользить по жизни и стараться, срывая розу, не уколоть себя шипами - вот философия французов, и, поверьте, она, право, лучше всякой другой.
Официант подал нам на золоченом подносе в хрустальных бокалах ароматический ананасный пунш. Дамы отказались, я последовал их примеру.
- Что это вы не пьете? - вскричала Виржини.
- Боюсь опьянеть еще более, - отвечал я с улыбкою.
- Так что ж? Тем лучше: вы будете откровеннее. Возьмите.
- Я никогда не пью пунша.
- Так начните.
- Хоть вместе с нами, - сказала итальянка. Обе дамы взяли по бокалу.
- Попробуйте теперь спросить стакан воды, - шепнула Виржини, погрозив мне своим розовым пальчиком.
Я выпил мой стакан пунша и должен был выпить еще другой, чтоб помочь моим соседкам, которые поделились меж собой одним бокалом. Мы не опьянели, но я сделался гораздо развязнее и смелее, а мои дамы несравненно ласковее. Виржини задирала свою приятельницу, шутила со мною и беспрестанно смеялась, чтоб показать свои жемчужные зубы. Огненные взоры итальянки становились час от часу нежнее. Сначала она призналась, что ревность - чувство неприятное, что можно расстаться с своим любовником, не зарезав ни его, ни себя, а под конец согласилась с француженкою, что любовь становится блаженством и счастьем нашей жизни тогда только, когда она свободна, как воздух, и прихотлива, как дитя. Наш разговор делался ежеминутно живее, обе мои соседки старались очаровать меня, обе они были очень милы и, признаюсь, если я не пускался еще в любовные объяснения, то это потому, что не мог решить, которая из них мне более нравится.
Меж тем игра кончилась, хозяин подошел к нам.
- Вы много выиграли? - спросила его Виржини.
- О, конечно, много! - отвечал барон. - Все понтеры остались без копейки, а я ничего не проиграл.
- Да кто же выиграл?
- Разумеется, кавалер Казанова. Разве он умеет проигрывать?
- Всегда, когда играю с милыми женщинами, - сказал, подойдя к нам, высокий итальянец.
- Право? - вскричала француженка. - Вы до такой степени любезны?..
- Вольно ж вам было не понтировать, мамзель Виржини? Вы испытали бы это на самом деле.
- Как мне жаль, Казанова, что вы игрок! - сказала синьора Карини, - Эта страсть когда-нибудь вас погубит.
- Что же делать! - отвечал итальянец. - Я люблю все сильные ощущения, люблю, чтоб сердце мое замирало, и одна азартная игра, эта адская забава, производит еще какое-то впечатление на мои чувства. Ах, синьорина! Они вовсе притупились под свинцовой кровлею венецианской тюрьмы.
Мне давно хотелось взглянуть на этого Казанову, который пожаловал сам себя в кавалеры, вероятно потому, что вежливые французы зовут отъявленных плутов "кавалерами промышленности" (chevaliers d'industrie)! Этот картежный шулер и патентованный вор, всегда готовый стреляться на двух шагах за честь свою, был очень видный мужчина, но в жизнь мою я не видал лица наглее и бесстыднее. Он не только у нас в России, где уж привыкли баловать иностранцев, но везде умел втираться в хорошее общество, всех обыгрывать, сыпал деньгами и о дружеских связях своих с знатными людьми и королями говорил с такой неподражаемой простотою, что добрые москвичи не смели даже и усом ниться в истине его слов. По желанию дам этот знаменитый шарлатан принялся было нам рассказывать, как он вырвался из рук венецианских инквизиторов, но хозяин не дал ему кончить и попросил всех в столовую.
В прекрасно освещенной зале приготовлен был роскошный ужин, померанцевые деревья, фарфоровые вазы с цветами, серебряные корзины с бархатными персиками, душистыми ананасами и янтарным виноградом отражались в вели колепном зеркальном плато. На хорах загремела музыка, и все гости уселись за стол. Барон поместил меня по-прежнему между двух красавиц. Мы сидели очень тесно, при малейшем движении руки мои невольно прикасались к рукам моих соседок. Когда резвая Виржини наклонялась ко мне, ее дыхание сливалось с моим, и в то же время я чувствовал с другой стороны, как шелковые кудри итальянки скользили по моей щеке. В таком близком расстоянии друг от друга не нужно говорить громко: обе они перешептывались со мною, а кто из нас в цвете молодости не испытал, как очарователен этот женский шепот, как соблазнительны эти приветливые речи, когда они говорятся вполголоса, тайком от других, как тревожат они наше сердце и волнуют кровь. Я почти ничего не ел, но зато пил очень много. Сколько я ни отговаривался, все было напрасно: мои соседки не хотели ничего слышать.
- Я буду пить с вами из одной рюмки, - шептала мне на ухо итальянка, пожимая мою руку.
- Oh, il faut vous griser, vous serez charmant! (О, вам надо пить, чтобы ощутить блаженство! (Фр.)) - повторяла беспрестанно Виржини, умирая со смеху. Меж тем общий разговор становился час от часу шумнее, по временам он совсем заглушал музыку. Вот пробка первой бутылки шампанского полетела в потолок.
- От этого вина вы, верно, не откажетесь? - шепнула синьора Карини. - Его пьют за здоровье друзей своих.
- Так он выпьет два бокала, - сказала француженка, - только не забудьте, - прибавила она так тихо, что я с трудом мог разобрать, несмотря на то что розовые ее губы почти касались моей щеки, - не забудьте: первый за мое здоровье! Слышите ли, за мое! - повторила Виржини, и ее прелестная, обутая в атласный башмачок, ножка прижалась к моей. Я не совсем еще потерял рассудок, но все чувства мои были в каком-то упоении, а голова начинала порядком кружиться. Вдруг музыка замолкла, хозяин встала с своего места и, держа в руке бокал шампанского, сказал:
Господа! Я предлагаю тост, мы пьем за вечную славу просветителей человечества, знаменитых французских философов и главы их, бессмертного Вольтера.
- Виват! - закричали почти все гости.
- Честь и слава истребителю предрассудков! - проревел один толстый англичанин, выливая за галстук свой бокал шампанского.
- Да здравствует Вольтер! - пропищал какой-то напудренный маркиз. - Я знаю наизусть его "Орлеанскую деву" - великий человек!
- Долой Вольтера! - прошептал один растрепанный француз, который сидел подле поэта. - Не надобно Вольтера! Он был аристократ!.. Да здравствует Жан-Жак Руссо!..
- Приятель принца Конде и герцога Люксембургского! - прервал с улыбкою хозяин.
- Он не был с ними знаком - не был! - закричал француз. - И если кто осмелится говорить противное…
- Тише, господа, тише! - сказал итальянец Казанова. - Я предложу вам тост, который, верно, понравится. Да здравствуют богатые дураки, оброчные крестьяне всех умных людей!
- Да, да! Честь и слава дуракам: они созданы для нашей потехи! - закричал толстый англичанин, выливая за галстук второй бокал шампанского. - Годдэм! (Бог прокляни! (Англ.)) - прибавил он, пощелкивая языком. - Что за дьявольщина? В этом проклятом вине нет никакого вкуса!
- Не надо дураков! - сказал маркиз, стараясь выговаривать каждое слово и едва шевеля языком. - Я не люблю дураков: они слишком глупы.
- Да здравствуют прекрасные женщины! - закричал един из гостей.
- Я пью охотно! - подхватил другой. - Моя жена дурна собою.
- Да здравствует вино!
- Только хорошее.
- Виват!.. Гоп, гоп!.. Гура!
Шум становился час от часу сильнее, поминутно летали пробки, и шампанское лилось рекою.
- К черту бокалы! - закричал хозяин. - В стаканы, господа, в стаканы!
- Браво!.. Долой бокалы.
- Тише, тише!.. - сказал Казанова. - Наш поэт встает: он хочет говорить. Слушайте!.. Слушайте!
- Господа! - сказал поэт. - Вы пили в честь французских философов, которые писали, я предлагаю тост за вечную славу их учеников, знаменитых философов, которые действовали. Первый бокал в честь главы их, в честь того, кто не знал сожаления к другим и не требовал его для себя, который играл жизнью людей, потому что презирал и жизнь и человека, который был неумолим, как смерть, грозен и велик, как морская язва, который…
- Фи!.. Что это? Не надо! - раздалось со всех сторон. - Мы не хотим пить за эту воплощенную чуму - не хотим!.. Да здравствуют женщины, вино и веселье!.. Виват!.. Семпер (Всегда (ит.)) - виват!
Поэт взглянул с презрением на всех гостей.
- Так! Я опередил мой век! - прошептал он мрачным голосом. - Веселись, глупая толпа, веселись! Ты не можешь понимать меня!
- Вы ошибаетесь, милорд! - закричал косматый француз. - Я понял вас и пью вместе с вами.
Я не принимал участия в этих тостах, но никак не мог отделаться от моих соседок и должен был выпить за их здоровье по бокалу шампанского. За десертом они уговорили меня попробовать столетнего венгерского, и, когда ужин кончился, я с трудом мог приподняться со стула. Чувствуя, что мне нужно было освежиться, я подошел к открытому окну. Все было пусто на улице. Ночь была темная, небеса покрыты тучами, но, несмотря на это, мне показалось, что я вижу бесчисленное множество звезд, некоторые из них падали на землю, одна ярче всех других рассыпалась над самой улицею и осветила человека в сером платье, который стоял, прижавшись к стене противоположного дома. Казалось, он делал мне какие-то знаки. Вдруг из ближайшего переулка потянулся длинный ряд людей, одетых в траурные плащи, каждый из них нес в руке зажженный факел, за ними везли под балдахином черный гроб. Через минуту вся погребальная процессия выбралась на большую улицу. При ярком свете факелов я без труда мог рассматривать, что человек в сером платье протягивал ко мне с умоляющим видом свои руки, и, когда свет от одного факела отразился на лице его, я невольно воскликнул:
- Что это?.. Это Яков Сергеевич Луцкий?.. Зачем он здесь?.. На улице?.. Так поздно?..
- Что ж вы нас оставили, вежливый кавалер? - раздался позади меня голос Виржини.
Вдруг все исчезло: и похороны и Луцкий, все покрылось непроницаемым мраком, вдоль по улице загулял сильный ветер, вдали послышался какой-то жалобный крик, кто-то промчался верхом, и из окна соседнего дома сказали вполголоса:
- Скорей, скорей! Она умирает!
- Да что вы смотрите на улицу? - сказала итальянка. - Пойдемте с нами!
Я молча подал ей руку, и мы вместе с прочими гостями вошли в другую залу. Она была так ярко освещена, что сначала глазам моим сделалось больно, мне казалось, что все окна, картины и даже стены были усыпаны огнями. На одном конце ее стояло человек десять цыган, и почти столько же цыганок сидело на стульях. Мои дамы, поместясь как можно ближе к последним, посадили и меня вместе с собою. Одна из цыганок с бледным, истомленным лицом и большими черными глазами запела тихим, но весьма приятным голосом какую-то цыганскую песню. Сначала протяжные и унылые звуки ее голоса раздавались одни по зале, вдруг, как внезапный удар грома, грянул хор, мотив переменился, темп из протяжного превратился в быстрый, с каждой нотой усиливалось крещендо, все живей, быстрей, и вдруг опять прежняя тишина, опять один тихий, заунывный голос, и вот снова бешеный хор, и снова он замирает посреди неоконченного аккорда.
- C'est ravissant! (Это восхитительно! (Фр.)) - закричал растрепанный француз.
- То ли еще вы услышите! - промолвил, кажется, в первый раз один русский барин. - Таничка! - продолжал он, обращаясь к цыганке, которая, окончив песню, сидела, задумавшись, на стуле. - Хватите-ка удалую! Да знаете, по-нашему, чтоб потолок затрещал.
Все цыгане столпились в кружок позади своих женщин. Видный собою, кудрявый, с черными усами бандурист вышел вперед. Он ударил по струнам, смуглые, но чрезвычай до выразительные лица цыганок оживились, глаза их за сверкали, и оглушающий хор, в котором, казалось, ни одна, йота не клеилась с другой, загремел и разразился, как ураган, в самых чудных и неожиданных перекатах. Беспрестанно один голос покрывал другой, резкая рулада заглушалась громким визгом, бессмысленный вопль и буйный свист мешались с гармоническими голосами женщин. Все в этом хаосе звуков было безумием, и в то же время все кипело какой-то исполненной силы неистовой жизнью. Надобно доказать правду: кто, не оглохнув, может слушать это пение без отвращения смотреть на судорожное кривлянье цыганок, на их нахальные движения и беснующиеся лица, тот, без всякого сомнения, будет увлечен этим музыкальным бешенством и вряд ли усидит спокойно на месте. Почти все гости плясали на своих стульях, косматый француз задыхался от восторга, и даже мрачный поэт улыбнулся с удовольствием и сказал:
- Прекрасно, прекрасно!.. Это настоящий хор демонов! Не помню, сколько времени продолжалось это пение, только под конец отуманенная вином голова моя совершенно отяжелела, все предметы начали двоиться в глазах, лица, гостей казались мне попеременно то черными, то белыми - одним словом, я находился в каком-то полусонном состоянии, в котором ложь и истина поминутно сменяют друг друга: то вместо потолка я видел над собою чистое, покрытое звездами небо, то люстра превращалась в огромную У.человеческую голову, усыпанную сверкающими глазами, я чувствовал, однако ж, и это был не обман, что Виржини Одержала в своей руке мою руку, а итальянка шептала мне нa ухо слова любви, которые, несмотря на мою опьянейлость, казались для меня весьма понятными. Вдруг кто-то Накричал:
- Да, да! Пора плясать! - Плясать, плясать! - повторили все гости. Цыгане собрались в кучу, пошептали меж собою и почти наасильно вытолкнули вперед плясуна в бархатном черном у полукафтанье. Лицо его показалось мне знакомым. Вот одна молодая цыганка затянула плясовую песню, хор подхватил, она притопнула ногою, задрожала, закинула назад голову и с визгом вылетела из толпы. - Ну!.. Пошла писать! - закричал русский барин, при прыгивая на своем стуле.
И подлинно пошла писать! Если есть что-нибудь безумнее разгульной цыганской песни, так это их пляска. Представьте себе сумасшедших или укушенных тарантулом, которые под звуки самой буйной, заливной песни не пляшут, а беснуются, представьте себе женщину, забывшую весь стыд, упившуюся вином и сладострастием вакханку, в ней - по выражению простого народа - все косточки пляшут. Она визжит, трясется всем телом и пожирает глазами своего плясуна, который подлетает к ней с неистовым воп лем, коверкается и, как одержимый злым духом, делает такие прыжки и повороты, что глаз не успевает за ним следовать.
Все гости были в восторге, растрепанный француз аплодировал, стучал ногами, поэт улыбался, а русский барин, посматривая с неизъяснимым наслаждением на цыган, кричал:
- Живей, живей, ребята!.. Подымайте выше… Славно, Дуняша!.. Ай да коленце!.. Славно!.. Ходи браво! Ей вы!.. Жги!
Все внимание мое было обращено на плясуна. Я уже сказал, что лицо его казалось мне знакомым, и, сверх того, оно представляло совершенную противоположность с его удалою пляскою. Он извивался как змей, выделывал ногами пречудные вещи, и в то же время во всех чертах лица его выражалась такая грусть, такое страдание, что, глядя на него, мне и самому сделалось грустно. Вдруг этот плясун, который держался все поодаль, подлетел к моим соседкам и, расстилаясь мимо их вприсядку, кивнул мне головою. Если б я мог вскочить со стула, то уж, верно бы, вскочил. Представьте себе: я узнал в этом плясуне приятеля моего, магистра Дерптского университета, фон Нейгофа. Я хотел спросить, как он попал в цыгане, но язык мой не шевелился, глаза начали смыкаться, все потемнело, подле меня раздался громкий женский хохот, потом как будто бы меня облили холодной водою. Я сделал еще одно усилие, хотел приподняться, но мои ноги подкосились, голова скатилась на грудь, и я совершенно обеспамятел.