Отец Можайского, командовавший в последние годы жизни гренадерским полком, научил сына любить походную жизнь, скорые суворовские переходы полка с места на место, одним словом, быть истинным солдатом, хоть и в офицерских эполетах.
Суворовский ветеран, отец Можайского часто повторял слова своего великого отца-командира: «…не останавливайся, гуляй, играй, песни пой, бей барабан. Десяток отломал, — первой взвод снимай вещи, ложись… За ним второй взвод и так взвод за взводом…»
Можайский любил этот солдатский отдых в полях. В золотом океане ржи синеют васильки и алые лепестки мака. Сколько верст отмахали уже эти загорелые, усатые воины! В каких краях не побывали они? Шли заповедными лесами Литвы, широкими, обсаженными кленами дорогами Пруссии. Шли берегом Рейна, мимо увитых плющом и диким виноградом развалин старинных замков… И вот теперь старинная походная песня, сложенная солдатами во славу великого полководца, раздавалась в долине французской реки Энны:
Казаки, карабинеры,
Гренадеры и стрелки,
Всякий на свои манеры
Вьют Суворову венки…
Кашеварные повозки, ящики с палатками ушли еще до рассвета вперед, и под свежей листвой платанов вырос полотняный русский городок.
Полк в походе всегда казался Можайскому движущимся городом. Среди солдат были мастера всякого ремесла. Вот на пригорке расположилась походная кузница, а там постукивают молоточки ротных сапожников, дальше сколачивают табуреты и столы для господ офицеров, ротные портные чинят мундиры. Скрежещет точильное колесо — оттачивают сабельные клинки. Цирюльники бреют солдат, пока еще светло… Кажется, попади полк на необитаемый остров — и готово целое государство. Только командирам куда себя девать, воевать на необитаемом острове не с кем. Остается лежать себе на боку да покрикивать: «Эй, печник! Сложи печку!» «Эй, шорник! Чини сбрую!» «Эй, повара! Изжарьте седло косули!» Разве что итти в школьные учители.
Можайский лежит на ковре, в палатке. Запах каши из котлов мешается со сладчайшим ароматом расцветающей сирени, белые гроздья ее свешиваются из-за каменных оград крестьянских садов. Медленно опускается солнце. В предвечерней густой синеве, точно острие копья, рисуется черный шпиль готической церкви, на серебряном изгибе реки — оранжевый треугольный парус. Положив голову на седло, лежит Можайский и слушает, как позвякивает уздечкой Сулейман и шумно отфыркивается сильный донской конь Феди Волгина. Где-то близко ротный балагур рассказывает потешную историю и слышно, как похохатывают солдаты…
Сон одолевал Можайского. После тяжелого ранения под Лейпцигом, после долгого пребывания во Франкфуртском лазарете он чувствовал, как с каждым днем возвращаются к нему силы. Долго помнил он день, когда в первый раз после ранения сел на коня. С тревогой смотрел на него Волгин, и первый десяток верст был для Можайского нелегким, несколько раз он чувствовал приступы слабости и головокружения — рана в голову давала себя знать. Немецкие врачи с удивлением узнали, что молодой русский офицер через шесть дней после того, как покинул госпиталь, отправился догонять армию. Червонцы, оставленные Слепцовым на погребение друга, оказались весьма кстати: во Франкфурте пришлось купить необходимые вещи для путешествия и лошадь для Волгина.
Он застал главную квартиру в Брюсселе, его встретили ласково, но немного удивленно. Данилевский прямо признался, что считал их свидание во Франкфурте последним, прощальным свиданием. Можайский почувствовал знакомую придворную атмосферу главной квартиры, пожалуй, в Брюсселе придворная суета была еще ощутительнее, потому что здесь было два императора — русский и австрийский, король прусский и чуть не две тысячи генералов и чинов свиты.
Главные силы союзников еще не начинали боевые действия во Франции, но уже завязались серьезные сражения передовых частей с уменьшившейся в численности, ослабленной, но все еще грозной армией Наполеона. Более всего союзники боялись, что Наполеону удастся разжечь пламя народной войны, потому склонны были вести переговоры о мире и действительно вели их тайно и явно, продолжая, однако, военные действия.
Летучие отряды под начальством Строганова, Михаила Семеновича Воронцова, Чернышева, Платова, корпус Винцегероде углубились в пределы Франции. Части силезской армии под командованием Блюхера потерпели поражения при Шамбопере, Монмирайле, Вошане. Пруссаки, привыкшие к тому, чтобы тыл и фланги были защищены — это было основой прусской военной школы, — терялись и отступали. В главную квартиру поступали донесения о неожиданных и смелых ударах, которые наносил Наполеон, австрийские военачальники снова заговорили о том, что следовало остановиться на Рейне, и упрекали русских в том, что война была перенесена в пределы Франции.
Русские командиры летучих отрядов действовали во Франции, памятуя уроки Суворова: «Идешь бить неприятеля, снимай коммуникации. Ежели быть чрезмерно опасливым, то лучше не быть солдатом». Так действовал Платов. 9 января 1813 года он писал другу, находившемуся при главной квартире:
«…Неприятельская партия из корпуса маршала Виктора, из города Вокулер, разбита моими казаками при деревне Ере… Я пишу вам из селения дон-Реми, что на реке Мезе. Селение еще известно в истории французской рождением славной девицы Жан-Дарк, избавительницы Франции. Отсюда завтрашний день с корпусом моим последую через города: Жуанвиль, Бар-сюр-Об, к городу Бар-сюр-Сен, что на Дижонской дороге, дабы отрезать неприятеля, в Дижоне находящегося, и действовать по дороге к Парижу».
В главной квартире были обрадованы удачей русского корпуса, овладевшего крепостью и городом Суассоном, в восьми-десяти верстах от Парижа. Взятие этого города произвело большое впечатление на парижан. Генерал-лейтенант Чернышев, участвовавший в деле, приписал себе взятие Суассона, точно так же, как приписал себе взятие города Касселя в Германии. На самом деле, заслуга Чернышева была только в том, что он из честолюбия завязал дело с малыми силами. Если бы не отчаянная храбрость егерей тридцать четвертого егерского полка, взобравшихся на вал, овладевших предмостным укреплением, захвативших два орудия, если бы не подвиг поручика Горского, который первым вбежал на мост и взорвал петардой ворота крепости, — дело могло обернуться худо.
Суассон защищал сильный гарнизон под командованием генерала Русско, но он был в начале штурма убит метким выстрелом русского стрелка. Потеряв начальника, гарнизон упал духом, и эскадрон Волынского гусарского полка первый ворвался в город через взорванные ворота. Дежурный генерал Сергей Волконский доложил командиру корпуса: «Город в наших руках».
Так обстояло дело в действительности, но Алексей Иванович Чернышев, великий мастак по части реляций, успел приписать себе честь взятия Суассона. Однако в главной квартире усомнились в том, чья именно это заслуга, вот почему капитан Можайский (он к тому времени за Лейпциг был пожалован капитаном) был послан в Суассон, чтобы на месте выяснить, кто именно должен получить награду за взятие укрепленного города.
Поручение было довольно деликатное и не слишком приятное. Можайский полагал, что он управится в одну неделю, к тому же у него была тайная мысль остаться в передовых действующих отрядах. Он отдаленно, по Петербургу, знал генерала Сергея Волконского и надеялся получить под команду батарею или полубатарею и, выполнив поручение, остаться при корпусе. Поэтому он взял с собой Федора Волгина, к которому привык и с которым не расставался почти год, и отправился в Суассон. Три дня они двигались вместе с двумя полками, посланными для усиления корпуса Строганова. До Суассона оставалось не более трех десятков верст, дорога считалась безопасной и была знакома Можайскому, веки его слипались, сквозь сон он слышал чей-то тихий голос:
— Под Витебском дело было… Еду это я во фланкерах и посматриваю… что-то лежит под деревом — одежа что ль какая?.. Хотел потормошить пикою, глядь женщина замерзшая, а на груди у ней дитенок, живой… Взял беднягу, младенца, стащил с покойницы сермягу, укутал и поскакал дальше…
Рассказывал казак Потапов, разведывавший нынче-утром дорогу. Выколотив трубку, он продолжал:
— Ну, так вышло, что вез я его до самой ночи, пока воротился в деревню. Там отдал дитенка хозяйке, чтоб отогрела мальчугашку, ей же будет в хозяйстве подмога.
— А он кто, француженок?
— А хоть бы и француженок… Дите малое.
Теплое чувство переполняло Можайского, его тронул рассказ казака, — «есть же в нашем сословии люди, которые не верят, что в простом человеке живут высокие чувства, истинное великодушие, человечность. И сколько доводилось мне видеть примеров истинной добродетели у простых людей…»
Тут мысли Можайского стали мешаться, и он заснул. Спать ему пришлось недолго. Было еще темно, когда его разбудил Волгин. Полки выступали в пять утра. Можайский и Волгин выехали в третьем часу ночи. В восьмом часу утра они надеялись прибыть в Суассон. Офицеры советовали Можайскому взять конвой, но он рассудил здраво: ежели наткнутся на большие силы неприятеля, — конвой не поможет. Кроме того, казаки, разведывавшие дорогу, доложили, что неприятеля на двадцать верст в округе нету, а до Суаосона осталось меньше тридцати. Ночь была темная, они ехали по каменистой тропинке, белеющей вдоль берега реки.
Можайскому вспомнилась октябрьская ночь перед боем у Лейпцига. Уже пошел пятый месяц с той ночи, однако все те же мысли тревожили его — ощущение одиночества и никчемности жизни. Вот он едет по чужой земле, над ним чужое небо, и что ожидает его, может быть на этот раз меткая пуля из-за каменной ограды. Он попытался представить себе иную жизнь, которая могла бы ожидать его, если бы судьба соединила его с Катенькой Назимовой там, в России, девять лет назад…
Есть ли хоть одна душа на свете, которой не было бы безразлично, жив или мертв капитан Можайский? Если бы даже жизнь его сложилась счастливо с Катенькой, то что это была бы за жизнь в нынешние суровые годы: походы, сражения, раны и редкие встречи с любимой. Сколько вдов оплакивают своих мужей… В такую пору лучше быть одинокому. Вот счастлив же Слепцов, довольствуется малым, в Брюсселе видели его с хорошенькой девицей — фламандкой…
Редел утренний туман; внезапно, точно поднялась завеса, открылась долина, везде, куда хватал глаз, тянулись ровные линии виноградных лоз. Но, оглянувшись назад, Можайский увидел каштановую аллею и замок с высокой кровлей на зеленом холме. Великолепный фронтон и два крыла Полумесяцем охватывали вершину холма. Но странно — солнце просвечивало сквозь фасад замка — во множество окон светила пламенеющая утренняя заря.
Родник журчал вдоль тропинки, сверкая, как серебряная лента. Можайский спрыгнул с коня и отдал повод Волгину. Разминая ноги, он пошел вдоль ограды, сложенной из дикого камня, остановился у пролома в ограде и долго любовался прелестью весеннего утра. Вдруг ему послышался стук деревянных башмаков и глухой кашель. Он обернулся и увидел спускавшегося к роднику старика-крестьянина.
— Добрый день, старина, — сказал Можайский.
Старик не ответил, но повернулся к Можайскому. Солнце било ему прямо в воспаленные, прищуренные глаза. Он поскреб седую щетину на подбородке и молча осмотрел Можайского с головы до ног. И Можайский тоже внимательно разглядывал старика, глубокие морщины на его лбу, седые космы волос, выбившиеся из-под выцветшего колпака, загорелую шею.
— Ты хозяин виноградника? — спросил Можайский по-французски.
Лицо крестьянина было неподвижно. Затем на нем появилось подобие гримасы или улыбки. Бледные губы зашевелились:
— Да. Я хозяин этой земли. Пока я еще хозяин.
Можайского обрадовало, что похожий на изваяние человек, наконец, заговорил.
— Давно ты владеешь этим виноградником?
— Четырнадцать лет, мсье.
«Четырнадцать лет, — подумал Можайский, — тысяча семьсот девяностый год. Второй год революции».
— Ты сказал: «Пока я еще хозяин». Разве ты хочешь продать эту землю? (Можайский решил хитрить. Он понимал, куда гнет старик.)
Крестьянин молчал.
— Или ты боишься потерять ее? Как ты получил эту землю?
— Как все… — ответил виноградарь. — Мы получили эту землю по закону. Я, мой отец, мой дед и прадед растили эти виноградники. Они наши по закону.
— По закону революции?
— Закон есть закон. Император оставил эту землю нам.
— Но кто владел ею раньше?
— Маркиз… Маркиз Фондэ де Монтюсен.
И крестьянин показал в ту сторону, где поднималась черная громада замка. Теперь Можайский приметил, что это только руины замка. Он понял, почему светились окна: от замка остались одни стены. Вероятно, замок сгорел давно, более десяти лет назад, потому что плющ уже густо обвивал стены.
— У тебя есть дети, старина?
— Дочери. Невестки. Внуки. Мелюзга.
— А сыновья?
— Сыновей взял император. Младшего — полгода назад.
Можайский присел на ограду. Он сделал знак крестьянину, показывая ему на придорожный камень, но старик стоял не шевелясь.
— Сколько у тебя было сыновей?
— Четверо.
— И ни один не вернулся?
— Возвращались, снова уходили и потом вовсе не вернулись.
— Вот видишь, — оживляясь, сказал Можайский, — Наполеон взял у тебя сыновей. Правда, он оставил тебе виноградник, но дорогой ценой. Ты заплатил кровью за эту землю, кровью твоих сыновей.
Старик долго молчал.
— Это дело императора, — наконец сказал он. И добавил: — При Людовике мы умирали от голода. При императоре — только на поле сражения.
— Ты предпочитаешь такую смерть?
Точно искра блеснула в тусклом, как бы безжизненном взгляде старика.
— Я — стар. Мой конец близок. Но мои внуки будут владеть этой землей, пока существует Франция.
— Но если маркиз де Монтюсен…
— Его подняли на вилы в девяносто первом году.
— А его дети?
— С ними будет то же, если они захотят взять нашу землю. Это наша земля.
Можайский не мог отвести глаз от этого неподвижного, медно-красного загорелого лица, от согбенной фигуры старика.
— Ты знаешь, кто с тобой говорит?
— Неприятель, — ответил крестьянин.
— Русский или немец?
— Это все равно.
— Это не все равно, старина, — мягко сказал Можайский. — Мы, русские, не хотим зла Франции и ее народу. Наполеон пришел в нашу страну, разорял ее, жег города и деревни, сжег нашу столицу… И это делали вы — французы, и ваши союзники. Мы пришли сюда, чтобы освободить вас от деспота, который пожирал ваших детей, старик… Мы вовсе не хотим мстить вам. Надо, чтобы наступил мир в Европе и Франции…
Виноградарь молчал. Можайскому казалось, что он говорил хорошо, что его слова убедят крестьянина.
Крестьянин глядел на небо.
— Славный денек, — сказал он. — В этом году ранняя весна… А что мсье говорит об императоре, то это дело его, императора. — И вдруг он сказал: — Это все англичане… Что до вас, русских, то вы живете далеко и мы вас не знали. Это все англичане. Зачем они спрятали каналью Бурбона?
Облако пыли появилось у ограды замка. Оно приближалось, и вдруг послышались меланхолические звуки пастушьей свирели.
— Гонят стадо, — сказал крестьянин. — Прощайте, мсье.
— Прощай, старина.
Можайский спустился к роднику и вскочил в седло. Он ехал в глубокой задумчивости. Нежный и тонкий запах фиалок кружил ему голову — в этом благодатном крае весна была ранняя и бурная. Можайский подумал о том, что сейчас только начало февраля и на родине бушуют метели и реки еще скованны льдом.
Русские шли по чужой стране, среди настороженного и враждебного населения. И хотя всю тяжесть походов Наполеона несли крестьяне. Можайский убедился в том, что именно эти люди боялись возвращения Бурбонов. Иногда на стенах домов, на оградах попадались сделанные углем надписи: «Да здравствует Франция!» «Долой союзников!» Обескровленная, истощенная в непрерывных войнах страна, потерявшая два миллиона и шестьсот тысяч сыновей, страшилась зловещей перемены, которую несли ей чужеземные войска. Только роялисты, сторонники Бурбонов, открыто ликуют и бросают чужеземцам букетики из лилий.
Строжайшие приказы запрещали русским солдатам обижать население, да они и не обижали побежденных, только вестфальцы, пруссаки и баварцы из союзной армии срывали злобу на ни в чем неповинных людях.
Можайский посмотрел на солнце, оно поднялось довольно высоко и озаряло зеленеющую равнину. Достав из седельной кобуры карту, он убедился в том, что блеснувшая на горизонте река — Энна, а две высокие готические башни вдали — знаменитый, двенадцатого века собор города Суассона.
До сих пор они ехали по узкой тропе. Это была дорога для мулов, сохранившаяся от времен Генриха IV. Пробираясь сквозь кусты орешника, они выехали, наконец, на широкую дорогу, которую в те времена называли королевской. Дороги Франции расширили при Людовиках XIV и XV, до того времени предпочитали ездить на мулах, затем появились огромные поместительные кареты и экипажи — понадобились широкие, новые дороги.
Пока Можайский размышлял, сравнивал дороги Франции с бельгийскими и немецкими, город Суассон явился перед ним как на ладони. Он различал уже крепостной вал и башенки предмостного укрепления, невысокие дома с крутыми кровлями и над ними возвышающиеся темно-серые массы — одна была аббатством Сан-Жан де Винь. Можайский ехал не торопясь, ему хотелось продлить ощущение покоя и очарования наступающего утра. Птичий свист, дальний перезвон колоколов располагал к мечтательности, и чем ближе он подвигался к Суассону, тем радостнее становилось у него на душе. С некоторого времени Можайский заметил, что одни только картины природы, полные тихой, умиротворяющей прелести, прогоняли его грустные мысли.
Навстречу всадникам двигалась груженная дровами телега, Можайскому показалось, что возница с изумлением глядит на него и Волгина. Впрочем, незнакомый мундир русского офицера должен привлекать внимание французов, и, улыбнувшись вознице, Можайский объехал телегу.
Ему показалось странным, что у предмостного укрепления не было часовых и крепостные ворота были открыты. Мысленно он пожурил командующего гарнизоном Суассона и направил коня под арку. Но едва только он придержал коня в полумраке арки крепостных ворот, какие-то силуэты возникли справа и слева, десяток рук протянулись к нему, солдаты в незнакомых мундирах схватили коня под уздцы, он не успел шевельнуться, как почувствовал, что его стаскивают с коня. Не понимая, что с ним случилось, он пытался выхватить пистолет, но чья-то сильная рука сжала его кисть, и через мгновение он уже стоял на земле, окруженный солдатами. Солдаты говорили весело, возбужденно посмеиваясь, и более всего удивило Можайского то, что они говорили по-польски…
Нужно было немного времени, чтобы Можайский, наконец, понял, что Суассон снова в руках у наполеоновских войск, что он и Волгин в плену у польских легионеров, занимающих город. Но каким образом это произошло, почему русские оставили Суассон, это Можайский узнал много позже.