Повесть

1. Жизнь впереди

Миша Самохин, тринадцатилетний рослый и нескладный паренек, взбежал на глинистую насыпь дота и, приложив ладонь к глазам, стал смотреть вдаль. День был осенний, пасмурный. В котловине плавал дым подземных очагов. Пелена его, низко расстилаясь, была похожа на большое озеро, берега которого с каждой минутой раздвигались все шире.

Миша пронзительно свистнул раз и другой. Не слыша ответного свиста, он взял длинный шест, надел на него свою помятую кепку и поднял ее высоко над головой. В котловине сейчас же из пелены дыма вынырнул другой шест с натянутой на него кепкой, только не серой, как у Миши, а черной.

— Связь восстановлена, — улыбнулся Миша и пал спускаться в дот.

В темном углу дота стоял деревянный сундучок, вмещавший им с матерью обеденный и кухонный стол. Отодвинув его, Миша опустился на бурьянную подстилку и, приложив губы к концу узкой железной грубы, спросил:

— Гаврик, ты слушаешь?

В это время на самом дне котловины Гаврик Мамченко, перескочив через спящую Нюську, через низкую железную печку, кинулся к другому концу той же трубы. Упав на колени, он закричал:

— «Большая земля», алло! Алло! На «Острове Диксоне» слушают!

В узкой трубе слова его налетали одно на другое и сливались в бубнящую бессмыслицу: «Али, вали, дзум, бум!»

Миша отнял от трубы оглушенное ухо, и в дот ворвались отчетливо звонкие слова Гаврика:

— Давай сводку! Смело давай! Мамки нет, а Нюська спит — хоть из пушек пали!

— Гаврик, ну что орешь? Эти пушки у меня теперь в ушах..

— А ты не тяни.

— Будешь кричать — скорей не будет, — сказал Миша и стал передавать «сводку» о том, как идет первое собрание колхозников, вернувшихся из эвакуации домой.

— Опять ругают фашистов, опять вспоминают и подсчитывают, что они сожгли, что разграбили. А чего считать? Будто не видно, что ничего не осталось.

— Хорошего, значит, нет?

— Кое-что есть… Из района приехал майор — раненый, рука перевязана…

Миша внезапно отдернул от трубы ухо, потому что в дот прилетел звенящий вопрос Гаврика:

— Танкист?

— Не угадал.

— Летчик?

— Нет, артиллерист.

— Сам бог войны?.. Ты не ошибся?

— На нашивке две пушки крестом. И знаешь, зачем приехал?

Тут Мише Самохину, и без того медлительному, захотелось с толком рассказать интересную новость. Он лег поудобней на бок, привалившись плечом к стене и закинув ногу на ногу. Пока он устраивался, из трубы слышались то тяжелые вздохи, то сердитый голос Гаврика:

— И через трубу вижу, что ты. Мишка, задаешься… Тысячу трудодней, должно быть, заработал?. А мне с Нюськой возись. Чуть отвернусь, сейчас же затянет «у-гу-у».. А потом мамка начнет высказываться…

Мише стало жаль товарища.

— Гаврик, потерпи. Дорожка намечается. Боевая дорожка. Верь слову, — если поедем, то только вместе!

— Покороче рассказать можешь? — попросил Гаврик.

— Длинно рассказывать пока нечего…. Майор этот пришел на собрание, послушал, как Алексей Иванович, председатель, убытки подсчитывает, а мамки плачут… Послушал и говорит: «Поплакали, товарищи колхозницы, и довольно. Теперь вытирайте слезы насухо: слезами детей не накормим. Мне Василий Александрович, секретарь райкома, наказ дал не терять ни минуты: наряжать человек трех в Сальские степи за коровами, к шефам. Послать трех взрослых нельзя… Василий Александрович сказал, чтобы послали расторопного старика и двух старательных подростков…» Я, Гаврик, стою у дверей и вижу, майор ко мне приглядывается.

— Ух ты! — удивился Гаврик. — А дальше? Что дальше он сказал?

— «Дальше, дальше!» — недовольно передразнил Миша. — Дальше надо было послушать, а я скорей к прямому проводу. Боялся, что ты помрешь от нетерпения. Тебе с Нюськой трудно, а мне с тобой не легче. Тут бы как раз к майору подойти, старика Опенкина попросить… Старшим в Сальские степи обязательно его пошлют. Сам знаешь, тут поспешить надо — кого же, как не Опенкина.

Миша хотел сказать еще что-то, но Гаврик досадливо остановил его:

— Это и так ясно, — ведь сам Василий Александрович сказал, чтобы не теряли ни минуты!

Миша обиделся:

— Думал, ты посоветуешь, как теперь действовать, а ты и сам не знаешь. И у Нюськи опросить нельзя… она спит.

Гаврик услышал, как Миша заворочался и хлопнул дверью. Гаврика мучила досада, что он ничем не сумел помочь товарищу, тревожила мысль: сумеет ли Миша понравиться Ивану Никитичу Опенкину?.. Плотник был человеком беспокойным, горячим в работе, и Миша, с виду неповоротливый, мог ему не понравиться. Гаврик вспомнил, что два дня назад из района приехал новый директор школы — Зинаида Васильевна. Она была в партизанском отряде, ранена, еще не выздоровела. Можно было бы сходить к ней, такой боевой директор обязательно помог бы им с Мишей, — но смущало, что Зинаида Васильевна его совсем не знает.

С грустью подумал он о том, что где-то здесь, на полях родного Первомайского колхоза, от фашистской мины погиб Петя Стегачев, бывший вожатый школьного пионерского отряда. Он бы подсказал, как выйти из этого трудного положения.

И вдруг Гаврик вспомнил, — вечером мать рассказывала, что из эвакуации вернулась Ольга Петровна, завуч. Вот она сказала бы Ивану Никитичу: «Михаил Самохин — способный, дисциплинированный. Без огонька только, но если их сложить с Гавриком Мамченко — гору снесут. Они у меня всегда сидели за одной партой».

И Гаврик закричал в трубу:

— Миша, алло! Друг, лети на третьей скорости прямо к Ольге Петровне. Ты слышишь? Алло, у прямого?

Но на том конце «прямого провода» стояла обидная тишина, а здесь, в землянке, разбуженная пронзительным криком брата, пятилетняя Нюська уже затянула свою нудную песню:

— У-у-у-хым, у-у-у-хым-хым. Мамка придет… Скажу, как ты по трубе с Мишкой дружил…

Гаврик зло посмотрел на сестру, собираясь высказать ей всё, что он думает о доносчиках, но, боясь, что Нюська откроет матери «тайну трубы», смолчал.

Недавно мать Гаврика положила конец его встречам с Мишей Самохиным.

— Баклуши бьете, а Нюська — как беспризорная! Мишка, ступи только на порог землянки, — оба подзатыльников получите!

К счастью товарищей, была обнаружена эта замечательная труба, связывающая дот с землянкой. Когда здесь была линия фронта, по трубе текла в доты вода. Но сейчас у Миши и Гаврика это был «прямой провод», один конец которого назывался «Большая земля», а другой — «Остров Диксон».

Нюська продолжала тянуть:

— У-у-у-хым-хым…

Гаврик вздохнул и заговорил с принужденной лаской:

— Нюся, ты же сестренка. И я тебя люблю. Не забыл оставить тебе сухарь. Сам не съел.

Из кармана куртки он вытащил сухарь и отдал его Нюське. Она перестала плакать, но по ее надутым мокрым щекам брат догадывался, что один сухарь не поможет делу.

Он нашел за печкой тонкую сосновую дощечку и, присев около сестры, опасливо заговорил:

— Вот из этой дощечки можно сделать тебе мельницу. Так мамка, знаешь, какой шум поднимет?. Ей она на растопку нужна. Что будем делать? А мельница может получиться… ну, просто мировая мельница!

Нюське очень захотелось иметь «мировую» мельницу. Она поднялась, оглянулась на дверь и шопотом проговорила:

— Гаврик, я не скажу мамке, что ты дружил с Мишкой по трубе. Мишка — хороший, труба — хорошая. Я ее укутаю травой, чтоб не замерзла. Нарочно она боится простудиться. Правда?

Обнимая сестру, Гаврик говорил:

— Ты ж у меня вся в папу. Военной тайны никому не разболтаешь.

Он достал из посудного ящика нож, наточил его на камне и стал делать мельницу. От этой работы он оторвался лишь на несколько минут, чтобы принести в чайнике воды из родника, наломать бурьяна и бросить его в печку. Насвистывая, возвращался он от родника домой. На пути ему повстречалась высокая старуха Нефедовна. Она несла на плечах мокрое белье.

— Чего свистишь? Или хату новую отстроил? Покажи ее! — спросила Нефедовна, оглядывая пустошь глинистого косогора.

— Бабушка, дым мешает. Ветер подует — увидите, — ответил Гаврик.

— Сбыться бы твоему слову, свистун! — усмехнулась Нефедовна, долгим взором провожая Гаврика, озабоченно напевавшего:

Прощай, любимый город,

Уходим завтра в море…

Когда четырехкрылая легкая мельница была посажена на воткнутый у порога шест, осенний ветерок, набежавший с залива, с жужжанием и треском заиграл в ее белых крыльях. Нюська захлопала в ладоши и затанцевала.

— Муки намелю много! Мамка целую гору пышек напечет, и будем есть. Мише Самохе тоже дадим. Всем дадим!

— До чего ж ты у меня умная! — засмеялся Гаврик.

Через минуту Нюська целиком погрузилась в хлопотливые дела мельника, а Гаврик, подложив в печку бурьяна, почувствовал себя свободным, как приазовский ветер. Открыв трубу, он позвал:

— Алло! На «Большой земле»!

«Большая земля» не отвечала. Но Гаврик знал, что время придет, и она непременно заговорит; оставалось терпеливо ждать этой минуты.

* * *

Миша Самохин избрал наблюдательным пунктом развалину каменной стены бывшего скотного сарая молочнотоварной фермы: отсюда хорошо был виден уцелевший от войны домик с зелеными ставнями, где шло нескончаемо длинное собрание. Невдалеке от домика стояла лошадь майора, привязанная к расщепленному стволу молодой акации.

Появись майор на пороге домика, он будет виден Мише как на ладони. Если бы даже из уважения к раненому офицеру кто-нибудь захотел подвести лошадь к самому порогу домика, этому помехой были бы камни и обломки кирпича, загромождавшие улицу. Встреча с «богом войны» неизбежно должна была состояться здесь.

В затишье за развалиной ничто не мешало Мише думать над тем, что сначала надо сказать майору и как его потом убедить, чтобы он послал в Сальские степи его и Гаврика.

«Майор может спросить: „Но почему вас? Вы, что же, лучшие?“» Сказать ему «да» было бы хвастовством.

А может, начать так: «Товарищ майор, конь у вас хороший, похож на фронтового. Вы садитесь в бедарку, а я подержу его за узду. Слыхал, что на нем поедут в Сальские степи… Вот бы и нам с Гавриком…»

Снизу, от станции, донесся свисток паровоза. И Миша легко догадался, что ответил бы ему майор: «Зачем гнать лошадь в Сальские степи, если можно уехать туда поездом?!»

Миша с досадой понял, что удачного подхода для разговора с майором ему не найти и не придумать.

Из домика по одному, по два стали выходить люди. Они забирали стоявшие у стены вилы и грабли и направлялись в степь. Доносился их отрывочный разговор:

— Марью Захаровну Самохину покличьте!

— В степи она нужней!

— Лопаты у председателя!

— Пальцами окопы не будешь загребать!

Услышав эти голоса, Миша не захотел сложа руки ждать появления майора. Он отошел от стены и стал очищать улицу от камней, складывая их в кучу.

Майор появился около бедарки так неожиданно, что Миша невольно выронил желтоватый кругляк и, вытянувшись, приложил ладонь к козырьку кепки.

— Вольно, — сказал майор и, будто споткнувшись, остановился, рассматривая свои начищенные сапоги и в то же время искоса поглядывая на Мишу сверлящими глазами.

Майор был человеком пожилым, невысоким, грузноватым. Плечи его плотно облегало черное кожаное пальто.

— Ты что делаешь? — спросил он, точно осуждая Мишу за какие-то упущения.

Миша нагнулся, поднял камень и понес его к куче.

— Понятно, — сдержанно засмеялся майор. — Зачем это делаешь и кто тебя заставил?

— Никто не заставлял, а улицу, товарищ майор, все равно расчищать надо. Сейчас тут и бедаркой не проедешь, а машиной и вовсе нельзя.

— Где ты видишь эту машину? — спросил майор, закидывая здоровую руку за спину и прищуривая глаза, стянутые сеткой лукавых морщинок.

Миша собирался говорить о серьезном, а майор шутил с ним, как шутят с детьми взрослые. Миша понимал, что и ему бы надо перейти на шутку, но он не мог этого сделать, не умея запросто разговаривать с незнакомыми и быстро находить нужные слова. Вспомнив, что именно за это школьные товарищи прозвали его «мешком с цыбулей», он, злясь на себя, заговорил:

— Машины, товарищ майор, сейчас все на фронте. Пустите, камень возьму, — и он потянулся поднять тот самый камень, на котором каблук к каблуку стояли сапоги майора.

Майор подался в сторону и минуту-другую задумчиво наблюдал, как Миша Самохин, посапывая, носил и носил камни, бросая их в кучу, на которую они падали с тяжелым звоном.

— Может, ты и хороший парень, даже наверное хороший, — заговорил майор, — но сам по себе — единоличник.

Миша взглянул на майора округлившимися от обиды глазами.

— Понимаешь, — единоличник! — настойчиво проговорил майор, и лицо его при этом насмешливо искривилось. — Голубчик мой, — не то с прискорбием, не то сожалением продолжал он, — я человек военный, люблю действовать с батареей, дивизионом, а ты — один…

Ой круто повернулся и, легко перенося грузноватое тело с камня на камень, направился к лошади.

Миша растерялся и, не успев рассказать, что он не раз с пионерским отрядом собирал колосья в поле, помогал очищать сад от личинок, строил скворечники, стоял сейчас с опущенными руками.

А майор уже развязывал вожжи, садился в бедарку. Еще минута — и он уедет.

— Товарищ майор, Иван Никитич Опенкин вас, должно быть, звал! — необычайно громко и испуганно прокричал Миша, завидев торопливого суховатого плотника в небольшой группе колхозников, вышедших из правления.

Старого плотника Опенкина интересовал совсем не майор, а бабушка Гуля, моложавая старушка, у которой он вырвал из рук короткое бревно и теперь распекал ее:

— Подумайте: до чего ни коснется, все липнет к ее рукам. А распорки для возилок из чего буду делать?!

Иван Никитич вскинул бревно на плечо и пошел круто спускавшейся стежкой к мастерским.

Миша понял, что свести майора со стариком и заставить их заговорить о поездке в Сальские степи уже не удастся.

— Забыл, — уныло, как бы винясь, проговорил Миша.

— Можно напомнить. Товарищ Опенкин, на минуту! — крикнул майор и помахал черной курпейчатой шапкой.

Но плотник Опенкин не услышал майора. Миша устало опустился на камень и сказал:

— Он, должно быть, хотел спросить у вас, кого из ребят нарядить в Сальские степи за коровами.

— Совсем непонятно! Я же, помимо тебя, никого из здешних ребят не знаю! — удивился майор.

— Обо мне говорить не надо, — скучно заметил Миша.

— Это почему?

— Я «единоличник».

Майор уже повернул чалую лошадь вполоборота, но обиженный голос, ссутулившаяся спина Миши, сидящего на камнях, остановили его:

— Ты одинокий? — настороженно спросил майор.

— С матерью.

— А отец?

— На фронте, — не поднимая головы, ответил Миша.

— Письма присылает?

— Присылает.

— У тебя беда? — нахмурился майор. — А какая — не догадаюсь. Подожди, тебя я видел на собрании?

— Не знаю.

— Кажется, тебя. Ты стоял, слушал и ушами и немного… ртом?

— Интересное всегда так слушаю, — признался Миша. — Вы ж как раз заговорили про поездку в Сальские степи.

— А дорога в Сальские степи интересная? — спросил майор.

— Лучшей, товарищ майор, не придумаешь, — вытирая вспотевшие щеки, ответил Миша.

Майор достал из кармана блокнот, спросил у Миши имя и фамилию, быстро что-то написал и, вырвав лист, распорядился:

— Эту записку отдашь товарищу Опенкину. Раньше сам можешь прочитать, а уж потом к плотнику в мастерские, — аллюр три креста… Понимаешь? Чалая, но! Счастливый путь!

С места громко застучали колеса бедарки.

Миша читал:

«Товарищ Опенкин, присмотрись к этому мальчику, Мише Самохину. Проверь его в деле. По-моему, он первый кандидат на поездку в Сальские степи. Майор Захаров».

Только два слова могли выразить радостное волнение Миши, и он выкрикнул их:

— Бог войны — и подбросил кепку высоко над головой.

Майор был уже далеко, но подброшенную Мишей кепку он увидел и, сорвав курпейчатую папаху, потряс ею над своей большой стриженой головой.

— Аллюр три креста! — скомандовал себе Миша и кинулся с крутого откоса к берегу.

Плотницкая и кузнечная мастерские помещались в каменном строении на обрыве к морскому заливу.

…Голубоватый дым застилал проходы кузницы, заваленной железным хламом, рессорами подбитых машин, щитами пулеметов, покоробленной жестью, осями, колесами пароконных подвод. Точно огромные ежи, сердито пыхтели мехи, звенели молотки по наковальням. Горны бросали снопы густого малинового света на высокий прокопченный потолок.

Широкоплечий усатый кузнец стучал молотом и хриповатым басом говорил своим помощникам:

— Кругом разор, глушь… А у нас в мастерских — жизнь… На полный ход жизнь!

«Жизнь! Вот бы Гаврика сюда!» — радостно подумал Миша, быстро проходя через кузницу к закопченной двустворчатой двери плотницкой, где работал Иван Никитич Опенкин.

* * *

— Алло, «Большая земля!» — кричал Гаврик. — Мамка скоро придет! Давай сводку!

Труба упрямо молчала. Гаврик решил использовать последнее средство, — сигнал бедствия, о котором они с Мишей узнали от капитана-моряка.

— СОС!.. СОС!

«Большая земля» попрежнему не отвечала. Гаврик зло сказал:

— А еще «Большая земля» называется!

Может быть, в это самое время, а может, минутой раньше или позже колхозный плотник Иван Никитич Опенкин тоже ругал Мишу Самохина. Миша знал, что ему надо терпеть. Глубоко дыша, опустив длинные руки, которых не закрывали кроткие рукава серой шинели, он стоял около верстаке.

— Товарищ майор вам пишет, — сбивчиво говорил он.

— Вижу, пишет. И чего особенного он пишет?.. «Иван Никитич, приглядись». А к чему приглядываться? — спросил Опенкин, не отрываясь от верстака и только слегка повернувшись бритым лицом к Мише.

Костлявый, подвижной стан старого плотника был перехвачен узким ремешком; темносиняя рубаха с засученными рукавами, как на ветру, трепыхалась на нем, когда он сердито налегал на рубанок.

— К чему приглядываться? — повторил он и одним указательным пальцем откинул очки с прямого тонкого носа на лоб. — Что шапка нахохлилась, как ворона на непогоду?

Миша поправил кепку.

— Что губу отвесил? Кандидат в дальнюю дорогу!

Миша, подобрав губу, скрепя сердце улыбнулся.

— Дедушка, а вы сразу расскажите, какой я плохой… и за дело.

— За дело? — удивился старик. — Интересно, за дело!.. А мне думалось, что ты на этой записочке собираешься ускакать в Сальские степи! На, бери сантиметр и циркуль!

«Сантиметр» плотник выкрикивал певуче, а сам нажимал на рубанок коричневыми узловатыми пальцами, и белые стружки потоком бежали на пол.

— На верстаке по правую руку лежат грабельные колодки, буравчик выберешь из тех, что на стене. Держись интервала между дырками три сантиметра, а дырку помечай на четвертом.

Впервые в жизни Миша Самохин упрашивал себя: «Мишка, пожалуйста, если можешь, не спеши».

— С краев тоже попусти по два сантиметра! — доносилось сквозь шорох рубанка. Потом этот же голос, но уже не повелительный, с незлобивой насмешкой спрашивал кого-то, стоявшего за окном мастерских.

— Акулина, выросла длинна, держаки к лопатам просишь у Алексея Ивановича, у председателя. Недавно приходил и забрал их.

Кажется, простая штука: на полированно-гладкой поверхности колодочки шириной в 56 сантиметров оставить по 2 сантиметра на концах, а остальные разделить на клетки по 4 сантиметра.

Граненый, отточенный с обеих сторон карандаш, металлическая линейка и циркуль — все в распоряжении Миши. Но линейка зыбко, как жидкий мосток, дрожит в его руках, а длинноногий циркуль вихляет, как пешеход на гладком льду.

— Не можешь — спроси! Спроси громко, а не сопи себе под нос. На людях действуй смело, нараспашку. Маху дашь — во-время подскажут, — поучал плотник, уходя от верстака и возвращаясь к нему с пилой в руке.

Миша громко заговорил:

— Размечаю справа налево тринадцать клеток… по четыре сантиметра.

Старик молчал, и Миша понял, что первый шаг сделал правильно.

— Третья, седьмая, тринадцатая. — громко считал Миша, нанося синие полосы на колодочку.

— А дальше?

— Дальше. Тоже справа в этих клетках отбить клеточки по сантиметру на дырки. Раз..

— Хороший «раз»… Теперь век кайся!

Не понимая недовольства мастера, Миша ждал указаний.

— Зачем у плотника в одном карандаше две сердцевины?

— Маху дал… Дырки бы красным пометить. Рука не догадалась.

— У тебя голова или рука старше?

— Должно быть, голова, — смущаясь, ответил Миша.

— Вижу, нетвердо знаешь.

…Приходили женщины, закутанные в шарфы, платки. Зябко вздрагивая, притопывали, шутили и ругали беспризорную жизнь. Старик Опенкин, в свою очередь, ругал их за поломанный держак лопаты, за выщербленные грабли. Миша видел, что колхозницы приходят к Ивану Никитичу не только как к плотнику, но и как к старому коммунисту — за помощью, за советом, за обнадеживающим словом.

Не отрываясь от дела, сбивая небольшую рамку, Иван Никитич раздельно говорил:

— О яровых семенах, конечно, думать и беспокоиться надо. И будем о них день и ночь трубить району, а район — области… Но и то, товарищи колхозницы, надо помнить, что о нашем положении, о наших нуждах думают и в Кремле. И нечего терять веру, — все будет, как нужно.

Размеренный, ясный разговор старого плотника нравился Мише. Прислушиваясь к нему, он иногда работал безотчетно. В одну из таких минут он по ошибке взял большой бурав, и колодочка хрупко, едва слышно треснула.

Старый плотник, уловив этот треск, вздрогнул, но не обернулся, потому что слушал маленькую черноглазую женщину, худую, одетую в стеганый ватник, перепоясанный фартуком из мешковины.

— Дядя Опенкин, ну, а коров-то тех, что майор говорил… когда ж их пригонят?

И женщина уткнулась в стену, закрутила головой так, как будто хотела спрятаться в трещине каменной стены.

— Замолчи, — слеза, что древесный червь. В плотницкой не положено реветь. День-два — и надежные люди отправятся за ними, а теперь уходи и не вводи в горячность!

Миша видел, как тряслись жилистые тонкие руки старика, когда он грубовато выводил женщину из плотницкой.

С порога маленькая женщина сказала:

— А ты, дядя Опенкин, не серчай. В бригаде пристаю к Марье Захаровне, а тут — к тебе. К кому, как не к вам, за подмогой и за советом?..

— Сержусь я, что не могу коров доставить самолетом! — ответил Иван Никитич и вслед за женщиной скрылся за дверью.

Вернувшись, он сел на верстак. Мише странно было видеть его неподвижным. Заметив, что Иван Никитич уставился на лопнувшую колодочку, он пристыженно заговорил:

— Дедушка Опенкин, я задумался и дал маху. Буду работать хоть до полночи. Вы же, должно быть, тоже не сразу…

— Глупый, а сердечный… Да за что ж тебя назвали «мешком с цыбулей»?

— За то, что неповоротливый и скоро рассказывать не умею.

— Зря так назвали! Неправильно! — отмахнулся старик. — Пойми, Михайлов что спросил тебя об этом не ради зубоскальства. Вспомнил школу. Стояла она тут же, около… Ребята стрекочут, что воробьи. Запомнилось… Обмундировка на тебе вот эта вся?.. В чем в доте, в том и в поле?..

Он неловко усмехнулся и задумался, но неожиданно сорвался с верстака:

— Работать! Работать!

И плотницкая сразу стала наполняться то шорохом стружек, то свистом пилы и шарканьем рубанка. Вислоусый кузнец, матовый от угольной пыли, открыл дверь, шутливо прищурил глаз, как бы спрашивая Мишу: плотник твой воюет?

Миша отмахнулся от кузнеца и с новым усердием принялся за дело, стараясь ни о чем не думать, но это было невозможно. Рядом с ним в мастерской работал человек, который, несмотря на свою строгость и придирчивость, сразу покорил его сердце. И Миша невольно вспомнил сейчас о недавно минувшем туманном утре, о колхозниках, понуро стоявших около маленького флигеля, единственно уцелевшего от всех построек большого поселка. Из мастерских к ним подошел Иван Никитич Опенкин. Приветливо здороваясь с колхозниками, он держал в руке сверток, обшитый куском холста.

— Я с кузнецом, с Тимофеем Павловичем, прибыл сюда немного раньше вас. Успели и погоревать, а теперь работаем… А вот нынче есть чему и порадоваться: товарищи по колхозу начинают собираться… Ну, так давайте же справлять новоселье. Заходите.

И он первым перешагнул порог.

Вскоре колхозники заполнили комнату, где, помимо голых стен, ничего не было. Кто-то внес круглый столик, накрытый вместо скатерти газетой, с вырезанными по краям зубчиками.

И тогда старый плотник распорол нитки на свертке, развернул лист, и все увидели портрет Иосифа Виссарионовича Сталина.

— Да это же тот портрет, что был и до войны в правлении, — обрадованно проговорила мать Миши.

— Иван Никитич, откуда ты его достал?

— Спасибо тому, кто его сберег! — разговаривали колхозники.

А старый плотник тем временем уже укреплял портрет на самом видном месте этой слишком тесной для правления комнаты.

Миша вспомнил молчаливую минуту перед тем, как Иван Никитич начал говорить колхозникам свою речь, самую короткую из речей, которые пришлось услышать Мише:

— Товарищи колхозники, с тем, с кем мы строили колхозы, с тем и будем восстанавливать и развивать дальше.

Тесная комната наполнилась оживленными голосами.

Люди вдруг стали здороваться, поздравлять друг друга с возвращением в родной колхоз, хотя и до этого они уже встречались.

«Знаменитый старик!» — подумал Миша и уже больше не отвлекался от мыслей о порученном деле.

* * *

Миша не согласился остаться ночевать в кузнице, как предлагал ему Иван Никитич Опенкин. «Здесь, около горнов, теплей, просторней, и Гитлер не приснится, как в доте…» Но Миша, помня о Гаврике Мамченко и о «прямом проводе», заторопился домой.

— Ты ж не проспи! Плотники и кузнецы умываются на заре… Ну-ну, счастливой дороги! — провожал его Опенкин.

На опустошенном косогоре, под низким облачным небом с редкими звездами стояла густая темнота и тишина. Только в подземелье где-то- хныкал ребенок: «Ма!.. Ма!.. Ма!..»

В единственном маленьком домике тускло светились окна. По ним мелькали тени, — то и дело на стекле вырисовывалась седая раскачивающаяся мужская голова. Долетали слова:

— Шефам нужны рабочие руки: грузить доски, кирпичи, камыш… Надо в степь, надо за трубами на «Металлургию»…

— Алексей Иванович, а ты лучше скажи, чего не надо… — спрашивал другой голос.

— Я то же самое говорю: все надо, и, на все наряды выписывай… Хоть разорвись.

— Товарищ председатель, не обижайся, — дам совет: в первую очередь наряжай людей за скотом, а разрываться потом. Сейчас некогда.

«Это мама», — весело подумал Миша, но что еще сказала мать, он не расслышал из-за громкого смеха.

… В доте все было попрежнему, только светлее, потому что маленький ночник под тщательно вычищенным стеклом горел, как яркая свечка. На сундучке, сверху клеенки, белел клочок бумаги.

«Пропащий сын, обед в духовке. Слыхала, что ты в подмастерьях у деда Опенкина. Угодить ему не просто. Наморился, небось, ешь».

— Есть буду после, а сейчас поговорим с «Островом».

Миша опустился на корточки, улыбнулся и осторожно позвал:

— На «Острове..». Говорит «Большая земля»… На «Диксоне»!

На «Диксоне» не отвечали. Гаврика или не было в землянке, или, намаявшись, он крепко заснул. Нужно усилить позывные.

— На «Острове», — затянул Миша погромче и сейчас же отдернул ухо: в дот ворвался горячий шопот Гаврика:

— СОС! Ты с ума сошел! Мамка вернулась, пропадем, замолчи!

Миша понял, что товарищу сейчас и в самом деле не до разговора о поездке в Сальские степи. Наработавшаяся за день Фекла Мамченко, если бы узнала, что ребята «дружат по трубе», могла бы всерьез рассердиться на Гаврика, и тогда не миновать бури.

Мише обидно стало, что такую интересную и важную «сводку за день» передать по «прямому проводу» не удается. Равнодушно пожевав пышку, он нашел клочок бумаги и стал писать Гаврику письмо, надеясь любыми средствами вручить его товарищу утром, по пути в мастерские.

Миша писал, что майор оказался «настоящим богом войны», с ним он по-военному быстро договорился, что теперь все зависит от Опенкина..

«Ты, Гаврик, не унывай. Не пошлют за коровами, так я добьюсь другого: будем вместе работать в мастерских. В мастерских — не в доте. Там не просто работа — жизнь! Здорово! Гаврик, помоги в одном деле: подыщи что-нибудь такое, из чего можно сшить валенки. Старик заводил разговор о поездке и приглядывался к моим ботинкам. Боюсь, как бы обмундировку не забраковал».

Закончив письмо, он почувствовал усталость. Помня, что с утренней зарей ему надо бежать в плотницкую, Миша тряпочкой наглухо закрыл трубу и, замаскировав ее травой, лег спать.

* * *

Утром Гаврик, прочитав письмо, никак не мог придумать, что ему сделать, чтобы их с Мишей не подвела «обмундировка». Это злило Гаврика. Землянка казалась ему тесной, и все в ней раздражало: и заплесневевшие бревенчатые своды низкого потолка, и узкий, будто нора, выход, и густая, как в погребе, сырость. Выносил ли он на воздух полосатый матрац, чтобы выбить из него пыль, вытряхивал ли одеяло, взбивал ли подушки, — он все время пел свой, ему лишь известный, марш, в котором единственная нота повторялась бесчисленное количество раз.

Забежавшая на минуту мать, высокая, по-мужски широко шагающая женщина, уходя, сказала:

— Нюся, Гаврик наш что-то забубнил: теперь, гляди да гляди: или гору своротит, или на небо влезет.

Нюська смотрела на трещавшую на ветру мельницу, на Гаврика. Вздохнув, она спросила:

— Гаврик, ты на небо полезешь?

Подметая около порога, Гаврик сердито ответил:

— Что я там — шапку забыл? На земле не знаю, что делать…

— И не лезь туда, а то как оборвешься… А мельница как останется? Я как зареву, а мамка заругается…

— Что вам больше: тебе реветь, а мамке ругаться…

…Мимо землянки в степь шли двое трактористов. Один из них был бригадир Петр Васильевич Волков, другой — комсомолец Руденький, недавно присланный в колхоз из города на мысу, с завода.

Гаврик слышал от комсомольцев полеводческой и огородной бригад, что Руденький будет секретарем колхозной комсомольской организации. Гаврику было интересно, о чем разговаривает Руденький с бригадиром.

Волков, раскачивая на ходу широкими плечами, гудел:

— Нынче должно потеплеть. Дует полуденка. А от тепла не откажемся. Пахать-то нам до первой пороши. О другом и не мечтать…

Руденький засмеялся:

— Петр Васильевич, я еще, знаешь, о чем мечтаю?

— Не догадываюсь, — повел плечом Волков.

— О валенках и о теплых рукавицах, а то ночью холодновато за рулем.

— Могу дать совет. В Каменной балке, в тернах, фашисты подорвали с десяток легковых машин. Есть кузова с войлочной обшивкой. От стежки — рукой подать.

— Чего же не взял? — усмехнулся Руденький.

— Побоялся, — мина заругается.

— Сороки храбрей нас. Их там уйма. Кузова перекрасили на свой манер. Досадно… А все-таки можно пробраться к этой машине, — раздумчиво продолжал Руденький. — Стежку к ней забросать из окопчика тяжелым чем-нибудь. Куда брошено тяжелое, туда ступать не опасно.

Посмеиваясь, трактористы шли размеренным шагом и скоро скрылись за перевалом. Послушав их разговор о валенках и серой обшивке кузовов, Гаврик уже не бегал и не пел, а молча сидел у порога, обхватив ноги чуть ниже колен. День, как и говорил бригадир Волков, начинал проясняться. Южный ветер, изорвав хмарную завесу на мелкие белые облака, сдувал их на север, и они, точно отары овец, двигались туда над серовато-рыжей степью. В оголенной синеве ярко светило солнце. Нюська не жаловалась на холод, ее не тянуло в землянку. Глядя на солнце, на небо, на залив, она уже не боялась, что Гаврик захочет полезть на небо: там сейчас хорошо, если и сорвется, то упадет в воду, а плавать он умеет.

— Гаврик, а эта мельница муку не мелет. Сделай другую, — сказала она.

Гаврик вздрогнул и обернулся в ту сторону, куда ушли трактористы. Он подумал: «Сбегать бы в Каменную балку и попробовать сорвать обшивку кузова на валенки».

Но прежде надо договориться с Нюськой, взять с нее честное слово, что реветь она не будет. Дав слово, Нюська может потом и зареветь, а все-таки у Гаврика на сердце будет легче.

А Нюська приставала:

— Гаврик, ты большую мельницу не умеешь сделать?

— Лесоматерьяла нету. Итти за ним не близко.

— А ты рысью сходи.

— Уйду — другое запоешь, — Гаврик делал вид, что предложение сестры его ничуть не интересует, но маленькая Нюська, должно быть, уловила в его голове слабость и смелей сказала:

— Куксить не буду…

Гаврик вскочил и, выбросив вперед руку, требовательно сказал:

— Если по-честному, тогда жми!

— Жму! — и Нюська своей маленькой ладонью хлопнула брата по ладони.

Договор с Нюськой был «подписан», а Гаврик, натянув поглубже черную кепку, торопливо сдернул куртку и помчался от землянки в том направлении, куда ушли трактористы.

Заросший травой проселок вывел его на продолговатый гребень. Под тупым углом от него отходили в противоположные стороны две отножины, и потому сам гребень был похож на летящую птицу. Гаврику показалось, что он тоже, как птица, может пролететь над проселком к Каменной балке и до обеденного перерыва, когда мать приходит кормить Нюську, вернется в землянку. И все же до Каменной балки было не меньше пяти километров. В этом Гаврика не могли обмануть ни гребень, похожий на птицу, ни приветливое осеннее солнце, ни степное раздолье.

Отсюда видна была Гаврику не только Каменная балка, но и оставшиеся позади море, крутоярый берег залива, мастерские с серыми стенами, под красной крышей. В мастерских, как писал Миша, была «жизнь». Гаврик понимал, что в это слово его друг вкладывал все замечательное, о чем трудно рассказать.

— Миша, жизнь! — крикнул он и, вобрав голову в плечи, кинулся вперед, к Каменной балке.

* * *

В плотницкой давно уже кипела работа.

— Подушка для дрог — не колодочка для граблей. Мах тут дорого обойдется, а пробовать надо… Только с умом, чтоб голова была старшая, а не губа… Милости прошу, сантиметр и карандаш. Диаметр возьмешь шесть, а вертеть будешь на три… Потом возьмем в квадрат и долотом будем выбирать вместе… Полностью взял в толк? — спрашивал Опенкин.

Что ему, неугомонному плотнику с усохшим маленьким лицом, можно ответить? Да он и не ждет ответа.

— Михайло, ты начинай осторожно и сердито. Сказано — дело мастера боится.

— Так ведь мастера…

— Если мастера боится, то подмастерья побаивается. Михайло, да ты знаешь, подушка под руками у тебя передняя или; задняя?

— Передняя.

— Полностью отвечаешь за слова? — заглушая шорох рубанка, спросил Иван Никитич.

Миша теперь уже твердо знал, что одним словом плотнику не ответишь и что отвечать надо, не отрываясь от дела, иначе старик сердито скажет, что днем звезд никто не считает. Нанося на подушку одну окружность за другой, Миша рассказывал:

— Задняя — у вас: она выше и шире, а передняя — вот она — ниже и уже.

— Ты, брат, скворец из ранних, — одобрительно отозвался плотник. Под его узловатыми пальцами проворней забегал рубанок.

Минута-две прошли в необычном для плотницкой молчании, и, не прерывая работы, Иван Никитич спросил: знает ли он, Миша, почему подушка для дрог делается не из дуба, а, допустим, из ясеня? Дуб-то, ведь он крепче?

Сверля дыру, Миша ответил:

— Должно быть, нет подходящего дуба.

— Осмотрись — видней станет. А попусту не говори.

Миша оглянулся. В углу он заметил толстый дубовый брус. Он долго лежал где-то на солнце. Его обтесанную сторону, как паутиной, испестрили глубокие борозды трещин.

Тыкая в них ногтем, Иван Никитич поучал:

— Видишь, колюч, как еж. Вспыльчив, сердит без меры, а ненадолго. На ухабе дроги подпрыгнут — он и лопнет от гнева. Допустим, везла бы на этих дрогах, как до войны, Марийка Ивченко молоко на пункт. Разобрала бы она тогда по косточкам не только плотников, но и родню их до десятого поколения. Не знаю, как тебе, Михаиле, а мне, коммунисту, нет охоты получать от нее такую грамоту… Не советую и тебе вводить во гнев хорошего, трудолюбивого человека. Сделаем подушку из ясеня: в обработке податлив, в носке терпелив. Ты на стружку посмотри только: ровная, мягкая, хоть на метры отмеряй да вплетай девчатам в косы.

Иван Никитич рассказывал о ясене, о его характере и повадках, как о человеке. Мише было интересно слушать его, работая в плотницкой, залитой осенним солнцем, обсыпанной легкой, шуршащей стружкой и белыми, как сахар, опилками.

В окно, обращенное к сверкающему заливу, громко застучали. Гневный голос Феклы Мамченко окликнул:

— Мишка, говори, куда девался Гаврик?

«А и в самом деле, куда девался Гаврик?» — встревожился Миша.

Иван Никитич, отложив рубанок и глядя поверх очков, твердо спросил Мишу:

— Не знаешь?

— Нет.

— Говоришь, как настоящий плотник?

— Как настоящий.

— Тогда нечего Фекле Мамченко стоять каланчой перед окном, свет загораживать. Работай, а я пойду отчитаюсь.

Через минуту Миша услышал донесшийся со двора громкий разговор.

— Зачем он тебе нужен?

— Я ему расскажу, зачем нужен… Пусти…

— Не пущу. Михайло Самохин вертит дыры… Важные дыры, и, пожалуйста, не мешай ему!

В кузнице затихли молотки: Кузнецы вмешались в разговор Ивана Никитича с Феклой Мамченко и, выяснив, что Гаврик в полдень был около землянки, взяли Мишу под свою защиту.

— Тогда нечего придираться: мальчик Самохин с зарей объявился в плотницкой, — сказал вислоусый старший кузнец, обрывая разговор.

Вернувшись в плотницкую, Иван Никитич застал Мишу растерянно стоящим около верстака.

— Общими силами атака отбита, нечего вешать нос!

— Жалко Гаврика, — сознался Миша.

— Друг?

— Такой, что в огонь и в воду вместе.

— Дельный?

— Мировой!

— Такой не пропадет. Не горюй…

— Он бы тоже сумел помогать по плотницкому делу, — вздохнул Миша, — так сестренка держит на привязи… Маленькая, а мороки с ней, дедушка, много. Не мужское дело.

— Ты, Михайло, стоишь на правильной точке. Вернется — может, что-нибудь придумаем.

И голос старого беспокойного плотника сейчас же потонул в сердитом шорохе рубанка. С молчаливым усердием работал и Миша, отгоняя надоедливо точившую его мысль: «Куда же девался Гаврик?»

* * *

Гаврик Мамченко был уже в Каменной балке. Стоя на тропинке, воинственно задрав козырек кепки, напряженно думал, глядя твердыми глазами на бурьян, на голые кустарники, на кузовы машин, обсиженные сороками… Все, о чем говорили трактористы, была правда. Значит, правдой могло быть и то, что они с опасливой шуткой говорили о мине: «А если мина заругается?»

Сороки, перепрыгивая с ветки на ветку, дразняще громко стрекотали: цак-цак, цак-цак, цак-цак, цак-цак!

Громкий стрекот их Гаврик переводил на человеческую речь, и получалось, что сороки спрашивали его: «Ну что, сдрейфил? Ну что, сдрейфил?»

В балке было много камней, — больших и малых, круглых и плоских, — но у камней не спросишь, как же подойти к подбитой машине и не наскочить на мину.

Сороки продолжали дразнить все настойчивей, объявляя Гаврика трусом. Это занятие, казалось, доставляло им большое удовольствие, потому что проворные птицы теперь не только скакали по голым веткам, но, взмыв вверх и перевернувшись через голову, опускались на кусты с таким веселым стрекотаньем, точно выкрикивали: «Ну и здорово-!»

Гаврик взял камешек, но сейчас же выронил его: пустая затея сражаться с болтливыми сороками. За спиной раздался шорох. Он пугливо присел, но сейчас же встал, увидев над темными бурьянами мелькающий серый комочек заячьей головы. Заяц навел на мысль, что сам Гаврик тоже не из храбрых. С обидой в голосе он дал себе слово быть храбрым, как Петя Стегачев. Но как быть и храбрым и осторожным? Об этом ему очень хотелось бы поговорить с Мишей.

Гаврик опять присел и уже не отрывал взгляда от машины. В кабине, около руля, висел большой клок отодранной серой обшивки. Он покачивался на ветру, и его лохматые очертания менялись, как края бегущих облаков. Надо было только сильно захотеть, чтобы этот клок стал похожим на того, на кого ему надо быть похожим, и он станет таким. Через минуту, а то и того меньше, серый клок обшивки в горячем воображении Гаврика превратился в Мишу Самохина, одетого в шинель. Еще проще при взгляде на подбитую машину было объяснить, почему Миша очутился в кабине: во время атаки он был ранен и спрятался туда от «гитлеров».

— Миша, что же делать? — топотом, чтобы не услышали «гитлеры», спросил Гаврик и, зная, что Мише трудно отвечать, сам ответил за него на свой вопрос:

— Гаврик, прежде хорошо подумай, а потом уж того…

— А потом уже — жизнь или смерть? — нахмурился Гаврик и опять начал говорить себе то, что должен был сказать ему Миша:

— По-фронтовому, Гаврик, так. Но все равно, рисковать понапрасну не советую! — Гаврик, подумав, вспомнил слова тракториста Руденького: «Ступить ногой не опасно на то место, куда брошено тяжелое».

Он понял, что наступила пора действовать. На его плечи теперь возложена была настоящая фронтовая задача, и он знал, как ее выполнить.

Гаврик спрыгнул в глубокую котловинку, усеянную камнями. Пряча голову за ее обрывистый край, он стал бросать камень за камнем на ту бурьянистую площадку, которая отделяла его от кузова подбитой машины. Расчет, по его мнению, был точным: если мина «заругается», то взрывная волна не сможет задеть его, находящегося в укрытии: если под ударами камней она не взорвется, то по этим же камням он смело, как по мосту, сможет добраться до кузова. Оставалось одно: выбирать камни потяжелей — плоские, литые, они сильнее ударяют по земле и не откатываются. И Гаврик выбирал их и бросал, выбирал и бросал. Он работал так ожесточенно, что даже хвастливые сороки, видимо поняв, что время шуток прошло, перестали стрекотать. С верхушек голого кустарника они молчаливо косились на Гаврика своими круглыми лилово-черными глазами.

* * *

Перед вечером, когда за окнами плотницкой залив моря пестрел бронзовыми и свинцово-синими красками солнца и неба, на пороге на секунду появился майор Захаров. Вызывая старого плотника, он мимоходом сказал Мише Самохину всего лишь три незначительных слова, которые не обнадежили, но и не разочаровали Мишу:

— Трудимся? Надо, надо!

Майор и плотник вышли на бурую лужайку, о чем-то долго разговаривали. Больше говорил майор, сопровождая свои слова короткими взмахами здоровой руки. Иван Никитич покачивал головой, иногда вскользь бросал взгляды на окна плотницкой.

«Может, решают главный вопрос?» — подумал Миша, услышав слова уходящего майора: «Вы ж не затягивайте… Пока стоит погода! На совещание приду!»

Вернувшись к верстаку, Иван Никитич почему-то избегал смотреть на Мишу и, вместо того чтобы обстругивать доску, неторопливо собрал инструмент и стал укладывать его в сундук. Мишу подмывало спросить, как же решен вопрос о поездке в Сальские степи… Но он не спросил, боясь обидеть старика: Иван Никитич мог подумать, что Миша вовсе не интересуется их совместной плотницкой работой, а только по необходимости приходит сюда, старается быть послушным, чтобы заработать право на командировку за скотом. Миша знал, что нет ничего плохого в желании заработать это право. Однако колхозный плотник так интересно и так много рассказывал ему о строительных материалах, так прилежно и любовно учил его своей профессии, что одного этого вполне хватало, чтобы сказать старику спасибо. Работа в плотницкой будет еще интересней, если Ивану Никитичу удастся исполнить свое обещание, — помочь Гаврику Мамченко стать подмастерьем.

И Миша, не оставляя работы, заговорил совсем о другом:

— Утром, когда шел на работу, видел пленных. Их, должно быть, в город вели. Уйма! Идут смирные. И все эсесы, гитлеры…

— Говоришь, смирные?

— Ага, как овцы.

Опенкин нахмурился:

— Глаза им не повылазили: видят, сколько нагадили. Вот и смирны, а про овец напрасно… Какие они, к чертовой бабушке, овцы, — шерсти-то с них и на валенки не настрижешь! — рассердился Иван Никитич и стал смахивать с верстака стружки. Успокоившись, старик с придирчивостью врача, осматривающего больного, обошел вокруг Миши, вздохнул и сказал:

— Михайло, пришла пора приостановить совместную работу. А когда начнем ее опять, потом скажу. Может, потом и твоего Гаврика приспособим к делу. Только еще не знаю, стоит ли? Шкодливый он у тебя. Фекла докладывала майору, что он нынче много натворил бед. Ну, да разберемся. А сейчас не стой, — валяй в свой дот! — указывая на дверь, распорядился Иван Никитич.

В дот Миша не торопился, да и не было смысла торопиться: он понял, что дорога в Сальские степи расстраивалась не только из-за плохого обмундирования, но и из-за каких-то досадных ошибок Гаврика. Больше того, из-за этого внезапно ускользала надежда и на то, что вместе с Гавриком они скоро будут работать в мастерских.

Войдя в дот, Миша спросил у матери:

— Мама, ты Гаврика не видала?

Шутливо поведя бровями, мать взглянула на него насмешливыми серыми глазами и ничего не ответила. Она сидела на полу, облокотившись, покатым плечом о низкую стенку дота, из открытого сундучка выкладывала зимнюю одежду. Видно было, что в дот она заглянула мимоходом, прямо со степи, где вся бригада убирала сорные травы. На ее шерстяной свитер и на распахнутый ватник нацеплялись и жабрей и сухие стебли бурьяна.

— Мама, чего ты молчишь?

— А ты чего такой? Тяжело больных у нас нет. Гаврик тоже живой и здоровый. Недавно нуждался в скорой помощи. Мать хотела выбить из него «военную тайну». К счастью, я и майор подвернулись и оборонили его от Феклы.

Миша только собрался услышать что-нибудь ясное о Гаврике, но мать предложила ему:

— А ну-ка, попробуй варежки, — не вырос из них? Шерстяная безрукавка под шинель годится, — с походом шила, а варежки — не знаю…

— Мама, да брось ты про зиму. Нынче тепло! — недовольно заявил Миша. — Ты мне про Гаврика толком что-нибудь расскажешь?

Как раз в это время из-за стены дота женский голос протяжно позвал:

— Тетка Ма-арья, вас с Феклой Мамченко до председателя кличут. И чтоб ско-оро!

— Соскучились?

— И председатель, и майор, и дед Опенкин помирают от нетерпения.

— Жалко людей, сейчас придем спасать. За Феклой не ходи, сама ее позову.

И вдруг мать продвинулась в угол, разгребла траву и, оголив конец трубы, нагнулась и крикнула:

— Фекла, какие новости на твоем острове? Воюешь с Гавриком? Будет тебе. Пора на мировую. Технику у них отбили, чего еще? Удобно! В любую минуту могу требовать: попросите мне Феклу Мамченко!

— Кому я так срочно нужна? — услышал Миша голос тетки Феклы.

Мать, смеясь, повернулась к Мише и спросила:

— Мы с тобой на какой земле? Как Фекле-то сказать, с какой земли мы к ней с разговорами?

Миша, все больше краснея от обиды, молча вышел из дота. За ним вышла и мать. Направляясь к правлению, она легонько толкнула его в спину:

— Заварили кашу, а матери расхлебывай…

Мише эта шутка показалась неуместной. Растерянный, он вернулся в дот. Торчащая в углу труба уже не прельщала его: ей доверялись сердечные тайны, она связывала «Большую землю» с «Островом Диксоном», а теперь по ней могли разговаривать о самых обычных вещах. Она была уже не «прямой провод», а просто ржавая, покоробленная труба. Во всем был виноват Гаврик. Он натворил каких-то дел, из-за которых в правление вызвали мать, тетку Феклу и самого Ивана Никитича.

Послышался голос Гаврика, охрипший и неуверенный:

— Миша… Миша!

Миша, сидя на сундуке, отвернулся от трубы.

— Миша, что же ты молчишь?.. Я же знаю, что ты меня слышишь.

Миша не отвечал.

— Миша, я промахнулся… С тобой тоже может случиться… Если друг, — поймешь. А не поймешь, — точка.

И Гаврик стал рассказывать все по порядку: сначала про то, как шли и о чем разговаривали Волков и Руденький, потом про свою дорогу, про сорок.

— Миша, я, значит, туда! Оборвал для валенок обшивку — и домой. А туг, на грех, твоя мамка… и майор…

И тут же Миша услышал из-за стены певучий женский голос, тот самый, который вызывал мать в правление:

— Ми-шка! Мишка! Мигом по трубе затребуй Гаврика, и оба сейчас же идите в правление. Слышишь?

— Слышу! — ответил Миша.

— СОС! Ну вот, ты же слышишь! — сейчас же ворвался в дот отчаянный голос Гаврика.

Озлобленный, Миша нагнулся к трубе и закричал:

— Вылезай из землянки! СОС нам сейчас будет в правлении!

* * *

Через полчаса Миша Самохин и Гаврик Мамченко стояли в правлении колхоза перед круглым туалетным столиком — единственным, случайно обнаруженным в обломках снесенного войной села.

За столиком, накрытым газетой с вырезанными по краям зубчиками, на новом табурете сидел седой человек с беспокойными, покрасневшими от бессонницы глазами. Это был председатель колхоза Алексей Иванович.

Рядом с ним почему-то сидела Варвара Нефедовна, строгая старуха, с черной родинкой между серых взлохмаченных бровей. Она молчаливо посматривала то на Гаврика, то на Мишу. Зачем она тут со своей неизменной палкой, натертой на верхнем конце до глянцевого блеска? Почему майор, заняв место рядом со старухой, насупленно молчал, рассматривая какой-то светлосерый скаток шерстистой плотной материи?

Миша подумал: не это ли и есть та самая войлочная материя, которая принесла столько неприятностей?.. Он посмотрел на Гаврика и понял, что не ошибся.

Четвертый табурет, предназначенный для Ивана Никитича, члена правления, оставался незанятым. А сам Иван Никитич все ходил и ходил, легкими шагами меряя комнату.

Поодаль от стола, на низкой скамейке, сидели Зинаида Васильевна, новый директор школы, и тракторист комсомолец Руденький. Зинаида Васильевна была в той одежде и обуви, в какой она впервые появилась в колхозе: в солдатских сапогах с короткими и широкими голенищами, в ватной стеганой фуфайке и в глубокой шапке-ушанке. Шапку она не сняла, видимо, из-за опасения потревожить перевязку, край которой виднелся на тонкой шее. В такой одежде, с маленьким исхудавшим лицом, с ясными карими глазами, она была похожа на подростка.

Тракторист Руденький, наверное, попал сюда прямо по дороге из тракторной бригады: он был в комбинезоне, на его узких ладонях виднелись следы неотмытого масла. Внимательно слушая Зинаиду Васильевну, он чему-то улыбался. Светлосерые глаза его смотрели куда-то далеко через голову Гаврика и Миши, потупленно стоявших около стола.

У ребят, изредка косившихся на Зинаиду Васильевну и на Руденького, сложилось мнение, что беда, в которую они попали, совсем не интересовала ни директора школы, ни Руденького. Гаврик даже тяжело вздохнул, вспомнив секретаря комсомола Вашинцева и бывшего директора Ивана Сидоровича, которые, вручая им красные галстуки, говорили, что они теперь пионеры и должны быть честными, дисциплинированными, храбрыми. Но секретарь комсомола Вашинцев погиб на Западном фронте, а Иван Сидорович продолжал воевать с фашистами где-то за Днепром.

Гаврик еще раз вздохнул и решил ждать, что будет…

— Думается, значит, время пришло начинать, — заговорил было председатель.

Старый плотник, ходивший от стены до стены, натыкаясь то на Феклу Мамченко, державшую на руках хмурую Нюську, то на Марью Захаровну Самохину, так круто остановился, что его холщевая сумка, висевшая через плечо, отлетела в сторону.

— Алексей Иванович, чего же начинать-то? Час целый говорили и опять начинать? — непривычно тихо сказал он.

— Дело требует ответственности…

— А я, видать, пустое место? Ответственность на мне, с меня и взыщите. А ребят не томите, не подсудные. — И, обращаясь к майору, Иван Никитич, попросил: — Войлочек-то, товарищ майор, давай сюда. В сумку положу. Дратву найдем, а свободное время в дороге будет…

Но майор не отдал войлока и, уставившись на Гаврика, спросил:

— Какая необходимость заставила бродить по минному полю?

Гаврик внезапно одеревенел, вытянув руки по швам. Сам собой с его уст сорвался громкий ответ:

— Фронтовая, товарищ майор!

Женщины засмеялись, а плотник Опенкин выкрикнул:

— Слышите, фронтовая!

— У фронтовых людей и причина должна быть фронтовая, — обрадованно заговорил Руденький. — Гаврик Мамченко сказал же, товарищи, что он спасал своего фронтового друга. Действовал храбро… Он ведь пионер… и должен стараться быть похожим и на чапаевца, и на буденновца, и на панфиловца… Ведь правда же?

Руденький веселыми серыми глазами обвел всех присутствующих, и майору показалось, что Руденький значительно моложе своих лет, что он сердечный, но еще молод решать такие трудные дела, как вопрос о посылке ребят в дальнюю дорогу.

Но Иван Никитич полностью поддержал Руденького.

— И Чапаева, и Буденного, и Панфилова жизнь не баловала. Вот и вышли люди! — сказал старый плотник, продолжая сердиться на то, что решение ясного, по его мнению, вопроса необычайно затягивается.

Но майора, видно, не удовлетворяли ни ответ Гаврика, ни высказывания тракториста Руденького, ни соображения Ивана Никитича. Видно, ему захотелось услышать мнение нового директора, и он, не переставая хмуриться, вопрошающе посмотрел на Зинаиду Васильевну.

— Вы, товарищ майор, лучше меня знаете о «фронтовой необходимости», — заговорила Зинаида Васильевна. — Знаю о ней немного и я… Так ведь наши поля еще от войны не остыли. Могло Мамченко и в самом деле показаться, что в подбитой машине раненый товарищ?

Миша, искоса посмотревший на Зинаиду Васильевну, заметил в ее ясных глазах хорошую улыбку и хотел ободряюще дернуть за рукав Гаврика, но не сделал этого, потому что майор заговорил еще строже:

— Мы хотели послать вас с Иваном Никитичем в дальнюю дорогу. А теперь не знаем, что делать.. — Вздернув плечами так, что заскрипели складки кожаного пальто, он замолчал.

В тишину ворвался голос председателя колхоза:

— Подскажите товарищу майору.

Гаврик не выдержал, часто заморгал, сдавил ладонями виски:

— Товарищ майор, я ж вам говорю… Мне показалось..

Но майору все это было известно, и он остановил Гаврика:

— А войлок зачем?

— Если он вам вредный, спалите его!

— Голова, а валенки из чего будем делать — из сладких слов? Не будут греть! — громко говорил плотник.

Гаврик лишь краем уха слышал своего защитника и продолжал, вздохнув:

— Виноват я. А Миша тут при чем?.. Он мне приказа не давал. За что ж его к ответу? Неправильно! Пускай он один… один едет!

И чтобы невольная слеза, которой Гаврик больше всего боялся, не сорвалась на щеку, он тряхнул головой и замолчал.

— Да будет вам! — вступилась Варвара Нефедовна. — Будет! — пристукнула она палкой об пол. — Мой сынок тоже положил голову, спасая раненого товарища. Гаврюша, пойди, пойди ко мне! Ты, чадушка моя, в сынка пошел… Троюродные, а схожие…

Гладя Гаврика своей широкой ладонью с шишковатыми утолщениями на суставах, бабка растроганно говорила ему на ухо:

— Поезжай в дорогу, а про Нюську не печалься и матери не вели. За крикухой догляжу. С ручательством догляжу.

— Товарищ майор, нельзя ли войлочек сюда, в сумку?.. Трофей наш, нам его положено отдать, — победно подмаргивал ребятам старый плотник.

— Что ж? По суду оправданы, — сказал майор и обратился к Гаврику: — Только ты ж, Мамченко, твердо запомни: фронтовики — народ дисциплинированный. Приказы командиров точно выполняют. А командиром у вас в дороге будет Иван Никитич… товарищ Опенкин.

Майор встал, передал Ивану Никитичу войлок, пожал ему руку, потом пожал руку Мише и Гаврику и, пожелав счастливого пути, ушел.

Дальше пошли обычные дорожные разговоры.

— Ты ж, Иван Никитич, следи да следи, — вздохнув и улыбнувшись, заметила Фекла Мамченко.

Мать Миши всего лишь похлопала сына по щеке, а плотник сказал Фекле:

— Раньше смерти не хорони. Жизнь еще не разонравилась. Так это ж без молока!.. А если коров пригоним?..

Но шутка, видать, и самому ему не особенно понравилась: чтобы исправить впечатление, он распорядился, обращаясь не столько к ребятам, сколько к их матерям:

— Завтра чуть свет надо быть в плотницкой при полном снаряжении.

Напутствовал ребят и председатель колхоза:

— Теперь, ребята, и старому и малому достается здорово. До войны я сторожевал на метефе, по-стариковски. А теперь, на собрании, выбрали и велели: «Крутись!»

Рассказывая, он двигался вокруг стола. На пол скатился карандаш, и он проворно поднял его и положил на прежнее место.

— Вот вредный, не дает высказаться… Ты, Иван Никитич, и вы, ребята, только приведите коров в целости и сохранности. Душевная вам будет благодарность от колхозного народа.

По дороге из правления колхоза Миша Самохин и Гаврик Мамченко говорили о многом… И откуда такое счастье — этот горячий старик Опенкин?. Они, не споря, договорились, что Варвара Нефедовна — самая ответственная и самостоятельная старуха. И председатель колхоза — трудовой человек, о колхозе сильно беспокоится.

В этот вечер они заснули с волнующей мыслью о том, что же будет завтра…

* * *

Восход солнца застал Ивана Никитича, Мишу и Гаврика на станции, в товарном поезде. Было безветреное утро. С пепельно-синего залива тянуло ровной прохладой.

Ленивый дым, выходивший из подземных очагов, обтекал пологий — суглинистый холм, спускавшийся к илистой речке, заросшей поблекшим камышом. В этом дыму домик с темнозелеными ставнями казался игрушечным островком. На крыльце его толпились женщины.

Иван Никитич, сложив багаж в углу пустого вагона, стоял вместе с ребятами около приоткрытой двери и говорил:

— Колхозницы, видите, нас провожают. А с чем встречать будут? Вот об этом, ребята, надо помнить каждую минуту и секунду.

Иван Никитич часто ощупывал боковые карманы своего короткого полушубка, взыскательно осматривал багаж, такой пустячный, что опасаться за него особенно не приходилось: мешок и две сумочки с чересплечными тесемками.

Миша за дни совместной работы с плотником ни разу не замечал за Иваном Никитичем беспричинного беспокойства и теперь старался понять, что могло угрожать их пожиткам в этом пустом вагоне.

— Миша, погляди, — поедем-то на «ФД»! — указывал Гаврик в ту сторону, где в голове длинного состава сердито паровал красноколесый, мощный, собранный для быстрого бега паровоз. — Рванет — и прощай, любимый город, — многообещающе подморгнул Гаврик, сменивший черную кепку на серый с белой овчинной оторочкой треух.

Миша усмехнулся, предвкушая минуту, когда раздастся свисток главного, потом зовущий вперед гудок паровоза, и колеса начнут отбивать: «пошли-пошли, пошли-пошли…»

Усмехнулся и старый плотник, но так сдержанно, что Миша сейчас же постарался согнать со своего лица широкую улыбку.

На откосе насыпи с фонарем в руке стоял молодой кондуктор. К нему неторопливо подошел главный — седоусый человек с одутловатым выбритым лицом и придирчивыми глазами. Он спросил молодого:

— Что за люди у тебя?

— Так это ж земляные поселенцы, пострадавшие, — махнул молодой на суглинистый холм, затянутый дымной завесой.

— Кто сажал?

— Сам начальник вокзала и какой-то майор.

Главный нашел нужным подойти к вагону и направился к нему той шаткой походкой, которой ходят моряки и железнодорожники.

— Что в мешке? — спросил он, кося взгляд в угол вагона.

— Можно, товарищ начальник, показать, — охотно ответил старик и стал показывать.

— А в сумках? — подернул сивыми усами главный.

— Можно и сумочки перетрусить.

Миша кинулся помогать развязывать сумочки с харчами, а Гаврик, изломив темные брови, неприязненно следил за строгим главным.

Когда осмотр багажа закончился, между главным и плотником состоялся короткий бессловесный разговор:

Главный кивнул на суглинистый скат в котловину.

Иван Никитич головой поддакнул.

Главный потянул сивый ус книзу.

Иван Никитич погладил свой морщинистый бритый подбородок.

Закинув толстые руки за спину черной шинели, главный, покачиваясь, пошел вдоль состава.

Иван Никитич, присматриваясь к своим маленьким, с короткими голенищами, сапогам, неслышно зашагал по вагону.

— Наговорились, как меду напились, — засмеялся Гаврик.

Старый плотник предостерегающе заметил Гаврику:

— Резвый очень… С тобой разговор будет… Главный свое знает, а ты неразборчив!..

Гаврик смущенно посмотрел на Мишу, ища поддержки, но Миша мимоходом сердито толкнул его локтем и стал помогать Ивану Никитичу приводить в порядок распотрошенный багаж.

Молодой кондуктор где-то близко прокричал:

— Василий, поторопись!

Потом раздался свисток главного, а за ним гудок паровоза.

Под стук колес Иван Никитич уменьшил просвет двери и, загородив оставшуюся щель распростертыми руками, весело разрешил смотреть через его руки. Ребята широкими глазами стали глядеть туда же, куда смотрел внезапно подобревший старый плотник.

Паровоз, усердно стуча красными колесами, быстро набирал скорость. Суглинистый скат, вздрогнув, тронулся и поплыл сначала назад, потом в нерешительности закружился на месте и, точно стремясь вдогонку за Мишей, за Гавриком, кинулся к полотну — железной дороги, но скоро вместе с маленьким домиком исчез за бурой отножиной, рассеченной каменистым оврагом.

— Теперь сюда. То уже оторвалось от сердца, а это еще нет.

Иван Никитич задвинул левую дверь и быстро приоткрыл правую: сверкнул залив моря, плещущий солнечными красками безоблачного утра. Вдали темнели маленькие рыбачьи лодки, а еще дальше маячил пароход с мягко изломанной струей дыма.

— Здорово! — выдохнул Гаврик.

— Так это же дорога!.. Михайло, что может быть лучше? — спросил старик.

— Не знаю, — ответил Миша, чувствуя, что и в самом деле в дороге есть что-то непередаваемо веселое и в то же время грустное, особенно в той дороге, которая ведет от дома, от знакомых с детства мест… Какой же дом? Дот, да еще — фашистский!. И все-таки дом!.. Пусть нет и в помине каменной хаты под камышовой крышей, с резным крытым крылечком, где он впервые уже не по складам, а твердо прочитал:

«— Как мало в этом году васильков, — говорили дети.

— Как бы мне совсем вывести эти васильки! — говорил отец».

Пусть не узнать небольшого двора с тремя стрельчатыми тополями, которые в тот момент окапывал его, Мишин, отец и, услышав прочитанные слова, весело засмеялся и сказал задумавшемуся сыну: «Миша, головы не ломай. Тот отец, что в книжке, должно быть, бригадир. А у нас мать — бригадир. Придет, расспроси ее про васильки».

Пусть не осталось и следа от покатой крыши сарая, на которую удобно было взбираться по внутренней лестнице, чтобы запустить бумажный змей, окинуть синий простор моря, холмистую даль степи… Но степь осталась, осталось море, осталась мать, рыбацкие лодки, острый мыс и город на нем, и чайки, крыльями, как веслами, бороздящие утреннюю синеву неба. Отец тоже знает, что на месте подворья и дома теперь голая, распаханная снарядами земля, но в письмах он пишет, что ему так хочется домой, в родные края!..

Впервые Мише дом показался не таким, каким он его представлял обычно… Бежали навстречу вагону обрывистые берега Куричьей Косы, желтые камышевые займища — и все это был дом.

Иван Никитич, размахивая руками, говорил Гаврику:

— Одна дорога плоха — к смерти. Так смерть, что она? Безделье! За ней мы не поедем, она сама припрется. Помрем потом! После!

И старик, своей неугомонностью не раз напоминавший Мише яркий пионерский костер, и весело смеющийся Гаврик, еще вчера храбро прокладывавший путь к кузову, — все это был его, Мишин, дом.

У Миши стало легко и спокойно на сердце. Он прошел в угол вагона и присел на мешок.

— Дедушка, а Миша по доту скучает! — засмеялся Гаврик.

Старик предупредил Гаврика:

— Михаилу не трогай: парень он вдумчивый. Имеешь охоту — поговори со мной.

— Дедушка, а почему вы с главным не поругались? — спросил Гаврик.

— Как почему? — удивился старик.

— Так он же, как тигр усатый, ко всему принюхивался. Зря ему спуску дали, — с сожалением ответил Гаврик.

— Михайло, — насмешливо заговорил Иван Никитич, — а твой друг, видать, еще без старшего в голове.

— Дедушка, Гаврик еще в плотницкой не работает, — ответил Миша.

— Эх, как хорошо сказал! — залился Иван Никитич своим ребяческим смехом.

— Мишка — он ваш уполномоченный, — обиженно вздохнул Гаврик.

— Да-да! Он мой уполномоченный, и тебе его слушать. Помни: в нашем большом деле первый командир я, Иван Никитич Опенкин, второй — Махайло Самохин, а уж третий — ты, Гаврил Мамченко… Этого ранжира держись, а не то крепко взыщу… Мне вот вздремнуть хочется… Ночь-то в сборах прошла. Задача у нас с Алексеем Ивановичем, с председателем, была нелегкая: налыгачи, веревки, всякую мелочь собирали.

Старик укладывался недолго: во всем он был приспособленным. Снял черный треух, положил его под голову и, подобрав ноги туда, где у людей живот, а у него впадина, прикрытая полой короткого дубленого полушубка, свободно поместился на войлоке в квадратный метр.

— Михайло, к двери только на остановке можно, а так — ни под каким видом… Что надо — разбуди, я необидчив…

И он затих.

— Сам маленький, а движения в нем, как в паровозе, — тихо сказал Миша. — Без него в плотницкой заглохнет. И как его отпустили? Правда, завтра прибудут из города шефы-плотники.

Потом под стук колес они хозяйственно обсуждали, где бы лучше поставить новую школу, — на другом или на старом месте. В конце концов ребята договорились: будет ли строиться школа на новом или на старом месте, она непременно должна стоять на высоком берегу и глядеть окнами на море.

Миша опасливо предположил, что без Ивана Никитича могут в этом вопросе «дать маху», но Гаврик уверил его:

— Ну, пусть майор недоглядит, так Ольга Петровна или Зинаида Васильевна подскажут.

И вдруг Гаврик почувствовал, что хозяйственные вопросы ему уже надоели. Он спросил Мишу, нельзя ли немного подвинуться к двери. Спросил так, между прочим: если бы Миша не согласился, то Гаврик не стал бы настаивать, и все-таки он рассчитывал на успех, — уже давно оба они заметили, что в дверном просвете, как по экрану, с чудной быстротой проносились назад военные люди с лопатами, кирками, со свежими шпалами. На плоской насыпи мелькали домики из реек, диктовых стен и диктовых крыш. Они были такие новые, чистые, что казалось — последний гвоздь эти военные вбили в них только сейчас.

Для Миши, как и для Гаврика, люди в шинелях, в фуражках и гимнастерках были самыми интересными людьми в мире: они прогнали фашистов, они — фронтовые товарищи их отцов и, может, где-нибудь встречались с ними…

Миша встал, поскреб в затылке, достал из кармана плотницкий карандаш, оглянулся на спящего Опенкина и широким взмахом провел в полуметре от двери красную черту.

— Вот! Дальше — запретная зона! — сказал он, опускаясь на пол, около самой черты.

— А еще немного, хоть на ладонь ближе, нельзя? — спросил Гаврик.

— Нельзя!

На небольшой узловой станции поезд остановился. Иван Никитич, не поднимая головы, заспанными глазами посмотрел на ребят. Ребята сидели, поджав ноги, и о чем-то шептались.

— Михайло, все в порядке? Говорю, по списку все налицо?

— Налицо, в порядке, — сказал Миша. Но он наполовину солгал. Беспорядок уже назревал. В этом виновен был Гаврик. На путях станции была уйма военных. Многие из них сбросили шинели и работали в одних гимнастерках, потому что солнце уже поднялось и в безветрии хорошо пригревало.

Один из военных, пожилой человек с веселыми глазами, киркой закрепляя шпалу, сказал своему коренастому товарищу с желтой паклей усов под прямым носом:

— Рыбкой позавтракал, а она воды хочет.

— Вон чайник, — указал желтоусый.

— Пью только родниковую.

— Избалован. Попроси гвардейцев, — проговорил рыжеусый и ожидающе посмотрел на ребят. — Пока поезд стоит, десять раз до родника сбегать можно. Вон бугорок и камни ворохом насыпаны.

Этот разговор, которому взрослые, видимо, не придавали большего значения, чем обычной шутке, потому что сразу же стали заниматься своим делом, вызвал горячий спор между Мишей и Гавриком. Гаврик настаивал:

— Надо сбегать! Миша приказывал:

— А я говорю: сиди на месте!

Гаврик запальчиво объяснял:

— Подумают, вот тыловые крысы…

— Пускай думают, а у нас свое дело.

— Очень фронтовое дело, товарищ уполномоченный, — сердито заметил Гаврик.

Задетый за живое, Миша посмотрел на молодого кондуктора. Тот, в стороне от поезда, сидел на штабеле шпал и, греясь на солнце, ерошил волосы.

— Гаврик, аллюр три креста можешь? — спросил Миша.

Но Гаврик уже сорвался с места, схватил синий чайник и со словами: «За родниковой!» — кинулся через пути.

Миша вскочил, глубоко вздохнул и стал «переживать». Три опасные точки были под его наблюдением: Гаврикова взлохмаченная от бега голова, греющийся на солнце кондуктор и угол вагона, в котором спал Иван Никитич. Голова Миши поворачивалась так, как будто кто-то на невидимой веревке тянул ее от угла вагона через штабель со шпалами к серой стежке, прочерченной по полынному откосу к бугорку с кучей камней. Лицо его было бледное, напряженное, а нос сморщился. Тетка с корзиной, продававшая кукурузники, проходя мимо, засмеялась:

— Ты, должно, маму потерял?

…Главный появился из-за белого домика, когда Гаврик, сверкнув на солнце синим чайником, исчез за камнями. Закинув за спину руки, главный не спеша шел к головному вагону, но молодой кондуктор, зевнув, почему-то поднялся.

«Кричать Ивану Никитичу?» — побледнев, спросил себя Миша. Его растерянный взгляд остановился на военных. Они тоже следили за Гавриком.

Когда Гаврик вынырнул из-за камней, рыжеусый, сердито принюхиваясь к своим усам, сказал:

— Должен успеть.

— Как знать, главный вон уже за поручни держится. Возьмет да и свистнет. Ему губы не зажмешь, — сокрушенно заметил тот, кого рыбный завтрак потянул на родниковую воду.

«Крикну!» — подумал Миша, ощутив, как жарко горят его уши и щеки, но тут рыжеусый сказал:

— Честное гвардейское, должен во-время прибыть.

И в эту минуту главный протурчал так настойчиво, точно хотел сказать, что ему, главному, нет никакого дела до тех, кто опаздывает и кто отвечает за опоздавших.

Миша видел теперь только одну точку — Гаврика, вобравшего голову в плечи, изогнувшего спину так, как будто его сек ливень дождя и града. Со сверкающим в левой руке синим чайником он уже достиг полосатого шлагбаума на переезде через пути.

«Может, машинист видит его и нарочно не дает свистка?» — с надеждой подумал Миша.

Гаврик уже перескочил через первый накатанный рельс, когда раздался свисток, но, споткнувшись о второй рельс, он стремительно полетел в желтый песок, усеянный гравием. Чайник, расплескивая сияющие брызги, зазвенел по шпалам.

Вагон со скрипом сдвинулся с места, военные бросились к Гаврику, а Миша закричал что было сил:

— Дедушка, пропали!

— Кто пропал? — так же громко закричал спросонья дед и сильно дернул Мишу за плечо. В тот же миг вагон рвануло вперед, и старик с Мишей упали на пол.

— Где Гаврюшка? Где он? — тряс Мишу старик.

За вагоном слышались поощряющие голоса:

— Жми на педали!

— Прибавь скорости!

— Багаж возьмите! — под удаляющийся смех прокричал кто-то около самой двери вагона. По полу тяжелым мешком прошуршал какой-то груз.

— Где Гаврик?! — кричал дед.

Миша, заплакав и засмеявшись, наконец ответил:

— Да он же тут! А вы кричите…

Гневно дыша, старик смотрел на обсыпанного мокрым песком, простоволосого Гаврика, уже поднявшегося на четвереньки.

* * *

Старый плотник, покроив первые валенки, вручил заготовки Гаврику, дал ему и шило с дратвой.

— Бери, посмотрим, на что тебе отпущен огонь: на дело или на безделье?

Плотник после объяснений с ребятами по поводу случившегося на станции закрыл дверь.

Миша, разжалованный из «уполномоченных» в рядовые, сидел в сумрачном углу, освещенном небольшим окном под крышей вагона.

— Побездельничай, подумай, — сказал ему старик. — А мы с этим бегуном трудом займемся. Труд ума прибавляет и жар на пользу поворачивает… Как держишь шило? Федора, гуляешь по задвору!

— Я не Федора, а Гаврик.

— Из-за горы не вижу.

— Тут же пол ровный.

— Гора — плохая строчка.

Гаврик строчил, стачивая голенища валенка. Шило, серповидно изогнутое, обманывая расчет неопытных пальцев, то выныривало очень далеко от края, то срывалось, не прихватывая мягкой кожаной строчки.

— Шило имеет приспособление в обход итти, а ты прешься на прямую… Затяни потуже, с сердцем затяни, но не рви!.. Порвал? Такие и будешь носить. По валенкам угадаем мастера…

Подобрав под себя ноги, Гаврик сидел с красными щеками и вспотевшим лбом. Старик стоял напротив — прямой, как воткнутый шест.

Миша заметил, что Гаврик до крови наколол указательный палец, но, вздрогнув, не поднял сосредоточенно твердых глаз. Мише стало жаль товарища:

— Гаврик, а ты думай только про шило, про валенки, а больше ни про что…

— Чепуху сказал! — обернулся старик в сторону Миши. — Думать ему есть о чем… Пальцы колоть я его не учил… Положим, ты, Михайло, теперь рядовой, разжалованный. Спрос с тебя невелик: доставай харчишки, мы закусим, а он повременит. В наказание.

— Дедушка, он и так работает.

— Молчи, — трудом не наказывают, а исправляют.

Гаврик шил, искоса поглядывая на старика, на Мишу. Они сидели в углу, ели кукурузные оладьи, накладывая на них кусочки мелко нарезанного лука. Гаврик думал: «Скажу деду, что он тыловая крыса, и на первой же остановке незаметно исчезну из вагона. С первым же обратным поездом вернусь в село…».

До сих пор думалось так же легко, как ехалось до узловой станции. Но дальше думать Гаврику было просто страшно. Вот он вернулся в село, его окружают колхозницы и, покачивая головами, говорят: «Нашли кого посылать по такому большому делу… Ну, что спросить с Гаврика Мамченко?.. Товарищ майор, вы же военный человек, а не сообразили…»

И Гаврик со свойственным ему горячим воображением видит майора. «Бог войны» стоит в стороне, поправляет повязку на руке и говорит:

— Вина моя… Михаилу Самохину по заслугам поверил, а этого… этого не знал и ошибся.

Нестерпимый стыд заставляет Гаврика отложить в сторону валенок; Он осматривает стены качающегося пустого товарного вагона.

— Тебе тесно? — спрашивает Иван Никитич, вытирая ладонью сухие морщинистые губы.

— Нет, — отвечает Гаврик.

— Чего же озираешься?

— Жалко, дедушка, что нет хорошего, прочного гвоздя и веревки. Привязали бы за ногу, чтоб другой раз за водой не бегал.

— Гвоздь у тебя в голове. Вижу, становишься на правильную точку. Можешь оладьями побаловаться, — смеется подобревший старик; облегченно вздыхает Миша и, потеснившись, дает место Гаврику около походного стола.

Мир снова воцарился в бегущем вагоне, а колеса ясней и четче отсчитывают километры быстро ведущей вперед дороги. После завтрака Иван Никитич снова открывает дверь.

— Я не против солнца, да и валенки тачать видней! Михайло, Гаврик, когда валенки у человека на ноге улыбаются?

Ребята почти в один голос отвечают:

— Когда красиво сделаны!

— И когда нога в них играет, — добавляет Иван Никитич. — Такие валенки и будем шить. Не спеша, чтоб успевать посматривать, что нового по сторонам!

* * *

— Гражданин, довез нас до этого места хорошо. Благодарны мы премного, — выйдя из вагона, обратился Иван Никитич к молодому кондуктору.

Миша и Гаврик, сложив негромоздкий багаж, притихли, стоя на невысокой эстакаде. В стороне, ближе к большому вокзалу, темневшему обугленными стенами и пустыми просветами окон, в огромную железную толпу сбились пассажирские составы. Там сновали люди с мешками, чемоданами, узлами. На самоходных тележках подвозили грузы, и люди в серых фартуках кричали:

— Кому поднести? А ну, кому надо помочь?

Покачивая фонариком, молодой кондуктор шел к этой людской сутолоке и на ходу отвечал:

— Теперь уж вам на пригородный за билетами. На Сальск поезд вечером.

— Гражданин, ты уж подскажи, — торопился за кондуктором Иван Никитич и в то же время оглядывался на ребят.

— Я ж и подсказал, — не останавливался кондуктор.

— Подсказал ты самую малость.

— Дед, а что тебе еще надо? — удивляясь, остановился кондуктор.

— Чтоб вошел в положение.

— В какое?

Иван Никитич громко ответил, преграждая ему путь:

— А вот в какое: парни-то у меня, знаешь, пятачок цена…

Услышав такую характеристику, Гаврик покосился на Мишу, как бы спрашивая, стоит ли сердиться на старика, и Миша сказал ему:

— Не забывай, что спешить нам надо.

— А другим, может, тоже спешить надо.

Миша не нашелся, что ответить, хотя чувствовал, что Иван Никитич действует правильно. Одобрительно покачивая головой, он внимательно вслушивался в настойчивую речь старого плотника:

— Мне с ними прибыть в Целину ночным часом не положено. Потом же, время осеннее, а оттуда нам с коровами пешим аллюром.

— Да что тебе нужно? Чего прилип, как смола?

— Скорость движения нужна. Подскажи, пожалуйста.

Ребята видели, как у молодого кондуктора зарделся затылок, закрутилась голова, будто тесен ему стал воротник.

— Сейчас будут прения, — засмеялся Гаврик, но кондуктор вдруг обрадованно закричал пробегавшей женщине в шинели и в темном берете со значком железнодорожника:

— Марфа! Марфа, ты на главный? Возьми, пожалуйста, с собой старика. В пот вогнал! Выручи…

— А что ему?

— Он словоохотливый, расскажет, — облегченно вздохнул кондуктор, провожая глазами Ивана Никитича, которого Марфа уже тянула за подол дубленого полушубка.

Старик оглянулся, коротко взмахнул рукой. Миша и Гаврик вскинули на плечи сумки, мешок и двинулись вдогонку.

Через несколько минут, выйдя вместе с потоком пассажиров через калитку в железных воротах, они остановились около двери маленького домика, прилепившегося к громадным обгорелым постройкам кирпичного вокзала. На двери висела стеклянная дощечка с надписью: «Начальник вокзала». Дверь не закрывалась, потому что тесный коридор и следующая за ним комната битком были набиты людьми. Из их крикливых разговоров ребята сразу поняли, что все эти люди хотят видеть начальника, хотят получить от него разрешение погрузиться на поезд.

Марфа попыталась провести за собой к начальнику старика Опенкина, но выбралась из толпы с оторванной пуговицей и недовольно сказала:

— Тут такой ремонт дадут, — себя не узнаешь… Это твои помощники? Пострадавшие? — кивнула она на Мишу и Гаврика.

— Ну да же, да… Поглядишь, и сердце стынет, — морщась, как на морозе, ответил Иван Никитич.

— Попробую еще одно. Давай документы, зайдем с другого конца. У вас не своя, общественная нужда. А вы сядьте около заборчика, и ни с места, — пригрозила она ребятам и увела за собой Опенкина.

Оставшись одни, ребята приуныли.

— Делать нечего. Присядем, — посоветовал Миша.

Присели, помолчали и заговорили: удастся ли деду справиться с трудностями, которые вдруг могут помешать так хорошо сложившейся вначале дороге?

— Начальник, он — один. А к нему уйма. Может, и не выйдет..

— А дед?

— Дед — орел…

Вернувшийся дед мало походил на орла: руки у него были опущены, щеки дрожали. Иван Никитич злился, что-то шепча себе под нос. Вовсе не замечая рядом сидящих, он ходил взад и вперед, потом остановился с тем проворством, с каким умел останавливаться, когда пора раздумий проходила и надо было действовать.

— Голов не вешать! До начальника прутся и такие, кому надо поехать за дешевыми калошками, за сластями… кому что… Не поймет начальник — на штурм пойдем!.. Мы знаем, с чего начать…

Но воинственно настроенному Ивану Никитичу «начинать» не пришлось: во-время открылась форточка, и из окна крикнули:

— Кто там Опенкин, с Миуса? Что до Целины? Сколько вас?

— Сколько есть, все налицо, — выстраивая ребят против форточки, ответил Иван Никитич.

— И эти за скотом?

Начальник оказался человеком пожилым, с утомленным морщинистым лицом. На ребят он посмотрел холодно, без интереса, а старику сказал:

— Спешить надо, а то зайцев твоих порошей накроет.

— Они у меня такие…

Старик хотел сказать что-то хорошее про своих ребят, но начальник остановил его:

— Иди, иди на перрон, к двери! Там человек с документами. Он и отправит вас порожняком.

И форточка закрылась с той же сердитой внезапностью, с какой открылась.

* * *

Снова они в дороге, снова в качающемся товарном вагоне. Все трое сидят в углу и говорят о людях, с которыми встречались. Мише и Гаврику интересно проверить, так ли они думают о новых знакомых: о тетке Марфе, о начальнике вокзала, о молодом кондукторе, о седоусом главном.

Миша говорит:

— Дедушка, тетка Марфа здорово помогла нам.

— Согласен, — отвечает старик.

— Сидеть бы нам до ночи.

— А это, Михайло, как сказать, — втягивает щеки Иван Никитич. — Ей, Марфе, конечно, спасибо и многие лета, а всему голова — начальник вокзала.

Гаврик такого ответа не ожидал. Ему начальник определенно не понравился, и он был убежден, что такой начальник не мог понравиться ни Мише, ни Ивану Никитичу.

— Чем же он хорош? — спросил Гаврик.

— А чем плох?

— «Иди на перрон», — передразнил Гаврик начальника, — мол, не загораживай свет… А фортку закрыл у вас под самым носом… Хорошо, что не прищемил. А то что было бы?

Иван Никитич, хватаясь за нос и раскачиваясь от смеха, — соглашался с Гавриком, что и в самом деле было бы плохо, что без носа он оказался бы в Целине смешным представителем, что от такого представителя и коровы шарахнулись бы…

Когда иссякли шутливые разговоры, старик обратился к Гаврику:

— Ты напрасно в обиде на начальника. На блины он нас не пригласил, но про главное не забыл… Михаиле, ты слыхал, как он нас спросил?..

— «Кто там с Миуса?» — повторил Миша слова начальника.

— Слышишь, Гаврик? С Миуса — из разоренного района. Это ж и есть главное. А то, что не спросил о здоровье и на блины не покликал, — то уж другая, малая статья. Некогда человеку, делом занят. Под руку ему не болтай.

— Дедушка, а тот усач, главный, по-вашему, он — тоже правильный? — спрашивает Гаврик.

— Худого про него не скажу… Вижу, что тебе он не понравился… Тогда кто же тебе по сердцу?

— Тетка Марфа…

Старик остановил Гаврика:

— Марфа, Марфа! О ней уже сказано. Еще-то кто?

— А еще молодой кондуктор.

— Михайло, а ты что про него скажешь?

— Хороший, не придирчивый. Да его и по глазам видно, — добрый.

Старик лукаво улыбнулся, и по этой улыбке ребята поняли, что в оценке молодого кондуктора Иван Никитич с ними не согласился. Ребята обменялись взглядами и без слов сразу договорились, что хотя дед и орел, но ошибиться и он может… И не случайно он только улыбается, а ясного слова в свое оправдание не говорит.

— Добрый, говоришь? — спрашивает старик.

— Добрый, — уже настойчиво отвечает Миша, и Гаврик, молчаливо поддерживая товарища, сбоку показывает Мише туго сжатый кулак: значит, стой на своем и ни шагу назад.

— Михайло, это хорошо сказать про коня — «добрый», а он — человек, не конь.

— Кони тоже разные бывают..

— Бывают, — задумывается старик, а Гаврик, пользуясь моментом, успевает показать Мише уже не один, а два туго сжатых кулака, что означает: «Миша, действуй! Дед уже растерялся… Еще нажим, и сдастся!»

Гаврик ошибся: Иван Никитич задумчиво улыбался вовсе не потому, что растерялся, не зная, что ответить. Такое задумчивое спокойствие приходило к нему всякий раз, когда заботы дня кончались хорошо, когда он знал, что будет делать завтра. В такие минуты ему всегда хотелось быть по-детски откровенным и рассказать о том, что в мимолетной жизни он заметил хорошего и плохого, что было непонятным, а потом внезапно открылось, как открывается солнце, прорвав гряду облаков. Не всякому интересно слушать то, что обычно принято у людей «хранить за пазухой». Жалко, что умерла лучшая собеседница — старуха. Жалко, что сноха бездетна и черства. И вот суровая жизнь свела его в этом качающемся, немного поскрипывающем товарном вагоне с попутчиками, у которых душа нараспашку, про которых без преувеличения можно сказать, что у них что на душе, то и на языке… Казалось бы, что теперь старик мог говорить обо всем, говорить, как думать вслух, — но незаметно вместе с детской откровенностью к старому сердцу Ивана Никитича подступило чисто детское смущение. Он почувствовал, что говорить надо только о том, что знаешь твердо. Он осмотрел ребят обмякшими глазами и несмело сказал:

— Может, молодой кондуктор и в самом деле хорош. На деле его не проверял. Поклеп возводить на человека не стану… Только про коня ты, Михайло, напрасно толкуешь. Кони и добрые и ледащие — все они на узде, все следом за поводом. А человек — иное. Спрос с него большой… Мало, что люди с него спрашивают, — он сам прежде должен с себя за каждый шаг спросить… Вон Гаврик на той станции задрал хвост, как жеребенок, и поскакал… Хорошо, что так кончилось. А если б иначе… мы б его искать… Дорога бы расстроилась, и с нас бы спросили.

— Кондуктор за Гаврика не отвечает, — стремясь снова отстоять молодого кондуктора, заметил Миша.

— Опять же говорю тебе, Михайло, может, он дельный человек… Показалось мне: чесался много, зевал широко, а ноги передвигал, как сонный… Забота другого человека на крыльях несет, а его, видать, на аркане тянет… Говорю, может, я ошибся, может, только показалось мне.

Ребята молчали, с уважением посматривая на худого, щуплого старика с горячими пепельно-серыми глазами, в которых блестели одновременно и жадная стариковская тоска и чисто детское, наивное озорство. Теперь Мише и Гаврику совсем неважно было победить деда в споре о молодом кондукторе, о котором они уже перестали думать. Важно было, что Иван Никитич не навязывал им своего непроверенного мнения. Само собой было понятно, что старик разговаривал с ними, как с равными, без шутливой и обидной снисходительности взрослых, а по-дружески и просто… Даже все спорное, непроверенное, что сказал он о молодом кондукторе, было интересно, заставляло думать.

Старик встал, чтобы шире открыть дверь, и Гаврик нетерпеливо прошептал:

— Ну, как старик? Орел?

— Орел! — ответил Миша.

Иван Никитич, пригласив их к двери, сказал:

— Ребятки, степь-матушка поплыла… Глазу раздолье, как на море. Гляди да улыбайся… Делать-то пока нечего.

И все трое молча смотрели на широкую степь с серым грейдером, крутой дугой изламывающимся на далеком взгорье. Смотрели на одинокие машины, на серые полосы пара, на черные загоны зяби. Тракторы, работающие по ту сторону широкой суходольной низины, напоминали хлопотливо ползающих жуков… Над потускневшим золотом жнивья, прошитого зелеными нитями пырея, над скирдами соломы, которые маячили длинными островами среди безбрежья степи, парил коршун.

— Это Сальские? — тихо спросил Миша.

— Только начинаются. Когда-то пешочком с обозом их промерял. Поприглядимся к ним, — многообещающе ответил старик.

* * *

Утром следующего дня в узком коридоре на деревянной скамейке, около двери с надписью «Секретарь райкома», сидели Иван Никитич Опенкин, Миша и Гаврик. Они ночевали в Доме колхозника и пришли сюда пораньше.

— Мы, ребята, за помощью. Нас могут и не ждать, а нам надо быть на месте. Дело так указывает.

Иван Никитич сказал это степенно, но от ребят он не мог скрыть беспокойства, глубоко спрятанного в дымчато-серых старческих глазах.

Ребята догадались, что у старика будут трудные разговоры, — ведь куда легче помогать другим, чем самому просить о помощи. Сочувствуя Ивану Никитичу, Миша и Гаврик украдкой посматривали на него. Замечая это, старик успокаивал их:

— Ничего, мы не батраки… Не к господину с поклоном, а к секретарю райкома. И наш секретарь Василий Александрович знал, к кому посылает.

Иван Никитич усиленно разглаживал брови, прихорашивал воротник полушубка. Потом вышел во двор, и ребята видели в открытую дверь, как он долго бродил по бурой траве, сбивая пыль со своих сапог. Вернувшись, сказал:

— Мы же представители… По нас и о других будут судить. К слову, здешний секретарь райкома — наш земляк, кажется, из Приморки…

Минуту спустя открылась половина двустворчатой двери и подстриженная молодая женщина, оборачиваясь назад, с порога спросила:

— Александр Пахомович, вам этого… Опенкина?

Откуда-то из глубины комнаты, должно быть соседней с той, из которой появилась подстриженная женщина, послышался глуховатый и немного укоризненный голос:

— Почему «этого Опенкина»? Просто попросите ко мне товарища Опенкина.

Иван Никитич с привычной легкостью поднялся со скамьи.

Подстриженная женщина спросила:

— Вы товарищ Опенкин?

— Я, я, я! — одергивая короткий дубленый полушубок и на ходу снимая треух, ответил старик и скрылся за дверью.

Ребята притихли. Тихо было и за дверью. И лишь издалека порой слышался отрывочный разговор, как будто не имевший отношения к делу, по которому приехали сюда ребята с Иваном Никитичем.

— Море на месте? — весело спрашивал глуховатый голос.

— Море на месте.. — просто отвечал старик.

— И берег?

— И берег на месте… А живем, как суслики, в норах.

К большому огорчению ребят, с частотой стреляющего пулемета затрещала пишущая машинка, и теперь они могли улавливать из разговора только то, что было сказано в короткие секунды, на которые затихала машинка.

Человек, которого подстриженная женщина называла Александром Пахомовичем, говорил коротко, отрывисто:

— Понятно. Большая беда. Трудно… Нельзя, нельзя!

Это «нельзя, нельзя» обеспокоило ребят: а что, если этот человек, секретарь райкома, не сможет помочь деду?

Снова заговорил Опенкин:

— Нужда не свой брат. За всех потерпели. Без вашей помощи, товарищ, трудно вылезти из-под земли.

Миша уловил, что голос Ивана Никитича звучал так же сдержанно, тихо, как он звучал, когда старик разговаривал на посадочной станции с главным кондуктором.

После того как на слова Ивана Никитича о том, что «без вашей помощи нам не вылезти из-под земли», секретарь райкома заявил: «Не во мне одном дело», ребята подумали — с тревогой, что им, наверное, придётся ехать за коровами в другое место.

— Миша, я пойду сейчас туда и скажу: «Дедушка, поедем в другой район», — проговорил Гаврик.

— Не спеши. Думаешь, дедушка не знает, когда надо уходить?

— Попросите ко мне председателя райисполкома и зава райзо. Нет, не надо. Я сам! — послышался за дверью голос и стук отодвигаемого стула.

Дверь открылась. Через порог переступил тяжелый человек в суконной косоворотке, в начищенных сапогах. Щеки его и большая голова были начисто выбриты. На конце округлого носа сидели очки в черной оправе. Через них-то покосился он на Мишу, на Гаврика и пошел грузноватой походкой направо.

Ребята видели, как он вышел из коридора на площадку застекленной веранды и стал по деревянной лестнице спускаться на первый этаж.

Нетерпеливый Гаврик снова попытался было убедить Мишу, что надо, воспользовавшись моментом, хотя бы взглянуть на Ивана Никитича… Но опять приоткрылась та самая дверь, из которой минуту назад вышел секретарь райкома. На этот раз из-за двери высунулась седая голова самого Ивана Никитича.

Ребята, обрадовавшись, поднялись со скамьи и смотрели на деда так, как будто они не видели его целую неделю.

— Михайло, Гаврик, — твердо заговорил старый плотник, — дело наше не легкое, и сразу его не сделаешь. Не обязательно ждать тут. Можете выйти и во двор, сходить в Дом колхозника, но далеко уходить нельзя…

Миша и Гаврик хотели по глазам Ивана Никитича угадать, что у него на сердце, но глаза старого плотника были строгими.

— Самовольно, говорю, не отлучаться, — добавил он и закрыл дверь.

Миша и Гаврик озадаченно зашагали к выходу.

На площадке веранды они столкнулись с возвращающимся секретарем райкома. Пронзительно глядя через очки на ребят, он догадливо усмехнулся.

— Ну что ж, правильно… Сидеть там и старому скучно, а таким, как вы, особенно. Вы ж гости… Сад осмотрите, на школу поглядите… Потом дома расскажете, что хорошо, а что плохо…

И он, уходя, указательным пальцем дал понять, что Мише и Гаврику надо здесь чего-то подождать.

Минуту спустя после того, как бритая голова и покатые плечи секретаря скрылись за дверью, к ребятам подошла уже знакомая им молодая женщина с подстриженными волосами и, сказав поднимающимся по лестнице двум мужчинам, что Александр Пахомович их ждет, вручила ребятам записочку.

Записку они прочитали при входе в сад, который находился в нескольких десятках шагов от райкома. В ней было напечатано:

«Ленинская, 38, столовая Райторга.

Отпускайте за наш счет этим двум представителям завтрак и обед».

Слово «этим» было зачеркнуто красным карандашом, и тем же карандашом в конце записки была выведена заглавная буква «Д» с изогнутым хвостом.

Взрослым, написавшим эту записку, все казалось простым, ясным: адрес указан, — надо итти и завтракать, причем завтракать бесплатно. Но для Миши и Гаврика все было значительно сложней, и обсудить свое положение они решили с толком и неторопливо.

В саду, на широкой аллее, обсыпанной ржавыми, желтыми листьями, под тихим солнцем стояла светло-зеленая скамейка. В другое время их могло многое заинтересовать в этом саду. Сколько гектаров он занимает? Почему ясеней больше, чем кленов? И почему акации, как высокий густой забор, охватывают сад с севера на юг? Не ускользнуло бы от их любознательного взора, что клены уже подернулись желтым пламенем, а на развесистых колючих ветках акаций все еще шелестит зеленая листва…

Но ребята лишь мимоходом безучастно осмотрели сад и сейчас же уселись на скамейку и стали рассуждать.

— Напечатала она… — сказал Гаврик.

— Она. А зачеркнул «этим» и написал «Д» секретарь райкома, — говорил Миша, держа перед собой развернутую записку так, чтобы мог читать ее и Гаврик.

— «Отпускайте двум представителям… завтрак и обед за наш счет», — перечитывал Гаврик. — А почему про деда забыли? — удивляясь, ткнул он пальцем в записку.

— Не забыли бы про главное, зачем приехали, — сказал Миша, задумчиво глядя в сторону.

Стараясь правильно понять мысли товарища, Гаврик сказал:

— Миша, мы, конечное дело, завтракать не будем.

Миша угрюмо посапывал, и Гаврику, присматривающемуся к его посоловевшим глазам, никак не удавалось понять, согласен ли с ним товарищ.

— Миша, там и завтрак, небось, такой: зачерпнул ложку, ткнул вилкой и берись за шапку.

Миша неожиданно поднялся. Поднялся и Гаврик, но Миша посоветовал ему посидеть, подождать, пока он сходит в райком и послушает, чтобы правильно понять, хороши или плохи дела Ивана Никитича.

— А почему не вместе? — спросил Гаврик.

— Вместе заметней. Еще натолкнемся на секретаря. Спросит: «Позавтракали?» Придется соврать.

— Он и одного спросит.

Миша подумал:

— Может. И все-таки вранья будет вдвое меньше… Я вернусь — ты пойдешь. Так и будем связь держать с дедом.

— Тогда действуй, — охотно согласился Гаврик, и действительно с этой минуты они начали неустанно действовать.

Возвращался из райкома Миша и говорил:

— Секретарь райкома с кем-то спорит. Говорит: «На одного не взваливай. То, — говорит, — что ты думаешь, я должен знать… Но не мешает и тебе знать, что думает район, что думает область… Большевики, — говорит, — должны видеть дальше…» И еще что-то. Так эта стриженая как начнет на машинке: хлоп-хлоп-хлоп, хлоп-хлоп-хлоп! — и все пропало.

Убегая в райком, Гаврик уверял Мишу:

— У меня, Миша, уши чутки, как у совы, и ты надейся — ни слова не пропущу, не горюй!

Но, возвращаясь на скамейку, Гаврик тоже приносил с собой отрывочные, неясные сведения.

— Секретарь райкома выходил на порог. Сердитый. Двое хотели к нему с делом. Посмотрел на них через очки и говорит: «Сами, сами проводите совещание. Захотите о чем спросить — звоните. А я сейчас занят другим, неотложным делом, занят!» — и захлопнул дверь, ну, точь-в-точь как начальник, помнишь, на вокзале?

— А что говорит дед? Ты слыхал?

— Нет, — развел руками Гаврик.

— Знаешь, Гаврик, видать, дела наши не совсем плохи. Он же говорит, что дело большое. Опять же, другим сказал — занят, после!.. На начальника похож?.. А ты помнишь, что про начальника говорил дед? Пошли на Ленинскую!

— Отвечаешь за слова?

— Отвечаю, — сказал Миша, и они неторопливо отправились на Ленинскую, то есть на ту же широкую улицу, на углу которой стоял двухэтажный дом райкома и райисполкома.

В маленьком залике уже никого не было из столующихся. Крупная женщина в белой, туго повязанной косынке, прочитав записку, сказала:

— Представители, вы почти опоздали.

И так же, как на вокзале форточка, — в стене, отделяющей залик от другой комнаты, громко открылось маленькое окошечко. Из него высунулась голова повара, красная, в белом колпаке, с седыми усами.

— От кого записка-то? — спросил повар.

— От самого, — ответила женщина, звеня тарелками и ложками.

— Значит, представители без фальши, а опоздали, должно быть, потому, что сильно занятые, — усмехнулся повар.

— Будем есть или уйдем? — прошептал через стол Гаврик.

— Они так говорят от нечего делать. Будем есть, — сказал Миша, плотнее усаживаясь на стуле. — А смотреть будем не на них, а на улицу.

— Может, невзначай и дед попадется на глаза, — прошептал Гаврик.

Женщина, подавая тарелки с супом, спросила:

— Откуда же, представители, к нам?

— Дальние, — ответил Гаврик.

— Подумайте, какой важный. Со старшими разве так вас в школе учили?

Миша решил исправить положение:

— Мы из-под Самбека. Слыхали? Война там жестокая была. Подчистую все смело. Живем, как кроты, в земле.

— К нам-то, видать, за подмогой?

Миша сказал:

— Не знаю. Мы тут с дедом. Он в райкоме.

Гаврик одобрительно подморгнул. Он был доволен тем, что Миша не стал касаться подробностей, почему и зачем они сюда приехали. Им было не до праздного разговора, и они еще не знали, какую — радостную или печальную — весть сообщит им Иван Никитич.

Женщина вернулась к окошку и о чем-то тихо разговаривала с поваром. Но ребята не прислушивались к их разговору. Они ели, поглядывая в открытую дверь. По улице то и дело пробегали грузовые машины, проезжали подводы то с мешками, то с какими-то обсыпанными серой мукой бочками. От телег и от машин на немощеной широкой улице поднималась кудлатыми столбами пыль и, растекаясь, застилала дома, голубой просвет низкого неба, сиявший в конце ровной, однообразно-серой улицы. Эти секунды для Миши и для Гаврика были самыми тревожными. Из-за непроглядной пыли они могли не укараулить деда… Но вот на улице послышались понукающие крики: «Гей!.. Гей!.. Гей!..»

Еще не было видно ни живой души, ни проезжающих подвод и машин, а пыль уже клубилась и низко текла, как ленивый туман, потревоженный взошедшим солнцем. Из этого серого тумана с хрюканьем вынырнул сначала поросенок, потом с распахнутыми крыльями белый петух.

— Миша, коровы! — вытягиваясь через стол, опасливо прошептал Гаврик.

— Молчи, вижу, — сказал Миша и отложил ложку.

Окутанные завесой пыли, по улице потянулись, то сбиваясь в кучи, то шарахаясь в стороны, самые настоящие коровы — красные, светлорыжие, с хвостами, с рогами и безрогие.

— Миша, красностепные, как у нас на ферме… до войны…

— Гаврик, тише…

— Миша, а симменталовую телочку видал?

— Эту, что со звездочкой?

— Да нет! С черным ремешком на спине!

Миша удивленно передернул плечами: как же он мог не заметить такой телочки?.. Его потянуло к двери, но в присутствии тихо разговаривающих у окошка он стеснялся подняться. Скажут, коров никогда не видали. Гаврик понял и желания и опасения товарища. Он схватил Мишу за рукав и твердо сказал:

— Пошли, а то не увидишь!

— Вы что, коров никогда не видали? — услышали они насмешливый женский голос. — Сказано, дети!

Гаврик предостерегающе толкнул товарища, и Миша понял, что отвечать и оглядываться строго воспрещается, и они пошли туда, куда вместе с облаком пыли двигалось коровье стадо, понукаемое двумя пастухами.

Они шли и разговаривали:

— Миша, а может, это нам?

— Не знаю.

— А если нам?

— Если нам, то куда их гонят?

— Чудной, не загонять же их в хаты. Гонят на какой-нибудь общественный баз.

— Не знаю, — крутил головой осторожный Миша.

— Ты лучше скажи, что ты знаешь?

Течет улицей пыль, течет стадо, слышатся понукающие выкрики пастухов, и ребята идут за этим потоком то молча, то разговаривая.

— Миша, а если нам?.. Пойми, задание мы выполним на все сто… Вот радости будет там!

Мишу покидает осторожность:

— Гаврик, что тогда скажет майор?

И Гаврик закидывает руки за спину.

— Думаю, скажет: «Это наши передовики».

— А что скажет мать?

— «Сынок, я тобой очень довольна!»

— Моя тоже что-нибудь такое скажет и по щеке похлопает… А зачем?

— Взрослые, они так.

Стадо уходит дальше.

— Гаврик, ты чудной: если бы коровы нам, то дед где был бы?

Теперь уже Гаврик, сердясь, говорит:

— Не знаю.

— Он был бы тут, как на часах… И потом, так же скоро нельзя…

— Миша, ну, а если бы он, секретарь райкома, по телефону, по-большевистски…

— Не знаю.

Стадо, выйдя за околицу, уходит от села дальше в степь. Сомнения Миши оправдались, и, останавливаясь, с неловкой усмешкой он говорит Гаврику:

— Коров по телефону не передают. Пошли назад.

Недалеко от столовой Гаврик, насупившись, предупреждает:

— Вон у порога и та и еще одна тетка. Начнут про обед… Скажут: они, как телята, убежали за коровами.

— Держи левей, — шепчет Миша.

Но маленькая женщина, которую ребята видели с веником в руках около порога райкома, помахивая рукой, кричит им:

— Дед! Дед вас по саду ищет!

Прибежав в сад, ребята заметили Ивана Никитича, который стоял среди аллеи с опущенными руками. И, странно, дед никого не искал и, казалось, забыл не только про ребят, но и про все окружающее и, глядя в землю, вытирал глаза ладонью. Увидев ребят, он засуетился и, будто рассердись, что ему помешали думать, сказал:

— Что уставились?. Сроду не видали? Ну, стар стал, лук в глаза лезет!. А вы, если поели, то и нечего шляться за коровами… Лучше делом, валенками займитесь.

— Дедушка… — начал было Миша.

— Шестьдесят восемь годов дедушка. Знаю! Расскажу после, а теперь маршируйте в Дом колхозника.

Быстрой походкой старик опять ушел в райком, а ребята вернулись в Дом колхозника — молчаливые и огорченные. Развязали мешок, достали недошитые валенки и, устроившись между кроватями на полу, принялись за работу. Скрипнула дверь, и пожилая дежурная, посмотрев на них, опять закрыла дверь.

— И сколько этих теток тут! — пробурчал Гаврик.

— Столько же, сколько у нас. Война. Ты злишься — не знаешь, что с дедом, а на них зло срываешь.

Снова скрипнула дверь, и опять появилась уже знакомая им женщина из райторговской столовой, высокая, прямая, в белой, туго повязанной косынке. Минуя ребят, она пошла к столу, сначала постелила на скатерть газету, а на нее поставила кастрюльку с куском хлеба на крышке.

— Ваш соус. Потом поедите, — сказала она и вышла.

— Ну, чем плохая тетка? — спросил Миша.

— Заботливая, — ответил Гаврик, и они надолго замолчали.

* * *

Миша проснулся в полночь. Электрическая лампочка тускло светила под потолком. Гаврик лежал на соседней кровати, спиной к нему, лицом к стенке. Он лежал тихо, и Мише не у кого было спросить, приходил ли дед.

Миша осторожно встал, подошел к столу, открыл крышку кастрюли. Соус, оставленный деду, был съеден. Значит, дед приходил, но не нашел нужным разбудить их и рассказать, как идут дела.

Миша сел на кровать и вдруг спросил себя:

— Может, Гаврик втихую соус съел?.. Ох, и поговорю с ним! — сердито добавил он.

Одеяло слетело с Гаврика с такой легкостью и быстротой, как будто его сорвал наскочивший ветер. С такой же быстротой ноги Гаврика упали на пол.

— Ты друг или гусь? — спросил Гаврик.

Мише надо было отвечать прямо и честно, иначе Гаврик наделает такого шума, что в Целине всем станет тесно.

— Гаврик, ну почему дед ничего не сказал?.. Мы ему каменные?.. И ничего нам не надо?..

Миша хлопнулся на подушку и сердито накрылся с головой.

— Ты постой, деда не трогай. Он сказал, а я не разбудил тебя, — опешив, заговорил Гаврик.

— Так кто же гусь? Ты или я? — высовываясь из-под одеяла, спросил Миша.

Гаврик хотел присесть к Мише на кровать, но Миша стал отталкивать его. Гаврик не обиделся. Он присел на стул и виновато заговорил:

— Дед приходил на минутку. Спросил: «Гаврик, Михайло спит? Проснется, скажешь: гонцы на ногах… Может, говорит, к восходу солнца тут поблизости коровы замычат…»

— А куда дед глядел: в пол или выше, к потолку?

— Он глядел, как на море.

Миша повернулся к Гаврику, приоткрыл одеяло и предложил:

— Гаврик, заходи, пожалуйста.

Гаврик весело нырнул под одеяло и зашептал:

— Мишка, теперь спать. Дед настрого приказал: «Спать, спать и спать!»

* * *

На восходе солнца ребят разбудила дежурная — моложавая и проворная старушка.

— Скорее, скорее, с пожитками! Так распорядился старик, — говорила она и, пока ребята, звеня умывальником, промывали заспанные глаза, вынесла их багаж на крылечко и, завязывая сумки, наставительно щебетала:

— А теперь прямо-прямехонько этой улицей. Как тракторные мастерские, — они по правую руку, — пройдете, тут и степь начнется, там и дед.

Ребята недоуменно переглядывались. Похоже было, что старуха в срочном порядке выселяет их из Дома колхозника.

— Дед-то приходил? — спросил ее Миша.

— Давненько приходил. Этак, в пятом часу, — отвечала-старуха, вскидывая сумку на плечо Гаврика.

— А что ж он говорил? — хмуро допытывался Миша.

— Чтоб разбудила на восходе солнца и отправила. Больше ничего.

— А дед-то какой? Может, чужой?

Но старуха уже приспосабливала на плечо Мише мешок с пожитками.

— Ваш дед — сухонький, щупленький, а прыгает, как кочет на веревке.

— Наш, — пробурчал Гаврик и косым взглядом указал Мише на дорогу.

Попрощавшись со старухой, ребята, сердито шагая, отправились в путь.

На окраине им встретилась легковая машина. В кабине рядом с шофером сидел знакомый Мише и Гаврику широкоплечий человек в серой шинели. Ребята удивленно переглянулись.

— Он? — спросил Гаврик.

— Он, секретарь райкома.

— Чего ж ему не спится?

Вот и машинно-тракторные мастерские — длинные кирпичные постройки под этернитом, с узкой железной трубой, с трактором около настежь открытой широкой двери и локомобилями, поставленными на деревянные брусья… Дальше, за покатым холмиком, начинается степь, но деда нигде не видать. Левее холмика, в стороне от дороги, сереет проселок. По нему, направляясь к селу, степенной походкой идут трое старых мужчин: двое с хворостинами, а один с какой-то веревкой на плече. Двое из них сразу замахали руками, показывая ребятам куда-то за холмик. Гаврик и Миша поняли, что надо торопиться. Прибавив шагу, они вышли на взгорье и, восхищенные, остановились…

На рыжей траве, сбоку дороги, паслось больше десятка коров и телят. А дед, прямой и гордый, стоял с палкой на плече, как на часах.

— Скажешь, не наши? — спросил Миша.

— И глупой поймет, что наши. Видишь: смотрит, как на море, — сказал Гаврик и добавил, вздыхая: — Я больше стоять не могу.

— Ноги рвутся вперед… А ты, Гаврик, не сдерживай их! — крикнул Миша и первым рванулся вперед.

Когда ребята подбежали к Ивану Никитичу, старик, указывая на коров, задал короткий вопрос:

— Кто это? — и голос его прозвучал так, как будто он весело спрашивал: «Ну, как спалось?»

У ног старика лежал небольшой медный колокольчик; он ковырнул его сапогом и сказал:

— Пожитки покамест положите, а его, колокольчик, будем вязать на шею вот той, красно-бурой.

И начался сбор в дорогу. Старик то и дело повторял свои предупреждения: задавать вопросы можно, а стоять с опущенными руками строго воспрещается; спешить нужно, а суетиться не положено.

— Дедушка, почему мы вяжем его красно-бурой? — спрашивал Гаврик.

— Людей, что помахали вам с пригорка, заметили? Так вот они сказали: корова и на ферме в отстающих не любила тянуться…

Когда колокольчик был подвязан, дед, оглядывая стадо, сказал:

— Ну, а теперь нам нужна корова-лодырь.

— Зачем? — удивился Миша.

Старик засмеялся:

— Ты, Михайло, не пугайся. В наказание повесим ей на рога пожитки, и пускай плетется в хвосте.

Гаврик предложил:

— Дедушка, вот этой пожитки на рога. На солнце часто глядит, ленивая.

— Можно ей… Михайло, а как по-твоему?

— Чего-ж на старую все вешать? У нее вон и телок, — заметил Миша.

— И то правда. Она лодырь без умысла, года большие, — согласился старик. — Ей одной сумочки хватит.

Мешок приладили высокой упитанной трехлетке, с добродушными и ленивыми глазами.

— Эта яловая, ей по заслугам. А теперь — я в голову, а вы в хвосте и по бокам досматривайте. До места, если по шнуру, двести километров. Прибавим на кривизну пятьдесят.

Старик серьезно задумался. Молчали и ребята.

— Положим на день по двадцать километров. Больше с телятами не уйдешь. — Миша заметил, что, говоря о телятах, старик почему-то смотрел на него и на Гаврика. — Видите лесополосу?

В сереющей дымке утра темножелтой грядой вставала полоса леса, похожего на длинный барьер.

— До этой полосы десять километров. Там поищем, где подкормить и напоить. А чтоб меньше там задерживаться, будем делать так: где по дороге густоватый пырей попадется, остановимся на минуту-другую, подкормим, и дальше… Ноги беречь. Дорога немалая. Все!

Последнее слово Иван Никитич сказал, как отрубил.

Миша и Гаврик видели, как он обошел коров, обернулся, снял шапку и, щурясь на бледнорозовый свет взошедшего над степью, словно над морем, солнца, тоненько прокричал:

— В добрый час! За мной! Гей-гей!

И пошел вперед, забирая от дороги на розовый простор жнивья.

— Гей-гей! — прокричали Миша и Гаврик. Коровы и телята медленно двинулись вслед за дедом. Вкрадчиво зазвенел колокольчик.

Солнце поднималось над степью все выше и выше. Лучи его постепенно перекрашивались из светлозолотистых в оранжевые, а потом в серебристые, подернутые накипью желтизны. На западе растаяли последние пепельно-серые следы утра. Небо, синея, все выше поднималось над рогами коров, и степь перед Мишей и Гавриком все шире разворачивалась в своем осеннем наряде. Отчетливей обозначилась далекая окраина побелевшего жнивья, отороченного прямой желтовато-темной чертой лесополосы.

— Гей-гей! — зазывно покрикивал идущий впереди старик.

— Гей-гей! — откликались ребята.

Коровы тянулись к зеленому подсету пырея, к кустикам повители, зацветающей осенним блеклосиним цветом. Телята были уже большие. Они обросли той грубоватой, закурчавившейся на лбу и на боках шерстью, которая им нужна была, как теплая одежда, для встречи дождливых ветров глубокой осени и морозных дней зимы. Но они все-таки были телятами: траву щипали неохотно, часто настойчиво останавливали матерей, чтобы пососать молока. Замечая это, старик, грозясь, ругался:

— Гаврик, что ловишь ворон?.. Увижу еще — взыщу со всей строгостью! Дорога дальняя! Ты не телок, чтоб забываться!

Миша видел, что старик снова стал таким, каким он наблюдал его в плотницкой, погруженным в дело, горячим в движениях и решительным в каждом слове. Как в плотницкой, он был придирчив ко всякому пустяку, который отвлекал внимание, мешал делу. Миша за дни совместной работы со стариком уяснил, что если не удается понять мыслей старика, торнадо следить за его взглядом, за походкой, за каждой мелочью, и тогда поймешь, что ему нужно.

— Гаврик, что ты делаешь?.. Ты больше понимаешь или дед? Ты старший или он? — с укором в голосе спросил Миша, когда Гаврик, приотстав, с усмешкой гостеприимного человека разрешил бычку с белым пятнышком на ухе полакомиться молоком матери…..

— Это же мой подшефный. За дорогу он хорошо поправится и будет не телок, а трактор. Мишка, мы его так и будем называть. Вам с дедом жалко чужого молока?.. Скареды!

«Скареды» было обидным словом, но Миша смолчал из-за сочувствия к Трактору, который сосал молоко, должно быть, с огромным удовольствием, потому что хвост его, задираясь кверху, рисовал в воздухе замечательные, быстро бегущие колечки.

— Гей-гей! — обернулся дед, и Миша, невыразимо быстро хлестнув веткой Трактора по ляжкам, выкрикнул:

— Гей-гей! — дескать, у нас все в порядке. Гаврик злился. Чтобы задобрить обиженного телка, он отбегал в сторону, рвал сочный пырей и на ходу подкармливал своего «подшефного». Он успевал подобрать камешек или комок земли там, где проходил по мокрой пашне гусеничный трактор, и бросить его в пролетавшего грача или в маленькую, попискивающую в густой стерне птичку.

На убранной бахче, пересеченной узкой глубокой лощиной, одна из задних коров шарахнулась в сторону и, округлив глаза, зло, как паровоз, пырснула. Из-под ног ее с хлопающим свистом взмыли куропатки и, расстилаясь над землей, исчезли в кустах старого донника.

А Гаврик, пользуясь тем, что старик его не видит, скрывшись в лощинку, долго бегал, обшаривая сорные заросли.

— Гей-гей! — громко кричал Миша, посматривая на деда, на лесополосу, сказочно быстро вырастающую по мере того, как они приближались к ней. У Миши начинали тяжелеть и ныть ноги, и он завидовал выносливости Гаврика. Помня наставления Ивана Никитича, что ноги надо беречь, он старался обходить ложбинки, кусты, старался легко шагать. Чтобы меньше казалось расстояние до лесополосы, он разбил его на точки, отмеченные кустом, курганчиком или впадинкой, и считал шаги до каждой из них. Занятый этим делом, он не заметил, что Гаврик стал отставать, и вдруг дед резким голосом закричал:.

— Стоп! На печи тебе сидеть и палец сосать или в куклы играть? Что мы будем делать? Что?

Миша непонимающе смотрел на старика, потрясавшего у него под носом скомканным треухом.

— Что уставился на меня? Ты полюбуйся на того вон, обозника!

Миша оглянулся: Гаврик тихо плелся, хромая на правую ногу. Когда Гаврик подошел, дед почти свалил его на землю.

— Михайло, он зарезал нас с первого шага!

Рывком старик стащил с Гаврика правый сапог, размотал портянку. Достав из кармана очки, он долго осматривал ногу Гаврика с той придирчивостью во взгляде, с какой обычно в плотницкой осматривал обстругиваемый брусок дерева.

— Мозоль с боку большого пальца. Нарви, Михайло, конского щавеля.

Миша принес широких листьев травы — мягкой, густозеленой. Сдув с них невидимую пыль, старик окрутил ими палец, потом быстро и аккуратно обернул ногу портянкой.

Гаврик натянул сапог и, виновато отвернувшись, ждал приказаний.

— Михайло, — обратился старик, — во всяком большом деле непременно найдется бестолковый, несознательный. Посмотрим, что будет дальше. Теперь напрямую итти нам нельзя. Будем держаться ближе к железной дороге. Как знать, может, этого обозника придется в вагон да наложенным платежом… В главном деле он теперь не помощник, а обуза… Лишний телок прибавился… Иди на грейдер, там ровней, — с пренебрежением сказал Гаврику старик и быстро зашагал вперед.

Гаврик просяще посмотрел на Мишу:

— Я обозник?

— Иди, раз приказано, — с досадой ответил Миша и пошел за коровами.

Выбравшись на грейдер, Гаврик сразу почувствовал, что здесь и в самом деле итти легко и нога ничуть не болит. И опять во всем оказался прав этот сморщенный, резвый и всезнающий дед. Гаврик слышал понукающие голоса старика и Миши, видел, что Миша и старик, следя за коровами и телятами, неустанно следили и за его движениями… Стыд сдавил Гаврику сердце, и он часто заморгал. — Дед, он опять орел, а я…

Гаврик хотел назвать себя «телком», и только чувство обиды и жалости к самому себе остановили его.

* * *

За лесополосой найдено было отличное место для отдыха. Здесь пахали тракторы. У черной каймы поднятой зяби стоял бригадный зеленый вагончик. Около него дымила кухня. За табором тянулась неширокая полоска свежей зелени. На ее окраине, ближе к грейдеру, серел деревянный сруб над колодцем, а около колодца стояло длинное долбленое корыто.

Старик громко сказал:

— Михайло, шабаш! Знатный шабаш! Доставай из мешка налыгачи и веревки, будем вязать телят.

Гаврик несмело подошел к Ивану Никитичу и спросил:

— Что мне, дедушка, делать?

— Ты нестроевой. С тебя спрос невелик: возьми у Михаилы порожний мешок, набери в него листьев… Потом скажу, что дальше.

Когда Гаврик вернулся из лесополосы с мешком, наполненным листьями, на привале было весело.

На зеленой полянке уже горел костер. Около него стояли старик, Миша и еще один незнакомый человек — смуглый, чисто выбритый, с седым затылком, в выгоревшей кепке, опущенной на прищуренные, ласково глядящие на мир глаза. Человек этот, видать, сейчас только откуда-то приехал, потому что около бригадного вагончика теперь стояли дрожки с сиденьем для одного человека. Около них маячила гнедая лошадь с навешенной торбой. Закинув за куцый ватный пиджак маленькие, обхлестанные ветром руки, он усмехнулся, глядя на деда, как на старого знакомого.

Дед шутливо говорил ему:

— Вот и посудите, товарищ агроном, под семьдесят мне, а обличье мужское имею. Ни за что не смог подоить коровы — отворачивается. А вот к бабочке, видите, она с нашим почтением!

Рябоватая женщина, с широкими в кистях загорелыми руками, отставив босую мускулистую ногу, доила корову и насмешливо отвечала:

— Не в том причина.

— А в чем же, Даша? — спросил агроном.

— Она небритых не любит. Давайте-ка вашего Мишку. Сразу научу правильному подходу… Давайте… Он хорошо руки помыл?

— Михайло, вали! Возьмешь в толк — за пазухой не носить и людей не просить, — весело распорядился дед, но, заметив Гаврика, недовольно, как бы между прочим, проговорил: — Ты, нестроевой, высыпай листья, разувай сапоги и сиди смирно.

Гаврик понимал, что он должен был нести заслуженное наказание и терпеливо выполнять приказы. Усаживаясь на разостланные листья, разуваясь, он с жадной завистью смотрел на Мишу, которого поощряли в смелости и агроном и старик. Но кухарка тракторной бригады, отмахиваясь от этих поощрений, говорила:

— Штурмом не возьмете! Мишка, сними свой треух. Дай я тебе чуб прихорошу. Ну, теперь стал лучше, теперь подходи познакомиться.

И, уже обращаясь к корове, ласково наставляла ее:

— Мишка — мальчик хороший. Он тебя и будет доить.

Она гладила корову и поучала Мишу:

— Мишка, молоко не в соске, а в вымени. Чуть поддай его кверху, легонечко подтолкни, а потом уж потяни. Видал, как маленькие подталкивают?

Едва брызнули в ведро из-под Мишкиных неуверенных пальцев первые струи молока, взрослые потеряли интерес к дойке, и только Гаврик томился горячим желанием сказать Мише хотя бы одно слово. В этом слове он хотел выразить и то, что хорошо светит солнце над широким полем, что интересно смотреть на ползающие под синими дымками тракторы, что красива подернутая желтым пламенем лесополоса, что тетка Даша хорошая… Она научила Мишу доить коров, принесла пшена на заправку молочного супа и сказала, смеясь, застенчиво закрывая смуглой ладонью рот, в котором недоставало переднего зуба:

— Вы же со своим дедом пострадавшие от фашистов… Возьмите в дорогу ведро, оно мое, не колхозное. Мишка будет им орудовать.

— Пригодится, — сказал Миша, поставив ведро с удоем и опустившись на листья рядом с Гавриком, который все еще не придумал того единственного слова, что рвалось из души. Но ему подсказал Миша, шепнувший через плечо:

— Гаврик, жизнь?

— Конечно, жизнь! — облегченно вздохнул Гаврик, и ребята стали слушать, о чем разговаривали, сидя у костра, агроном и Иван Никитич.

— Земля-то, хорошо помнится, была землей коннозаводчиков? — сказал дед, поправляя кизячные головешки чадящего костра.

— Их. Так вон же, видите, краснеют кирпичные стены их молельного дома, а над крышей чернеет груша — купол… Там, ниже, отсюда не видно, остались каменные сараи и конюшни, — говорил агроном, раскуривая папиросу.

— Ну да же, да… Так оно и есть, а дорога проходила, значит, тут, где пашут тракторы.

Старик задумался.

— Бывали тут? — спросил агроном.

— Бывал. Давно. Годами, что туманом заволокло.

— Я-то агроном и пятьдесят три года уже прожил: могу догадаться, что тут было… Ни одного кустика, ни деревца. Целина, гуляет ветер по ковылям. Бродят кони, суслики пищат. Летом зной, дышать нечем. Воды не сыщете. Правда, у коннозаводчиков был пруд небольшой, теперь на этом месте колхоз насыпал огромную плотину. Но все-таки пруд был… Без пруда нельзя: я, Иван Никитич, такой охотник искупаться в жаркую пору, что и медом, не корми, — засмеялся агроном.

Старик неожиданно почесал седой затылок.

— А вы что, не любите купаться? — удивился агроном.

— В пруду — нет, не охотник. Ну его к чортовой бабушке! — зло отмахнулся старик.

— Ну, почему же? — сожалея, спросил агроном и посмотрел на ребят, ища сочувствия. — Конечно, летом, не сейчас. Правда же, замечательно?

Ребята улыбались. Они, бесспорно, были на стороне агронома, но дед стал суров.

— У вас, должно быть, малярия? — догадливо спросил агроном.

— Малярия, товарищ агроном. Откуда она — можно рассказать… Пускай и они вот, малые, послушают… Глядишь, в жизни и старое пригодится.

Миша и Гаврик следили за дедом, а его что-то останавливало начать разговор. Он без видимой причины помешивал укипающий суп, поправлял головешки костра, оглядывал пасущихся коров… Потом он успокоился и, глядя на костер, тихо заговорил:

— Пруд-то этот, чей он был?.. Коннозаводчика Ивана Федоровича, век бы его душу лихорадка трясла!.. Был я немногим побольше Михаилы и Гаврика. Нужда неволила в извоз съездить на станцию Торговую, теперь Сальск. Покойник-отец немощный, хилый был. «Ты, — говорит, — Ванюшка, моя опора. Поезжай, — говорит, — с другими за нефтью для рыбного завода. Лишняя копейка все дырку закроет. Не пугайся, поедешь не один, с хожалыми людьми, в обиду не дадут…» Малые всегда охотники в дорогу, — все ведь ново в пути, в разговорах. Этими местами, той дорогой, что распахана, ехали. Хорошо помню, ехали ночью. Перед тем как въехать на земли коннозаводчиков, старик Вахрамеев — он у нас был за вожака — задержал обоз. Сошлись до кучи… Дескать, что за оказия, что за причина?. Отдыхали недавно, лошади сыты…

Вахрамеев почесал бороду и говорит: «Доехали до проклятого места. Чорт тут живет — Иван Федорович. Земля вся ему подвластна. Любит тишину и спокойствие. Цыгарки не палить, не разговаривать. Доставайте мазницы да погуще мажьте дегтем колеса и оси».

… Мне невдомек: вот, думаю, шутку придумал старик… Стою, и ни с места, а другие уже разбежались по подводам и мажут оси, спешат.

— А ты что стоишь? — спрашивает Вахрамеев. — Мажь! Кому говорю?! Скрипу Иван Федорович не любит! — и так тряхнул за рукав, что я не на шутку испугался и кинулся подмазывать..

До зари ехали, — ни шороху, ни стуку, ни живого слова.

Стало сереть и развидняться. Старик Вахрамеев поднялся на свою подводу и с бочки во весь голос крикнул:

— Снимай шапки, крестись! Черную полосу пересекли!

Подводчики вслед за дедом перекрестились, сразу заговорили, влезли на подводы и рыском погнали лошадей… А я, глупой, все оглядывался: думал увидать, стало быть, черную полосу…

Дед криво усмехнулся.

— Ну, увидали же? — заинтересовался агроном.

— Увидал после, а тут разглядел только тот самый пруд… В сторонке он синел, туманом малость курился.

Даша крикнула от вагончика:

— Помешивайте, а то пригорит! А из ребят кто-нибудь сбегал бы телка распутать, да и вам, Алексей Михайлович, пора с коня снять торбу, а то он чихает, как простуженный.

— Замечание правильное, хоть и не ко времени, — сказал агроном и вместе с Мишей поднялся.

Дед помешал суп, убавил огня, а тем временем вернулись Алексей Михайлович и Миша.

— Так когда же увидели эту полосу? — снова подсаживаясь к костру, спросил агроном.

— А это уж было на обратном пути. К полосе-то мы подъезжали средь бела дня, и жара стояла пеклая. Коршуны, и те летали так — не бей лежачего. Опять остановились на совещание. Вахрамеев, старик-то, долго допытывался у Меркешки Рыжего, — точно ли он видел в Торговой самого этого Ивана Федоровича. И не лучше ли в ближней балочке до ночи переждать… Меркешка клялся и все хлопал шапчонкой о землю:

— Тогда, — говорит, — артелем выньте из меня душу! И век бы моим сородичам света божья не видать: обоз наш из Торговой, а он — туда… И принцесса с ним, вся разряженная в белое, и шляпка на ей с цветочками.

— Кони какие? — допытывался Вахрамеев.

— Да его же: серые, в яблоках. Чуть не задавили.

— А как же мы не заметили? — опять допытывается дед Вахрамеев.

— Так он другой улицей. Неужели же ты, дед Вахрамей, забыл, что за солью в бакалею посылал?.. Сам же, помнишь, две копеечки приплющенные давал…

Дед Вахрамеев, должно, вспомнил про свои приплющенные копейки и сдался. Велел всем снять шапки, покреститься, и мы, значит, поехали.

Около этого самого пруда-то повстречали сторожа, чудного кудлатенького старичишку, ну, в точности похожего на ежа.

Вахрамеев опять же к нему с вопросом насчет Ивана Федоровича.

— Вихрем умчало, с прахом унесло на Торговую, а объездчик по такому случаю выпимши… За старшего на северном участке — я! — выкрикивал кудлатый старичишка и смеялся, как малый, до слез.

— Ты, — говорит ему дед Вахрамеев, — тоже нынче пьяный?

А старичишка смеется:

— Рюмкой, глупая твоя голова, крестьянскую душу не упоишь! От простору, от воли степной пьян я! Купайся, — говорит, — пои лошадей, ходи фертом по земле!

И так разошелся, что стал выплясывать. Пляшет и приговаривает: «Ходи, хата, ходи, печь…»

Поддались мы его веселью и вздумали не только, напоить лошадей, а и покупаться. В самый разгар купанья на тройке серых из лощины выскочил сам хозяин.

Старик глубоко задумался, глядя на нагоревшие угли костра.

— Видать, то, что случилось потом, запомнилось надолго? — вопрошающе взглянул агроном на старика, на притихших ребят.

Подошла Даша с алюминиевыми чашками. Наполнила их укипевшим супом.

— Красноречивы. Суп-то в кашу обернулся! Пока горячий, ешьте… Ребята, старым, может, охота поговорить, а вы ешьте на здоровье.

Даша ушла, но ребята не потянулись за ложками. Встал и агроном и, достав из кармана металлический складной метр, топтался на месте.

— Вы это правду сказали: запомнилось накрепко. Надо, чтоб и они знали и помнили про это, — указал старик на ребят. — Хозяин-то, Иван Федорович, был в сером дорогом костюме, а усики — черненькие, подбритые. Косматый старичишка хотел взять всю вину на себя. Штаны расстегнул… А хозяин ему с усмешечкой: «Нашел, чем удивить. Твою спину, — говорит, — наизусть изучил». Попробовал было за всех ответить старик Вахрамеев.

— Спроси с меня, — говорит, — мы ж не одинаковые!.. Я — старший… Вот есть совсем парнишка, — это он про меня.

Иван Федорович, покатываясь от смеха, говорит:

— А я вас всех под один цвет, потому что все вы сволочи. Везете чужое… Хозяин ждет нефть. Жалко хозяина, а то бы заставил вырыть яму, слить в нее из бочек да и выкупать вас!.. Нет, — говорит, — я нынче не злой, хочу пошутить…

— Нацедите-ка, — говорит, — из каждой бочки понемногу, а я вас для первого разу только покроплю.

И кропил, сам кропил, как поп на водосвятии, травкой этак по голым макушкам. Потом травку-то отшвырнул и велел всем выстроиться.

Перед фронтом проехал. Вахрамееву — старик стоял на правом фланге — крикнул:

— Кажется, ты печалился, что не все одинаковые? Вот и брешешь! Все вы — говорит, — одной масти, — черные, как негры!

Засмеялся и ускакал. Иван Никитич замолчал.

— И ведь чудно все это! Они, ребята, не поверят… Скажут, под старость у деда в голове не все в порядке, — задумчиво проговорил агроном, глядя на широченную полосу зяби и, может, именно туда, где проходила страшная дорога, а за ней взгорье, а уже за взгорьем прятался бывший пруд коннозаводчика. Туда смотрели и ребята.

— Теперь-то и мне за давностью лет случай этот кажется сказкой, — заговорил Иван Никитич. — И вспомнил про него не сейчас, а в Целине. Приехали за коровами. Пришел к секретарю райкома, к Александру Пахомовичу… И он весь день и всю ночь занимался моим делом. Всех председателей колхозов на ноги поднял и все это в телефон: «Большевик должен глядеть дальше, а ты прячешься под колхозным забором. Пойми же, что они пострадавшие от войны, что помочь им — дело государственной важности!»

Быстро поднявшись и поводя рукой, разгоряченный Иван Никитич продолжал:

— А теперь, товарищ агроном, можете полюбоваться на наших коров, — мы их достали на этой же земле — только на колхозной!

Даша, заслышав громкий разговор Ивана Никитича, вышла из вагончика и со ступенек громко спросила агронома:

— Алексей Михайлович, вы чем разгневали старика?

— Мы не ссоримся. В разговоре сличили старое с новым! — ответил агроном.

— Что же вышло?

— Вышло, Даша, что землю надо пахать глубже! Пойду проверить!

Агроном показал складной метр и, попрощавшись с Иваном Никитичем, торопливо ушел туда, где работали тракторы.

* * *

Когда солнце немного склонилось к западу, стадо было уже далеко от тракторного стана. На ребят рассказ старика произвел большое и странное впечатление.

С вершины пологого ската ребятам теперь ясно был виден пруд, вода которого в изогнутой впадине блестела синеватым стальным блеском. Они оглядывались на пруд, на осевшие красно-кирпичные стены постройки с ржавой железной крышей, с торчащей грушевидной колонкой на ней. И пруд и постройки лишний раз убеждали их, что старик не мог придумать этой страшной сказки… Но у сказки был странный конец. О нем-то и спросил Мишу Гаврик:

— Миша, но их же, наших-то, было, может, до десятка да еще косматый старик?.. А чужак — один…

Чувствовалось, что Гаврику был тесен его полушубок.

— Я и сам так думаю, — глядя в землю, ответил Миша.

— Тут бы всем колхозом на эту гадюку… Квелые собрались, — с огорчением — в голосе заметил Гаврик.

— Гаврик, а по-моему, у них не было вожатого.

— А Вахрамеев? — неуверенно спросил Гаврик.

— Нет, негож. Хоть он и хороший старик, а вину за собой признал!

— А косматый вовсе нетвердый. Скорей за штаны! — передернул плечом Гаврик.

Миша еще раз оглянулся на пруд, и он показался ему затерянной в степи саблей.

— Гаврик, Буденный тогда, должно быть, маленький был… Может, как ваша Нюська.

Гаврика такое сравнение вполне убедило, потому что с Нюськи многого не спросишь.

Оба замолчали и погнали коров побыстрей за дедом.

Как ни старательно увязывали порожнее ведро между рогами, но оно гулко бубнило, когда корова опускала морду, чтобы на ходу сорвать пучок травы. К нежному позваниванию колокольчика примешивался несуразный, пугающий телят звук, да и сама корова казалась телятам страшной, и они, подходя к ней, то принюхивались, то шарахались в сторону. Создавалась толкотня, нарушалось непринужденное течение маленького стада. В хвосте стада не замедлил появиться Иван Никитич. Он быстро кусал сухие, сморщенные губы и так же быстро переводил зоркий взгляд с коровы на ребят.

— Стало быть, вы красивое не любите? — внезапно спросил он.

— Это вы про ведро? — догадался Миша.

— А то про что же? Корова по всем статьям хороша, а над ней такое надругательство… Не видите, что за ералаш у нее на голове?.. Спрашивается, за какой проступок наказана?

— Дедушка, вы же сами велели, сами помогали привязывать, — сказал Гаврик.

— Сам, сам! Сам — тот, у кого голова, а не борода!

— У вас же нету бороды.

— Значит, по обеим статьям не вышел.

Старик засмеялся. Он был почему-то особенно хорошо настроен и все искал случая поговорить о красоте.

На пути попалось раннее озимое поле. Оно было ровное и зеленое, как живой изумруд. Обходя его, ребята упустили двух коров.

— Нет-нет, еще не дано вам понимать красоту. Не научитесь, — скучно мне будет помирать. Вы ж только поглядите: ширина, что море, ряды — натянутые шнуры… Глаза невольно смеются… А кто сделал их? Люди! Колхозницы! Теперь на тракторе — платок, на сеялке — тоже платок. И руки у них, как у Дарьи, чугунные, шершавые, а ловкие какие!.. Как же можно пустить скотину на это загляденье?

Старик говорил громко. Он не ругался, а просто высказывал чувства, волновавшие его сердце, и ребятам нравилась эта чистосердечная откровенность, так глубоко западающая в душу. Они угрожающе кричали «гей-гей!» и отгоняли коров от края озимого поля, как от крутого обрыва.

Замечая это, старик отрывисто поддакивал:

— Да-да! Так-так!

Когда миновали озимь и ребята облегченно вздохнули, старик сказал мягче и спокойнее, что оба они заслуживают похвалы и что теперь можно поговорить о том, о чем говорят между делом скуки ради.

— Сделал хорошее дело, и на душе легче, как вон у тех людей.

Старик указал головой вдаль и в вышину.

В небе, покрапленном мелкими рыжими облачками, как веснушками, гуляли две дымчато-белые птицы. Накреняя крылья, они стремительным полетом на синеве простора рисовали большой угол. Секундами казалось, что они сталкивались и от страшного удара друг о друга взрывались, ослепляя глаза брызгами хрустальной пыли. Но это вспыхивало на солнце их дымчато-белое оперение, а сами птицы в следующее мгновение были уже далеко одна от другой и, охватывая растянутым кольцом добрую треть неба, снова шли навстречу.

— Что они делают? — не отрываясь от птиц, спросил Гаврик.

— Кто его знает… Нет, знаю, — спохватился старик: — они пробуют силу.

— Они скоро полетят на юг? — спросил Миша.

— За моря… За наши, а потом за чужие.

Иван Никитич поправил Гаврика:

— Луни — птицы. Они через все моря без паспорта. Доживете, что и люди будут так через границы… А только сложа руки этого не дождешься… Смотри, смотри! — с жадной заинтересованностью заволновался старик. — Луни пошли на ветер! А он их вверх, вверх!

— Красота! — переводя дыхание, заметил Гаврик, но ему не понятно, почему старик сказал, что птицы шли сейчас на ветер, если над землей ветер тянул совсем с противоположной стороны, и он спросил об этом.

— Вон и по рябым облакам видно, откуда течение. Сердце у тебя, Гаврюша, с пылом. Это хорошо, а думать не любишь. Нос часто будешь разбивать, мозоли натирать.

— Дедушка, а нога уже не болит!

— И нечего ей болеть, потому что главному она помеха. Луни, Гаврик, тоже не сразу научились так летать… Вы вот подумайте, как с коровы снять наказание.

Он хлопнул Гаврика по плечу и, заметив, что красно-бурая, позванивая колокольчиком, отклонялась в сторону от неглубокой котловины, где в редкой предвечерней дымке виднелись хаты ближнего села, пошел в голову стада.

* * *

Стадо на заходе солнца остановилось на окраине небольшого села. Через проселочную дорогу виднелось картофельное поле, пестревшее платками. Женщины понукали волов, женщины шли за плугом, и женщины собирали в ведра, в корзины желтевший на бороздах картофель. И в довершение — две женщины сидели на дрогах, в которых впряжены были сытые, хорошо вычищенные кони.

— Куда ни глянь — все юбки да платки, — весело засмеялся Иван Никитич. — Кучер, и тот в юбке. А другая, что рядом, видать, начальник.

— Маленькая, как девчонка, — сомневаясь в догадке старика, проговорил Гаврик.

— Спиной сидит, не угадаешь, — заметил Миша.

— Можно проверить. Кони веселые, ездят налегке, — сказал старик и хотел было итти к дороге.

— Пелагея Васильевна, люди-то, должно, до вас! — раздался женский голос с картофельного поля, и та маленькая, что сидела рядом с кучером, оглянулась, рукой показала кучеру, что надо подъехать.

— Можно бы и пешочком, а лошадей понапрасну не крутить, — недоброжелательно отозвался старик.

Ребята сразу насторожились и, веря в безупречность мнений Ивана Никитича, уже заранее решили, что лучше будет, если они хоть немного отойдут в сторону, и они отошли. Из-за коров они теперь видели только лицо Пелагеи Васильевны, которая, к новому огорчению ребят, не сошла о дрог, а поманила к себе Ивана Никитича.

— Очень важная, — заметил Гаврик.

Помня, что с первого взгляда секретарь Целинского райкома показался неприветливым, и непонятным, Миша решил быть осторожным:

— Гаврик, а может, хворает? Под платком, вишь, сколько седых… и лицо худенькое.

К голосу, к словам Пелагеи Васильевны ребята не могли придраться: она разговаривала со стариком тихо, изредка покачивая головой… Но вот она заметила идущего стороной от села к картофельному полю старичка, выбритого, с подстриженными усами, в белых валенках, и окликнула его:

— Матвеич, от бабив, что на винограду, добру вистку привезла!

Матвеич в недоумении остановился.

— Добру? Не верится. Яку ж вистку? — поднимая голову, спросил он.

— Кажуть, хай у бригадира очи повылазят!

— Така вистка?

Матвеич опять опустил голову.

— Така. Заробыв?

— Мабудь заробыв.

— Ото ж получай грамоту да дывись, чтоб я из совиту вистку не прислала, бо чубуки треба швыдче укрывать, а не ждать морозов.

— Мабудь так.

Матвеич заспешил на картофельное поле, откуда доносились женские голоса.

— Вы б ему, Пелагея Васильевна, грамоту дали сразу и за то, что подводы за картошкой не наряжает!

— Что-то он закружился!

— Так у него ж валенки из шерсти того, белого, круженого барана.

На картофельном поле раздался дружный смех.

— Тогда ж Матвеич ни при чем: порча всему круженый белый баран, — уже переходя на русскую речь, душевно смеялась Пелагея Васильевна.

Ребятам тоже было весело.

Миша со степенностью пожилого колхозника проговорил:

— Гаврик, всему голова — она, председатель Совета. И про картошку знает и про чубуки расскажет.

— И про барана, — засмеялся Гаврик.

И в это время ребят неожиданно позвал дед и рукой поманила Пелагея Васильевна. При этом она неестественно вытянулась, став на целую голову выше своего кучера. Обойдя коров, ребята в стыдливом смущении затоптались на месте: они видели, что неожиданно высокой Пелагея Васильевна стала потому, что она сейчас не сидела, а стояла на дрогах, опираясь на короткие обрубки своих ног.

Иван Никитич незаметно, но сердито, точно его ужалила муха, вскинул кверху голову, а Миша, будто оглядываясь на коров, шепнул Гаврику:

— Гляди ей в глаза!

Ребята вплотную подошли к дрогам.

Пелагея Васильевна спросила, как звать одного и другого. Ей уже было известно, что школу ребятам должны построить шефы, и она сказала, что «шефов, ребята, надо хорошо потрясти», и, сжав маленький кулачок, показала, как их надо трясти. Она сказала, что перед детьми фронтовиков они, шефы, должны отчитаться делом.

После этих слов ребята сразу почувствовали приятную непринужденность: с ними разговаривали так просто, что теперь уже не нужно было смотреть только в карие, то взыскательные, то насмешливо-добрые глаза Пелагеи Васильевны. Можно было смотреть и на орден Ленина, который висел на ее гимнастерке, поверх которой надет был распахнутый куценький полушубок.

Пелагея Васильевна, быстро повернувшись на своих обрубках к картофельному полю, прокричала:

— Зоя! На минутку!

К ней подошла молодая рослая женщина с приподнятыми темными бровями.

— Зоя, я хочу к тебе их.

Пелагея Васильевна снова повернулась лицом к старику и к ребятам, и Зое пришлось обойти дроги.

— Они со скотом. Гонят его домой. Они ж оттуда, из-под Самбека… Люди в гибельном положении от войны.

— Все бы ничего, Пелагея Васильевна, да ведь у меня подворье, как тюрьма, — сказала Зоя.

На мгновение задумавшись, Пелагея Васильевна пояснила Ивану Никитичу:

— Зоя живет в бывшем кулацком подворье. По заслугам этому кулаку и кличку люди дали — Старый Режим. Был в ссылке. При немцах откуда-то появился. К ихнему коменданту за подмогой пошел. Пошел к нему в валенках, а вернулся босой. С горя помер, — усмехнулась Пелагея Васильевна и, видя, что Зоя сочувственно посматривает на ребят, успокаивающе добавила: — Ничего, хлопцам тоже не мешает посмотреть кулацкое логово… Камни оттуда возили на фундамент клуба и на фундамент фермы, а их там не отбавляется. В сорок первом хотели ветеринарный пункт там отстроить, — война помешала.

Зоя долго смотрела на Мишу и Гаврика красивыми, много видавшими серыми глазами и вдруг улыбнулась, точно спрашивая: «Неужели вы меня не знаете?» — и ребятам действительно показалось, что они ее знают давным-давно и только почему-то сразу не могли ее угадать.

— Ребята, этот Старый Режим пришел в дряхлость и скончался. А был он — ого какой! Поглядите!

Она быстрым движением согнутого пальца, боясь запачкать нарядную косынку, показала густоседую прядь курчавых волос…

— Уразумели?.. И ничего вы не уразумели, потому что не доросли!

И она ловко, одними только локтями полусогнутых рук пригребла к сильной груди головы Миши и Гаврика и каждому отдельно громко сказала на ухо:

— Управлюсь и приду.

И тут впервые заговорил все время молчавший старик — Иван Никитич:

— Нельзя ли в другом месте обосноваться? — говорил он не то в шутку, не то всерьез. — Мы-то все трое крепко нового, режима придерживаемся.

Обе женщины засмеялись:

— Сарай там и двор самые подходящие. Стены, их отсюда видно, как крепость. Туда и гоните коров.

Пелагея Васильевна уже присела и стала опять маленькой, похожей на девочку.

— Зоя, твоя бригада вся тут работает. Чтоб колхозникам далеко ко мне не ходить — принимать вечером буду у тебя. Скажи об этом.

— Скажу.

— А вы, — обратилась она к старику, — как загоните скот, так сами ко мне в Совет. Надо ж ребятам продуктов выписать. А то пока разговаривали, телята вон как высосали коров! Молочного на ужин у вас не будет.

Зоя, высокая и статная, пошла к картофельному полю, а Пелагея Васильевна, убедившись, что стадо уже погнали, поехала в село.

Иван Никитич, шагая за коровами, насмешливо говорил Мише и Гаврику:

— Эка невидаль, гнездо Старого Режима… Годы мечтали увидеть его!

— Гей-гей! — то справа, то слева раздавались голоса Миши и Гаврика.

Коровы остановились около каменной стены, глухим барьером, высотой не меньше четырех метров, оцепившей широкий квадрат пустыря, прилегающего к проселку.

За стенами ничего не было видно, а ворота, обитые рваной жестью и обвисшие на тяжелых чугунных петлях, казались окаменевшими от пыли, ненастья и времени.

Иван Никитич хотел открыть ворота, но, потоптавшись на месте, сильно застучал по ним палкой. Постоял и снова застучал. Еще подождал и попробовал открыть. Ворота трескуче скрипнули «ы-а», чуть-чуть вздрогнули и замерли.

— Михайло, забеги слева. Может, там есть ход сообщения в эту берлогу.

— В дот! — засмеялся Гаврик.

Миша побежал, скрылся за левым крылом стены и сейчас же снова вынырнул оттуда и, размахивая шапкой, позвал:

— В доте есть пробоина!

— Большая?

— Гаврик, как дальнобойной разворочено! Смело пройдем. Дедушка, тут и колеи есть и стежка прямо в село!

— Вали! — сказал Иван Никитич. — Вали штурмом в кулацкую берлогу!

* * *

Когда коровы были размещены и привязаны под огромным сараем с замшелой, осунувшейся камышовой крышей, кое-где прогнившей и поросшей сорными травами, а телята заперты в каменной конюшне, где уже давным-давно выветрился лошадиный живой запах, Иван Никитич ушел, а ребята остались одни, стоя среди двора, напоминающего глубокий колодец, густо затененный стенами, кое-где уже наполовину разобранными. Помимо сарая и конюшни, здесь был каменный флигель с перекошенным крыльцом. Он был низкий, с маленькими, глубоко уходящими в толстые стены окнами. Стоял он по соседству с ржавыми воротами, которые не сумел открыть Иван Никитич. В сравнении с высокой стеной флигель казался маленьким, прижавшимся к земле: точно испугался, что стена вот-вот рухнет и раздавит его.

Двор порос лебедой, высокой, бесцветной и жилистой, какой она растет там, где редко появляется солнце. Только дорожка, протоптанная от порога флигеля к кизякам под навесом да к рядом стоящей печке с продымленной куцей трубой, напоминала о живом человеке.

— Интересно? — загадочно спросил Гаврик.

— Не здорово. Там веселей, — указал Миша на высокую каменную постройку, на крышу которой вела ржавая железная лестница. — Там высоко, и солнце. Забирай сумки — и полезем.

Через минуту ребята уже лежали на пологой крыше, оживленно разговаривая о том, что их интересовало в эту минуту.

— Гаврик, Старый Режим камни любил, а солнца боялся.

— В точности, как крот.

— Миша, ты вот что скажи: как тут тетка Зоя живет?

— Гаврик, тетка Зоя живет тут мало… По стежке приметно: придет, отготовит суп или что другое, поест и уходит… Вон, видишь, куда?

Ребята привстали посмотреть, куда убегала стежка, что, как ручеек, отделялась от двора и ныряла в круглую пробоину стены. С высокой крыши им видно было, что эта стежка через небольшую затравевшую прогалину убегала к селу, сливаясь с улицей, с переулками, около которых ровными рядами теснились хаты в соседстве с палисадниками и с огородами.

На картофельном поле уже никого не было. Подвода с картофелем, сопровождаемая женщинами, двигалась по улице в ту сторону, где хаты села, расступившись перед квадратной площадью, глядели на нее окнами, порозовевшими от тихого степного заката.

— Должно быть, Совет или правление, — высказал предположение Миша, указывая на дом под железной крышей, стоящий в самом центре площади.

— Ну и промахнулся. Посмотри вот сюда. Это ж школа!

Миша сразу сдался: в стороне от дома, выстроившись в две шеренги, стояли дети. Мимо них ходила женщина в темном пальто, в косынке. В левой руке она держала книгу или стопку тетрадей и о чем-то поучительно рассказывала, выставляя правую руку немного вперед.

— Майор не то сумеет, не то не сумеет потрясти шефов… Нам бы, Гаврик, такую, как Пелагея Васильевна. Вместе с майором они бы быстро построили нам школу.

— Какая же шкода, Миша, ноги ей отшибла? Гитлеры?

Зная, что на этот тревожный вопрос друг не сумеет ему ответить, он предложил:

— Миша, давай делать седло на корову. Помнишь, какие делали, как уходили в отступление?

— Две косые крестовины и распорки.

Гаврик соображал, глядя на сложенные дрова, найдется ли там подходящий лесоматериал.

— Две крестовины — четыре палки, две распорки по бокам — еще четыре, — вслух подсчитывал Миша.

— Миша, а шлею из чего сделаем?

— Из налыгачей.

— Голова — два уха, а чем же на ночь коров привязывать?

Миша, скрывая ленивую усмешку, дважды подсчитал, сколько у Гаврика ушей.

— У тебя тоже два.

— Ну и что?

— А то, что на ночь корову не оставляют оседланной.

Гаврик виновато усмехнулся. Быстро стал спускаться с крыши за лесоматериалом для седла.

* * *

После ужина тетка Зоя, дав ребятам помыть голову и ноги, уложила их в постель, разостланную на полу большой, с низким потолком комнаты, освещенной яркой висячей лампой. Она сказала:

— Жуки, моя кровать — вот она, рядом. Чтоб и руки и ноги спали. Слышите?

Она шутливо погрозила пальцем и тут же рядом опустилась на игрушечно-маленький табурет, хотя стульев в комнате хватало.

Пелагея Васильевна разговаривала с женщинами об очистке лесополос, о кулисных парах и о ремонте родильного дома. Слушая ее, ребята внимательно посматривали на уже знакомого им старика в белых валенках. Ничего плохого они за ним не заметили. Самым интересным для них было то, что старик пришел сюда с коротким кнутиком и, кружа кнутовищем, все время пускал по полу затейливые, набегающие одно на другое кольца. Интересно было и то, что сидел он на самом кончике стула, будто готовый вскочить, сказать «а?» и сейчас же приступить к делу.

Гаврик заметил:

— Проворный.

Когда Пелагея Васильевна, проводив женщин, развернула тетрадь и, глядя на Матвеича, прочитала: «…по зяби 115 процентов, по молоку 120 процентов», — ребятам стало ясно, что дед в белых валенках — хороший председатель колхоза.

— А ругаться все-таки будем, — пообещала Пелагея Васильевна.

— Ваша обязанность такая, четырнадцать годов подряд ругаете, — ответил Матвеич и снова закрутил кнутиком.

— Заслужил и за то вот подержи стул, слезу.

Старик, видать, давно знал, как надо помогать Пелагее Васильевне сходить на пол: он подержал стул за спинку, потом легонько отставил его в сторону и сел на свое место.

Из-за стола, накрытого белой скатертью, послышался ребятам голос Пелагеи Васильевны:

— Ругать, Матвеич, буду.

— Не люблю, когда меня критикуют в этом доме… Да и вам не стоит тут заниматься делами. И чего это вы вздумали нынче тут… — пожимая плечами, заметил Матвеич.

Шурша по полу кожей обшивки на культях, Пелагея Васильевна вышла на середину комнаты, постояла и тише обычного спросила, обращаясь к Ивану Никитичу, сидевшему у двери на табурете:

— Вы знаете, почему Матвеич так говорит?.. В этом дворе он полжизни работал на Старого Режима… Старый Режим (Софрон Корытин — так его звали) и меня сделал вот такой короткой.

Она перевела взгляд на Зою и, намекнув на ребят, спросила:

— Они уже спят?

Миша и Гаврик, не зная, что лучше — спать или бодрствовать, решили, что лучше, конечно, «спать», потому что взрослые в их присутствии часто избегают откровенных разговоров. Когда тетка Зоя, все время сидевшая спиной к ним, обернулась посмотреть на постель, Гаврик, тотчас небрежно откинув угол одеяла, чтобы показать, что он крепко спит, глубоко вздохнул и даже сладко пробормотал: «Ум-мня-ам». Миша же, чтобы не повторять лукавой выходки своего быстро соображающего товарища, чуть-чуть потянулся и стал дышать ровно и спокойно.

— Намаялись в дороге, — сказала тетка Зоя.

Пелагея Васильевна, сожалея, заметила:

— Жалко.

Ребята поняли, что ошиблись в своей догадке, но исправить ошибку уже нельзя было, и они молча следили за Пелагеей Васильевной.

Она зачем-то сняла платок и стала шуршащей походкой ходить по комнате. Без платка, в одной гимнастерке, с почти побелевшими, гладко причесанными волосами она теперь была похожа на большую серовато-зеленую птицу с сивой, серебристой головой.

Остановившись поблизости от Ивана Никитича, молчаливо ждавшего от нее какого-то большого откровенного разговора, она попросила у Матвеича стул, и Матвеич помог ей сесть на него с прежней осторожностью и уменьем.

— В пору коллективизации из этого двора, — заговорила Пелагея Васильевна, — как из крепости, он с сыном подстрелили мне ноги. Пора была горячая: собрание за собранием. Людей-то надо было вести с колючей стежки на широкую дорогу, на простор. Я была батрачка, здешняя, молодая коммунистка. Знала, кого душили каменные стены, замки, межи… Думать о ногах времени не хватило… Запустила раны — и куцей осталась… Зоя — она батрачила на них. Ночью кинулась в Совет сказать об их намерении, да разминулась со мной. Бросились за ними, а их уж и дурной след выветрился. Потом их поймали. Сына расстреляли, а он, слышали, недавно помер… История короткая, а не забывается, — сказала Пелагея Васильевна и, встряхнувшись, неожиданно просто спросила Матвеича: — Ты из города утром ехал заовражной дорогой?

— Ага, — как бы очнувшись, ответил Матвеич.

— Что ж не скажешь, что на зяби «Красного маяка» трактор воробьев ловит?

— «Маяковцы» сами разговорчивы.

— Но ты спрашивал, что с ним?

— Здорово не допытывался.

Матвеич снова заиграл кнутиком.

— Через глубокий ярок переезжал? Трясет?

Матвеич поскреб в затылке:

— Здорово трясет, Пелагея Васильевна.

— Сочувствую.

— Хоть раз в жизни.

— Думаешь, тебе? Коню сочувствую. Ты на сером ездишь?

— На сером, на нем.

— Умная лошадь, а жалко, что не умеет разговаривать, а то бы она тебе характеристику дала.

В комнате засмеялись. Пелагея Васильевна попросила платок и покрылась. Она разговаривала с Иваном Никитичем, изредка поглядывая на пристыженно молчаливого Матвеича:

— Председатель он хороший. В колхозе порядок, и в степи любо. На гвоздик ржавый не наступишь… Но дальше колхоза — темная ночь… Слыхали — «не допытывался», потому что трактор заглох не в его борозде… А мостик построить через ярок в голову не приходит, потому что по этой дороге и «маяковцы» ездят… Вот и будет из-за пустяка до скончания века трясти душу и бедарке и коню. Матвеич, не спорь! — распрямилась на стуле Пелагея Васильевна. — Советскому человеку дано вмешиваться в любое дело, если видит упущения и может научить хорошему. А так-то что ж?.. И колхоз можно огородить стенами.

— Пелагея Васильевна, что-то мне муторно здесь, — заткнув кнутик за пояс и перекосив плечо, сказал Матвеич. — Может, на просторе договоримся? — и он быстро поднялся.

— Муторно? Значит, нашла больное место. Снимай с трибуны, — усмехнулась она.

Вслед за Пелагеей Васильевной из комнаты вышли Матвеич, тетка Зоя и Иван Никитич, собравшийся ночевать где-то около коров. Ребята сейчас же услышали донесшийся с крыльца разговор взрослых:

— Небо хорошее. Погодка, видать, еще постоит Учти, Матвеич, что в «Маяке» сплошь бабы: помочь надо.

— Пелагея Васильевна, в твоем сельпо на юбку достать можно? — весело спросил Матвеич.

— Тебе на юбку?

— А чего ж! Наряжусь — и снисхождение будет!

Взрослые посмеялись, простучали колеса, и все затихло.

В угрюмой комнате, под низко нависающим на маленькие окна потолком ребятам не спалось, но они молчали. Им тоже, как Матвеичу, хотелось на простор. Не сговариваясь, они пожалели об одном и том же, — что ушли Иван Никитич, Пелагея Васильевна, что тетка Зоя, к их общей досаде, все еще не возвращалась.

— Миша, — прошептал Гаврик.

— Гаврик, после… Обо всем не расскажешь. Спи!

— Я не усну. Все равно не усну.

И он вскочил было с постели, но, заслышав шаги возвращающейся тетки Зои, снова лег и накрылся с головой. И все равно тетка Зоя, прежде чем загасить лампу, по-своему долго поправляла на нем и на Мише одеяло, и было хорошо и приятно чувствовать ее сильные, ловкие руки, слышать ее голос:

— Спите, спите, жуки…

Ребята уснули поздно, уснуть им помогла красно-бурая корова. Что там, под навесом, она делала? Может быть, боднула соседку-корову, а, может, та ее?.. А может, просто стала вылизываться?.. Только вдруг нежный, веселый звон колокольчика врезался в тишину полуночи.

Миша шепнул:

— Слышишь?

— Слышу, — проговорил Гаврик, обнимая товарища.

* * *

С восходом солнца коровы были далеко в степи.

Попрежнему Иван Никитич шел впереди. Теперь уже нежному позваниванию колокольчика ничто не мешало: седло, которое смастерили ребята, получило от Ивана Никитича отличную оценку. На шлее из налыгачей оно держалось свободно, прочно, а привязанное к нему ведро не издавало ни единого звука и не портило красивой коровьей морды.

Намеченное Иваном Никитичем место для стоянки в обеденную пору было далеко впереди и вправо, так как надо было обходить широкий массив озимого поля. Отсюда это место угадывалось по желтым кронам не то тополей, не то других высоких, развесистых деревьев. Чуть в стороне от них серым потоком скользила железнодорожная насыпь. Отсюда казалось, что она хотела сделать рывок к этим деревьям, но круто минула их, чтобы не смыть своим вольным течением ни самих деревьев, ни низких станционных построек.

Слева тянулось озимое поле. Оно было спокойное, как дремотная вода в большом озере.

Так же, как вчера, кружились птицы: выше — коршуны, ниже — большие стаи грачей, а совсем низко с озабоченным карканьем пролетали вороны… Но сегодня ребят мало занимала степь с ее солнечным простором. Даже заяц, пересекавший озимое поле, не вызвал у них особого интереса.

— Миша, ты знаешь, кем бы я хотел быть?

— Да ты уже говорил.

— Думаешь, летчиком?

— Ну, а кем же?

Гаврик остановился и, округлив потвердевшие темные глаза, смотрел на Мишу.

— Доктором — вот кем!

— Вот интересно, Гаврик, — мне тоже захотелось стать доктором, но, знаешь, каким?

— Знаю… Таким, чтоб и Пелагею Васильевну вылечить. Как, думаешь, можно?

Миша шел молча, а Гаврик то и дело нетерпеливо заглядывал ему в глаза, ожидая ответа. Досадно, что именно в эту минуту Иван Никитич крикнул Мише:

— Михайло, убавь телятам молочного рациону, а то на привале самим нечем будет позабавиться.

Гаврик недовольно заметил:

— Кто про что, а дедушка опять про молоко!

Миша, отогнав телка от коровы, — снова вернулся к Гаврику и, шагая рядом, думал о том, что такого доктора, должно быть, еще нет на свете, а потому на всех врачей сейчас он был в большой обиде.

— Гаврик, если бы на такого доктора надо было учиться день и ночь, я согласился бы.

— Я бы тоже, — с суровым одобрением отозвался Гаврик.

Справа от движущегося стада потянулась черная полоса виноградника. На ней работали женщины. Низко наклоняясь, они срезали стебли лозы и лопатами забрасывали короткие чубуки.

С большой высоты донесся глухой, рокочущий гул моторов. Прорвав белесую дымку редких облаков, показались самолеты. Текучим журавлиным клином они шли на запад.

Женщины оставили работу и, провожая самолеты, выкрикивали:

— Бомбите лучше!

— Гоните фрицев швыдче, а сами вертайтесь к нам на подмогу!

— Дяденька-а! Увидишь любезного на фронте — поклон переда-ай!

Гаврик, задумчиво усмехнувшись, сказал:

— Летчикам от людей большой почет.

Угадывая мысли товарища, Миша удивился:

— Минуту назад ты хотел быть доктором. Уже забыл про все?

— Мишка, не бурчи! Они полетели на фронт. А про Пелагею Васильевну и про тетку Зою я хорошо помню.

— Мы напишем ей письмо… Ведь она, сам знаешь, какая!

Гаврик, понимая, что Мише трудно подыскать слова, подсказал ему:

— Жуки, спите… Я вот тут.

Потом они стали говорить о Матвеиче. Гаврик настаивал на том, что Матвеича надо было ругать больше.

— Будь уверен, Пелагея Васильевна покритиковала бы его как следует… Нашего старика постеснялась.

Миша никак не мог с этим согласиться.

— Гаврик, и как ты не подметил, что они друзья? Видал же, как он помогал ей спускаться на пол?.. Ведь старик он хороший.

— За что же она его ругала?

— Другим чтоб помогал.

— А в юбку зачем захотел наряжаться?

Но, видимо, этим словам Гаврик и сам не Придавал серьезного значения, потому что сейчас же рас смеялся:

— Доярка из него получилась бы… на ферму не показывайся — коровы разбегутся.

За разговором ребята не заметили, что Иван Никитич, ведя стадо, уже спустился в широкую лощину. Дорога шла полосой ржавого выгона, между двумя хуторами — маленьким и большим, с железным многокрыльным ветряком, с силосными башнями, с пожарным сараем, где стояли, выкрашенные в зеленый цвет, бочки и насосы.

Из маленького хутора в большой шли школьники. Они остановились поодаль, чтобы пропустить стадо, и смотрели на Мишу и на Гаврика.

Миша, увлеченный защитой Матвеича, сравнивал его со своим колхозным агрономом, Мином Сергеевичем, таким же огневым человеком, как старик Иван Никитич. На Мине Сергеевиче держалось и полеводство и огородничество, а от правления ему же и доставалось больше всех…

И тут-то, в самый неожиданный для Миши и для Гаврика момент, раздался озорной крик:

— Хлопцы! Хлопцы! Бачьте, брыгадиры идуть!

Миша и Гаврик увидели белобрысую девочку, которая, подражая Гаврику, закинула за спину руки, надула щеки и, высоко поднимая сапоги, прошлась взад и вперед. Ее выходка рассмешила школьников, и это, должно быть, еще больше ободрило девочку, и она придирчиво спросила Мишу и Гаврика:

— Вы почему не в школе? Здорово учены?.. Ох, хлопцы, хлопцы, не я ваша мать! Побачили б лыхо!

Она была такой смешной и, грозясь пальцем, так хорошо подражала взрослым, что даже Гаврик не обиделся и сказал:

— Смеетесь зря: школы у нас нету и хат нету.

— Да шо ж вы, як суслыки у норы?

— В точности, — усмехнулся Миша и коротко рассказал, что осталось от их села, когда его отбили от фашистов. Он даже успел объяснить, откуда они возвращаются, но рассказать о том, что шефы скоро построят школу, не успел, потому что Иван Никитич громко заругался:

— Что за общее собрание? Кому говорю, убавить телятам рациону?

Миша и Гаврик кинулись к стаду и, наведя там порядок, пошли дальше. Изредка оборачиваясь, они видели, что белобрысую девочку окружили ее товарищи и, сердито размахивая руками, в чем-то ее убеждали. Наверное, то, о чем говорили белобрысой девочке ее товарищи, касалось Миши и Гаврика, потому что все школьники посматривали в их сторону.

И вдруг девочка вырвалась из плотного кольца товарищей, в одну минуту догнала Мишу и Гаврика, сунула крайнему из них книжку, хотела что-то сказать, но только крикнула:

— Хлопцы, це ж така кныжка — арбузив и мэду не треба! — и вихрем умчалась назад.

Книжка была действительно замечательной и хорошо знакомой Мише и Гаврику. На ее обложке вслед за столяром Лукой Александровичем и его сынишкой Федюшкой, глядя им в спины, шла лохматая, с лисьей мордой собачка. Это была самая настоящая Каштанка, возвращавшаяся домой после горестных скитаний, после неудачного дебюта в цирке.

— Миша, махай, махай им шапкой!

Вслед за Гавриком Миша снял шапку, и оба широко замахали. Школьники дружно ответили им. Белобрысая девочка, как флажком, махала сорванной со светлой головы шалью.

— Миша, больше ей! Ей больше! — волновался Гаврик.

И только старик Иван Никитич опять не к месту вспомнил, что телятам «надо убавить молочного рациону».

* * *

Местом обеденной стоянки оказались целинные выпасы с жестким, застаревшим пыреем, с ковыльной белизной на пригорках. В глубокой лощине синел пруд, отражающий безоблачное небо и темное сплетение веток высоких верб.

Глинистые берега пруда были исслежены дугообразными, уже затравевшими отпечатками малых и больших конских копыт. Недалеко от воды торчали глубоко врытые, очищенные от коры дубовые сучковатые сохи.

К этим сохам ребята привязали дойных коров. Дед же, отогнав телят и остальных коров в конец пруда, где на влажной низине пробивалась по-весеннему свежая зелень, сказал:

— Красно-бурую для спокойствия спутал. Вы уж тут действуйте по всем правилам, как знатные доярки, а я с вещичками пойду туда.

Забрав мешок и сумки, он пошел к большому двору, обнесенному каменными конюшнями. Во дворе было пусто, и только с крылечка маленького флигеля под камышовой крышей наблюдали за дедом и за ребятами двое мужчин да стояла заседланная лошадь, привязанная к деревянному столбу, поддерживающему кровлю крыльца.

Гаврику первый раз предстояло подоить корову, и Миша должен был научить его новой специальности. Вчера вечером Миша доил коров вместе с теткой Зоей. От нее он узнал немного больше того, чему его научила тетка Дарья, кухарка тракторной бригады. Гаврик тем временем был с дедом в доме и поэтому не знал, откуда вдруг в кармане Мишиного полушубка оказались коротенькое чистое полотенце с розовой каймой и кусочек желтого туалетного мыла.

— Получил от тети Зои?

— От нее, — ответил Миша. — Давай-ка руку.

Миша, достав карманный ножичек, стал обрезать Гаврику ногти.

— Она сказала?

— Нет. Сам знаешь, что к корове нужен особый, чистый подход. Ты к ней с уважением, и она к тебе..

Это были слова тетки Зои, но Миша выдал их за свои, чтобы Гаврик отнесся к нему, как к учителю, с большим уважением.

— А теперь пошли к пруду. Шапки и полушубки можно вот сюда, а рукава засучивай повыше.

Сбросив шапки и полушубки, ребята с высоко засученными рукавами опустились на корточки и стали умываться.

Миша за делом наставлял, попрежнему выдавая чужие слова за свои:

— Руки, руки мыль на совесть и мыло смывай начисто… Всякое мыло чем-нибудь пахнет. Корове может не понравиться.

— Чего же ей — корове?.. Пахнет хорошо.

— Это тебе, а ей, корове, знаешь, что нравится?

— Миша, а я не видал и не слыхал, когда ты с коровой разговаривал. Вот интересно было! — с наивным видом заметил Гаврик, щуря намыленное лицо.

С манерой, усвоенной от Ивана Никитича в плотницкой, Миша проговорил:

— Гаврила, можно не разговаривать и знать, если на плечах голова.

— Ты брось это… Сам знаю, что корове зеленая трава лучше всего на свете.

Подражая Ивану Никитичу, Миша должен был бы похвалить Гаврика, сказав ему: «Ты у меня, Гаврик, скворец», — но не решился на это, помня о том, что в серьезном деле не всегда шутка к месту.

— Вот это возьми и немного потри руки, а после смой без мыла, одной водой.

Он подал Гаврику щепотку свежего пырея. Это была уже его собственная выдумка, и потому он с некоторой настороженностью ждал, что ему на это скажет Гаврик:

— Миша, настоящая доярка должна мыть руки пырейным мылом? — усмехнулся Гаврик.

— Точно, — спокойно ответил Миша и подвел Гаврика к корове. Тут уж ему не пришлось ничего нового придумывать в сравнении с тем, чему сам был научен теткой Дарьей. Вручив ведро Гаврику, Миша заговорил с коровой:

— Ты, красная, не тревожься. Это Гаврик. Он хлопец ничего… Он тебя подоит… Гаврик, начинай: чуть поддай кверху, легонько подтолкни и тут же потяни книзу.

Только приладился Гаврик, чтобы начать дойку, как корова, относя зад, выпучила на него глаза.

Гаврик, быстро приподнявшись, испуганно посмотрел на Мишу.

— Чего она?.. Может, лучше ты сам? — протягивая Мише ведро, спросил Гаврик, но Миша не хотел остаться посрамленным учителем. Задумчиво осмотрев Гаврика, он с досадой заметил:

— Кудлатый ты. Я тоже на месте коровы так бы сделал. Повяжи голову полотенцем.

И Миша, снова «представив» корове Гаврика, теперь похожего на белоголовую девочку, долго расхваливал его…

Спустя несколько минут Гаврик откуда-то снизу восторженно зашептал:

— Миша, пошло!

Шикнув на него, Миша уверенно проговорил:

— Так и должно быть.

… Пока ребята доили коров, к пруду на заседланной лошади подъехал мальчик-подросток, примерно таких лет, как Миша и Гаврик. Поодаль, задержав лошадь, поправляя белую овчинную шапку, он окинул ребят взглядом богатого хозяина, которому принадлежали не только пруд и ферма, но и вся окрест лежащая целинная степь с крикливо кружившимися над ней чибисами.

— А коровы ваши, случаем, не бруцеллезные? — спросил он.

Миша и Гаврик не знали, что ответить. Миша смог только сказать, кто они, откуда и куда гонят с дедом этих коров, Гаврик же молча заканчивал дойку.

— Ветхвершал або зоотехник коров бачилы?

— Не знаю. Секретарь райкома и еще двое провожали..

— Як секретарь райкому був, тоди ничого… А то бачу, коло пруда шось не нашего колхозу.

Мальчик с неторопливой легкостью кавалериста, едва коснувшись левой ногой стремени, спрыгнул с седла, опуская обмякшее тело на носки сапог, поцарапанных жесткой травой. Просторная стеганка, широкая для его сутуловатых плеч, медлительная походка, с какой он подводил к Мише немолодую, но еще красивую лошадь, делали этого мальчика старше своих лет. Но по мере того, как все больше и больше присматривался он к тому, что делал Гаврик, лицо его ярче озарялось, становясь широким, наивно-мягким, каким оно бывает у детей, рассчитывающих получить неожиданный подарок.

— Тебя как? — спросил он Мишу.

— Михаил… Самохин.

— А я — Мыкита. Полищук. У яком класси?

— Бели школа будет готова, в шестой пойду.

— А он? — Указал Никита на Гаврика.

— Это Гаврик Мамченко. Мы вместе…

— Добре.

Никита Полищук, разговаривая, нетерпеливо переступал с ноги на ногу, с жадной усмешкой косясь на Гаврика. Его тяготила невысказанная мысль, соблазнительная и стыдливая. Прищурив один глаз, он, наконец, спросил Мишу:

— А мени трохи подоить можно?

— Можно. Я научу, как… Только ты, Никита, возьми вот мыло и хорошенько помой руки.

— Ты коня подержишь? Ты его не лякайся, вин от старости став задумчивый… У его шось свое на уми. Не мешай ему — хай думае, — засмеялся Никита.

Как и советовал ему Миша, он долго и старательно мыл руки, а тем временем на крыльце флигеля появился Иван Никитич и, укоризненно покачав головой, закричал:

— Молоко-то! Молоко когда-нибудь прибудет?. Это не молоко, а вчерашний день!

Никита Полищук вернулся от пруда разочарованным, с мокрыми руками. Он спросил Мишу, показывая на крыльцо:

— Ваш начальник?.. Вже затарахтел. В мэне тоже е такой. Ото как започнэ, и остановится тоди, як пружина раскрытытся. Гаврик, ты неси, а мы с Мышкой трохи побалакаем.

Гаврик понес молоко. Еще не доходя до двора, он услышал гневный молодой запальчивый голос:

— Шо вы мене голову начиняете: «Колхоз посылае, война… урожай». Вы кажить другое: Верка — жинка мэни? Я ей чоловик или тэля?

Другой голое, со старческой хриповатостью, спокойно, но громко отвечал:

— Шо Верка мэни унучка, — це дуже добрэ помню… А чоловик ты ей или тэля, спытай саму. Скоро заявытся!

Замедляя шаг, Гаврик было уже навострил уши, чтобы послушать интересный разговор. Иван Никитич, встретив его, взял ведро и догадливо заметил:

— Нечего уши развешивать. Мы с тобой холостые, а тут семейная неурядица. Иди к Михаиле, да за коровами построже доглядывайте. Затем и приставлены.

Миши и Никиты у пруда не было. Гаврик направился к пригорку, где стоял уже разнузданный, стреноженный конь. Подпруги седла были отпущены. Конь, державший голову книзу, вдруг вскинул ее, осклабившись на проходившего Гаврика.

— Тикай, Гаврык, хай думае. Шось придумае, — послышался голос Никиты, и Гаврик увидел, что Миша и Никита, сидя на бережку неглубокой суглинистой водомоины, разговаривали, разглядывая книжку, подаренную белобрысой девочкой.

— Гаврик, а Никита знает ее, ту резвую, — и Миша, усмехаясь, потряс над головой книжкой.

— Не шути, — сказал Гаврик, ища места, где бы удобней присесть.

Никита запросто потянул его за полу полушубка:

— Приземляйся коло мэне, а шутковать и не думалы. Катьку Нечепуренко знаю, як репану…

— Гаврик, ты верь: он сразу угадал ее… Потом уж мы вот это прочитали…

Миша подал Гаврику развернутую книгу, на титульном листе которой было написано: «Ольшанская школа, 5-й класс. Е. Нечепуренко».

— Здорово, — сказал Гаврик.

— Не дуже. Завтра она як почне экзаменувать мэне! Ох, и жарко будэ.

Никита поскреб в затылке и рассказал, что Катька Нечепуренко — староста класса и будет ругать его за то, что не явился в школу. Виноваты в этом были домашние обстоятельства: Никита на ферме подменял мать, а мать ушла в село собрать в дорогу сестру Верку, уезжавшую сегодня в город на курсы бригадиров.

— На первый раз як-нибудь отговорюсь, а на другой — не пройдэ.

Миша спросил Гаврика:

— К деду сходить не надо?

— Нет. Он и меня прогнал. В хате двое ругаются, а он не хочет, чтоб мы слышали.

Никита нахмурился.

— И слухать там, хлопцы, нечего. Фэдька Гнатенко, чоловик нашей Верки, не хоче, шоб вона ихала на курсы, а цему дилу не бувать: зав каже, шо Фэдька «отстала людына». Жалкую, хлопцы, шо зава немае… Бачьтэ, — Никита сердито посмотрел в сторону флигеля, где у крыльца стояла привязанная лошадь, — с утра кинь горьку думу думае, а Фэдьке не до него, Пишли, хлопцы, шось покажу.

Ребята поднялись на близлежащий округлый холм. Это было самое высокое место в окрестностях фермы. Никита привел сюда ребят не только потому, что отсюда открывался широченный целинный скат и что отсюда можно было видеть большой табун пасущихся маток с жеребятами, но и потому, что именно на этот холм часто взбирался сам заведующий фермой. Теперь его не было, а табунщик Федька Гнатенко, отсталый человек, не думающий даже о своем голодном коне, не мог заменить зава. Никита по праву считал себя ответственным за ферму.

Указав на лошадей, он повеселевшим голосом сказал:

— Уси наши. Було б бильше, так не забувайте, хлопцы, шо тридцать коней на фронт снарядыли.

Никита, стремясь быть в точности похожим на своего зава, с которым он за летние месяцы сумел сдружиться, заговорил медленней:

— Оце, хлопцы, як доведется побачить кавалеристов на рыжих конях с куцыми хвостами такымы, як просяны снопыкы у хаты лаборатории, це вже считайте, шо коны наши. Пишли трохи блыще.

Предложение Никиты было заманчивым. Но до табуна было итти далеко, и они оглянулись. С крыльца им грозил дед Иван Никитич и движением руки пояснял ребятам, что им надо быть ближе к коровам.

— Вам начальник телеграмму дае. До коров, так до коров, Он у вас, хлопцы, горячий, — сказал Никита, направляясь к коровам.

Ребята, не желая обидеть Никиту, несмело защищали деда.

— Дед ничего, — сказал Гаврик.

Миша добавил:

— Это правда, Никита, — он немного горячий, а справедливый.

Никита промолчал, но как только подошел к коровам, так сейчас же нашел повод осудить Ивана Никитича:

— Правильный, а корову попутав?..

Смелой раскачивающейся походкой он сходил и распутал красно-бурую корову.

— Вам бы, хлопцы, заночувать у нас. Вечером коров подоили б… Вечером завхоз заявится. Вин пидскаже, як зробыть, шоб вам далы хоть дви конематки с лошатами, бо у вас ничего немае…

Он посмотрел на ребят и, решив, что они могли обидеться, уже обратился только к Гаврику:

— Гаврык, а Мышка мэни казав про трубу. Ловка штука! До нас бы протянуть…

Никита зажмурил один глаз, другой же глаз его сиял лукавством:

— Ольшанка слухае… Вы мэне про море, я б вам про коней, як их годувать, або ще шо…

Он замолчал и нахмурился. К ребятам от флигеля ехал всадник. Шапка его с низким верхом почти наезжала на нос, а когда он лениво поворачивался в сторону флигеля, ребята видели налитый гневом плоский его затылок, изломанную прядь рыжих волос. В седле он сидел, небрежно развалясь, и всякий раз, когда лошадь тянулась схватить травы, хлестал ее по боку плетью.

Мише глядеть на него было скучно и неприятно, и он искоса посмотрел на Никиту. Никита стоял с надутыми щеками, и все помрачневшее лицо его, казалось, выражало один недоуменный вопрос: «Ну, шо тоби треба?»

Не доезжая двух десятков шагов, всадник остановил лошадь и, глядя ей на уши, сказал:

— Мыкит!

— Шо?

— Нэ шокай!

— Ну, шо?

— И нэ нукай и нэ шокай, а ходь до мэне.

Мише было обидно за Никиту, потому что сидевший на коне разговаривал с ним, как с чучелом. Никита, пошатнувшись, хотел сделать шаг, но его за рукав остановил Гаврик. Мише стало ясно, что Гаврик тоже с ним согласен, и он повелительно прошептал:

— Не ходи!

— Мыкыт, кому кажу? — послышалось с седла.

— Не можно, хлопцы… Зава нэмае, вин старшой, — и Никита, вздохнув, нехотя подошел к всаднику.

Ребята не разобрали, что говорил всадник, не видели его лица, накрытого шапкой, но они ясно услышали его последние наставления Никите:

— Ты мэни с кургану свыстнэшь. Во так свыстнэшь!

Всадник снял шапку и поднял ее над головой, и тут ребята увидели его пухлощекое молодое лицо, потно лоснящийся большой лоб, сливающийся с узкой плешиной на рыжей, преждевременно полысевшей голове, сонные серые глаза с притушенными ленью злыми огоньками. Потом всадник, показав ребятам широкий, плоский затылок, скрылся за курганом.

— Отстала людына? — вспомнив про крикливую ругань во флигеле, спросил Гаврик подошедшего Никиту.

Никита усмехнулся:

— Ну да! А варэныкы любэ! — покачал головой Никита. — Побаче — забудэ и про коней и про собрание. Як варэныкы малэньки — двисти зразу слопае!

Эта цифра произвела на ребят впечатление. Смеясь над прожорством табунщика, они подгоняли коров поближе к пруду, к которому от флигеля шел Иван Никитич, неся в руке ведерко, а подмышкой хлеб и эмалированную чашку.

Миша, удивляясь, говорил:

— Разорение — по военному времени есть по двести вареников!

— В трубу пролетишь, — смеялся Гаврик.

— Вин не сознае, — отмахнулся Никита.

Иван Никитич, расстилая мешок, издалека крикнул:

— Обедайте тут, а я там, с приятелем! — указал он на флигель и пошел ко двору фермы.

На мешке лежали три ложки, нарезанный темный хлеб и стояла чашка.

Никиту недолго, упрашивали сесть за «обеденный стол».

— Ложки — три. Одна будэ обижаться, — пошутил он и уже за обедом рассказал, зачем его подзывал табунщик. Табунщику надо было знать, одна ли Верка приедет на ферму, чтобы отсюда уже отправиться на полустанок. Если одна или только с матерью, то Никита должен выйти на курган и «шапкой свистнуть» табунщику, но если Верку будут провожать подруги, то «шапкой свистеть» не надо.

«Несознательная людына, а знае, шо при сторонних отговаривать стыдно», — заключил Никита.

Верка была хорошим бригадиром, но Никита злился на нее. Он был согласен с матерью, что табунщик Федька Гнатенко неудачный муж, и если бы отец был не на фронте, а дома, дело было бы иное.

— Вона передова, а вин: «Хто последний, я за вами..» Самы ж, хлопцы, подумайте… Булы б у вас, нэхай, жинки, як ото Верка. Ни, Верка стара… Ото як та русява, шо книжку подарыла. Ну, да Катька Нечепуренко!

Миша и Гаврик отложили ложки, неожиданно им надо было представить себя женатыми. Но Никита об этом говорил так просто, что Миша понял главное, и оно, по его мнению, заключалось в том, чтобы не быть похожим на табунщика.

— Никита, я сразу двести вареников не съем, — сказал он, и щеки его от напряженной усмешки покрылись розовыми пятнами.

Гаврик с гордой улыбкой добавил:

— Катька — она, как птица, резвая.

Широкое лицо Никиты блаженно засияло. Он посмотрел на Гаврика, потом на Мишу и мечтательно заявил:

— Хлопцы, шо вам подарыть?. Подарю вам лопату… Колысь Катька Нечепуренко, литом було, приезжала на ферму, мы той лопатой окопчики копалы… Огонь разводыли. Зробымо над бугорком ямку и квэрху прикопаемо такусэньку дырочку.

Никита, составив указательный и большой пальцы, через них, как через колечко, посмотрел на Мишу и на Гаврика.

— Ну, а от той дырочки прокопаемо длыннееенький ровчак и по тому ровчаку ды гуляе, как узенька ричка… Хай лютуе витэр — огню не врэдить.

Никита встал и неожиданно весело проговорил:

— Хлопцы, вы не здорово обижайтесь. Хай и каша не обижается. Я пиду за лопатой, — и он побежал на ферму.

Миша сказал:

— Гаврик, ты не ешь… Подождем Никиту.

— Долго думал? — удивленно спросил Гаврик. — Это ж хлопец!

Ребята пристально смотрели на убегавшего Никиту и видели, как на повороте дороги, серой дугой огибающей одну из каменных конюшен фермы, навстречу ему внезапно показалась пара лошадей, впряженных в просторные дроги. В дрогах сидели две женщины. Одна из них, пожилая, была в белом платке, в теплой кофте, подпоясанной ремнем. Она управляла лошадьми. Другая, молодая, была покрыта цветной косынкой, одета в короткий темносиний жакет и такого же цвета юбку. Она сидела прямо, непринужденно свесив ниш, обутые в темные туфли. Когда лошади под натянутыми вожжами стали укорачивать бег, молодая женщина, ударом ноги о ногу стряхивая пыль, легко спрыгнула с дрог и, будто подчиняясь быстрой езде, откидывая локти назад, на одних носках подбежала к Никите и схватила его за плечи.

Гаврик и Миша услышали ее насмешливый голос:

— Мыкита ты, Мыкита, маты пытае, колы ж ты будешь Мыкита Иванович?.. Чуешь, маты пытае!..

Она насмешливо посмотрела на ту женщину, что управляла лошадьми, и сейчас же что-то стала говорить Никите на ухо.

Миша почему-то обрадованно заметил:

— Сестра Никиты.

Гаврик охотно согласился:

— Ну да! Похожа на Никиту. А та, другая, — мать.

Никита вернулся с лопатой на плече. Настроение у него было испорчено, и он наотрез отказался есть. Миша и Гаврик, лениво жуя, не переставали допытываться, что же случилось…

Насколько словоохотливым был Никита до встречи с сестрой, настолько молчаливым, необщительным он стал теперь. Опустив голову, он ходил взад и вперед по траве, точно по воде. Наконец он отшвырнул лопату и отрывисто, как надоедливым собеседникам, рассказал ребятам о своем огорчении. Сестра спросила его, где муж и собирался ли он прийти на ферму проводить. Никита ответил, что он ничего не знает, и теперь его мучил один вопрос: свистеть зятю шапкой с кургана или не нужно?

Обед расстроился. Никита стоял и ждал совета. Миша и Гаврик тягостно молчали. Гаврика злил нежный звон колокольчика, и он косо посматривал на красно-бурую корову, лизавшую щеку у другой коровы.

Миша думал напряженно, как бы ворочал тяжелые камни. Наконец, облегченно вздохнув, он сказал:

— Никита, не свисти. Честное слово, не надо!

— Мышка, но як же?

— А так: незачем свистеть. Сестра все равно поедет… Гаврик, видал, какая она веселая?! А что будет после разговора с ним!..

— А як спытае, шо казать? — задумчиво спросил Никита.

У Миши внезапно нашелся самый подходящий ответ:

— Скажешь: Верка, мол, обещала, как приедет, сразу сварить ему двести вареников!

Неудержимый смех обуял сразу всех троих. Никита выкрикивал:

— Мышка, ты не Мышка, а брыгадир! И шо тоби ще подарыть?..

Гаврик свалился на живот, болтая руками и ногами, как утопающий, звал на помощь:

— Братцы, спасите, не могу! Его ж варениками, как бомбой, — сразу наповал! Пропала, «отстала людына»!

— Гаврик, кашу опрокинешь! — предостерегал Миша, хотя каша в эти секунды меньше всего интересовала кого-либо из ребят.

Никита первый заметил коня, осклабившегося в их сторону:

— Хлопцы, да тише! Кинь лютуе — с думки сбили!

Эти слова еще больше рассмешили Мишу, Гаврика и самого Никиту.

— Хлопцы, ратуйте, мэни каши захотелось!

Через полчаса коровы были уже в километре от пруда и от каменных конюшен фермы. Наступил момент расставания. Никита молча пожал руки товарищам, нехотя взобрался на седло.

— Хлопцы, вашей трубы до Ольшанки дотянуть не можно. Так вы, ото як казал, пышить… А мы с Катькой будем отписувать.

Миша сказал:

— Будем, Никита, писать про море, про рыбаков, про школу…

— Пышить…

Звенел впереди колокольчик. Вслед за Иваном Никитичем коровы уходили в глубь рыжих выпасов.

— Трэба вертатысь. До свиданья, хлопцы! Благополучно вам с коровами добраться до дому.

Никита повернул коня и медленно поехал к табуну. Он оглядывался. Оглядывались Миша и Гаврик.

— Гаврик, а может, мы его еще увидим?

— Миша, или увидим, или…

Гаврик напряг лицо, и глаза его сделались твердыми и большими..

— Гаврик, мы его все равно увидим. Ты скажи: что мы ему дарить будем?.. Только сразу, пожалуйста, не отвечай.

— Гей-гей! Живые там или поумирали? — спрашивал Иван Никитич.

Разве же этот неспокойный старик даст хорошо и толком продумать такой большой и такой важный вопрос?!

* * *

Черному ветру предшествовало несколько необычное раннее утро, заставшее Ивана Никитича с ребятами уже в дороге, позади хутора, в котором они провели очередную, кажется четвертую по счету, ночь. Заря долго горела над сумрачной степью, как огромный костер, охвативший пламенем весь восточный небосвод. Сама обнаженная степь покрылась сплошной лилово-красной накипью, и оттого мрак минувшей ночи, застигнутый в лощинах и суходольных балках, стал густым, как бы затвердевшим.

Но до восхода солнца стояла редкостная тишина. В лесополосе прямые молодые клены горели недвижным желтым пламенем. Стрекот сороки, перескакивающей с рогатых акаций на светлокорые кустарники ясеней, казался надоедливо громким, а полет большой стаи грачей, круживших высоко в небе, слышался с таким ясным свистом, точно грачи летали над самой головой.

— Может разгуляться астраханец… Было бы лучше поближе к железной дороге держаться… Там гуще поселения, а тут будет степью, степью, — говорил провожатый, дежурный сельсовета, человек в шинели с пустым, болтающимся по локоть, рукавом.

Руку он, наверное, потерял давно, потому что одной левой умело скручивал цыгарку на жестяном портсигаре, прижатом култышкой к груди.

Иван Никитич поводил плечами, выставлял тоненькую морщинистую руку ладонью на юго-восток. Еще с вечера он узнал от колхозников о прямой дороге, сокращающей путь до дому больше чем на сутки. За ночь он свыкся с приятной мыслью, внушил эту мысль ребятам и теперь не мог от нее отказаться.

— Но ведь не дует же? А?

Старик был возбужден, храбрился, посматривал на ребят. В ответ ему Миша хладнокровно улыбался, а Гаврик, гордо сдвинув брови, кивком головы показывал вперед, как будто разъясняя деду, что фронтовик попался не из храбрых и нечего к нему прислушиваться. И тут-то как раз Иван Никитич поймал себя на мысли, что в нем самом, несмотря на старость, временами бывает что-то от Гаврика: опрометчивость, горячность. Старику стало не по себе: шутка ли рисковать в таком большом деле?.. И он стал присматриваться к стаду.

— Коровы, дед, тебе ничего не подскажут, — раскуривая цыгарку, с усмешкой заговорил провожатый. — Осмотрительность требуется… На ноги теплое есть?

— У всех троих есть валенки.

— Дело. Это на случай, если в заброшенной кошаре переночевать придется… Ну, а харчи прозапас?

— Да у вас же разжились, — отчитывался Иван Никитич.

— Вижу, корова навьючена не хуже верблюда, — разглаживая подстриженные усы, согласился провожающий и спросил: — А спички, к примеру, есть?

Иван Никитич, сдерживая досаду, вынужден был показать провожатому, что у него есть в кармане штанов коробка спичек.

— Спички, дед, переложи в полушубок, в боковой. Ты меня слушай. Я, брат, старшина разведки — опыт имею, а ты по обличью, видать, нестроевой. Агафья Петровна! — вдруг крикнул он в сторону проселка, по которому проезжала женщина в бедарке. — Известия по радио как там?

— Было бы на озимом так хорошо, как на фронте! — прокричала Агафья Петровна.

— А про погоду что говорили?

— Будто ничего особенного, — ответила женщина и громко стала понукать лошадь.

Провожатый немного подумал и потом уже, махнув пустым рукавом шинели, напутственно сказал:

— Валяйте! В добрый час!

Уже издали, наблюдая за движением стада, он нашел нужным пояснить:

— Кошара левее того кургана! Леве-ей!

Солнце выглянуло из-под покатого перевала. Было оно красным, как раскаленный в горне диск. Ветра попрежнему не было. Возле окраинных темнолиловых кустов лесополосы, под соломенной крышей навеса, где во время молотьбы сортировалось зерно, растерянно стрекотали воробьи, точно жалуясь на свою скучную жизнь.

Ивану Никитичу, человеку большого жизненного опыта, не нравилось сегодняшнее солнце, не нравилась скучная болтовня воробьев.

Старик сейчас шел вместе с ребятами позади стада. Вожаковала сама красно-бурая корова. Ночью скотине подбрасывали сена. Хорошо подкормленная, она шла, почти не задерживаясь на кулигах свежей отавы.

Порожние арбы на быстром бегу обгоняли стадо. В передней арбе сидели две тепло закутанные женщины, одна хворостиной погоняла волов. В задней арбе позвякивали вилы, примотанные веревкой к поперечной распорке.

Одна из женщин, видать разговорчивая, поднявшись, крикнула Ивану Никитичу:

— Дед, ты хлопчат не продаешь?

— Трудодней не хватит! — огрызнулся Иван Никитич.

— Значит, хорошие, ежели цену заламываешь!

— Стоют!

— Да сядь, купчиха! У самой четверо! — дернула ее другая.

От ее шутливого разговора Иван Никитич повеселел.

— Люди вон едут за кормом, а старшина, наверное, пошел на печь отогреваться, — съязвил он, Но не во-время. Как раз вслед за этим по верхушкам оставшейся позади лесополосы пронесся свистящий шорох, а вслед за ним впереди на проселке вспыхнул и закружился высокий столб вихря. Брызнув мелкой рябью по ржаному жнивью, он осел и притих.

— Гони! — донесся с арбы простуженный женский голос.

Новая, более продолжительная вихревая волна с косого набега ударила по красно-бурой корове. Колокольчик заикнулся, а корова, чуть отвернув морду, немного отклонилась от взятого курса и пошла быстрей.

Иван Никитич сердито кашлянул, нерешительно остановился и повернул лицо к ветру. Третья волна чуть не сорвала с него треух. Над хутором, где они ночевали, поднялась мутносерая завеса клубящегося тумана, в котором угасало потускневшее, обескровленное солнце. С четвертой волной ветер потянул широкой неутихающей грядой.

Когда Иван Никитич снова повернулся к стаду, передние коровы успели уйти от него на добрую сотню шагов.

Догоняя Мишу, старик на бегу спросил:

— Михайло, что думаешь?

— Дедушка, дует в затылок! Не страшно!.. Назад поворачивать нельзя, — ветер ударит коровам в морды, и коровы разбегутся!

На скуластой, чуть прихваченной осенним загаром щеке Миши, повернутой к ветру, чтобы старик ясней слышал его слова, Иван Никитич заметил суровую усмешку и обрадовался. Старик сам видел, что теперь возвращаться уже нельзя. И, задавая вопрос, хотел только проверить, можно ли на Мишу надеяться в трудную минуту.

Гаврик, не замеченный дедом, оказался уже в голове стада и не то бодро, не то испуганно, сдерживая коров, кричал:

— Гей-гей! Гей-гей!

Иван Никитич уже видел, что главная трудность будет впереди стада, где между коровьих голов мелькали треух и куцый полушубок Гаврика, полы которого обхлестывал ветер.

— Михайло, что в дороге главное?! — крикнул старик, зло морща маленькое сухое лицо, успевшее обрасти сединой и посереть от пыли.

— Они, дедушка, — уже без усмешки похлопал себя по ногам Миша.

— Так помни же об этом! — погрозил Иван Никитич и, горбя узкую костлявую спину, побежал обгонять коров.

Ветер, набирая силу, стал пригонять от лесополосы стайки испуганно порхающих желтых листьев. Несколько позже, обгоняя стадо, по жнивью покатились темные кусты старого жабрея, похожие на скачущих зайцев.

Мише, оставшемуся в одиночестве позади стада, было не так уж трудно. Правда, чтобы поспеть за ускоряющимся движением коров, ему приходилось спешить, шагать шире, но это не особенно его беспокоило. Находя время проследить за скачущими кустами колючего жабрея, он думал, что, может, этот куст катится оттуда, где остались Никита Полищук, Катя Нечепуренко… А, может, этот вот куст, что, как подбитая серая птица, перескочил через остов подрезанного косой татарника, прикатился оттуда, где живет Александр Пахомович, где живут Пелагея Васильевна, тетка Зоя… И невольно Миша позавидовал ветру… Сколько хороших людей он может облетать, у скольких сразу может побывать в гостях!

Иногда волны ветра, потеряв дорогу, с налету наскакивали одна на другую. Вихревой всплеск рвал корку рыхлой земли. Мелкие, как черная дробь, комья стегали Мишу по полушубку, по рукам и по лицу, секли телят по их нежно-глянцевитым носам. Телята отворачивались, кидались в стороны.

— Гей-гей! Знаю, что больно, а итти надо! — громко разговаривал Миша, стараясь вогнать телят в гущу коровьего стада, где было хоть маленькое затишье.

Очередная волна злого ветра перервала потертую веревку, и ведро, сорвавшись с коровьего седла, с трескучим звоном покатилось по земле.

Миша подобрал ведро, в котором лежали налыгачи, и понес его в руке. Для короткой дороги груз легкий, но в длинном пути он был большой помехой, особенно при таком ветре.

Иван Никитич хорошо слышал донесшийся с подветренной стороны бубнящий звон ведра, и Миша видел, как он на миг развел руками: дескать, ничего не поделаешь, привязывать некогда… Заметил Миша, что и Гаврик качнул головой из стороны в сторону.

«Гаврик сознает…» — подумал Миша, и ведро с налыгачами показалось ему пустяком, а вот сдерживать коров куда трудней.

Лопата, подаренная Никитой, вывалилась из седла значительно позже, когда ветер гнал уже не листья и сухие травы, а одно облако пыли за другим, когда небо и простор степи постепенно перемешивались в мутный, нависающий со всех сторон сумрак, когда коровы с шибкого шага срывались в бег.

Миша все время зорко следил за висевшей сбоку седла лопатой. Но что-то отвлекло его на минуту, а может, и того меньше. Не заметив сбоку седла тусклого металлического блеска, он испуганно кинулся назад. Бежал он значительно меньше минуты, и бежал на ветер. Лопата действительно оказалась близко. Но ветер тем временем выкинул какую-то очередную дерзкую причуду и, должно быть, испугал телят, потому что они поскакали вперед, а за ними побежали и коровы. В довершение беды, в этом месте скошенное поле шло под откос, втекая в глубокую узкую лощину.

Срываясь в лощину, Миша увидел совсем близко размахивающих перед коровами палками и шапками Ивана Никитича и Гаврика. Он подумал, не лучше ли из хвоста стада перемахнуть в голову, чтобы помочь деду и Гаврику в их трудном положении. В это время двое телят бросились в сторону и побежали по дну лощины, переходившей в покатый овраг с густым шиповником и диким терном по склонам.

Миша погнался за телятами, которые, ища затишья, нырнули в кусты.

Сколько ни оглядывались бежавшие впереди стада Иван Никитич и Гаврик, Миши с телятами они не увидели.

Миша не скоро нашел телят, спрятавшихся в глубине кустарников. Он несколько раз пробовал выгнать их из колючих зарослей, но телята, испуганно тараща глаза, не шли.

Встревоженный, Миша выбежал на вершину ската. Лесополоса, черневшая далеко от него, затягивалась мутносерой завесой пыльного тумана. В широком просвете жнивья, дрожащего на ветру, не было ни коров, ни старика с Гавриком.

Миша понял, что на короткое или на долгое время, но он остался один. Тревогу сменило беспокойство взрослого человека, которому никто уже и ни в чем не подскажет. Он вернулся к телятам и прежде всего сказал им:

— Лупоглазые, гнать вас нельзя… Разбежитесь кто куда. Вы же глупые дети. Не знаете, что по такому положению без человека пропадете. Может и волк напасть. Почем знаете, что его тут нет?.

Вспомнив про волка, Миша обеспокоенно посмотрел на лежавшую у ног лопату и поскорее принялся за сборы в дорогу. Он достал из ведра два налыгача и хитро обошел вокруг телят раз и другой. Всем своим видом и поведением он старался показать телятам, что вовсе не собирается выводить их в страшно свистящую на ветру степь… Потом с наветренной стороны он подошел к телятам поближе, чтобы они принюхались к нему и поняли, что он свой… А уже после, без особого труда, одним налыгачем коротко связал их шея с шеей, но так, чтобы петли не душили. Другой налыгач он приспособил вместо вожжей.

— Теперь, хлопцы, нас ничто не разлучит, — сказал он и погладил телят, а потом заговорил сам с собою: — Телята телятами, а ты, Мишка, тоже живой. Есть захочешь.

На всякий случай он нарвал уже созревших ягод шиповника, выломал тоненькую хворостину, ведро повесил на лопату и вскинул его за плечо.

— Отдохнули, а теперь в путь, — сказал Миша телятам, но для того чтобы они ясней поняли его намерения, пришлось их легонько стегнуть хворостиной. Телята прыгнули вбок и, кося выпученными глазами, столкнулись мордами, занося хвосты в разные стороны.

— Будто без скандала нельзя, — недовольно заметил Миша и стегнул посильнее.

Телята рвались из кустов, пытаясь бежать назад, но на голом месте порыв ветра сбил их с этого направления, и Мише теперь уже только нужно было сдерживать их ретивый бег в подветренную сторону. Это оказалось не так просто: рослые, сильные телята крепко натягивали вожжу. Через несколько минут Миша почувствовал боль в плече, пальцы правой руки занемели. Было еще одно, пожалуй главное, неудобство: трудно было наблюдать, куда вели еще не везде заметенные пылью коровьи следы. Миша не успевал замечать рытвины и кусты татарника и то спотыкался, то оступался. А ведь Иван Никитич недаром предупреждал, что в пешем пути надо больше всего беречь ноги.

Остановив телят, Миша зашел им в голову. Отворачиваясь от пыльного наскока ветра, он частью длинного налыгача, заменявшего вожжу, перепоясал свой полушубок, опять погладил телят и спорым шагом повел их дальше.

За жнивьем потянулись дымчато-сивые выпасы. В дрожащей зыби полыни внезапно исчезли следы коров, похожие на жирные печатные скобки из примеров по арифметике, а вместе с ними у Миши пропала надежда на то, что дед Иван Никитич думает за него и может в любую минуту помочь беде.

Хотя ни оврагов, ни речки на пути не попадалось, но ветер мог испугать стадо, сбить его в сторону.

«Пойми их, коров, что им может влезть в голову?» — поскреб в затылке Миша.

Он наморщил лоб, подобрал нижнюю губу, имевшую привычку отвисать в минуты серьезного размышления. Миша вспомнил деда, который не раз толковал, что нельзя забывать про главное.

Миша знал, что главное — доставить телят домой, потому что там их все беспокойно ждали. Соблазняло Мишу представить себе, что деда и Гаврика он уже не встретит до самого дома Может случиться, что его застанет в пути снежный буран. Придется ночевать в степи… Что он будет делать?

Заранее, до того, как посыплет непроглядная метель, он подыщет глубокую лощинку или ярок. На обочине, с подветренной стороны, он выкопает Никитиной лопатой углубление с навесом для себя и для телят.

Чем же он будет кормить телят? Пустяки. Он нарвет им травы, а напоит из ведра, в которое наберет талого снега.

— Этим хлопцам ведь мало надо, — покосился он на послушно идущих за ним телят. — А трудности им тоже не мешает знать, зато потом…

И Миша ясно представил себе это «потом».

… Солнечный день. Вот он спускается по косогору в суглинистую котловину с широкой пробоиной к морскому заливу. Издали видит своих колхозников. Все женщины. Стоят на улице, которую узнаешь лишь по наваленным с боков камням. Среди женщин — мать. Она ждет, когда Миша с телятами приблизится, чтобы что-то сказать. Она, наверное, скажет: «Бабы, глядите! Это ж мой Мишка!» Ей кто-нибудь из женщин ответит: «Подумай только — и сам живой и телят в целости привел!»

… Из толпы, вырываясь, гордо заявляет Иван Никитич:

— Чепуха на постном масле! Мы вон с Гавриком и на минуту надежды не теряли.

Гаврик спросит:

— Не страшно было?

Миша скажет что-нибудь про волков… Что же такое сказать, чтоб было похоже на правду и немного испугало Гаврика?..

… Ветер дул с прежним злым упорством. Ведро раскачивалось, звеня дужкой о сталь лопаты. Телята, мягкими лбами подталкивая Мишу сзади, мешали придумать, что же сказать Гаврику про волков.

* * *

Ивану Никитичу и Гаврику за широкой лесополосой, на травянистой целинной прогалине в соседстве с озимым полем, наконец, удалось остановить коров.

Запыленные, потные, размазывая ладонями грязь на щеках, старик и Гаврик сошлись поговорить о беде и придумать выход из трудного положения. Злость сводила морщинистые сухие губы Ивана Никитича, обросшие щетиной, перекрашенной пылью из седой в мутножелтую. Часто дыша, старик спросил Гаврика:

— Ты, случайно, не скажешь, кто придумал такой ветер?

— Я не придумывал, — отвернулся Гаврик.

— Знаю…

Старик немного постоял с закрытыми глазами. Сухое лицо его, разрисованное грязными полосами, болезненно передернулось, и он просяще проговорил:

— Гаврик, отойди немного в сторону… Ну, вон хоть красно-бурую заверни от озимки, а я тем временем с ветром поразговариваю по душам..

Когда Гаврик вернулся, старик расстегивал ремень, который держал брюки на его худобокой, костлявой пояснице.

— Снимай и ты свой, — распорядился он.

Ремнями они спутали самых ненадежных, пугливых коров, и тогда старик спросил:

— Гаврила, какая будет нам цена, если заявимся в колхоз без Михаилы и без телят?

Гаврик тихо ответил:

— Маленькая…

— Так чего же стоишь? Беги в ту лощину.

Гаврик кинулся в лесополосу. Сквозь визг раскачивающихся веток до него долетели напутственные слова Ивана Никитича:

— Кричи, зови: помни, что я жду!

Впервые за долгую дорогу Гаврик получил задание по сердцу и по характеру… Наверное, так же вот на фронте, как дед, командир требует от разведчика «достать языка»… Разведчик давно ушел, а его ждут, ждут… Не спит командир, не спят товарищи разведчика… С чем он вернется?.. Вернется или нет?. Командир не ест, товарищи разведчика тоже не едят… До еды ли им?

«Товарищи, в нитку вытянусь, разорвусь, а все сделаю, как положено быть!» — думает Гаврик и бежит, отворачиваясь от ветра то в одну, то в другую сторону.

И вдруг из-за невысокого кургана, совсем близко от лесополосы, показался Миша с телятами. Он шел спокойно, с ведром через плечо и, завидев Гаврика, небрежно засвистал:

— Фю-ить! Фю-ить!

Гаврик и обрадовался и огорчился. Он недовольно подумал, не лучше ли вернуться к старику и сказать ему, что он горячился по пустякам и может полюбоваться на своего Михаилу и на телят.

Миша догадался, что дед с коровами за лесополосой, иначе Гаврик кинулся бы к нему с печальными новостями. Догадался Миша и о том, куда Гаврик так быстро бежал и почему стоит теперь с опущенными плечами, с понурой головой.

Подойдя к Гаврику, Миша с восхищением заговорил:

— Гаврик, а здорово у вас с дедом получилось! Я ж видал, что коровы на вас понеслись в атаку! Подумал: стопчут, прорвут фронт!. Вот вы герои!.. А мне с этими хлопцами, — указал Миша на телят, — особых трудов не было… До чего послушная скотинка! — засмеялся Миша и, передавая вожжу Гаврику, сказал: — Веди ты, а я следом.

От удовольствия Гаврик почесал в затылке, посмотрел на лесополосу.

— Понимаешь, Миша, нам надо бы немного постоять, да старика жалко… Он там теперь весь кипит. Нет, уж лучше пойдем. Только ты, Миша, немного приотстань… Вроде ты уже лишился сил, и я тут как тут, — прищурившись, просяще кивнул головой Гаврик.

— Придумано ловко, — одобрил предложение Миша и, учась хромать, побрел вслед за Гавриком и телятами.

Иван Никитич, собираясь долго ждать, стоял, поддерживая спадающие без пояса брюки, и, глядя в землю, так задумался, что, казалось, раздайся среди этого ветреного, сумасшедшего дня оглушительный гром, он, пожалуй, не очнулся бы от своих мыслей. Завидев уже с минуту стоявших на поляне Гаврика и Мишу с телятами, он раскинул руки, побежал было к ним, но запутался в шагу и, морща от смеха свое маленькое лицо, разрисованное грязными полосами, с чисто детской непосредственностью заявил:

— Ведь вот беда-го!.. Поломалась праздничная встреча! И подумать только — все из-за пояска.

Миша спросил шутливо:

— Дедушка, вы пояс-то потеряли? Может, налыгач дать?

Иван Никитич отмахнулся:

— Что я тебе, Михайло, телок или корова? Ты лучше распутай чалую и принеси поясок. Сделай милость, потрудись, выручи старика из беды. Его еще по царскому режиму обделили жирами, а теперь к старым костям они не клеятся. И какой бы портной ни шил штанов, все равно проваливаюсь в них, как в яму!.. Беда! — весело, тоненько смеялся старик.

* * *

Из-за ненастья на ночлег остановились рано, в той кошаре, о которой им напоминал дежурный из сельсовета. Для коров здесь нашелся вместительный сарай. В нем еще не выветрился стойкий запах, присущий овечьим становищам. Была тут и землянка, но деревянную опору крыши кто-то недавно вывернул, и она трухляво осунулась в глубокую рытвину.

Неудобств для ночлега тут было два: первое — надо было поить коров, а от колодца, находившегося больше чем в двухстах шагах, кто-то забрал корыто; второе — ночевать в сарае, где не было ни сена, ни соломы, — значило простудиться.

…Ветер к концу дня нагнал с юго-востока не только клубящийся мрак пыли, но и надвинул низкий заслон плоских и синих, как кованое железо, облаков. Просвет между небом и голым полем становился все меньше и уже. Казалось, что ветер начинал злиться на эту тесноту и, пытаясь вырваться на волю, кидался в этот просвет, как в узкую пропасть.

Иван Никитич, назвав ветер «лохматым барбосом», сказал:

— Ребята, у нас одно должно быть на уме: для себя и для коров надо здорово потрудиться. Труд — он во всем хороший помощник. Придется вам одним всю скотину поить из ведра. Стоять и ждать она там не будет… Носите воду по очереди в сарай. Один сторожует, другой носит… А я пойду туда…

Иван Никитич показал на желтеющую скирду, торчавшую, как затерянный островок, среди сумрачного степного моря. Потом старик повязал вокруг своей костлявой фигуры два налыгача, натянул поглубже треух и, кашлянув, пошел прочь от сарая.

Ребята сейчас же заспорили о том, кто должен первый пойти к колодцу за водой. Казалось, что они заспорили из-за пустяка. Но, по их мнению, это был вовсе не пустяк. Каждому хотелось напоить красно-бурую корову, и не только за то, что она самая красивая, но и за то, что, прислушиваясь к звону ведра, она замычала и, вскинув голову, позвонила в колокольчик.

Миша с лукавой усмешкой настаивал на том, что Гаврик не сумеет на ветру донести воду до сарая. Гаврик, как умел, горячо защищался. Кончился спор тем, что Миша загадочно проговорил:

— Держи курс на колодец, а я посмотрю, с чем вернешься.

А Гаврик схватил ведро и, спросив у Миши: «За кого ты меня считаешь?» — побежал к колодцу. Оттуда он вернулся, забрызганный с головы до ног. Сердито отшвырнув ведро, он молча посапывал.

С притворным недоумением Миша поднял ведро, заглянул в него и удивленно спросил:

— Ты что, Гаврик, под душем был или корове воду набирал?

— Кто же умный по такой погоде и прямо в полушубке под душ становится? — сердито ответил Гаврик.

— Я тоже думаю.

— Ты не думай, а пойди. Вернешься — умных, знаешь, сколько будет?

Гаврик показал два пальца.

— Соображать надо, — ответил Миша и с усмешкой убежал к колодцу. На обратном пути он старался нести ведро легко. Когда он проходил мимо Гаврика, последний, заметив, что ведро было доверху наполнено дымчато-серой травой, съязвил:

— Полынку, конечно, легче принести… Где же, водичка?

— Сейчас спросим у коровы, — ответил Миша, сгребая лежавшую сверху полынь.

— Спроси! — едва успел съязвить Гаврик, как корова протянула шею, коротко промычала и, позванивая колокольчиком, жадно стала глотать из ведра.

— Почему ж я не догадался так сделать? — с горечью спросил Гаврик.

— Дорогой подумаешь, а не догадаешься — я подскажу, — ответил Миша, вручая Гаврику опорожненное ведро.

Поднося потом чалой корове воду, Гаврик все-таки попросил Мишу подсказать ему, почему он не догадался с самого начала накрыть воду травой.

— За самокритику голосуешь? — спросил Миша.

Гаврик поднял обе руки, и, несмотря на это, Миша долго в смущении топтался на месте.

— Понимаешь, Гаврик, парень ты колхозный, хороший, а немного хвастун.

Краснея, Миша чувствовал себя в неловком положении. Ему хотелось сказать правду, и он уже сказал «а», и надо было говорить «б», но разговор мог кончиться скандалом и помешать большому делу.

— Гаврик, может, я ошибаюсь?. Давай напоим коров, и я скажу, что думаю.

— Ладно, — рванул Гаврик ведро из рук Миши.

Теперь они работали быстро, почти с ожесточением. Встречаясь в сарае, молча передавали ведро из рук в руки и кидались на ветер, как в холодную воду разбушевавшегося моря. Но вот, вывернувшись из-за угла сарая, Миша заметил, что ветер сильно качнул Гаврика в сторону. Заплетая ноги, он упал, опрокинув под себя ведро с водой, но тут же, погрозив ветру, опять рванулся к колодцу.

Миша понял, что Гаврик хотел во что бы то ни стало наверстать упущенное время.

— Эх, и парень! — восхищенно проговорил Миша.

За работой он теперь думал об одном: как бы мягче, сердечней сказать Гаврику то, что считал нужным сказать.

Гаврик же, бегая от колодца к сараю и обратно, успел признать за собой многие недостатки: вспыльчивость, забывчивость, крикливость… Не упустил даже вспомнить, что иногда умел соврать.

Вот, например, один из случаев. Он почему-то особенно памятен. До войны каждый день мать кипятила сливки, чтобы вечером, вернувшись из бригады, покормить Нюську кашей со сливками. Гаврик постиг несложную науку: из алюминиевого ковшика понемногу отпивать, не разрывая зажаренной пенки. Мать, покачивая головой, не раз выражала подозрение.

Гаврик хмурился, гневно спрашивая:

— Мама, за кого ты меня считаешь?

Однажды соблазн завел Гаврика дальше положенного. Пенка осела и оборвалась, как натянутая паутина.

Но все это Гаврик считал делом семейным. Стыд на людях был страшнее домашней ссоры, и Гаврик на людях не врал. К тому же теперь у него нашелся повод оправдаться в домашнем вранье: ведь он был тогда маленьким и сливки любил больше, чем теперь.

Но Гаврик никак не мог признать себя хвастуном. Это было сверх его сил, и он ждал, что ему скажет Миша.

Телят они напоили последними. Миша сейчас только заметил это упущение и сказал:

— Гаврик, а ведь «хлопцев» напоить надо было первыми.

— Ты лучше начинай с другого. Скажи, «хвастуна» берешь назад?

Они стояли в трех шагах друг от друга. Коровы, довольные уютным затишьем, вылизывались, ложились отдыхать. Нужно было бы приступить к дойке, но деда еще не было, и Миша не хотел, чтобы Иван Никитич застал их в ссоре.

— В кусты не прячься. Спрашиваю: «хвастуна» назад берешь? — настаивал Гаврик.

— Гаврик, только наполовину, а полностью не могу, — бессильно повел плечами Миша.

— Какой же ты друг? — спросил Гаврик, чуть-чуть смягчаясь, потому что с половиной «хвастуна» мириться все-таки было легче.

— Друзьям всегда говорят правду. И друзья из-за пустяка не ссорятся…

— Сказки можешь рассказывать телятам. — И Гаврик, потеряв воинственный вид, отошел к стене сарая и опустился на корточки. И хоть ребят теперь разделяло значительно большее расстояние, Миша чувствовал, что именно сейчас недоставало какой-то осторожной шутки, чтобы окончательно сломить капризное настроение Гаврика и все-таки сказать ему правду. Думая об этом, он подошел к телятам, просторно связанным, непринужденно лежавшим рядом, и сел между ними, в головах..

— Хлопцы-телята, Гаврик хочет, чтоб я рассказал вам сказку…

Миша заговорил тем немного скорбным, немного ласковым голосом, который все время заставлял Гаврика настораживаться и ждать шутливой выходки, а засмеяться он боялся, потому что вместе со смехом придет конец ссоре.

— Хлопцы-телята, — опять услышал Гаврик и сильнее нахохлился, а Миша с задумчивостью сказочника продолжал: — Были, значит, два друга, как вы… Ходили весной в степь… Не подумайте, телята, что они ходили пастись. Это вам нужна зеленая трава. Те хлопцы — не телята, а колхозники. Они капканами ловили сусликов… Ну вот… Шкурки сдавали агенту Заготпушнины.

Миша покачивал головой, а Гаврик свистал, желая показать, что он занят своими мыслями и глупой сказки, конечно, не слушает.

— Те хлопцы сидели в ярочке, от ветра схоронились. Ну, а тут как раз бабка Нестериха несла из дальней криницы воду. В ведра сверху воды бабка Нестериха зачем-то насыпала пырея… Это, телята, трава такая вкусная… Вы ее хорошо знаете.

Теперь слушайте опять про хлопцев. Один был русявый, губа трошки отвисала. Русявый парень, значит, спрашивает у друга:

— Зачем бабка в воду травы насыпала?

А друг ему:

— Это она, — говорит, — на курьерской скорости зеленый борщ готовит.

Ну, и здорово посмеялся над бабкой. Вы, телята, не подумайте, что хлопец был плохой… Черноглазый, боевой. Только очень шибкий на слова!

Миша вздохнул и снова начал:

— Ему бы спросить бабку, зачем это она травкой… того… Нынче б этому хлопцу совет бабки пригодился. Были бы те хлопцы и сейчас друзьями и доили бы коров… и думали бы, как вас, телята, по такой непогоде благополучно доставить домой…

Рассказывая «сказку», Миша все время смотрел на телят и только изредка, чуть покосившись, замечал Гаврика, молчаливо застывшего на корточках около стены. Миша точно помнил, что Гаврик к концу «сказки» был на своем месте и вдруг неслышно исчез.

Миша встревожился и вышел из сарая. Гаврик стоял за наружной стороной стены. Стрельнув в Мишу холодным взглядом, он сейчас же направился навстречу деду.

Иван Никитич шел к кошаре не один — рядом с женщиной. Хворостиной женщина погоняла волов, которые, отворачивая морды от ветра, тянули арбу, лишь до половины нагруженную соломой.

Миша, сжав припухшие губы, впервые плохо подумал о Гаврике. Сердце его сдавила обида, и он невольно задал себе вопрос: «А, может, Гаврик ему вовсе не друг?»

Когда солому свалили в угол сарая, Иван Никитич сейчас же заметил, что Миша был скучным, вялым.

— Михайло, ты, случаем, не приболел? — громче обычного спросил старик.

Миша обрадовался этому вопросу, потому что сама собой представлялась легкая возможность скрыть до поры до времени истинную причину плохого настроения.

— Голова, дедушка, от ветра немного побаливает. Я усну, и она сразу пройдет.

В солому Мишу укладывала та самая чернобровая колхозница, что утром, едучи с подругой за соломой, собиралась их с Гавриком «купить» у Ивана Никитича. Ветер помешал ей в работе, и она охотно согласилась помочь старику устроить теплый ночлег для ребят.

— Мишка, а, может, все-таки завтра поедешь со мной?.. Замечаешь, как хорошо умею стелить постель, мастерить гнездо?

— Да я бы не против. С дедом в цене не сойдетесь, — отшутился Миша.

— Хитер гражданин! А борода вырастет, какой будешь! — и она, хлопнув Мишу по плечу, окутала его плотным слоем соломы и ушла к деду.

Миша закрыл глаза. После беспокойной дороги, после всех забот длинного дня ему было приятно отдыхать в теплом гнезде, и его бросало в дремоту.

И все же он старался побороть сон, потому что хотел слышать, как Гаврик будет разговаривать со стариком. Мише во что бы то ни стало хотелось знать настроение Гаврика, понять, что он думает об их ссоре.

— Дедушка, — говорил Гаврик, — я уже расчистил место для костра… Дедушка, ямку я вырыл… Может, я разведу костер?

Иван Никитич с недоброжелательным удивлением остановил его.

— Что-то, Гаврик, якаешь ты нынче густо?.. Будто провинился в чем.

Гаврик замолчал, а дед подобревшим голосом добавил:

— Сделал, что надо, а теперь посиди, пока Наталья Ивановна коров подоит…

Миша с удовлетворением улыбнулся и догадливости умного деда и тому, что Гаврик получил от него по заслугам.

Ветер, обрушиваясь на сарай, с воющим свистом окатывал его каменные стены и с визгом проносился мимо в непроницаемо-темную степь, над которой пыльный сумрак теперь смешался с сумраком беззвездного неба. Но в сарае от этого казалось необычайно тихо и уютно, и Миша заснул под звонкий дождь молока, струями падавшего в ведро, под уговаривающий простуженный голос Натальи Ивановны, чужой отзывчивой женщины:

— Стой, корова… Стой смирно… Знаю, что делаю…

Первый раз Миша проснулся от того, что во сне ему не удалось найти потерянной лопаты. Страшный вопрос: «Что же делать? Что сказать теперь Никите?»— заставил его искать помощи, ион обратился за ней к Гаврику. Видимо, Мише только показалось, что он громко крикнул, потому что у костра, озаренного пламенем, сидя, спокойно разговаривали Наталья Ивановна со стариком, а Гаврик слушал, держа лопату между колен.

Дед, посмеиваясь, говорил:

— Не будь лесополосы, куда бы нас с Гавриком загнал «лохматый барбос», уму непостижимо, а то все-таки барьер, затишье…

— Рук да рук просит степь, а тут проклятый фашист войну затеял… В колхозах остались одни бабьи руки. Много ли ими наделаешь?

Миша видел сквозь прищуренные глаза, как Наталья Ивановна, сбив левой рукой серый шерстяной платок, правую протянула к огню. В свете костра ее лицо и темная большая рука казались кирпичными, а седые волосы, литым снопом закинутые назад, розово отсвечивали.

— Полностью с ветром справятся они, — указала она на Гаврика. — Единоличные закутки им не помеха… А то ведь что еще бывает… — Наталья Ивановна повернулась к старику. — Ныне по дороге набрела на Мавру хворую… Хворая, хворая, а приплелась по такой непогоде молоденьких ясеней нарезать. Катущок для свиньи у ней в неисправности. Ножичком чик — и на кучу, чик — и на кучу… Не сдержалась, немного толкнула я ее.

«Ты, — говорит она, — толкаться не имеешь полных правов!.. Можешь доставить до народного судьи».

Только, говорю, мне и дела, чтобы с тобой прогуливаться до нарсудьи и обратно… С колхозом ясени я сажала! По военному времени, я тебе и судья. Ну, и со злости немного потрясла ее за воротник.

Наталья Ивановна, посмеявшись, повернулась к Гаврику и сказала:

— Вот им катушки не будут бельмом на глазу… Они сделают больше… Особо такие вот, что за войну горя хлебнули, в труде возрастают, смелости набираются..

— А мы? — спросил старик и посмотрел на Наталью Ивановну так, что засыпающему Мише долго пришлось ломать голову над обидным вопросом: «Ну почему такие люди, как дед, стареют?»

Второй раз Миша проснулся от громкого разговора, который игриво забросил с надворья ничуть не унимающийся ветер. Дед подворачивал запряженных в арбу волов, отмахивающихся от сухого вихревого ливня и тянувшихся из темноты глазастыми мордами к свету, под сарай. Сдерживая их, Иван Никитич кричал:

— Наталья Ивановна, поспешай, родимая! Скотина в беспокойстве!

— Иду! Иду! — отвечала Наталья Ивановна и, вручая что-то Гаврику, наставляла его: — Мишку, хитреца этого, не будите. Сон — хорошее лекарство. Это тебе, а это ему дашь утром. Понял?

Тяжеловато покачиваясь, она выбежала из сарая и вместе со скрипом арбы пропала в ветреной темноте.

Проводив Наталью Ивановну, старик вернулся под сарай и, потоптавшись около костра, над которым висело прокопченное ведро, сказал:

— Гаврик, есть мне что-то не хочется. Ты посторожи, а я немного вздремну, — и он почти бесшумно свалился на солому.

Миша, заметивший необычное поведение старика, почему-то подобрел К Гаврику, вылез из соломы, подошел к костру, сел и спросил:

— Гаврик, ты еще серчаешь?

— Не серчаю, а скучаю, — пробурчал Гаврик в землю.

Закрыв глаза, покачиваясь, Миша сказал:

— А я пришел мириться.

Гаврик вскочил. Лицо его покраснело пятнами.

— Я — хвастун!. А все равно твой друг! На вот! Оба съешь! На!

Миша тоже вскочил и, отступая, удивленно таращил округлые глаза на Гаврика, который дрожащими руками совал ему два серых куска пирога, начиненного тыквой.

— Бери, а то бунт устрою!

Дед заворочался, кашлянул, и ребята шлепнулись на землю.

— Гаврик, — послышался из соломы скрипучий, сонный голос Ивана Никитича. — Ты что там, коровам стишки читаешь?.. Читай, только потише!

Через минуту ребята уже мирно беседовали у огня. Гаврик, повинившись, в чем надо, держал левую руку на плече у Миши, а правой отрывисто ударял друга по коленке и просил только об одном:

— В другой раз, Миша, длинной сказки не рассказывай. Хоть про бабку, хоть про деда Нестера — все равно, короче. Сам знаешь, я же горячий… Лучше отруби — и конец.

— Да, Гаврик, сказку я здорово затянул, — с сожалением признался Миша.

Равнодушно посапывая, этот откровенный и сердечный разговор — слушали только коровы и телята да мог подслушать степной ветер, трепавший соломенную крышу сарая так сильно, что от гнева она, то и знай, шипела: «фу-ши-и, фу-ши-и!»

* * *

Проснулись ребята от трескучего и хлопающего шороха, который издала крыша кошары, несколько раз приподнятая ветром и с большой силой брошенная на прежнее место. Ивана Никитича в кошаре не было, а коровы, привязанные к стоякам, испуганно прислушивались к лютовавшей непогоде.

— Гаврик, нынче дует еще сильней. Где же дедушка? Мы с тобой спим, а он один беспокоится.

— Это верно, — вздохнул Гаврик, и они начали обуваться.

Ветер, еще со вчерашнего утра заглушивший все звуки осенней степной жизни, откуда-то донес едва уловимый и оттого показавшийся жалобным свисток паровоза.

— Ты слышал? Далеко он или нет? — обрадовался Гаврик.

— По такой погоде не поймешь… Все-таки, если пойти, то непременно придешь к железной дороге, — охотно пояснил Миша.

Настроение у ребят вдруг изменилось к лучшему, и они стали подшучивать друг над другом:

— Гаврик, сапог может думать и делать что-нибудь назло человеку? — с шутливой досадой спросил. — Миша, которому никак не удавалось обуть левую ногу.

— Твой сапог может думать. И знаешь, о чем он сейчас думает? «Какой у меня плохой хозяин: с вечера у колодца залез по уши в грязь, а посушить меня поленился».

Миша, заметив, что Гаврик не может намотать портянку, сказал ему:

— Гаврик, твоя портянка удивляется, что голова у тебя кучерявая, а недогадливая.

Они оделись, натянули треухи и уже собирались выйти из кошары, как вдруг на пороге появился Иван Никитич.

— Готовы? — усталым, но бодрым голосом спросил он. — Это очень кстати. Пока вы зоревали, я сходил в разведку и нашел лучшее место для стоянки. Давайте собираться. По такому ненастью нельзя нам со скотом быть в глубине степи. Может прямая дорога стать кривее кривой.

Начали укреплять на корову седло, привязывать к нему дорожную амуницию и провиант. За делом Иван Никитич, отвечая своим помощникам на их вопросы, рассказывал, что новая стоянка будет в поселке, шесть-семь километров отсюда.

— Там безопасней переждать день-другой, — заключил Иван Никитич и, осмотрев седло, кошару, ребят и убедившись, что все готово, сказал:

— Михайло, веди телят. Будешь нам прокладывать дорогу. Пусть коровы видят, куда пошли телята. Поведешь вон той лощинкой. Берегись яра.

Слова Ивана Никитича, предостерегавшего Мишу об опасности и о трудности пути, были как нельзя по сердцу Гаврику, и он нетерпеливо спросил:

— Дедушка, а, может, с телятами я пойду?!

— Гаврик, ты хочешь быть там, где трудней? — догадливо спросил старик. — Тогда оставайся со мной. А ты, Михайло, в добрый час!

Иван Никитич и Гаврик молчаливо наблюдали из кошары, как Миша, попав с телятами в ветровой ливень, то крутился на одном месте, то под натянутым налыгачем вслед за телятами кидался в одну и в другую сторону… Дважды он падал, но не выпустил налыгача и, поднявшись, начал хлестать телят хворостиной.

— Правильно! Не понимают добром, — лихом заставь подчиниться! — показывая жилистый кулачок, прокричал Иван Никитич и, видя, что Миша, сломив упорство телят, быстро пошел с ними вперед, решительно распорядился: — Гаврик, живо тронулись и мы!

Коровы тоже несколько мгновений кружились около кошары, но, понукаемые палками, криками, взмахами рук, пошли за телятами.

…Шесть-семь километров — какими они могут быть длинными и утомительными в такую непогоду! Что ни десять шагов, то какое-нибудь недоразумение: вот у Миши телята запутались в налыгачах, а у Гаврика ветер сорвал с головы треух и погнал его в сторону. А вот из кустов шиповника выскочил длинный приземистый хорек и, прочертив под самым носом стада огненно-рыжий пылающий след, с разбегу свалился под глинистую кручу яра. Одни коровы опасливо кинулись вперед к телятам, другие назад, прочь от кустов… И долго потом в ветровой хмари слышались встревоженные голоса Ивана Никитича и Гаврика:

— Гаврик, забегай, забегай справа!

— Дедушка, держите пегую!

Но разбежавшиеся коровы были согнаны и снова неохотно двинулись за идущим впереди Мишей.

На полпути до места новой стоянки, там, где лощина круто раздалась в стороны и заметно осела, образовав котловину между суглинистыми берегами, остановились покормить коров. Здесь было теплей, здесь, видимо, неглубоко под почвой была вода, потому что на дне котловины зеленел сочный низкий пырей и кое-где покачивались редкие кусты камыша.

Иван Никитич, заметно повеселев, велел Гаврику распутать красную корову, а Мише снять с телят налыгачи. Видя, как телята кинулись к матерям, старик весело заметил:

— Всем отдыхать и всем завтракать!

Завтракать уселись в затишье, под отвесным обрывчиком. Завели непринужденный разговор:

— Дедушка, а это еще те оладьи, что пекла тетя Зоя? Дедушка, и почему она живет в поганом старорежимном доме? — с жадной, непосредственной пытливостью, перескакивая с одной мысли на другую, говорил Гаврик.

— Она же бригадир. Все поле вокруг дома, на виду. Потому-то и Пелагея Васильевна колхозников принимала у нее. Идут люди с работы и по дороге заходят решать вопросы. Удобно, просто, — не без удовольствия отвечал Иван Никитич.

— Дедушка, а Матвеич — хороший председатель? — спросил Миша.

— Хороший, очень хороший.

— А за что ж его Пелагея Васильевна критиковала?

— А за то, Михайло, что нет у него настоящего размаха. Еще не уразумел Матвеич, что советский человек не только хозяин этих коров, бригады, но и всего, что есть на советской земле… Ты вот, Михаиле, с вечера спал, а мы с Гавриком познакомились с парторгом колхоза «Завет Ильича», с Натальей Ивановной. Вот у нее, Михайло, есть чему поучиться и Матвеичу и нам с тобой.

И так же, как вечером в кошаре у костра, лицо Ивана Никитича озарилось вдумчивой улыбкой восхищения. Заметив это, Миша, сожалея, подумал: «И почему Наталья Ивановна живет так далеко?.. И почему ни деду, ни ему, ни Гаврику нельзя встречаться с ней каждый день?»

После короткой стоянки двинулись дальше. Через лощину, снова сузившуюся, ветер внезапно погнал сухие кусты перекати-поля. Наталкиваясь друг на друга, они скакали неуклюже и быстро, как велосипедисты по кочковатой дороге. Чего опасался Иван Никитич, то и случилось: испугавшиеся телята кинулись к яру и по пологому откосу сбежали в него.

— Оттуда их теперь никакой приманкой не вытащишь, — отмахнулся Иван Никитич. — Придется, Михайло, руслом яра продвигаться с ними.

Миша спустился в яр и повел за собой телят. Его дорога оказалась трудней, чем он предполагал: приходилось обходить кучи камней, глубокие промоины русла.

Иван Никитич и Гаврик теперь двигались с коровами очень медленно, часто останавливались. Старый плотник чувствовал, что время уходит, уставшие ребята начинают волноваться, и он разговаривал с особой, ободряющей отзывчивостью:

— Михайло, пройди, родной, пройди еще сотни две шагов! Потерпи и пройди! Потом Гаврик тебя сменит!

И Миша, скатываясь с обочины яра, спотыкаясь, терпеливо брел дальше и тянул за собой телят.

Через полчаса старый плотник кричал в яр уже не Мише, а Гаврику:

— Сто шагов ты сделал! Сделай, пожалуйста, еще двести!

Когда начало понемногу темнеть, берега яра стали быстро-быстро оседать, а русло, раздвигаясь, сливаться с лощиной, и сам яр вдруг неожиданно кончился.

Иван Никитич обрадованно прокричал:

— Вы что-нибудь видите впереди?

Миша и Гаврик, теперь шагавшие с телятами в голове стада, ясно видели железнодорожную насыпь, похожую на длинный вал, вагоны, разбросанные по путям, маячивших людей…

На линии вспыхнули огоньки, вытянувшись сплошной тускло светящейся нитью. Несколько раз с нарастающей настойчивостью просвистел паровоз. Отирая треухом пот, Миша сказал:

— Слышишь, как он свистит, если близко.

— Хорошо свистит, — облегченно вздохнув, ответил Гаврик.

Левее железной дороги, как раз в том направлении, куда шло стадо, сквозь желтую, клубящуюся на ветру мглу виднелся хутор с железным многокрылым ветряком.

И, может, потому, что высокий острый каркас ветряка показался ребятам похожим на радиомачту, хутор — на плавающую льдину, а бушевавший над степью черный ветер — на полярную бурю, они заговорили об экспедициях на Северный полюс.

— Миша, как ты думаешь, Георгий Седов взял бы нас с тобой в экспедицию?

Задавая вопрос, Гаврик сомневался получить от своего друга положительный ответ, но ему хотелось услышать от Миши «да», и он поспешил задать новый вопрос:

— Ведь правда же, что мы и настойчивые и с дисциплиной у нас неплохо?

— Если бы дедушка был у него помощником и рассказал бы ему про нас… тогда, может быть, взял бы…

Но тут же, отмахнувшись от своих слов, Миша добавил:

— Все равно не взял бы. Ты же знаешь, что маленьких не было на Северном полюсе.

К огорчению Гаврика, это была правда: на дрейфующей льдине, он хорошо знал это из учебника по географии, было четыре человека, и все они были взрослым людьми. Он вспомнил строчки, в которых рассказывалось, как за дрейфующей льдиной с напряженным вниманием следила вся страна и, когда героических зимовщиков надо было спасать, по распоряжению товарища Сталина, за ними были посланы самые сильные ледоколы и самые лучшие самолеты.

— Миша, но ведь мы все равно будем взрослые! Мы теперь выполняем колхозное задание, а потом нас пошлют по большому-большому. И мы его хоть помрем, а выполним!

— Гаврик, мы его обязательно выполним! А помрем когда-нибудь после.

Гаврик, смеясь, признался, что о смерти он заговорил сгоряча, что лучше еще и еще выполнять большие-пребольшие задания.

— Нельзя переключить скорость? — донесся голос Ивана Никитича.

— Можно! Можно! — ответили ребята.

Стадо, ускоряя шаг, спускалось к хутору.

* * *

На краю хутора, в хате конюха Родиона Григорьевича Саблина, Иван Никитич с ребятами уже целые сутки пережидал непогоду.

Хозяев сейчас не было дома. Старый плотник сидел на стуле, подпирая небритый посеревший подбородок, и с придирчивой скукой на лице смотрел за окно. Над выгоном с неослабевающим упорством дул ветер, затягивал грязным сухим туманом дома и усадьбы колхозного хутора.

В маленьком подворье за саманной конюшней, за стогом сена, за хатой и камышовым забором было тише. Но временами упругие волны ветра перескакивали через крыши построек, через макушку стога, и тогда перед окном начинали кружиться, приплясывать сухой навоз, птичий пух, желтые соломины, стебли травы…

Миша и Гаврик одни хозяйствовали во дворе. Миша из конюшни подводил к корыту коров, а Гаврик, проворно крутя ворот, тягал воду из глубоченного колодца. Ветер мешал ему свободно обращаться с ведром, и он, боясь обрызгаться, выгибался и на вытянутых руках быстро опрокидывал ведро в корыто.

Иван Никитич видел, что ребята разговаривали и, чтоб лучше слышать, приподнимали уши своих шапок.

Лохматый дымчатый пес, так свирепо бросавшийся вчера на ребят, сейчас ходил вокруг Миши, принюхиваясь к его запыленным сапогам и помахивая хвостом, как веником.

Эта мелочь вывела Ивана Никитича из терпенья, положила конец бесплодному раздумью, и он дробно постучал по стеклу. Подошедшему к окну Мише он строго сказал:

— Как только напоите скотину, сейчас же ко мне!

Через несколько минут Миша и Гаврик зашли в хату.

Иван Никитич, отвернувшись от окна, показал им на стулья, что стояли рядом с его стулом. Будто сообщая важную новость, он сухо проговорил:

— Заметили, что и собака к нам, как к своим?.. Хвостом оказывает большое внимание.

Гаврик мог бы на это ответить просто: теперь он уже без палки свободно может расхаживать, а с Мишей Туман, — так звали собаку, — прямо подружился… Но Гаврик, как и Миша, чувствовал, что вопрос старик задавал неспроста и лучше подождать, что он скажет дальше, а потом уже ответить.

— Хозяева у нас хорошие, гостеприимные. Конюшня теплая, и под самым носом водопой. Жди, пока уймется ветер. А когда он уймется? — с большей сухостью и настороженностью спросил Иван Никитич.

Миша тихонько нажал своим сапогом сапог Гаврика. Гаврик ответил ему тем же самым, затем они вздохнули один за другим. Если бы Ивана Никитича не было или он на минуту вышел бы из хаты, они бы тотчас же заговорили о том, что у деда лопнуло терпение сидеть тут, как у моря, и ждать погоды, что он надумал во что бы то ни стало продвигаться дальше по дороге к своему колхозу. Но старый плотник был здесь и, ожидая от них ответа, сердито разглядывал свои сапоги с короткими голенищами, докрасна потертыми жнивьем и сухими травами.

— Нам надо трогаться в путь. Уже сутки просидели. Сколько еще? Так и снега можно дождаться, — уверенно проговорил Гаврик.

— Дельное предложение, — ответил Иван Никитич, не поднимая головы. — Вот это предложение мы сейчас и обсудим, — сказал он, поднимая вопрошающий взгляд на Мишу.

— Дедушка, а помните, Родион Григорьевич вчера рассказывал, как он в зимнюю бурю, — с изморозью была буря, — пробрался на Ростов со скотиной по Сухменным лощинам… Он говорил, что тут прямей и тише. Лощинки эти проходят стороной от Кузальницкой…

— Михайло, у нас с тобой одна дума в голове, — заметил старик.

— У Гаврика в голове то же самое. Мы с ним об этом уже разговаривали, — пояснил Миша.

— Тем лучше, не будем спорить, — заметил старик. — Но опять же уходить в степь, дальше от жилья? — спросил он себя и ребят.

Долго молчали.

— Дедушка, сделать бы разведку по этим лощинам: есть ли там сараи, кошары, водопой? — сказал Гаврик.

— И обязательно солома, — подсказал Миша.

— И обязательно солома, — осчастливленно засмеялся старик. Он уже не мог сидеть на месте. Расхаживая по просторной комнате от комода, уставленного фотографиями кавалеристов, до передней стены, на которой в коричневой раме висел портрет Буденного и над ним пучок засохшей ромашки, Иван Никитич уже обсуждал с ребятами, что же надо сделать, прежде чем отправиться в путь… Складывалось так, что надо сходить в правление и хорошо расспросить про Сухменные лощины, затем в двенадцать часов послушать по радио сообщение бюро погоды. Их тревожило, не нагонит ли ветер осадков — снега, дождя, а еще страшней — гололедицы.

С каждой минутой беседы Иван Никитич все больше убеждался, что Миша и Гаврик озабочены тем же, чем озабочен он сам. Изучающе посматривая на ребят, он невольно думал о том, что трудная дорога и большая задача сделали их умней, дисциплинированней. Он мог на них теперь рассчитывать, как на самых серьезных своих помощников, как на товарищей. Ненадолго ему пришла мысль, что ребята кое-чему научились и от него, от их походного наставника. Это было для Ивана Никитича большой наградой. Его беспокойное сердце отзывчиво стучало.

— Михайло, дело говоришь: нам нужны вяхли — солому носить! Гаврик, я думаю, что если мы вяхли попросим у Родиона Григорьевича, он нам не откажет?

— Он не такой, чтоб отказать…

С каждой минутой беседы предстоящая трудность дороги для Ивана Никитича как бы делилась на мелкие задачи, и ни одна из этих задач не казалась невыполнимой. Надо было только все заранее предусмотреть и быть готовым преодолеть любую преграду. Это было похоже на его работу в плотницкой: сделать возилку — значит во что бы то ни стало найти подходящее дерево, приспособить для работы имеющийся инструмент, вооружиться терпением… Вспомнив о своей мастерской, где он мог осилить все, что надо было осилить, он весело закончил свою беседу с Мишей и Гавриком:

— Михайло, ты оставайся, немного подомоседуй, а мы с Гавриком сходим в правление, расспросим. Зайдем в клуб, узнаем по радио новости, — проговорил он уже с порога.

— Узнавайте там получше! — со двора крикнул Миша Гаврику, когда тот, поспешая за дедом, вышел а ворота.

* * *

Иван Никитич и Гаврик возвращались из правления колхоза в приподнятом настроении. С ними, разговаривая, шел высокий моложавый старик, с бритой головой и начисто выбритым лицом. Он шел замедленно степенной широкой походкой, держась подчеркнуто прямо. Он был в бобриковом полупальто, в светлой кепке и в просторных резиновых сапогах.

Миша, ожидая их, стоял посредине двора.

— Михайло, — еще из-за ворот начал старый плотник, — про Сухменные лощины никто ничего плохого не сказал: ни председатель колхоза, ни колхозники!.. А вот Альберт Иванович, — повернулся он к высокому старику, — будет нам попутчиком на целых пятнадцать километров!

Все трое уже стояли около Миши, и старый плотник с увлеченьем объяснял, что Альберт Иванович — старый колхозный пчеловод, что утром он пойдет на летнюю пасеку забрать нужные инструменты.

— Ты пойми, Михайло, что на пасеке есть все, что нужно для нашего счастья: флигель, солома, сарай..

— А вода там есть? — на всякий случай спросил Миша, заранее зная, что Иван Никитич не мог не спросить про водопой.

Альберт Иванович, все время молча следивший за Мишей своими спокойно-добрыми глазами, усмехнулся и сказал:

— А пчеле не нужна вода?.. Очень даже нужна, как и человеку, и птице, и всему живому…

Он говорил певуче, мягко, и ребятам весело было видеть, как он, разводя белыми костистыми ладонями, добавил:

— Пчела, она без воды тоже — и ни туды и ни сюды…

— В тупик попадает, — пояснил Иван Никитич, и всем вдруг стало весело и понятно, что они непременно будут попутчиками до летней пасеки.

— С Родионом Григорьевичем договаривайтесь, чтоб отпуск вам давал. Вечером приду узнавать, как у вас тут, — улыбнулся Альберт Иванович и все той же замедленно-спокойной и прямой походкой вышел со двора.

Иван Никитич, Миша и Гаврик начали готовиться к походу.

— Все должны мы осмотреть, обновить, — говорил Иван Никитич, подшивая подошву Мишиного сапога.

Миша, обутый в серый валенок и в сапог, ушел на всякий случай поточить лопату на круглом точильном камне, стоявшем в конюшне.

Из коридора доносился протяжный свист Гаврика, разрезающего толстую запасную веревку на куски, из которых они со стариком сделают путы для беспокойных коров.

Уже темнело, когда Родион Григорьевич со своей Ариной Владимировной вернулся из района, куда он возил колхозного бухгалтера с отчетом, а заодно с ним по домашним делам ездила туда и жена. Саблины еще в правлении узнали, что их гости с Миуса собрались утром итти дальше к дому, что попутчиком до летней пасеки у них будет пчеловод Альберт Иванович.

Не переодев тонкой шерстяной юбки и батистовой в горошек кофточки, Арина Владимировна спешно накрывала на стол. Она двигалась по комнате с такой свободой и гибкостью, что легко было допустить большую ошибку, определяя ее возраст. Только когда-то темные волосы, прядями выступавшие из-под серого вязаного шарфа, были теперь такими же серыми, как и шарф.

— Родион, мы же их сегодня голодом уморили! Они поневоле от нас убегают! — смущенно улыбаясь и покачивая головой, говорила она мужу.

Родион Григорьевич, оседлав стул, сидел на самой середине комнаты.

— А что думаешь?.. А что ты думаешь? — спрашивал он, с загадочной строгостью посматривая на Ивана Никитича и на ребят, громыхавших умывальником.

— Что бы вы там ни думали, а мы вас будем только хорошим вспоминать, — сказал Иван Никитич и, подсаживаясь к столу, напомнил Родиону Григорьевичу, как тот, чтоб дать им отдых, пошел на большие неудобства и стеснения: перевел лошадей в другую конюшню и ночью по нескольку раз ходил к ним через весь хутор…

— Владимировна, я сильно люблю послушать, когда про меня хорошее говорят. Что ты на это скажешь?

— То, что всегда говорю, когда ты усядешься посреди хаты: только в степи нам с тобой просторно, — засмеялась Арина Владимировна.

Родион Григорьевич встал и, как бы винясь за свой большой рост, за широкую спину, потянув себя за седой свисающий ус, сказал Ивану Никитичу:

— Очень не люблю тесноты, уголков, закоулков. Владимировна у меня такая же… Ну, да ничего: когда колхозы будут огромными, мы с Владимировной построим себе хату такую просторную, как клуб. Там уж мы развернемся.

— Так это ж потом. А ты мне сейчас мешаешь, — заметила Арина Владимировна, обходя мужа с тарелкой нарезанного хлеба.

— Владимировна, двигайся тут свободно, пока я на минуту отлучусь, — подморгнул Родион Григорьевич, и его широкая сутуловатая спина скрылась за дверью.

— Ты ж ищи ее в левом углу, — догадливо подсказала ему Арина Владимировна.

После минутного затишья из коридора донесся нарочито ворчливый голос Саблина:

— А тебе, Альберт Иванович, и понюхать не дам!

И знакомый ребятам певучий голос отвечал:

— Нюхать не пришел сюда, а выпить очень пришел!

Они вошли в комнату, и пока Арина Владимировна усаживала за стол Ивана Никитича и ребят, дружески спорили:

— Родион Григорьевич; почему не дать мне пить… У водки белая головка. Для колхозного человека она невредная… — усмехался Альберт Иванович.

Шутливо зажимая бутылку подмышкой, Саблин отвечал:

— Ишь ты, невредная! Ишь ты, с белой головкой! А сам подговорил моих гостей, чтобы они в непогоду с тобой в путь отправлялись?

— Несправедливо на человека нападаете, — вмешался в разговор Иван Никитич. — Альберт Иванович так и сказал: «Будем попутчиками, если Родион Григорьевич согласится вас отпустить!»

— Это совсем другое дело!.. Тогда, Владимировна, давай вытянем стол на середину и на воле все вместе пообедаем.

В то время, как общими осторожными усилиями выдвигали стол на середину комнаты, откуда-то с наветренной стороны донесся хлюпающий, ритмический звук начавшего работать паровичка. В электрической лампочке, свисающей на витом шнуре с потолка, волоски густо покраснели, потом порозовели и вдруг, точно взорвавшись, залили комнату светом.

Наливая в рюмки, Родион Григорьевич уже без какого бы то ни было оттенка шутливости говорил:

— Кого бы я с великой радостью спросил, надо ли вас отпускать в дорогу, так это родного батьку всех красных кавалеристов — Семена Михайловича, — он остановил взгляд на портрете Буденного. — Вон он будто улыбается и, может, над тем, что я не умею вас остановить, урезонить…

— А может, улыбается вовсе по другой причине? — спросил Иван Никитич.

— По какой другой?

— Удивляется, какие домоседы стали его прославленные буденновцы: и сами ни за порог и других не пускают!

— Это он может подумать. А чтоб не было ему повода так думать, давайте выпьем за боевые дороги.

Следующую рюмку Родион Григорьевич предложил выпить за трудовые дороги, но Иван Никитич мягко и решительно отказался выпить по другой. А чтоб хозяин не обиделся, он шутливо рассказал, как в молодости однажды он много выпил за гладкую и ровную дорогу, а вышел в путь: шагнул направо — стена, шагнул налево — стена… Под стеной и уснул. Утром проснулся и тут только смекнул, что надо было шагать прямо по улице. За столом смеялись.

— Водка неудачная попалась, — говорил Родион Григорьевич.

— Закуски сладкой, — такой вот закуски, — не было, — сказал Альберт Иванович, вытаскивая из кармана баночку с медом, туго обвязанную бумагой.

Арина Владимировна поставила на стол пирожки с фасолью.

— В меду старые мало понимают, — сказала она и, сняв с баночки бумагу, пододвинула ее Мише и Гаврику.

С этой минуты Арина Владимировна не отходила от ребят, угощая их то пирожками, то медом, то холодным молоком.

— Мои внуки в Хлеборобном живут, редко в гости приезжают, так я хоть за вами поухаживаю… Молока Лыска стала давать понемногу, а зато густое. А что оно холодное — это ничего. Спать будете на печи, а буденновца Саблина отправим на эту ночь в боковушку, — так она назвала маленькую комнату, отгороженную от большой высокой и просторной русской печью.

На печь Миша и Гаврик взобрались после того, как сходили подбросить коровам корма.

Подавая им подушки, Арина Владимировна сказала:

— Спите и набирайтесь тепла, чтоб утром легче встать с постели.

Миша и Гаврик набирались тепла, но спать не хотели. Они слушали разговор сидевших за столом. И этот разговор, как и все предыдущие, которые вел Иван Никитич со старыми людьми, касался степи, ее недавней и давней истории.

— Здесь, в этой степи, под командой батьки Семена Михайловича скрещивали мы с беляками клинки и на берегах Маныча, и на Егорлыке, и на Дону. А ветер, он и тогда дул, да еще как дул!.. Он свистит, а ты ему наперекор и клинком того…

Родион Григорьевич сжатой в большой кулак правой рукой поиграл над своей крупной, коротко остриженной седой головой.

— А что иначе было делать?! Надо же было коннозаводчиков и всякую старорежимную нечисть сметать с этих просторов, чтобы строить новое, большое и для всех!

— Ох, как надо было сметать! Как надо было! Так же надо, как пить в пеклую жару, — покачивая головой, проговорил Иван Никитич.

Ребята невольно вспомнили о коннозаводчике, который кропил мазутом Ивана Никитича.

Когда Миша и Гаврик снова прислушались, говорил уже не Родион Григорьевич, а Альберт Иванович.

— Нас, иностранцев, в двадцать втором году приехало сюда семейств сотни полторы. Одни хотели строить социализм, как указывал товарищ Ленин, а другие доставать длинный рубль, чтоб положить в карман. А степь эта, такая, с ветерком, сразу не дает рубли…

— Говорит, держи карман пошире, — засмеялся Иван Никитич.

Засмеялся и Альберт Иванович, продолжая свой рассказ:

— Дома свои продали и той же дорогой обратно… Уезжали и проклинали степь. Хотела и моя Матильда Ивановна назад. «Тут, — говорит, — пресной воды нет. Помоешь волосы, а на голове кактус вырос». Говорю: «Езжай, а я останусь. А чтобы кактус не вырастал на голове, буду брить волосы». И вот с того времени брею…

Альберт Иванович, смеясь, белой ладонью огладил свою до блеска выбритую голову.

— Теперь, вода пресная есть… Такая пресная, что без мыла мойся… Бреешься, наверное, по другой причине: от Матильды Ивановны лысину хочешь скрыть, — пошутил Родион Григорьевич и уже серьезно сказал: —Да, крутой характер у нашей степи. И если в чем уступает, то только нам. А кому же она еще должна уступать, как не нам? Столько крови на нее пролили, столько могил рассыпали по ее холмам и равнинам. Столько мы над ней хлопочем, думаем..

В окно постучали. С надворья послышался певучий женский голос:

— Альберт Иванович, Матильда Ивановна скучная без тебя!

— Матильда Ивановна могла бы зайти на посиделки к Саблиным! — крикнула через окно Арина Владимировна.

— Не можно: я была в бригаде, ничего не сготовила. Из «Гиганта» сноха приехала, с фронта от сына письмо привезла. Заходите вы к нам — почитаем, поговорим.

— У нас тоже гости.

— И гостей ведите. Стульев хватит.

Через две-три минуты в хате Саблиных остались только Миша и Гаврик. Горела лампа. В неплотно закрытой трубе забавно свистел ветер: легко было представить, что он за кем-то гонялся по степи, кого-то искал, но, не догоняя и не находя, злобно взвизгивал.

Под такой ветер легко было представить ребятам скачущих по степи буденновцев, вообразить, как над их головами сверкали обнаженные шашки.

— Слезем и хоть одним глазом посмотрим на эти шашки, — тихо предложил Гаврик.

— Слезем, — сказал Миша, и они слезли, подошли к ковровой дорожке, прибитой к стене левее портрета Буденного. К этой дорожке розовыми лентами были прикреплены две кавалерийские шашки Родиона Григорьевича. Ребята поочередно бережно вытаскивали их из ножен, вытаскивали понемногу — на четверть, на полчетверти. И всякий раз чуть смазанная маслом сталь сверкала беловато-синим блеском.

— Гаврик, а Родион Григорьевич, наверное, знает того коннозаводчика, что кропил Мазутом… Не самого… его детей, внуков. Они ж тоже были такие, как их дед…

— Миша, ты будь уверен, что с такими Родион Григорьевич знал, что делать.

— Ну да. Он сам говорил: «Надо ж было коннозаводчиков и всякую старорежимную нечисть сметать со степи», — соглашаясь с другом, проговорил Миша.

Они сели на один стул и, чтобы не сползать с него, обнялись.

— Миша, а степь, должно быть, сильно любит товарища Буденного!

— Он же за нее столько сражался! Тут каждая лощинка и каждый бугорок знают товарища Буденного, его коня и всех буденновцев.

— Немного и нас теперь знает степь, а повоюем за нее с захватчиками, так она еще больше узнает, — улыбнулся Гаврик.

За двором лениво залаяла собака.

— Туман, так это же свой! — услышали ребята голос Ивана Никитича. — Ты, Туман, мирись с теснотой до завтра, — с восходом солнца нас тут не будет.

Пока Иван Никитич со скрипом открывал и закрывал ворота, Миша и Гаврик поспешно залезли на печь, чтоб набраться тепла и спать.

…С восходом солнца стадо вышло из поселка, направляясь в глубь степи, к Сухменным лощинам. Впереди шли Иван Никитич и Альберт Иванович, а позади с телятами шагали Миша и Гаврик. На краю поселка, сзади, стоял на ветру Родион Григорьевич. Около него сидел Туман. Оглядываясь, ребята видели, что Родион Григорьевич изредка помахивал им приподнятой над головой шапкой. Вся его большая сутуловатая фигура, подаваясь вперед, казалось, поощряла Мишу и Гаврика: «Вперед! Все будет хорошо! Вперед!»

* * *

Из питомника со станции Степной майор Захаров вез саженцы на грузовой машине. В кабине с шофером сидел старик-садовник, а сам майор, с головой накрывшись плащом, трясся в открытом кузове.

Сухой ветер дул над степью третьи сутки. Округлое лицо и бритый затылок майора, посиневшие от стужи, то и дело высовывались из-под кулем торчавшего плаща. Прищуренными глазами майор напряженно всматривался в степь. Исполосованная вихревыми облаками, она была похожа на огромное поле жестокой артиллерийской битвы. И странно было встречать изредка машины с зерном, а чаще арбы с сеном, повозки с мешками, закутанных женщин, устало бредущих за волами, за лошадьми.

Стуча кулаком о кровлю кабины, майор останавливал машину и заученно допытывался у встречных:

— Вам, случайно, не попадались двое хлопцев и старик?. Они должны гнать скот. Старик очень приметный: маленький, живой.

Ему отвечали разно. Иногда черствовато, односложно:

— Нет! Нет!

Иногда с сочувствием:

— Какая беда, — в завируху, как в омут, попали!

Иногда же подсмеивались:

— По такой погоде его с ребятами ищи в тепле! Грач попался, и тот, как с похмелья, круженый!

Степь ближе к устью Дона становилась холмистой. Чаще по сторонам дороги попадались глинистые суходолы, овраги и овражки. Машина то спускалась под уклон, то поднималась на пологую кручу. Грейдер, ведущий к Ростову, остался правее. Сверкнув серой полосой и круглым щитом указателя, он потонул в сумрачном ненастье. На проторенном проселке встречные подводы попадались реже..

Майор мрачно думал, что вот иногда взрослые, старые люди могут по непонятным причинам становиться детьми и итти на поводу у них. Он прежде всего имел в виду самого себя, а потом плотника Ивана Никитича Опенкина. Для большей убедительности он сложил свои годы с годами Ивана Никитича. Получилось сто с хвостиком. Вот этот хвостик, по мнению майора, и помешал им быть умнее тринадцати-четырнадцатилетних ребят. Он ругал себя и плотника за то, что оба они, бездетные, взялись за дело, в котором ничего не смыслят… Но почему матери так опрометчиво согласились послать в эту дорогу своих ребят? Почему Зинаида Васильевна не возражала? Должно быть, только потому, что поверили их мужскому опыту, ста с хвостиком, и, конечно, его майорскому званию…

Ерзая в машине, майор уже несколько раз разжаловал себя в рядовые, но положение не облегчалось. Надо было принимать какие-то меры, и он решил сегодня же по телефону договориться с райкомом и немедленно выехать на поиски ребят. Только бы найти их и доставить матерям..

В одной из глубоких балок машина, свернув с дороги, заехала за терновый кустарник и остановилась.

«Еще этого недоставало!» — гневно подумал майор, потому что знал медлительную строгость шофера, его особую привычку обращаться с машиной, как со знатным человеком. Майор уже ждал, что старый шофер сейчас же выселит из кабины садовника Василия Семеновича Суярова, а потом вежливо предложит и ему: «Не хотите ли немного размяться?»

— Сходить, что ль? — не оборачиваясь, спросил майор.

— Как знаете. Остановился сказать — колхозницы, те посмеялись… «Дескать, ищи их в тепле!» Ничего подобного: и старик и хлопцы, посмотрите, все они на посту.

Майор отшвырнул плащ. Шофер, подставляя ветру скуластое лицо, стоя на крыле машины, смотрел вдаль и смеялся в запыленные усы так, как будто его легонько щекотали подмышками.

— И ребята, как кузнечики, хоть квело, а прыгают! — и тут же, затаенно усмехнувшись, завел машину подальше в кусты.

— Вы смеетесь так, как будто они у вас на ладони, — недовольно заметил майор, видя далеко на косогоре за поднятой черной зябью что-то похожее на бредущий скот… Две фигурки впереди и одна, не то три — позади. В ветровой хмари фигурки людей казались одинаково темными и одинаково маленькими.

Шофер, спрыгнув с крыла, заводным ключом постукивал по шинам, проверяя исправность камер.

— Соображение, товарищ майор, такое, — не всякому встречному верь на слово.

Сойдя с машины, майор с некоторым раздражением спросил:

— Но почему вам надо верить?

— Экспертизу по глазам сдаю на сверхотлично!

«Какой самоуверенный», — подумал майор, и столкнувшись взглядом с садовником, вышедшим из кабины, спросил его:

— Василий Семенович, а вы чему усмехаетесь?

Высокий старый садовник, огладив коротко подстриженные седые усы, ответил:

— Радуюсь. Хлопцы-то с характером, пробиваются сквозь ветер. Телят ведет Марьи Захаровны сын — Михаил Самохин. Манера у него в землю посматривать.

— Точно! Вы, Василий Семенович, проходите курсы шоферов и садитесь за руль. Глаза у вас такие, что можно доверить любую машину, — похвалил старого садовника шофер и, обратившись к майору, сказал: — Товарищ майор, давайте ехать!

— Вы что, шутите?

— Не шучу.

— Ну, значит, не думаете, что говорите. Ребят надо забрать, — настойчиво проговорил майор, уже начиная убеждаться, что маячивший на гребне скот гнали Иван Никитич и ребята.

Шофер, отвернувшись от ветра, крутил цыгарку. Обветренный жесткий затылок его покраснел, когда он заговорил:

— Надо ехать… Мне доступней понять ребят. Своих в землянке стайка… А у вас, должно, сроду они не водились.

— Вот поэтому не хочу быть опрометчивым с чужими. Отцы у них на фронте. За эту прогулку отвечаю я! — обидчиво заявил майор и, поскрипывая кожей полушубка, стал ходить взад и вперед, на ходу объясняя, что сам он останется со стариком, а ребят нужно подвезти до Иловской. За ночь они отдохнут и потом вместе со стариком доставят коров по назначению.

— Оно, конечно, дело ваше, — заговорил шофер. — Вы тут старший, вам и распоряжаться. Только нескладно получается. Люди во какую дорогу прошли. Можно сказать, дом построили. Осталось покрыть и побелить его, а тут им няньку.

Запыленные усы шофера сердито дернулись, и он замолчал.

Майор, опешив, остановился. Он полностью соглашался с шофером, но должен был и сам видеть, здоровы ли ребята и старик, чтобы быть уверенным, что до Иловской, до переправы через Дон, они благополучно доберутся.

… Через несколько минут майор, шофер и садовник услыхали звон захлебывающегося на яростном ветру колокольчика.

Со склона в лощину, из-за голых кустов, им, будто на ладони, видно было, как приближались коровы. В голове стада, с палками через плечо брели запыленные Иван Никитич и Гаврик. В хвосте шагал Миша с ведром, висевшим на лопате за спиной, а позади Миши плелись связанные меж собой телята.

— Походная жизнь — она не сладка, а до крайности интересна и под уклон идет, — с усмешкой сочувствия заметил шофер.

Иван Никитич невдалеке от дороги остановился, повернулся узкой костлявой спиной.

— Михайло, — послышался его охрипший голос, — не напирай сзади! Отпусти телят на траву, а сам иди сюда!

Первым на дорогу вышел Гаврик.

Из-за кустов видели, как он попробовал прочность накатанного грунта сапогами, слышали его с усталой гордостью сказанные слова:

— Миша, вот она дорога! Три дня ее не видали!

Вслед за дедом появился Миша. Он тоже счел нужным попробовать ногами дорогу, сбить на затылок треух.

Старик, становясь с каждым словом оживленней, предложил:

— Можно пройтись! По ней и слепой к вечеру до Иловской доведет, а там пойдут наши миусские поля.

Он закинул руки за узкую спину. Подражая ему, Миша и Гаврик тоже закинули руки за спину… Все трое немного прошлись по дороге. На обратном пути, взглянув деду в глаза, Миша с опасением проговорил:

— Дедушка, хоть бы они не вздумали выехать нам по подмогу!

Дед сразу остановился.

— Ветер еще силён. Там, конечно, беспокоятся, а все-таки получится бестолково.

Майор, проскрипев кожей нового полушубка, тихонько кашлянул.

Заговорил Гаврик с досадой скучающего человека:

— Дедушка, мы же задание почти на сто выполнили… Гнали, гнали и тут они.

Он хлопнул шапку о землю.

— Гаврик, треух надень и не каркай, как ворона на мокрую погоду. Пришлют помощников, отправим их по назначению.

Миша, обращаясь к деду, добавил:

— Их, дедушка, отправим, а сами дело доведем до конца.

— Дедушка, эта дорога кончится… А потом мы опять в поход по колхозному заданию?

— Обязательно! — засмеялся старик, и от его хорошего старческого смеха у Гаврика невольно вырвалось:

— Жизнь!

— Жизнь впереди! Там она! — старик указал на дорогу. — И не топчись, Гаврик, на месте! Трогай коров! Нечего им стоять!

Зазвонил колокольчик. Он, верно, звонил все время, потому что коровы рвали траву, но за кустами терна его звон услышали только теперь.

Когда коровы скрылись за противоположным склоном лощины и звон колокольчика потонул в попутной ветровой хмаре, майор, поднимаясь в машину, проговорил:

— До Иловской они дойдут. Там в МТС, на совещании, должен быть Василий Александрович, секретарь райкома… Пусть подскажет, как дальше.

Услышав это, шофер сразу повеселел, сбочил шапку и кинулся заводить машину:

— Раз Василий Александрович будет решать, то вам, товарищ майор, быть, где меньшинство, а мне — где большинство! — сквозь гул мотора прокричал он.

2. На Миусе

В Иловской, переправившись через Дон, Иван Никитич получил от паромщика записку, в которой Василий Александрович писал ему: «Мы с майором Захаровым и с другими товарищами обсудили ваше положение: низом гнать стадо не безопасно, через самбекские высоты — тем более нельзя… Придется вам сделать крюк: пойти в обход через Желтый Лог. Кстати, я буду там на строительстве железнодорожного моста. Обязательно найдите меня. Стоянку сделаете на ферме колхоза „Передовик“. Об этом я заранее договорюсь с председателем колхоза. Коровник у них уцелел, а коровами еще не обзавелись. По-товарищески жму вам и вашим помощникам руку. Оставляю свежие газеты, хотя не уверен, что найдете время их прочитать».

Переночевав в Иловской, Иван Никитич, Миша и Гаврик ранним утром вывели стадо на холмистый гребень правобережья. Здесь они заметили, что ветер, унявшись, менял направление. К половине дня проселок, которым они шли, взобрался на сивый холм и, перешагнув через него, неожиданно завилял, будто испугавшись грейдера, в который ему надо было влиться, как ручью в речку.

В отличие от проселочного запустения и глухоты на грейдере чувствовалась напряженная жизнь. На запад бежали военные грузовые «ЗИСы» с кладью. В иных машинах бронзовой накипью сверкала копченая рыба: донской лещ, тарань… В других по дну кузовов танцевали маленькие бочонки. Что в этих бочонках была донская селедка, об этом старый плотник, Миша и Гаврик безошибочно узнавали по остро щекочущему запаху.

— Товарищ Опенкин! Иван Никитич! Вот и встретились! Заворачивайте к нам!

По мягкой усмешке, появившейся на морщинистом лице старого плотника, ребята догадались, что он уже знал человека, кричавшего ему из бурьянов; под бугорком в нескольких шагах от этого человека стоял легковой «газик».

— Это же и есть Василий Александрович! Отгоните коров от грейдера, спутайте их и подходите поближе! — ускоряя шаг, звал ребят Иван Никитич.

Миша и Гаврик не спешили к курганчику. Они знали, кто такой Василий Александрович. Вспомнив, как дед готовился к встрече с секретарем Целинского райкома, они стали осматривать друг друга.

— Гаврик, у меня сзади шинель не измята? — спросил Миша.

Гаврик дважды обошел его и дважды поправил складки шинели под хлястиком.

Затем уже Миша, осматривая Гаврика, снял с его полушубка колючие листья засохшего осота.

…Василий Александрович показался ребятам вначале человеком строгим. Крупное выбритое лицо его, стянутые к носу густые черные брови выражали недовольство, когда он говорил стоящему рядом Ивану Никитичу:

— Они каждый раз твердили району: я могу, мы можем помочь, можем помочь немного этим и немного тем… А чем колхозники могут помочь? — спрашиваем. Что вы все «якаете»? Что вы отгораживаете колхозников от таких больших задач, как шефская помощь?

Возмущаясь, Василий Александрович посматривал через плечо, и ребятам показалось, что тот, кого он ругает, стоит за бугорком. Но за бугорком никого не мыло, и ребята, поздоровавшись, присели в стороне на траву.

— И мы, Иван Никитич, решили эту перегородку снять. Перенести обсуждение шефского вопроса в колхозы. И доказали «якающим», как умеют советские люди помогать своим товарищам, — продолжал Василий Александрович.

Из дальнейшего рассказа Василия Александровича Миша и Гаврик узнали, как после собрания колхозные шефы организовывали обозы…

Поднялось все село: застучали топоры, молотки, засвистали пилы. Из своих дворов на бригадный люди несли кто лист железа, кто доску, дверь, раму. Тут же кричали связанные гуси и куры. Стемнело… Ночь — не помеха.

Слушая этот рассказ, Миша и Гаврик вспомнили, что так же вот и целинский секретарь райкома организовывал для них шефскую помощь. Он тоже не спал и утром выехал посмотреть, все ли сделано как нужно… И теперь, независимо от того, сердился ли Василий Александрович или улыбался, он им все равно нравился. Им уже нравился теперь и его потрепанный «газик» с ободранным кузовом. Впервые внимательно взглянув на «газик», ребята заметили, что из-под откинутого капота вытянулась нога шофера. Самого же шофера почти не было видно, и ребятам весело было смотреть, как нога его в рыжем сапоге штопором вертелась в воздухе.

— Володя, что-то обоз не показывается на грейдере! — громко сказал Василий Александрович, оборачиваясь к машине.

Из-под капота послышался молодой голос:

— Василий Александрович, не беспокойтесь! Пока я своей старушке подправлю здоровье, он подъедет. Эту ж старушку забраковали фронтовики. А там знают, что забраковать. У нее к чему ни притронься, все болит!

Миша и Гаврик переглянулись и согласились, что шофер шутлив и находчив.

— Подойдем к нему? — вставая, сказал Гаврик.

— Может быть, ключ, молот, швайку надо принести из кабины? — подсказал Миша.

Ребята, наверное, договорились бы, чем и как надо помочь шоферу, и, наверное, пошли бы помогать ему, как они не раз помогали и трактористам и шоферам, но до кургана с холодной ветровой струей донеслась песня. В ней переплетались простуженные женские голоса с певучими трелями баяна. Василий Александрович и Иван Никитич вытянулись. Ребята догадались, что с бугорка они уже видят появившийся на грейдере обоз.

Скоро обоз стал виден и ребятам. Встречные грузовики давали ему дорогу. Мише и Гаврику казалось, что обоз двигается очень быстро, так как им приходилось то и дело отлучаться и подворачивать разбредавшихся коров. Они видели, что старый плотник, жуя морщинистые губы, считал подводы. А Василий Александрович, уже подсчитав их, гордо говорил:

— Вот посмотрите, что сделали люди от всего сердца!

Шофер на секунду высовывал из-под капота курчавую голову и, вытирая вспотевшие, запачканные маслом щеки, сожалеючи говорил:

— Из-за этой машины много хорошего не увидишь.

Переднюю подводу с развевавшимся над ней флагом везли рыжие, хорошо вычищенные кони. В этой подводе густо сидели колхозницы и баянист. На следующих подводах лежали доски, железо, бревна.

А на последней стояли плетеные садки.

— Миша, погляди, погляди, — гусак из садка голову высунул!

— Гаврик, да там есть и куры!

Иван Никитич, восхищаясь, сказал:

— Хорошо, душевно организовано. Даже в гривы и в упряжь нашли время вплести красные ленточки!

— Ага! Заметили! — услышали ребята торжествующий голос Василия Александровича и увидели, как он, сдвинув овчинную шапку, расставил ноги, как рыбак в лодке, и стал рассказывать:

— На райисполкоме некоторые товарищи были против ленточек. Люди, говорили, пока еще под землей живут, а мы к ним с баяном и с ленточками… А мой земляк, рыбак, поддержал меня. Он сказал: и баян нужен и ленточки. Если помогать, мол, так помогать весело.

— А как зовут рыбака этого? — спросил Иван Никитич.

…Сидевшие на передней подводе обоза уже заметили Василия Александровича. Они стали махать задним, подводчикам, чтоб забирали влево. Обоз круто повернул, беря направление на холмик, на котором стояли Василий Александрович и Иван Никитич.

— Василий Александрович, а мы думали, что вы зоревать уехали.

— На заре лучшие сны снятся! — громко и шутливо заговорили колхозницы, вылезая из передней остановившейся подводы.

— Кто это «мы»? — прихрамывающей походкой обходя лошадей справа, спрашивал баянист. — Я ж вам говорил, что Василий Александрович откуда-нибудь сбоку наперерез выскочит! Так оно и случилось! — и, гордо поправляя висевший на плече баян, он присоединился к людям, обступившим секретаря райкома.

Ребята видели, как Василий Александрович, здороваясь, почти каждого называл по фамилии и разговаривал с колхозниками так же просто, как просто разговаривали с ним колхозники.

— Товарищ Коптева, я обязательно учту, что на заре самые лучшие сны снятся! А вам, товарищ Беланов, надо было спорить с ними на что-нибудь существенное. Не догадались? Жалко, — сочувственно улыбался он, медленно проходя со всеми мимо подвод обоза. Он только не спешил ответить суховатому человеку с подстриженными усиками, с бегающими глазами, одетому в поддевку с косыми накладными карманами, из которых он почти не вытаскивал рук.

— Василий Александрович, мы, значит, везем… Василий Александрович, я старался сделать, как указывали, чтоб деревянного стройматериала было больше. Товарищи, тише! Я ж хочу доложить…

— Товарищ Тартакин, а мы же вот идем и смотрим. Докладывать не стоит, — ответил Василий Александрович и, поддерживая чей-то веселый разговор, пошел дальше.

Миша и Гаврик побежали согнать коров и телят, которые успели разбрестись в разные стороны. Они вернулись, когда Василий Александрович и колхозники, осмотрев обоз, снова собрались около передней подводы и слушали секретаря райкома. Он говорил негромко, неторопливо, как говорят с людьми своими, близкими. Говорил коротко и просто.

— …От райкома большевистской партии спасибо вам, товарищи, за все, что собрали для колхозников, больше вас пострадавших от войны. Спасибо за любовную организацию и в существенном и в мелочах. Спасибо за товарищеское единодушие, за хорошее настроение, с каким помогаете.

Василий Александрович замолчал. По лицу его заметно было, что он собирался сказать еще что-то, такое же простое и короткое. Мысль его неожиданно остановилась на чем-то веселом: большое лицо заулыбалось, округлые глаза засветились.

— А и в самом деле обоз готовили с хорошим настроением.. — И вдруг он остановил себя, решительным движением достал из кармана газету.

— Спрашивается: а почему нам не быть веселыми, если, слушайте вот, товарищи, как наша армия, освобождая родную землю, сбрасывает фашистов в Днепр и гонит дальше..

К ребятам тихо подошел шофер и зашептал, вручая им ведро:

— Товарищи шефы, пожалуйста, из той вон глинистой ямы принесите хоть полведерка воды: немного подолью в радиатор и руки помою.

* * *

…Захватив ведро, Миша и Гаврик убежали за водой. Возвращаясь из глинистой ямы, они увидели, что обоз стоял на прежнем месте. Около передней подводы, где развевался флаг, было людно и весело: баянист играл плясовую, а колхозницы танцевали.

Василий Александрович, стоявший здесь вместе с Иваном Никитичем, от души поощрял:

— Товарищи, хорошо вы пляшете! Просто хорошо!

Протеснившись к самому кругу, Миша и Гаврик увидели, как одна из колхозниц, подтягивая широкий ремень на ватной кофточке, шутливо крикнула, кивнув в сторону секретаря райкома:

— Василий Александрович, «хорошо» чужими ногами не считается! А своими ногами считается! Вот так! — и, перехватив себя руками в поясе, подскочила, ударила каблук о каблук и завертелась около самого баяниста.

— Кто сказал, что «хорошо чужими ногами»? — услышали ребята допытывающийся голос Василия Александровича.

— Кто знал, тот и сказал! — отвечала ему колхозница, зазывно приглашая подруг: — Бабочки, давайте пополнение, чтобы шире круг!

Миша и Гаврик, теснимые назад, помня, что позади они оставили ведро с водой, опасливо поглядывали друг на друга. Танцующих в кругу становилось все больше.

— Может, скоренько отнесем ведро шоферу и вернемся? — прошептал Миша.

— Как хочешь, — схитрил Гаврик.

Миша тоже не мог решиться уйти отсюда: он видел, что Василий Александрович, продолжая настойчиво допытываться, «кто сказал, что хорошо чужими ногами», выходил на круг.

— Василий Александрович, по такому делу пиджачок придется снять. Мешает развернуться! Бросайте мне его на руки! С большой охотой подержу! — услышали ребята голос Ивана Никитича.

Круг стал расширяться, и вдруг под чьими-то ногами хлюпнула вода и зазвенело ведро.

— Слышал? — спросил Миша Гаврика и с беспечным весельем добавил: — Гаврик, шире круг!

— Миша, так мы ж потом можем десять раз сбегать за этой водой! — ответил Гаврик, ноне во-время, потому что шофер, взяв его легонько за локоть, сказал:

— Товарищ шеф, слышал я по голосу, что мое ведро где-то зазвенело. Найди ею, пожалуйста, а уж за водой, видать, я сам схожу. Шефы, должно быть, разные бывают, — и, распорядившись, чтобы Гаврик принес ему ведро к машине, удалился.

— Миша, что будем делать? — опросил посрамленный Гаврик.

— Плясать, — сердито вытаскивая из толпы Гаврика за полушубок, ответил Миша.

Схватив валявшееся ведро, Миша и Гаврик, стараясь не попасться на глаза шоферу, опять побежали к глинистой яме. Как ни торопились они вернуться и еще посмотреть на танцующих, но опоздали. С пригорка им стало видно, что обоз уже на сотню метров отъехал от того места, где недавно было весело и людно. Остались только Иван Никитич, Василий Александрович, колхозница Коптева, что бойчей других танцовала, и Тартакин.

Он стоял в стороне, засунув руки в карманы. Ребята обратили внимание, что Тартакин и теперь был таким же скучным, каким он был тогда, когда все веселились и плясали.

Василий Александрович, Иван Никитич и Коптева сейчас смеялись, глядя на то, как четверо колхозниц, отделившись от обоза, гонялись за белым петушком и золотистой курочкой, которые ухитрились выскочить из садка и быстро убегали от обоза.

— Так можно и кур проплясать!

— А ты пляши в другой раз с оглядкой! — смеялись колхозницы.

Ка-гай! Ка-гай! — откуда-то из-за холма кричал гусь.

Мише и Гаврику гусиный крик «ка-гай! ка-гай!» показался очень похожим на «ка-тай! ка-тай!». Получалось, что гусь ободрял убегающих петушка и курочку. Наверное, нечто похожее представилось и Василию Александровичу.

— Товарищи, прошу, не надо больше! — шутливо погрозил он смеющимся ребятам. И, будто сейчас только угадывая, что это были Миша и Гаврик, кинулся к ним, обнял и, заглядывая в глаза то одному, то другому, говорил:

— Друзья мои, а ведь степь и черная буря уже остались позади! Теперь-то ясно, что таким товарищам, как вы, можно поручить и более ответственное дело. И мы уже договорились с Иваном Никитичем, что такое дело вы получите сейчас.

…Когда Миша и Гаврик, вручив шоферу ведро с водой, повернулись, чтобы незаметно взглянуть на Василия Александровича, к их удивлению, он уже сидел в кабине «газика» и что-то писал. Отрываясь от страниц блокнота, он через открытую дверцу разговаривал с Тартакиным.

— Жгите сорняки! Ведь они мешают и минерам и трактористам! Жгите, пока они сухие, пока не пошли дожди! — говорил он.

Миша и Гаврик заметили, что Василий Александрович стал снова похожим на того Василия Александровича, что ругал «якающих», и косо поглядывал через плечо. И снова Тартакин, слушая секретаря райкома, смотрел куда-то в сторону. Казалось, что окружающее его мало интересовало, а то, что говорили ему, было для него не ново.

— На двенадцатый километр железной дороги почему не послали людей в помощь ремонтникам? — спросил Василий Александрович.

— Район не давал такого распоряжения, — удивленно повел плечом Тартакин.

— Товарищ Опенкин, — обратился секретарь райкома к старому плотнику, — у этого председателя и его заместителя носы всегда повернуты в одну сторону: раз указаний из района нет — значит, можно ничего не делать. Двенадцатый километр у них под боком. Там нужна срочная помощь ремонтникам, чтобы быстрей исправить железную дорогу, а они объезжают его, как вражескую засаду.

Иван Никитич кашлянул, но ничего не ответил.

— Колхозу спасибо за обоз, — смягчаясь, проговорил секретарь райкома.

— А председателю? — скупо усмехнулся Тартакин.

— Воздержусь, — ответил Василий Александрович и опять стал писать в блокноте.

— Я знал, что воздержитесь. Даже когда мы на райисполкоме бьем фактически — отчитываемся по мероприятиям…

Выговаривая слово «мероприятия», он поворочал в своих карманах туго сжатыми кулаками.

Василий Александрович продолжал писать, а Тартакин скучно говорил ему:

— Ваше указание — в три дня собрать для пострадавших от войны трактор — мы выполнили… До срока выполнили ваше заданье по саженцам для разоренных войной. Фактического не переспоришь. Как энтузиасты, мы с заместителем все время наступали на пятки — он тракторной бригаде, а я садоводческой.

Василий Александрович медленно повернул голову, чтобы лучше видеть стоящего сзади Ивана Никитича, и спросил его:

— Товарищ Опенкин, ты когда-нибудь видел на пятки наступающих энтузиастов?

— Не довелось, — ответил старый плотник, сдерживая усмешку.

Секретарь райкома так весело засмеялся, что шофер, отнеся этот смех на свой счет, озабоченно проговорил:

— Все! Окончательно все! Помою руки и буду заводить!

Тартакин обиженно замолчал. Глядя на него, Василий Александрович сурово задумался и сказал:

— Товарищ Тартакин, иди догоняй обоз, а по дороге все время тверди себе, что не «я» и не «мы» помогаем пострадавшим от войны, что помогают колхозники колхозникам, советские люди своим товарищам. А наше дело организовать… А вот когда за плохую организацию тебя или меня спросит партия, тогда уже надо отвечать «я»… Поймешь это — больше сделаешь. И жить тебе будет интересней. И вот при таком, как сегодня, случае не удержишься, чтобы не поплясать. Все!

Ничего не ответив, Тартакин пошел догонять обоз. Шофер начал заводить машину. Как бы спохватившись, Василий Александрович поманил к себе ребят.

Подойдя к машине, они увидели в руках секретаря райкома чистый лист из блокнота. На нем он быстро рисовал жирные точки, протягивал между ними прямые и косые линии…

— Миша, Гаврик, мы тут с Иваном Никитичем кое о чем договорились, составили на сегодня план действия… Вот где мы сейчас находимся, — объяснил он. Вот дорога на ферму колхоза «Передовик», куда я сейчас поеду и куда пойдут с коровами Иван Никитич и товарищ Коптева. Товарищ Коптева останется там с коровами, а мы с Иваном Никитичем сейчас же выедем — сначала на строительство моста, а потом на станцию Желтый Лог. Сегодня ночью мост будет готов. Из районной строительной бригады можно будет послать в ваш колхоз каменщиков, плотников..

Слушая Василия Александровича, Миша и Гаврик видели, что сейчас он чертил еще одну дорогу. Чертил и бегло поглядывал то на одного, то на другого. Им стало понятно, что по этой дороге пойдут они.

— Мы пойдем в район, в Петровское, — проговорил Миша так, как будто только что взобрался на крутую гору.

— А какое нам задание? — немного побледнев, спросил Гаврик.

— В райисполкоме получить наряд на лошадей. Тут в записке все есть, но самое главное…

Василий Александрович сильно поводил карандашом по той точке, рядом с которой было написано «Желтый Лог». — Самое главное, — продолжал он, — что вам надо из Петровского прибыть в Желтый Лог или сегодня же, или завтра утром. В колхозе вас очень ждут с коровами, нужно спешить. Но будет совсем хорошо, если удастся и лошадей заодно привести. Постарайтесь наряд получить до восьми часов. С девятичасовым поездом доедете до моста. Опоздаете на рабочий — подождите, пока придет паровоз с платформами за камнем…

Он попытался было объяснить, как итти в Петровское, к кому там обращаться…

— Василий Александрович, да чего ж объяснять: и записка есть и план действия!.. — взмолился Гаврик.

— И к плану действия — карта. — Протягивая руку к листку, сказал Миша.

Василий Александрович весело посмотрел на Ивана Никитича. Старый плотник улыбался.

— Кто у них будет старший? — спросил секретарь райкома.

— Дедушка, пусть лучше старшим будет Миша, — зардевшись от смущения, предложил Гаврик.

— Они у меня, Василий Александрович, оба испытанные. Но пусть уж будет так, как советует Гаврик: записочку отдайте русявому — Михаиле Самохину, — ответил Иван Никитич, и они пошли с Коптевой распутывать коров.

Через минуту Миша и Гаврик, не предполагавшие, что они вдруг останутся вдвоем, с улыбкой радости и некоторой растерянности провожали глазами убегавший «газик», за которым уходили коровы, торопливо подгоняемые Иваном Никитичем и колхозницей Коптевой. И хотя этот потрепанный «газик» чем-то напоминал ощипанного, задиристого петуха, он был люб и дорог Мише и Гаврику: ведь на нем уезжал Василий Александрович, предоставивший им право действовать самостоятельно.

* * *

Они шли в Петровское неторопливым, но озабоченным шагом.

— Лучше там подождем, лучше раньше прийти, — рассуждал Миша.

— Будем делать точно так, как дедушка в Целине, — пояснил Гаврик.

Свернув с грейдера на проселок, они почувствовали себя значительно свободней: там они все время шли на глазах у встречных, им приходилось прислушиваться к сигналам машин и то и дело с коровами подаваться в сторону, а здесь было безлюдно и спокойно.

— Миша, давай еще почитаем записку.

— Да мы ж ее уже наизусть знаем. А то один, другой, третий раз достал. В четвертый полезешь в карман, а там — пусто!

— Можно и один раз достать, в другой полезть, а в кармане пусто! Надо умело доставать и умело класть, — убеждал Гаврик, которому сильно хотелось лишний раз прочитать записку, где его и Мишу секретарь райкома называл товарищами из колхоза «Первый Май».

— Обижаться на старших нельзя, — со строгой усмешкой заметил Миша, и они пошли, занятые каждый своими мыслями.

Из мутных низких облаков на мгновение прорвалось солнце, и Миша определил, что сейчас около четырех часов. Оглянувшись на грейдер, он сообразил, что до Петровского отсюда не больше пяти-шести километров. В шесть часов они будут в райисполкоме. До отхода поезда у них остается целых три часа, а за это время можно десять раз получить наряд… Все складывалось наилучшим образом. И он, добрея, сказал:

— Гаврик, пройдем еще километра два и опять почитаем записку.

Гаврик промолчал. Он думал о том же, о чем думал Миша, но мысли эти его не веселили. Получить наряд, прийти на станцию, три часа ждать поезда и все это время слушать наставления и вопросы Миши.

— Гаврик, ты куда? Гаврик, что ты надумал? Ты смотри, никуда не отлучайся…

Как-то все выходило просто и обычно. А Гаврик не любил дела, где не требовалось усилий, где нужны были только аккуратность и дисциплинированность.

Миша неожиданно остановил его, опасливо шепнув ему на ухо:

— Видишь?

Сбоку дороги, за густым кустом высокого татарника, у которого высохли стебли, а макушки пламенели кустистыми взъерошенными цветами, лежал мотоцикл, помеченный черным крестом, а около него сидел человек, вытянув ноги и опустив голову так, что она казалась подвешенным к шее грузом. В руке его дымилась папироса.

— Может, фашист? — сдвигая густые брови, обернулся Гаврик к лощинке, где виднелись круглые камни.

— Что ж остановились? Я, можно сказать, только и мечтал о вас!

Человек, сидевший около мотоцикла, уже вскочил и шел им навстречу, на ходу протирая глаза. Ребята засмеялись, узнав дядю Гришу, механика МТС.

— Не управляюсь, ребята! До войны ездил в машине «Техпомощь», а теперь из бригады в бригаду хожу на своих на двоих, — указал он на ноги. — Конечно, и это техника, но для меня она неподходяща. Учтите, что в МТС — двадцать тракторных бригад! На ходу научился дремать.

Дядя Гриша, рассказывая, все время смеялся своими светлыми глазами. От ветра глаза его стали узенькими, помутнели, но в круглых зрачках попрежнему бегала усмешка.

— Для пользы МТС надо вам немного потрудиться, если вы идете в Петровское.

— А что надо сделать? — быстро спросил Гаврик.

— Вот тот мотоцикл откатить в МТС, а самое главное — передать подшипники, — указал дядя Гриша на отвисшие карманы своей стеганки. — И всего сказать: «От дяди Гриши. Он их нашел в сорняках, где подбитые машины».

— Я бы мог, — заговорил Гаврик, но, увидя, какое свирепое лицо сделал Миша, замолчал.

— Чего «я бы мог»?.. Можешь, так откати. МТС разорена, а ты ей помоги. Я бы и не просил, да иду в другую сторону.

— Дядя Гриша, сам я не могу. Я не старший, — сказал Гаврик, покосившись на Мишу. Поймав его взгляд своими маленькими насмешливыми глазами, механик обратился к Мише:

— Товарищ старший, что у вас за срочное дело? — И, узнав от раскрасневшегося от смятения Миши, кто они, куда идут и чья у них на руках записка, проговорил:

— Ничего не поделаешь. Мотоцикл придется спрятать в траве. А шарики, товарищ старший, все-таки возьмите. Передайте в райисполкоме, а оттуда их срочно отправят в МТС. Конечно, хорошо бы отправить их сразу в МТС, там они нужны для реставрации трактора. Но ничего не поделаешь!

Пересыпав подшипники из своих карманов в карманы Миши и Гаврика, механик вдруг заторопился к мотоциклу, закатил его в густой бурьян.

— Жалко будет, если заберет его тот, кому он меньше нужен, — проговорил он на прощанье и зашагал к грейдеру той походкой, какой ходят люди, старающиеся догнать свои мысли: небольшая фигура его резко изломилась в поясе, голова и плечи уплыли вперед так, точно он собирался нырнуть, а отстающие ноги быстро ковыляли запыленными сапогами.

Спрятавшись за кустами татарника, ребята заспорили о том, надо ли катить мотоцикл в МТС.

— МТС в стороне от Петровского. Нам некогда заходить туда, — говорил Миша.

— А что я буду делать, когда наряд будешь получать? — настойчиво спрашивал Гаврик.

— Ты будешь ждать меня.

— А что мы будем делать два или три часа на станции?

— Сидеть и ждать поезда.

— Сидеть и сидеть.. — кисло усмехнулся Гаврик, но тут же беспомощно развел руками и не без лукавства прибавил: — Ну, да старшие знают, что делать.

Они молча прошли десятка два шагов, и Миша, разомлевший от раздумья, как бы винясь перед Гавриком в своем бессилии выбрать правильное решение, заговорил:

— Гаврик, ты не знаешь, как мне трудно быть старшим. Деда нет, и я боюсь, что у нас что-нибудь получится не точно… Боюсь тебя отпускать…

— А ты не отпускай, а дай задание: Гаврику Мамченко прибыть на станцию в восемь ноль-ноль и ждать… Потребуй пионерского честного слова…

Миша устало вздохнул, но глаза его посветлели:

— Гаврик, попробуем прокатить, сколько можем, мотоцикл.

Они вытащили мотоцикл из бурьяна на дорогу и медленно покатили его. У мотоцикла был сломан руль и катить его по затравевшему проселку оказалось не просто: он, как скользкая рыба, вырывался из рук и валился набок.

— Снимем пояса и привяжем: ты свой к передней раме справа, а я свой — слева, к заднему сиденью! — с привычным увлечением говорил Гаврик.

— Попробуем связать его, — отвечал Миша, — чтоб не очень крутился.

Мотоцикл, равномерно поддерживаемый поясами, некоторое время катился хотя и послушно, но все же очень медленно.

— Миша, ближе к развилку дело пойдет под уклон. Там только сдерживать его придется, — успокаивал Гаврик.

Но вышло совсем наоборот: тут-то как раз мотоцикл, как озверелый, стал кидаться из стороны в сторону. Приходилось и поддерживать его поясами с боков и тянуть назад. При всяком несогласованном движении он ускользал и падал в траву.

— Сразу видно, что фашистская машинка, — поднимая его, говорил Гаврик, чтобы хоть чем-нибудь подбодрить взмокшего от усталости товарища.

— Мне, Гаврик, от твоих слов не легче, — отвечал Миша, оглядывая бурые горизонты степи и с тревогой замечая, что они все больше темнеют, предвещая наступление осеннего вечера.

— Миша, дотянем до развилка.

С большим трудом дотянули до развилка. Отсюда завиднелись развалины длинных каменных построек МТС. Они находились в большом отдалении от села, прильнувшего к причудливо петлявшей речке Миус.

— Слышишь, за развалинами, где-то ниже, работает двигатель: пах-пах-пах! Это ж мастерские МТС! — говорил Гаврик, желая проверить, не согласится ли друг катить мотоцикл до самой МТС.

Но Миша ответил ему таким строгим голосом, каким он никогда еще не говорил:

— Ты, Гаврик, брось мне эти «пах-пах-пах»! Приказ тебе будет такой: забирай все шарикоподшипники и отправляйся в МТС. Живой или мертвый, ты должен а восемь ноль-ноль быть на станции. Придешь и будешь свистом давать знать, где ждешь, чтоб легче найти тебя!

Гаврик хотел сказать, что если он будет мертвым, го свистеть не сумеет, но, заметив, как дрожали у Миши его длинные руки, когда он пересыпал шарики из карманов своей шинели в карманы его полушубка, решил воздержаться от шуток. Глядя на то, как Миша без его помощи, закусив губу, несколькими свирепыми рывками затянул мотоцикл в бурьяны, Гаврик заколебался, надо ли ему итти сейчас в МТС, и он спросил товарища об этом.

— Нет, ты пойдешь туда: передашь шарики и скажешь, где оставили мотоцикл. Катить нам его на старое место некогда!

— А если что-нибудь не так? — засомневался Гаврик.

— Ты мне без «что-нибудь». Ждать меня на станции будешь столько, сколько надо! Хоть сто часов!

Миша рассек кулаком воздух, повернул на правый проселок, который вел к белобоким домикам села Петровского, но неожиданно вернулся.

— Гаврик, — уже миролюбиво заговорил он, — ты знаешь, что в МТС нас не посылали ни дед, ни Василий Александрович?

— Знаю, что мы действуем самостоятельно, — ответил Гаврик.

— Да. И мне, Гаврик, так хочется, чтоб у нас все вышло хорошо. Понимаешь, чтоб не сказали: в Сальских они работали неплохо, а остались одни — не получилось… Дед Опенкин еще не научил…

И Миша, с трудом угадывая, чему бы сейчас учил Гаврика Иван Никитич, продолжал:

— Гаврик, ты не запались от спешки. Побереги ноги. Вспотеешь — не напейся холодной воды… Что-то еще хотел сказать — забыл. Иди…

Они разошлись в разные стороны. Гаврику странно было, что последние напутствия Миши были очень похожи на материнские напутствия. Но когда так говорила мать, это было привычно и понятно. А вот наставления Миши беспокоили Гаврика. Казалось, что словами Миши ему сразу, сделали наказ и дед Иван Никитич, и Василий Александрович, и Пелагея Васильевна, и все колхозники… Гаврик бежал и останавливался, зная, что так он сбережет силы и легче преодолеет длинную дорогу. Он на минуту загляделся было на широкую пойму извилистого Миуса, на лучи скупого облачного заката, на меловые холмы, но, вспомнив наказ Миши, побежал дальше, успокаивая себя, что как-нибудь в другой раз посмотрит на эту красивую картину.

Он ясно не отдавал себе отчета в том, что в его душе созревало чувство ответственности. Оно помогло ему сейчас же уйти из мастерских МТС, несмотря на то, что там было что посмотреть: двигались приводные ремни, вертелись токарные станки, а за дверью сердито шипела автосварка.

Высокий, плечистый мастер с очками на закопченном носу звал Гаврика в столовую, но он не согласился пойти туда.

— Некогда? Тогда возьми с собой пару картофельных котлеток с луком…

Мастер прищурил глаз, положил Гаврику на плечо свою промасленную ладонь, на которой могло поместиться (Гаврик это видел) десять шарикоподшипников.

Мастер сказал Гаврику, что при спорой походке он непременно к восьми часам будет на станции. От мастера Гаврик узнал, что в восемь часов мастерские дают гудок и он слышен даже на станции. Не веря в спорость своего шага, он пробегал по сто, по пятьдесят метров и опять шел спокойным шагом. Было уже темно. Нарастающие волны северо-западного ветра донесли песню. Гаврик вспомнил, что когда он смотрел на пойму Миуса, на той стороне речки он видел работающих женщин.

«Огородная бригада… Домой идут», — подумал он и понял, что до развилка, где они с Мишей разошлись в разные стороны, оставалось совсем недалеко. А гудок на МТС, к его счастью, все еще не гудел…

* * *

У Миши в Петровском все Сложилось несколько трудней, чем он предполагал. Тот товарищ, кому писал записку Василий Александрович, выехал в колхозы, выехали и его заместители.

— Что бы тебе немного раньше прийти-то! Товарищ из райзо ушел, секретарша — тоже. Ну, да дорогу к ней я тебе покажу. Придется, парень, побегать на совесть, — объяснил Мише сторож райисполкома, толстый старик с подстриженной бородкой, казавшейся седым клочком на его большом круглом лице. — А может, придется и переночевать.

— Дедушка, ночевать ни за что нельзя. Дело у нас срочное, колхозное… И Василий Александрович так пишет, и дедушка Иван Никитич так приказывал.

Для Миши это была длинная речь, стоившая ему немалых усилий: он говорил сбивчиво и потел, как в бане.

— Тогда спеши к секретарше, к моей внучке Иринке Савчук. Она поможет тебе. Скажешь, что я особо прошу, — говорил старый Савчук, ведя за собой Мишу на улицу. — Если Иринка пошлет тебя к товарищу Приходько — знай, что Приходьков у нас целый батальон наберется… Так ты ищи Антона Ивановича Приходько.

Мише пришлось исколесить половину села, пока он нашел «секретаршу», потом Антона Ивановича Приходько.

В спешке и в темноте все дороги неровны. К тому же все время приходилось думать о Гаврике, и Миша, часто спотыкался. Мучила мысль, что он забыл сделать товарищу какое-то очень нужное предупреждение.

«Секретарша» уже собиралась ставить печать на наряд. Усталый Миша, считая свое дело завершенным, еще больше стал беспокоиться о Гаврике.

«Секретарша» дважды спросила, где его товарищ, Миша не слышал ее вопросов.

— Ты, мальчик, должно быть, по облигации уйму денег выиграл и не знаешь, как с ними быть?

Миша не мог признаться, что в это время он с упреком думал о себе: «И как это я не предупредил Гаврика, что носок у его правого сапога ощерился?. Чтоб по бурьянам и по камням не вздумал ходить!»

* * *

Темнело, загорались над Миусом одинокие звезды и прятались под покровом низко клубившихся облаков, когда Гаврик пришел на станцию. Убедившись, что Миши там не было, он прошел мимо станционных построек и заметил, что невдалеке тяжелым нагромождением возвышались стянутые сюда подбитые фашистские танки. Гаврик взобрался на самый высокий из них и через железнодорожные пути, через эстакады и длинные амбары смотрел на пешеходные стежки, что тянулись из Петровского к железной дороге.

Темнело все больше. Уже пришел и ушел девятичасовой поезд. Проводив его, Гаврик опять взобрался на танк и стоял там на поднявшемся ветру, с тревогой ожидая Мишу.

Гаврик свистал, но свист его заметно менялся, постепенно переходя от бодрого и веселого к задумчивому и, наконец, к грустному… И вдруг, как это и должно было случиться, уже потерявший надежду Гаврик услышал особенный ответный свист, какой мог сорваться только с губ Миши.

Миша свистал так, что было ясно: дела у него хороши и на сердце радостно.

— Гаврик, а я тебя уже давно вижу! Я сразу догадался, что на башне — это ты!

— Миша, а я знал, что ты непременно подойдешь к танкам! — крикнул Гаврик, пытаясь скатиться с башни на землю.

— Постой! Постой! — остановил его Миша. — Я тоже хочу взобраться. Нам надо посидеть там вместе.

Они уселись на башне танка. Рассказали о том, как трудно было и одному и другому.

— Забот было много, — смеясь, вздохнул Миша.

— Действовали самостоятельно, — сказал Гаврик и тоже засмеялся.

Они осмотрели пробоину танка. Вспомнили о майоре Захарове и пожалели, что заботы не позволяют остаться здесь на денек и постараться встретиться — ним или хоть бы издали посмотреть на него…

Потом они сошли с танка и направились на станцию искать дежурного.

* * *

Станция уцелела от войны, но все здесь живо напоминало о недавнем хозяйничании захватчиков. Эстакады, маленький перрон, похожий на все перроны степных станций, железнодорожные пути — все было подгружено в темноту облачной и ветреной октябрьской ночи. Лишь в самой большой комнате, где раньше пассажиры покупали билеты и ожидали своего поезда, тускло светила керосиновая лампа. От ее света в комнате становилось неприглядней и неуютней: сразу видно было, что, помимо голых, грязных, потрескавшихся стен, тут ничего не осталось…

Осеннему степному ветру легко было находить входы и выходы: дверей не было, а крыша и потолок зияли широкой пробоиной. Сквозняк вкривь и вкось гонял по комнате свои извилистые, холодные струи, пугая пламя лампы.

Ожидающих было мало — десять-двенадцать человек. Это были женщины-колхозницы. Мише и Гаврику узнать в них колхозниц не представляло особого труда по одежде, удобной и для дождливой и для морозной погоды, для работы топором, лопатой и за рулем автомобиля и трактора.

Женщины кучкой стояли около самой стены, где меньше дуло.

Переступив порог, Миша и Гаврик стали присматриваться, нет ли здесь человека в железнодорожной форме, чтобы спросить его, скоро ли будет рабочий поезд, и потом уж найти дежурного, добиться у него разрешения проехать до разбомбленного моста.

Одна колхозница рассказывала, как по книге читала:

— Теперь каждая баба для бригады — капитал. А думаете, не правда?

Но никто с ней не спорил и не собирался спорить, и она продолжала:

— Колхозница запрет детишек в землянке, а сама в поле — окопы, траншеи ихние зарывать, сорняки косить, жечь… Наш-то председатель долго решал — посылать или не посылать за картошкой. Вот послал нас двух и этого хлопца на придачу… Да ты, Трушка, случаем, не замерз? — неожиданно спросила она.

Миша и Гаврик увидели мальчика в дубленом длинном полушубке, в высокой конусом шапке, нахлобученной на уши. Он был значительно меньше Миши и Гаврика, но в торчащей шапке и в высоко подпоясанном полушубке, с мешком за поясом походил на молчаливого старичка.

— Это соседкин. Четвероклассник, — пояснила словоохотливая колхозница. — Маленьким, что в первом и во втором, построили флигелек, учатся, а те, что постарше, помогают: одни — в поле, другие — дома.

— В военное-то время и с малых большой спрос, — заметила другая колхозница. — Вот те, видать, сами себе план составляют, — указала она на Мишу и на Гаврика.

А Миша и Гаврик с озабоченным видом подходили то к одной, то к другой боковой двери, пробуя их открыть. Они искали железнодорожника, искали самого старшего на этой станции.

— Не дергайте, закрыто. Если нужен дежурный, то идите вдоль линии, подальше идите, — объяснила словоохотливая колхозница. — Увидите костер, там много людей… камни грузят на платформы…

Миша и Гаврик вышли на перрон и, медленно удаляясь от станции, еще некоторое время слышали разговаривающую, как читающую книгу, колхозницу. Она рассказывала о Трушке, что он сын ее соседки, что у соседки, помимо него, маленьких еще двое… Трушка поможет колхозу привезти картошку, а колхоз выделит ему за труды… Семье и будет подспорье…

— Самбекские, — заметил Миша.

— Самбекские или из Курлацкого. Как мы, в дотах обогреваются, — проговорил Гаврик.

Они миновали штабели новых шпал и под защитой кустарников пошли вслед за неярко поблескивающими из темноты рельсами, похожими на два прямых ручейка, скованных бесснежным морозом. Но прямизна рельсов была обманчивой: они не видели самого костра, а видели только слабые отсветы его розового беспокойного пламени; они не видели платформы, работающих людей, но слышали гудящий стук перегруженных автомашин, глуховатый звон камней и требовательные, простуженные голоса.

— Спешат, — сдержанно заметил Гаврик.

— Сердиты. Сейчас под руку к ним с разговорами нельзя, — сказал Миша.

Впереди из-за смутно темнеющих голых веток защитных насаждений внезапно показался устало шагавший пожилой человек. Он был в черной шинели железнодорожника. В руке у него раскачивался зажженный фонарь.

— А мы к вам, дядя… спросить, — заговорил Миша и, на ходу пристроившись к железнодорожнику, стал объяснять ему, зачем он им нужен.

Железнодорожник спокойно ответил.

— Паровоз вот-вот прибудет с моста за этими платформами, что на втором пути. Если придет поезд с теплушкой, первыми посажу вас. А не будет теплушки — не мечтайте уехать. Так-то, товарищи из колхоза «Первый Май»!

Он ускорил свой усталый, шаркающий шаг, тем самым показывая, что сказал все и не нужно мешать ему думать о чем-то своем.

Миша и Гаврик в недоумении остановились.

— Дядя, нам никак нельзя оставаться! — сказал Миша.

— Мы все равно уедем, хоть на камнях! — сказал Гаврик.

Железнодорожник обернулся.

— Я думал, в первомайском колхозе все люди ответственные… Но двое нашлось таких: им все равно, что железная дорога, что хала-бала.

Миша и Гаврик увидели, как при слове «хала-бала» фонарь его описал замысловатую дугу.

— Пойдем на тот камень… видишь, белеет, — подавляя вздох, проговорил Миша. — Перемотаем портянки. Может, до Желтого Лога пешком придется. Они уселись на большой плоский камень.

— И запасы харчей проверим, — заметил Гаврик.

— Проверим. Месяц как раз выглянул, бесплатно посветит.

Они выложили харчи и на опустевших сумках подсчитали их: три пышки, два кукурузника, девять печеных картофелин и две картофельные котлеты.

— Неужели эти котлеты из МТС? Тогда, Гаврик, тебе их обе съесть!

Хлебосольный Гаврик, отмахиваясь, возражал товарищу:

— Нет, тебе, потому что ты старший!

— А старшие отвечают за младших, чтоб в дороге не зачахли!

— А кто дороже — старший или младший? — приставал Гаврик. Считая себя победителем в споре, уже подносил Мише котлету. — Вот она, сама в рот лезет.

Сбоку послышался тонкий робкий смешок. Это смеялся тот самый худенький мальчик, которого Миша и Гаврик видели в ожидалке опустошенной станции. Это был Трушка, спутник словоохотливой колхозницы в поездке на Украину за картошкой для колхоза.

— Кто дороже и кому есть котлеты, про то старший знает! — твердо заявил Миша, взял из рук Гаврика котлету и отдал ее Трушке.

— Ох и хитрюка ты, Мишка! — кинулся Гаврик к Мише, и друзья несколько секунд барахтались на земле.

— Хлопцы, вы тоже за картошкой? — спросил осмелевший Трушка.

— Нет, мы по колхозному делу, и за коровами, и… за конями, — ответил Гаврик.

— Сами? — удивляясь, поинтересовался Трушка и, узнав, что ребята сами получали наряд на коней и сейчас сами направляются в Желтый Лог, с печальной завистью проговорил: — Вот бы мне с вами, хлопцы, за конями… Это ж не за картошкой. А мой отец, хлопцы, в кавалерии.

Миша и Гаврик, сочувственно взглянув на Трушку, ничего ему не ответили. Изголодавшись за день, они молча ели.

…Из ожидалки стали выходить колхозницы. Появился на перроне уже знакомый ребятам пожилой железнодорожник с фонарем.

Послышался предостерегающий свисток паровоза и прилетел оттуда, где при свете костра работали люди. Ребята вскочили, накинули на плечи сумки и, готовясь погрузиться в поезд или отправиться в путь пешком, стояли и ждали.

Вот уж стали слышны вздохи приближающегося паровоза, и, наконец, из-за кустов показался и сам паровоз.

Заглядывая ребятам в глаза, Трушка сказал:

— Хорошо бы нам до моста вместе. Хоть на тормозе. Я терпеливый на холод. Мамка всегда так говорит.

Паровоз шел, двигаясь задним ходом. И ребятам видно было, что он не притащил с собой теплушки.

— Гаврик, подождем еще минутку, а потом.

Железнодорожник с фонарем, — он здесь, наверное, был и дежурным и сцепщиком, — цепляя платформы к паровозу, нараспев спрашивал машиниста:

— Иван Николаевич, как там на линии?

— Работа горячая. Принажмут — завтра можем открыть путь, — также нараспев отвечал машинист с паровоза.

— Наших районных руководителей там не видал?

— Секретарь, Василий Александрович, и сейчас там. Просил посадить на паровоз двух пассажиров — ребят из первомайского колхоза. Где они?

— Сейчас были, а куда девались — не знаю, — ответил железнодорожник.

— Тут мы! — с темного перрона закричал Миша.

— Оба налицо! — поспешая за Мишей, дал знать о себе и Гаврик.

Не отставая от них, торопился к густо фыркающему паровозу и маленький Трушка. Но тут, как назло, раздался громкий голос словоохотливой колхозницы:

— Трушка! Трушка! Вот горе мое! Да где ж ты пропал? Ехать же надо!

Она стояла на тормозной узкой площадке и всплескивала руками. А Трушка, прячась за Мишу и Гаврика, крутил головой, вздыхал, не зная, откликаться ему или промолчать, пока не погрузится с ребятами на паровоз.

Железнодорожник и сошедший с поезда машинист, присвечивая фонарем, читали записку Василия Александровича.

— А третий откуда взялся? — строго спросил железнодорожник, наводя фонарь на Трушку.

— Он тоже по колхозному делу. Пропустите его, — попросил Миша.

— Он из Курлацкого, разоренный. С теткой, что, слышите, кричит, ищет его, — торопился пояснить Гаврик.

Машинист согласился взять на паровоз и Трушку.

— Раз согласился взять всех троих — значит, все трое и поднимайтесь. Это вам не хала-бала, а железная дорога. Скоро начнет действовать на полный ход, — пояснил железнодорожник поднимавшимся на паровоз и, успокаивая разволновавшуюся колхозницу, крикнул: — Гражданка, Трушка невредим! Отправляем его с почестью — на паровозе! Ну, а тебе придется на тормозе.

— Родной! Да где ты его видишь? — спросила колхозница.

На этот раз ей с паровоза ответил сам Трушка.

— Тетенька Поля, я тут — на самой вышине!

— Он с нами, — помахал шапкой Гаврик.

Колхозница еще что-то радостно прокричала, но паровоз засвистел, сердито фыркнул и, набирая скорость, побежал в степную темноту.

* * *

От моста на «газике» Василия Александровича Миша и Гаврик доехали до Желтого Лога. С Иваном Никитичем они встретились на каком-то захламленном разбитыми вагонами пустыре, окутанном сумраком пасмурной ночи.

Иван Никитич ждал ребят и при встрече был разговорчив. Чтоб не казаться нежным к своим походным друзьям, он разговаривал с ними, как ссорился:

— Ну, и справились с задачей. А как же иначе? Вам доверие оказал и колхоз и секретарь районного комитета партии. Еще бы вы не выполнили задания! Да случись так, мне бы тогда только и оставалось сквозь землю от стыда провалиться!

Зная, что ребята измучены деловыми заботами и длинной дорогой, старик, желая доказать, что он тоже не сидел сложа руки, показывал им оборудованное помещение: бесколесный товарный вагон, в котором ярко горел большой каганец.

Гаврик с усмешкой удивления сказал:

— Не каганец, а целый каган сделали из паровозной масленки.

— Дедушка, а где же ночуют коровы? — спрашивал Миша, глядя на чугун, вмазанный в кирпичный настил на полу.

На этой наспех сделанной Иваном Никитичем печке, пуская тонкие, как паутины, струйки пара, подогревалось какое-то варево, а на жестяном столе (кусок вагонной кровли на кирпичных стойках) лежали ложки.

— Михайло, коровы и телята опередили вас на целых двенадцать километров: они под присмотром Надежды Васильевны Коптевой ночуют на ферме колхоза «Заветы Ильича»… Кормом обеспечены, ждут нас. И нам надо быть во всем попроворней. Садитесь и с места в карьер угощайтесь, а потом поплотней закрывайте глаза и спите.

Иван Никитич устроился на соломе: сел, подвернув под себя ноги так, как это делают чабаны у костра. Он проглотил несколько ложек похлебки, отодвинулся от стола, достал из кармана врученное ему Мишей требование на лошадей, посмотрел на него через очки и, удостоверившись, что оно в полном порядке, сказал:

— Ешьте, ешьте на доброе здоровье! А я сейчас вернусь…

Иван Никитич проворно встал и вышел. Когда он открывал дверь, ребята увидели, что над крышей вагона на секунду повис небольшой клочок неба с редкими звездами.

Они удивились, что не заметили, как в течение минувшего дня менялась погода, как долго крутил ветер, не зная, с какой стороны ему дуть. Теперь он дул тише и дул с запада, донося до ребят свист паровоза, лязг буферных тарелок, строгие мужские голоса. Один голос настойчиво говорил, что «не пройдут», а другой утверждал, что «пройдут», надо только тянуть с умением и осторожностью.

— Станцию очищают, — проговорил Миша, намекнув Гаврику на слова машиниста: «Теперь, ребята, узкое место Желтый Лог. Все силы надо положить, чтоб скорей очистить эту станцию».

— А у нас узкое место — кони. Наверное, дед пошел за ними. Успеха ему! — сказал Гаврик.

— А нам — спокойной ночи, — устало усмехнулся Миша.

Они убрали со стола, разделись и, прижавшись друг к другу, затихли.

* * *

Проснулись ребята, когда было так светло, как бывает светло в конце октября в поздний час утра.

Открыв глаза, Миша и Гаврик огляделись: Ивана Никитича в вагоне не было.

— Миша, а мы опять проспали! Может быть, дедушка уже получил коней и они стоят тут близко, — сказал Гаврик и босой кинулся к двери.

Миша, видя, что товарищ его, высунувшись за дверь, недоумевающе поводил плечами, выразил догадку:

— А по-моему, дедушка нашел себе работенку там, где, слышишь, целую ночь штурмовали и теперь штурмуют. Одевайся, Гаврик, и пойдем поищем.

Они оделись, натянули треухи и вышли искать своего деда. За дверью вагона они сразу остановились, высматривая Ивана Никитича среди работавших на путях. Но в трудовой сутолоке военных людей и людей, одетых в форму железнодорожников и в одежду колхозников, не так просто было разобраться.

Они пошли по путям, присматриваясь, как укрепляют шпалы, подбивая их кирками, как стягивают гайками рельсы, как нагружают автомашины, тачки, подводы кирпичом, жестью, железным ломом — остатками начисто разбитой бомбами и снарядами станции. Они видели, как синевато-белыми, как ртуть, ослепительными снопами вспыхивало там, где начинали работать аппараты автогенной сварки.

Маневровый паровоз переводил на запасные пути изрешеченные снарядами и осколками товарные вагоны, два гусеничных трактора упорно тянули платформу под некрутой откос. У платформы уцелели только два колеса, и потому казалось, что она прилегла, вцепилась в землю и ни за что не хотела двигаться на свалку.

Все было интересно, все хотелось посмотреть, а кое о чем и подумать… Но где же дед Иван Никитич? Однако искать его не пришлось, — вскоре он сам нашелся. Из-под откоса, под который трактористы стягивали искалеченную платформу, послышался такой знакомый, такой особенный голос, что ребята узнали бы его и в море других голосов:

— Гражданочка, я к женщинам с нижайшим почтением, но в помощницы вы мне не того… не надо! Покорнейше благодарю за внимание!

За вежливыми словами своего деда Миша и Гаврик уловили раздражение.

— Поглядите на него! Да чего ты, дед, кипишь? Что я твоему коню сделала?

— Пока ты ему, гражданка, ничего особенного не сделала. Только самую малость рельсой ногу царапнула. А могла искалечить!.. Что я тогда сказал бы колхозникам, если они ждут этих коней, как самых дорогих гостей?.. Давай, гражданка, без объявления войны обойдемся.

Миша и Гаврик уже бежали к Ивану Никитичу. Они видели, что в левой руке он держал за повод одну лошадь, а правой вырывал другую лошадь у плечистой женщины. Вид у деда был воинственный. Но и женщина, хотя несмело, упиралась, не выпуская повода. Обращаясь к трактористам за сочувствием, она кричала:

— Вы только поглядите на него! Может, угадаете, какая деталь у него сломалась?.. Сам взялся помогать, а теперь забастовал. Вот и пойми этого дедка…

— Давай по-хорошему разойдемся, — с тихой настойчивостью предупредил Иван Никитич.

Женщина выпустила повод и, растерянно глядя на трактористов, проговорила:

— Как же я теперь выполню задание бригадира?

— Ты, гражданка, займи на возвышении свой пост и распоряжайся, а я с помощниками, как обещал, работу завершу, — заявил Иван Никитич, вручая лошадей подбежавшим Мише и Гаврику.

Женщина, выйдя из рабочего строя, поднялась на пригорок и, чувствуя неловкость, присматривалась к Ивану Никитичу и к его странным помощникам.

А Иван Никитич уже вышел с ребятами из котловины и разговаривал с ними так оживленно, как будто был в своей плотницкой.

— Михайло, Гаврик, мы тут поработаем, пока фураж привезут, и станционное начальство, просило, и председатель райисполкома, и полковник, к кому мы с Василием Александровичем ходили за лошадьми. Учтите, что мастеровых людей в наш колхоз уже послали… Гражданка, — обратился он к женщине, — какие же две рельсы мы потянем сейчас? Не молчи: на путях старшая ты, а на тяге — я, Михайло и Гаврик.

Женщина указала на первые попавшиеся на глаза ржавые рельсы. Она сделала это больше затем, чтоб только посмотреть на работу старика и ребят.

На обеих лошадях — хомуты, постромки, соединенные прочным вальком. На каждом вальке — «кочет» — железный крюк.

В руках у Ивана Никитича тонкий трос. На концах его и крюк и петля. Петлю он набрасывает на «кочет» валька, а крюк продевает сквозь отверстие в рельсе.

У Ивана Никитича есть время отвечать ребятам на их вопросы.

— Дедушка, правда же, что кони наши?

— Кони, Михайло, наши, колхозные!

— Дедушка, по наряду коней надо получить три, а их только два? — спрашивал Гаврик.

— Гаврик, третья лошадь сейчас в командировке за фуражом.

Однако валек и рельс уже соединены тросом. Пришла очередь стягивать рельс под откос. Миша первый должен повести лошадь.

— Разговорам конец! — строго сказал Иван Никитич. — Михайло, поведешь не прямо вниз, а наискосок, чтоб рельса на коня не накатилась. Я закричу «верни», и ты поворачивай в гору. Трос на секунду ослабнет, и я крюк из рельса вон! Дальше пусть рельса сама катится на свалку и не морочит нам больше голову!

— Глядите, дедок репетицию устроил, — сказала женщина трактористам.

— Чего ж репетицию смотреть? Сейчас спектакль начнется, — ответил тракторист, щуря глаз, чтобы не попадала в него струйка дыма от папиросы.

Первый рельс пошел под откос не так плавно и не так удачно: Миша взял несколько неверное направление. Второй рельс спустили быстрее, но на повороте Гаврик был тороплив и споткнулся. А уж третий и последующие рельсы, из которых Иван Никитич выхватывал крюк точно в тот момент, когда Миша или Гаврик останавливали лошадь, поворачивая ее в гору, легко заскользили под откос, ворочая то задним, то передним концом, как рыба хвостом. Набирая скорость, рельсы со звоном падали на сваленный в котловине железный лом.

Дело, которым занимались старый плотник и его помощники, с каждой минутой приобретало все большую организованность, легкость и последовательность во всех движениях. Казалось, что по звону сваленных рельсов, повторяемому через равные промежутки, как по звону часов, можно было определять время.

Тракторист, швырнув в сторону давно погасшую папиросу, загадочно улыбнувшись, сказал женщине, показывая на Ивана Никитича:

— Этого деда надо понять. Он любит работу с музыкой, чтоб кровь загоралась… Гляди, и ребят этому научил. Видать, что ребята не одну щепотку соли с ним съели.

— Я, признаться, сразу его не поняла. Побегу, свое начальство попрошу, чтоб задержали его на моем участке, — обеспокоенно проговорила женщина и побежала через пути к красному товарному вагону, который выкатили на перрон, сняли с колес и украсили нарядными плакатами, мелко дрожащими на осеннем ветру. Этот вагон сейчас заменял собой вокзал.

* * *

Через час Иван Никитич с ребятами уже работали по другую сторону полотна железной дороги.

Мише и Гаврику здесь было еще интересней и веселей: с перрона, откуда они теперь убирали щебень и битые кирпичи, видно было все, что на путях делали колхозники, бойцы и железнодорожники. На перроне попадались командиры и станционное начальство. Перед глазами маневрировал паровоз, не давая ни минуты покоя товарным вагонам. Этот паровоз, по мнению Миши и Гаврика, подавал какие-то особые свистки: казалось, что он сердито кричал на вагоны: «Уй-ди, задав-лю!» И вагоны все дальше и дальше отступали от главных путей станции.

Миша и Гаврик уже не водили лошадей, а ездили с грузом в просторной пароконной повозке, которую они получили вместе с бедаркой и третьей лошадью.

Иван Никитич устроился в затишье лесной полосы рядом с тюками сена и с мешком ячменя. Здесь стояли бедарка со всеми пожитками, недавно перенесенными сюда из вагона, и распряженная лошадь. Старый плотник у кого-то достал небольшой топорик и, сердито похаживая вокруг бедарки, придирался к ее недостаткам: стучал, критически покачивал головой, готовясь в дорогу.

Миша и Гаврик работали на глазах у Ивана Никитича. Провозя мимо него груз или возвращаясь с порожней повозкой, они каждый раз затевали короткий и ясный разговор, какой можно услышать на дорогах, когда встретившимся нет времени остановиться.

— Дедушка, — окликал Гаврик, — а как же зовут этого коня?

— А этого, дедушка? — спрашивал Миша.

— Понял, что нужно! На обратном пути получите ответ.

Ребята проехали, а Иван Никитич, Повозившись еще около бедарки, достал из кармана документы на лошадей и вооружился очками.

Когда ребята снова проезжали мимо, Иван Никитич, досадливо потрясая бумажкой, ответил:

— Михайло, Гаврик, нет, вы только подумайте!. Все в этих описях имеется: и особые приметы, и рост, и лета, а как их зовут — не проставлено!

— Дедушка, а, может, мы вот этого буланого с короткой шеей назовем Тигром? — спрашивал Миша.

— Смело можете назвать.

У Ивана Никитича, всю ночь работавшего на путях и побывавшего в райисполкоме и в райвоенкомате, было теперь много знакомых. Они подходили к нему, разговаривали и уходили.

— Дедушка, кто это, что в фуражке с красным верхом? — кричал с подводы Гаврик.

— Сам начальник станции!

— А чего он приходил?

— Благодарил за подмогу. Спросил, может, вагоном вас и лошадей отправим домой.

— А вы ему что? — нетерпеливо спрашивал Гаврик, любивший ездить по железной дороге.

— Премного благодарим, говорю. Время военное: не станем загружать дорогу. Да у нас и коровы есть.

В очередной раз подъезжая на порожней повозке к станции, Миша и Гаврик увидели впереди старенький «газик» и очень обрадовались. Это, бесспорно, был «газик» Василия Александровича, потому что из приоткрытого капота торчала приподнятая нога в знакомом рыжем сапоге.

— Миша, а где же сам Василий Александрович?

Минуя лесозащитную полосу, ребята увидели секретаря райкома. Он стоял около бедарки и, засунув руку за борт защитного, пошитого в талию пиджака, слушал Ивана Никитича.

Миша и Гаврик сразу догадались, что старый плотник о них что-то рассказывал Василию Александровичу, так как секретарь райкома, заметив приближающуюся повозку, более охрипшим, чем вчера, голосом весело сказал:

— А вот и они сами. Подъезжайте сюда и готовьтесь в дорогу!

…Ребята помогали Ивану Никитичу запрягать в бедарку коня, укладывать сумки. Потом они сорванными пучками бурьяна, как вениками, выметали кирпичный сор из ящика повозки, укладывали тюки сена, а уж после всего этого стали стряхивать с себя красную кирпичную пыль.

Василий Александрович своими большими, задумчиво улыбающимися глазами наблюдал, как они собираются в дорогу.

— А как же вы думали?.. Конечно, сознательным живется беспокойней, — говорил он ребятам. — Но зато интересней, красивей! Вы об этом на свободе подумайте!

Лошадь была запряжена, фураж уложен.

Подобрав вожжи, Иван Никитич сидел в бедарке, собираясь сказать Василию Александровичу: «Мы совсем уже готовы. Разрешите ехать?»

Зная, что старик торопится, Василий Александрович подумал, посмотрел на ребят, забравшихся в повозку, и, взглянув на ручные часы, сказал:

— Иван Никитич, на ферме я сейчас был: коровы целы, сыты. Признаюсь, не утерпел и машиной добежал до вашего колхоза. Ждут вас там!.. Но ведь ждут завтра… Задержимся на пустяк времени, с минуты на минуту должен показаться поезд. Первый поезд на освобожденной миусской земле.

Василий Александрович обернулся к ребятам:

— Они ж помогали очищать ему путь! Посмотрим и разъедемся по своим делам.

Пока Василий Александрович наказывал Ивану Никитичу, как лучше использовать посланных с моста шефов-мастеров, из-за покатой возвышенности показался поезд. На станции его ждали: на путях никого не осталось, и путевой профиль стал широким, как река. Военные, железнодорожники, колхозники окрестных сел густо заполнили небольшой перрон. Около третьего пути стояло несколько вооруженных бойцов, а впереди — железнодорожник с флажком в вытянутой руке.

Миша и Гаврик слышали, как Василий Александрович и Иван Никитич один за другим значительно проговорили: «Воинский». Ребята, сидевшие в повозке на тюках сена, встали и уже не отрывали глаз от поезда. Он был уже недалеко. Окрестная степь наполнялась нарастающим гулом. Было ясно, что поезд ни на секунду не остановится на этой станции.

Миша и Гаврик на платформах поезда начинали различать танки, зенитные пушки, автомашины. И вот они уже угадывали часовых, одетых в полушубки, обутых в валенки. Но чем меньше делалось расстояние между поездом и станцией, тем ясней становилось ребятам, что непосредственная встреча с ним будет очень короткой.

— Гаврик, что-то надо делать, — расстроенно прошептал Миша.

— Ура! — донеслось со станции, и ребята увидели, что над перроном стайкой грачей закружились подброшенные шапки.

— Миша, видишь, что надо делать, — разгоряченно ответил Гаврик, и они, подбросив треухи, стали кричать «ура». Оглядываясь, они видели, что овчинная шапка Василия Александровича и треух старого плотника лежали на земле, а сами они, не переставая, кричали: «Ура! ура! ура!»

Поезд уже поравнялся со станцией. Клочья пара полетели на перрон, на крыши товарных вагонов, покорно бежавших за паровозом.

Еще кружился клочок бумаги, брошенный поездом на воздух, а самого поезда уже не было.

С перрона доносились веселые голоса:

— Кричал я машинисту, чтобы передал фронтовикам привет… А слышал он или нет — за это не ручаюсь.

— А дорога прочная!

— И дорога прочна и мост крепок! Можем спокойно ехать по своим делам! — откликнулся Василий Александрович и повернулся к Ивану Никитичу.

Но Иван Никитич не спешил прощаться: он стоял около бедарки и, неловко усмехаясь, смотрел на валявшийся на земле треух.

— Ошибку маленькую я допустил, — проговорил он: — мне надо было быть машинистом, а я в плотники пошел… Придется переквалифицироваться.

Все засмеялись. Василий Александрович попрощался и пошел к «газику». Иван Никитич снова сел в бедарку.

— Михайло, Гаврик! Впереди буду ехать я. Вам нельзя, у вас есть о чем поговорить: будете колесить из стороны в сторону.

Ребята, с радостью приняли это предложение: ведь и в самом деле им было о чем поговорить! Вместе с Василием Александровичем, вместе с дедом, вместе со всеми железнодорожниками и бойцами, с которыми они работали на путях, им пришлось встретить и проводить первый, да еще воинский поезд на восстановленной дороге.

Вслед за бедаркой от станции потянулась и пароконная повозка. Гаврик правил лошадьми, а Миша, как отлично устроившийся пассажир, покачивался на тюке сена, будто на широком и мягком сиденье.

— Миша, как ты думаешь, воинский теперь от станции далеко? — спросил Гаврик.

— Да как тебе сразу ответить… Дай немного подумать.

— Думай покороче, а то поезд уйдет еще дальше. Этими словами начался обстоятельный дорожный разговор Миши и Гаврика о виденном и слышанном.

Старый плотник, нацепив на нос очки и засунув треух за пояс, держал перед глазами развернутую газету.

Бедарка тряслась, подбрасывалась на неровностях проселка, буквы прыгали и расплывались, но Иван Никитич никак не мог оторваться от газетных страниц.

Внезапно бедарка остановилась.

— В чем дело? — услышали ребята недоуменный вопрос старика.

— Дедушка, а, может, в вашей газете написано — «тпру»? — осведомился Гаврик.

— В моей газете, было б тебе, Гаврик, известно, написано «вперед». Товарищи фронтовики фашистов с кручи прямо в Днепр сковыривают!.. И поймите, какая досада: вдруг потеплело!. Какая досада! — замахал он газетой над головой.

— Дедушка, — закричал старику Миша, — эти газеты четыре дня назад печатались, а тогда было здорово холодно!

— Тогда, Михайло, все в порядке! Спасибо за разъяснение! Теперь можем смело двигаться вперед.

Иван Никитич снова погрузился в чтение газеты. Конь скоро опять остановился.

— Дедушка, а и в самом деле — чего он? — спросил Гаврик.

— Умная лошадь — жалеет стариковские глаза.

Смеясь, старый плотник слез с бедарки, привязал вожжи, пустил коня вперед, а сам шагал теперь с боку подводы, на которой ехали Миша и Гаврик. Взгорьем дорога уходила в степь. Вправо, за нагромождением округлых холмов, впадин, котловин и котловинок, показалась речка Миус. Отсюда она казалась похожей на детский рисунок, на котором синими красками нарисована не то вода, не то капризно извивающийся дым или закрученный в кольца пушистый ус.

Иван Никитич и ребята, разговаривая о своей родной речке, невольно вспомнили шутливый рассказ о том, почему она называется Миусом… Когда-то извилистым правобережьем, приречной равниной, один из запорожских атаманов вел свое войско против турецких захватчиков. В это ясное утро атаман был хмур, задумчив. Может, он устал от бесконечной походной жизни? А может, предстоящая встреча с врагом заставляла призадуматься: а не будет ли эта лихая сеча последней для атамана?. Но, присмотревшись к причудливо извивающейся речке, он добродушно рассмеялся и, крутя курчавый длинный ус, сказал: «Хлопцы, бачьте, — вьется, як мий ус!»

— Мий ус, Миус! Так и повелось, — с ласковой усмешкой говорил ребятам Иван Никитич. По его усмешке никак нельзя догадаться, верит он в рассказ или нет. Но одно ясно было для ребят, присматривающихся к старому плотнику, что этот рассказ ему нравится и за его нехитрым содержанием он видит что-то другое, что важнее и для него и для притихших ребят.

— Только в том ли дело, ребята, что наша речка похожа на кучерявый ус?.. А, может быть, атаман этот знал ее с другой стороны?

Держась за распорку возилки, Иван Никитич смотрел не то на дорогу, не то на свои легко шагающие ноги.

— Не забывайте, что гонимые помещиками и царевыми слугами, люди за Миусом находили убежище. Не широка речка, а руки у них коротки были достать то, что было на этом берегу.

Слушая Ивана Никитича, ребята смотрели на рыжую пойму, по которой между белобоких холмов извивался Миус, убегая к азовским берегам.

Миша радовался, что вот эта холмистая степная земля давала приют гонимым людям, что Миус вставал крепостью на пути царя и помещиков.

За Миусом острый глаз Гаврика видел столбы силовой линии, идущей из Донбасса. Эти столбы в его живом воображении стали всадниками, вытянувшимися в бесконечно длинную цепь. Конечно, это была запорожская конница. И, не видя артиллерии, танков, Гаврик сожалел об этом: ведь тогда можно было бы по тем, кто гнался за подневольными, ударить раз-другой из дальнобойных или пустить из засады несколько танков.

…Дорога уже поднялась на бугристую вершину водораздела между Миусом и Самбеком. Левее завиднелись высоты Самбека — место совсем недавних кровавых схваток с фашистами. Меж холмами стеной вставали темносерые, высохшие сорные травы. Все чаще попадались теперь желтые круглые рытвины, следы разорвавшихся бомб и снарядов. С боку проселка валялись простреленные и на месте прострела густо поржавевшие каски, пулеметы без колес и колеса без пулеметов. Спутанная колючая проволока лежала ворохами и под набегающим ветром извивалась, как живая. На высоченной фашистской пушке, устремленной и степное примиусское и присамбекское небо, каркала ворона…

Иван Никитич шел рядом с повозкой, не замечая сидевших в ней Мишу и Гаврика. Изредка поглядывая но сторонам, он все больше погружался в какие-то свои, серьезные размышления. Очнувшись, он велел ребятам попроворней привязать лошадей к каркасу сгоревшей грузовой машины и следовать за ним. Все трое молча пошли в сторону от дороги, к небольшому деревянному обелиску, неподалеку от высокого кургана. Обелиск стоял в нескольких шагах от большой братской могилы, отсвечивающей на фоне сухих трав желтизной комковатой глины. Он был наспех сбит из первых попавшихся жиденьких дощечек. Это была пирамидка с пятиконечной звездой на усеченной вершине. Еще свежа была надпись: «Мы не забудем наших освободителей от фашизма, героев Самбека и Миуса».

Иван Никитич, подойдя к обелиску, снял треух, и ребята поспешили сделать то же самое. Старый плотник не сразу заговорил.

— Им, что положили головы за советскую землю, этим богатырям, разве ж такой памятник по заслугам?!

Потом Иван Никитич сказал, что не мешало бы на могилу положить свежей травы, и пока он сам измерял маленький кирпичный фундамент обелиска, его граненый шпиль, что-то задумчиво высчитывая и записывая в свою поношенную книжечку, Миша и Гаврик, нарвав свежего пырея, посыпали им братскую могилу, и комковатая глинистая насыпь запестрела, как прошитая зелеными нитками.

— А теперь пойдем туда!

Иван Никитич стал торопливо подниматься на соседний с обелиском высокий курган с песчаной макушкой, усеянной мелкими голышами.

— Дедушка, вот бы где стоять памятнику! — сказал Миша, когда они поднялись на вершину кургана. Отсюда открылся вид на морской залив, испещренный темными точками рыбачьих лодок, на трубы заводской окраины города, на самый город, дома которого, тесно сгрудившись, заглядывали с мыса на синеву моря… По грейдеру, проходившему далеко внизу, по южной обочине самбекских холмов, на Ростов и обратно в город на мысу пробегали грузовые и легковые автомашины. На изгибах дороги стекла кабин, отражая холодноватый свет низкого осеннего неба, ослепительно вспыхивали и гасли.

— Согласен с тобой, Михайло, — сказал старик и, обратившись к Гаврику, спросил его: — А ты, Гаврик, как думаешь?

Гаврик, стянув к носу темные брови, был далек от того места, на котором стоял. Он даже вздрогнул, удивившись, что им кто-то заинтересовался.

— Лучшего места, дедушка, не придумать… Высоко, всем видно… Будут глядеть и вспоминать… Это же солдаты и командиры…

На склоне кургана неожиданно грянул взрыв. Черным облаком взметнулся дым, снизу и с боков разрисованный гневными изгибами желтого пламени. Вслед за взрывом и облаком дыма из травы поднялся человек в защитной стеганке, в пилотке, в наушниках, от которых тянулся шнур к длинному шесту. Этот шест заканчивался чем-то похожим не то на сачок, не то на обруч, затянутый сеткой.

— Разминер! — обрадовался Миша.

— Миша, вовсе не разминер, а минер! — поправил его Гаврик.

— Сущая правда! Один тут со смертью воюет! — отозвался внезапно повеселевший Иван Никитич. — Вот его и спросим: как там, на склоне к морю, не опасно итти с коровами? — И Иван Никитич стал спускаться с вершины кургана, а минер, заметив, что старик хочет о чем-то спросить его, поднялся по склону навстречу.

Здороваясь с минером, старый плотник снял треух и, необычно для него, низко поклонился:

— Здравствуй, дорогой товарищ! Успеха тебе в работе!

— Спасибо, папаша! Пока здравствую и охота долго здравствовать!

— Работенка твоя, сынок, упущений не любит!

— Да, упустишь — не поймаешь!

Минер был молодой, светлорусый, пилотка у него пыла немного сбита набок.

— Не будем, папаша, раньше времени помирать. Сначала надо очистить землю, вспахать ее, чтоб зазеленела..

— Обязательно, чтоб зазеленела, — одобрил Иван Никитич и тут же задал интересовавший его вопрос.

— А, так это вы из Сальских степей с коровами… И ваши коровы колхоза «Передовик»?.. Василий Александрович еще с утра предупреждал меня… Проверил, папаша! Проверил… А все-таки там, на спуске, с коровами надо построже, чтоб по сторонам не бродили.. — И, поправив пилотку, он стал спускаться по обочине кургана.

…Уже давно ребята со своим стариком тряслись в быстро катившейся повозке, уже давно остался позади курган с песчаной макушкой, а Иван Никитич, оглядываясь и на сзади привязанного коня, тащившего бедарку, и на курган, изредка повторял, точно разговаривая с собой:

— Экой парень этот минер!

— Дедушка, вы ж его мало знаете? — спросил Миша.

Иван Никитич, казалось, не услышал этого вопроса, но когда позади, за морем сорных трав, раздался очередной раскатистый гул, будто кто-то прокатил каменную скалу по огромным ступеням, старик сказал:

— Дело у этого минера — вон какое громкое. Этот человек, Михайло, ходит по краю пропасти и за тебя, и за меня, и за Гаврика… Чего ж его долго проверять-то!.. Вон, видите, там, где очистил, уже зачернело, а потом и зазеленеет!

Повозка бежала навстречу большому массиву поднятой зяби. Несмотря на то, что зябь была черней бурьянов, ее чернота радовала глаз зарождающейся жизнью, надеждой на завтрашний день.

— Гаврик, подгоняй коней повеселей! Хотя ферма недалеко, вон за тракторами, а все-таки поспешай… Ведь завтра ждут нас в колхозе! А впереди трудные километры! — построжев, заметил старик.

* * *

Последние километры дороги и в самом деле оказались самыми трудными. За ночь, проведенную на ферме, ветер снова переменил направление и дул теперь не с запада, а с северо-запада. С лиловых туч, низко повисших над присамбекскими суглинистыми холмами, иногда срывался редкий сухой снег. Узкими молочными ручейками катился он по проселку и, сбиваясь с прямого пути, исчезал в сухостойных травах.

Иван Никитич с подводами находился все время впереди быстро двигавшегося стада. Он управлял лошадьми, стоя в повозке, и часто озирался и разговаривал с ребятами так, будто Миша и Гаврик всегда были самыми непослушными помощниками.

— Сколько раз вам говорить: держите с боков! Ни шагу в сторону! На ходу спите!

Старик становился еще требовательнее, когда замечал слева от проселка остовы подорвавшихся машин, желтые пояса противотанковых рвов и траншей. Понимая, что он опасается, как бы коровы не кинулись в сторону и не наскочили случайно на мину, Миша и Гаврик сновали с боков стада, не успевая даже обмолвиться короткими словами хотя бы по поводу того, что они уже ступили на землю своего первомайского колхоза, что вон уже близок большой город на мысу, что трубы заводов, похожие на огромные зенитные пушки, бросают клочья дыма на полосатые волны залива.

Стесненное с трех сторон стадо шло спорым шагом. Стоило большого труда поспевать за ним: мешали сорняки, и ребята брели по ним, как по хрустящим сугробам. На беду, старик оказался непредусмотрительным: сославшись на холод, он распорядился обуть валенки, и они сильно затрудняли движение.

Гаврик все яснее замечал, что Мише значительно трудней, чем ему: у него телята, которые мешают быстрей поворачиваться.

— Михайло, тебе нянька нужна? За что ты можешь отвечать?

Голос старика точно подстегивает Гаврика. Он проскакивает через сутолоку стада.

— Миша, на ходу отвяжи одного телка! Прибегу за ним. С одним тебе будет легче!

Через две-три минуты запыхавшийся Гаврик, снова вынырнув из-за коровьих спин, появляется около Миши, чтобы взять телка, но Миша не успел его отвязать.

— Ну, чего ж ты? — с досадой спрашивает Гаврик Мише некогда объяснять товарищу: дед опять ругает его. А положение такое, что даже обижаться некогда.

Раскрасневшийся, потный, со сбитым на затылок треухом, через силу усмехнувшись, Миша говорит другу:

— Потерплю, Гаврик. Осталось немного.

* * *

У майора Захарова в этот день до обеда была уйма всяких неприятностей. Готовясь к встрече ребят, он поругался с шефом-плотником за то, что тот долго прилаживал к базу ворота.

— Стучите вы громко! Вон и воробьи срываются, как из пушки дым, а дела — тоже один дым!

Подслеповатый старик не обиделся на майора, потому что понимал общее беспокойство колхозников, и нашелся, что сказать, чтобы не обидеть командира:

— Товарищ командир, эти воробьи, про каких сказали, — дурная птица, а умные воробьи прибудут оттуда! — Он вытащил складной метр из-за голенища и, указав на взгорье, добавил: — с полным ручательством, — к прибытию их все будет вполне в исправности, — и громко застучал топором.

Председатель колхоза Алексей Иванович почти стоптал сапоги от беспокойной беготни в школу, где спешно очищали классы от стружек, щепок, мыли полы, и к сараям фермы, где женщины обмазывали стены.

— Что-то еще: надо сделать? Забыл, — останавливаясь, развел руками Алексей Иванович. Майор, посмотрев на его небритое лицо, дружески улыбаясь, сказал:

— Алексей Иванович, вот что еще надо: побриться!.. И вам и мне.

К обеду около правления колхоза запестрели платки, овчинные шапки стариков-колхозников. От морского берега, со школьного двора шли сюда ученики.

Из правления вышел майор. Он был уже выбрит, в начищенных сапогах. Он, наверное, чересчур затянул пояс на полушубке, — кожа, обхватив его тучноватый стан, поскрипывала громче обычного. Чуть приподнимая руку, вскидывая взгляд, майор в две шеренги выстраивал школьников. В строй становились разно одетые, разно обутые школьники. Но у всех у них были одинаково серьезные лица.

Майор отвел в сторону Зинаиду Васильевну и о чем-то ее спросил. Она утвердительно кивнула головой, и майор снова вернулся к школьникам.

— Товарищи, можно вольно… Можно и присесть.

С крыши домика, стоявшего в ряду нескольких вновь отстроенных домиков, голос майора слышал высокий кровельщик с гривастой черной бородой.

— Товарищ майор, вы их, ребят-то, особо не распускайте. Что-сь мне отсюда, сверху, видно.

Колхозницы, посмеиваясь, острили: — «Что-сь» — не в счет!

— За ошибку и с бородатого спросим!

— Товарищи женщины, помолчите! — остановил их майор, выжидательно посматривая на кровельщика.

Тот опять крикнул:

— Товарищ майор, так что, как самый высокий по положению, могу кое о чем доложить… Двигаются!

Кровельщик дернул наотмашь бороду и присел на стропила.

Майор скомандовал: «Стройся!» Рядами пошли школьники, а с боков вереницами потянулись женщины, старики. Старухи-домоседки, выходя из землянок, из дотов, тянули за собой детей или несли их на руках, спеша пристроиться к проходящим.

Слышались обеспокоенные вопросы:

— Колхозницы, да неужто молоко идет?

— И не одно молоко, а и кони идут!

— Да покажите же! Где вы этих хлопчат видите?

— И так-таки идут с коровами, с телятами и с лошадьми?

Слышались и степенные разговоры:

— Ждали — и дождалися.

— Большая подмога от шефов, иначе бы «караул» кричи по такому разорению.

Слышался шутливый голос:

— Захар Петрович, а я, по правде сказать, не вижу никакого разорения. Просто голое место.

По сторонам глубокой котловины, хорошо видимой с высокого взгорья, на которое поднимались люди, было пусто, тихо, как на нежилом месте. Глинисто-серые крыши дотов и землянок походили на огромные кучи, нарытые кротами. Только на западном склоне пять новых хат темнели проемами дверей и окон. Дальше стояли длинный, еще не совсем накрытый сарай и баз, пристроенный к нему.

Это наспех возведенное жилье как будто говорило о том, что в котловину приехали поселенцы и торопятся на новом месте успеть приготовить к зиме только самое необходимое.

И лишь школа, стоящая на отшибе, на ровной полянке, вблизи крутоярого берега залива, казалась уже обжитым домом, блестела зеленой ошелевкой, протертыми стеклами окон, красной железной крышей. Веселому виду школы резко не соответствовала разрушенная каменная ограда ее двора.

…Иван Никитич, ехавший впереди стада, своими дальнозоркими, колючими глазами первый заметил идущих навстречу людей.

— Стой! Стой! — закричал он.

Стадо остановилось. Миша и Гаврик подошли к старику.

— По-вашему, что б это значило? — растерянно спросил Иван Никитич, слезая с повозки.

На его вопрос Миша и Гаврик не ответили, хотя оба видели своих колхозников, узнавали среди учеников, шагавших в строю, товарищей по школе. Почти все они вернулись в колхоз уже после того, как Миша и Гаврик уехали в Сальские степи. Однако школьников все еще было очень немного и особенно мало старшеклассников, и, верно, поэтому так легко Миша и Гаврик заметили свою одноклассницу Наташу Копылову, шагавшую в первом ряду.

— Бог войны! — со вздохом вырвалось у Гаврика.

— Михайло, — удивленно обратился старик, — мне скоро семьдесят стукнет, а с богом не довелось повстречаться. Скажи, что это Гаврик сказал?

Краснея, как кумач, Миша ответил:

— «Бог войны» — майор… Он же артиллерист…

Угадав майора, старик сбивчиво заговорил:

— Верно… Этот… Ну да, бог… по артиллерии… Неужели встречное шествие?.. Что ж делать-то?

Тем временем вышедшие встречать, отойдя от дороги в сторону, остановились. От них отделилось пять человек: председатель колхоза, двое пожилых колхозников и две женщины. И Гаврик и Миша узнали своих матерей. Обоих ребят смущала встреча с ними на людях, при свидетелях.

Старик Опенкин хорошо понимал душевное состояние своих помощников.

Когда матери были уже близко, Иван Никитич сварливо предупредил:

— Только не вздумайте нежничать! Мы от сладкого отвыкли!

Мать Миши Самохина, Марья Захаровна, была одета обычно: в темный свитер, в ватную кофту, которая распахнуто свисала с ее округлых сильных плеч. На голове голубела праздничная косынка.

— Иван Никитич, говоришь, нежничать не надо? А я чуть-чуть… Вот так, можно? — И она лишь толкнула Мишу своей смуглой щекой не то в висок, не то в бровь и пошла ближе к коровам.

Фекла Мамченко сгребла сына в большие руки, и вдруг Гаврик стал маленьким, затерявшись в её кофте и юбке.

— Это зря, — отмахнулся старик.

— Не задерживай! — донеслось оттуда, где толпой стояли колхозники.

— Иван Никитич, идите! Люди ждут!

— А коровы и лошади останутся на нашем попечении, — весело и громко заявил Алексей Иванович, занимая место в голове стада.

— Раз люди ждут, значит, ребята, надо итти, — сказал Иван Никитич и, на ходу поправляя треух, пошел ребят вперед. Перед колхозниками старый плотник снял шапку и велел ребятам сделать то же.

— Живых вас видеть! — громко поздоровался Иван Никитич.

Колхозники заговорили, замахали руками, поздравляя с благополучным возвращением. Справа и слева от старика с обнаженными головами, запыленные, стояли Миша и Гаврик.

Майор, пожав руку Ивана Никитича, обеими руками обнял запыленных ребят и, не отпуская их от себя, подвел поближе к сурово стоящим в строю ученикам.

— Товарищи школьники, вы и все колхозники неспроста вышли встретить Мишу Самохина, Гаврика Мамченко, — заговорил майор.

Колхозники, живой оградой обтекая строй учащихся, видели, что майор с каждым словом все больше подтягивался.

— Миша и Гаврик в трудное военное время сделали для колхоза большое дело. Больше двухсот километров прошли они степями со скотом. В пути их захватил черный астраханский ветер, но они не струсили, не растерялись и поручение колхоза выполнили. За это я хочу поблагодарить ваших школьных товарищей.

Майор пожал руку Мише и Гаврику, которые были сильно стеснены присутствием радостно смотревших на них людей и потому невольно оглядывались на своего деда — на Ивана Никитича. Старый, худой, плотник стоял прямо и успокаивающе покачивал головой.

— Товарищи школьники, — снова заговорил майор, — кое-что и вы сделали… Но если говорить по совести, сделали вы куда меньше, чем могли бы.

Может быть, майор сказал бы еще несколько слов, но, заметив, что школьники стали вздыхать, он решил, что самокритики на сегодня достаточно, и закончил, обращаясь к Мише и Гаврику:

— В школе вы научите своих товарищей тому, чему научились в дороге.

— Товарищи, дозвольте мне с Михайлой и с Гавриком доставить коров и лошадей по назначению, до последней точки направления! — крикнул Иван Никитич, поднимая шапку над головой.

— В добрый час!

— У всякой песни есть конец! — заговорили колхозники.

Через минуту Иван Никитич, Миша и Гаврик были на своих местах. Зазвенел колокольчик. Кони и стадо пошли под гору, а за ними тронулись и люди.

…Кровельщик с гривастой черной бородой все время находился на крыше, а старуха Варвара Нефедовна стояла внизу, около хаты, держа в одной руке большую палку, а другой — Нюську Мамченко.

Нефедовна, оплакивая убитого сына, стала слаба на глаза и настойчиво допытывалась у кровельщика:

— А теперь что видишь?

Прикладывая ладонь к глазам, кровельщик отвечал, как рапортовал:

— Теперь имеется движение к дому!

— Ну, а теперь Гаврика примечаешь?

— Не в силах!..

— Ну что ты такой слабосильный?.. Гаврик парень-огонь и видный собой, а ты не можешь его приметить! — возмущалась Варвара Нефедовна.

То ли кровельщику надоело слушать сердитую бабку, то ли он и в самом деле увидел Гаврика, чему было трудно поверить, — скорее всего он просто понял, что надо бабке, и спросил с крыши:

— Ведь паренек Мамченко — чернявый, резвый, проворный?

— А какой же?.. Такой он, — объяснила бабка.

— Такой имеется, около коров!

— Слава богу, разглядел! А то хотела влезть на крышу и палкой сковырнуть, — засмеялась бабка.

Нюська кусала палец. Ей было обидно, что и бабка Варвара забыла про нее. Все ждали Гаврика и говорили только о нем. У нее было на уме сказать бабке, что Гаврик сливки пил и мамка, ругала его, но в это самое время бабка, поцеловав ее в голову, сказала:

— Брат-то у тебя, Нюська, хоро-оший!

И хотя Нюська осталась при своем мнении, но ласковый поцелуй бабки заставил ее утвердительно качнуть головой.

* * *

В это; раннее утро Мишу разбудил незнакомый пожилой человек, одетый в стеганую спецовку. По виду он был горожанином, рабочим или мастером: из-под низкого воротника стеганки виднелись аккуратно выглаженный воротник поношенной рубахи и темный галстук.

Наполовину просунувшись в дверь дота, он сказал:

— Ищу дачу Самохиных… Сюда ли попал?

У незнакомого человека под большим козырьком кепки от сдержанной усмешки задвигались твердые скулы.

Миша приподнялся, протер глаза и, сидя в постели, ответил шутливой усмешкой:

— Попали куда надо… Вам, должно, мама нужна?

Входя в дот, незнакомый проговорил:

— Маму я уже видал, хочу посмотреть трубу.

С трудом обойдя постель, он прошел в угол, достал из кармана складной металлический метр и, опустившись на корточки, измерил диаметр трубы.

— Сечение не совсем подходящее.

Он распрямился и, кладя метр в карман, усмехнулся Мише так, как будто вспомнил то интересное, хорошее, что знали только он да Миша.

— «Все знает», — подумал Миша и спросил:

— Вы чего?

— Из родника на МТФ хотим подать воду… Да мы уже все почти сделали. Остался пустяк — дотянуть до родничка. Так не хватает трубы этак метров на пятьдесят… Ваша «установка», «прямой провод» чуть пошире наших труб, но у нас в машине электросварка. Подгоним, если не найдем более подходящих.

Из Приморки донесся едва слышный свисток паровоза.

— Может, с поездом на завод съездить и там поискать, чтоб не снимать вашу «установку»?

Миша видел, как он посмотрел на большие ручные часы. Рука у него была крупная, с широкой жилистой кистью, запачканной желто-бурой ржавчиной.

Уже от двери, натягивая поглубже кепку, он добавил:

— Не знаю, не знаю, как быть… Знаю только, что горком и райком советуют шефам пошибче поворачиваться..

«Разговаривал, как с маленьким», — подумал Миша и, оставшись один, вспомнил вчерашнюю беседу с матерью, затянувшуюся до позднего вечера. Беседа касалась дороги в Сальские степи и обратно, встречи с колхозниками Ивана Никитича и ребят.

Потом мать присела около походного сундучка и стала писать.

— Миша, я пишу отцу… И все про тебя и про твою поездку… Будто больше писать не о чем… — Смущенно улыбаясь, она положила карандаш и снова заговорила: — Миша, колхозники много хорошего говорят о тебе, о Гаврике. Хвалят, благодарят, как больших. Я радуюсь. Хочу, чтоб и отец скорей узнал об этом. Он тебе напишет что-нибудь такое: «Михаил, заработал уважение колхоза, дорожи им и старайся потом сделать больше и лучше». — И почему-то с тревогой в голосе, но улыбаясь, мать добавила: — Мишка, ты что, — стал взрослый, большой?

Казалось, она еще не решила, — огорчаться ей по этому поводу или радоваться. Миша не знал, что ответить.

— Ну и ладно, что большой! Пускай другие так думают, а по мне ты — зюзя несчастная! — Мария Захаровна схватила сына в охапку и стала сильными руками катать по мягкой постели, раскинутой на полу дота.

Миша смеялся и, прося пощады, оправдывался:

— Мама, я ж не сказал тебе, — большой или маленький!

…Побывавший в доте мастер снова заставил Мишу подумать над вопросом: большой он или маленький?

Но он почувствовал, что решать этот вопрос надо Гавриком. Все, о чем говорила мать, о чем заставил вспомнить на минуту заглянувший в дот мастер, — все и одинаковой степени касалось и Гаврика и его… Может, сейчас вызвать Гаврика «по прямому»?

Решив, что рано тревожить друга и будить Нюську, он лег и закрылся с головой.

…Фекла Мамченко, уходя на работу и забирая с собой Нюську, чтобы по дороге завести к бабке Нефедовне, говорила лежавшему в постели Гаврику:

— И полежи, сынок! Нынче не капает над головой. С делом, говорят колхозники, вы справились.

Не открывая глаз, Гаврик улыбнулся и, перевернувшись со спины на живот, затих. Но как только за матерью закрылась дверь землянки, он заснул так, как спят люди, которые устали и справились с трудной работой. Он спал долго и проснулся оттого, что шелест листового железа, какое забрасывали кровельщику на крышу, напомнил ему про завывающий над голой степью черный ветер, а слова кровельщика: «Бросай! Бросай!» — были очень похожи на строгий приказ Ивана Никитича: «Держи! Держи!»

Открыв глаза, Гаврик убедился, что он дома и нет нужды беспокоиться, что коровы разбегутся, спасаясь от черного ветра… Он вспомнил, что Зинаида Васильевна вчера при встрече успела сказать им с Мишей:

— Школа у нас хорошая, но еще много надо сделать в ней, прежде чем начать занятия, прежде чем завуч съездит в район за книгами, тетрадями, карандашами…. Завтра приходите, решим, что нам делать.

— Алло! Алло! «Большая земля»! Не пора ли нам в школу?

Это была репетиция, проверка заспанного голоса, а дальше Гаврик хотел уже по-настоящему запросить Мишу, какой курс они должны взять, чтобы встретиться. Но, посмотрев в угол, Гаврик неожиданно прикусил язык. Трубы там не было. Лишь ямка, присыпанная свежей глиной, напоминала о ней. Он оделся и вышел из землянки. В гору по низкому полынку, вытянувшись в прямую линию, шли редкие маленькие окопчики, очень похожие на те, что нарывают кроты. Гаврик побрел сбоку этих окопчиков. Он знал, что окопчиками обозначалось место, где еще недавно под землей лежала труба. Ему хотелось итти сейчас рядом с окопчиками. Он знал, что они приведут его на бывшую «Большую землю»…

… Миша видел вернувшегося мастера, видел, какой вытянул трубу из дота и, уходя, сказал:

— Пришлось забрать… Времени нет искать другую: через полчаса мы должны быть в Некрасовке.

Миша ничего не ответил. Поймав себя на мысли, что о трубе, о снятом «прямом проводе» ему хотелось бы прежде всего поговорить — с Гавриком, он вышел из дота. От дота, как и от землянки Мамченко, цепочкой тянулись желтые окопчики — только не в гору, а под уклон. Зная, что эта цепочка приведет к бывшему «Острову Диксон», Миша зашагал вдоль нее и скоро встретил Гаврика.

…Они не сразу начали разговор, а, заговорив, трубу не называли ни трубой, ни «прямым проводом», а просто «она».

— Как думаешь, Миша, где «она»? Куда они «ее»?

— «Она» берет воду из Крутой лощинки.

— Ты «ее» видел?

— Мастер туда ее понес.

— Миша, может, пойдем посмотрим на «нее»?

— Обязательно. Только пусть мастера уедут. Вон они машину заводят.

— Посмотрим пока на стройку.

Они медленно пошли косогором. Новостройки были левее их и ниже по склону котловины. Оттуда доносился несмолкаемый разговор, стук топора, шорох сухого камыша, взвизгивающий шелест кровельного железа.

— Миша, вот тот, рыжебородый, что на крыше, разбудил меня, — говорил Гаврик, рассказывая, что ему почудилось во сне.

— Гаврик, а колхозников на стройке очень много…

— И мастеров немало. Василий Александрович прислал новых.

Они стали подсчитывать и уже почти законченные и только что начатые постройки, получилось десять..

Миша и Гаврик постояли бы здесь еще, если бы из котловины не показался Алексей Иванович. Он быстро шагал и, помахивая согнутыми короткими руками, кому-то внушал:

— И сколько раз твердить ей: конь этот не Чалый, а Тигр! Тигром он будет зарегистрирован в колхозную книгу «Опись лошадей».

Уходя дальше по косогору, ребята видели, что Тигр тянул на взгорье большой воз камыша. Им управляла проворная смуглолицая мать Наташи Копыловой.

Вспоминая слова Ивана Никитича о том, что правление согласится назвать коней так, как их назовут сами ребята, Гаврик сказал:

— Миша, а председатель согласен с нами?

— Согласен, — улыбнулся Миша.

По пути к ферме им попалась стайка гусей — семнадцать штук. И вдруг передний гусь закричал так знакомо, что Миша и Гаврик остановились и стали присматриваться к нему.

Да, это был, безусловно, тот самый гусь, что громче всех кричал вдогонку золотистому петушку и беленькой курочке: «катай-катай!»

Незаметно Миша и Гаврик подошли к Крутой лощинке. На дне ее, в глинистом углублении, похожем на ковшик, кипел небольшой говорливый родник. Его прозрачная вода, стекая в загнутый кверху конец трубы, бежала по ней под уклон, к низкой постройке молочнотоварной фермы.

— Гаврик, я не угадаю: этот конец «прямого провода» был на «Большой земле» или на «Острове Диксон»?

— Миша, да что ты! Ну, конечно, на «Острове»!

— А как ты узнал?

— А ты присмотрись получше к левому краю — он же немного согнут.

Миша, не доверяя глазам, погрузил в воду два пальца и потом протяжно сказал:

— Да-а!

Гаврик рассказал, как однажды он по глупости от досады стукнул по трубе молотком:

— Что-то оперативное надо было передать тебе. Зову, а «Большая земля» заглохла, и ни звука! Я разгорячился и молотком стукнул.

Прислушиваясь к бульканью родника, ребята говорят, что теперь там, на ферме, телята и коровы пьют вкусную родниковую воду. Они договариваются обязательно скоро проведать коров и телят. Им особенно хочется увидеть телка «Трактора», посмотреть, хорошо ли ему на новом месте.

— Пошли теперь в школу. Зинаида Васильевна, наверное, уже там, — предложил Гаврик, и они направились к школе.

Войдя в коридор школы, где пахло свежей сосновой древесиной, они сразу заметили, что учеников, собравшихся для предварительной проверки, было очень мало. Это были те же самые мальчики и девочки, которые вчера встречали их. Точно стараясь заполнить просторный коридор, школьники перебегали с места на место, смеялись, спорили. Кто-то из новичков настойчиво вразумлял товарища.

— Витька, куда ты лезешь прямо в третий класс?

Ученики постарше посмеивались над Витькой:

— За день пройдет три класса, за другой — четыре..

— А потом придет за аттестатом.

Из учительской, где стоя разговаривали майор Захаров, Ольга Петровна и Зинаида Васильевна, вышел Алексей Иванович. Миша и Гаврик, зная его беспокойный характер, поспешили уступить ему дорогу, но председатель колхоза, будто понимая их мысли, сказал:

— Сейчас никуда не спешу. Майора проводить надо. Заслужил человек внимание и уважение.

Алексей Иванович был весел. Засунув руки в карманы серого френча, пошитого из шинели, он торопливыми шагами прошел к маленьким школьникам и стал их вразумлять:

— Вы же, малые, у старших спрашивайте, какой номер на дверях, на табличке, написан… А таблички прибиты вот такими гвоздиками. — Он вынул несколько гвоздиков из кармана френча и, показывая их ребятам, охотно пояснил: — Гвоздики хорошие, а найти их на голом месте было не так легко.

— Миша, майор совсем уезжает? — обеспокоенно спросил Гаврик.

Миша неопределенно повел плечами. Наташа Копылова, девочка с карими, умными и чуть строгими глазами, услышав вопрос Гаврика, ответила:

— Майор сейчас уезжает в район, а оттуда — на фронт.

Алексей Иванович, выходя из учительской, дверь оставил открытой. Мише и Гаврику видно было, что Зинаида Васильевна, завуч Ольга Петровна и сейчас только подошедший к ним Валентин Руденький разговаривали с майором взволнованно, радостно и в то же время немного грустно… Так разговаривают только с близкими людьми, надолго отъезжающими из дому. Неожиданная новость вызвала у Миши и Гаврика грустное сожаление, в котором было и зло на фашистов и зависть к майору, уезжавшему на фронт.

Из учительской, касаясь нового неокрашенного пола только носками своих маленьких туфель, выскочила Ольга Петровна.

— В классы! Скорей заходите в классы! — замахала она маленькой ладонью.

Через несколько секунд в коридоре никого не осталось. В классах еще гомонили с минуту, а потом неожиданно голоса стихли.

Миша, Гаврик и Наташа Копылова стояли сейчас среди комнаты, на двери которой было написано- «6-й класс». К ним вошел Юрий Зубриков, рослый паренек с большим рыжим чубом, в сапогах, в распахнутой черной поддевочке, в бежевой куртке на застежке «молния».

— В седьмом я пока один. Другие умнее нас не возвращаются из эвакуации, — громко заговорил он и почему-то засмеялся. — Да я и сам, может, уеду опять на Урал. Тут даже сидеть-то не на чем… Желающих приглашаю. Моя тетушка там шеф школы. Скажу — со мной приехали.

Юрка встряхнул головой, чтоб показать, как рассыпается его рыжий чуб.

Миша и Гаврик уже видели настоящих шефов, знали им цену, сами мечтали скорей стать шефами и потому ничего не ответили Зубрикову.

— Наташка, поедем со мной… Там хоть и морозы, но у меня шуба и валенки… Ничего…

— А у меня валенок нет, — сказала Наташа и, отойдя от Юрки, стала между Мишей и Гавриком.

Разговор невольно оборвался. Все четверо теперь молча прислушивались к голосам взрослых. Сейчас говорил майор:

— Ребята вот за этим окном, говорят, было у вас сельпо. Туда бегали за тетрадями и карандашами… Теперь там, как и кругом, — пустое место. Кто разрушил все это?

— Гитлеры! — вдруг ответил ему заикающийся, хрипловатый мальчишеский голос, вздрогнувший на звуках «л» и «р».

В шестом классе сразу узнали, что майору за все одноклассников ответил Саша Котиков. Он был много дней под сильной бомбардировкой и стал заикаться. Порок речи сделал его застенчивым и молчаливым, и потому в шестом классе заговорили:

— Сашка-то нынче какой разговорчивый! — обрадовалась Наташа.

— Запомнил фашистов на всю жизнь, — пояснил Гаврик.

…Против раскрытой двери шестого класса неожиданно появился майор Захаров. Круто повернувшись в сторону следовавших за ним Зинаиды Васильевны, Ольги Петровны, председателя колхоза и Валентина Руденького, он настойчиво заговорил:

— Товарищи, больше я в классы не захожу. Вы незаслуженно долго прощаетесь со мной. Потом же надо спешить на станцию… Да-да! И мне надо спешить и вам, Ольга Петровна!

И он с шутливой угрозой выставил руку с наручными часами.

— Но в шестой-то класс вы хоть на секунду да заглянете, — сказала Зинаида Васильевна, не сомневаясь, что майор сделает так, как она советует ему.

— Невозможное дело — не зайти к хорошо знакомым людям, — решительно отмахиваясь от слов майора, заговорил Алексей Иванович.

Майор повернул голову и увидел Мишу и Гаврика.

Показывая Мише и Гаврику свои часы, он сделал вид, будто щелчком сбил стрелки в обратную сторону, и, обрадовавшись этому, как находке, сказал:

— А вот теперь у нас есть время, чтобы попрощаться с друзьями!

Ступив через порог, майор остановился, задумчиво глядя на Мишу и Гаврика и одновременно прислушиваясь к оживленному, веселому разговору Алексея Ивановича.

— Товарищ майор, посмотрите в это окно, на бугор… и увидите тех самых коров, что они пригнали… А дальше, в степь киньте взгляд, где дым и пламя, там на конях свозят сорняки и жгут их.

У майора от этих слов вдруг на сердце стало так хорошо, что он растроганно заговорил:

— Да, Алексей Иванович, я вижу и коров и лошадей. Вижу, что колхозники жгут сорняки, а завтра придут туда тракторы поднимать зябь… Знаю, что до этого дыма — четыре километра, а от зари вы побывали там уже два раза…

— Откуда вы это знаете? — с шутливой недоверчивостью спросил Алексей Иванович.

— Френч ваш дымом здорово пропах, — ответил майор, кладя руку на плечо председателя колхоза. — Все вижу и скажу там, что вы не из таких, чтобы перед трудностями склонять голову.

Миша и Гаврик могли поручиться, что майор, глядя вдаль перед собой, думал сейчас о фронте, о пушках, об артиллерийской подготовке, и не удивились его словам:.

— Я о вас расскажу все, что знаю, артиллеристам. Обещаю вспоминать, когда из пушек будем бить по врагу.

Не привыкший говорить длинно, майор вдруг нахмурился. Быстро обшарив карманы кожаного пальто, он достал три новенькие записные книжки с вложенными в них карандашами. Одну он дал Мише, другую — Гаврику, а третью — Алексею Ивановичу.

— У больших хозяев всегда найдется что записать. Тем более, что вам, дорогие друзья, — обратился он только к Мише и Гаврику, — надо возрождать пионерскую организацию. Что и как надо делать, спросите у них, — оглянулся он на Валентина Руденького и на Зинаиду Васильевну. — Мы кое о чем уже договорились. Я знаю, что на вас можно надеяться и в самом трудном деле.

Он прощался с Мишей и Гавриком без снисходительности взрослого человека. Но под конец, когда покрасневший от нетерпения Миша сильно толкнул Гаврика и Гаврик, порывисто вздохнув, спросил: «Товарищ майор, неужели ж нам никак нельзя с вами на фронт?», он вместе со всеми засмеялся и, прежде чем выйти в коридор, успел обоим взъерошить волосы.

— Можно было бы на прощанье и мне сделать что-нибудь этакое, так у меня голова бритая! — с усмешкой сожаления проговорил он уже с порога и, сопутствуемый председателем колхоза, Ольгой Петровной и Руденьким, шумно зашагал в глубину коридора.

— Неужели мы его не увидим? — ни к кому не обращаясь, тихо проговорил Миша, не заметивший, что Зинаида Васильевна задержалась в классе.

— Нет, увидим. Только после. Непременно увидим, — заговорила она с той убежденностью и простотой, какой легко верят, и особенно ребята. Миша и Гаврик Зинаиду Васильевну видели только второй раз. Как и тогда, на правлении колхоза, где решался вопрос о посылке их в Сальские степи, в школу она пришла сегодня в солдатских сапогах, в ушанке. Попрежнему смуглое чернобровое лицо ее было худеньким, а карие глаза смотрели то строго и вопрошающе, то тепло и доверчиво. Видя перед собой расстроенных ребят, Зинаида Васильевна понимающе улыбнулась:

— Вы его еще сегодня увидите. Он пошел в правление и на станцию будет итти мимо школы. С ним пойдет и Ольга Петровна… А пока послушайте, о чем мы договорились с ним и с товарищем Руденьким.

И ребята услышали, что им, старым пионерам, нужно начинать возрождать школьную пионерскую организацию (пока только отряд) в коллективном труде, помогая школе и колхозу. Командовать отрядом, по совету майора, должны Миша Самохин и Гаврик Мамченко. Завтра или послезавтра они должны организовать поход к Песчаному кургану за сибирьками. И пусть им, прошедшим в бурю через Сальские степи со скотом, не кажется это поручение маленьким, пустячным. Тут надо отвечать за всех, за многих.

— Но почему надо итти за вениками? — огорченно спросил Гаврик.

— Гаврик, но ведь походом?! — зарумянившись, впервые заговорила Наташа Копылова.

— А если нужны веники, их же из сибирьков вяжут.

Зинаида Васильевна, подхватывая слова Миши, заговорила:

— Вы не слышали, на расширенном правлении колхозницы жаловались, что некогда за сибирьками ходить, нечем доты и землянки подметать… Да и нам двор надо расчистить так, чтоб ни соринки…

Из глубины коридора донесся обеспокоенный и веселый голос Ольги Петровны:

— Зинаида Васильевна, ученикам я наказала приходить через три дня, в понедельник. Сама ухожу! Вон и майор спешит из правления!

— Раз майор спешит, то и вам надо спешить… Чего не поняли, найдете меня и спросите, — сказала Зинаида Васильевна.

Ребята быстро вышли из школы.

Около террасы еще толпились малыши. Ольга Петровна, на бегу прикалывая берет к волосам, непривычно тоненько кричала:

— Товарищ майор, вы можете немножко потише?

— Ольга Петровна, вы идите прямо на станцию!

— Я вас догоню! — ответил майор и, повернув к мастерским, побежал, сверкая кожей тесноватого пальто.

— Миша, он к деду! Прощаться будет! — заволновался Гаврик. — Может, яром пробежим поближе, чтоб и не мешать и около побыть?

— А как же Наташка спрыгнет? — озадаченно спросил Миша.

— Миша, не знаю, как ты, а я так спрыгну…

Немедля она заложила свою ситцевую юбку так, что из нее получились цветные широкие шаровары, короткие, до колен. Зажав ладонями лицо и считая шепотом: «раз, два, три», она на каблуках, как на лыжах, скатилась под откос. Следом за ней покатились туда Гаврик и Миша.

Скользя по мягкой глине, Гаврик смеялся:

— Миша, а Наташка, как гражданка, щечки закрыла, а ногу не боялась подвернуть!

Со дна яра Наташа весело сказала:

— А тот гражданин, наверное, боится чуб растрепать, — и указала на Юрку Зубрикова, который, обходя яр, направлялся домой.

…Через минуту ребята были около мастерских. Сидя на обочине яра, поросшей застаревшим полынком, они слушали последний разговор майора Захарова с другим, близким их сердцу человеком, с Иваном Никитичем Опенкиным.

— Иван Никитич, как это старинные люди говорили: сначала надо пуд соли вместе съесть, а потом уж в друзья навязываться?

— Товарищ майор, это старая брехня! — весело ответил Иван Никитич. — Сколько времени вы у нас тут прожили?

— Пятнадцать дней.

— Так вы ж отнимите от них тринадцать… Те, что мы с ребятами в дороге были. Выходит, что совместной жизни у нас с вами всего только два-три дня?

— А и в самом деле маловато?.. — шутливо спрашивал майор.

— Вполне достаточно, чтобы кинуть этот молоток и проводить вас на станцию, — сказал Иван Никитич, и ребята услышали отрывистый звон железа о железо.

— Дедушка и за нас его проводит, — сказал Гаврик.

— Где дедушка, там считай и мы, — заметил Миша, и они замолчали.

В яру ничто не мешало молчать и думать. Здесь было тихо, сюда не проникал людской глаз, зато отчетливо доносились голоса даже негромко разговаривающих.

Вот послышался голос председателя колхоза, с опозданием возвращавшегося из школы:

— Марья Захаровна, как там в степи?

— Вил не хватает!

— После обеда пару пришлю. Иван Никитич сделает держаки — и пришлю!

— Алексей Иванович, взрослых не отрывай от стройки. Пока дует полуденка, пока солнечно, тепло — надо спешить строить. С моим Мишей пошли вилы! Раз начал делать колхозные дела, так пусть уж не отрывается от них.

Донесся до слуха ребят свисток паровоза: отрывистый, хвастливый, точь-в-точь похожий на тот свисток, какой издавал паровоз, что увозил Мишу и Гаврика в Сальские степи. Но этот свисток предназначался не им, а майору Захарову, «богу войны», уезжающему на фронт.

Гаврик по обочине яра быстро прополз повыше и, выглядывая из яра, видел потемневший от дождя и от времени маленький кирпичный вокзал. Около него темнели акации и белели корой голые тополя с обезображенными войной верхушками. Миша устремил взгляд на потрескавшееся глинистое дно яра, а Наташа задумчиво разглядывала сломанный стебель сухого полынка… Но думали все трое об одном, и когда поезд, уже отправляясь со станции, стал постепенно набирать скорость, Наташа сказала:

— Зашумел. На дождь похоже.

— Счастливого пути, товарищ майор, — проговорил Миша.

— Говорить надо было в школе. Теперь он не услышит, — заметила Наташа.

— То-ва-арищ май-о-ор, — тихо и певуче стал выкрикивать Гаврик, — возьми-и-те нас троих с собой на фро-онт! Мы будем снаряды подносить, пушки чистить, будем бегать, куда пошлете по военному заданию!..

Гаврик не высказал и половины тех чувств, что были у него на сердце в эту торжественную прощальную минуту, как мать позвала его издалека:

— Гаврюша, Гаврик!. Даша, ты не знаешь, куда он девался? — спросила мать у соседки. — Нюську я накормила. Отправить ее к бабке Нефедовне как-то неловко. А его нет.

— Может, он майора провожает? — неуверенно ответила соседка.

— Так уж поезд умчался. Да вон Иван Никитич со станции идет.

Услышав это, ребята встревоженно встали. Они вдруг поняли, что майор уже уехал, что люди делают свое дело, что им тоже надо приниматься за работу.

— Я пойду к дедушке в мастерские. Пока он будет делать держаки к вилам, я обстругаю маленькое древко… Отряду в поход без флажка, по-моему, нельзя.

— Конечно, нельзя, — согласился Гаврик и, показывая Наташе записную книжку, сказал: — А мы с тобой сделаем так: возьмешь Борьку, придешь к нам, и будем составлять список, кого в первую очередь взять в поход к Песчаному кургану.

И они разошлись.

* * *

Когда Миша вошел в плотницкую мастерскую, Иван Никитич обстругивал доску шириной немного больше двух ладоней и посредине вогнутую так, что она сильно походила на большой козырек. В озабоченных легких движениях старого плотника была все та же пленительная для Миши сила, толкающая его стать рядом, засучить рукава и попробовать самому так работать.

Подходя к верстаку, Миша спросил:

— Дедушка, что это вы делаете?

— Мелочь. Щиток к лобогрейке.

— Тот, что около полевого колеса?

— Совершенно верно.

— А прихватывается он к краю полка болтами.

— Болты, Михайло, не наше дело. Болты делают кузнецы.

— А дыры для них вертят плотники.

Старый плотник и Миша весело смеются: они поняли друг друга.

— Михайло, как тебе не совестно, — не век же ты будешь дырки вертеть. В нашей Советской стране в плотницких мастерских нет «дыркачей». Михайло, надо итти дальше в гору. К щитку вон нужен предохранитель, плотная линейка, сточенная с одного конца на конус. Бери вон рейку и начинай, без прений начинай!

— Дедушка, а вы про держаки к вилам не забыли?

Миша в нескольких словах передал разговор Алексея Ивановича с матерью, который он слышал из яра. Оказалось, что старик об этом разговоре уже знал; знал и о том, что вилы понесет в степь Миша.

— Михайло, в степь сходим вместе: посмотрим, как пашут, как убирают сорняки…

— Всегда бы с вами вместе, — признался Миша. Он положил на угол просторного верстака рейку, отмерил от края метр и стал пилить. Шум пилы и шорох рубанка, сливаясь, как будто поднимали потолок, раздвигали каменные стены. И мастерская в воображении Миши становилась огромной и невольно заставляла думать то о степном, то о морском просторах, над которыми неустанно шумят волны свежего ветра. На таком просторе громкий разговор кажется оправданным, а самая длинная беседа ничем не похожа на болтовню.

— Иван Никитич, будешь итти в степь, непременно пройди мимо южного склона! Посмотри, какой там краснозем! Под южным ветром и под южным солнцем… Спрашивается: когда же там посадим большой колхозный сад? Зубриковых и Кустовых надо переселить в котловину, где все живут. Их подворья мешают большому общему делу.

— Мин Сергеевич, я слышу. Согласен с тобой.

Через окно Миша видит Мина Сергеевича, колхозного агронома. Из-под фетровой, выгоревшей на солнце шляпы он смотрит в мастерские сердитыми черными глазами.

— Мин Сергеевич, непременно посмотрю! — охотно отвечает старик.

Агроном отходит, но вдруг его запыленные сапоги, покатые плечи и вся невысокая подвижная фигура снова поворачивается к мастерским.

— Через три-четыре дня тракторы будут работать на ближнем поле. Заодно можно и под сад вспахать… Давай сегодня же на правлении поставим этот вопрос!

А через несколько минут к окну подходит председатель колхоза. Он постучал в стекло так, что Иван Никитич, не оборачиваясь, громко спросил:

— Чего тебе, Алексей Иванович?

— Агроном заходил? — Заходил.

— Как же это вы без меня договорились, что на правлении сначала надо о саде говорить? — расстроенно спрашивает Алексей Иванович.

— Никто с ним не договаривался. Это ему так хочется. А по-моему, самый первый и самый жгучий вопрос — детские ясли!

— Да, разумеется, так, — слышит Миша уже веселый голос Алексея Ивановича. — А то я было загоревал. Думаю, устроят мне колхозницы бесплатное кино — и будут правы: дети-то целыми днями тоскуют в дотах да в землянках.

Как и агроном, как и все люди, обеспокоенные горой внезапно навалившихся дел, он уходит, но сейчас же возвращается и спрашивает старого плотника, какое украшение, по его мнению, надо сделать над крылечком домика, в котором должны быть детские ясли.

— Звездочку! Красивую звездочку на граненой легкой рейке! Сам ее сделаю.

— Вот и хорошо! Хорошо! — уже издали долетает голос председателя.

Но не проходит и полчаса, как к мастерским он идет уже не один, а с бригадиром тракторной бригады Петром Васильевичем Волковым и с Мишиной матерью. Миша видит, что медвежковатый Петр Васильевич и мать, на ходу размахивая руками, о чем-то горячо спорят.

— Трактористы делают свое дело! Они на тракторе и день и ночь, и сутки прочь! — своим гулким, как падающие камни, голосом возражает бригадир. — А в полеводческой бригаде об этом, дорогая Марья Захаровна, не думают. Начнешь тянуть их за душу: почему на очистку мало вышло? Всегда ответ найдется: та у них рубашечки перестирывает, другая юбкам ремонт дает…

— Дорогой Петр Васильевич, зазнаешься! Твою работу тебе видно, а работу других не замечаешь. Ты не злись на людей: тракторы железные, и те на ремонте бывают… Вот когда своей работой мы будем задерживать работу тракторов, тогда жалуйся на меня!

Миша видит, что правое плечо матери немного приопустилось, обветренные щеки покраснели и смотрит она на бригадира Волкова прищурившись и как-то снизу вверх. Миша догадывается, что спор будет длинным.

— Дедушка, мне надо уходить, — говорит Миша и кладет рубанок на верстак.

— Почему?

— К вам идут почти все члены правления.

Иван Никитич и сам знает, кто идет к нему и зачем идет.

— Жалко, Михайло, что ты не член правления. Не нужно было бы уходить. Положим, это же будет коротенькое, летучее совещание. Мы его там, на пустыре, проведем. Занимайся своим делом, — и он, накинув полушубок, вышел из мастерской.

* * *

Миша давно уже убедился, что плотницкая мастерская всегда служила местом летучих совещаний. Он вначале думал, что мастерская притягивает сюда людей только тем, что здесь просторно, что здесь пахнет древесиной, что под ногами шуршат мягкие стружки, а окна мастерских смотрят на простор морского залива. Но сегодня, обстругивая древко для флажка, он задал себе вопрос: ну, а если бы вместо Ивана Никитича в мастерских работал другой плотник, совсем на него не похожий? Тянуло бы его, Мишу, и всея людей в мастерскую так сильно, как теперь?.. Вопрос этот показался ему до того нелепым, что он тихо засмеялся.

Вернувшийся с совещания Иван Никитич с помощью транспаранта карандашом намечал углы срезов на оконных рамах. Он подготавливал очередную работу для своего помощника.

— Михайло, ты в мастерских? — строго спросил он.

— Я, дедушка, в мастерских.

— Если в мастерских, то чему один смеешься?.. Можно подумать, что спина моя в смех тебя бросает… Знаю, что с годами она немного повелась, как дерево, когда в сучок идет…

Иван Никитич стоял спиной к Мише, и нельзя было видеть, что выражало в этот момент его лицо, но в голосе старика чувствовались и сожаление и тихая досада.

— Чего же молчишь? — снова спросил Иван Никитич и, отшвырнув карандаш на подоконник, резко повернулся к Мише.

На этот вопрос смущенно задумавшийся Миша ответил не сразу и не прямо.

— Дедушка, вот если бы я пришел завтра в мастерские, глянул на верстак, а около него не вы, а другой плотник. — с трудом подбирая слова, заговорил Миша.

— Почему другой? А что бы делал я? Скуки ради воробьев гонял?

— Без вас, дедушка, мастерские заглохнут. Я первый из них убегу. Наверное, и другие редко будут заглядывать.

— За твои слова, Михайло, тебе спасибо. Только все, что ты сейчас сказал, — безделица. Другому плотнику за нашим с тобой верстаком места не найдется? И почему думаешь, что к другому в мастерские будут меньше ходить?.. А, может, этим другим плотником будешь ты — Михайло Самохин? Почему же, спросить тебя, ты будешь таким плотником, что люди стороной от мастерской ходить станут?.. Значит, плохой я учитель, а ты ученик! — Иван Никитич потянулся к подоконнику за карандашом и, заметив идущих к нему колхозниц, сказал: — В эту минуту ко мне, видишь, только двое нужду имеют… А ты должен стать таким, чтобы десятки и сотни людей хотели поговорить с тобой о любом хорошем деле!

Выслушав деда, Миша вздохнул: он очень хотел быть таким человеком, о котором говорил сейчас Иван Никитич, и он знал, что быть таким человеком непросто.

* * *

В землянке спала Нюська, а за землянкой на осеннем безветреном солнцегреве Гаврик и еще два мальчика, третьеклассники Вася Жилкин и Саша Котиков, решали организационные вопросы.

В вытянутой левой руке Гаврик держал небольшую квадратную дощечку. Он только сейчас написал на ней карандашом крупными буквами:

«ПЛАН ДЕЙСТВИЯ… Отряду завтра, 27 октября, отправиться в поход за…»

Вася Жилкин — худенький, длиннорукий, в овчинной белой шапке, из-под которой виднелись коротко остриженные черные волосы, — сидел по правую руку от Гаврика. Саша Котиков — мальчик с серыми живыми глазами, с белобрысым чубом, в черной кепке, сдвинутой чуть набок и на затылок, — сидел с левой стороны.

И Вася и Саша, не отрываясь, смотрели на диктовую дощечку, в который раз уже прочитывая то, что на ней было написано, а Гаврик, строго присматриваясь то к одному из них, то к другому, ждал, что они скажут.

В темных, как маленькие жучки, глазах Васи замерло нежное удивление, и он сказал:

— Все, Гаврик, так хорошо, что лучше не может быть… Только не дописано, что «за… сибирькамн». Сашок, ведь правда же?

— Правда, — ответил Саша и, чтобы не заикаться лишний раз, хлопнул себя ладонью по ладони.

— А я бы «за» зачеркнул и больше ничего не писал. И так знаем, что за сибирькамн. Но вас двое, а я один.

И, без особого желания написав слово «сибирькамн», Гаврик начал объяснять, почему в штабе отряда будет старшим не начальник штаба, а командир отряда:

— Время-то военное. И все надо называть по-военному. Пока Миша Самохин будет работать в мастерских, командовать отрядом буду я. Заместителем будет — Наталья Копылова, а помощниками — Василий Жилкин и Александр Котиков.

Разговор иногда приходилось прерывать: Вася Жилкин бегал в свою землянку, чтобы проверить, спит ли сестренка Майка. Гаврик ходил на МТФ за молоком — Нюське на кашу. А Саша Котиков, который не был ничем обременен по дому, сбегал к Мише в мастерские и принес оттуда свежеобструганное легкое древко для флажка.

Гаврик пробрался в землянку, вынес оттуда Нюськину красную косынку, привязал ее к концу древка.

— На крышу флажок выставим завтра.

Пришла Наташа и привела с собой маленького брата — Борьку. Первые слова, которые пробубнил Борька Копылов, увидев Гаврика, Васю и Сашу, были:

— Они — плохие! Я не хочу их!

Расставив короткие ноги, обутые в туфли из шинельного серого сукна, Борька стал реветь. Ревел он, правда, фальшиво, без слез, но очень громко, изо всех сил раздувая широкие щеки. От его гудящего крика проснулась Нюська, вышла из землянки и, заметив на древке свою косынку, со слезами набросилась на Гаврика.

Под совместный плач Борьки и Нюськи Гаврик пожаловался своим друзьям:

— И чего это дети так не скоро растут?.. Или бы уж все время спали и не мешали нам делать дело.

Сочувствуя товарищу, Наташа сказала:

— Сейчас, Гаврик, наведу порядок.

Засучив рукава, она с быстротой, удивившей Гаврика, нашла средство, чтобы забавить Борьку и Нюську. Первому она сердито сказала, что Гаврик и в самом деле плохой и от него надо поскорей уходить. Нюське же она отдала косынку и, вытерев ей заплаканные глаза, прошептала:

— Мамка придет и Гаврика сделает хорошим. Мы пойдем за те вон камни, на солнышко. Оттуда ближе до мамки.

…Ребята составляли список товарищей, которые должны пойти в поход к Песчаному кургану. Осматривая склоны котловины, они переводили взгляды с одной землянки на другую. Отсюда все землянки, разбросанные по южному склону, казались желтыми плешинами на сивой полыни откосов и неотличимо походили одна на другую. Но по каким-то неуловимым приметам ребята безошибочно узнавали, кто в какой из них живет. В этой, например, о которой сейчас шла речь, жила Маня Маринкина, белобрысая девочка и такая веснушчатая, как будто ей лицо и руки маляр окропил суриком.

— Она же маленькая. Вы учтите, что до Песчаного кургана — три километра. Оттуда — тоже три. И не забудьте, что оттуда с грузом, — вразумлял своих помощников Гаврик.

— Она хоть и маленькая, а резвая, сильная, — говорил, точно просил, Вася Жилкин.

— Не знаю, не знаю, — отвечал Гаврик, все еще не решаясь Маню Маринкину вписывать в свою записную книжку.

— Она живет рядом с нами, сейчас качает нашу Майку, — спешил сказать Вася. Его черненькие, как жучки, глаза ежесекундно обращались за поддержкой к другу, к Саше Котикову, но Саша стоял прямой и хмурый и ни словом не поддержал товарища. Попав в помощники Гаврику, Саша так обрадовался этому, что во всем хотел соглашаться только с Гавриком, но не согласиться с Васей ему тоже нельзя было.

— Сашок, ну чего ты молчишь? — спросил его Вася.

— Не знаю, не знаю, — немного заикаясь, повторил Саша слова своего командира.

— Гаврик, Маню Маринкину смело пиши, — услышали ребята замечание Наташи Копыловой, которая, забавляя детей, прислушивалась к их разговору. — На сбор придут с детьми, а она хорошо умеет с ними…

— Согласен, — сказал Гаврик.

— Смело можно писать, — взмахнул рукой Саша.

— Она будет двенадцатая, — писал Гаврик. — Ну, а дальше… землянка Быковых?

— В ней сидит Вовка, — засмеялся Вася.

— Почему в такую погоду непременно сидит он в землянке? — чуть удивившись, спросил Гаврик.

— Сапог порвал, — подсказал Саша.

— Сильно?

— Сильно.

— Тогда запишем под вопросом и переходим к землянке, в какой живет Петя Гуда, — писал и одновременно разговаривал Гаврик.

День был ясный. С моря повевала легкая полуденка. Иногда она нагоняла пышные, как молодые сугробы снега, облака. Синева неба над заливом, над холмистой степью и над донскими гирлами становилась и чище и глубже, а солнце ослепительней играло на прибрежном мелководье. Из-за камней до Гаврика и его помощников доносилась тихая песня:

Прилетели гуси

На колени Нюсе,

И сказала Нюся:

— Я вас не боюся.

Забежал Миша. На плечах у него были вилы. Он спешил в степь.

Гаврик, обрадовавшись, стал быстро отчитываться в своей работе.

— Миша, вот посмотри наш план… Миша, погляди, как мы написали список!

— По-моему, хорошо! А что Наташа говорит? — спросил Миша.

— Они глазастые. Ни одной землянки не пропустили, — ответила Наташа.

— Миша, мы тут с помощниками, — Гаврик сначала посмотрел на Наташу, потом на Сашу и Васю, — не захотели Юрку Зубрикова вписывать… Он и не пионер…

— Давайте мне список. Со степи забегу к Зинаиде Васильевне и спрошу ее.

— Мы договорились с восходом солнца скликать на сбор, — сказал Гаврик, обращая внимание Миши на участие ребят в общем деле.

Саша и Вася впервые молчаливо отчитывались перед старшим товарищем в своей, пусть совсем маленькой, работе для будущего пионерского отряда. Они волновались и потому, что этим товарищем был Миша Самохин, только вчера вернувшийся из Сальских степей, откуда он пригнал для колхоза коров и привел лошадей. Они волновались, когда Миша назвал их «молодцами», волновались, когда Гаврик отвечал ему: «Кадры, Миша, хорошие».

В эти минуты Саша Котиков почему-то краснел, вытягивался и, хмурясь, часто поправлял белобрысый чуб, стараясь упрятать его под козырек черной кепки, а Вася Жилкин, умиленно глядя из-под белой овчинной шапки, нетерпеливо переступал с ноги на ногу. На предупреждение Миши и Гаврика о том, что завтра утром как только над крышей землянки взовьется флажок, надо бежать сюда за распоряжением, Вася сказал:

— Я побегу, как мотоцикл.

— Я тоже не от-ста-ну, — растягивая слова, сказал Саша и гуще покраснел.

Завидев Ивана Никитича, взбиравшегося от мастерских на южный склон, Миша побежал догонять его. Убежали домой и Саша с Васей. Гаврик и Наташа, забрав детей, пошли к землянке Копыловых.

— Я лучше сразу сварю кашу и для Борьки и для Нюськи. Дров тоже пойдет меньше, — говорила Наташа.

Гаврик молчал. Он стыдился признаться, что завтрашний день его тревожил значительно больше, чем любой из самых трудных дней похода через Сальские степи. Он теперь должен был думать, будет ли и завтра такая солнечная и теплая погода, кто и почему завтра может не прийти на сбор, где достать еще один топор… Да и поточить их надо, чтоб легче было рубить сибирьки…

* * *

— Мама, мы с тобой мало разговариваем.

— Мы и видимся редко.

Этими словами поздно вечером начался коротенький разговор между Мишей и Марьей Захаровной.

Миша сидел на полу дота. Перед ним стояла зажженная лампа и лежала развернутая записная книжка. От матери его отделяла железная печка. В ней догорали дрова, а на сковороде жарился картофель. Помешивая его ножом, Марья Захаровна продолжала:

— Ты вот сегодня у Зинаиды Васильевны был… С Иваном Никитичем совсем не расстаетесь. Оба они — хорошие наставники. В матери меньше нуждаешься. Забот у тебя стало больше.

И хотя Мария Захаровна все это сказала так просто и с такой хорошей улыбкой на своем загорелом, обветренном лице, Миша заметил, что она чем-то была встревожена, — встревожена так, как вчера, когда удивленно спрашивала его: «Мишка, неужели ты стал большой?»

— Правда, мама, забот стало больше, — устало, но весело усмехнулся Миша. — А что в тебе не нуждаюсь — это ты придумала.

— Картошки жареной давно не ел? — шутливо спросила мать.

— Давно.

— Ну, а больше я тебе ни на что не нужна.

— Неправда. Я тебя сильно ждал. Утром мы выбросим флажок к сбору.

— От Руденького слыхала.

— Ну вот… И мне надо с тобой посоветоваться. У Зинаиды Васильевны температура. К ней не пустили, а товарищ Руденький, сама знаешь, в тракторной бригаде.

— Давай советоваться, — ответила мать.

— Мама, а если ребят соберется мало-мало!

— Ну, сколько мало?

— Вот столько, — вздохнул Миша, показывая матери кончик пальца.

— Да, это мало, — согласилась Марья Захаровна и подумала. — Только вы с Гавриком не дожидайтесь, пока полсотни соберется. Те ребята, что первыми придут, большей частью будут надежными хлопцами. С ними и начинайте. Робкие потом придут.

— Мама, а если сделать так, как ты, когда первый раз повела колхозников в поле зарывать окопы: «А ну-ка, храбрые, за мной!» Алексей Иванович сейчас же за тобой, дедушка Опенкин за тобой… Потом другие, потом еще и еще, и потянулись в степь с лопатами, с носилками, с косами, — широко взмахнул рукой Миша.

— Можно и так, если лучше не сумеете придумать, — улыбнулась мать.

Подумав, Миша сказал:

— Гаврик что-нибудь придумает. По военным делам он, мама, куда умнее меня. Он как настоящий командир!.. Мы только не могли с ним придумать, надо ли звать в поход к Песчаному кургану таких; как Юрка Зубриков и Алеша Кустов.

— А почему же не звать? — удивилась Марья Захаровна.

— Как же их звать, если про Зубрикову и про бабку Кустову дедушка Иван Никитич рассказывал такое…

Мише пришлось рассказать, как они с Иваном Никитичем по дороге в степь зашли на южный склон. Там Иван Никитич жарко заспорил с женой Зубрикова. Зубрикова называла старика бездушным и в конце сказала, что она со своей усадьбы никуда не тронется: сядет посреди двора, протянет ноги и ни за что не встанет. Старик ей строго ответил, что «если на этом месте решат всем колхозом сажать сад, то всем колхозом нам нетрудно будет тебя поднять и переселить туда, где все люди живут».

— Мама, а мне дедушка сказал, когда отошли от южного склона: «Михайло, — говорит, — Зубрикова и бабка Кустова — бабка Гуля точь-в-точь похожи на воробьев: клюют, где рассыпано!»

Марья Захаровна, внимательно прослушав сына, засмеялась:

— А по-моему, смеяться тут вовсе нечему, — немного обижаясь за невнимание к тому, что было сказано Иваном Никитичем, протяжно проговорил Миша.

— Миша, я смеюсь, что дед Опенкин за словом в карман не лезет. Но про Юрку и Алешу он тебе ничего не говорил… Если бы спросил, он бы тебе сказал: ребят надо звать.

— Мама, а почему ты Зубриковых и Кустовых не зовешь в степь, в бригаду? — краснея с затылка до ушей, заволновался Миша.

Марья Захаровна заметила это. Собирая на стол, она в эту минуту неожиданно ощутила большую материнскую радость: колхозные дела, интересные люди, общая с ними работа вводили ее сына в круг серьезных вопросов. Сын со дня на день становился взрослей, умней и серьезней. От нее, от матери, теперь требовалось значительно больше, чтобы в жизни быть сыну и самым близким советчиком и самым хорошим наставником. Верно, поэтому она заговорила с какой-то особой осторожностью, как будто ей трудно было подбирать нужные слова:

— Зубриковых и Кустовых я звала… А уговаривать невыгодно: подумают, что без них колхоз не обойдется. Да и время такое, что на уговоры тратить его невыгодно… А ребят зовите. Зовите раз, зовите другой раз и третий… Вы обязаны и Юрку делать хорошим школьным товарищем. Не умеют это делать отец, мать, бабка, так вы сделайте.

Правое плечо матери немного приопустилось, а глаза, сузившись, холодновато заблестели. Миша твердо знал, что мать сейчас сердилась на Зубриковых, но сдерживалась. Над ее прищуренными глазами, изламываясь, вздрагивали темные густые брови.

— Мама, я тебя понял. Давай теперь есть картошку, — сказал Миша, весело потирая ладонь о ладонь.

— Ешь на здоровье. Договоримся, что трудные вопросы будешь задавать мне заранее, чтоб было время подумать или спросить у товарищей совета. Нам теперь вместе учиться.

— Мама, значит, мы с тобой будем в шестом классе?

— В шестом.

И они оба весело рассмеялись.

После ужина Марья Захаровна вышла из дота встряхнуть и взбить Мишин матрац. Над заливом на чистом небе висела полная луна. Размеренный ночной прибой тихо шумел. В городе на мысу гасли огни. Ясно слышались долетавшие оттуда, шумящие, частые вздохи парующих паровозов и гул каких-то тяжелых, позванивающих машин.

— Мама, металлургию так слышно, будто она за стеной землянки работает. Погода, наверное, хорошая.

— Погода что надо. Постелю мягко, и спи покрепче. Может, утром в поход.

Гаврик вскочил на глинобитную крышу землянки и остановился, держа подмышкой древко свернутого флажка. Он видел бегущего к нему с горки Мишу и особыми, выразительными взмахами шапки старался спросить его, можно ли выбрасывать флажок — сигнал к сбору штаба отряда.

Миша предостерегающе погрозил пальцем и, подбежав к землянке, сказал, указывая на вереницей уходивших в степь колхозников:

— Подождем, Гаврик, пока они уйдут. Они начнут свое дело, а мы — свое…

Гаврик догадался, что скрывалось за этими словами его осторожного друга.

— Ты думаешь, что у нас не получится по-настоящему?

— Получится. Обязательно получится.

С крыши землянки Гаврик посмотрел на Мишу, а Миша снизу вверх взглянул на своего товарища, и они празднично, понимающе улыбнулись друг другу. Не сговариваясь заранее, они оба сегодня впервые повязали свои багряные галстуки и начистили сапоги.

— Долго будем ждать?. Может, уже довольно? — спросил Гаврик, видя, что Миша загорается нетерпением.

— Гаврик, и правда, сколько же еще ждать? Выбрасывай. Только дай я сначала зажмурюсь, чтобы потом сразу его увидеть…

Когда Миша открыл глаза, флажок уже был выброшен и едва заметно трепыхался подворачивая то нижний, то верхний свободные концы. Гаврик, сбежав с крыши землянки, стоял рядом с товарищем… Будто навстречу флажку, из-за придонских камышей вставало такое же алое и немного трепещущее солнце.

— Красиво, хорошо! — сказал Миша и обеспокоенно заторопился. — Ты оставайся, а я пойду к Наташе. Почему-то ее нет… От нее пойду с наказом по северной стороне. Прибегут Сашок и Вася — посылай их на южную… Сбор будет тут, у вашей землянки. Ничего против не имеешь?

— Иди, иди, — ответил Гаврик, которого выставленный флажок сделал тоже более обеспокоенным и строгим. — Миша, Наташу сейчас же присылай сюда. Тут у нас найдется дело!

…Миша узнал, что Наташа Копылова задерживалась из-за того, что Борька, всегда поднимавшийся рано, чтобы поесть каши и опять лечь в постель, сегодня крепко спал и сердито мычал, если Наташа пробовала его будить.

— Как же нам быть? Гаврику ты срочно нужна, — с сожалением заметил Миша.

— Разбуди Борьку, так он полдня будет реветь, — сердито ответила Наташа.

Они стояли при входе в землянку и вместе обдумывали трудное положение. Подвернулись бежавшие на сбор штаба Саша Котиков и Вася Жилкин, который держал на руках Майку, — с такими же умиленно улыбающимися, черненькими, как у брата, глазами.

Договорились, что нянькой надо оставить Сашу Котикова.

— Ты будешь не так нянькой, как сторожем. Проснется — попробуй накормить кашей, потом сейчас же приходи с ним… Каша в чугунке, на угольках. А уголькам не давай совсем затухать.

— Я Майку нянчил, — заявил Саша.

— Правда, нянчил, — подтвердил Вася.

— Борька — это вам не Майка. Он у меня — парень громкий, — пригрозила Наташа и вместе с Васей Жилкиным пошла к землянке Мамченко, а Миша зашагал дальше по северному склону. Сейчас он спешил зайти в землянку Быковых. В списке, составленном Гавриком, против «Вова Быков» стоял вопросительный знак и было сбоку приписано: «Сапог порвал».

* * *

Алеша Кустов, большеглазый, приземистый мальчик с немного вздернутым кверху широким носом, задумчиво шагал, обходя котловину села с юга на север. Задумчивая молчаливость не была ему по характеру. Обычно в общении с товарищами он выделялся из всех своей крикливостью, навязчивостью. В горячую минуту недовольства товарищи называли его Алешкой-заткни-уши.

Последние несколько дней Алеша сильно скучал и душевно томился, и вовсе не без причин. Все эти дни его бабка, моложавая, опрятная старушка Гулия Петровна, или бабушка Гуля, не переставая, хныкала, крутила головой, пряча нос в кончик шерстяной зеленой шали… Причитая, она жаловалась Алеше на несчастье, что внезапно повисло над их головами. Бабушка Гуля все время держала Алешку в землянке, как на цепи, и твердила ему, что они пропадут, если их переселят с южного склона в котловину.

— Ты пойми, Алешенька, что тут и роднички, и солнце, и ветер с полудня, а земля-то какая — золото!.. Иди и скажи матери, чтоб ни за что не соглашалась переселяться. Она ж незаменимый тракторист. Должны ей уступить… Ведь ты ж сам помнишь, какой овощью и фруктой я тебя кормила, и всегда ели все на целый месяц раньше других…

И вот Алеша, посланный бабкой в тракторную бригаду, шел, едва переступая с ноги на ногу. Он еще не решил для себя: надо ли итти к матери или где-нибудь посидеть, поглазеть и, вернувшись, сказать бабке то, что ей недавно говорила мать:

— Вы, мама, не приставайте ко мне с усадьбой. Не буду я за нее спорить. Вы тут сидите в закутье, а я работаю на колхозном миру. Стыдно мне от людей. Предупреждаю, не заводите со мной больше про это разговоров!

…Алеша рос под надзором бабушки Гули в просторном дворе, на отшибе от поселка, на родниковом южном склоне, в соседстве с Зубриковыми. За высоким забором, незаметно для прохожего, росли у бабушки Гули яблоки, абрикосы, виноград… Алеша не раз видел, как быстро бабушка умела закрывать от глаз тех, кому надо было войти во двор, и желтизну зреющих абрикосов и лиловую дымку винограда. Пока пришедший стучал в калитку, на которой было написано: «Во дворе злая собака», — бабушка Гуля успевала так ловко разбросать на десятке развешанных во дворе веревок белье, одеяла, матрацы, что чудесным образом исчезали из вида и абрикосы, и яблоки, и виноград.

— Собачка-то у меня с виду — ни рыба ни мясо, а вредная. Может и молчком укусить. Так я ее на цепь посадила. Не гневайтесь, что подождать пришлось, — открывая калитку, ласково объясняла бабушка Гуля.

Алеша вначале удивлялся, что бабушка про черненького Куцика, безобидную собаку, говорила неправду. Но бабушка потом объяснила ему, что все хорошее во дворе надо скрывать от людей, чтоб не завидовали. Доверием у бабушки пользовалась только соседка Зубрикова — высокая рыжая женщина с учтиво сложенными губами. Мать Алеши не любила Зубрикову, и та при ней никогда к Кустовым не заходила.

Алеша смутно помнил отца. Он тоже был трактористом и внезапно для него куда-то уехал. Потом он узнал от колхозников, что отец уехал на большое строительство. Почему?.. Алеша смутно догадывался, что во внезапном отъезде отца виновата была бабушка Гуля. Как-то рассерженная на бабку мать выскочила из хаты и крикнула в открытую дверь:

— Мать ты мне?! Кривая мать! Своей хитростью ты и с мужем меня развела!

Заметив стоявшего у порога Алешу, мать кинулась к нему и, взяв его на свои сильные загорелые руки, нежно заговорила:

— Подрастай скорей, Алеша! Мы с тобой тоже можем уехать на какую-нибудь большую стройку, где много-много людей и все делают одно дело!

Когда мать говорила о людях, Алеша невольно начинал любить людей доверчивой любовью матери. Но с матерью ему приходилось бывать редко, а бабушка Гуля на каждом шагу учила его не доверять людям.

…Перейдя камыши и речку, Алеша Кустов издали увидел Сашу Котикова. Алешу удивило, что Саша один сидел около землянки Копыловых. Держа на коленях Борьку, он кормил его кашей. Долго молчавший Алеша рад был случаю поговорить и забыть о скучных поручениях бабушки Гули. Но бабушка Гуля все-таки сумела, особенно за последние дни, вдолбить ему в голову, что все колхозники завидуют им и хотят для них плохого. «Может, и Саша Котиков такой?..» От этой мысли Алеше стало неловко, досадно, и он закричал:

— Гляньте, нянька! Сашка, ты давно к Наташке нанялся?

Саша Котиков, не зная, что у Алеши было на душе, хорошо помнил слова Наташи, что если Борьку обидеть, он будет полдня реветь и мешать делу.

— Ты не крутись тут. Разговоры не заводи, а то что-нибудь получишь, — заикаясь от волнения, сказал Саша и, считая разговор законченным, ласково заговорил с Борькой — Пошли в землянку. Там поедим каши…

Захлопнув за собой дверь, Саша громко запер ее на крючок.

Алеша подбежал к порогу землянки, стал на колени и заговорил через щелку в двери, допытываясь: — А что мне будет? Чего молчишь? Что я получу?

— Аванец, — вместо «аванс» сказал Саша.

— Я люблю аванец! Ох, и люблю!

Алеша болтливостью платил Саше за свою скучную домашнюю жизнь.

— Чего ж молчишь? — снова спросил он.

Борьке, привыкшему есть кашу и слушать ласковые разговоры сестры, не понравилась надоедливая перебранка ребят, и он заревел.

Саша посадил Борьку на подстилку и шагнул к двери.

Все, что произошло в следующую за этим минуту, было недоразумением. Во-первых, Алеша не видел, что Саша Котиков стоял перед дверью с круто выгнутой спиной, держал руки глубоко в карманах, а левую ногу отставил чуть вперед и повернул немного вовнутрь. А если бы Алеша все это мог видеть, он бы понял, что Саша не на шутку разозлился и постарался бы удалиться от двери. Во-вторых, Алеша не услышал последнего предупреждения Саши уже не по своей вине, а потому, что Саша от волнения не мог его выговорить — лишь заикнулся и пожевал губами. И, наконец, в-третьих, не в меру разболтавшемуся Алеше не надо было так плотно прижимать свой нос к дверной щели. Он не подумал, что расплющенный кончик его носа, если смотреть на него из темной землянки, очень был похож на розовый поросячий пятачок. Может, именно поэтому Саша Котиков не сумел сдержать накипевшей обиды и не сильно, но отрывисто носком ботинка толкнул жиденькую дверь. Вздрогнули доски, и за дверью раздался завывающий плач Алешки:

— Ай-яй-яй! Он мне нос! Он мне нос!

— Ну, довольно. Какой ты, право, нежный и крикливый. Немного крови есть. Ну и что? А на войне? Замолчи, я буду вытирать…

Алеша сразу затих.

С Борькой на руках из землянки вышел Саша и увидел Зинаиду Васильевну. Саша считал во всем виноватым только Алешу Кустова. Боясь, что Зинаида Васильевна начнет расспрашивать, из-за чего и как они поскандалили, а ему трудно будет объяснить, Саша решил незаметно ускользнуть.

— Подожди. Ты за что его? — донесся до Саши ровный голос Зинаиды Васильевны.

Обернувшись, Саша молчаливо слушал, как Алеша без остановок на запятых и точках рассказывал директору, что и как произошло в минувшую минуту. Для собственной выгоды Алеша говорил о себе: «Я ему ничего — ну, ни капельки, а он… Я только спросил, а он… Аж огни засверкали!»

Без колебаний Саша решил молча выслушать все, что ему скажет новый директор.

— Ты помощник командира отряда. Тебе надо быть примером для других… Почему не отвечаешь, за что ты его? — говорила Зинаида Васильевна и своим проницательным взглядом как будто притягивала к себе Сашу. И он бы пошел к ней, если бы она дальше не сказала:

— Раз ничего не можешь сказать в свое оправдание, то сейчас же извинись перед ним, — указала она на Алешу.

Покраснев и неестественно вытянувшись, Саша сказал:

— Вы ж его не знаете… Он за минуту наврет… на трехтонку не заберешь… И ты, Заткни-уши, подожди улыбаться. Мы с тобой еще поговорим!

И Саша, перекинув Борьку с одной руки на другую, пошел к желтевшим приречным камышам.

— Котиков, а, может быть, ты все-таки вернешься и толком объяснишь, что у вас тут произошло? У помощника командира выдержки и терпения должно быть больше, — вдогонку сказала Зинаида Васильевна, и голос ее, спокойный и ровный зазвучал с большой настойчивостью.

Саша обернулся, но позже, чем надо было: Зинаида Васильевна уже не смотрела в его сторону. Держа Алешу за руку, она говорила ему что-то внушительно и негромко:

Вырываясь, Алеша крикливо отвечал:

— Пустите! Не пойду!

Зинаида Васильевна, отпустив Алешу, сказала:

— Пожалуйста, иди. Только знай, что я все равно узнаю, кто из вас виноват! И мы это обсудим…

…Алеша пошел было в степь, но на перевале, отделявшем южную сторону котловины от северной, остановился. С этого высокого места он увидел, что над крышей землянки Мамченко колышется красный флажок, а около самой землянки было заметное оживление. Зоркий глаз Алеши безошибочно угадал, что среди ребят, собравшихся около Мамченко, помимо Гаврика, были Наташа Копылова, Вася Жилкин, Саша Котиков и Петя Гуда. Ребята живым маленьким колечком окружили Гаврика, казавшегося отсюда среди остальных большим, рослым. Иногда кто-нибудь из ребят на секунду отбегал в сторону кучи камней, где на большой подстилке играли дети, и сейчас же возвращался. Из этого Алеша понял, что Гаврик, от поры до времени размахивая руками, рассказывал что-то важное.

«Что они собираются делать?» — спросил себя Алеша, спускаясь в яму, где еще недавно под укрытием терновых кустов стояла зенитная пушка. «Наверное, что-то очень интересное…» Он вздохнул, облокотился о край ямы и стал наблюдать. Скоро от землянки Мамченко отделились Саша Котиков и Вася Жилкин. Обгоняя один другого, они побежали куда-то сюда, где находился Алеша. Скрывшись на несколько минут за выступом уклона, они потом появились так близко около ямы, что Алеша, вспомнив о своей ссоре с Сашей, даже присел, чтоб его не заметили. Когда он поднял голову, ребята уже были далеко…

В доме Зубриковых мать Юрки уже несколько дней сердито доказывала отцу, что он всю жизнь был неумным, безвольным человеком и они с сыном всегда из-за него переносили трудности. Зубрикова посылала мужа в район.

— Ты докажи ответственным, чтобы людей с насиженного места не снимали. Птице, и той гнездо не разоряют, — повторяла Зубрикова.

Первые дни грузноватый, немного плешивый, чуть прихрамывающий Зубриков молча выслушивал жену, а сам укладывал в узлы одежду, готовясь вернуться на Урал, к своим родственникам… А когда жена начала ругать и всех его родственников за нерасторопность и нераспорядительность, он побледнел, сердито развязал узлы, пораскидал одежду и на все укоры жены со злым хладнокровием отвечал:

— Ага, а ты сама поезжай в район и найди там тех ответственных товарищей, что единоличное дело ставят выше колхозного. Мои родственники знают, что таких трудно найти… Поезжай. Там и скажешь, что ты перелетная птица… и разорять твоего гнезда не положено… А обо мне не беспокойся: перейду жить в поселок, туда, где все живут.

Юрке надоело слушать споры отца с матерью, и он ушел на улицу. За терновыми кустами, в яме, он заметил скучающего Алешу Кустова. Подошел к нему и сразу догадливо заговорил:

— Ты смотришь туда, — указал он на землянку Мамченко, где теперь ребят было больше. — Собираются в поход за сибирьками… к Песчаному кургану.

— Откуда знаешь? — спросил Алеша.

— Сашка и Васька прибегали за мной и за тобой. Мама выгнала их. Нет у меня такой одежды рваной, чтоб сибирьки рубить и на плечах носить их.

Забрасывая рыжий чуб на затылок, Юрка поиграл застежкой «молния» на своей бежевой курточке.

— Юрий, а, может, пойдем в поход с песнями. Я все песни знаю от начала до конца. У меня поддевка старая: я понесу сибирьки и за тебя и за себя! — оживился Алеша.

Но Юрка даже не заметил, какой волнующей радостью загорелись глаза Алеши. Словами матери Юрка чванливо ответил:

— Была охота подчиняться Гаврику Мамченко! И знай, Алешка, что нас тут не любят. И вам и нам надо уезжать отсюда… А сейчас, чтоб не скучно было, пойдем к морю… Зови и вон тех ребят… Они идут на сбор к Мамченко, а ты приглашай их на наш сбор, — засмеялся Юрка, вылезая из ямы.

Алеша Кустов, давно тосковавший по живому делу, не задумываясь, охотно подчинился Юрке. Выскочив из ямы, не жалея ног, он стал бегать по окраинным улицам и переулкам. Встречая школьных товарищей, он звал их на южный берег моря, обещая им показать что-то очень интересное. Он упрашивал ребят горячо, старательно. Иногда срывал с головы кепку и, ударяя ее о землю, говорил:

— Вон хоть спросите Юрия Зубрикова! Он в седьмом классе!

* * *

Гаврик не знал, что происходило на южной стороне. Видя, что оттуда никто не пришел, он решил, что во всем виноваты Саша Котиков и Вася Жилкин: они не сумели хорошо оповестить товарищей о важном сборе. Гаврик сердито ходил перед строем и отчитывал стоявших в стороне Васю и Сашу:

— Как можно поручить вам серьезное дело, если с пустяком не справились?!

Гаврик остановился. Перед ним в двух шеренгах молчаливо стояло восемнадцать школьников. За землянкой Наташа забавляла малышей.

— Наталья Копылова, — обратился к ней Гаврик, — вот этих двух, — указал он на Сашу и Васю, — возьми себе в «обоз»!

Саша и Вася пошли было к «обозу» (к малышам), но остановились: из-за прибрежных камышей вдруг вынырнула Маня Маринкина, белобрысая, совсем маленькая девочка. Добежав до землянки и размахивая кухонным ножом и мешком, она рассказала, как Юрка Зубриков и Алеша Кустов увели ребят на берег моря.

Наташа подошла к Гаврику.

— Может, мне сходить за ними?.. И поговорить заодно с Юркой?

— Некогда. Да без тебя «обоз» и не сможет двигаться… Котиков и Жилкин, становитесь в строй, — смягчаясь, проговорил он. — Наташа, а ты возьмешь себе в помощницы Маню Маринкину. Ждать нам теперь некого. Мишу Самохина Зинаида Васильевна послала в тракторную…

Гаврик скомандовал «направо», а потом «шагом марш», и отряд от землянки двинулся к речке. За ним потянулся и «обоз» — четверо малышей. С первой же минуты «обоз» стал отставать.

— С Борькой отойду в сторонку на одну секунду, — сказала Наташа.

Гаврик обернулся. Засунутый за его пояс топор был очень похож на громоздкий револьвер.

— Ничего не поделаешь: раз надо — значит надо, — сказал он, и отряд остановился, подождал и снова двинулся дальше.

На крутом подъеме немного разбрелись, заговорили.

— Без разговоров, товарищи! Выравнивайтесь! — крикнул Гаврик и взглядом повел по отряду так, будто он протянулся на целый километр. Гордость за отряд у Гаврика сильно уменьшилась, когда он поближе присмотрелся к каждому школьнику, к каждой мелочи в его одежде и обуви. Оказалось, что большая половина не могла ходить по кустам колючего сибирька: у одних была обувь непрочной, у других порванные чулки… Гаврик утешил себя тем, что тремя топорами, которыми располагал отряд, легко было нарубить сибирьков… Приходилось думать о более трудном: как походным порядком пройти три километрa до Песчаного кургана и три километра обратной дороги?

…К проселочной дороге, по которой все время шел отряд, из степи, легко размахивая рабочим чемоданчиком, приближался тракторист Валентин Руденький, а с ним, стараясь не отстать, торопливо шагал Миша Самохин.

— Остановись! — скомандовал Гаврик.

Отряд остановился, и все ребята видели, как Гаврик выбежал навстречу Руденькому и о чем-то с ним и с Мишей долго разговаривал.

— Ну, конечно, верно, — услышали ребята одобрительный голос Руденького. — Да мы сейчас вместе посмотрим! Кое-что исправим. Пошли!

И все слышали, что Валентин Руденький, осматривая отряд, называл Гаврика то товарищем Мамченко, то товарищем командиром. Между разговором он достал из своего рабочего чемоданчика моток тонкого шпагата и на ходу сделал Мане шнурок для туфли, чтоб не болталась и не натирала пятку, а Саше и Васе — подвязки, чтобы брюки, вобранные, как у велосипедистов, не вылезали из чулок.

— Вас тут, старых пионеров, только двое, — сказал Руденький, заметив, что, помимо Миши, галстуки багряно краснели только у Гаврика и у Наташи. — Ну, да это ж пока школу не открыли. Откроют — и пионеров сразу прибавится. Мне, старому комсомольцу, это хорошо видно, — и он своими догадливо засветившимися глазами осмотрел, как пересчитал по одному, каждого школьника.

И всем стало ясно, что товарищ Руденький подумал о каждом из них.

— Поход еще только начался. Если будете помогать друг другу в общем деле, тогда легко справитесь с любыми трудностями… Помните, что в пионерских отрядах воспитывались многие лучшие сыны нашей родины. Их много-много!.. Но об одном из них я всегда думаю, когда смотрю на ту вон мельницу…

Ребята посмотрели туда, куда указывал Руденький. Вдалеке, на одном из холмов, которыми так богата примиусская степь, виднелась замшелая мельница с обрубленным верхним крылом, с пробитой боковиной.

Валентин Руденький рассказал ребятам, что это крыло изуродовано совсем недавно. На мельнице жило двое партизанских разведчиков, — один комсомолец, другой четырнадцатилетний пионер Петр Стегачев. Комсомолец крутил мельницу, а Петя Стегачев, подвязавшись к крылу, незаметно поднимался на двенадцатиметровую высоту. Отсюда он хорошо видел, что делалось на переднем крае у фашистов. Комсомолец потом относил сведения в штаб и снова возвращался к Пете Стегачеву.

— Петю фашисты расстреляли. Тогда вот и оторвало крыло и вырвало бок у мельницы. Петя был настоящим героем и знал, какое опасное задание выполняет. Я записал слова его… Он часто говорил их…

Руденький торопливо расстегнул комбинезон, из бокового кармана солдатской гимнастерки достал маленькую записную книжку и прочитал:

— «Может, поднимусь, а опуститься не удастся, считайте, что погиб за эту землю».

Так же быстро Руденький положил книжечку в карман и, торопясь, напутствовал командира отряда:

— Товарищ Мамченко, Петя Стегачев не любил много разговаривать без дела. Счастливого пути!

— Гаврик, учти, что все в степи знают — и в полеводческой и в тракторной, — волнуясь, заговорил Миша. — Дедушка Иван Никитич тоже сейчас в степи. Он сказал: «За Гаврика ручаюсь». Смотри же и ты, Наташа, тоже, — и он погрозил им пальцем.

Гаврик вздохнул, нахмурился и повел отряд дальше. Теперь шли без прежнего порядка и спокойствия: ребята оглядывались на удалявшихся Валентина Руденького и Мишу и спорили: одни уверяли, что с Петей Стегачевым был сам товарищ Руденький, другим казалось, что Руденький не мог один крутить мельницу — он еще молодой и тоненький…

Гаврик вмешался в спор:

— Ну и что ж, что тоненький? Петя Стегачев был, должно быть, еще тоньше, а смог вон какое дело делать!.. Герой — он все может!

Эти слова убедили спорящих, и в отряде стал устанавливаться порядок.

* * *

Перешли перевал, открылся Песчаный курган, похожий на плешивую голову, заросшую темным кустарником сибирька, как колючей, вихрастой бородой.

Остановив отряд, Гаврик сейчас же расставил по сторонам дороги охрану, которая должна была следить, чтобы никто без его разрешения ни шагу не ступал в сторону. Хотя поля в этом месте были очищены от мин, хотя здесь каждый день ходили колхозники, но Гаврик ничего не хотел брать на веру.

Наступил момент проверить сибирьковый участок, зажатый в кольцо, раздвоенной в этом месте проселочной дороги. Гаврик отозвал в сторону Наташу:

— Сейчас я пойду по этим сибирькам… Буду ходить взад и вперед, так и этак… Если что случится, — он посмотрел на отряд, — ты, Наташа, тогда будешь отвечать за всех. Ты их должна из похода привести..

Гаврик был немного грустный, но решительный. Он ждал ответа, чтобы потом немедленно свернуть с дороги и начать сапогами притаптывать сибирьки.

Наташа впервые заметила, что у Гаврика длинные, густые, как метелки, ресницы, а темные волосы очень идут к его побледневшему лицу.

— Гаврик, командиры сами в разведку не ходят. Ты разреши мне, — и Наташа коснулась руки Гаврика своей узенькой смуглой рукой.

— Командиров за руки не берут, — краснея, ответил Гаврик и свернул на сибирьковый участок. Наташа пошла за ним. Остановясь, Гаврик по сурово прищуренным глазам Наташи догадался, что она и дальше пойдет за ним… Он понял, что Наташа — его ближайший боевой товарищ и друг, и если с одним из них случится беда, то другой будет сильно горевать. Может, даже украдкой здорово поплачет. Гаврик, конечно, никому бы не признался, что он хочет, чтобы Наташа по нем сильно поплакала. Но это после, не рез сто лет, а сейчас, весело усмехнувшись, он сказал Наташе:

— Зачем нам ходить по всему участку? Тут вот, с краю, видишь, сколько высоких и тонких сибирьков? Тут вот и свежие колеи проложены… Не будем напрасно рисковать.

— Не будем, — сказала Наташа и чуть заметно улыбнулась.

— Значит, начнем рубить! — уже громко, чтобы слышал весь отряд, сказал Гаврик.

— Начнем, — согласилась Наташа.

…Рубили топорами попеременно то Гаврик, то те из ребят, у кого обувь была погрубей и попрочней. Уже во время работы выяснилось, что отряд в поход за сибирьками в спешке не совсем хорошо подготовился: колючие, уже срубленные сибирьки удобней было бы сгребать, чем собирать руками, но граблей не догадались взять.

— Уй ты!

— У-ю-юй! — то и дело слышались вскрики тех, кто наколол или занозил руки.

Мешков на весь отряд оказалось только четыре. Не догадались захватить и телефонного провода, чтобы связывать сибирьки в снопики. По совету Наташи решили провод заменить гибкими прутиками молодых сибирьков.

— Наташа, ты уж за этим следи сама! — крикнул Гаврик с сибирькового участка.

Наташа, находившаяся около дороги, неожиданно стала той точкой, вокруг которой закипела и заволновалась жизнь маленького отряда. Около нее по низкому подорожнику и повители ползали маленькие дети. К ней подносили нарубленные сибирьки и, кладя их, спрашивали, как скручивать прутья, как вязать сноп… Занозивших пальцы и ладони становилось все больше, и Наташа, сердясь, успевала все же и отвечать на вопросы и вытаскивать занозы.

— Что вам тут амбулатория, что ли? Один уйдет, а двое приходят!

Она давно уже сняла с головы шаль, и ее две коротенькие непослушные косички при проворном движении рук то вздымались, как рожки, то разлетались, падая на разгоряченный лоб и на затылок.

Замечая, что около Наташи все время беспорядочная толчея, Гаврик предупреждал:

— Что-то порядку не вижу! Не скопляйтесь, а то так до вечера провозимся!

Гаврик преувеличивал трудности: рубка сибирьков уже была закончена. С участка на проселочную, затвердевшую во время войны дорогу снесли последние сибирьки… Гаврик видел, что Наташа сейчас помогала Саше Котикову и Васе Жилкину увязывать последний сноп. Сноп этот почему-то был очень большой и трудно увязывался: с одной стороны кованым каблуком сапога на него нажимала Наташа, а с другой — давили ботинками раскрасневшиеся Саша и Вася.

— Зачем такой большой вяжете? — подходя к ним, спросил Гаврик. — Будете с ним возиться не меньше часа. А по подсчету нам еще один надо связать.

— Нет, это последний, — поправляя косички, возразила Наташа.

— Этот сноп, какой вяжете, не в счет. Кто его, такой большой, понесет?

— Мы с Сашкой вдвоем потянем, — вытирая лоб, сказал Вася.

— На профиль выйдем, пылить будет, — заметил Гаврик.

— А полуденка пыль будет назад… — заговорил Саша, но, побоявшись своего красноречия, просвистал, показывая игривым взмахом ладони, как полуденка будет относить пыль.

— Нарочно сзади у нас будет батарея, — с засиявшим лукавством в черненьких глазах подсказал Вася.

Саша поспешил, как в серьезные моменты жизни, засунуть себе руки в карманы.

— Увидим, как оно получится, — ответил Гаврик и распорядился, чтобы все, у кого есть мешки и тряпки, обернули ими свои снопы и приготовились поднять их на плечи.

* * *

Алексей Иванович зашел в школу с черного хода. Он заглянул сюда проверить, хорошую ли кровать поставили директору в ее комнату.

— Анна Прокофьевна, а где же сама Зинаида Васильевна? — спросил он уборщицу.

Анна Прокофьевна развязывала скатанную постель Зинаиды Васильевны, перенесенную сюда из землянки.

— Вон она, — указала Анна Прокофьевна на окно. — На ступеньках с Михаилом Самохиным сидят и тихо спорят. Вижу, Михаиле справиться с ней трудно… Треушок то на затылок сдвинет, то посунет на глаза. Случается проходить мимо них: слышу, все время говорят про пионерский отряд… Она ему ладошкой так и этак…

Алексей Иванович подошел к окну и, убедившись, что Анна Прокофьевна рассказала именно то, что сейчас происходило на школьных ступенях, сказал:

— На-днях на блок-посту встретились с секретарем райкома Василием Александровичем, ехал он поездом в Ростов… Так насчет директора школы наказывал мне: «Береги ее. Она много хорошего сделает и для школы и для колхоза. Дайте ей только поправиться после ранения. Зинаида Васильевна, — сказал он, — была в нашем отряде лучшей партизанкой…» Так что ты, Прокофьевна, перебивай и перестилай все получше, — указал Алексей Иванович на полосатый матрац, на раскрытый чемодан с постельным бельем.

— Да уж как-нибудь сама сумею. Тут председатель я — суховато ответила Анна Прокофьевна. И Алексей Иванович увидел, как полосатый матрац запрыгал в ее больших руках, как, изгибаясь, взлетел на воздух и упал на сетку. Костистая, округлая спина Анны Прокофьевны проворно склонилась над кроватью, а распростертые руки отрывистыми и мягкими движениями обтягивали матрац белой простыней.

Алексей Иванович понял, что тут делать больше нечего, что у него есть здесь надежный помощник. С порога голосом человека, признавшего свои маленькие ошибки, он громче заговорил:

— Прокофьевна, через часок я пришлю маляра рамы, подоконники покрасить… Ты уж, пожалуйста, будь тут за хозяина!

— Побуду! Присылай!

Он хотел еще спросить, не очистит ли Анна Прокофьевна вместе с ребятами задний двор от камней. Правда, камней там было навалено много, так ведь они же маленькие. Подумав, Алексей Иванович сказал:

— Прокофьевна, а когда же мы с тобой будем двор очищать?

— Без таких помощников обойдемся. И ты, Алексей Иванович, не хитри! — и Прокофьевна, прищуривая глаза, глубоко сидевшие под ее большим лбом, посеченным густыми морщинами, погрозила председателю.

— Не хитрить мне никак нельзя: людей не хватает!

И они засмеялись. На их смех подошла Зинаида Васильевна. Сегодня она была бледной, на смуглых щеках лежали резко очерченные пятна румянца, а глаза из-под треуха суховато блестели.

— Зинаида Васильевна, вам надо…

— Лежать мне надо, Алексей Иванович. Но у нас сегодня начало огромного дела, и мы так волнуемся, так ждем отряда из похода… Вы понимаете, надо, чтобы они там справились, чтобы в село входили хорошо, по-боевому. И надо, чтобы те, кто не пошел, видели, что они сделали.

И она прошлась по комнате взад и вперед. Остановившись против председателя, снова заговорила:

— Будет так, как думаем. Уж тогда мы, Алексей Иванович, за помощью обращаться к вам будем редко. Не верите? — Было что-то юношеское, жадное в ее проницательных глазах, когда она задала этот вопрос.

— Посмотрим, — улыбнулся Алексей Иванович.

— Именно, посмотрим, — уже строго сказала она и добавила, как бы осуждая себя за неосторожно сказанные слова: — Заявка сделана, а самого дела пока еще нет. А тут вот и отдохнуть надо. Только отдыхать буду со своим «нечего-спать».

Так она называла маленький будильник, который достала из чемодана, завела и поставила на круглый столик.

— Разбудишь! — сказала она ему. — Не хочу, чтобы Миша Самохин так много работал за меня и за других, — обратилась она и к Алексею Ивановичу и к Анне Прокофьевне и сняла треушок.

В коридоре Алексей Иванович, как по секрету, сказал Анне Прокофьевне:

— Прокофьевна, а ты этого «нечего-спать» потом тихонечко вынеси в какой-нибудь класс подальше… подальше. Там он потрещит и замолчит.

Анна Прокофьевна была и уборщицей и старым школьным сторожем. Она любила школьную жизнь, похожую на кипящий поток, который трудно сдерживать в берегах и направлять, куда нужно. Она знала, что одни учителя делали это лучше, другие хуже. Опытным взором присмотревшись, как умело и терпеливо разговаривает с ребятами Зинаида Васильевна, как много она проявляет к ним озабоченной любви, Анна Прокофьевна поняла, что в школе будет настоящий порядок. При таком порядке в школе в ее пионерских отрядах и в комсомоле воспитывались и учились два сына Анны Прокофьевны, находившиеся сейчас на фронте… И никто в колхозе ей, матери, не сделал упрека, что ее дети не так живут, не то делают, что надо.

Забрав в кладовой ведра и подтянув пеструю косынку, она сказала поджидавшему ее председателю:

— Ты, Алексей Иванович, на МТФ? Ну и хорошо. Я тоже почти туда — к роднику.

А уже дорогой Анна Прокофьевна заговорила, оглядываясь на взгорье, по которому отряд должен был возвращаться от Песчаного кургана:

— Хоть бы у них все было благополучно. Беспокоится она сильно. Даже забыла попросить у тебя прочный столбик и маленький поперечник к нему. Вроем, укрепим и подвесим наш колокольчик. Мы уж советовались с Иваном Никитичем, как это лучше сделать.

Помолчав и улыбнувшись своими суховатыми губами, она добавила:

— Подумай, зарыла я библиотечку и колокольчик, еще как фашисты подступали, а вчера откопала, и все целенькое, невредимое. Зинаида Васильевна очень всем довольна…

— Для хорошего дела мне ничего не жалко, — ответил Алексей Иванович, поняв, что будильник Анна Прокофьевна переставлять не будет и заводить об этом разговор больше нет смысла.

* * *

Миша шел темной полоской, оставленной на песке слабым ночным прибоем. Справа от него через длинные промежутки разбивались небольшие волны. Казалось, что море облегченно вздыхало. Вдали, за желтым обрывистым шпилем Куричьей Косы, на размельченной зяби покачивались осмоленные, грузноватые рыбачьи лодки со снятыми парусами. Меж ними скользили маленькие лодки. Сидевшие в них рыбаки забрасывали сети. На поверхности моря оставались поплавки, рисующие то прямые, то изогнутые пунктирные линии.

Миша видел, что рыбаки спешили, боясь упустить стаями проходившую рыбу. Боялись ее упустить и серые, белогрудые чайки. С писком, заходя полукругами, они набрасывались на отмели. Часто можно было видеть, что выхваченные ими рыбы сверкали на солнце, как осколки зеркального стекла.

Много было интересного и там, позади, где на мысу, как на острогрудом корабле, расположился большой город. Он жил необычной, напряженной жизнью. Об этом Миша мог легко догадаться по металлическому лязгу и стуку, по мощному приглушенному гудению тяжелых машин. Так же, как и рыбаки, рабочие металлургических, котельных и кожевенных заводов спешили помочь стране, фронту.

Думая об этом, Миша все больше начинал сердиться: хмурился, круто поднимал то одно, то другое плечо… Все, чем они занимались с Гавриком, казалось им обоим большим, нужным делом. Если уж говорить по совести, то поход к Песчаному кургану ничуть не легче, чем дорога через Сальские степи. Сегодня они проверяли себя: под силу ли им заниматься делом, которым занимался прославленный герой пионер Петя Стегачев? Ради этого Миша, сбиваясь с ног, оповещал школьников о сборе, бегал в тракторную бригаду к товарищу Руденькому… А после они снова с Зинаидой Васильевной обходили землянки… Оставшимся дома ученикам они наказывали, чтоб выходили встречать отряд, когда он, возвращаясь, покажется на гребне перевала.

…И вот Зинаида Васильевна поручила Мише такое маленькое, незначащее дело, которое, по его мнению, никак не было похоже на то, чем занимались рыбаки Куричьей Косы, рабочие города на мысу, колхозники и чем до сего времени занимались они с Гавриком. По настоянию Зинаиды Васильевны, он должен был где-то на берегу найти Алешу Кустова и сказать ему, чтобы и он тоже вышел встретить отряд. Миша долго отказывался от этого поручения. Об Алеше Кустове он не мог иначе думать, как об Алешке-заткни-уши, который и сам не пошел в поход и другим помешал. Утешало, что Алешка не попадался ему, что итти до впадины между крутоярыми берегами оставалось совсем немного. Впадиной он поднимется от моря и пойдет к степной дороге встречать отряд. Но как раз в этой-то впадине между кустарниками диких яблоней он заметил Алешу Кустова и Юрку Зубрикова. Они стояли на рыжей полянке и, не обращая ни на что внимания, о чем-то спорили. Миша прислушался.

Алеша Кустов, отступая, говорил:

— Никуда я с тобой не пойду. Не рассчитывай. И куда итти?

— Дальше. Итти, абы весело было, — заявил Юрка.

— Ну и весело!.. — покрутил головой Алеша: — Ребята разбежались по домам. Весело глядеть, как ты это делаешь, — и Алеша показал, как Юрка взмахом головы закидывает рыжий чуб на затылок. Затем Алеша, передразнивая Юрку, заложил руки за спину, прищурился и сказал:

— «Заткни-уши, а ну-ка, принеси мне камешек. Попробую вот ту птицу… Я б ее, конечно, подбил, но она догадалась и улетела… На другой раз, когда велю что, так живей поворачивайся», — и Алеша, рассмеявшись, снова показал Юрке, как он закидывает на затылок свой рыжий и длинный чуб.

— Заткни-уши, ты ничего больше не покажешь? — наступая, спросил Юрка.

Отбегая от него подальше, Алеша сказал:

— Хочешь, покажу, как ты застежкой играешь?. «Нет у меня такой рваной одежды, чтоб за сибирькамн ходить!» — И Алеша, вытянув шею, поиграл пальцами так, как будто распускал и собирал застежку-«молнию». — Много можно показать, но артисты не все показывают бесплатно.

Миша, переходя от куста к кусту, следовал за Юркой и за Алешей. Он едва сдерживал смех; ему нравилось, как Алеша Кустов с неподражаемым искусством высмеивал важничанье и кривлянье Юрки Зубрикова. За это Миша готов был простить Алеше очень многое. Замечая, что обозленный Юрка забирал по косогору все левей и левей, намереваясь прижать Алешку к крутой яме и тут поймать его, Миша следил за ним и не отставал от него ни на шаг.

На косом выступе обрывистого берега ямы Юрке Зубрикову удалось поймать Алешу Кустова, и он спросил его:

— Что ты еще мне покажешь? — и ткнул Алешу в потный побледневший лоб.

— Уйди! Из-за тебя я ребят обманул, навредничал! Уйди! Ты мне надоел! — крикнул Алеша и, сжавшись в колючий комок, приготовился защищаться.

Юрка приловчился снова ударить Алешу, но Миша, выступив из-за куста, плечом оттолкнул его.

— Ты пришел сюда драться? — поднимая плечи, сердито спросил Юрка.

— Не было мне такого задания, — недружелюбно ответил Миша и поправил на голове Алеши его измятую черную кепку. — Задание у нас с Кустовым другое — итти встречать отряд. Хочешь с нами? — обернулся он к Юрке.

Юрка промолчал, провожая уходивших в степь Мишу и Алешу. Обернувшись, Алеша закричал ему:

— Понимаешь, задание другое! Не понимаешь? — и голос Алеши зазвучал так радостно и так весело, будто он, долго томясь в неволе, вдруг вырвался на свободу.

Мать всегда держала Юрку около себя, балуя его и любуясь на него. Юрка никогда не был пионером. Круг школьного товарищества, взаимной ответственности и взаимной товарищеской поддержки он не мог по-настоящему понять и оценить. Ничем не занятая в колхозе, мать всегда готова была оправдать сына перед школой и за то, что он не пришел на школьный огород — вскапывать грядки, сажать рассаду, не был со школой на первомайской демонстрации, не ходил с преподавателем ботаники на очистку лесной полосы… И мать выручала его из всех повседневных затруднений.

Слабовольный, грубоватый отец иногда говорил Юрке не то с сожалением, не то с озлоблением:

— Вырастешь ты около мамы кривулякой… Люди будут по дороге итти, а ты стороной…

Казалось, что отцу надо было бы начать исправлять ошибки сына, исправлять их в каждой мелочи и на каждом шагу. Но отец меньше бывал дома, чем мать, и он никогда и ни в чем не мог переспорить жену. Юрка знал, что все в их семье должно быть так, как захочет мать. Старшинство матери в семейной жизни выгодно было Юрке тем, что всегда и во всем мать сочувствовала только ему.

…Миша и Алеша были уже далеко на бугре.

Миша шел не оглядываясь, а проворный маленький Алеша, отсюда похожий на катящийся шар, все же изредка оглядывался и помахивал кепкой. И Юрке чудилось, что он ясно слышит его торжествующие слова: «Понимаешь, задание другое! Не понимаешь?»

Обиженный Юрка вспомнил о матери и зашагал к морю, чтобы берегом пройти домой.

* * *

Гаврик, перевалив с отрядом через последний некрутой гребень, увидел школу и школьников, собравшихся около ее каменной, во многих местах развороченной изгороди. Гаврик заволновался, забеспокоился, угадывая среди школьников Ивана Никитича, Алексея Ивановича, Зинаиду Васильевну… Уставшие, запыленные ребята заговорили, затолкались. В «обозе» из-за поднятой на дороге хворостинки поцарапались Борька Копылов с Нюсей Мамченко. Оба ревели, а няньки уговаривали их:

— Мы его, Борьку, этого реву, больше не возьмем с собой.

— Нюся, послушай, что скажу: будешь реветь, солнышко схоронится. Не любит, если ревут…

Гаврик кричал:

— Товарищи, не вижу порядка!

Но порядок не наступал. Завидев Мишу, подбегавшего с Алешей к отряду со стороны Куричьей Косы, Гаврик схватился за голову:

— Миша, выручай! Это же похоже на базар! А там смотрят на нас!

— Гаврик, начинайте песню! Вот тебе лучший запевала! — показал он на Алешу.

— Где ты нашел такого запевалу? — покосился Гаврик на Алешу, намекая на то, что он не забыл про Алешины утренние проделки, помешавшие собрать большой отряд.

— Гаврик, я тебе кое-что потом расскажу про него… Парень он горячий — отработает…

И Миша потащил смущенного, улыбающегося Алешу Кустова в первые ряды сбивчиво шагающего отряда. А когда Миша снова вернулся к Гаврику, из первых рядов до них донеслась песня. Начал ее низковатый, но звонкий ребяческий голос. Это запел Алеша, не торопясь и отчеканивая каждое слово:

По долинам и по взгорьям

Шла дивизия вперед…

— Под песню: левой! левой! левой! — командовал Гаврик.

Чтобы с боя взять Приморье,

Белой армии оплот,—

недружно загудели усталые, но приободрившиеся ребята.

Песня заглушила и голоса плачущих детей и уговаривающих нянек. Песня внесла порядок в движение: плавно заколыхались на плечах снопы, мерно закачались свободные руки. Песня донеслась до школьной изгороди и там взволновала всех: школьники кинулись оттуда к отряду. Миша и Гаврик встречали их и пристраивали к двигавшейся колонне. Приближаясь к школе, отряд вырастал и вырастал, а вместе с ним росла и ширилась песня.

…Отряд уже проходил мимо школьной изгороди. Миша и Гаврик заметили, что Иван Никитич, чтобы лучше видеть, взобрался на круглый камень. Около него стояла Зинаида Васильевна с заспанной, покрасневшей щекой и с весело улыбающимися глазами. Тут же взад и вперед с полусогнутыми руками суетливо расхаживал Алексей Иванович.

За школой, под крутобережьем, виднелось «Приморье», пусть вовсе не то, о котором рассказывалось в песне, но все равно — воды азовского приморья помогали ребятам живей представить себе боевое прошлое отцов и дедов. Оглядываясь, Миша и Гаврик видели, что сноп, который тянули Саша и Вася, оставлял за собой густые волны пыли. Солнечная полуденка, играя в этих волнах, клубила их, разрывала, окрашивая в светлодымчатый цвет.

— Здорово! Как будто наши пушки бьют по «белому оплоту»! — прошептал Гаврик Мише.

— И «оплоту», прижатому… некуда податься, — заговорил было Миша, но ему помешала Зинаида Васильевна.

— Миша, а ведь Кустов поет хорошо! — и она шутливо ему погрозила.

Растянувшийся отряд, заворачивая, с песней входил в просторный двор школы.

…Юрка Зубриков стоял на противоположном склоне котловины. Через село он хорошо видел и отряд, и встречающих его людей, слышал песню. В хоре голосов он узнавал отчетливо и весело звучавший голос Алеши Кустова. Прислушиваясь к нему, Юрка вспомнил ссору свою с Алешей и почувствовал себя одиноким. К матери он не спешил, потому что смутно чувствовал, что ей не расскажешь о своих мыслях и огорчениях.

* * *

Миша и Гаврик по поручению Алексея Ивановича и Зинаиды Васильевны ехали на коне Тигре, впряженном в возилку, за бурьяном.

— Тут вам на кручу не подниматься, с кручи не спускаться. В остальном на вас надежда полная. Только будьте со вниманием! — сняв шапку, напутствовал Алексей Иванович отъезжающих от школы ребят.

Зинаида Васильевна догнала возилку, влезла на нее и под стук колес говорила Мише и Гаврику:

— Уголь можем получить не скоро. Бурьяном будем топить… Как же с Котиковым? В штабе отряда ему быть рановато. Без выдержки. С него пример будут брать другие.

— Что Кустову нос немного разбил, так уж и без выдержки? — обиженно усмехнулся Гаврик.

— Мнение Гаврика мне ясно, — улыбнулась Зинаида Васильевна и перевела вопрошающий взгляд на Мишу.

— Зинаида Васильевна, решите сами. Там есть кому решать: Наташа, Вася, Петя Гуда… Видите, сколько их много!

Миша указал на школьный двор. После похода к Песчаному кургану теперь там все время было оживленно. Одни ребята приходили, другие уходили и снова возвращались. Школьный двор напоминал улей с озабоченно кружившими над ним пчелами. От землянки Мамченко сюда перенесли отрядный флажок. Укрепленный над парадной дверью, он всякую работу ребят делал как бы праздничной. Помогали ли школьники Анне Прокофьевне очищать задний двор, исправлять изгородь или врывать у крыльца столб для колокола, — все это они делали охотно и весело.

— Будем решать сами, — сказала Зинаида Васильевна, слезая с возилки.

В полдень на ступенях школы, на солнечной стороне, окружив Зинаиду Васильевну и Наташу Копылову, сидели Вася Жилкин, Петя Гуда — черноголовый пятиклассник с крупными чертами лица, с большими насмешливыми глазами, Саша Котиков и Алеша Кустов.

Зинаида Васильевна, рассказав, что произошло между Сашей и Алешей, спросила:

— Кто из вас мог бы сделать так, как сделал Саша Котиков? — и повернулась к Пете Гуда: — Ты бы толкнул дверь ногой?

Почесав затылок, со вздохом и усмешкой Петя ответил:

— Может, не ногой, так рукой… Чем-нибудь толкнул бы… Зинаида Васильевна, да Гуличкин Алешка всякого доведет, — отмахнулся Петя.

— Ну, а ты, Наташа, как бы сделала?

Зарумянясь, Наташа ответила:

— Зинаида Васильевна, с Гуличкиным Алешкой трудней, чем с нашим Борькой. Борька — маленький, и то шлепать его приходится.

Ребята засмеялись. Наташа, грозя им пальцем, сама не удержалась от смеха.

Зинаида Васильевна, не осуждая развеселившихся ребят, теперь уже задала этот же вопрос Васе Жилкину.

— Зинаида Васильевна, — точно упрашивая директора, заговорил черноглазый худенький Вася, — ведь Сашок Котиков — мой друг, а Алешка — это ж… Заткни-уши, — невольно вырвалось у Васи.

Ребята снова засмеялись, а Зинаида Васильевна, заткнув свои уши, серьезно сказала:

— Вот я и заткнула уши, чтобы не слышать, как ты называешь своего товарища, чтобы не слышать, что ребята смеются над тем, над чем вовсе не следует смеяться.

Саша Котиков, сидевший на ступеньках ниже других товарищей, все время сильно краснел, и оттого белый чуб его, свисавший из-под задранного козырька, казался еще белей и заметней. Он знал, что все ребята были на его стороне, но он, впечатлительный мальчик, по многим мелочам догадывался, что Зинаида Васильевна будет защищать Алешу Кустова. Не случайно, по мнению Саши, Алеша сидел рядом с новым директором, не случайно Зинаида Васильевна иногда клала на плечо Алеше свою руку. Особенно ясно стало Саше, что его догадка верна, после того, как Зинаида Васильевна, выслушав мнения ребят, назвавших Алешу Кустова и «Гуличкиным Алешкой» и «Алешкой-заткни-уши», потянулась к нему маленькой смуглой рукой, сняла с него кепку и, взъерошивая волосы, ласково и протяжно сказала:

— «Гуличкина Алешки» больше у нас не будет. Будет Алексей Кустов, Алеша Кустов… И почему в самом деле «Алешка Гуличкин»? — строже, но не порывая нити товарищеского, откровенного разговора, продолжала Зинаида Васильевна, обращаясь теперь уже ко всем ребятам и отдельно к каждому. — У него, ребята, есть мать, Александра Михайловна, замечательная трактористка. Это, ребята, пожалуйста, запомните. Повторять не буду… Ну, а теперь давайте разберемся, хорошо ли со мной, с директором школы, разговаривал Саша Котиков, когда я хотела его остановить и расспросить…

Саша не мог оставаться спокойным. Он заподозрил директора в пристрастном, несправедливом к нему отношении и, не давая Зинаиде Васильевне договорить, заикаясь от волнения, спросил:

— А что делал Алешка? Он что делал? — указал он на спокойно улыбающегося Алешу.

— Ты у нас в штабе отряда. Ты помогаешь старшим по отряду товарищам. С тебя мы должны спросить больше, — проговорила Зинаида Васильевна.

Саша обижался на Зинаиду Васильевну за то, что она, не зная ребят, сравнивала его с Алешкой. А тут еще, в довершение обиды, Алеша еще ближе пододвинулся к Зинаиде Васильевне и, поставив локти на колени, а подбородок положив на ладони, задрал свой широкий, немного вздернутый нос, чувствуя себя превосходно.

— Сашок, ты понял, что ты в штабе? Ты понял, что с тебя надо требовать больше?. Вот столько надо с тебя требовать, — быстро заговорил Алеша, показывая руками, как много нужно требовать от Саши Котикова.

Саша думал, что уж теперь-то директор сердито остановит разболтавшегося Алешу, но Зинаида Васильевна, откидывая голову, засмеялась и сказала Наташе:

— Алеше долго не давали слова. Вот он решил и за прошлое сразу поговорить…

— Он вам еще наговорит, — с угрозой заметил Саша и, внезапно поднявшись, пошел прочь от школы.

— Сашка! Котик! А ну-ка, вернись сейчас же! Или я тебя сама догоню. — Наташа вскочила, хотела уже сорваться с места, но, вспомнив, что рядом сидит Зинаида Васильевна и наблюдает за ней, опустилась и, покусывая обветренные губы, больше уже не смотрела на удалявшегося Сашу.

Ребята неловко молчали.

— А я все-таки была права, — сказала Зинаида Васильевна, — Саше Котикову рановато быть в штабе. Пойдемте встретим Мишу и Гаврика, поможем им… — указала она на дорогу, по которой к школе подъезжала возилка, нагруженная бурьяном.

* * *

Саша Котиков, уходя из отряда, был уверен, что Наташа Копылова, Вася Жилкин и другие ребята сейчас же скажут Зинаиде Васильевне, что она ошиблась, что Саша несравненно лучше Алешки. Дальше Саше представилось все так: за ним сейчас же прибегут Наташа и Вася, схватят его за руки и потянут в школу. А он даже немного будет упираться: пусть знают, что я им друг, а не Алешка!.. Эти мысли показались Саше настолько правильными, что на полдороге к своей землянке он остановился и стал ждать минуты, когда покажутся идущие за ним Наташа и Вася.

Только через час на стежке, ползущей в гору, на северный склон, где жил Саша, появился Вася Жилкин. Оглядываясь, он бежал очень быстро. Саша решил, что так бежать он мог только за ним, и приготовился встретить друга похолодней и построже: пусть почувствует, что они с Наташей оказались не особенно надежными друзьями… Но странно, Вася, заметив его около развалин каменной стены, не выразил ни радости, ни удивления. Не завернув к Саше, он побежал дальше в гору.

— Вася! Васек! Я тут! Фи-вив! — закричал и засвистал Саша.

Не останавливаясь, Вася развел руками и виновато прокричал:

— Сашок, некогда! Дела мно-ого! Веники собрались вязать! Бегу в бурьяны поискать телефонного провода!

А через несколько минут Вася уже бежал под гору. На правом костлявом плече его болтался моток телефонного провода.

— Нашел! — обрадованно прокричал он и, не задерживаясь, побежал к школе.

Понуро опустив голову, Саша направился в свою землянку. Перед вечером, когда Саша успел стосковаться по своим товарищам, около землянки появился Алеша Кустов. Он бежал из школы домой, но не через котловину, а огибая ее. Он делал огромный крюк, и не случайно: — как только Саша Котиков ушел из школы, Алеша почувствовал себя неспокойным. Сердце подсказывало ему, что он был не совсем прав, не взяв на себя большой доли вины за ссору с товарищем.

— Сашок! Котик! — храбрясь и ласкаясь, выкрикивал Алеша. — А мы веники вязали и парты заносили в школу. Парты Алексей Иванович привез из города. Их немного… Завтра надо, у кого есть, табуретки, чтоб их несли в школу. На машине, на какой привезли парты, мы потом здорово прокатились!

— А про меня что-нибудь говорили? — спросил Саша, надеясь услышать какой-нибудь такой ответ: «Говорили! Еще сколько говорили! Сашок хороший. Надо за ним сходить».

— Никто ничего не говорил. А Зинаида Васильевна была в партизанах. Она нам завтра расскажет, как по фашистам — бум-бум-бум! — прокричал Алеша, подражая разрывавшимся гранатам. — А Миша Самохин и Гаврик Мамченко возят бурьян на топку. И завтра будут возить. Вместо них командиром отряда Наташа Копылова.

…Третьи сутки Саша Котиков отсиживался в своей землянке, как в крепости. Отсюда ему, как на ладони, была видна беспокойная жизнь колхоза. На южном склоне сразу начали строить еще несколько новых хат: там сновали люди, поднося камни, готовя замесы глины, сюда подъезжали подводы, груженные камышом, кирпичами. Иногда на стройке появлялась цепочка маленьких людей. С боков этой живой цепочки мелькала девочка в зеленом свитере и цветной юбочке. За ней неотступно — следовал сутуловатый, длиннорукий мальчик. Конечно, это были Наташа Копылов а и Вася Жилкин — с отрядом.

И в школу и из школы домой Алеша бегал мимо землянки Котиковых. Саша заметил, что за эти дни Алеша выработал особую манеру бегать: он втягивал шею, выставлял лопатки, часто двигал полусогнутыми руками… Всеми своими движениями он как будто кричал кому-то: «Не догонишь! Не догонишь!»

— Сашок, приходи! Пойдем из школы в детские ясли — двор расчищать!

Саша опять нетерпеливо спросил его, что о нем говорят в отряде.

Алеша отрицательно покачал головой: дескать, ничего не говорят.

Саша не поверил. Поймав Алешу за пиджак, он сердито тряхнул его.

— Не пущу, пока толком не расскажешь!

— Пусти! — настойчиво стал вырываться Алеша. — Тебе, Сашок, хорошо сидеть дома. Гаврик сказал, что ты теперь неорганизованный. Тебе можно и посидеть, а мне нельзя…

Саша внезапно выпустил Алешу, отвернулся, сделал несколько быстрых шагов и скатился по мягкому обрыву в яр. Алеша готов был поклясться чем угодно, что у Саши, убегавшего в яр, на глазах были слезы.

* * *

Наташа Копылова подошла к тому самому яру, в который, по словам Алеши, спрыгнул Саша Котиков, и сразу на него наткнулась. Саша сидел на сухом дне яра и с ладони на ладонь пересыпал желтоватый песок.

— Не ждал? — спросила Наташа, присаживаясь на край яра и свешивая с кручи свои ноги в маленьких запыленных сапогах. Она была сердита на Сашу за то, что он ушел из отряда, что он отсиживался дома и ждал, когда за ним придут. Она отказывалась итти сюда, но Зинаида Васильевна настояла.

Был на школьном дворе и Иван Никитич. Он подвешивал к столбу колокольчик. Стоя на верхних перекладинах лестницы, Иван Никитич высказал свое мнение:

— Наташа, надо итти. Ведь Саша Котиков теперь не член штаба… Он рядовой, а ты хочешь спрашивать с него, как с командующего фронтом.

И вот Наташа сидела на обрыве в яр и ждала ответа.

— Не ждал? — повторила она свой вопрос.

— Только мне и дела, что ждать, — сильно заикаясь, ответил Саша.

— Вижу, что ты гражданин деловой, — намекнула Наташа на то, что Саша пересыпает песок с ладони на ладонь.

Саша вытер руки и быстро поднялся. На его лице Наташа заметила беспокойное, сердитое смущение и поняла, что если она будет неосторожна, то Саша повернется и уйдет. А Зинаида Васильевна строго-настрого приказала быть с ним, с нервным мальчиком, мягкой и ласковой.

Вспомнив про наставления Зинаиды Васильевны, Наташа вздохнула и сокрушенно проговорила:

— Саша, не уходи, пожалуйста, а то я не выполню задания. Зинаида Васильевна велела разговаривать с тобой ласково, а у меня терпения нет так разговаривать. Я, Саша, сейчас сорвалась бы с этой кручи и, знаешь, как поговорила б с тобой!..

Наташа схватила с головы шаль. На смуглом и нежном лбу ее с каемкой белизны под гладко причесанными волосами выступили прозрачные капельки пота.

— Знай, что я тоже расскажу про тебя и про Ваську Гаврику… Пусть знает, какие вы друзья. Алешка — вам друг… — сказал Саша и хотел выбраться из яра.

— Не вылезай! Говорю тебе — не выполню задания! — крикнула Наташа, и две ее косички с вплетенными розовыми ленточками подскочили вверх. Одна потом упала на лоб и повисла над глазом, другая почему-то осталась торчать розовым рожком над самой макушкой. Затем Наташа тихо заговорила:

— Зинаида Васильевна сказала, чтобы ты шел в отряд, в школу… Она прислала меня за тобой… Она и ребята сказали, чтоб я тебя уговорила… по-хорошему с тобой разговаривала… Сашок, правда же, что я с тобой ласково разговариваю?

Саша промолчал, недоверчиво косясь на Наташу.

— Ну, пошли? — спросила Наташа.

Саша вылез из яра и хотел приблизиться к Наташе.

— Нынче ты лучше держись от меня немного подальше. Иди. Я за тобой. Дорогой расскажу, почему так надо.

По полынному косогору они шли к школе: Саша впереди, а Наташа следом. Десять-двенадцать шагов все время отделяло их друг от друга.

— Скажи, как тебе не стыдно, Сашка? Как ты посмел сбежать из отряда?.. В отряде столько дел, а он отсиживается в яру, как суслик!

Косясь назад, Саша невольно прибавлял шаг, а Наташа ему разъясняла:

— Сашок, это не Зинаида Васильевна так говорила, это я тебе так говорю.

* * *

Над далекими холмами степного Задонья горела оранжево-красная заря. Ее свет неторопливо играл на застывших водах залива, на обрывистом суглинке берега, на неподвижных камышах донских гирл, на рыбацких лодках соседнего села. Даже на сухое, маленькое лицо Ивана Никитича Опенкина, который от мастерских поднимался к школе, заря клала отпечаток всякий раз, когда он поворачивался на восток, Старый плотник, видимо, чувствовал это. Он останавливался и, распрямившись, не отрывая взгляда, смотрел на спокойный пожар утренней зари. Казалось, что он был хозяином этого утра, хозяином зари, залива и лежащей внизу котловины, с новостройками по ее склонам. Как хозяин, он прислушивался к голосам людей, которым сейчас нужны были: одному — председатель колхоза, другому — товарищ по работе, третьему — бригадир тракторной бригады..

Из долетавших разговоров Иван Никитич понял, что Петр Васильевич Волков, бригадир тракторной бригады, будет итти в степь мимо школы. Здесь будет проходить и агроном, Мин Сергеевич. Скоро на этой дороге, провожая колхозников в полеводческую бригаду, должны появиться и Алексей Иванович и Марья Захаровна Самохина.

Убедившись, что избрал правильный путь, Иван Никитич быстрее зашагал к проселку, что проходил мимо школьной ограды. Он остановился против двух стогов бурьяна, сложенных Мишей и Гавриком в школьном дворе. На макушке того стога, к которому была приставлена чердачная лестница, что-то тихо заворочалось, и голова Гаврика, как куст жабрея, приподнялась над бурьяном, а несколько позже, с неменьшей осторожностью, над макушкой стога показалась помятая кепка Миши, сбитая козырьком на ухо.

Происходившее на макушке стога заметили одновременно и Иван Никитич и Петр Васильевич Волков, бригадир тракторной бригады, шагавший впереди колхозниц. От стога Волков перевел свой медлительный взгляд на Ивана Никитича и сказал:

— Озорные. Может, курят. Уши крутить надо.

— Тебе, Петр Васильевич, маленькому уши крутили? — спросил Иван Никитич.

— А что ж, думаешь, не крутили?

— Стоило или нет?

— Стоило, — ворчливым басом отвечал Волков.

— Удивительно! «Стоило»… «Крутили», а ни на волос не помогло… Видите, какую большую посасывает! — указал Иван Никитич на трубку, чадно дымившую в большой толстой ладони бригадира Волкова.

Подошедшие колхозницы весело посмеивались. Они знали, что у бригадира Волкова было много самолюбия, гордости и это всегда мешало ему в спорах с колхозным плотником.

— Я говорю как член правления, — краснея с затылка, начал было Волков.

— Вот и хорошо, что повел серьезный разговор. Вон и Алексей Иванович и Мин Сергеевич идут. А нам всем надо договориться, откуда начнем разбивать сад и что на этой площади можно вспахать трактором.

Он взял бригадира под руку и зазывающе крикнул Алексею Ивановичу и агроному:

— Мы пошли поближе к берегу! Там вас подождем!

Миша и Гаврик снова высунули головы из бурьяна, когда Иван Никитич, Алексей Иванович, агроном и бригадир Волков уже ходили по откосам крутого склона к морю. Иногда Алексей Иванович и Иван Никитич, растягивая рулетку, измеряли широкие впадины между крутолобыми бугорками. То тут, то там Мин Сергеевич короткой лопаткой накапывал землю, брал ее на ладонь и тряс, как чистосортную пшеницу. Дергая шляпу, он громко в чем-то убеждал бригадира Волкова. Волков курил, покачивал головой, сидящей на короткой шее и широких плечах.

Миша и Гаврик в такой ранний час погожего утра поздней осени на макушке стога очутились по очень простой причине. Они ночевали в поле, в землянке полеводческой бригады, куда с вечера на коне Тигре откатили возилку. Привыкнув за время беспокойной дорожной жизни вставать рано, они и сегодня проснулись до зари, а с зарей были уже около школьной изгороди. Они остановились посмотреть на стога бурьяна, сложенные ими.

Они знали, что сегодня, в восемь часов утра, впервые зазвонит школьный колокольчик. Это хорошо! Это замечательно! И этому ничто не может помешать: ведь у Зинаиды Васильевны на круглом столике стоит будильник «нечего-спать», а Анна Прокофьевна еще не разучилась дергать за веревку и звонить.

Сегодня как бы сама собой заканчивалась их почти трехнедельная походная жизнь… И надо же было о ней подумать, — подумать так, чтобы самое лучшее в ней осталось в глубине сердца и всегда согревало его и звало вперед, звало к еще лучшему.

— Гаврик, теперь-то мы уже должны написать письмо Никите Полищуку, — сказал Миша.

— Обязательно! — согласился Гаврик. — Никита! Где он там есть? — и Гаврик по лестнице, приставленной к стогу, легко взобрался на его макушку и, приложив ладонь к глазам, через залив и желтые займища придонских камышей стал всматриваться в степную даль, из-за которой уже выкатилось оранжево-розовое солнце.

— Видишь его? — шутливо улыбнулся снизу Миша.

— Кто-то похожий на него верхом по степи разъезжает. Но отсюда и он и конь кажутся маленькими-маленькими… Хоть сам посмотри, — с усмешкой обернулся Гаврик.

Мише в эту минуту было приятно быть обманутым. Он взобрался на стог. На макушке стога они разгребли яму и уселись в нее подумать. Проходившему мимо Ивану Никитичу они хотели крикнуть что-нибудь такое:

«Дедушка!» — и вместо приветствия: «Жизнь впереди!»

Но им помешали бригадир Волков и колхозницы. Теперь вблизи никого не было, и Миша с Гавриком, устремив взоры на восток, разговаривали о тех замечательных людях, которые им встретились в их походной жизни.

— Я вот закрою глаза и так ясно вижу Пелагею Васильевну. Хорошо, что она там есть, — говорил Миша.

— А чем плохо, Миша, что там есть тетки Дарья, Зоя… агроном Алексей Михайлович? — спрашивал Гаврик.

— А Василий Александрович? А минер? — спрашивал уже Миша Гаврика.

Они вспоминали об этих людях в той очередности, в какой они им встречались по дороге. И мир впервые открывался перед их взорами, как заманчивое широкое степное полотно.

Миша достал из кармана книжку. По ее обложке все так же вслед за столяром и его сынишкой, глядя им в спины, бежала остромордая лохматая Каштанка. Дорога, которой уводили столяр, Федюшка и Каштанка, в воображении Миши терялась в безбрежной степной дали. На грани этой дали неожиданно выросли Никита Полищук и Катя Нечепуренко.

Мише показалось, что из туманного далека Никита и Катя грустно улыбаются ему.

«Их кто-то обидел!» — тревожно подумал Миша.

Но вот все неожиданно просто разъяснилось: Никита поскреб в затылке и улыбнулся с той лукавой досадой, с какой он в свое время говорил: «Жалко, хлопцы, шо трубу не можно до Ольшанки дотягнуть!»

— Ты чего улыбаешься? — спросил Мишу Гаврик.

— Вспомнил про Никиту: «Пишите про трубу…» А ее уже нет. Мы ему напишем после уроков про все, про все! И про то, как гнали коров, как работали на железной дороге и встречали первый воинский поезд и с кем встречали…

— Миша, Никита больше всего любит коней. Про коней ему обязательно надо написать, — остановил его Гаврик.

— Конечно! Напишем ему про отряд, про Петю Стегачева, про первые уроки в школе. И в конце припишем: «Трубу до Ольшанки дотягнуть никак невозможно», и напишем, где теперь наша труба и что она делает. — С этими словами Миша достал из нагрудного кармана уже достаточно помятую книжечку, которую они давно собирались вместе прочитать, но беспокойные дела мешали осуществить это желание. — Звонок еще не скоро. Почитаем?

Они читали поочередно, увлеченные всем тем, что попадалось Каштанке на глаза в ее путешествии со столяром по улицам старинного и странного города. Потом они переживали вместе с Каштанкой холод зимних метелей, голод, тоскливое одиночество. Читал Гаврик, а Миша, слушая, посматривал на обложку книжки и никак не мог уяснить себе, кого искала заблудившаяся Каштанка — или столяра и его Федюшку, или Никиту Полищука и Катю Нечепуренко.

О смерти гуся Гаврик читал с суровым выражением на лице, но поговорить тут было не о чем. Гаврик только недовольно заметил, оторвавшись на секунду от страницы:

— Надо же глядеть, чтоб лошади на гусей не наступали!

Зато представление в цирке, залитом огнями, переполненном зрителями, их крикливыми, веселыми голосами, восприняли с восторгом:

— Каштанке, конечно, любой помог бы, — сказал Миша.

Конец рассказа вызвал у товарищей задумчивую улыбку.

— Гаврик, а ведь этот артист, новый хозяин Каштанки, был неплохой, а она все-таки убежала от него, — проговорил Миша.

— Она к Федюшке, к старому другу, через все препятствия, — улыбнулся Гаврик.

Они обо всем договорились. Можно и слезать со стога по той самой лестнице, по какой на него взбирались. Но у них веселое настроение, и они решили окатиться со стога. Подражая паровозу, готовому отправиться в путь, Гаврик засвистел и покатился по крутому, колючему склону стога. Еще в дороге он ощутил, что штаны прорвались. Очутившись на земле, он поднял подол полушубка и, к огорчению, убедился, что ощущение его не обмануло.

Миша, с трудом подавляя смех, сочувственно сказал со стога:

— Гаврик, это ж у тебя с мамкой разговоры будут!

— А ты думал, нет? — снизу спросил Гаврик.

— Я думал, да! — уже засмеялся Миша. — Гаврик, не унывай! У мамы в сундуке есть клочок точно такой материи: серенький, с синенькими полосками. Зайдем в самохинский дот, я тебе его выдам.

Но когда и Миша скатился со стога, Гаврик его спросил:

— Миша, а этого клочка хватит и на мои и на твои брюки?

— Хватит, — засмеялся Миша, и они побежали в самохинский дот.

* * *

Школьный колокольчик звонил, звонил и умолк. Слышней стали детские голоса, вырывавшиеся из распахнутых окон школы. Рамы и подоконники только вчера выкрасили, и они сохли на солнце.

В шестом классе через десять минут должен начаться урок ботаники. Небольшая классная комната заставлена табуретами, скамейкой, ящиком из-под артиллерийских снарядов. Ящик накрыт полотняной дорожкой с вышитыми на ней маками. Ящик заменяет учительский столик.

В комнате было оживленно, весело и немного бестолково. Ребята помогали Зинаиде Васильевне устраивать ботанический уголок.

— Зинаида Васильевна, поглядите, — я тут вбиваю гвоздь?

— Зинаида Васильевна, а я хорошую сумочку сшила?

— Зинаида Васильевна, а на втором уроке — русский?

Зинаида Васильевна, отвечая на вопросы, успевала давать советы, относящиеся к делу, которым они занимались.

— Сумочку ты, Таня, сшила превосходную. Раскрой ее чуть пошире… Правильное — и она из своей маленькой пригоршни ссыпала в эту сумочку двукрылые, похожие на желтых бабочек, семена клена.

— Гвоздь, Наташа, прибивай чуть повыше и на него повесь вот эту сумочку. Потом я тебе дам семена ясеня и акации.

Миша и Гаврик, по поручению Зинаиды Васильевны, понесли в четвертый класс макет геологических пластов. Он представлял собой большой лист плотной белой бумаги, на который наклеены были жирными полосами: «почва», «глина», «песок», «суглинок», «известняк», «древние глины». Вешая макет, Миша сказал четвероклассникам:

— Это вам, чтоб учились на четверки и на пятерки. Понятно?

— Понятно, — громко ответили ребята.

Гаврик, чтоб не показаться надутым молчуном, с шутливой угрозой добавил:

— Отвечаете вы дружно, а потом не скажете, что учиться «трудно»?

— Не-ет! — хором прокричали четвероклассники.

Миша и Гаврик повернулись, собираясь уходить, и очутились как раз против Зинаиды Васильевны. С глазу на глаз им заметнее было, что в темносинем шерстяном платье, с непокрытыми черными волосами, стянутыми розовой лентой в тугой сноп, она сейчас ничем не похожа была на хлопца.

Зинаида Васильевна слышала, какие пожелания Миша и Гаврик высказали ученикам четвертого класса. Усмехнувшись, она сказала:

— За пожелание — спасибо. Разговаривали авторитетно. Но всему свое время.

Она посмотрела на ручные часы, обтянутые металлической сеткой, и вежливо вывела ребят из класса в коридор.

— Идите, я вернусь и начнем урок.

В коридоре ребята задержались по вине Гаврика. Это он сказал, что Зинаида Васильевна похожа на Наташу Копылову.

— Ведь правда же?

— Не знаю, — уклончиво сказал Миша и зачем-то тут же спросил своего друга: — Гаврик, это хорошо, что она похожа на Наташу?

— Неплохо, — ответил Гаврик.

На этот раз на них наскочила Ольга Петровна, завуч, и со словами: «А ну-ка, в класс, в класс!», помахивая ладонью, точно легкой метелкой, погнала их в конец коридора.

Перед самой дверью, за которой уже не слышно было голосов, Миша озабоченно проговорил:

— Гаврик, что-то мы с тобой болтаемся, как «передовики», про каких Никита Полищук говорил: «Це таки передовики, — кто последний, я за вами».

В класс они вошли вместе с Зинаидой Васильевной. Они заметили, что все ученики молча смотрели в то окно, что через полынный пустырь и голые насаждения около железнодорожной насыпи глядело на залив.

— Что они там видят? — спросила Зинаида Васильевна.

— Зубриковы отправляются на станцию, совсем уезжают. Вон они, за окном, — объяснила Наташа.

И в самом деле, около самой школы, на стежке, что пересекала пустырь, стояла большая тачка. На ней, поверх ящиков и узлов сидел отец Юрки Зубрикова. Понуро опустив вспотевшую голову, он слушал спокойный разговор старого плотника.

— Колхозники на общем собрании сказали, что не можем мы большое дело променять на пустяковину. На всем склоне к морю будем сажать колхозный сад. Ваша усадьба и усадьба бабки Гули стоят в самом центре, а нам надо по-колхозному размахнуться.

Рядом с тачкой стоял Юрка. Он стыдливо посматривал на школу, на Ивана Никитича и на отца. На отца он смотрел с вопрошающей надеждой. Он ждал от него слова, после которого его покинут неловкость, смущение и ему можно будет смело и весело взглянуть на окружающее. Но заговорила мать:

— Иван Сысоич, ты долго еще будешь заседать на тачке? Поезд прозаседаешь! — крикнула она и деревянно-прямой походкой направилась к станции.

Зубриков слез с тачки, поплевал на свои широченные, как у кузнеца, ладони, взялся за ручки и, провожая жену невыразимо злым и тоскующим взглядом, сказал старому плотнику:

— Иван Никитич, а вдруг я сорвусь с веревки и назад… Примете?. Ведь я ж не последним работал в колхозе!

— Жизнь у тебя, конечное дело, подневольная. Думаю, что колхозники учтут это и сделают снисхождение, — ответил Иван Никитич и закричал кому-то, находящемуся за школой: — Иду! Иду! Сейчас примемся за дело!

— Давайте и мы приниматься за дело, только вот окон, к сожалению, закрыть нельзя, — сказала Зинаида Васильевна.

Шестиклассники сели на свои места, и урок ботаники начался. Несмотря на все старания учительницы, первая половина урока проходила неорганизованно. Ребята украдкой оглядывались, беспокойно перешептывались, когда в комнату врывался слабый свисток далекого паровоза или нарастающий шум колес.

Приложив к губам ладонь, Гаврик разгоряченно шептал Мише:

— Миша, ты заметил, что Юрка нынче был другой? Заметил, что ему жалко стало школу и все другое?..

Отняв ото рта ладонь, Гаврик старался смотреть на Зинаиду Васильевну, чтобы показать, что он внимательно ее слушает и может повторить хотя бы вот эту последнюю фразу: «Корень, стебель, лист, цветок — органы растения». Но сейчас Гаврика больше волновало не то, что говорила учительница, а что ему на его требовательный вопрос ответил Миша.

— Гаврик, я все заметил! Он еще вернется к нам!

Но больше всех волновалась Наташа Копылова, у которой, кроме общего для всех повода к огорчению, была еще одна причина, известная только ей: она знала, что в третьем классе, на уроке не было Алеши Кустова. Вчера он сказал, что бабушка Гуля завтра не хочет пускать его в школу, что она возьмет его с собой на станцию провожать Зубриковых. Но Алеша, уходя домой, обещал Наташе:

— Ты, товарищ командир отряда, не тревожься: я заранее убегу или дорогой вырвусь!

Беспокойными глазами Наташа косилась то на щель приоткрытой в коридор двери, то на окна и все время резко одергивала свои непослушные косички. И совсем неожиданно за окном раздался такой звонкий, такой счастливый крик:

— Товарищ командир! Наташка! Копылова! Не беспокойся, я вырвался! Погляди, я тут вот сам! Бегу на урок!

В классе громко засмеялись, узнав Алешку Кустова по его крикливому голосу. Наташа радостно всплеснула руками и, засмущавшись, закрыла лицо узенькими ладонями.

— Может, вы меньше будете интересоваться тем, что делается за окном, а больше прислушиваться к моим словам? — покраснев, заметила Зинаида Васильевна.

Но в классе стало тише, спокойней только тогда, когда Зинаида Васильевна заговорила о том, что на этом первом уроке и для нее и для ее учеников было самым важным и существенным.

— На дорогих и родных нам примиусских и самбекских просторах остались одни пепелища, — громче зазвучал ее голос. — Но земля уже отвоевана кровью советских воинов. Теперь наступила пора по-сталински работать и учиться, чтобы возродить все. Тот, кто этого не сознает, тот не дорог нам… Да, не дорог! — помолчав, настойчивей заявила Зинаида Васильевна, и все поняли, что слова эти она повторила не без умысла, и как раз в тот момент, когда со станции донесся свисток прибывающего поезда.

Гаврик под партой цепко схватил за руку Мишу, и Миша всем сердцем понял, что хотел этим рукопожатием сказать ему товарищ, о чем хотел спросить его и какого ждал от него ответа.

— Гаврик, мы будем работать еще лучше! — горячо прошептал Миша, и товарищи почувствовали, что они договорились по всем вопросам.

— …Мы не должны ограничиваться классной работой, книжной учебой. Скоро мы вместе с колхозниками будем сажать такой большой сад, какого до войны не было, — все отчетливей и убежденней звучал в затихшей комнате голос учительницы. — И к этому мы должны уже сейчас серьезно готовиться, как к ответственной дороге!

И, верно, потому, что за окнами, в просторном мире ничто сейчас не мешало ни учительнице, ни ученикам, Зинаида Васильевна, показывая на море, продолжала:

— Мы должны к этому готовиться, как моряки к дальнему плаванию.

Где-то за школой Иван Никитич, председатель колхоза и Мин Сергеевич рулеткой измеряли площадь, где должен быть посажен сад. Временами оттуда доносился озабоченный голос старого плотника:

— Сто… Сто пятьдесят…

Этот близкий голос не мешал ни Мише, ни Гаврику, ни их товарищам по классу слушать свою учительницу.