76—76,5 параллель.
А льдов все нет.
„Седов“ ушел на сотню миль от мыса Желании в глубину Арктики, а кругом попрежнему темнозеленая малахитовая кипень взъяренного моря. Норд-вест попрежнему бросает пену валов на палубу ледокола.
77 градусов.
Льдов нет.
На крыше штурманской рубки у морского бинокля, прозванного за треножник „осьминогом“, вечная очередь.
— Точно у дверей церабкоопа там — на материке, — басит Борис Громов, спецкор „Известий“.
Да, мы теперь уже не жители материка. Земля стала чем-то нереальным, условным… Шестые сутки — кругом море Баренца.
— «Наш постоянный курс —
на дали.
Наше жилище — океан».
Шестые сутки „Седов“ в океане. Компас штурманской рубки держит неуклонный курс на норд. Шестые сутки — хаос зеленых живых гор.
— Курс — норд.
Курс — норд, — записывают в судовой журнал, сменяясь и вставая на вахту штурманы.
— Пыр! — Пыр!
Тимоша погоняет во сне собак. Во время шторма я сплю рядом с ним в каюте зверобоев. Тимоша наверное уже гонит свою упряжку по снегам Гуккера. За стеной в квиндеке катаются бочки. Со ржавым, ранящим нервы скрипом стучит круглые сутки железная дверца машины. С палубы доносится жалобный вой собак. Десятки их лежат на решетках вокруг трубы. Самые сильные завоевали места под лодками. Шторм выгнал собак из сделанной для них на полуюте клетки. Валы заливают ее. Корма зачерпывается.
В нижнем кочегарском кубрике в корме детскими корабликами плавают в налившейся воде самодельные деревянные туфли.