В ПЛОВУЧИХ ЛЬДАХ

За мысом Желания появились стального цвета огромные, мрачные птицы с совиными круглыми головами. Янтарными глазами они выискивают в пене гребней добычу. Это — глупыши, первые предвестники лежащей за ледяным барьером земли. За их изящным и легким полетом следишь часами.

Все чаще стали попадаться льдины с бурыми пятнами. Когда „Седов“ разбивает такую льдину, в разные стороны расплываются бурые слизистые комочки. Это особые полярные водоросли. Они живут, присосавшись к подводной части льдин и айсбергов.

— Как бы достать их! — хлопочет все время ботаник Савич. Богатство водорослей не дает ему покоя. — Это было бы превосходным приобретением для ботанического сада.

Но во время хода ледокола водорослей не поймать, и, скрепя сердце, Савич уходит в салон.

На одной из проплывших мимо борта пловучих ледяных гор — айсбергов подтаявшие следы медведя. Через четверть часа с левого борта у края ледяного поля расплылось рябиновое пятно — кровь тюленя: тут завтракал полярный медведь.

Земля была совсем близко.

— 130 миль по курсу до ближайшего острова архипелага, — сообщил старший штурман Хлебников, — мы сейчас находимся на 78°7′ северной широты.

— Когда дойдем?

Я задал самый неприятный и затруднительный вопрос для полярного моряка.

— Как льды… — отвечает недовольно капитан Воронин. — Сейчас разводье, а через час будут сплошные ледяные поля. В Арктике нет пассажирских расписаний. Если такие же будут льды, завтра увидим архипелаг. А возможно, что мы…

— Что?

— Увидим его через месяц, через год. Льды не находятся в подчинении капитану Совторгфлота.

Взяв бинокль, Воронин шарит им по лежащему кругом ослепительному ледяному хаосу. Он выискивает среди хаоса путь ледоколу.

„Осьминог“ (так прозван сорокакратный бинокль на треножнике), как вошли во льды, поступил в безраздельное пользованье Воронина и штурманов.

Настал самый ответственный момент пути. Ведомый голубоглазым капитаном, „Седов“ дерзко вступил во владения полярных льдов. Воронин часами выстаивал у осьминога. Труба осьминога обращена на холодную сталь „ледяного неба“. Сопровождаемый стаями серых крикливых морских чаек, „Седов“ осторожно плывет в узкой полынье меж ледяных полей. Все ослепительнее становится сверкание краев ледяного тупика, в котором полукругом сходятся ледяные поля. Где выход из него? Десять минут — и „Седов“ ткнется носом вон в тот стоящий вертикально торос. Быстрее чертит в разных направлениях труба осьминога застывший сверкающий хаос. Сверкающие стены тупика выросли, они достигают уже иллюминаторов. Голова ледяного тороса на уровне спардека.

По дороге к Северной земле «Седов» лавирует между льдин, пробираясь к разводьям и полыньям. Снимок с капитанского мостика.

Воронин делает два широких шага от осьминога к краю штурманской рубки.

— Лево на борт! — отрывисто командует он. — Борис Ефимович, держите левее вон того ропачка.^[1] Пробиваемся на большое разводье.

— Есть, на ропак! Лево руля! — доносится снизу веселый голос всегда бодрого младшего штурмана Ушакова.

Воронин снова застывает у глазниц осьминога.

— Одерживай!

— Есть, одерживай! — откликается из рубки рулевой.

— Так держать!

— Полный вперед! — приказывает Воронин.

— Полный вперед! — как эхо, отдает в машинную приказ Ушаков.

Форштевень „Седова“ в десятке метров от кромки льда. Невыносимый скрежет раздается в следующее мгновенье. Резкий толчок. Сотрясаясь всем корпусом, „Седов“ всползает на край тупика. Звеня, ломается лед. Лазоревые водовороты образуются под носом. Из зеленой воды выныривают синими ребрами разбитые льдины. Усиливающийся скрежет рвет барабанные перепонки.

В воде — только вздымающий сливочную пену винт „Седова“. Весь остальной корпус ледокола на льдине. Несколько секунд „Седов“ мертво лежит на льдах. Затем раздается грохот, нос „Седова“ стремительно падает вниз. Лазурные ребра льдин встают у бортов. Тысячетонная тяжесть ледокола проломила лед. Винт сзади разбрасывает в разные стороны мелкие льдины. Но „Седов“ неподвижно стоит в покрытых снегом торосах.

Лед очень толст.

— Полный назад! — слышится от осьминога.

— Полный назад! — передает команду Ушаков.

„Седов“ медленно сползает вниз. Нервной мелкой дрожью трясется его корпус. Гулко рвет воду работающий обратно винт. Когда „Седов“ отходит метров на сто назад, Воронин отдает новый приказ:

— Полный вперед!

— Есть!

Все ускоряя свой бег, „Седов“ вновь устремляется в сделанный во льдах пролом.

Грохот, скрежет, толчок, голубые буруны… „Седов“ еще на полкорпуса проник вглубь Арктики.

— Назад, — монотонно раздается команда.

— Есть, назад!

„Седов“ отходит, чтоб вновь кинуться в атаку. Еще и еще бросается он стальной грудью на льды. После одного из нападений — впереди, в ледяном поле появляется трещина. Извиваясь, она черной змеей бежит к темнеющему впереди разводью.

„Седов“ устремляется в трещину. Стальной нос его клипом раздвигает ее. Расходятся поперечные трещины. Одна из них проходит под стерегущим ледяной тупик-торосом. Торос исчезает в тяжелой зеленой воде.

— Полный вперед! Путь на север свободен…

Взятые с Новой Земли на архипелаг промышленники в радостном оживлении. Кузнецов надел запачканную кровью и жиром зверобойную малицу. Подпоясался самоедским охотничьим ножом из моржового клыка. Скинув капюшон, Кузнецов часами стоит на носу „Седова“. Нюхает воздух, ищет что-то во льдах.

Выпив сырое зеленое с коричневыми крапинками яйцо гагары, он смотрит мне в лицо.

— Хорошо!

— Что? Яйцо?

— Льды!

Для кого что хорошо. Для Кузнецова — льды. Выйдя ночью из кубрика, я увидел другого промышленника — ненца Тимошу Хатанзейского. Он сидел на опрокинутой вверх дном поморской лодке с полозьями. Щурился на ледяные поля. В лодке за спиной Тимоши сидел мохнатый, похожий на росомаху пес. На лбу его — метка зеленой краской. Это — передовой одной из новоземельских упряжек. Он привставал, повизгивал, ложился и опять вставал. Глотал жадно дувший из ледяных пустынь норд.

— Зверя чувствует, — односложно бросил Тимоша.

— А ты?

— А мне не спится. Тороса. Тут медведи.

Четвероногий и человек думали об одном.

Среди ночи я упал с койки на середину кубрика. „Седов“ очень сильно врезался в непроходимое торосистое поле. Всю ночь ломал он хрустальные перемычки между свинцовыми полыньями. Всю ночь в столовой матросского кубрика звенели в шкафчике стаканы. Морскую качку сменила качка ледяная. Разрезая льды, „Седов“ дергается в разные стороны. Невыносимый скрежет заставляет прятать голову под подушку. В нос ледокола гулко бьют перевертывающиеся торосы. Потом наступила глубокая тишина: прорвав перемычку, „Седов“ шел разводьем. Затем снова раздавались скрежет и толчки.

Мы держали неуклонный курс на норд. Сейчас норд становился осязаемым

КРОВЬ НА ТОРОСАХ

— Белый медведь!

Кричал Воронин. Выискивая разводья, он выследил в „осьминог“ самку с двумя медвежатами. Наше вступление в Арктику в охотничьем отношении было удачное. Стояла мглистая полночь. Неясная, зеленоватая, вызывающая ощущение непознанности лежащего вокруг. Несмотря на поздний час, в течение нескольких минут собрались все, за исключением вахтенных и кочегаров. Прибежал полуодетый кино-оператор Совкино Новицкий. Как всегда, он дерзко начал борьбу за лучшее место.

— А вдруг он повернется сюда, а тут спина чья-нибудь будет, — волновался он.

— Вдруг, Новицкий, не бывает, — солидно увещевал его корреспондент „Известий“ Громов. — Ты же не в первый раз в Арктике.

— А вдруг?

Направив кино-аппарат на воображаемого медведя, которым ему служит продолговатый торос, Новицкий „репетирует“.

Специальный корреспондент «Известий ВЦИК» на «Седове».

Впереди овальная полынья в несколько километров длины. За ней узкая перемычка, дальше плещется расплавленное зеленое бутылочное стекло — Баренцово море.

Где же увиденные Ворониным медведи? Восемьдесят глаз ищут их напрасно среди торосов. Не ошибся ли наш капитан: может быть его подвел „осьминог“?

Но с крыши рубки четкая, уверенная команда:

— Лево руля!

— Так держать!

— Право на борт!

Лавируя, „Седов“ шел разводьями к медведям. Вот уже стали различимы бегущие в смятении между ледяных скал три желтых пушистых комка. Один побольше, два поменьше. Медведица с двумя вешними медвежатами.

Дж-ж-з-з… „Седов“ напоролся на вмерзший в последнюю перемычку подводный айсберг. Нужно отходить назад и, ударив сразбегу рядом, пробиваться в полынью. На разбивание перемычки уходит четверть часа.

— Опоздаем. Убегут, — ноет в нетерпении Новицкий.

— Сами придут, — утешают его „арктики“.

„Арктики“ на седовском жаргоне — люди, неоднократно бывавшие в ледяных просторах.

Перемычка треснула. Вдоль правой кромки ее „Седов“ идет наперерез медвежьему семейству. Медведица уводит медвежат назад. Она думает переплыть соседнюю узкую полынью и скрыться в торосах тянущегося на восток до горизонта огромного ледяного поля. Ловким маневром Воронин отрезает ей путь. Вдоль кромки полыньи ледокол неумолимо надвигается. Медведица неожиданно останавливается. Предсказания „арктиков“ оправдались. Любопытство пересиливает у нее инстинктивный страх. Медведица ведет медвежат прямо на ледокол. Кажется, мгновенье — и „Седов“ раздавит форштевнем всех троих.

Видны желтые с зеленоватым отливом цвета морской воды шкуры медведей. Черный, опасливо нюхающий воздух нос медведицы. Доверчивые, изумленные мордочки медвежат.

Новицкий в упоении крутит ручку.

— Первым планом. Первым планом, — восхищенно шепчет он стоящей рядом с ним жене нового начальника архипелага Иванова, биологу Демме. Демме — первая женщина, едущая зимовать на архипелаг.

— Она же ведет их на смерть! Глупая. Ведь их убьют, — взволнованно отвечает Демме также топотом Новицкому.

Первая бригада, в которую входят штурманы и радисты ледокола, давно уже держит на мушках винтовок медведицу с медвежатами. Нетерпеливо поглядывая на Новицкого, они ждут, пока он не разрешит стрельбу, пока не „обыграет“ со всех сторон медведей.

Жужжание кино-аппарата смолкает. Новицкий машет рукой. Из восьми винтовок вырывается пламя. Испуганно взревев, оглядываясь назад, медведица кидается прочь от страшной черной громады. Бух! Одиночный выстрел повергает медведицу навзничь. Ее убил старший штурман Хлебников. Медвежата убегают в торосы. Но Новицкий неумолим.

— Первым планом, первым планом, — отмахивается он от наседающих охотников. — Кручу! Кручу!

Когда Новицкий кончил крутить, медвежата уже скрылись. Посланные им вдогонку пули только откалывали стеклянные осколки от защитивших их торосов.

„Седов“ замер. На лед выкинут штормтрап — веревочная лестница для спуска с судна. По нему спустились двое матросов и Громов. Громов первым добегает до медведицы. Она еще конвульсивно дергала передней лапой.

— Пуля пробила череп, — сообщил Громов.

— Юрия Константиновича с первым медведем, — поздравляли все счастливого старшего штурмана.

Матросы обвивали труп медведицы канатом от лебедки. Вокруг на льду расплывалось яркое карминовое пятно. Было такое впечатление, что все это произошло на экране. Так просто медведица отдала свою жизнь.

— Теперь — за арктическими сиротами.

Арктическими сиротами окрестил медвежат судовой врач.

— Сирот, ясно, оставлять нечего, — охотно согласился Тимоша. — В Арктике сиротам тугое житье.

В бинокль едва видны бегущие желтые комочки.

— Оддерживай руль на разводье!

— Есть!

Воронин снова появился на крыше рубки. Снова сдвигается неумолимый круг. Медвежата взлезают на торосы, нюхают доносимые ветром с ледокола запахи и снова бросаются улепетывать.

Бах! Бах!

Один медвежонок ткнулся мордой о край полыньи. Струя крови облила соседний торос. Другой, переплыв под выстрелами полынью, скрылся в недоступном для ледокола многокилометровом поле.

На этот раз убил радист. По сброшенному штормтрапу за трупом медвежонка снова спустились матросы. Ломая льды, „Седов“ затем тронулся к открытому морю.

В шлюпке Тимоша с Журавлевым уже свежевали медведицу. Рядом пристроился один из белоглазых колымских псов. Он жадно пил свертывающуюся на воздухе ярко-алую медвежью кровь.

— Будут завтра медвежьи почки? — задорно окликает новоземельский промышленник Журавлев проходящего мимо старшего кока (повара).

— Ол-райт, ол-райт, — отвечает Мещанинов.

Он долго плавал за границей. Ол-райт — его любимое присловье.

— Медвежьи почки есть, сэр!

ЗА ЛЕДЯНЫМ БАРЬЕРОМ

Полдень следующего дня принес большую неожиданность. Прорвавшись сквозь торосистое ледяное поле, „Седов“ вышел в открытое море. На горизонте рябились мелкой волной тяжелые зеленые воды северной части моря Баренца. Ледяной барьер, охраняющий архипелаг, остался позади.

— Открытое море, — довольно поглаживал начальник экспедиции профессор Шмидт свою пышную бороду. — Нам повезло. Нам улыбнулось хорошее счастье. Такие редкие льды бывают раз в десятилетие. Не многим, как шотландцу Ли-Смиту, удалось пройти к архипелагу чистой водой. Это было в 1880 году.

За 29 лет, в течение которых корабли пытались пройти на Землю Франца-Иосифа, это удалось сделать 26 раз. В среднем, по заключению проф. Визе, один из пяти навигационных периодов всегда бывает малодоступен. В эти годы на архипелаг пройти под силу только мощным ледоколам, могущим активно форсировать льды. На ряду с этим зарегистрировано однако несколько случаев, когда корабли доходили до архипелага по открытому морю, встречая только одинокие льдины.

Разрушенные постройки и следы предыдущих экспедиций на Земле Франца-Иосифа. Мыс Флора.

Шесть часов „Седов“ плыл по морю, тараня плывшие из неведомых просторов Арктики небольшие ледяные поля.

— Земля!

Из зеленого моря выросли в разных частях горизонта ледяные купола ее островов. Бывший начальник острова Врангеля Ушаков перевесился через перила спардека. Любуется проплывающими мимо иссосанными солнцем причудливыми льдинами.

Начальник зимовки нового состава Иванов и первая лошадь на Земле Франца-Иосифа.

С левого борта вырастает большой продолговатый остров. Очертания его напоминают занесенного снегом на отмели кита.

— Остров Нордбрук, — глядя в бинокль, говорит Визе. — Самый известный из островов архипелага. На западе его — знаменитый Кап-Флора — мыс Флоры. С этой стороны его не видно. Кап-Флора хранит развалины многих полярных зимовий. У его скал перебывали почти все посещавшие архипелаг путешественники. Это самая своеобразная в мире международная арктическая гостиница. Всякий идущий на архипелаг мореплаватель прежде всего посещает Кап-Флору. Таков установившийся обычай.

В нескольких десятках метров впереди из волн выскочил и с любопытством уставился круглой усатой мордой на „Седова“ тюлень — морской заяц. Целая стая глупышей совершала немой полет вокруг ледокола. Удивительные птицы! Ни раньше ни позже я не слыхал, чтобы они кричали.

Черные скалы Гукера со свешивающимися языками мутного льда — всего в нескольких милях по курсу. Справа из моря вынырнули, как морские зайцы, сахарные головы небольших островов.

— Острова Мей и Ньютон, — произносит Иванов.

Он был в прошлом году на архипелаге.

Все ближе и ближе ледяная земля. Виден уже широкий зев Британского пролива. До бухты Тихой пятьдесят миль. Ослепительно-яркое солнце льет расплавленную медь своих лучей на снеговые вершины островов и качающиеся айсберги.

…На западе за Нордбруком, как отдаленное майское облачко, наметились снежные берега. Земля принца Георга.

— Открывшие архипелаг австрийские ученые Пайер и Вейпрехт, — рассказывает новичкам Отто Юльевич, — все его острова назвали именами австрийских императоров и принцев. Английский ученый Джексон, три года проведший на Кап-Флоре, назвал открытые им острова именами родных и знакомых. Другие острова, проливы и заливы носят имена английских сановников и дочерей американских миллионеров, субсидировавших экспедицию на архипелаг.

— Так надо переименовать, — говорит Новицкий, накручивающий ослепительный арктический пейзаж.

— Конечно, надо. Но это не легкая работа. Архипелаг состоит из девяноста семи островов.^[2] Девяноста семи! А сколько между ними проливов, сколько мысов, заливов! Вот откроем когда Северную землю, тогда и займемся изложением принцев и королей в Арктике, — смеется Шмидт, — Землей Михайлы Ломоносова надо бы назвать ее, именно Михайлы, — оглядывает он всех собравшихся на спардеке.

— Или Землей Айсбергов.

— Тоже недурно.

Сменив курс, „Седов“ шел вдоль черных скал южных берегов Гукера. Со скалы справа в море обрывался огромный голубой язык глетчера. На горизонте возникали волнующие миражи — все новые и новые снежные облака-острова. Крепкий порывистый ветер вспенил волну. „Седов“ опять закачался с борта на борт. Дул прерывистый холодный норд. Ветер жег лицо. Но, несмотря на это, никто уже несколько часов не уходил с палубы. Такие картины наблюдают раз в жизни, да и то не все.

С хрустальным звоном плывут хрустальные глыбы к югу. Сделав полукруг, „Седов“ идет к загроможденному айсбергами широкому зеву Британского пролива.

Снова вокруг сомкнулось кольцо пловучих льдов. Британский пролив встретил мелко-битыми полями. Бросим ли мы сегодня якорь в бухте Тихой? Пролив Меллениуса, южный вход с бухты в Тихую, оказался забитым льдом.

— Пройдем ли?

Нервное напряжение разряжает главный радист „Седова“ Гиршевич.

— Отто Юльевич, — пробравшись бочком сквозь столпившихся на спардеке ученых, спокойненько заявляет он, — я установил двухстороннюю связь с радиостанцией Гукера.

— Что же вы не спросили их о льдах? — вскидывает голову Шмидт.

— Спросил, вот радиограмма.

Схватив поданную Гиршевичем радиограмму, Шмидт читает вслух:

„В бухте Тихой битые торосы и айсберги. Проход в бухту возможен западным горлом вдоль острова Скот-Кельти и острова Мертвого тюленя. Видимость хорошая. Отчетливо видим снеговые вершины Нордбрука. Жмем руки. Ждем. Колонисты“.

Отто Юльевич за Гиршевичем в радиорубку. Он будет разговаривать с начальником советской колонии Илляшевичем по радиотелефону.

— Что же вы? — журит он Гиршевича, — почему не сказали раньше, что можно говорить с зимовщиками?

— Да плохо слышно было, Отто Юльевич, — оправдывается Гиршевич. — Разве я мог? Вот наладил — теперь пожалуйста.

Среди торосов груды черных валунов.

Валуны — остров Мертвого тюленя. Открыл остров Джексон. Назвал его так Визе. Бродя здесь на лыжах восемнадцать лет назад, когда в бухте Тихой стоял „Святой Фока“, он нашел на его берегу раздавленного льдами тюленя. Британский пролив достигает тридцати километров ширины. Двигающиеся по нему из моря королевы Виктории с севера ледяные поля тянутся до снежных полосок на западе.

Айсберг в бухте Тихой. Видны годовые наслоения.

— Прямо на траверсе — Земля принца Георга. Левее, за кормой, виднеются очертания Земли королевы Александры, — говорит профессор Самойлович. Он уже третий раз видит землю айсбергов.

— К западным берегам Земли Александры я подходил на „Красине“ в 27 году. Мы искали Амундсена…

Лежавший впереди угрюмый скалистый остров носит имя — Кетлитц. Возвышающийся за ним круглой чашей своих снегов — остров Нансен. И еще, и еще в изумительно прозрачном воздухе Арктики видны едва уловимые очертания далеких островов. И не знаешь — острова это или облака.

НА СКОТ-КЕЛЬТИ ЛЮДИ

— На острове Скот-Кельти люди! — возбужденно крикнул Воронин из штурманской рубки.

На мрачные скалы Скот-Кельти обратились взоры всех. На этот раз „осьминог“ подвел Воронина. Никто не смог обнаружить на скалах угрюмого острова дорогие силуэты. Взоры всех опять устремляются на гигантскую скалу в глубине бухты Тихой.

— Вон долина Молчания. Вон — радиостанция, — радостно восклицает инженер Илляшевич, строивший в прошлом году в бухте Тихой зимовье. Евгений Илляшевич — брат начальника колонии.

Второй раз посещающие архипелаг ухитряются видеть даже алый флаг на вершине мачты.

— Да вон, вон у подножья обрывающегося в бухту каменистого мыса.

Илляшевич сует мне бинокль и повертывает голову по направлению местонахождения зимовья. В бинокль виден голубой купол ледника, возвышающегося за Рубини-Рок. Купола этого глетчера мы видели на юге Гукера. Он тянется десятка на два километров.

Но, как страстно ни желаю видеть зимовье, — я его не вижу. Темные домики сливались с черными валунами мыса, на которых они возведены.

Стоящий рядом со мной главный ботаник Ленинградского ботанического сада Савич в восторге от Рубини-Рок. Савич не сводит бинокля с покрывающих Рубини-Рок ржавых и зеленых пятен.

— Зеленый лишай. Интересно, — морщит он лоб. — Оранжевый лишай встречается на Шпицбергене, но оранжевый — это специфик Франца-Иосифа. Очень интересно.

Раздвинув последние льды у мыса Седова, ледокол украшается разноцветными сигнальными флагами. Через пятнадцать минут якоря ледокола лягут на покрывающие дно Тихой широколистые водоросли. Теперь ясно видны здания радиостанции и сарайчиков. На вершине мачты радиостанции ледяной ветер полощет ярко-алый флаг. Среди лающей на ледокол стаи ездовых собак видны фигуры семерых людей. Залпы с „Седова“. Торжественно ревет сирена. Мы у цели. Боцман Янцев уже готовится на носу спускать якорь. С берега доносятся ответные залпы. С утесов Рубини-Рок срываются тучи птиц, там птичий базар. Новые залпы. Полярная ночь позади. Сейчас в Арктике вечный день. Еще и еще рвут вечное молчание Тихой винтовочные залпы.

Первое поселение на Земле Северной (о-в С. С. Каменева).

Зимовщики Гукера радостно приветствуют железного гостя Большой Земли. Большая Земля — так называют материк колонисты Новой Земли и зимовщики полярных радиостанций. Они ведь скоро увидят ее, увидят одетые в изумрудную хвою лесов беломорские берега.

— Ура!

Завернув носом к Британскому проливу, „Седов“ отдал якоря. Среди волн уже плывет с берега шлюпка. В ней трое мужчин в синих норвежских вязаных свитерах. Двое зимовщиков стоят на ледяном припае, махая над головами дымящимися винтовками. Первым на „Седова“ взбирается по штормтрапу плотный старичок с пышной рыжей бородой. Но у старичка глаза только что окончившего школу-семилетку, щеки нежно-розовые. Пышная борода создает поэтому впечатление маскарада. Молодой старичок — начальник советской колонии Гукера Петр Илляшевич. Шмидт обнимает и крепко целует его:

— Борода-то, борода-то! — довольно восклицает он.

Очень приятно встретить на Гукере бородатого человека. Сам обладатель роскошной черной бороды, начальник нашей экспедиции — большой почитатель окладистых бород.

— Хороша борода!

Начальник экспедиции О. Ю. Шмидт.

В ответ растрогавшемуся бородой Илляшевича Шмидту несется оглушительный хохот. Инцидент с бородой придал теплоту встрече. Вслед за Шмидтом, Илляшевича и приехавших с ним в шлюпке повара Знахарева и служителя Алексина обнимают Самойлович и Визе.

Спущенная на талях большая спасательная шлюпка легко легла на подошедший вал. Сильные удары весел погнали ее к берегу. На подмытом волнами синем льду припая пожимаем руки двум стоящим на нем зимовщикам.

Веселому, беспрестанно улыбающемуся толстяку, самому северному коммунисту, доктору колонии Георгиевскому. Неисправимому „арктику“-радисту Эрнесту Кренкелю.

Когда в прошлом году бродивший по архипелагу в поисках удобного места для радиостанции „Седов“ зашел в бухту Тихую, Кренкель сказал тоном знатока:

— Здесь зимовать вредно. Чорт возьми, красота какая!

Радист Кренкель, сменившийся с зимовки.

В этой ледяной красоте Эрнест Кренкель провел год. Полярной ночью он поставил мировой рекорд дальности радиопередачи. Он говорил по радио с адмиралом Бердом, зимовавшим в море Росса у южного полюса.

— Привет человеку с Большой Земли, — крепко жмет Кренкель мне руку. — Пожалуйста в рацию.

Прыгая с обледенелого валуна на валун, идем к продолговатому деревянному дому мимо развешанных на воткнутых в снег шестах медвежьих шкур. Их не меньше полутора десятка.

— Ого, сколько!

— Семнадцать, — отвечает шагающий рядом с Кренкелем высокий мужчина.

Это тоже заядлый „арктик“ — метеоролог Шашковский. На крыльце среди разноголосо тявкавшей стайки серых, как волчата, щенят, стоял средних лет мужчина с нервным лицом.

— Тише, тише, дьяволята, — успокаивал он щенят, прыгавших за куском бывшего у него в руке тюленьего сала.

— Механик Муров, — поклонился он.

Он, как и шесть его полярных братьев по острову Гукера, также носил синюю норвежскую фуфайку.

Полярный банкет отличался от банкетов на материке своей суровой искренностью. Посреди уставленного разнообразными кушаньями стола стояла ваза с белыми и желтыми цветами. Это — полярные маки. Их головки выглядывали из лилового мха, вместе с которым были вырыты между валунов.

Тосты были свободны от ненужной лести.

— От имени правительства Союза благодарю вас, жителей самого далекого в Арктике советского форпоста, — сказал Шмидт. — Земля айсбергов имеет отважных обитателей. Своим мужеством на 81° северной широты вы поддержали в сердце Арктики честь СССР.

Ответил Петр Илляшевич:

— Спасибо. Я счастлив сообщить, что в советской колонии на архипелаге все благополучно. Темные ночи, снежные штормы, визиты белых медведей, — все это позади. Все здоровы. Рация держит регулярную связь с материком.

Встал Ушаков.

— Мне, прожившему три года на острове Врангеля, более чем кому-либо понятно чувство, с которым вы встречаете ледокол, поднимая бокал за мужество, смелость и энергию полярного коллектива. За Арктику, дающую нам переживание, подобное сегодняшнему!

— Ура!

Глядя на спадающие в сотне метров скалы мыса Седова, у подножья которых виднеется крест над могилой погибшего механика „Святого Фоки“, Визе медленно и тяжело бросил слова:

Первое потомство на Северной земле: щенки — ездовые лайки.

— В первый раз я уезжал из бухты Тихой на „Фоке“ с тяжелым чувством. Тень его была и в прошлом году, когда ледокол уходил от вас к Большой Земле. Сейчас этого чувства нет. Надежды оправданы. Вы сделали большое дело.

— За здоровье будущих зимовщиков! За первую женщину архипелага — тов. Демме! — кричит Илляшевич.

— Да, да, за первую женщину архипелага!

Демме смущенно благодарит.

Кузнецов кладет трубку поперек коробки сардинок.

— Я председатель промысловой артели Малых Кармакул. Мне промышленники сказали: набьешь зверя — приедем. Не только норвежанам моржей бить.

— А теперь я, — возвысил голос стоявший все время у печки и улыбавшийся Кренкель. — Отвык я за год говорить и скажу коротко: — Опытно-показательная зимовка была. Все.

Все рассмеялись…

* * *

…Солнечной арктической ночью в бухте Тихой загрохотали лебедки. Снова, как в Архангельске, в воздухе беспомощно забарахтались поднятые лебедкой коровы.

— Майна!

— Вира!

— Полундра!

— Есть!

Тимоша с помощью Кузнецова стаскивал в шлюпку по парадному трапу взятых из Белушьей губы своих длинноухих, разных пород ездовых собак. Бригада кочегаров под руководством младшего Илляшевича выгружала из кормового трюма доски и балки. Доски и балки все пронумерованы, и их остается только собрать.

С кормы я вижу, как старшина артели „полярных плотников“ Африкан уже суетится на пригорке среди валунов. Из валунов выступает геометрически правильный четырехугольник фундамента. Его, отрыв из-под снега валуны, сделали по посланной младшим Илляшевичем радиопросьбе зимовщики. Готовый фундамент на несколько дней сократит стоянку „Седова“ в бухте.

Глухая полночь, но купола ледников на Рубини-Рок, как и днем, матово голубеют. С разных концов берега доносятся оживленные крики. Все, кто свободен, на берегу. Всем хочется чувствовать под ногами твердую почву. Даже если это будут только оледенелые валуны.

ГОВОРИТ ЗЕМЛЯ ФРАНЦА-ИОСИФА

Я глядел на висевший на стене череп молодого моржа. Пустые главные впадины черепа смотрели на плывшие мимо окон айсберги. Маленькая комната Петра Илляшевича окнами смотрела на лежащие за бухтой черные скалы Скот-Кельти.

— Это один из шипевших ночью в полыньях, — указал на череп моржа Илляшевич. — Одной из ночей злобно лаяли на середине бухты собаки. В темноте слышались глухие удары, треск разбивавшегося льда. Довольное шипение. Морж резвился, проламывая молодой лед. Я выстрелил…

В пахнувшей сосной комнате я услышал эпически простой рассказ о первой советской зимовке на острове Гукере.

— Вы принадлежите к немногим вступавшим на валуны этой бухты.

Илляшевич усмехается краями широко открытых голубых глаз. Год назад верные данные об острове могли сообщить только географы и норвежские полярные зверобои. Остров Гукер расположен в соседстве с полюсом. Путь к острову сторожит ледяной барьер — айсберги. Курсом льдов и айсбергов надо плыть к нему.

30 августа 1929 года поверхность Тихой покрылась тонкой пленкой молодого льда. Поднялась снежная пурга. Мыс Седова, Скот-Кельти и Рубини-Рок скрыл летящий снег. Вечером завыла сирена „Седова“. Он уходил на юг. Близилась арктическая ночь. Она могла захватить ледокол в архипелаге. Большая Земля лежала за ледяным барьером. Сквозь него нужно было прорваться в течение нескольких ближайших дней. Иначе была обеспечена зимовка во льдах.

Покрывая гул пурги, „Седов“ проревел третий раз.

По занесенному снегом трапу на лед, в снежную пургу, сошли семеро.

Первый из семерых нес серого пушистого котенка.

— Тихий вперед!

— До будущего года!

— До будущего!..

— Спасибо вам, товарищи, что затащили нас сюда! — крикнул Эрнест Кренкель. Он благодарил всерьез.

Винт заработал. С кормы повернувшегося ледокола раздался потерявшийся в снежных хлопьях залп.

Медленно, не оглядываясь, семеро молча шли по льду. Залп отрезал последние нити, связывавшие их с прошлым, с материком.

Отныне у них было только настоящее. Оно заключалось в одном деревянном доме у подножья мыса. В нем семеро должны были провести год, может быть — два. Это зависело от ненадежной милости полярных льдов.

…Сквозь снежные хлопья ветер донес из горла бухты бодрый коллективный крик.

— Кажется, кричат ура, — взволнованно сказал кто-то.

Угрюмое шествие было нарушено. Щемящую тоску сменил порыв радости. Кричали с ледокола.

Все мы, не разбирая дороги, бросились по льдам назад. Впереди с жалостным воем неслись собаки. Они точно чувствовали, что больше никогда не увидят Большой Земли.

Общий вид советской колонии на Земле Франца-Иосифа.

— Достигнув кромки льда, — говорит Илляшевич, — мы долго махали смутным очертаниям исчезавшего в пурге ледокола. Оленьи шапки метались над головами до мгновения, пока пурга не поглотила последние искорки седовских огней. Мы остались одни…

Начавшуюся в день ухода „Седова“ пургу сменили стоявшие неделями туманы. Во время туманов к окнам зимовья прилипала белесая скользкая пелена. Дым тумана заслонял все очертания окрестностей бухты. Знакомое, привычное, реальное оставалось только в нескольких комнатах. За окнами внешний мир кончался Большая Земля. Шумные города. Автомобили. Театры. Это казалось смутным воображением когда-то виденного полузабытого сна. Воспоминания тонули в начинавшейся за окнами скользкой трясине тумана. Дни, заполненные мглой, проходили в тоскливом сидении. На короткое время, когда уходила мгла, начинались снежные пурги.

* * *

Вот отрывки из дневника одного из семерых. Суровый тон ежедневных записок лучше всего даст понять жизнь колонии.

29 сентября 1929 года… В Тихой все еще большие полыньи.

30 сентября… Сильный зюйд-ост вынес опять вчера вечером лед из бухты в Британский пролив.

1 октября… Между торосов сегодня плавало большое стадо гренландских тюленей. Мы наблюдаем с исключительным вниманием их проделки. Это последние трепеты жизни в Арктике. Скоро исчезнут и последние следы ее.

12 октября… Неделя как уже между плавающих льдов не видно ни одной нерпы. Тюлени уплыли к открытому морю. С Рубини-Рок улетели последние кайры (полярные птицы).

18 октября… Несколько дней как нет медведей. Они ушли наверное вслед за тюленями к кромке льдов.

22 октября… Без медведей стало совсем тоскливо.

27 октября… Тихая замерзла. По льду ходили на Скот-Кельти. Шлюпки, оставленной осенью на острове профессором Шмидтом, не оказалось. Повидимому ее унесли громоздившиеся на отмель во время ледяных сжатий торосы.

…В полдень розовела заря.

— Пользуясь светом зари, мы все взбегали на мыс Седова. В половине декабря исчезла и заря. Наступила полярная ночь. Жестокий шторм принес из пролива в бухту гигантские столовые айсберги. Они врезались в молодой лед, нагромоздив груду торосов.

От штурмов качалась лампа кают-компании зимовья. В печках подпрыгивали горячие поленья. Разговор в такие минуты невольно смолкал. Все слушали присвисты и рев бушевавшей пурги. Наносимые пургой сугробы до неузнаваемости изменили вид бухты. Каждый день регулярно, за исключением уж особо сильных снежных штормов, вся колония выходила на обязательные физические работы. Разгребали сугробы. Пилили дрова. Возили на нартах из бухты для питья лед. Кончик торчавшего из-под сугроба креста Зандера всегда напоминал о цынге.

Луна от сильных морозов опоясывалась радужными кольцами. Разноцветные движущиеся занавеси северного сияния колыхались на небе. Они рождались тут, за островами, совсем близко.

— В один из лунных дней, — говорит Илляшевич, — мы пошли на ледник Юрия. Ледник трещал. На купол ледника идти было опасно. Можно было провалиться в скрытые под снегом трещины. Ледник гудел. В полярной темноте рождались новые айсберги.

* * *

Но семеро были сделаны из крепкого теста. Полярная ночь не сломила их упорства.

Каждый день, несмотря на метели, снежные циклоны, штормы, в полярной темноте, держась за веревки, протянутые от зимовья к метеорологической будке, Шашковский пробирался на взгорье к крестам.

„Погода делается в Арктике“.

Шашковский всегда помнил это изречение.

Там, в Ленинграде, ждут метеорологической сводки с Гукера. И он должен обязательно получить ее. Производя сложные вычисления, он сделает еще один шаг к раскрытию климатических тайн Арктики…

Защищая лицо от ветра оленьей рукавицей, Шашковский медленно брел в сугробах вдоль веревки.

Нет, нет, он во что бы то ни стало сегодня также должен достигнуть погребенной в снегу метеорологической будки.

Вечером, когда жизнь в зимовьи затихала, по коридору раздавались мягкие шлепающие шаги. По коридору шел коренастый крепыш с добрым, мягким лицом. Радист Эрнест Кренкель пробирался в угловую комнату, где свист пурги был особенно силен. Там была радиостанция. Прислушиваясь к скулящему вою мерзнувших собак и завывавшему в унисон им ветру, Кренкель посылал воздушные сигналы через льды Баренцова моря.

— Матшар!^[3]

— Матшар!

Кренкель вызывал ближайшую радиостанцию на Новой Земле.

— Матшар!

— Говорит земля Франца-Иосифа… Говорит Земля Франца-Иосифа… Примите метеорологическую сводку с рации острова Гукера.

— Матшар!

Этот зов Полярной Земли слышен во льдах и сейчас.

* * *

В тот же вечер Эрнест Кренкель рассказал, как он разговаривал по радио с южным полюсом.

— Двенадцатого января 1930 года, когда все в зимовьи спали, я послал в эфир ежедневный вызов:

— Матшар! Матшар!

Маточкин Шар ответил. Я передал ему метеорологическую сводку для материка. Побеседовали о новостях. Затем я дал общий вызов:

ВФА… ВФА… ВФА…

ВФА — позывной сигнал радиостанции Земли Франца-Иосифа. Сначала мне ответил Берлин, затем я услышал передачу из Парижа. Париж перебила какая-то радиостанция, дававшая мой позывной…

ВФА… ВФА… ВФА.

Сигнал был слышен отчетливо и резко.

— Я — Земля Франца-Иосифа, — отвечаю.

На английском языке кто-то допытывался подтверждения:

— Советская полярная радиостанция Земли Франца-Иосифа?

— Кто говорит? — выстукал я.

— Говорит радиостанция адмирала Берда из Антарктики.^[4]

Не веря себе, я переспросил:

— Говорит советская радиостанции на архипелаге Франца-Иосифа. Ваше местоположение?

— 78 градусов 35 минут 30 секунд южной широты. Рация расположена у ледяного барьера Росса в Антарктическом море.

— У южного полюса?

— Да!

Закурив новую трубку, Эрнест Кренкель продолжает:

— Я спросил: Как погода на южном полюсе?

— Хорошая. Сейчас летний день.

— А у вас на северном полюсе?

— Полярная темнота. Бушует метель. Второй день не выходим из зимовья.

— А у нас на южном полюсе несутся облака. Адмирал Берд хотел лететь сегодня к полюсу, они помешали ему. На-днях вернулась из глубины Антарктического материка сухопутная партия. Судно экспедиции „Сити оф Нью-Йорк“ сегодня бросило якоря в городе Холостяков.

— В городе Холостяков?

— Да. Так назвал адмирал Берд наш полярный поселок. У нас нет ни одной женщины. Сколько зимует вас на архипелаге?

— Семь человек.

— Вы — смелые ребята, — похвалил радист Берда. — Советские летчики ищут пропавшего американского пилота Эйдельсона в Северном полярном море?

— Пилот Слепнев вылетел из бухты Провидения…

На этом разговор закончился.

Больше мне не удалось говорить по радио с Антарктикой.

НА ПЛАТО ОСТРОВА ГУКЕРА

Ослепительно сияющее солнце висело над мачтами „Седова“. Безмятежный покой лежал над бирюзовым зеркалом бухты. Глухие, невнятные, звенящие шопоты доносились в нее с Британского залива.

Кайры на воде.

Шли льды. Каждые шесть часов они охватывали „Седова“ сплошным ожерельем. Их загоняло в бухту тяготение к луне — приливы морей Баренца и Виктории. Плавно покачиваясь на мертвой зыби, льды вели фантастический хоровод вокруг ледокола. Совершив несколько кругов мимо острова Скот-Кельти, айсберги уплывали обратно в Британский пролив.

С айсбергами в бухту Тихую приливы загоняли огромные ледяные поля. Штормы оторвали их от островов, луна отправляла искать смерти. Часть этих ледяных полей вмерзала в подводные рифы, и каждый обрастал новым льдом. Другие, не найдя себе пристанища в заливах и бухтах архипелага, уплывали в море Баренца. Их жизнь кончалась в теплых водах Гольфштрема, у мыса Желания.

Скрипучие крики раздавались сверху. Крестообразные тени падали на стены айсбергов. Кричали огромные с кривыми желтыми клювами полярные чайки. Сорвавшись с Рубини-Рок, они садились на вершины айсбергов, совершая на их тающих гребнях свой путь. Это были хищные чайки — бургомистры. Бургомистры ненавидимы всем пернатым населением птичьих базаров за похищение яиц и кражу пищи у птенцов. Кроме них, на архипелаге Франца-Иосифа водятся еще небольшие белые чайки — моевки, маленькие черные, похожие на утят птички-чистики, кайры и глупыши. На некоторых островах архипелага гнездуют гаги и гуси. На самых крайних северных островах живут редкие розовые чайки. Их гнездовья были обнаружены Нансеном на Белой Земле. За исключением гаг и гусей, остальные птицы встречаются на островах в громадных количествах. Бедность видов вознаграждается исключительными количествами. „Птичьи базары“ архипелага по численности жителей равняются большим городам материка.

Проскользнув на шлюпке между двумя сблизившимися айсбергами, плыву вдоль края плоской, несущей на себе мелкие валуны квадратной льдины. Небольшой вишневый сгусток у края ее привлекает внимание. Это полярная медуза. Пробую подцепить ее веслом. Спазматически сжимаясь и разжимаясь, морское животное уходит в глубину бухты.

У забросанного консервными жестянками берега подводные водоросли шевелили листьями. Желтая слизь колыхалась вокруг каждого стебля.

Валуны на берегу бухты обросли черными волосатыми мхами. Они казались спящими животными. Над валунами отвесными выступами чернели породы базальтов мыса Седова. Глубокие трещины пересекали скалы в разных направлениях. В глубине вертикальных трещин слышалось журчание воды, — это были ледниковые ручьи.

Медленно, ощупывая прочность выступов, поднимаюсь на ровную поверхность черной вершины, на плато. Нужно быть крайне осторожным. Несколько расколотых полярной стужей камней выпало из-под ноги из своих гнезд. С торжествующим грохотом понеслись они вниз, увлекая за собой лежавшие на выступах валуны, — вниз, в заросшее кровавым мхом болотце.

Достигаю края каменистого плато: черными глыбами валунов оно уходило на запад, к Британскому каналу. Волосатые мхи на валунах были тут еще пышнее.

Чудесный вид открывался сверху на бухту Тихую, „Седов“ казался отсюда не многим больше „Тузика“, шлюпки радиостанции. Неужели мы пробрались сюда, сквозь льды, на нем?

Изумительно было сочетание покрытых оранжевыми и зелеными лишаями скал Рубини-Рок. Белые жилы вечных снегов лежали в расщелинах Рубини-Рок. Скала Рубини. Назвать скалу именем знаменитого итальянского певца пришла фантазия смелому исследователю архипелага англичанину Фредерику Джексону. Он придумал его наверное в минуту шутливости, слушая пение ветров полярного ночью в хижине своего зимовья на мысе Флоры.

На вершине Рубини-Рок вдавались в небо два треугольника. Это — гурии. Большой, взобравшись по отвесным утесам, поставил Петр Илляшевич. Меньший рядом с ним поставил геолог „Святого Фоки“ Павлов. Гурии — это сложенные из камней сооружения, которые полярные исследователи оставляют на суше как знаки своего пребывания. На всех посещенных нами островах видели мы их. Достигнув острова, полярный мореплаватель сооружает на берегу гурий. Гурий — значит, тут, на этом оледенелом берегу, был человек.

* * *

…Желтые и белые нежные пятна в губчатых шапках мха — полярные маки, поражающие своей скупой красотой цветы полярной земли. Они ютятся в миниатюрных домиках меж валунов, в соседстве с глетчерами. Их могучее стремление к жизни восхищает.

Климат архипелага имеет довольно высокие для его широты зимние температуры и очень низкие — летние.

Средняя температура трех летних месяцев равна на архипелаге нулю. Такого холодного лета нет ни на одной из полярных земель в северном полушарии.

Это объясняется тем, что три четверти островов покрыты ледниками, а море вокруг — огромными массами пловучего льда.

Холода зимой достигают на островах 46 градусов но Цельсию. Из-за холодного лета почва на островах оттаивает не больше чем на 30—40 сантиметров в глубину.

Зимой при очень низкой температуре часто дуют ветры ураганной силы.

Отдельные порывы ветра бывают чудовищны. Ураганы сплошь и рядом дуют зимой по неделе и больше, летом часты густые туманы.

…Только один месяц в году — июль — имеет на архипелаге температуру выше нуля. Один месяц. Но полярные маки находят возможным для себя существовать. В соседстве с маками ютились во мху лиловые и пестрые грозди миниатюрных колокольчиков. Это были камнеломки.

Природа взяла полярные цветы под свою опеку. Ложные листья маков, охватывающие их венчики, покрыты пушистой бархатной шубкой.

Колокольчики камнеломок охраняет от холодов жесткая чешуя, которая бывает на материке у бессмертников.

В чашечку мака, превосходящую снег ледников своей прозрачной белизной, села маленькая мушка. В нескольких местах я нахожу вросшие в мох, выбеленные ветрами хрупкие, словно фарфоровые, кости песца.

Следы жизни, даже умершей, радуют среди черных волосатых валунов.

ЗЕМЛЯ ПРИНЦА ГЕОРГА

Глубокое ущелье в коричневых выветрившихся скалах. По дну долины к Британскому проливу сползает глетчер. С вершин скал, как застывшее расплавленное стекло, перегибается голубая кайма его. На поверхности глетчера лежали валуны морен, — обломков скал, раздавленных и растертых ледниками. Ручей выел узорные глубокие ходы в ледяном потоке глетчера. Он нес свои прозрачные воды к дремлющим у берега плоским четырехугольным айсбергам.

Звенящие шумы, шуршание доносились снизу, с Британского канала. С севера, с моря Виктории по проливу сплошной массой двигался пловучий лед. Среди разломанных штормами ледяных полей величаво плыли гигантские столовые айсберги. Высота отдельных из них достигала высоты двухэтажного дома. На их сияющие тела было больно смотреть.

На юго-западе горизонта белели длинные, узкие тучи. Это матовели восточные берега таинственной Земли принца Георга. Исключительная прозрачность солнечного арктического вечера приближала ее берега. За темными пятнами лежавших параллельно теней угадывались горла снежных фиордов. Матовые провалы — были льды глетчеров. Светлели выдавшиеся в Британский пролив обледенелые полуострова.

* * *

…Землю принца Георга открыл богатый шотландский путешественник Ли-Смит в 1879 году. Вторыми на ее берега вступили английские ученые Джексон и Армитедж. Во время трудного путешествия на собаках весной 1897 года, перенеся большие лишения, они достигли северных берегов Земли Георга и лежавшей рядом с ней Земли королевы Александры. Земля королевы Александры — самый огромный остров архипелага. Она больше даже Земли принца Георга.

„Внешний вид этой земли, — сообщает в своем путевом дневнике Джексон, — совсем не похож на пейзажи остальных островов Франца-Иосифа. Она низменна. Значительная часть поверхности ее свободна от льдов. Вид этих частей Земли Александры похож на сибирскую тундру“.

Землю Александры пересекал также Альбанов, штурман погибшей во льдах за архипелагом русской шхуны „Святая Анна“. Вышедшая почти одновременно с „Фокой“ из Архангельска шхуна „Святая Анна“ погибла во льдах за архипелагом. Капитану ее, лейтенанту Брусилову было поручено пройти из Архангельска в Берингов пролив. Но тяжелые в тот год льды, окружив шхуну у берегов полуострова Ялмала, в Карском море, увлекли ее к Северу за архипелаг Франца-Иосифа.

Во время путешествия по Земле Александры погибло несколько шедших с Альбановым матросов. Район Земли Александры, по которому они шли, был очень суров и пустынен. Земля поразила воображение Альбанова.

„Эта земля какая-то сказочная, полуфантастическая. Ее странный ненатуральный лунный пейзаж и круглая форма поверхности придавали ей нереальность“.

В 1927 году к западным берегам земель Александры и принца Георга подходил искавший Амундсена „Красин“. Профессор Самойлович так описывает посещение их берегов:

„На фоне белесоватого неба вырисовывался светлый купол материкового льда. Полого спускаясь к морю, он обрывался в него отвесным барьером. В море, вблизи маячили одинокие огромные столовые айсберги. Мы проходили в полумиле от берега, везде была отвесная бирюзовая стена глетчера. В заливе Норденшельда мы подошли к берегу метров на шестьсот. Везде материковый лед круто спадал к морю, только в верхней части залива лед снижался наклонно. Строить хижину на случай прихода сюда Амундсена со спутниками было негде. Мы повернули и пошли дальше на восток. Нигде у южных берегов Александры высадиться так и не удалось. Только пройдя залив Кембриджа и подойдя к Земле принца Георга у мыса Ниль, увидели скалистый берег. Побережье Земли Георга производило совершенно своеобразное впечатление. Вся страна была покрыта сверкавшим на солнце ледяным куполом, из-под которого вырисовывался горизонтально тянувшийся слой базальтовых скал. Скалы друг от друга отделялись параллельными снеговыми полосами. Мыс Ниль, крайняя западная оконечность Земли Георга, выступает между двумя мощными языками льдов. Весь берег завален крупными осколками базальта. За ними сразу начиналась каменная осыпь, доходившая до начала базальтовых скал. Со скал свешивались края покрывшего остров ледника. На скалистом выступе возле мыса командой „Красина“ был построен дом и сложены припасы. Это было сделано на случай, если бы сюда пришел Амундсен. Эффектное зрелище представляла собой земля, когда „Красин“ покидал ее. Кап-Ниль, чьи контуры отчетливо вырисовывались на потемневшем море, а с ним и вся угрюмая суровая земля были окаймлены сине-серебристыми кучевыми облаками. Края облаков пылали и клубились, озаренные медно-желтыми лучами поднимавшегося из-за земли солнца. Таким феерическим пейзажем простилась с нами Земля принца Георга. Берега земель Георга и Александры нанесены на карты приблизительно. До сих пор ни одно судно не огибало кругом их берега. До сих пор не установлено, не соединяются ли земли принца Георга и королевы Александры между собой. Возможно, что они представляют собою один громадный остров. Такое предположение очень вероятно. До сих пор не выяснено, не является ли остров Армитедж только полуостровом Земли принца Георга. Вполне возможно, что на север от Земли Александры находятся неизвестные острова. Много неожиданностей таили для географов едва видневшиеся на горизонте берега Земли принца Георга“.

РАССКАЗ БОТАНИКА САВИЧА

По валунам, лежавшим в заросшем красным мхом болотце, у подножья мыса Седова, ползал Савич.

Отбив молоточком лишаи и мхи, покрывающие валуны, он рассматривал их в лупу.

— Вот устная сульфурия, — обрадованно сообщил он, показывая кусок какого-то невзрачного мха.

— Чрезвычайно редкий мох. Для меня, как для лихенолога, специалиста по мхам и лишайникам, это чрезвычайно приятная находка. Устная сульфурия больше нигде в пределах СССР не встречается. А вот очень интересный полярный лишайник: дифурия рамумуляза.

На ладони Савича лежали черные кружки, похожие на сухие почернелые листочки.

— Второй день ползаю по этому болотцу и все новое и новое нахожу. Девяносто восемь процентов площади Гукера покрывает лед. Но флора Гукера оказывается все-таки довольно богатой. За два дня в этом болотце я обнаружил 15 цветковых растений.

Увлекшись любимой темой, Савич поудобнее уселся на валун. Двадцать восемь мхов. Пятьдесят лишайников. На камнях — шесть видов лишаев-дорифор. Два из них очень редкие — сетчатая дорифора и дорифора Арктики. Савич вытаскивает из сумки „знаменитые лишайники“. Я рассматриваю их в лупу. Вижу уродливые тельца пасынков флоры. Ничего интересного. Сколько нужно энтузиазма, чтобы отдать свою жизнь этому — жалкой дорифоре Арктики!

— Я первый из лихенологов на острове Гукере и вообще на архипелаге, — говорит Савич, принимаясь опять ползать с валуна на валун. — И я должен как можно продуктивнее использовать представившийся счастливый случай!

Отбивая молоточком лишаи и мхи, Савич продолжает раскрывать тайны флоры Гукера.

— Кроме двух видов полярного мака, на валунах живет несколько видов камнеломок. Вы заметили, наверное, на камнях микроскопические розовые и белые цветочки. Камнеломок на земле Франца-Иосифа шесть семейств. Камнеломки умудряются пускать корни в поры камней. Проникающая вслед за корнями в поры вода, замерзнув, ломает валун. Отсюда название этих оригинальных растеньиц — камнеломки. Затем на Гукере мной найдена снежная цетрария — арктический вид ягеля. Затем на островах встречается даже далекий родственник нашим хлебным злакам — флеум альпинум.

— Да, да, — повторяет Савич, — на земле Франца-Иосифа из русских ботаников был только один, плававший на ледоколе „Ермак“. Но он был специалист по цветковым. Лихенолога на архипелаге еще не было! Мне первому представился такой счастливый случай.

— Какое практическое значение имеет изучение мхов и лишайников?

— Помимо научного и чисто практическое, — опять уселся на валун Савич. — Выяснение размеров месторождений ягеля позволит сказать, возможно или нет в изученном районе оленеводство. Есть мхи и лишайники, употребляемые в медицине и химии. Из мхов делают краски. Из лакмусового лишайника — известную лакмусовую бумагу. В Финляндии мхи примешивают в хлеб. В Карелии ими кормят коров. В Алжире, Марокко, Греции также употребляют в пищу мхи. Молотые лишайники прибавляют в дорогие сорта пудры. Лишайниковый порошок очень долго держит запахи.

— Шипр. Вы знаете эти духи? — спрашивает с провокаторской улыбочкой Савич.

— Так вот шипр делается из лишайника эверекия.

На архипелаге Франца-Иосифа растут даже… деревья. В одну из своих ботанических экскурсий Савич нашел на берегу бухты за Рубини-Рок миниатюрное деревцо. В жалкой былинке с острыми копьеобразными листочками никак нельзя было узнать родственника могучих ив материка. Найденный Савичем экземпляр представителя „арктического леса“ был не многим больше спички. Такой иву сделали тысячелетия власти льдов над архипелагом.

ВЫСТРЕЛ ИЗ КИТОБОЙНОЙ ПУШКИ

На стене гидрологической лаборатории крупными размашистыми буквами было написано мелом:

„ПЕРВАЯ СМЕНА ОБЪЯВИЛА СЕБЯ УДАРНОЙ. ВЫЗЫВАЕМ НА УДАРНУЮ РАБОТУ ВТОРУЮ СМЕНУ. НАС ОДИННАДЦАТЬ ЧЕЛОВЕК. ПЯТЬ ПАРТИЙЦЕВ. ЗА СМЕНУ МЫ ДАЛИ 60 ПОДЪЕМОВ. ПОДАЛИ К БЕРЕГУ 20 ШЛЮПОК. ПЕРВАЯ СМЕНА“.

Около надписи у растопырившего свои ноги киноаппарата уже суетился Новицкий. Это был ка-а-а-др — и какой еще!

На 81 градусе северной широты такая надпись была первой. Она появилась на четвертый день выгрузки. Инициаторами ее были составлявшие большинство первой смены „духи“ (кочегары).

— Ну, как? — спрашивали торжественно „духи“, встречая „рогатых“ (матросов). — Видели?

— Ну, и что? — петушились те. — Видно будет после смены!

— Но…

— Так вот.

Вечером Новицкий снимал ответ: вторая смена дала 81 подъем, согнала на берег 32 шлюпки.

Ряды ударников Земли Франца-Иосифа росли. Исконная вражда между „рогатыми“ и „духами“ еще более усиливала темпы. Количество подъемов лебедкой грузов росло. Все скорее и скорее совершали нагруженные шлюпки к берегу рейсы.

Ударная выгрузка сокращала стоянку в Тихой. „Седов“ скорее мог выйти в исследовательский рейс на острова.

Выгрузку прерывали только своим появлением в бухте тюлени и морские зайцы. Как только показывались их круглые головы, кто-нибудь из ударников хватал припасенную на этот случай винтовку.

— Морской заяц! — мельком взглянув на всплывшую круглую усатую голову, говорит Воронин.

— Гренландский тюлень, нерпа! — определял он другой раз.

— Как вы узнаете на таком большом расстоянии, Владимир Иванович?

Воронин добродушно смеялся.

— Знаю уж. Гренландский тюлень и нерпа торчком из воды выходят. Книзу камнем идут.

— А морские зайцы?

— Заяц, вынырнув, по воде идет. Всегда спину покажет.

Воронин несколько лет под ряд водит весной ледоколы во льды Белого моря бить гренландского тюленя. Там он и наметал свой глаз.

— Эх, и кожа! — восхищается он на языке поморов тюленями. — Вот бы сюда зверобоев из Койды побагрить!

Бах! бах! — гремели беспорядочно посылаемые в морского зайца выстрелы. Нырнув, морские зайцы уплывали в Британский пролив нежиться под лучами незаходящего солнца на пловучие льды.

— Полундра! — раздавался предостерегающий крик от разгружаемого трюма.

Арктическая ударная бригада начинала борьбу за сроки выхода „Седова“ на лежащую во льдах на востоке мало исследованную землю Вильчека.

* * *

Метрах в ста от метеорологической будки, на взморьи, среди валунов, — два потемневших от старости креста. Оба носят следы медвежьих зубов.

На поперечной перекладине большого креста вырезано ножом:

1913—14 год

Это так называемый астрономический пункт для топографической съемки и морских исчислений, поставленный Седовым во время зимовки „Св. Фоки“ в бухте Тихой.

У подножья креста прибита доска. Вырезанные на ней буквы говорят:

ПАМЯТИ ГЕОРГИЯ СЕДОВА. СОВЕТСКАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ 1929 ГОДА НА ЛЕДОКОЛЕ „ГЕОРГИЙ СЕДОВ“

По поводу появления на берегу Тихой стоящего рядом меньшего креста профессор Визе вспоминает следующее:

„Святой Фока“ пробивался сквозь льды Британского пролива на север к Земле Рудольфа. В середине пролива он попал в тяжелые льды.

Седов стоял на мостике и обдумывал, в какую лазейку проскользнуть к Земле Рудольфа. В это время на мостик поднялся механик Зандер и со свойственным ему спокойствием заявил:

— Топлива хватит на несколько часов!

Это известие, не бывшее ни для кого неожиданным, как-будто поразило Седова. Он смотрел на Зандера, беспомощно улыбаясь. Овладев собой, он произнес:

— Ну, что же. Значит не суждено зимовать на Рудольфе! Владимир Юльевич! — обратился он ко мне, — держите вон на ту большую скалу!

Это была Рубини-Рок. Я в то время стойл на руле. Через несколько часов „Св. Фока“ зашел в неизвестную бухту. Седов назвал ее Тихой.

— Когда я гляжу на бухту Тихую теперь, пятнадцать лет спустя, мне кажется, что я и не покидал ее, — сообщает Визе. — Так же чернеет Рубини-Рок; так же проплывают по зеркальной поверхности бухты белые льдины. Даже айсберги — и те как-будто те же. А этот неугомонный крик птиц, на базаре, — он так напоминает мне тот, который я изо дня в день слышал пятнадцать лет назад. Кажется, точно все это происходило еще вчера, точно между этими „вчера“ и „сегодня“ нет никаких пятнадцати лет. Наверное вот сейчас ко мне подойдет Пинегин и скажет:

— Владимир Юльевич, пойдем стрелять птиц к ужину!

Я пробуждаюсь. Да, все-таки эти пятнадцать лет были! Пинегина в Тихой нет. Он сейчас на Ново-сибирских островах, этот неугомонный полярник. А радиостанция? Красный флаг на корме „Седова“? Нет, все ново. И только базальт Рубини-Рок так же угрюмо неподвижен…

На поперечной перекладине исцарапанного медвежьими когтями второго креста вырезано:

И. А. ЗАНДЕР

Зандер умер от цынги. Он, зная даже, что ему грозит смерть, отказался есть спасительное медвежье мясо.

…Самые сильные, лучше всех перенесшие полярную ночь, вынесли умершего.

Труп лежал на носилках, сделанных из старого паруса и весел.

— Мы не могли позволить себе роскошь похоронить Зандера в гробу. У нас не было топлива. Каждый кусок дерева на „Святом Фоке“ был дороже золота. Тело Зандера положили на собачью нарту и медленно двинулись к мысу, носящему теперь имя Седова.

Со „Святого Фоки“ раздался прощальный салют из китобойной пушки.

ОХОТА ЗА НАРВАЛАМИ

Журавлев вскочил на сочившуюся кровью тушу только что освежеванного им и Ушаковым медведя. Судовой доктор давно уж рассматривал в бинокль огромную полынью в проливе Меллениуса, в миле южнее Медвежьего мыса. Секунду назад он торжествующе вскрикнул:

— Моржи!

Журавлев вскочил на медвежью тушу, чтобы лучше видеть. Медвежья туша на ледяной покатой поверхности мыса давала все-таки больший кругозор. Второй день мы не возвращались на ледокол, ночуя в палатке на вершине мыса.

— Касатки^[5] это! — опровергнул доктора Журавлев!

— Единорог! — удивленно опровергнул Журавлева Шмидт.

Переднее из плывших в полынье чудовищ, перевернувшись, высунуло круглую голову с огромным, спиралью изогнутым бивнем.

Мифический единорог древности. Нарвал. Да, это был он. Около шестидесяти нарвалов разных возрастов плыло вдоль полыньи. Взрослые были стального цвета с белым брюхом. Бока их покрывали неправильные коричневые пятна. Самые большие самцы достигали в длину трех с половиной метров. Весело сопя и фыркая, нарвалы резвились у краев полыньи. Гоняясь друг за другом, они выскакивали из воды, как гоночные лодки. Спиральные бивни то тут, то там торчали из воды.

— Брачные пляски, — высказал догадку Ушаков.

Это было похоже на истину.

По теневой стороне мыса, где снег был покрыт ледяной коркой, друг за другом мы скатились на береговой припай. Все чувствовали легкое волнение. Впереди была необычайная охота. Нарвалы — чрезвычайно редкие полярные животные. Среди торосов мы стали пробираться к полынье. Заметив нас, нарвалы с прежним увлечением продолжали любовные гонки. Наше появление на краю полыньи нисколько не обеспокоило их. Из-подо льда вынырнула приплывшая из соседней полыньи новая стайка нарвалов. Гулкие выстрелы боевых винтовок также не произвели на них никакого впечатления. Раненые нарвалы только издавали более громкие трубные звуки. Пули причиняли им мало вреда, застревая в толстом слое подкожного жира.

— А, дьявол!

Стоявшему на одном из торосов Журавлеву удалось подстрелить неосторожно приблизившегося самца с громадным бивнем. Заметавшись, нарвал протяжно ревел.

— Шлюпку, скорей шлюпку! — бросился к берегу Ушаков.

Но шлюпка была далеко. Пока ее доволокли по льду до полыньи, плававший кверху брюхом убитый нарвал уже погрузился в воду. Лишь огромное пятно нарвальей крови расплывалось на поверхности.

— Обидно, обидно! — пожалел Шмидт, делая первый прыжок с тороса на торос к берегу. — Музей Арктического института лишился редкого чучела единорога.

— На Северной земле сотню нарвалов добудем, Отто Юльевич! — шутливо утешал прыгавший за ним Ушаков.

В молчании мы начали обратный путь к палатке среди навороченных накануне сильным приливом торосов. Надо было снимать желтый жир с медвежьей шкуры.

…В проливе Меллениуса в надежде увидеть нарвала мы прожили в палатке на вершине Медвежьего мыса еще день. Нарвалья стая еще несколько раз заходила в полынью. Но ни одного нарвала убить опять не удалось. Медвежий мыс дал нам только две превосходных, белых, с нежным золотистым отливом медвежьих шкуры.

Винтообразные клыки нарвалов в древности принимали за бивни мифического животного — единорога. Бивням приписывалась чудодейственная сила. Из них делались скипетры королям и посохи архиепископам. В музеях бивни, как драгоценные реликвии, привешивались на золотых цепях. Бивень в средние века расценивался чрезвычайно дорого. Известен случай, когда в 1559 году венецианские купцы предлагали за рог нарвала, принадлежавший музею, тридцать тысяч золотых цехинов. На наши деньги это составляет сто сорок тысяч золотых рублей. Когда же мореплаватели Европы стали посещать полярные моря, произошло конфузное разоблачение. Рог „единорога“ оказался принадлежащим простому морскому животному. Ценность бивней упала в тысячи раз.

Бивни имеют одни самцы, — у самок их нет. Бивни употребляются нарвалами исключительно в любовных боях за самок. Таким причудливым орудием природа ограничила в правах размножения слабейших представителей рода. Нарвалы — млекопитающие животные, живут в полярных морях северного полушария. Они обитают между 79 и 81 градусами северной широты. Южнее полярного круга нарвалы спускаются как исключения. Известно только несколько случаев, когда их видели у северных берегов Европы.

Бивень выдается из верхней челюсти. Морда у нарвалов округла, как дыня. Жители Гренландии и других полярных стран охотятся за нарвалами из-за мяса. Из бивней выделываются различные костяные вещи. Но большого промыслового значения нарвалы из-за своей редкости не имеют. На архипелаге Франца-Иосифа они впрочем встречаются довольно часто.

Излюбленное место собак — около камбуза.

…Сегодня утром из-за плававших в бухте Тихой айсбергов опять раздались знакомые трубные звуки. За ближайшим к „Седову“ остроконечным айсбергом послышался плеск кувыркавшихся огромных тел.

— Нарвалы, братишки! — раздался с бака веселый крик.

Грохот лебедки смолк. Появление нарвалов, как и морских зайцев, было законным поводом для прекращения на несколько минут выгрузки.

Привыкший к стремительному бегу собачьих упряжек погонщика-каюра, Ушаков помчался вдоль левого борта за винтовкой. Арктический институт не потерял еще надежд на приобретение чучела нарвала.

Из узкого ледяного коридора, образованного двумя близко подошедшими друг к другу айсбергами, трубя, выплыло пять нарвалов. Самый маленький, выпрыгнув, упал на покатый край айсберга. Скатившись в воду, он бросился догонять плывшую уже у берегов Скот-Кельти стаю. Когда прибежал с винтовкой Ушаков, нарвалы мычали уже в заводи у Рубини-Рок.

— Бери на штроп! — раздалось с бака.

Выгружался уже носовой трюм. Ударные темпы оправдывали себя и в Арктике.

Ушаков опустился на корточки у входа в кормовой кубрик и принялся за прежнее занятие.

— У-у-у! — тонким голоском подвывал он.

— У-у! — пускал ответный тонкий вой сидевший перед ним огромный черный пес.

Черный пес — передовой будущей упряжки Ушакова на Северной Земле. Пес был обладателем наверное самого лаконичного имени на земле: его звали — „У“. Такую кличку он получил за свои вокальные способности.

— У-у-у! — подняв нос к солнцу, хитро взглядывая уголками умных желтых глаз на Ушакова, тянул он.

— У-у-у!

Своим уморительным видом, с которым он задает оперы, „У“ сумел покорить даже сердца собаконенавистников-коков. Саша Малявкин и даже Федор Мещанинов за каждую удачно спетую руладу собственноручно давали „У“ жирные кусочки.

— У-у-у! — тянул, хохоча, Ушаков.

— У-у-у! — солидно отвечал „У“.

„У“ готовился к предстоящим концертам у корабельной кухни — камбуза.

* * *

Накануне дня отплытия из Тихой — Кузнецов, Тимоша и я поехали на шлюпке в пролив Меллениуса. Мы во что бы то ни стало хотели добыть тушу нарвала. У каждого из троих была крепка наивная надежда, что мы облагодетельствуем музей Арктического института скелетом полярного чудовища.

На припае восточного берега Скот-Кельти таяли свежие следы медведя. Они кончались у самой воды. Медведь переплыл пролив Меллениуса в самом узком месте. В подзорную трубу было видно, как он, не спеша, карабкался по крутому склону Гукера.

Пролив тепло синел открытой водой. Бывшим ночью сильным ветром последние лады вынесло из пролива в море. На лежавшем на мели у южных берегов Скот-Кельти огромном ледяном поле грелись на солнце среди ропаков тюлени. Их было штук полтораста. Но добраться к ним было нельзя. Шлюпка никак не могла проскользнуть незамеченной через открытое водное пространство, отделявшее ледяное поле от острова.

— Вот где Малым Кармакулам-то работа лежит! — завистливо сказал Кузнецов, сталкивая шлюпку в воду.

— Да и белушанам свежевать хватит! — торопливо добавил Тимоша.

Они так ребячески-простодушно защищали каждый интересы своего становища, деля недоступное лежбище тюленей, что я расхохотался. Кузнецов недоуменно посмотрел на меня и, поняв, тоже засмеялся.

— Так, Борис-товарищ! — смущенно стал оправдываться он. — Всяк за свое становье берегется. В Малых Кармакулах мне велели зверя на Франце приглядывать. Приходится глаз на это держать. А Тимоша опять — за Белушью.

Тюлени через каждые несколько секунд привставали на ласты, оглядывались вокруг, затем снова нежились на таявшем льду.

— Ошкуя, белого медведя, выглядывают, — пояснил Тимоша. — Ошкуй — самый вредный для нерпы.

Пока мы переплывали пролив, Тимоша рассказал мне про свои наблюдения над тюленями. Говорил он медленно, делая часто паузы, так как сознавал свое превосходство в этой теме.

— Нерпа коротко спит. Тревожится. Заснет на полминутки, затем опять на ласты встанет. За ошкуя опаска берет. Кабы тюлени, как мы, спали, всех бы их белые медведи переели. Посмотрит нерпа: нет ли ошкуя за торосом, на лед падет, задними ластами бока чешет. Передние-то ласты коротки, не хватают. К тюленям как ползешь — тоже привстаешь, надаешь, чешешься. Тюлень плохо видит — шагов на триста. Слепотой и берешь его.

С вершины Медвежьего мыса пролив Меллениуса был виден до самого моря. На мысе мы терпеливо прождали до полночи. Нарвалов нигде не было.

— Со льдом в море ушли, там любятся! — разочарованно сказал, не вытерпев, наконец, бесплодного ожидания, Тимоша.

Это был приговор.

Кузнецов взял подмышку, как портфель, шкуру молодой нерпы, убитой на плывшей мимо мыса льдине. Мы с Тимошей поволокли тушу, оставляя сзади на снегу кровавые полосы. Тушку нерпы на полторы четверти покрывал светлый жир. Это была превосходная пища для Тимошиных собак.

В вязаном норвежском свитере всегда бродит по „Седову“ профессор Исаченко, известный советский микробиолог. Первому желающему он в любое время готов прочесть популярную лекцию о микробах. Последние два дня его на ледоколе не было видно. Он пропадал где-то на берегу. Не жалея своего почтенного возраста, взбирался даже на сугробы вечных снегов, что лежали на склонах окружавших бухту скал.

Профессор Исаченко искал тех, кому бездумно отдал свою жизнь. Профессор Исаченко искал… полярных микробов. Бухтой Тихой он остался недоволен. Поиски не дали никаких результатов. Микробов в Тихой не оказалось. Сегодня утром в салоне Исаченко приколол на стенку кнопками листик бумаги. Круглыми детскими буквами на ней было написано:

Бактерий в воздухе Тихой совершенно нет. Над снегами Гукера обнаружено 116 колоний плесневых грибков. Над скалами — 248 колоний. На спардеке — 632. В каюте № 6 в трюме — 1776 колоний в кубическом сантиметре воздуха.

— Да, нет микробов, — сокрушенно повествовал он час спустя зоологу Горбунову, препарировавшему на спардеке желтоклювую полярную чайку: — Только плесневые грибки. Но грибки — не микробы. Не над чем работать!

Кузнецову нравятся льды. Савичу — арктические лишаи. Профессору Исаченко нужен полярный микроб.

— Отправлюсь завтра за мыс Седова, к Британскому проливу: может там встречу что новое, — высказывает он затаенную надежду.

За мысом Седова Исаченко также ничего не нашел.

Патрон же Саши Малявкина, главный кок Федор Мещанинов, наоборот: тот никак не мог нахвалиться бухтой Тихой.

— Ол-райт! Ол-райт! — умиротворенно говорил он, слезая с вант со свиной лопаткой.

— Ол-райт! Красивый воздух! — восхищался он. — Тысячу миль прошли, а хряк — точно с бойни. Не котлеты, а ол-райт будет!

Мировой ученый и главный кок „Седова“ в корне расходились во мнениях.

ВО ВЛАСТИ ЛЬДОВ

Следя взором за плававшей у подножия скал острова Мак-Клинтока в море шлюпкой, профессор Визе говорил о власти льдов над архипелагом.

— Земля Франца-Иосифа интересна своими ледяными образованиями. Ледники ее имеют характерную куполообразную форму. Такая форма встречается только в Антарктике. В северном полушарии ее нигде нет. Глетчеры Новой Земли, Шпицбергена и других островов имеют совершенно другую форму. Куполообразность выдает младенческий возраст ледников. Это не древние ледники Антарктиды. Древние глетчеры обладают нежно-бирюзовым цветом; они прозрачней. Они образуются под сильным давлением огромных верхних слоев льда. Их прессует доисторическая давность рождения. Льды и глетчеры Земли Франца-Иосифа в большинстве случаев мутны. Вот поглядите.

В ледяных объятиях.

Визе указал на выплывший из серебристого светящегося тумана огромный четырехугольный айсберг.

— Столовый айсберг. Он характерен для Франца-Иосифа. Цвет его мутен. Франц-иосифовские айсберги можно узнать легко среди айсбергов, оторвавшихся от других островов. Вон видите на глетчере черные полосы? Это — морены. Морены являются свидетелями того, что раньше глетчеры занимали большее пространство.

— Но ведь и сейчас архипелаг — настоящая ледяная страна.

— Да, во время стоянки. „Святого Фоки“ в бухте Тихой я выяснил, что 87 процентов поверхности Гукера покрывают льды. И сейчас еще на архипелаге много островов, покрытых сплошной шапкой льда. Но раньше Земля Франца-Иосифа покрывалась еще более могучими льдами. Глетчеры ее были еще более мощными. Иначе ничем не объяснишь присутствия морен. В доисторическую эпоху архипелаг пережил страшную ледяную катастрофу. Позднее, когда льды отступили, на Земле Франца-Иосифа был умеренный „климат“.

— Из чего это видно?

— Доказательством служат обнаруженные профессором Самойловичем отпечатки растений в долине Молчания. Там же были найдены куски окаменевших деревьев. На островах архипелага находили оленьи рога. Сейчас оленей на архипелаге нет. Современная флора его слишком скудна, чтобы пропитать даже их.

— Можно, следовательно, сделать вывод, что Земля Франца-Иосифа снова переживает оледенение?

— Трудно определенно сказать, как чередуются эпохи похолодания и потепления. Льды то отступают, то вновь заливают голубой лавой острова. Для выяснения этого интересного вопроса необходимо производить систематическую съемку ледников. Попытки делались. В 1904 году американец Фиала заснял ледник Юрия в бухте Тихой. В 1904 году я производил повторную съемку ледника. В прошлом году тот же ледник снимал теперешний начальник архипелага Иванов. После сравнения карт съемки можно будет выяснить характер изменения. Льды никогда не бывают неподвижны. Они видоизменяются, как и все во вселенной… Остров Брюса — сплошной круглый кусок льда. На большинстве островов из-подо льда выступают лишь высокие мысы. Только огромная Земля Александры имеет значительный кусок обнаженной суши.

Утес похожий на крепость. Остров Мак-Клинток.

Увлекательной лекции Визе ставит точку рев сирены. Это — сигнал шлюпке возвращаться на ледокол. Пробуя силу, „Седов“, поворачиваясь, ломает принежившиеся у его корпуса льдины.

Туман поредел. На зюйдвесте теплой синевой показалось море Баренца. На востоке же и северо-востоке неподвижный сплошной „пак“ — многолетний лед, находящийся вдали от берегов.

— Владимир Иванович, куда?

— На Землю Вильчека собираемся, если мне не изменяет память, сударь!

В редких разводьях мы пробирались как можно дальше на восток.

Ледяные поля сжимали. „Седов“, содрогаясь всем корпусом, бил льды. Пока было видно в тумане, мы шли.

Так было 29 августа. Так было 30 августа. Так было и сегодня, 31 августа. Двадцать девятого „Седов“ едва не столкнулся с айсбергом. В тумане была видна только нижняя часть его.

— Он был совсем, совсем как льдина, — рассказывал, смеясь, за вечерним чаем стоявший на вахте в тот страшный миг первый штурман. — Я успел дать задний… Нас спас тихий ход.

Вахтенный журнал „Седова“ этих трех дней насыщен записями ожесточенных схваток ледокола со льдами. Мы шли к полярной земле Вильчека.

Архипелаг поднимается из моря. На острове Исаака Ньютона, посещенном в прошлом году „Седовым“, в середине острова были найдены плавник и кости кита. Как они могли попасть туда? Остров Ньютон, следовательно, медленно поднимается.

Нансен обнаружил на Нордбруке в долине Ветров резко выраженные „морские террасы“ — спускающиеся уступами участки суши, бывшие когда-то берегами моря. Ли-Смит нашел на острове Мэбель древнюю террасу на высоте 410 футов. На мысе Ниль, на Земле Александры, Ли-Смит нашел на высоте 700 футов скелет тюленя. Забраться на такую высоту тюлень едва ли мог.

Древние морские берега покрыты валунами — потомками бывших ранее скал.

Основной тип составляющей острова породы — базальт. Базальты встречаются слоями мощностью от 10 до 70 футов. Между ними залегают тонкие слои осадочных пород из песков, сланцев и глинистых песчаников, содержащих иногда бурый уголь. Толщина промежуточных слоев варьирует от нескольких вершков до трех футов и даже более. Базальтовые породы на островах приподняты на очень значительные высоты. На мысе Флора геологом Кетлитцем базальты найдены на высоте 1100 футов. Под массивами базальта в отложениях из голубовато-серых или коричневато-серых глин встречаются остатки доисторических животных и растений. Ископаемая флора архипелага очень родственна ископаемой флоре Сибири и Шпицбергена. На мысе Мэри Гармсуорт на Земле Александры — Кетлитцем, на восточных островах архипелага — Пайером были найдены, кроме того, гранитные валуны. Но это исключение. Преобладающая порода островов — базальт.

Полезных ископаемых на островах архипелага пока не найдено, кроме месторождений бурого угля типа лигнита. Лигниты встречаются на Кап-Флоре, на острове Циглере, в долине Молчания на острове Гукере, на острове Нейстадте, на мысе Гранта и мысе Стивенса, на Земле принца Георга и на острове Угольной Копи. Такую бедность ископаемыми можно объяснить слабостью геологического обследования архипелага. Более детальные геологические обследования на нем производились только геологом Кетлитцем и Фритьофом Нансеном. Остальные экспедиции вели геологические разведки любительским образом.

Архипелаг гораздо труднее доступен, чем Гренландия и Новая Земля.

В сильно ледяные годы ледяной барьер, окружающий архипелаг, достигает даже в августе 300—350 миль в ширину. В среднем же ширина ледяных полей от южной границы до северной равняется в июне 370 морским милям, в июле — 250 милям, в августе — 160—200 милям, при чем обычно ветры несколько отгоняют ледяные поля от островов, и между барьером и архипелагом почти всегда есть полоса открытого моря.

Кроме медведей, из крупных представителей наземных животных на островах архипелага обитает в небольшом количестве еще полярная белая лисица — песец.

В проливах, Баренцевом море и море Виктории водятся моржи, морские зайцы, тюлени, нерпа и нарвалы.

На островах часто встречаются кости кита, истребленного теперь у островов архипелага почти совершенно.

Земля Франца-Иосифа — слабее всех исследованная часть европейского сектора Арктики. О целом ряде островов его ничего не известно. Люди их только видели издали.

* * *

Туман и… ослепительное солнце. Солнечные лучи, отражаясь в мельчайших водяных пылинках тумана, невыносимо раздражают сетчатку глаза. Этот красивый серебристый туман несет слепоту. В глазах сильная резь. Пришлось надеть лиловые очки. Сотни метров в этом тумане видно. Но дальше над льдами ничего не разглядишь. В таком тумане можно в одно мгновенье очутиться в ледяной ловушке.

В иллюминаторы носового кубрика опять глядится знакомый четырехугольный мыс из черного базальта. На восток от него сразу начинаются отвесные стены глетчера. Он вертикально обрывается в море. Скалы мыса исчерчены причудливыми желтыми и белыми пятнами. Пятна — слежавшийся в камень помет — гуано от сотен птичьих поколений.

Мы опять зацепили льды у Мак-Клинтока железными крючьями ледяных якорей.

Судовой доктор сегодня ночью убил краснозобую гагару. Эта птица, кажется, редкостна в этих широтах. Приехавший на шлюпке после обеда с Мак-Клинтока Савич сообщил, что он открыл новый вид арктического лишайника. Вот, кажется, все наши новости за последние сутки. Третья заключается в том, что доктор, в порыве охотничьего экстаза кинувшись за подстреленной краснозобой гагарой, провалился под лед пресного озерка. Дружными усилиями он был вытащен вместе со своим трофеем и торжественно доставлен на ледокол.

Это было у маленького островка. Он представляет собой унылую груду валунов, зажатых льдами. В разных местах его поверхности тают на валунах льдины. Их нагромоздило во время продвижек льда. Этот островок носит громкое имя земли Аагам. У берегов его мы простояли сегодня всю ночь. Туман и лед опять оттеснили нас к Мак-Клинтоку.

…В клубящейся серебристой пыли тумана исчезла маленькая чайка. Мне показалось, что спинка и грудь ее розового оттенка. Не редкая ли это розовая чайка, долго интересовавшая изучающих птиц специалистов-орнитологов всего мира таинственностью своего гнездовья? Это вполне возможно. Нансен обнаружил ведь, что ее родина — северные острова архипелага. Но возможно, что это галлюцинация, навеянная краснозобой гагарой доктора.

Вечером в этот день мы ушли от Мак-Клинтока, к острову Альджеру.

БРАВЫЙ СОЛДАТ ШВЕЙК И… АРХИПЕЛАГ

Знаменитый революционер и географ князь Кропоткин писал в конце прошлого столетия в поданной Русскому географическому обществу докладной записке:

„…Только вряд ли одна группа островов Шпицбергена была бы в силах удержать огромные массы полярных льдов, занимающих постоянное положение между Шпицбергеном и Новой Землей. Это обстоятельство и относительно легкое плавание к Шпицбергену дают право думать, что между ними находится неизвестная земля. Эта земля и удерживает собой пловучие льды. Если бы не она, так окраины европейского севера представляли бы собой полярную пустыню“.

Даром проникновения географ Кропоткин открыл неоткрытую землю.

Вечером тридцатого августа я взял в судовой библиотеке книгу в сломанном переплете. Листы книги были захватаны. Пятна нефти и угольной пыли покрывали затейливым орнаментом ее страницы.

Ночью, лежа в одной из лодок, я прочитал книгу под вой дравшихся на корме из-за туши медведя собак. Это был — „Бравый солдат Швейк“.^[6]

…„— А вот рассказывали, что у Австрии все-таки есть колонии, — вставил свое слово Швейк. — Говорят, будто где-то на Севере есть какая-то земля императора Франца-Иосифа. — Бросьте, ребята, зря языком-то трепать, — сказал один из конвойных. По нынешним временам очень неосторожно рассказывать про какую-то землю императора Франца-Иосифа. — Ну, так посмотрите на карте, — перебил его вольноопределяющийся Марек. — В самом деле существует земля нашего всемилостивейшего монарха, императора Франца-Иосифа. По статистическим данным, там сплошной лед, который вывозится на ледоколах, принадлежащих пражским холодильникам. Капрал подошел поближе, прислушиваясь к словам Марека, который с самым серьезным видом продолжал: — Эта единственная австрийская колония может снабжать льдом всю Европу и является значительным экономическим фактором. Правда, колонизация ее происходит крайне медленно, потому что колонисты отчасти просто не являются, а отчасти, попав туда, столь же просто замерзают. Тем не менее есть надежда, что посредством влияния на климатические условия, в чем весьма заинтересованы министерства торговли и иностранных дел, удастся полностью использовать обширные площади, занятые ледяными горами. Постройкой нескольких отелей предполагается привлечь туда массу туристов. Единственной помехой являются эскимосы, в высшей степени тормозящие работу местных учреждений. — Эти негодяи не желают учиться немецкому языку, — продолжал после небольшой паузы Марек. — Так вот, господин капрал, министерство народного просвещения, не щадя расходов и жертв, при чем замерзло пять архитекторов, построило для них школу… Но эскимосы зажгли костры из деревянных частей торговых судов, затертых во льду. Лед, на котором была построена школа, подтаял, и все, вместе с ее заведующим и представителем центра при ее торжественном освящении рухнули в море. Слышно еще было только, как представитель из центра, уже по горло в воде, крикнул: „Боже, покарай Англию“. Теперь наверное пошлют туда карательный отряд, чтобы навести у этих проклятых эскимосов порядок. Само собою понятно, что воевать с ними будет не так-то легко. Больше всего нашим войскам будет возни с белым медведем…“

Бравый солдат Иосиф Швейк — земляк австрийским ученым Пайеру и Вейпрехту. Пайер и Вейпрехт открыли архипелаг, предсказанный научно Кропоткиным. Они назвали его именем ненавидимого Швейком австрийского императора Франца-Иосифа.

Бравый солдат Швейк, разглагольствования вольноопределяющегося Марека об архипелаге — несусветное вранье.

Правильно в его словах только то, что архипелаг мог бы снабдить льдом все погреба и холодильники Европы. Эскимосов на архипелаге нет. Никаких школ на архипелаге под лед не провалилось, так как их никто не строил.

И, чтобы осадить в другой раз типов, подобных Мареку, рассказывающих небылицы об архипелаге, выслушайте историю об открытии архипелага учеными земляками бравого солдата Швейка.

ОТКРЫТИЕ АРХИПЕЛАГА

„Около полудня мы стояли, облокотившись о борт корабля, бесцельно глядели в туман, который то тут, то там начинало разрывать. Внезапно на северо-западе туман рассеялся совсем, и мы увидели очертания скал. А через несколько минут перед нашими глазами во всем блеске развернулась панорама горной страны, сверкавшей ледниками. В первое время мы стояли точно парализованные и не верили в реальность открывавшегося. Затем, осознав наше счастье, мы разразились бурными криками: — Земля! Земля!“

Так Пайер описывает миг открытия архипелага.

Когда туман разошелся, в море стало видно несколько скалистых островов, окружавших неизвестную землю. Но высадиться на берега неизвестной земли не удалось. В течение сентября и всего октября льдину, в которую вмерз корабль, тащило вдоль берегов.

Только в конце октября подувшим сильным ветром „Тегетгофа“ пододвинуло к берегам земли. Пайер и Вейпрехт с несколькими матросами пробрались по льду на нее. Она оказалась покрытой на три четверти льдом. Только у самых берегов обрывов из-подо льда виднелись вершины базальтовых утесов. На берегу австрийцы сложили гурий. В подножие его положили описание ледяного дрейфа „Тегетгофа“ от Новой Земли до этого берега. Остров был назван именем австрийского графа, много помогшего организации экспедиции, — Вильчека. Наступившая полярная темнота заставила Пайера и Вейпрехта вернуться на плененный льдами корабль.

Сто двадцать пять дней дрейфовал в полярной темноте у берегов открытой земли „Тегетгоф“. Это была уже вторая его зимовка во льдах. Первая была у северной оконечности Новой Земли. Пятьсот дней уже был он безвольной игрушкой полярных льдов. Они предательски окружили его около мыса Нассау Новой Земли, к вечеру дня, когда граф Вильчек, простившись с экспедицией, отплыл на норвежской шхуне „Исбьерн“ в Европу. Захватив „Тегетгофа“, льды больше никогда не выпустили его. Льдину, в которую он вмерз, ветрами стало дрейфовать на север. „Тегетгоф“ пробыл во льдах всю зиму 1872 года. Возникшие весной надежды, что солнце освободит корабль, не оправдались. Льдина, в которую он вмерз, не думала таять. Окруженная другими ледяными полями, она плыла и плыла на северо-запад. Австрийцы стали готовиться ко второй зимовке. Настроение у всех было подавленное. Но 31 августа 1873 года наступила резкая перемена.

В утро этого дня из покрывавшего ледяного поля тумана на севере выступил скалистый пик неизвестной земли.

* * *

И снова над льдами появилось солнце. Солнце весны 1874 года. Но льдина не выказывала никакого желания выпустить „Тегетгофа“ на свободу. Тогда Пайер и Вейпрехт предприняли ряд чрезвычайно отважных экспедиций по льдам на острова. Во время первой экскурсии они исследовали берега Земли Вильчека. Второе путешествие было предпринято на север. Во время его Пайер с товарищами достигли 81 градуса 37 минут северной широты. Последний лагерь был сделан ими на берегу острова, названного ими островом кронпринца Рудольфа. На мысе, названном Пайером Кап-Флигели, был сооружен гурий, в середину которого, как и в гурий Земли Вильчека, положена жестянка с описанием путешествия.

Рассматривая однажды горизонт на севере, Пайер увидел во льдах округлые ледяные массивы. Такой точно вид имели издали все острова архипелага. Поэтому Пайер, уверенный в том, что на севере есть еще острова, спокойно нанес их на карту. Один из островов был назван Землей короля Оскара, а второй, в честь известного австрийского географа, — Землей Петермана. После этого Пайер с товарищами отправился на юг к Земле Вильчека. Так был открыт австрийцами случайно архипелаг.

Не будь „Тегетгоф“ увлечен ледяным дрейфом на север, архипелаг наверное был бы открыт еще позднее. В данной Пайеру и Вейпрехту Австрийским географическим обществом инструкции о целях экспедиции говорилось вот что:

„При благоприятных условиях льда надлежит пройти с запада до Берингова пролива и вернуться через него. Достижение возможно большей широты является вопросом второстепенным и рекомендуется при исключительно благоприятных условиях. Попытки проникнуть к северному полюсу разрешаются только в том случае, когда достижение Берингова пролива в течение двух зим и трех летних сезонов окажется неисполненным. Исходной точкой экспедиции назначается северный берег Новой Земли. Следует, насколько возможно, избегать приближения к известным берегам Сибири“.

Пайер говорит о задачах плавания „Тегетгофа“ так:

„Отдаленную цель, так сказать, идеал нашего путешествия, представлял северо-восточный проход. Ближайшее назначение „Тегетгофа“ — исследование Ледовитого океана и земель к северо-востоку от Новой Земли“. Но на северо-восток „Тегетгофу“ не удалось проникнуть и на сто миль от Новой Земли. Льды повлекли его далеко на северо-запад в противоположную сторону. В Берингов пролив пройти не удалось, но жалеть об этом экипажу „Тегетгофа“ впоследствии не приходилось“.

Проделанная им на архипелаге исследовательская и научная работа была выдающейся по своему значению. Открытие громадного архипелага в европейском секторе Арктики возбудило у мореплавателей и географических обществ сильный интерес к дальнейшему изучению Арктики. Пайер и Вейпрехт привезли в Европу богатые сведения о флоре, фауне и климате архипелага.

Вернувшись с острова Рудольфа, Пайер предложил экипажу отправиться на шлюпках к Новой Земле. „Тегетгоф“, судя по всему, навсегда вмерз в ледяное поле и был обречен на гибель.

В мае 1874 года, таща на нартах шлюпки, экипаж „Тегетгофа“ покинул обреченный корабль. Все богатые естественно-научные коллекции, собранные на архипелаге, пришлось оставить. С собой было взято только самое необходимое.

Путь выдался опять чрезвычайно тяжелый. 96 дней скитались матросы и ученые по льдам и морю. Условия были настолько кошмарны, что за два первых месяца австрийцы ушли только на пятнадцать километров. Непрерывно дувшие южные ветры гнали ледяные поля, по которым они шли обратно к архипелагу.

Зюйды парализовали все усилия вырваться в море. Только во второй половине июля зюйды стихли. Из последних сил экипаж „Тегетгофа“ спешил скорее достичь до осени открытого моря. За двадцать дней было пройдено 450 километров. В августе австрийцы увидели на юге в море бурый кусок земли.

— Мыс Желания! — воскликнул Вейпрехт.

Они были почти у цели. О, они хорошо знали северный конец Новой Земли! Он был памятен им началом ледяного дрейфа.

Через несколько дней австрийцы были у полуострова Адмиралтейства. Вечером двадцать четвертого августа, зайдя в залив в скалистом берегу — фьорд Дунен, они увидели стоящие в глубине его две шхуны. Это были рыболовные шхуны поморов. Поморы очень радушно встретили отважных мореплавателей. Капитан шхуны „Святой Николай“ Федор Воронин позвал австрийцев к себе на шхуну. Пригласив Пайера и Вейпрехта в рубку, он передал им письма знакомых и родных.

— Я отвезу вас в Варде, — сказал он, — из Норвегии вы легко попадете на родину.

Пайер крепко пожал Воронину руку.

Интересная судьба выпала на долю поморской семьи Ворониных. Один из членов ее спас исследователей архипелага, а потомок шел по их ледяным путям: ледоколом „Седовым“ командовал помор Владимир Воронин.

КУДА ДЕЛИСЬ МОРЖИ?

На льдах, сковавших полукругом бухту в проливе Абердар, между островами Мак-Клинтоком и Альджером, лежали моржи. Считал, собственно говоря, моржами их только механик радиостанции Муров. Посмотрев на лежавшие на льду в разных местах черные точки, Воронин категорически заявил:

— Нерпы лежат. Моржи бы дружней лежали. А затем, посмотрите-ка: вон в полынье около одного из „моржей“ кайра плавает. Так она рядом с моржом ломовой лошадью кажется.

Сконфуженный франц-иосифовский житель после этого довода незаметно ретировался в салон.

— Моржи. Да, хорошо, если бы их столько по бухтам лежало, — вздохнул Воронин. — Сколько по архипелагу нынче ни ходили, ни одного не видели. Исчезли моржи куда-то.

— А раньше на архипелаге много моржей было?

— О количестве можно судить по тому, что одно норвежское зверобойное судно в девятисотых годах привезло с архипелага в Варде пятьсот моржовых шкур. Дневники Альбанова, Нансена и других путешественников пестрят описаниями больших моржовых лежбищ около Нордбрука, Белля и других островов. А мы уже ни одного не видели.

— Что же за причина, Владимир Иванович? — спросил подошедший Шмидт.

— Тут, по-моему, две, Отто Юльевич! Первая — результаты рейсов на архипелаг норвежских шхун. А затем, может быть, какие-нибудь биологические причины. Может быть, моржи в поисках пищи ушли на север архипелага, или совсем ушли с него.

— Да, это, пожалуй, основные причины, — соглашается Шмидт. — Помимо биологических причин, в миграции моржей играет, наверное, большую роль истребление их норвежцами. Морж уходит от человека. Куда делись моржи с архипелага, вопрос этот решить трудно. Но едва ли они все истреблены. Вероятнее всего, стада моржей ушли к морю Виктории, в которое редко проникают норвежские шхуны. Число шхун в конце-концев все же не превышает нескольких штук за лето.

— Но меры какие-то против хищников все же нужны?

— Безусловно, безусловно, — усмехаясь, погладил бороду Шмидт. — За время беспризорности архипелага норвежские шхуны здорово похозяйничали на нем. По возвращении в Москву я буду ходатайствовать перед правительством о содержании на архипелаге сторожевой шхуны. Базой для нее будет Кап-Флора. Команда в обычное время станет заниматься промыслом. Сторожевой форпост будет иметь походную радиостанцию для связи с поселением на Гукере. В случае же появления хищнических шхун команда ее будет арестовывать их. Уже одно присутствие дозорного судна на архипелаге заставит хищников держаться на порядочной дистанции.

— Отто Юльевич, — перебил Шмидта Ушаков, — разрешите капитану остановить ледокол.

— Зачем это?

— Да посмотрите-ка, сколько тюленей вокруг лежит.

За Ушаковым виднелись фигуры других членов седовского охотничьего клуба.

— Как капитан; я — ничего не имею. Если это не задержит срока нашего возвращения в бухту Тихую.

Воронин кивнул головой:

— Стоп!

Седов ткнулся носом в край изорванного полыньями льда. Все перемычки между полыньями во льду неизвестной бухты, у которой остановился „Седов“, были покрыты круглыми, ровными отверстиями. Точно кто-то аккуратно выдолбил их во льду по стандартной мерке. Это были лунки тюленей. В ближайших из них высовывалось сразу по несколько голов с добродушными, любопытными глазами. Тюлени ныряли в полыньях, как плещущиеся на мелком месте ребятишки.

Пробиравшиеся гуськом среди лунок и полыней охотники остановились, приблизившись к ближайшему лежавшему на льдине тюленю. Привстав на колено, Ушаков выстрелил. Нерпа дернулась, точно ее кто-то потянул за веревку. Она была ранена, но почему-то не бросилась в свою лунку. Пошевеливая ластами, она лежала на льду. Подбежал Журавлев и, размахнувшись, всадил ей в голову острие гарпуна. Остальные выстрелы были безрезультатны. Напуганные нерпы перебрались в дальние полыньи. Когда нерпу подымали на веревках на ледокол, она еще дышала. Из правого глаза, вырванного ударом гарпуна сочилась кровь по красивой серебристой в черных пятнах голове. Сам глаз висел, зацепившись в окровавленных усах.

— Старая или глухая была, — определил Селиверстов пощупав нерпу, — потому только и подпустила.

Вызвав недружелюбный взгляд Московского, Горбунов поставил охотникам ультиматум:

— Череп нерпы, товарищи, мой!

* * *

В Норвегии недавно вышла книга об архипелаге Франца-Иосифа.

Большинство островов на приложенной к этой книге карте архипелага исчерчено пунктирными линиями. Линии обозначают, что на этих островах бывали норвежские зверобои.

На основании этого автор книги Гуннар Горн делает вывод, что архипелаг фактически давно освоен норвежцами. Далее Горн утверждает, что пальма первенства открытия архипелага принадлежит не австрийской научной экспедиции на „Тегетгофе“, а норвежцам. Горн сообщает, что Земля Александры или Земля Георга были открыты в 1865 году зверобоем из города Гаммерфеста в северной Норвегии.

Документальных данных об этом однако автор не приводит, отговариваясь, что все старые судовые журналы того времени сгорели во время пожара архива, в котором они хранились.

Но интересны не „исторические изыскания“ Горна, а сведения о производимом норвежскими судами зверобойном промысле на архипелаге.

Из книги, Горна мы узнаем, что моржи на архипелаге не исчезли, а просто, спасаясь от норвежских шхун, ведущих беспорядочный хищнический промысел, ушли в малодоступные районы архипелага. При чем архипелаг морским зверем оказывается уже не так беден, как это принято думать. Морских зверей норвежцы промышляют в море Баренца у южных берегов архипелага и в проливах между островами.

По собранным Горном у зверобоев сведениям, в этих проливах белые медведи и моржи встречаются в больших количествах. Морских зайцев, гренландских тюленей и нерпы — меньше. На островах в незначительном количестве встречаются и песцы.

Промысловое значение могут иметь, по словам норвежских промышленников, также еще белухи, появляющиеся большими стаями, как только растает лед в проливах.

Горн, не смущаясь, сообщает подробные сведения о хищничестве своих соотечественников на Земле Франца-Иосифа. Хищнический промысел норвежцев на нем имеет уже свою „богатую историю“.

Первый норвежский бот промышлял на архипелаге в 1886 году. Он вернулся в Норвегию с полным грузом сала и шкур, закрепив тем самым интерес норвежцев к этому району.

В 1897 году около архипелага промышляли моржей три английских шхуны, в 1899 году — одно английское судно. Больше в книге Горна нет указаний о зверобойном промысле англичан на архипелаге. Норвежцы с девятисотых годов и по настоящее время являются монополистами. В начале девятисотых годов из Норвегии на архипелаг каждое лето уходило 4—6 ботов. Промыслы были очень удачны. Команда маленького бота добывала до 270 одних моржей. В 1908 году промышляло уже 10 норвежских ботов. Во время мировой войны норвежцы на Землю Франца-Иосифа не ходили. Но уже в 1918 году там опять появляется норвежский промысловый бот.

Начиная с 1922 года норвежцы бьют морского зверя на архипелаге ежегодно.

В 1922 году два бота добыли у Земли Александры 220 моржей, не считая морских зайцев, тюленей и белых медведей. В 1923 году один только бот, из промышлявших восьми, добыл 70 моржей, 500 тюленей и 27 морских зайцев. В 1927 году один из четырех промышлявших норвежских ботов добыл у острова Хайса 440 моржей и несколько десятков медведей и морских зайцев. Остальные три бота добыли 368 моржей.

В 1928 году на архипелаге промышляло 14 норвежских ботов. В этот год было добыто 558 моржей, 250 морских зайцев и 175 медведей.

В последние годы норвежцы добывали на архипелаге за лето по 500 моржей.

Все эти данные позволяют с уверенностью говорить, что моржи на архипелаге есть. Они просто перекочевали, как верно предполагает капитан Воронин, в менее доступные районы. Норвежские промышленники узнали, где находятся лежбища моржей. В районах же, по которым ходил „Седов“, моржи распуганы шхунами.

Сведения в книге Горна лишний раз подчеркивают необходимость запрещения иностранного промысла в проливах архипелага.

Идея профессора О. Ю. Шмидта о посылке на архипелаг охранного судна и организации охранного пункта на острове Нордбруке должна быть немедленно осуществлена.

В ХИЖИНЕ ШОТЛАНДЦА ЛИ-СМИТА

К мглистой туманной полночи, между плававших в проливе Миэрса столовых айсбергов показался плоский, унылый берег. В миле в пролив обрывались мощные зеленые льды гигантского глетчера. Такого мы не видели еще на архипелаге. За кормой, сливаясь с туманом, бродили стада айсбергов.

С бака раздается скрежет. „Седов“ качается с боку на бок. Глухие удары. Ого, это не случайно подвернувшаяся под форштевень ледяная жертва! Напуганные резким толчком, дремавшие после сытой закуски медвежатиной, собаки мчатся стаей на корму.

„Седов“, бурля винтом, отходит назад для нового раунда со льдом. Пространство между глетчером и унылым берегом затянуто многолетним льдом. От наносимых „Седовым“ с разбегу ударов во льду остаются лишь маленькие углубления. Но Воронин не хочет сдаться. Отходя и снова набегая, точь-в-точь как настойчивый ловкий боец, „Седов“ разбегается и бьет, бьет лед. Ледяное поле выдерживает все удары.

— Отдать ледяные якоря, — вытерев с лица мелкие капли сырого тумана, приказывает Воронин. Воронин уходит ужинать в салон. На сегодня борьба окончена. Победитель — лед.

„Седов“ уперся в выбитую во льду нишу. Лопасти отдыхающего винта бьют набегающие из затянутого опять туманом пролива пенные помутневшие волны. По сброшенным штормтрапам вахтенные сбегают на лед, таща ледяные якоря. Поверхность ледяного поля покрыта кругом лужами. Разбрасывая бахилами воду, матросы смело бегут голубыми выбоинами. Сзади них тянется длинною змеею тонкий стальной трос. Скоро они исчезают в тумане. Стальной трос оживает и, извиваясь, ползет по лужам, взбирается самостоятельно на ребра ропаков.

Вернувшиеся уставшие матросы прерывисто докладывают:

— За ледяного дедушку закрепили. Под самый корень. Никакой ветер не уполоснет.

Дежурный штурман-вачман скучающе бродит по капитанскому мостику. Туман отгородил от нас мир, сузив его до пределов ледокола.

— Вот и ледяных якорей дождались, — подходя, с вялой злобой говорит вачман. — Теперь стоять будем. Вот вам и Земля графа Вильчека. Кто его знает, сколько суток простоим у Белля.

Но после ужина туман снимает, как рукой. В ложбине среди занесенных снегом валунов выступает силуэт небольшого досчатого домика.

Так вот она — хижина счастливого открывателя архипелага. Среди этих валунов она стоит, покинутая полстолетия.

Дно частых лазоревых луж на ледяном поле. Прозрачный, как горный хрусталь, лед. Освободившаяся от морской соли вода луж соперничает со льдом в чистоте. Издалека лужи похожи на туннели, идущие в толщу великих полярных льдов. С непривычки жутковато бежать по ледяным неглубоким озерам, разбрасывая сапогами жемчужные брызги. Кажется, — вот погрузишься и уйдешь по этим туннелям в неведомую ледяную глубь.

Но впереди луж на унылом берегу, в ложбине, смелым наградой — старинный дом шотландца Ли-Смита. И мы побежали, презрев голубую бездонность ледяных озер.

Состязание первым открыл спустившийся после ужина на лед капитан. Опираясь на толстый шест, он крупным шагом затрусил к берегу. В левой руке у Воронина — тяжелый кованый топор работы поморских кузнецов. Руководствуясь унаследованным от предков-поморов инстинктом, Воронин то бежит по лужам напрямик, то осторожно огибает их по перешейкам, усыпанным крупнозернистым снегом. Я рабски повторяю его путь. В нескольких метрах от меня с захваченной на Кап-Флоре бамбуковой палкой бежит Визе. За ним — судовой радист. Участвующих в этом состязании все прибывает и прибывает. Цепь бегущих растянулась от берега до ледокола. А на лед с ледокола спускаются все новые бегуны. На „Седове“ остались в этот вечер одни только вахтенные и собаки.

Кто первый достигнет зимовья Ли-Смита? Азарт все возрастает. У берега полоса подтаявшего снега. Воронин бросается на него и ползком переходит его. Так ползут в опасных местах через битый лед к тюленьим лежбищам поморы. Я следую примеру Воронина. Но все-таки проваливаюсь по пояс в мокрый снег.

Вот и первый валун. Берег. В тумане, вблизи, он производит угнетающее впечатление своей безотрадностью. Так вот какова будничная полярная земля! Солнечные дни, проведенные нами на архипелаге, неужели вы были наяву?

Задние наверстали, и на берег вступила уже большая группа. Скорей с валуна на валун! Уже видно, что крышу хижины Ли-Смита опоясывают закрепленные за валуны канаты. Это — против хулиганства полярных циклонов. Скорей с валуна на валун! Воронин и я первыми вступим в зимовье шотландца.

Но чей это иронический хохот раздается из-за угла хижины? И почему Воронин, вполголоса выругавшись, бросает на камни свой кованый топор?

* * *

Смеялся Громов. Преследуя белого медведя и увидя бесплодность своих охотничьих стремлений, он решил заняться обследованием зимовья Ли-Смита. Так объясняется присутствие его у взломанных дверей хижины.

Да, вход в зимовье Ли-Смита был форменным образом выломан. Сорванная с петель дверь вросла в снежный сугроб. Топор Воронина был бесполезен.

— Лед и пустые консервные банки, — взмахнул Громов винтовкой. — Кто-то до нас побывал уже.

— Ясно кто, — угрюмо бросил Воронин, исчезая в темном провале двери.

Глыбы льда покрывали пол. В углу из-подо льда торчали ржавые пустые банки. Мутный свет из лишенного ставень окна обнаруживает в углу несколько деревянных шашек. Кто-то играл в тоскливые полярные вечера в шашки…

— Письма… Тут должны быть письма Ли-Смита, — говорит запыхавшийся от бега Визе, проникая в зимовье. — Когда художник Пинегин зимой 1913 года ездил на собаках на Белля, он нашел в жестяной коробочке, прибитой к стене у окна, собственноручные письма Ли-Смита.

— Сейчас-этого нет, Владимир Юльевич!

— Чорт возьми!

Овладев собой, Визе быстро обходит стены хижины.

— Нет, — глухо соглашается он.

Пинегин в своей книге сообщает, что на стенах хижины, когда он посетил ее, были прибиты ценные полярные документы, записки участников различных экспедиций. В одной из них, написанной на заглавном листе какого-то английского романа, Джексон обращался к экипажу „Фрама“, на случай его прибытия на архипелаг.

Обшариваем тщательно все углы. Находим еще несколько самодельных шашек да на стене обнаруживаем кнопки с обрывками какого-то документа. Даже каменный уголь, о котором пишет Пинегин, — и тот куда-то исчез.

Досчатые стены дома прекрасно сохранились. Они имеют нежно-лимонный оттенок. Не верится, что хижина построена в 1881 году.

Визе в угрюмом молчании осматривает вырезанные на стенах ножом и сделанные карандашом надписи.

— Товарищи, — восклицает он, — я нашел записи штурмана Ли-Смита о гибели у берегов Нордбрука шхуны „Эйра“.

Зажженная кем-то спичка освещает сделанную в темном углу хижины на стене по-английски надпись.

Штурман „Эйры“ сообщает, что они живут в хижине на Кап-Флоре. Он приходил в „Эйра-хауз“ по льду за продуктами.

Внизу небрежная подпись штурмана „Эйры“. Сделавшего ее давно нет в живых. Надписи пятьдесят лет.

…Третьим из исследователей после экспедиции Пайера и Де-Брюйне был богатый шотландский яхтсмен Ли-Смит.

Раньше Ли-Смит много плавал у берегов Шпицбергена. Арктика увлекла его. В городе шотландских китобоев — Петерхеде Ли-Смит построил деревянную шхуну с паровым двигателем. Ли-Смит назвал ее „Эйра“. Петерхед был раньше местом стоянки английских и шотландских китобойных кораблей. „Эйра“ была построена лучшими строителями китобойных шхун — прочно и массивно.

В июне 1880 года „Эйра“ отплыла из Шотландии на север. Попытки Ли-Смита посетить берега Гренландии не удались. Взяв тогда курс на северо-запад, „Эйра“ поплыла к Шпицбергену. Обогнув его с юга, „Эйра“ пошла на открытый только что незадолго архипелаг Франца-Иосифа.

Поход „Эйры“ был чрезвычайно удачен. „Эйра“ пробыла на архипелаге всего только четырнадцать дней.

За этот короткий промежуток легкие льды позволили Ли-Смиту обследовать все неизвестные тогда западные берега архипелага от Гукера до мыса Ниль на Земле принца Георга. Ли-Смит высаживался на неизвестные острова — Мей, Эттеридж, Нордбрук и Белль. „Эйра“ плавала по Британскому проливу. Ли-Смит первый побывал на ней во многих других проливах между западными островами. На острове Белле Ли-Смит на всякий случай построил зимовье „Эйра-хауз“, оставив в нем продовольствие. Ли-Смит в то же лето открыл острова Бреди, Ньютон, Итон. Ли-Смит первый был в проливе Миэрса. Пройдя этим проливом за остров Белль, он открыл значительной величины скалистый остров, названный им Мэбель. Дальнейшее плавание „Эйры“ на северо-запад дало открытие двух громадных островов, названных Ли-Смитом Землей Александры и Землей Георга. Исследовать, как далеко простираются их берега, Ли-Смит не смог. Начались осенние дрейфы ледяных полей. Стали замерзать проливы.

Выбравшись в Баренцово море, Ли-Смит поплыл на „Эйре“ в Шотландию.

Сделанные Ли-Смитом за четырнадцать дней на архипелаге исключительные географические открытия в корне изменили существовавшие после экспедиции Пайера и Вейпрехта представления об этом архипелаге. Пайер и Вейпрехт считали, что она состоит всего из двух больших островов, удачный же рейс „Эйры“ доказал, что это не полярный материк, а состоящий из многих островов архипелаг.

Редкий успех в роли полярного исследователя увлек в следующем году Ли-Смита в новую экспедицию на архипелаг. В 1881 году, как только позволили льды, Ли-Смит опять проник туда на „Эйре“. Удача снова сопутствовала путешественнику. Он открыл еще несколько новых островов, побывал в неизвестных проливах и бухтах. Возвращаясь с Земли принца Георга в Баренцово море, „Эйра“ остановилась у Кап-Флоры. Там произошла обычная для Арктики катастрофа.

Был мертвый штиль. Внезапно поднявшийся с запада ветер погнал ледяные поля. „Эйру“ прижало пловучими льдинами к береговому припаю. Льды все нажимали. „Эйра“ находилась в смертельной ледяной ловушке. Подошедшие громадные ледяные поля решили судьбу „Эйры“. Разворачиваемые приливом льды пробили корпус шхуны. Вода вперемежку с мелким льдом хлынула в трюм. Через два часа Ли-Смит и двадцать четыре человека команды стояли на льду. Из воды торчали только концы мачт „Эйры“. Спасти удалось жалкие остатки экспедиционного снаряжения. „Эйра“ затонула через полтора часа после появления льдов. Собрав спасенное в шлюпки, команда поплыла к Кап-Флоре. Мечты Ли-Смита приплыть к сентябрю в Шотландию были безжалостно разбиты льдами.

Люди с „Эйры“ явились первыми жильцами Кап-Флоры. „Отель“, построенный спутниками Ли-Смита, был внешне очень неказист. Мох, валуны и несколько оставшихся после „Эйры“ досок — вот строительные материалы, из которых он был возведен. Крышей служил парус погибшей шхуны. Пловучие льды долго не давали проникнуть на остров Белль, в Эйра-хауз. Но, — как говорит надпись, сделанная штурманом „Эйры“ в хижине, — это все-таки удалось сделать. Привезенных с Белля припасов хватило только на несколько месяцев. Ли-Смит с матросами принялись тогда за энергичную охоту. До наступления зимы ими было убито 13 белых медведей, 21 морж и 1200 кайр.

Свежая моржовая и медвежья кровь спасла первых обитателей Кап-Флоры от цынги. Весеннее солнце встретили все здоровыми и бодрыми. Всю полярную ночь они энергично готовились к плаванию на материк: шили паруса, чинили одежду, заготовляли пищу.

21 июля, почти ровно через год после гибели „Эйры, участники экспедиции отплыли на четырех шлюпках с Кап-Флоры к Новой Земле. Новой Земли Ли-Смит и его спутники достигли после больших лишений. Разводья, по которым они пробирались на юг, часто сжимало. Шлюпки порой приходилось вытаскивать на лед и тащить на себе до новых полыней. Было несколько случаев, когда ночью лед под шлюпками, в которых спали измученные люди, расходился, и льды уносили шлюпки в разные стороны.

Дом «Эйры» на острове Белле.

Сорок два дня пробирались сквозь льды и потом плыли по океану Ли-Смит с товарищами до Новой Земли. Второго августа с передней шлюпки увидели в горле пролива Маточкин Шар три парусных судна.

— Мое судно „Баренц“, сэр, с весны ищет вас, — сказал, пожимая радостно руку Ли-Смиту, капитан ближайшего парусника. — Вас ищут и вон те шхуны „Норе“ и „Капа“. Позвольте поздравить вас, сэр, с благополучным возвращением из ледяных пустынь.

* * *

После экспедиции Ли-Смита наступил долгий перерыв в исследованиях архипелага. Около двенадцати лет ни один исследователь не был на его островах. Архипелаг находился в нераздельной власти льдов, моржей и медведей. Летом же 1894 года у Кап-Флоры появился корабль. Это был „Уиндуорд“.

На архипелаг приехал Фредерик Джексон.

КИТОВЫЕ ПОЗВОНКИ

Белые выветренные позвонки кита. Около одного из них, наиболее поддавшегося времени, склонился Савич. Рассматривает серые наросты, покрывающие китовый позвонок.

— Удивительно интересное сообщество, — обрадованно сообщает он, — семейство лишайников на позвонках кита.

Из спустившегося тумана вырастает Воронин.

— Идите-ка к хижине валуны подавать. Флаг надо ставить, да скорей на ледокол. Вишь, какой туманище опять пал!

На восторги Савича Воронин реагирует по-своему.

— Хорошие позвонки, — взваливая самый крупный на спину, подтверждает он, — для табуретки хорошее сиденье будет. Как буду садиться, так каждый раз остров Белль вспомню. Ну, давайте, давайте! — торопит он Савича. — Глетчеров и „Седова“ уже не видать. Надо возвращаться!

Около хижины Ли-Смита кипела буйная работа. Все бывшие на берегу составили живой конвейер, перекидывая друг другу валуны. Валунами, как и на Кап-Флоре, обкладываем поставленный у южной стены хижины железный флаг. Бабич с Селиверстовым вычищают из хижины намерзший на пол лед. Но вот груда валунов выросла до половины флага. В домик положены ящики с провиантом. Дверь подперта баграми. Четырнадцать лет валявшаяся под снегом ставня найдена на отмели за старой шлюпкой без дна. Выстрелы зверобоев раздробили ставню. Ее уже не было, когда на Белль приезжал Пинегин.

— Все? — спрашивает Шмидт.

— Все!

— Так пошли!

Друг за дружкой все исчезают в тумане. В колыхающейся мгле голоса ушедших звучат приглушенно, ломаются. Самойлович и я покидаем берег последними; впрягаюсь вместе с Бабичем, Селиверстовым и Петровым в собачью нарту. На нарте лежат позвонки кита, Самойлович, ловко перепрыгивая через трещины во льду, конвоирует нас. Идем по лужам через расщелины вдоль кромки льда. Серые валы сбрасывают грязную пену на лед. Откуда-то сверху раздается собачий лай. А вот и ледокол. Мы увидели его, подойдя вплотную к борту. Взяв каждый по китовому позвонку, взлезаем по трапу.

* * *

На китовом позвонке сижу и слушаю глухой рокот бьющегося о ледяной припай полярного моря. Я пришел на берег по льду в тумане. Мы все еще стоим на ледяных якорях.

…Туман начинается сразу за валунами. Черные мокрые валуны. Старая с пробитым дном шлюпка Ли-Смита. Это все, что осталось от реального мира. Своеобразное, чувство овладевает мной. Растворяешься в тумане. Нет ни настоящего, ни прошедшего, ни будущего.

Города, двадцатый век, радио, культура — сон, мираж!.. Серые валуны, черные валуны, белесоватый туман, глухие вздохи полярного моря — это все. Беззвучно растаяли, улетев в туман, огромные белые чайки.

Так же вот, как чайки, во мглу небытия ушла шхуна „Святая Анна“. Китовый позвонок, на котором я сижу, видел Альбанов. Китовые позвонки, обросшие лишаями, привели в неуемный восторг Савича. Альбанов вспоминает о них с грустью потерявшего способность ужасаться.

ЛЕДЯНОЙ ДРЕЙФ В НЕИЗВЕСТНОСТЬ

Штурманом Альбановым были доставлены на материк выписки из судового журнала „Святой Анны“, который день за днем вел капитан ее лейтенант Брусилов.

По ним видно, как зажатую льдами у побережья Ялмала „Святую Анну“ льды медленно влекли на север, к смерти в ледяных полях у северного полюса.

Лаконичные записи судового журнала „Святой Анны“ мужественно рисуют трагический двухлетний ледяной дрейф исчезнувшего без вести корабля. Вот они:

* * *

28 августа 1912 г. закончили погрузку припасов и воды, заключили новое условие с частью старой оставшейся и вновь набранной командой на переход от города Александровска до города Владивостока. Переход от Александровска до села Хабарова в Югорском Шаре выполнился при обычных условиях. 15 сентября утром стали на якорь в Хабарове, где выполнен был запас воды и свежей провизии и сдана была одному из летующих здесь оленеводов почта. 13 октября. Дрейфуем со льдом. Лед около судна начало разжимать. Кругом масса наторошенного молодого льда; воды нигде не видно. Из бочки в трубу или бинокль можно хорошо рассмотреть берег Ялмала, от которого находимся в восьми милях. Шесть часов вечера. Ветер норд-вест начал усиливаться. Лед с правого борта сильно нажимает и торосит. Воды нигде не видно. 14 октября. Дрейфуем со льдом. Взята высота солнца. Свежий до 5 баллов норд-норд-вест. Сильный напор льда, нажимает к берегу. От 3 до 4 часов хорошо был виден из бочки берег полуострова Ялмала. 15 октября. Напор льда на судно сильнее. Лед торосит и набивает под корпус. Все время слышны треск и скрип. После обеда я с гарпунером Денисовым ходили на лед, чтобы ознакомиться с состоянием его. Очевидно нас прижало к берегу. Ветер — слабый норд-норд-вест. Вечером решили завтра отправиться с утра на берег, чтобы использовать его для предстоящей зимовки, так как предполагаю, что придется здесь зимовать. 16 октября. В 10 ч. 15 м. мы отправились на Ялмал, имея одни нарты, нагруженные провизией и палаткой. Тащить нарты очень трудно из-за торосов молодого льда и ропаков. Нарты часто опрокидываются. Подвигаемся очень медленно. Нам ясно, что до ночи на берег не доберемся. На судне это также увидели и с наступлением темноты зажгли фонарь на грот-мачте. Остановились на ночевку часов в шесть вечера, разбив палатку на льду. 18 октября. Гарпунер Денисов, пройдя на юг верст пятнадцать, пересек три речки, одну довольно значительную, впадающую в море тремя рукавами. Также он видел свежий след саней самоедина. Гарпунер Шленский, пройдя верст шесть внутрь полуострова, дошел до большой лощины, по которой прошел на норд еще верст пять и сошелся со мною у самоедского кладбища, на берегу довольно большой речки. Кладбище недавно было посещено самоедом, о чем свидетельствуют внутренности и свежая кровь оленя, принесенного в жертву. 29 октября. Судно со льдом продолжает нести на норд. В продолжение дня несколько раз бросали лот, — резких изменений нет, однако глубина меняется, заметно движение льда на норд. Появляются новые полыньи. Вечером взята высота Полярной Звезды = 71°47′ северной широты. С этих пор начинается наш дрейф, непрерывный до сих пор“.

Дальнейшие записи в судовом журнале сообщают день за днем: „дрейф продолжается… дрейф продолжается… льды тащат судно на север“.

Всю зиму 1912 г. и весь 1913 г. льды влекли „Святую Анну“ к северному полюсу. Весной — 1914 г. „Святая Анна“ была уже за архипелагом Франца-Иосифа.

Но тон записей неизменно спокоен и прост.

* * *

1913 г. 15 сентября. Весь день туман и ветреная погода. Несколько раз шел дождь. Около полудня туман немного рассеялся, и можно было видеть много полыней. К вечеру горизонт опять очистился, и из бочки видны были такие большие полыньи и в таком количестве, что столько в этом году еще не было. На полыньях видели двух тюленей и двух белух. 28 сентября. Полыньи наполовину затянуты льдом. Зверя мало. Из бочки видно, что число полыней не уменьшается, но они наполовину затянуты молодым льдом. Убили нырка. Вечером туман. 28 октября. Ходили на охоту, все полыньи замерзли. Вечером лентообразное северное сияние. 30 октября. Сегодня световой люк закрыт и засыпан снегом на всю зиму, так что с сегодняшнего дня все жилые помещения будут круглые сутки освещаться тюленьим и медвежьим жиром, налитым в банки из-под консервов. На полыньях убили тюленя. 30 ноября. Три человека пошли искать медвежьих следов, так как давно уже нет свежего мяса. В виду полной темноты охотники пошли с фонарем, так как иначе идти из-за сугробов и ропаков невозможно. Готовимся ко второй зимовке во льдах“. 22 января 1914 года Брусилов записал в судовом журнале: „Отставленный мною от исполнения своих обязанностей штурман Альбанов просил дать ему возможность и материал построить каяк, чтобы весной уйти с судна; понимая его тяжелое положение на судне, я разрешил. Вечером — северное сияние. 23 января. Вечером — сияние. 24 января. Яркое сияние. 27 января. Вокруг судна временами слышна подвижка льда. Горизонт мглистый. 4 февраля. Горизонт закрыт мглой. Команда просила меня прийти к ней и, когда я пришел, тоже просила разрешить строить каяки, по примеру штурмана, боясь остаться на третью зиму, на которую у нас нехватит провизии. Сначала я пробовал их разубедить, говоря, что летом, если не будет надежды освободиться, мы можем покинуть судно на ботах, указывая на пример „Жаннетты“, где им пришлось пройти гораздо большее расстояние на вельботах, чем это придется нам, и то они достигли земли благополучно. 14 февраля. Кончился запас тюленьего сала. Топили им около месяца. Осталось 25—30 пудов сала медвежьего. 15 февраля. Около 8 часов на судне ощущалось три сильных толчка. В расстоянии около 200 шагов от кормы, сильно торосило, нагромоздило большой торос мелкого льда. 28 февраля. Показался верхний край солнца. 2 марта. Яркое сияние. 3 марта. Видно несколько больших полыней. 16 марта. Убежавшая во льды собака еще не возвращалась. Шьем паруса и оснащиваем каяки. Вечером пришел матрос Ольгер Нильсен посоветоваться, что ему делать (раньше он решил уходить с судна), так как у него нога, которая еще заболела перед рождеством, еще до сих пор не поправлялась. Нога опухшая, немного твердая, и на ней есть синие пятна. Все это случилось с ногою после целой группы нарывов на ней. Не зная, что это за болезнь, мы пробовали согревающие компрессы, сухие повязки, припарки, массаж, но радикально помочь не могли. Нильсен все время ходит и работает, только изредка ощущая боль. Я решил попробовать, как он себя чувствует на ходу, и потому приказал ему ходить два дня не менее трех часов на лыжах, и если он не почувствует никакого ухудшении и ему не будет трудно, то тогда он может итти. 21 апреля. Погружали провизию в каяки. Остающиеся на судне деятельно готовят почту. 22 апреля. Готовим уходящих в путь. Вахта им отменена. Около 8 часов отошли уходящие с судна на архипелаг Франца-Иосифа, сопровождаемые всеми остальными.

ДНЕВНИК АЛЬБАНОВА

„В два часа ночи, пользуясь прояснившейся погодой, отправились к острову Беллю. Все время придерживались кромки невзломанного льда. Только отошли от Земли Александры, как опять погода испортилась. Гребли без остановок десять часов против холодного восточного ветра. Плыли против течения. Каяки ^[7]двигались очень медленно. В полдень измученные, прозябшие, мокрые до нитки, остановились около льда километрах в четырех или пяти от Белля. Поев убитых нырков, легли спать. Сильная метель закрыла остров. Холодно. Надев малицы, сверху закрылись парусиной. Проснувшись утром, мы увидели, что лед, к которому мы пристали накануне, оказался большой пловучей льдиной. За ночь ее отнесло от Белля. Теперь остров был от нас километрах в десяти. Пришлось опять грести. Нильсен грести не мог и все время полулежал в каяке Луняева. Говорить Нильсен не мог. У него отнялся язык. В ответ на расспросы Нильсен нечленораздельно, жутко мычал. Недалеко от острова Белля, на одной из пловучих льдин мы увидели двух больших моржей и одного молодого. Молодой моржонок был величиной с небольшую корову. Моржи спокойно лежали, греясь на солнце, и даже не поднимали голов. Пришла мысль дать моржам на этот раз генеральный бой. Мы начали подкрадываться к моржам из-за торосов. Как мы постыдно удирали потом от этого боя! Как торопливо втаскивали на лед каяки с больным Нильсеном! Нас соблазнил молодой морж, мясо которого очень вкусно. Мы выстрелили в него одновременно с Луняевым. Моржонку, повидимому, попало хорошо. Крови мы потом видели много. Нам помешали взрослые моржи. Один из них с фырканием и злобным ревом бросился к каякам. Моржиха столкнула моржонка в воду. Отстреливаясь от рассвирепевшего моржа и поспешно отступив, мы вытащили на лед каяки. Началось нечто невообразимое. Вода так и кипела, окрашенная кровью. Моржи с ревом кружились около убитого моржонка. Он тонул, и взрослые моржи поддерживали его на поверхности, суетясь, то скрываясь под водой, то показываясь, вновь. Самец по временам бросался в нашу сторону с таким страшным ревом, что мы невольно пятились по льду и стреляли. …К Беллю подошли только часам к девяти вечера, Нильсен уже не мог выйти сам из каяка. Он падал и старался ползти на четвереньках. Вопросов, обращенных к нему, он уже не понимал. Глаза у него стали бессмысленными и какими-то испуганными. Устроив нечто в роде палатки, мы внесли туда Нильсена и закутали в свое единственное одеяло. Он все время порывался ползти, потом успокоился, временами хотел что-то сказать; но кроме мычания у него ничего не выходило. Нильсен — датчанин. Он поступил на „Святую Анну“ еще в Англии, при покупке судна. За два года он довольно хорошо научился говорить по-русски. Но сейчас в мычании его ничего нельзя разобрать. Когда мы сварили бульон из нырков ^[8]и чашку его дали Нильсену, он выпил только полчашки и опять лег. Мы почти не сомневались, что к утру Нильсен умрет. Луняев сказал, что у Архиреева были такие же признаки. Все легли спать; а я, взяв винтовку, пошел на утесы взглянуть с них, не виден ли мыс Флоры. Проснувшись утром, мы увидели Нильсена уже окоченевшим. Лицо у него было, как у живого, и нашего товарища можно было принять за спящего. Повидимому он умер спокойно, не приходя в сознание. Мы вынесли Нильсена и положили на нарту. Метрах в трехстах от берега, на первой террасе была вырыта могила. К ней был подвезен Нильсен на нарте. Сверху наложили холм из камней. Никто из нас не поплакал над этой одинокой могилой. Мы как-то отупели, зачерствели. Смерть Нильсена не очень поразила нас; как-будто произошло обычное. Конечно, это не было черствостью, бессердечностью… Это было ненормальное отупение перед лицом смерти, которая у всех стояла за плечами. Как-будто даже враждебно поглядывали мы теперь на следующего кандидата, на Шпаковского, мысленно гадая: пойдет он или уйдет… раньше. Когда Шпаковский, посланный за плавником, пошел, временами запинаясь, кто-то закричал ему вслед: — Позапинайся ты у меня, позанимайся! За Нильсеном что ли захотел?.. Это не было враждебностью к Шпаковскому: он никому ничего плохого не сделал. Это было озлобление более здорового против болезни, забирающей товарища; призыв бороться со смертью до конца. Утром мы увидели гаг, летевших стайками к северным берегам Белля. В надежде найти там гнезда и кстати посмотреть место, которое на моей карте называется гаванью Эйры, мы отправились туда, но гнезд гаг не нашли. Берег был каменист, занесен снегом и без мха, в котором гаги любят делать свои гнезда. Гавань Эйры ничего собою особенного не представляет. Это, должно быть, пролив между островами Белль и Мэбель. Пролив был покрыт льдом. На берегу пролива мы нашли несколько кусков плавника и несколько… китовых позвонков“.

Альбанов писал:

„Пинегин прошлой зимой был на острове Белле. Оказывается, что на северо-западном берегу этого острова, очень недалеко от места, куда мы ходили искать гнезда гаг, стоит дом, построенный сорок лет назад Ли-Смитом. Дом этот хорошо сохранился и годен для жилья. Вблизи дома лежит шлюпка в полном порядке. Мы не дошли до домика шагов на двести. Тяжело сознавать, что, сделай мы эти лишние две сотни шагов, то возможно, что сейчас на „Фоке“ сидело бы не двое, а четверо. Не спасла бы хижина Нильсена, который был совсем плох, но Луняев и Шпаковский были бы живы. Уже одна находка домика и шлюпки сильно подняла бы наш дух. Пожив дня три в хижине, мы отправились бы дальше — уже, конечно, не на каяках, а на шлюпке. Мы были бы спокойны, так как знали, что на Кап-Флору зайдет „Святой Фока“. Пинегин оставил в зимовьи Ли-Смита записку. Не поехали бы мы тогда в бурную погоду, унесшую в море каяк с Луняевым и Шпаковским. Тяжело сознавать все это, но бесполезно: прошлого не вернуть, погибших не воскресить!“

* * *

…Море выбросило к одному из китовых позвонков живую малиновую медузу. На черном мрачном галечнике, в седом тумане, она была ослепительно-ярким куском чуждой унылому полярному пейзажу жизни.

Вынырнувшая из тумана чайка схватила медузу. Малиновый мазок исчез. Чайка и медуза разыграли жестокий и несправедливый акт жизненной борьбы. От медузы и чайки мысль шагнула к утру 8 июля 1914 г.

Оно было такое же мрачное, унылое. Вначале, впрочем, оно было ярким и ослепительным; такими бывают иногда незабываемые янтарные утра архипелага. На рассвете от острова Белля отошли два изорванных льдами каяка. В одном плыли Альбанов и Кондрат. Во втором плыли Луняев и Шпаковский, которых, как медузу, унесенную чайкой, поглотило Баренцово море.

Когда каяки были в середине пролива Миэрса, ударил сильный ветер с моря. Через час ветер дул, как из трубы. Начался отлив, поднялась сильная зыбь: каяки стало уносить в море. Каяки, как расшалившиеся моржи, ныряли, уходя до половины в воду. Срывавшаяся с волн пена заливала их. Острова исчезли в тумане.

Обессилев, Альбанов и Кондрат вытащили каяк на пологий край одного из айсбергов. В небольшой яме на вершине айсберга они погрузились в сон. Волны с шумом ударяли в ледяную скалу, медленно плывшую по проливу.

Из покинувших „Святую Анну“ одиннадцати человек осталось только двое. Второй каяк с Луняевым и Шпаковским исчез в тумане и битом льде. Их взяло себе Баренцово море. Первым погиб в пловучих льдах за архипелагами матрос Баев. С какого-то очень высокого ропака Баев увидал на юго-западе совершенно ровный лед.

— Это такая ровнушка, что копыто не пишет, — восхищался Баев, возвратившись в лагерь, — такая ровнушка…

Баев убеждал Альбанова свернуть западнее. Альбанов исполнил его просьбу. Но никаких ровнушек не оказалось. Баев пошел тогда искать свою ровнушку. Вместо ровнушки Баев нашел трагическую одинокую смерть в ослепительных в мае льдах. Он пропал бесследно.

На мысе Мэри Гармсуорт, на Земле Александры погиб от истощения матрос Архиреев. В глетчерах около мыса Гранта пропали Регальд, Максимов, Губанов и Смиренников. Из пролива Миэрса унесло в море бурей каяк с Луняевым и Шпаковским. „Святая Анна“ с оставшимися на ней ушла курсом льдов и айсбергов к Северному полюсу.

Матрос Кондрат — чтобы до сих пор бороздить землю и моря, искушая снова свою счастливую судьбу.

Альбанов — чтобы сойти на материке с ума.

* * *

Альбанов, возвратившись на материк, написал книгу „Между жизнью и смертью“. В ней с потрясающей простотой он описывает свои блуждания по льдам. Книга Альбанова — трагическая повесть вечной борьбы человека с айсбергами. С переменным счастьем люди ведут эту борьбу.

Тысячи жизней отданы льдам. Тысячи шхун раздавлены льдами. Сотни шхун сейчас дрейфуют вот в эту минуту во льдах Арктики и Антарктики. Борьба продолжается.

Борьба между жизнью и смертью, за жизнь человека во льдах.

Пока побеждают айсберги.

Айсберг, на который Альбанов и Кондрат вытащили в бурю свой каяк, сыграл с ними провокаторскую шутку: ночью он перевернулся, Альбанов и Кондрат очутились в ледяной воде. Перед сном, чтобы согреться они засунули подолы своих малиц друг в друга, получив двойной спальный мешок. Подолы малиц ночью смерзлись, и это едва не погубило обоих.

Путем неимоверного напряжения оба выбрались на перевернувшееся кверху дно айсберга.

„Мы стояли на льду в одних носках, — пишет Альбанов. — Мы дрожали от холода и волнения. На наше счастье нам удалось поймать каяк. Выжав носки малицы, мы надели опять их на себя и сели в каяк. О, с каким остервенением мы гребли. Мы гребли до изнеможения, и это спасло нас. Туман рассеялся, и острова были видны. Ближайшим был остров Белль. До него было километров двенадцать. Холодный ветер сильно задерживал каяк. Мокрое тело коченело. К острову Беллю мы доплыли только часов через шесть. Чтобы согреться, мы стали с Кондратом, как сумасшедшие, бегать по береговому льду. Чтобы защититься от пронизывающего ветра, мы надели на себя сверх мокрых курток мокрые же малицы. Кондрат разложил костер в углублении припая. В костер пошли куски нарты, бинты аптеки и даже лыжи. Мы хотели, мы должны были жить. Проклятый айсберг! На наше счастье около кромки льда плавало несколько нырков. Через час мы жадно пили с Кондратом горячий бульон из нырков. Поев, я забрался с головой в мокрую малицу и, трясясь от озноба, то дремля, то пробуждаясь, просидел у ропака до утра. Кондрат всю ночь плясал на льду. У Кондрата оказались обмороженными пальцы на ногах. Мы взяли себя в руки и решили опять плыть к Кап-Флоре. Кондрат столкнул каяк в воду“.

Все ледяные пути архипелага „Франца-Иосифа“ ведут к Кап-Флоре.

Через несколько часов плавания, на этот раз по спокойному проливу, Альбанов и Кондрат достигли берегов Нордбрука.

„От напряженного рассматривания берегов нам иногда казалось, что мы видим на берегу дом. Но по мере приближения каяка убеждались, что это снова большой камень. Я думаю, Колумб при высадке на открытую им Америку волновался меньше, чем мы. Шутка ли: сегодня без одного дня три месяца, как мы идем по льдам к этой земле! И вот этот долгожданный, желанный мыс Флоры около нас. Но вот беда: наши ноги подогнулись, и мы должны были с Кондратом лечь. Никогда еще мы не чувствовали такой слабости в ногах, как сейчас. Сейчас, когда мы достигли почти своей цели. Когда мы были у Кап-Флоры. Неужели именно теперь-то — наша смерть, и нас ждет судьба Нильсена?! …Нет, стало легче. Взяв из каяка винтовку и бинокль, мы пошли с Кондратом на поиски жилищ Джексона. Со скал с шумом сбегала вода, образуя во многих местах водопады, и по террасам изливалась ручьями в море. За стенами утесов на севере спускался ледник. Он был виден, когда мы подходили на каяке; но с юго-запада его не видно, так что весь остров производил очень приятное впечатление обилием земли. Снег с открытых мест почти стаял; была масса мха, был и цветущий; а местами на холмах — много желтеньких маков. Такие мы видели и на мысе Мэри Гармсуорт. На скалах птиц было видимо-невидимо, и непрерывные крики их положительно оглушали. Мы торопливо, поминутно спотыкаясь о камни, а иногда еще и „запинаясь“, как Нильсен, шли с Кондратом вдоль берега на восток и жадно всматривались вперед. Но вот показался дом, настоящий бревенчатый дом с плоской крышей на один скат и на другой. Да, это уже не развалины, а целый дом. Увидели еще дом и еще постройку. Впопыхах за дома мы принимали большие валуны. Мы были уже уверены, что здесь если не город, то целый поселок. Вдруг метрах в шестидесяти около оврага увидели большой промысловый бот норвежского типа. Он был в полном порядке и лежал килем кверху. Рядом были сложены различные принадлежности для морского промысла. Бежим с Кондратом дальше к самому большому дому, ожидаем видеть людей. Мы серьезно вообразили себя в неизвестном промысловом поселке. Возможно, что сейчас откроется дверь, и мы услышим незнакомый голос и увидим какого-нибудь норвежца или англичанина с трубкой в зубах“.

…Но ни норвежец, ни англичанин из дома не вышли. Эльмвуд был необитаем. Альбанову и Кондрату не повезло, как Нансену. Альбанов и Кондрат поселились в маленьком, наиболее сохранившемся строении, похожем на рубку с небольшой шхуны. По описанию Альбанова можно догадаться, что остатки их пристанища мы видели. От него осталась одна оградка из бамбуковых шестов.

Альбанов и Кондрат не верили, что кончился, наконец, трагический ледяной путь. Поставлена точка мучительному балансированию над ледяной бездной между жизнью и смертью.

„Кондрат нашел сегодня легкие шелковые палатки. На каждой из палаток были надписи на английском языке: „Циглер № 12“. Подобные надписи, — разница была только в цифрах, — были на многих предметах, найденных нами в Эльмвуде. Все найденные вещи были лучшего качества. Этот неизвестный нам Циглер совершенно сбил меня с толку. Откуда и куда шел этот таинственный Циглер? На одной из коек в самом большом доме Эльмвуда я нашел большой лист разрисованной бумаги. Судя по рисункам, это была юмористическая газета. Газета дала неясные намеки о судьбе Циглера. Первый рисунок изображал двух джентльменов, пьющих виски. Они, должно быть, говорили между собой: — А хорошо бы открыть северный полюс? — Пожалуй, недурно! И вот корабль с этими джентльменами уже в море. У какого-то высокого мыса корабль идет ко дну. Следующий рисунок изображал путешествие обратно, к Земле Франца-Иосифа. Длинной вереницей тянется экспедиция. Нарты тянут пони, собаки и люди. И повидимому все приходят на мыс Флоры“.

Около амбара среди порожних бочек Кондрат нашел бочку из-под вина. На дне бочки было выжжено клеймо: „Северный полюс“. Не экспедиция ли Циглера предусмотрительно запаслась вином, которое предстояло распить, по прибытии на северный полюс? Кто был этот Циглер?

Отдыхая после раскопок, Альбанов и Кондрат садились у дверей хижины и смотрели на море, втайне надеясь, не покажется ли где каяк с пропавшими. Разве это не могло быть? Мысль о пропавших, а особенно о Луняеве и Шпаковском, не давала покоя.

„Возможно, что их отнесло далеко на каяке или льдине, на которую они так же, как и мы, выбрались. Но там, за горизонтом, должен быть лед и большой лед. Возможно, что наших спутников отнесло туда; они могли убить тюленей. Но напрасно мы с Кондратом рассматривали в бинокль отдаленные льдинки. Ничего похожего на каяк не было видно. Медленно проходили льдины, гонимые приливом и отливом. Часто на них мирно грелись моржи. Но наших пропавших спутников нигде не было видно. 15 июля Кондрат при хорошей погоде и легком попутном ветре отправился под парусом к острову Беллю. Кондрат решил, если можно, добраться и до мыса Гранта и поискать там пропавшую береговую партию. Скоро каяк превратился в точку; через час исчезла и она. Я остался один на Кап-Флоре. Это одиночество было очень тяжело. Лежа в забытьи, я переживал различные эпизоды нашего странствования, которые перепутывались с ужасными кошмарами. Я слышал голоса за дверью, или даже мне казалось, что кто-то открывает дверь. Я выскакивал за дверь, но там никого, конечно, не оказывалось. Вечером семнадцатого июня я оделся в малицу и, сидя около дверей, прождал Александра всю ночь. Рано на рассвете увидел движущуюся от острова Белля точку, похожую на каяк. Немного погодя стало заметно, как по сторонам ее через правильные промежутки что-то поблескивало. Не было сомнения: это был каяк; блестело на солнце двухлопастное весло его. Через час каяк скрылся за высоким берегом. Я увидел Александра, идущего по берегу. Кондрат шел один. Когда я подошел к нему, он не смог сдержаться и заплакал. Нечего было и расспрашивать. Я понял… Двадцатого июля. Окончив работу в одном старом разрушенном доме, я смотрел совершенно бесцельно на море. Погода была тихая и теплая. Над морем повис туман. Как всегда, мимо острова двигались льды, гонимые отливным течением. Как всегда, на льдинах дремали моржи. От моржей я перевел взгляд левее — и вдруг увидел нечто, на несколько секунд лишившее меня языка… Я явственно увидел две мачты. Между мачтами из тумана была видна только половина трубы, из которой шел легкий дымок. Корпус судна слабо чернел сквозь туман. Остолбенев от неожиданности, я смотрел на судно и не верил глазам. Когда ко мне вернулся дар слова, я диким голосом закричал Александру: — Судно! Судно идет! Но в то же время эти слова казались мне нелепостью. До такой степени появление корабля было невероятно. Однако я видел его собственными глазами и продолжал кричать. Кондрат с испуганным лицом выскочил из дома. Он испугался, не сошел ли я с ума. Но я указал ему на судно, еле видное сквозь туман…“

Это был „Святой Фока“.

* * *

Бросаю последний взгляд на китовый позвонок. Издали он кажется куском загрязненного льда, выкинутого прибоем. Делаю еще несколько шагов вперед и оглядываюсь. Валуны закрыли китовый позвонок. Да и был ли он? Часы, проведенные на нем в тумане, наедине с навеянными им воспоминаниями прошлого, — были ли они?

Нежное лазоревое небо висит над лазоревыми льдами. Матовую голубень льют отвесные стены глетчеров острова Брюса. Промоины во льду снова налились голубой бездонностью.

Из труб „Седова“ кудрявится серо-голубой дымок. Все голубое и синее, синее… Туман ушел. В торосах и ропаках впереди ледокола копошатся черные фигурки. Это матросы. Они вытаскивают ледяные якоря.

Прощайте, китовые позвонки!..

Прощай, остров Белль!

У СКАЛ КАП-ФЛОРЫ

С правого борта вырос гигантский квадратный мыс. Вверху его океанские ветры выкрошили массивные ниши, Это и есть мыс Флоры. Серым холстом лежало над зелено-свинцовым морем туманное утро. Туман обволок весь ледокол слизью мелкой изморози. Море пенится частой и злобной волной. Лица людей стали жесткими, сумрачными. Я вспоминаю солнечную ночь накануне в проливе Маркгама, радужные отсветы полуночного солнца в айсбергах. От ослепительных сказочных пейзажей архипелага не осталось и следа.

Сегодня — будни Арктики, ее повседневность. Уныло, тоскливо, серо. Вымокшие собаки тоскливо скулят, не находя на ледоколе сухого места. Старший штурман зло и раздраженно отдает команду о спуске шлюпки.

Путь до берега, казавшегося расположенным в нескольких десятках метров от „Седова“, ставшего среди мелкого битого льда, занял около часа напряженной гребли. Как всегда, Арктика обманывала человеческий взгляд. Тупо стучат весла по проплывающим у самых бортов шлюпки льдинам. Серый безрадостный берег наплывает на нас грудами потрескавшихся валунов. Отвесные, изъеденные временем, морозами и арктическими бурями, скалы Кап-Флоры все растут ввысь. Вершины мыса скрываются в клубах дымящегося тумана.

…Старый матрос, огромный белорусс Бабич, перескочив с носа шлюпки на припай, молниеносно закрепил канат вокруг лежащего на берегу грязного тороса. Бабич второй уже раз на архипелаге. Выпрыгнув на берег, все взваливают на спины ящики с продовольствием. Это — неприкосновенный запас для Тимоши и Кузнецова, когда они зимой будут блуждать по островам в поисках медведей и моржей.

Я и Ходов, ленинградский коротковолновик, едущий зимовать на Северную землю, несем железное знамя Советов. Знамя весит несколько десятков килограммов. Древко его сделано из массивной железной трубы, самый флаг — из крашеного толстого кровельного железа. Сапоги смачно хлюпают в бледно-зеленом мху прибрежного болота. Соразмерив движения, мы упруго перепрыгиваем с Ходовым ледниковый ручей. Изумрудный пышный мох всасывает сапог до щиколоток. Флаг режет плечи. Но вот мы выбрались с отмели на коренной берег. Захрустели мелкие, острые осколки камней — прах древних валунов. Мы спешим к огромным, в два человеческих роста, валунам. У них толпятся все приехавшие раньше на первой шлюпке.

Достигнув валунов, мы с Ходовым бережно передаем флаг в руки Шмидту. Шмидт подымает флаг. Влажный ветер с моря. Флаг тоскливо скрипнул, повернувшись на железных петлях. Закрыв глаза, я ярко представляю себе, как он будет скрипеть в одиночестве, в снежные штормы, в темноте полярной ночи. Призрачные, неживые лучи северного сияния будут вырисовывать в его прорезах серп и молот и серебряные буквы:

СССР

Железный флаг, поставленный в прошлом году командой „Седова“, изогнут в дугу. Железный лист с эмблемами СССР лежит на мху. Кто сделал это? Медведь? Арктическая буря? Люди?… Возмущенные, мы теряемся в догадках.

— У медведя нехватило бы силы, — трясет головой Ушаков. — Нет, флаг погнут штормом.

— Нехватило бы, — соглашается взлезший на валун с надписью белой краской „Герта“ — Журавлев. (Надпись — след шхуны, искавшей исчезнувший русский корабль „Святая Анна“). — Медведь разворотил бы валуны. Ему не согнуть такую трубу.

— Это не шторм, — протестует Ходов. — Флаг согнут по направлению к морю. Следовательно, циклон должен был дуть с севера. А сзади, в сотне метров — Кап-Флора. Воздушный вихрь на протяжении сотни метров не сможет развить силу, достаточную, чтобы так исковеркать железный флагшток.

— Но кто, кто же тогда? — интересуется Самойлович.

— Люди, — высказывает предположение судовой доктор. Но в его тоне ясно звучит неуверенность.

Люди? Не верится, чтобы люди без специальных приспособлений могли так исковеркать знамя. И для чего? Для чего это нужно на этом ледяном куске земли, где дорог каждый намек на пребывание человека? Мы поднимаем валуны и кидаем их к концу поддерживаемого Шмидтом флага. Груда валунов быстро растет. Их подтаскивают все — Визе, Самойлович, Ушаков и матросы. Этот флаг мы укрепим прочнее прежнего. Его не согнут ни медведи, ни циклоны, ни…

— Классовая ненависть, — говорит полушопотом мне на ухо мой сосед по кубрику, балтфлотец Паша Петров, приволокший с берега большой обросший мхом осколок скалы, — это сделала классовая ненависть.

Да, классовая ненависть. Паша Петров, пожалуй, угадал. Ибо только она не теряет своей силы даже в Арктике. Флаг сломали наверное пробиравшиеся на Кап-Флору на шхунах иностранные зверобои и искатели острых ощущений — богатые туристы. Их суда незаконно посещают Кап-Флору.

С гулким стуком падают к подножью флага валуны. В Арктике серп и молот приводят американских туристов в слепое бешенство. Морской ветер уже несколько минут свистит в прорезях серпа и молота самостоятельно стоящего теперь советского знамени. Шмидт давно уже вместе с нами бросает к его подножию валуны.

Советский флаг на мысе Флора.

— Ничего, ничего, — тихонько смеется он, подталкивая ногой обратно скатившийся валун, — призрак коммунизма бродит уже и по Арктике. Ничего, — этот флаг мы укрепим надежнее…

Миссис Бойс, и испанский бутафорский полярник дон Гисберт, и вы, американский полковник Уильямсон, — в случае вашего нового туристического вояжа на архипелаг, на Кап-Флору, вы опять потеряете аппетит. Не посещайте и островов Белля, Альджера и даже Землю кронпринца Рудольфа: мы и там поставили железные флаги советской страны.

СОЛОНКА ФРИТЬОФА НАНСЕНА

За валуном, у которого мы водрузили флаг, высятся руины досчатого домика. Он покосился, расползся, как растоптанная каблуком сапога спичечная коробка. Его раздавило время. Домик построен по приказанию Седова в 1913 году. Крыша сохранилась только на маленькой кладовой. От жилого помещения остались одни расщепленные, изломанные досчатые стены. В груду брошенного хлама, спаянного льдом, вмерзли старые башмаки, пустые ружейные гильзы да обрывки одежды и разбитая посуда. В кладовой валяются кучи проржавевших банок из-под разных консервов.

Правее и ближе к берегу — четырехугольная изгородь из бамбуковых шестов. Это жалкий скелет второй хижины зимовавшей на мысе Флоры американской экспедиции Фиала. Посредине сгнившего пола лежит чугунная печка с украшениями. Зубная щетка. Изорванные старинного фасона английские высокие галоши. Вокруг печки валяются осколки посуды, обрывки зеленых брюк. На подступающих вплотную к хижине кочках болота — масса медных гильз к старинным карабинам. Четырехугольные ржавые жестяные ящики с законсервированным сушеным мясом — пеммиканом и круглые жестянки из-под галет вросли до половины в мох. Около одного из валунов белеет куча выцветших от старости парусов и канатов. В воде болотистого озерка мокли полусгнившие дубовые бочки и разбитые ящики.

На пригорке за развалинами дома Седова я нахожу во мху синюю эмалированную солонку. Эмаль снаружи и изнутри потрескалась, открывая черный чугун. Внезапно меня осеняет догадка В моих руках солонка, из которой брал соль Нансен в доме у Джексона. Хижина Джексона стояла на этом месте пригорка. Прислонившись спиной к валуну, стараюсь проникнуть воображением к тем временам, когда на этом пригорке стоял полярный поселок Эльмвуд. Когда-то с этого пригорка с надеждой смотрел на море, ожидая корабля из Европы, Фритьоф Нансен. Синяя солонка. Я уже почти убежден в том, что в нее погружалось лезвие ножа Нансена.

* * *

„— Очень рад вас видеть! — произносит Фредерик Джексон. — Благодарю. Я также. — У вас здесь корабль? — Нет, „Фрам“ ^[9]не здесь. — Сколько спутников с вами? — У меня один товарищ там на льду. Разговаривая, мы подвигались к земле. Я был уверен, что мой собеседник узнал меня или, но всяком случае, догадался, кто скрывается под наружностью дикаря. Но вдруг, когда я обронил какое-то замечание, он остановился и с удивлением спросил: — Да вы не Нансен ли? — Фритьоф Нансен. — Клянусь Юпитером, я рад вас видеть! — и он схватил мою руку и еще раз крепко пожал ее. Все лицо его сияло; а в темных глазах светилась радость от неожиданной встречи. — Откуда вы сейчас? — Я оставил „Фрам“ на 84 градусе северной широты, после двухлетнего дрейфа во льдах. С Иогансеном я добрался до 86°14′ северной широты. Затем мы повернули обратно. Год мы зимовали вдвоем в хижине из валунов и моржовых шкур, на неизвестном острове, на севере архипелага. С весны идем по льду и островам на юг. — Поздравляю вас от всего сердца! Я ужасно рад, что могу первый поздравить вас по возвращении из этого героического путешествия. Навстречу нам шло трое одетых в полярные костюмы мужчин. Это были помощник Джексона Армитедж, химик Уайльд и доктор Кетлитц. — Фритьоф Нансен. Достиг 86 градусов 14 минут северной широты. Вот он. Его спутник Иогансен ждет на льду пролива. Среди торосов прокатилось вырвавшееся из глоток англичан восторженное ура. Трое из них, взяв нарты, отправились навстречу Иогансену. Мы вошли с Джексоном в низенькую русскую бревенчатую избу, стоявшую на береговой террасе. Около жилого дома были расположены конюшня для манчжурских пони и четыре круглых палатки с провиантом и снаряжением. Очутившись внутри дома, я не верил себе. Стены общей комнаты были оклеены хорошенькими зелеными обоями. Кругом были развешены фотографии родных и гравюры. На полках стояли книги и различные научные инструменты. После полуторагодовой жизни во льдах окружающая обстановка казалась мне необыкновенной. В маленькой чугунной печке приветливо пылал каменный уголь. Джексон дал мне переданные ему моими родными письма. Сев в мягкое кресло, я с волнением прочел их. Все было хорошо. Но меня опечалила мысль, что ведь этим письмам два года. Два года, как Джексон безвыездно жил на Кап-Флоре. Когда письма были прочитаны, в открывшуюся дверь ввалился Иогансен с нашедшими его англичанами. — Этот способ путешествия мне определенно нравится! — сбрасывая с себя рваную верхнюю одежду, пошутил он. Англичане, найдя его на льду, не дали ему дотронуться до нарты с нашим багажом. Иогансен шел налегке, барином. Я поздравил его: — Яльмар, с людьми! — И с землей, Фритьоф! — значительно подчеркнул он. — Да, и с землей, Иогансен! Мы так долго ведь были с тобой среди льда“.

Вечер семнадцатого июля 1896 года застал Нансена в Эльмвуде рассказывающим о событиях, предшествовавших встрече с Джексоном. Едва ли у него когда после были такие внимательные слушатели, как жители полярного поселка Эльмвуда.

— Сегодня утром была моя очередь быть поваром, — рассказывал Нансен. — Зажегши ворванную лампу, я поставил на нее котелок с мясом молодого моржа. Иогансен еще спал. Чтобы ориентироваться, куда нам идти, я взлез на ближайший торос. До моего слуха донеслись звуки, настолько похожие на собачий лай, что я вздрогнул. Я стал напряженно вслушиваться; но ничего больше не слышал, кроме гама морских птиц. Решив, что ошибся, я продолжал осматривать пролив и острова на западе. Вдруг опять послышались те же звуки, сначала глухие, отрывистые, потом громкий лай.

— Яльмар, лает собака! — крикнул я Иогансену.

Дремавший в спальном мешке Иогансен, выскочив из него, мгновенно кинулся на торос. Он сидел на нем все время, пока я доваривал моржовую похлебку. Несколько раз ему также чудился отдаленный лай, но настолько невнятный, что это показалось Иогансену шумом отдаленного птичьего базара.

После завтрака, надев лыжи, я ушел на разведку. Иогансен остался у каяков. Все было тихо. И я шел в сомнении, считая, что стал жертвой галлюцинации. Но минут через десять я увидел свежие звериные следы на снегу. По величине они были больше песцовых. Но как мы не слышали лая собаки, когда она пробегала в двухстах шагах от нашего лагеря? Что-то невероятное. Но чьи же тогда следы? Волчьи?.. Волнуемый самыми противоположными мыслями, то надеясь, то снова впадая в сомнение, шел я на лыжах дальше. В голове и сердце был настоящий хаос мыслей и чувств, и я бессознательно выбирал дорогу между торосами.

Вдруг мне почудился окрик мужского голоса… такой странный, чужой. Первый чужой голос за три года. Сердце забилось, кровь хлынула в голову. Взбежав на торос, я крикнул во всю силу легких. Голос, раздавшийся среди ледяной пустыни, говорил о жизни, о родине, о всем, что я оставил там. И я, не думая ни о чем другом, не помня себя, понесся, как ветер. С тороса я увидел собаку, за ней пробирался на лыжах среди льдин человек.

Я приподнял шапку, мы протянули друг другу руки.

Над нами повис туман, скрывший весь окружающий мир: под нами был исковерканный пловучий лед, окутанный туманом. А тут стояли: европеец в английском изящном костюме, в высоких резиновых башмаках, выбритый. Против него — дикарь в рваном меховом рубище, измазанный моржовым жиром, кровью, косматый, с лицом, покрытым слоем ворвани и грязи.

Нансен разлегся на медвежьей шкуре, лежавшей около чугунной печки, рядом с Иогансеном.

— Остальное известно. Мистер Джексон, ваша очередь. Мы с Иогансеном с нетерпением ждем вашего рассказа об исследовании архипелага.

Джексон принес из своего маленького кабинета пухлую пачку рукописных карт.

— Вот результаты нашей двухлетней зимовки на Кап-Флоре, — потряс он ими. — Карта Пайера безбожно врала. Земля Франца-Иосифа не земля, а архипелаг.

— Мы в этом лично убедились, — подтвердил, отодвигаясь от раскалившейся печки, Нансен.

— В первую же нашу экспедицию весной 1894 года, — продолжал Джексон, — пройдя на восток от Британского канала, мы открыли острова Скот-Кельти, Сальсбюри, Омманей, острова Елизаветы и Луиджи. Открытый на северо-запад от Гукера остров мы назвали именем нашего геолога: вот этого, — Джексон хлопнул по плечу сидевшего на медвежьей шкуре около его кресла Кетлитца.

— А соседний, Фредерик? — лукаво спросил Кетлитц. — Как мы назвали его?

— Соседний мы назвали, Фредерик, — Джексон поклонился в сторону Нансена, — именем нашего отважного гостя. Островом Фритьофа Нансена… — Гип! Гип! Гип! Фритьофу Нансену! — прокричали, вскакивая, англичане: — Гип! Гип! Гип! Смелому Иогансену!

Смущенные Нансен и Иогансен подошли к столу, на котором Джексон разложил карты.

— От острова Нансена, — указывал он циркулем путь, — мы пошли на северо-запад. С берега последнего острова мы увидели неизвестное море.

— Мы с Фритьофом пересекли его на каяках, — подтвердил Иогансен.

— Это море мы назвали именем английской королевы Виктории, — сказал Джексон. — Обратный путь на Кап-Флору был очень труден. Мы шли по тронувшимся льдам Британского пролива. Торосы. Трещины. Полыньи. Третьего июля „Уиндуорд“, застигнутое льдами у Кап-Флоры наше судно, освободившись, ушло в Англию, Летом мы исследовали юг и запад архипелага. Когда мы были у синих глетчеров Земли Александры, шлюпка попала в сильнейший шторм. Пристать было негде. Кругом вертикально вздымались льды ледников. Шлюпку вынесло в море. В продолжение нескольких часов мы боролись в бушевавшем море за жизнь. Нам удалось спастись. За лето мы посетили земли принца Георга и королевы Александры. На мысе Стивенса, на земле Георга, вот тут, — передвинул циркуль на карте Джексон, — Армитедж нашел рог оленя. Он принадлежал той же породе оленей, что и найденный Ли-Смитом на Кап-Флоре олений рог. Рога говорят за то, что некогда на оледенелых островах архипелага билась жизнь юга. В нынешнюю весну я, Армитедж и Бломквист опять были на северо-востоке.

— С какой целью?

— Мы положили на карту точно все открытые в прошлые экспедиции острова. Идя обратно с острова Луиджи на Кап-Флору по льдам пролива Гамильтона, мы с Армитеджем видели на западе группу неизвестных скалистых островов. Вершины их достигали 1500—2000 футов высоты. Исследовать их нам не удалось.

— Почему? — спросил Нансен.

— Очень ненадежный лед. Мы боялись остаться на лето на одном из островов. У нас не было каяков. Усилив переходы, мы пришли на Кап-Флору. Через несколько дней после этого произошла счастливая встреча с вами, мистер Нансен.

Джексон скатывал в трубку драгоценные карты. Первые точные карты архипелага.

По окончаний полярной ночи Джексон обследовал в 1897 году западную часть архипелага. К северу от Земли Георга он обнаруживает четыре неизвестных острова — Гармсуорта, Армитеджа, Альберта и Эдуарда. В апреле Джексон и Армитедж первые достигли крайней северо-восточной оконечности Земли Александры.

Летом, по воле субсидировавшего экспедицию лондонского богача Альфреда Гармсуорта, Джексон возвращается в Англию.

На архипелаге Джексоном была проделана колоссальная исследовательская работа. Описание островов, сделанное им — самое полное. Нарисованные карты — самые точные.

С обрывов Кап-Флоры неслись хохот, вопли и крики проснувшихся чаек и кайр. В оконце зимовья глядел мутный рассвет туманного арктического дня, Было уже утро 18 июня 1896 года…

Во время утренних охот на кайр по обрывам Кап-Флоры и выслеживания моржей среди торосов поселившиеся в Эльмвуде Нансен и Иогансен часто вглядывались во льды на юге. Нигде среди них подзорная труба не находила мачт корабля. „Уиндуорд“ не шел из Европы.

— Небо на зюйде чисто. — Фритьоф нервно постукивал прикладом винчестера. — Иогансен, там льды. Возможно, что в этом году мы будем зимовать на Кап-Флоре.

— Возможно, Фритьоф!

После охоты Нансен, чтобы заполнить томительное время ожидания прихода корабля, ходил вместе с Кетлитцем на геологические разведки. Во время одной из них они нашли у склона Кап-Флоры куски бурого угля с отпечатками доисторических растений. Дальнейшими поисками они обнаружили еще 26 новых отпечатков. Вместе с ботаником Фишером Нансен изучал современную флору Нордбрука. Новый прилив энергии не давал Нансену минуту сидеть без дела. Возвратившись из ученых экскурсий, он усаживался в кабинетике Джексона и чертил карту своего путешествия с „Фрама“ до Кап-Флоры. Иогансен в это время переписывал измазанные медвежьей кровью и моржовым жиром тетради, в которых они вели записи во время зимовки на северном острове.

Вечером все жители Эльмвуда собирались в общей комнате зимовья, располагаясь на медвежьих шкурах вокруг чугунной печки. Щурясь от яркого пламени ее, Нансен спокойно рассказывал увлекательную историю двухлетней борьбы с полюсом.

— Весной 1895 года, после ряда вычислений я убедился, что „Фрам“ не пройдет мимо полюса. Льды, тащившие „Фрам“ на север за архипелагом Франца-Иосифа, поволокли его на восток. Окончательно убедившись в этом, я решил итти на северный полюс с Иогансеном на собаках. В конце февраля мы вышли на трех собачьих упряжках на север. На передней упряжке, которую вел я, лежал мой каяк. Вторая упряжка везла припасы, запасную одежду. Упряжка Иогансена везла второй каяк. В первые дни собаки едва покрывали полторы мили. Очень уж торосистый был лед. Под вечер мы ставили палатку. Привязывали собак к нартам. Дав собакам пищу, принимались готовить на примусах пищу себе. Поев, залезали в общий спальный мешок. Пробуждение доставляло всегда много мучений. Одежда, покрытая паром дыхания едва только мы вылезали из мешка, сразу оледеневала. Приготовление завтрака, кормежку собак, запряжку — все это приходилось делать на 40-градусном морозе голыми руками.

— Да, — откликался одобрительно Джексон, — нам с Армитеджем на Земле Георга приходилось делать то же самое. Это скучно.

— Да, мистер Джексон, это скучно, — вежливо поддакивал Иогансен.

Обняв руками колени, он смотрел на раскалившиеся угли. Воспоминания Нансена оживляли в его мозгу все эпизоды их путешествия. Нет, ему положительно до сих пор не верилось, что они с Фритьофом выбрались невредимыми изо льдов.

— В середине марта, — продолжал Нансен, — путь еще затруднился, и нам с Иогансеном пришлось также превратиться во вьючных животных. Наравне с собаками мы тянули нарты через торосы и глубокие трещины. Нагромождения торосов становились все ужасней. Вдобавок в начале апреля, сделав вычисления, я увидел, что двигаться дальше бесполезно.

— Почему же? — нетерпеливо перебил экспансивный Кетлитц. — Что случилось?

— Лед несло на юг. Дрейф льдов на зюйд парализовал наше усилие итти на север, мистер Кетлитц. Я был в положении человека, который бежал вперед по кругу, с большой скоростью вращающемуся в другую сторону, — объяснил Нансен

— 7 августа мы повернули на юг к Земле Франца-Иосифа. Итти вперед было безрассудно. Перед тем как мы с Иогансеном повернули собак на юг, я вычислил наше местоположение. Было 86° северной широты.

— 86 градусов 13 минут, Фритьоф, — уточнил Иогансен.

— Да, верно; 86 градусов 13 минут, — подтвердил Нансен. — Водрузив норвежский флаг, мы пошли на зюйд-вест. Как нарочно, лед в обратном направлении пошел ровный и гладкий. По нему можно было свободно скользить впереди собак на лыжах. О, если бы такой лед шел к полюсу! Чтобы кормить самых сильных и здоровых собак, мы убивали слабых. В конце апреля Иогансен увидел в торосах ствол сибирской лиственницы. Дерево во льдах на 85 градусе северной широты. Это была изумительная находка. Она как-раз подтверждала мою теорию движения полярных льдов через полюс. Через несколько дней я сделал не менее интересное открытие. Я увидел на покрывающем торосы снегу следы песца. Где он доставал себе пищу среди бесконечного льда? Мы с Иогансеном так и не смогли узнать этого. Переходы сокращались и сокращались, так как полыньи стали встречаться все чаще. Проходил и май, а Земли Петермана, виденной Пайером все не было. Оставалось лишь 11 собак. Земля виденная с мыса Флигели, должна была находиться от нас всего в 9 милях. Но, сколько мы с Иогансеном ни высматривали ее с вершин торосов, мы не видели ничего похожего на землю.

День 17 мая принес нам новое открытие: в пересекшей нам путь большой полынье плавало несколько нарвалов. 19 мая встретился первый медвежий след. Мы добрались, наконец, до широт, обитаемых животными. 28 мая надо льдами пролетела первая птица. Это был глупыш. 31 мая в одной из полыней встали торчком тюлени. Вдоль этой полыньи шли следы медведицы с двумя медвежатами. Ледяная пустыня с каждым днем оживала. Но земли Петермана попрежнему нигде не было. Тревога закрадывалась в наши души. С первого по седьмое июня нам пришлось простоять на одном месте на куске льда, окруженного со всех сторон полыньями, наполненными битым льдом. 14 июня у нас было всего только три собаки. Запас пищи иссякал. 15 июня их стало две. Вечером мы убили слабейшую, сварили бульон из ее крови. Но мы не унывали. У нас были порох и пули на триста выстрелов. И, наконец, мы могли заняться ловлей на удочки чаек.

— Ловлей в полыньях ракушек и прочей снеди, — подсказал Иогансен.

— Да, и ракушек. Перспективы в общем были еще бодрые. Нас угнетало только отсутствие земли Петермана. Неужели Пайер ошибся, приняв за нее увеличенный рефракцией (преломлением лучей) продолговатый айсберг?

26 июня мы впервые пустили в ход каяки, переплыв огромную полынью. Во время переправы нам посчастливилось убить тюленя, вынырнувшего у самых каяков. Я в это время вытаскивал каяк на лед. Иогансен еще сидел в каяке. Выстрелив, Иогансен попал тюленю в самую макушку черепа. Тюлений мозг залепил Иогансену глаза. Бросив вытаскивать каяк, я метнул в тюленя гарпун. Я смертельно испугался, чтобы не утонуло такое огромное количество пищи. Имея ее, нам можно было не убивать Канифаса и Великана, наших последних собак. Обладание тюленем досталось после напряженной борьбы. Когда я кидал гарпун, мой каяк стало относить на середину полыньи. Нарта, погруженная в него, съезжала в полынью. Собаки принялись лаять. Иогансен растерялся. Ухватившись за нарту обеими руками, он не решался выпустить их, боялся и привстать, чтобы втащить ее в свой каяк, так как он и без того наполнялся водой. Я же, — усмехнулся воспоминаниям Нансен, — лежал на краю льда, вцепившись обеими руками во всаженный в тюленя гарпун. Это была пища. Много пищи. Разве я мог бросить ее!

— Конечно, нет, — категорически подтвердил Кетлитц. — Вы поступали правильно. Каждый из нас поступил бы так. Иногда кайра дороже всего снаряжения.

Вспыхивали огоньки трубок. Джексон, Армитедж, Фишер и Бломквист одобрительно кивали.

— Пришлось порядочно повозиться, пока каяки, нарты и тюлень были вытащены на лед. Когда все было на льду, я стал свежевать тюленя, — закончил Нансен. — Иогансен принялся раскладывать палатку. — Ух, и наелись же мы в тот день тюленьего супа и жареной тюленины!

— Это был для меня самый счастливый день после ухода с „Фрама“, — согласился Иогансен.

Крайние северные острова архипелага Нансен и Иогансен увидели только в конце июля.

„На юге стала видна белая линия, — делает в своем дневнике в этот день запись Нансен. — В течение тысяч тысячелетий вздымалась тут земля посреди неизвестного полярного моря. Она была похожа на гряду облаков. Льды покрывали ее. Но и такая она была для нас желанной“.

На следующий день Нансен увидел в бинокль на западе новую землю.^[10] Покрытая вся льдами, она имела правильную выгнутую форму. Торосы, полыньи, наполненные битым льдом, заставляли путешественников делать большие обходы. Лед опять начал дрейфовать на юго-восток от земли. Но 7 августа, с неимоверными трудностями переплыв на каяках огромную полынью, Нансен и Иогансен достигли глетчера неизвестной земли. Вдоль глетчера они поплыли на каяках на запад. Полынья все расширялась и расширялась.

Обогнув на другой день глетчер, они увидели свободное ото льда море. Землю, берегов которой они достигли, скрывал туман, и определить, на земле ли Петермана, или на какой другой были они, — им не удавалось. Когда туман спал, Нансен и Иогансен взобрались на ближайший мыс. С вершины его они увидели, что находятся на небольшом скалистом островке. По соседству с ним виднелись ледяные вершины еще трех скалистых островков. Исследователи были на неизвестном архипелаге. Белая земля — назвал его за льды Нансен. Отдельные острова он наименовал островами Мира, Евы, Аделаиды и Лив.

Переночевав на островке, путешественники поплыли на каяках по морю искать настоящую землю. Через несколько дней плавания в море показались берега какого-то острова. За ним на юго-востоке виднелась целая группа других островов. Их разделяли заполненные льдом проливы. Вершины островов покрывал большей частью лед. Только кое-где чернели скалы и утесы. 15 августа Нансен с Иогансеном вступили на берег островка, на котором меньше, чем на других, было льда.

„Невозможно передать, — описывает Нансен, — что чувствовали я и Иогансен, перепрыгивая с одной гранитной глыбы на другую. Когда же между скалами мы увидели зеленый мох и какие-то жалкие цветы, нас объял восторг. У красивого отвесного берега островка синела открытая вода. В воздухе перекликались снежные воробьи, чистики и голубые чайки. В заливе плавали бородатые тюлени, виднелись прозрачные тельца медуз. У подводных камней качались листья водорослей. Мы вернулись к жизни…“.

* * *

Еще несколько дней плыли Нансен и Иогансен среди островов. Но вскоре путь им преградили шедшие навстречу в море Виктории льды. Начавшаяся буря заставила их высадиться на ближайший островок. Их встретили грозным ревом моржи. Из-за валунов шел с рычанием белый медведь. Две пули пробили ему сердце.

В небольшом ущельи в скалах Нансен и Иогансен сложили подобие хижины. Ночью Нансен проснулся от странных звуков. Точно кто-то стонал невдалеке. Нансен выглянул из хижины.

Около туши медведя стояла медведица с медвежонком. Они точно оплакивали труп убитого, помощь была нужна им для жизни на этой холодной земле.

И на другой день льды шли непрерывной массой на север. Нансен простился с мыслью добраться до зимовки Ли-Смита на острове Белле. Взяв ружье, он пошел на отмель с Иогансеном стрелять моржей. Моржовые шкуры требовались для крыши зимней хижины. На отмели был еще более грозен шум плывших в море Виктории льдов. Путь на юг был отрезан. Нансен поднял винчестер и выстрелил в пасть ползшего к нему с угрожающим ревом вожака стада моржей.

…Выбрав ровное место у подножия выступавшей из ледника скалы, Нансен и Иогансен отмерили шесть футов в ширину, десять в длину и принялись таскать каменные глыбы с утесов. Заготовив валуны, стали рыть вечно мерзлую землю. Моржовые клыки, привязанные к перекладинам от нарт, служили кирками, лопатки моржей, привязанные к лыжным шестам, — лопатами. Сложенные из валунов стены сверху завалили мхом, снегом и осколками льда. Поперек стен был положен найденный Нансеном на берегу ствол сосны. На сосну положили мерзлые шкуры моржей. В углу хижины вырыли очаг, отапливавшийся моржовым жиром. В этой хижине Нансен и Иогансен провели вдвоем полярную ночь.

Огонь ночь и день горел, как в первобытные времена, в очаге. Прекратить его было нельзя, — стены сразу покрывались ледяной корой. Нансен и Иогансен поочередно спали у очага, бережно поддерживая огонь. Выходили наружу только для научных наблюдений, за медвежьим мясом и салом моржей в погреб в снежном сугробе. Жалкая изорвавшаяся одежда не давала возможности проводить больше времени на воздухе. Поев, Нансен и Иогансен залезали под медвежьи шкуры. На моржовой крыше топотали, визжали и грызлись песцы. Просыпаясь, чтобы подлить ворвани в жировую лампу, Нансен или Иогансен стучали палкой в потолок. Но песцы продолжали возню, поднимая в ответ на стук протестующий вой.

…Когда-нибудь моржи острова Джексона встретят недовольным ревом новых пришельцев. У одной из скал кто-нибудь найдет сложенные из валунов стены убогой хижины. Поперек них сверху будет лежать выброшенная морем вся исцарапанная льдинами, как когтями, сосна. Странный металлический предмет, подвязанный к стволу медной проволокой, привлечет внимание пришельца. Отцепив в недоумении проволоку, пришедший возьмет медную позеленевшую трубку. Расширенный конец ее заткнут куском дерева. В трубке что-то зашуршит. Когда деревянная пробка будет выкрошена ножом на ладонь, из трубки выпадет пожелтевший сверток покрытых пятнами моржового жира бумажек.

…Развернув выпавшие из медной трубки бумаги, нашедший их с изумлением прочтет:

„Я, Нансен, и мой спутник Яльмар Иогансен в 1896 году зимовали в полярную ночь в этой хижине. Выйдя с „Фрама“ на собаках весной 1895 года, мы достигли 86°13′ северной широты. Непроходимый лед не пустил нас к полюсу. Возвращаясь на юг, на 80 градусе мы открыли архипелаг из четырех небольших островков. Они названы Белой Землей. Предполагаю, что сейчас мы находимся на одном из западных островов Земли Франца-Иосифа. Научные результаты дрейфа „Фрама“ от берегов полярной Сибири к полюсу: 1. Подтверждается существование обширного полярного бассейна к северу от Новосибирских островов. Теперь есть все основания быть уверенным, что по эту сторону северного полюса расположено покрытое льдами море. 2. У северо-западных берегов Сибири открыт целый ряд новых островов. Подтвердилось мое предположение о постоянном движении льдов через полярное море от Берингова пролива к Шпицбергену и Гренландии. Гипотеза о мощной ледяной неподвижной коре около полюса таким образом опровергается. По метеорологии: опровергнута гипотеза о жестоких, не переносимых человеком холодах и ветрах у полюса. По биологии: удостоверено существование животных и растений даже в самых северных широтах; во всяком случае — за 84 параллелью. Сегодня уходим с Иогансеном по льдам на юг. Будем стараться достичь зимовья Ли-Смита на острове Белле или Шпицбергене. 1896 год, 19 мая. Нашедшего прошу передать записку норвежскому правительству. Фритьоф Нансен“.

* * *

…Моржи острова Джексона уже встречали недовольным ревом людей. Эту записку читал высаживавшийся на остров Джексон американец Болдуин. Записку из медной трубочки от примуса он не передал однако норвежскому правительству. В этом не было нужды.

Воля и смелость довели Нансена и Иогансена до скал Кап-Флоры. Они стояли между этих черных валунов, где стою сейчас я.

НА РАЗВАЛИНАХ ЭЛЬМВУДА

У валуна, вокруг которого стояли некогда строения Эльмвуда, нахожу маленький конский череп. Метрах в двух от него валяется собачья брезентовая упряжь. Череп принадлежит одному из манчжурских пони, на которых Джексон ездил по островам архипелага. Почти все пони погибли во льдах, но Джексон все же очень одобрительно отзывается о работе в Арктике маленьких лошадей. Собачья упряжь принадлежит одному из моих четвероногих земляков. У Джексона, кроме пони, было несколько упряжек ездовых собак из Сибири. Череп пони и собачья упряжь — это все, что осталось от полярного поселка Эльмвуда. Один из сараев Джексона увезла на мыс Тегетгоф американская полярная экспедиция Уэльмана. Дом и остальные строения сгорели в топках „Святого Фоки“.

…В июле 1914 года „Святой Фока“, потерявший своего вождя, медленно вышел из бухты Тихой в Британский пролив.

— Дров, дров: топки гаснут! — требовал поутру в рупор заменивший Зандера машинист Коршунов. — Тащите, что есть: давление падает.

С кормы „Фоки“ доносились треск и удары топора. Матросы рубили там деревянные надстройки юта (кормы). Внизу в кубрике рубили койки, безжалостно кромсали столик от умывальника, шкафчики, книжные полки. Несколько часов спустя в топку вслед за полками летели книги и даже мольберт художника Пинегина. За книгами на угли матросы кидали куски жира моржа, только что убитого на плывшей мимо льдине.

Пять моржей и морских зайцев сгорели в топках „Святого Фоки“. Их горевшие с треском и смрадом тела дали возможность шхуне подойти к Кап-Флоре.

* * *

Отрывок из дневника художника Пинегина в тот день. Пинегин был за капитана. Зимой он ездил из Тихой на собаках на Нордбрук. Пинегин лучше других знал очертания берегов Нордбрука.

„В проблеске тумана мелькнул какой-то мыс. По знакомому поясу глетчера я узнал мыс Гертруды. Скомандовал держать левее. Чернел неясно берег, окаймленный тонкой полосой битого льда. Из клубившегося туманом моря недоуменно высовывались безобразные головы моржей. С невидимой нам в тумане горы планирующим полетом скользили в море чайки. Колыхнулся туман, и я узнал группу камней и невысокий откос знакомого берега. Показав рулевому, куда держать, я сосредоточил все свое внимание на видной в тумане полоске берега. Зимой я видел айсберг, стоявший на мели: тут должны быть подводные камни. Сырой туман садился, стекла бинокля отпотевали. Неожиданно среди валунов на берегу я увидел человека. В первую минуту я подумал, что мне почудилось. Инстинктивно я отнял от глаз бинокль, чтобы, протерев отпотевшие стекла, посмотреть свежим взглядом. В это время с бака кто-то радостно крикнул: — На берегу человек! Да, человек, — он движется. Кто это? Вся команда „Фоки“ закричала „ура“. Кто-то сказал: — Это за нами судно пришло. Штурвальный матрос Линник, ходивший с Седовым к полюсу, держал одну руку на руле; другой, выразительно крутя под носом, заметил: — Ну, вот, теперь-то мы и закурим. Человек нагнулся у камней. Минуту спустя как мы отдали якорь, неизвестный, столкнув в воду каяк, ловко сел и поплыл к „Фоке“. Широко размахивая веслом, он быстро плыл. Было видно, что это хороший каячный гребец. Каяк подошел, и сидевший в нем заговорил на чистейшем русском языке. Слабо звучал голос: — Я штурман „Святой Анны“. Я пришел с 86 градуса северной широты. Со мной на Кап-Флоре матрос Кондрат. Мы шли по пловучему льду… Под каяк подбирался с подозрительными намерениями морж. — Морж, морж под вами! — Ничего, ничего: эти противные животные порядочно надоели нам, когда мы шли с мыса Гармсуорта, мы привыкли к ним. Человек поднялся по спущенному штормтрапу. Он был среднего роста, плотен. Бледное, усталое, слегка одутловатое лицо заросло русыми волосами. На нем был синий поношенный морской китель. Это был Альбанов, штурман „Святой Анны“, судна экспедиции Брусилова. — Я прошу у вас помощи. На Земле принца Георга, на мысе Мэри Гармсуорт потерялись четыре больных человека…“.

* * *

Команда „Святого Фоки“ разорила строения Эльмвуда. Это можно простить: она спасала этим жизнь. Но кто разворотил досчатый домик Седова? Кто так варварски разрушил бамбуковую хижину Фиала?

Визе признался сегодня в кают-компании, что ему было очень тяжело заставить себя ударить топором по исторической избе Джексона. Но топливо для „Фоки“ было жизнью для Визе, для Пинегина, для остальных. На „Фоке“ были скрюченные цынгой люди. Подавив жалость, Визе и Пинегин ударили топорами. Топливо было нужно, чтобы еще итти на поиски потерявшихся спутников Альбанова. Отплывая с Кап-Флоры, экипаж „Святого Фоки“ бережно собрал все припасы в бамбуковую хижину Фиала. Перед этим ее привели в полный порядок.

Полярные исследователи всех стран думают, что на Кап-Флоре международная продовольственная база. Искавшая в начале войны „Святого Фоку“ шхуна „Герта“ оставила на мысе одежду, провиант, винтовки. Все, что осталось сейчас, — это надпись краской „Герта“ — на валуне, на который взлезал Журавлев. Терпящие бедствие в Арктике найдут на Кап-Флоре лишь плавающие в озерке пустые бочки, разбитые ящики, ржавые жестянки из-под пеммикана и галет да черепа пони и собак.

Надпись судна «Герта». В 1914 г. это судно было послано на розыски без вести пропавшей экспедиции Русакова и Брусилова.

— Чего стараешься! Все равно сопрут. Вместо Тимоши и Кузнецова другие широкие рты найдутся, — обескураживает Журавлев Бабича, аккуратно укладывающего в кладовой хижины Фиала принесенные нами припасы. Бабич ругается.

Пессимизм Журавлева имеет под собой веские основания. Разграбили склад „Герты“, разрушили хижину Фиала бродящие у южных берегов архипелага в поисках моржей иностранные зверобои. Это их рук дело. Помимо незаконного промысла моржей и белых медведей среди островов советского архипелага, они занимаются там еще пиратством.

Мои возмущенные мысли перебивает удивленный возглас Бабича. Он бросает на мох принесенный Петровым из шлюпки новый ящик.

Бабич кричит:

— На западе судно во льдах!

ПИРАТЫ ПОЛЯРНЫХ МОРЕЙ

В полыньях лежавших на восток от мыса Гертруды льдов пробивалась маленькая двухмачтовая шхуна. Кап-Флора опять приготовила интересную морскую встречу. Судно на такой широте — редкость. Еще более интересно, как такая малютка сумела пробраться среди льдов на архипелаг сразу за ледоколом? Журавлев, встав на валун, приставил ладони к глазам.

— Норвежец, — безапелляционно заявил он, — промысловая.

— Чрезвычайно глубокая осадка, — разглядывая шхуну в бинокль, удивился Ушаков.

Стало слышно, как мерно рокочет мотор. Ветер донес рев медвежонка, на вантах мачт висело несколько почернелых вяленых туш.

— Ход хороший, — восхищенно качнул головой Бабич. — По самый пуп загружена, а чешет, как крейсер.

Смело лавируя между двигавшихся на восток, ей навстречу, льдов, шхуна быстро шла прямо на тяжело покачивавшегося у края ледяных полей в открытом море „Седова“. Видно, как по вантам второй мачты полез в дозорную бочку матрос.

— Сенсация, Отто Юльевич, сенсация, — лихорадочно готовя к съемке карманный фотоаппаратик, восторгался Громов. — Кап-Флора опять приготовила сюрприз.

— Сенсация-то сенсация, — сморщил лоб Воронин, — но зачем они у советских островов шляются!

— Промысловая.

— Туристов везут.

— Хижина где-нибудь есть промысловая. За охотниками идут.

— Спирт для радиостанции везут, — не утерпел Громов. — Признавайся, Муров, — грозно хмурил он брови: — заказывали по радио спирт в Тромсе?

— Нет, тут пожалуй что-то другое будет, — сказал Воронин.

— Может быть рацию, Владимир Иванович, ставят? — полувопросительно намекнул Шмидт.

— А то уж проведывать, Отто Юльевич.

Встреченное у берегов Земли Франца-Иосифа норвежское промысловое судно.

В прошлом году, присоединив официально архипелаг к Советскому Союзу, возвращавшийся „Седов“ встретил ночью во льдах четыре норвежских судна. Закинув ледяные якоря в торосы, они дрейфовали со льдом. „Седов“ прошел возле самых шхун. На палубе самой большой лежали балки, доски, бочки с бензином. „Седов“ был встречен молчанием. Никто не вышел из норвежцев, услышав грохот разбиваемых его форштевнем льдов. Это были суда норвежской правительственной экспедиции, соревновавшиеся с „Седовым“. Экспедиция, по сообщениям норвежских газет, везла на архипелаг полярную радиостанцию.

— Возможно, что шхуны пробрались на архипелаг по случайно разошедшимся разводьям? — усиленно интервьюировал Громов Шмидта.

Ему страшно хотелось бы такой комбинации. Находка нелегальной норвежской радиостанции. Арест персонала. Конфискация шхун. В „Известия“ по такому случаю можно было бы закатить громадную радиограмму.

— Отто Юльевич, — ласково подсказывал также учуявший сенсацию Новицкий, — шлюпочку поскорей бы спустить.

— Сами подойдут к берегу или к „Седову“.

На море спустился промозглый туман. Норвежская шхуна, сделав красивый, крутой поворот, проскользнула по полынье между берегом и „Седовым“ и исчезла в тумане.

Полярные зверобои — удивительные люди. Встретиться на 80° широты с людьми и сделать вид, что не заметили! Какая выдержка! Или, может быть, простое желание замести следы?

Вызвав выстрелами ползавших по скалам Кап-Флоры Горбунова и Савича, садимся в шлюпки. Второй штурман встретил нас словами:

— „Седов“ наготове. Норвежец ушел в пролив Миэрса.

Шмидт отдает приказ:

— Курсом хищника!

Идем во мглу, в туман.

* * *

Туман, туман…

В тумане, окутавшем пролив Миэрса, идем медленным ходом. В проливе нет ни одной нанесенной в лоцию^[11] морской глубины. Проклятый туман! Из-за него мы плетемся со скоростью извозчика между невидимых островов. Проклятый туман! Он дает норвежской шхуне превосходную возможность скрыться между островами. Спереди, сквозь туман, наконец, прорываются стук и пыхтение работающего мотора.

— Есть норвежец, — радуется бегущий в носовой кубрик из камбуза с миской каши Паша Петров. — Как-раз к абордажу пошамаем.

Бабич внимательно прислушивается к стуку мотора.

— Две шхуны впереди, один мотор ровно как самолетный гукает, второй частит, — говорит он.

— Сказывай, — не верит Петров.

Когда туман снимается, вахтенный штурман докладывает Воронину:

— На траверсе острова Брюса две шхуны.

Посреди пролива шли рядом две шхуны под норвежским флагом. Та, которую мы видели у Кап-Флоры, и вторая — большая. Деревянные борта шхун обшарканы. Краска слезла. Большая шхуна, разворачиваясь, показала полустертую льдами надпись: „Хетти“. Скандинавская богиня льдов и ветров, богиня Хетти, советский ледокол настиг вас! На трубе большой шхуны, на красной полосе — белый медведь. Имя шхуны — „Исбьерн“ („Ледяной медведь“).

Матросы „Хетти“ стаскивали с вантов сушившиеся шкуры белых медведей. Предательски поднявшийся туман не дал им скрыть следов хищничества в советских полярных водах.

На корме и носу шхун стоят большие бочки с салом моржей и морских зайцев. Тяжелый запах ворвани слышен на „Седове“.

— Шелегу,^[12] брат, не утаишь! — злорадствует кто-то из столпившихся на баке.

Норвежские зверобои — огромные как на подбор парни. Грубые синие фуфайки обнимают их массивные тела. На ногах сапоги с деревянными подошвами. Обветренные, загрубевшие от ветров океана лица; малахаи из шкур бельков.

Туман исчез, как видение. Индиговая вода пролива ушла в стороны до мрачных скалистых берегов. Оставшиеся медвежьи шкуры качаются от ветра на вантах. Зверобои столпились на корме. Туман, туман! Сколько проклятий послали тебе в эти часы капитаны „Хетти“ и „Ледяного медведя“, знаешь один ты! Делая вид, что намерения „Седова“ непонятны им, капитаны ведут шхуны прежним курсом вглубь пролива, в лабиринт ледяных островов.

Воронин дергает свисток. „Седов“ рычит злобным ревом над индиговым проливом. Остановитесь! — говорит его рев. На мачту всползает сигнальный флаг. На условном языке морей он говорит властно:

— ОСТАНОВИТЕСЬ!

Норвежские шхуны, рокоча моторами, идут. Воронин сжимает губы. Взяв рупор, он четко-раздельно кричит капитану „Хетти“ по-норвежски:

— Капитан! Говорите по-русски?

— Hay (нет), — отвечает тот, вынув изо рта трубку.

Голубые глаза капитана „Хетти“ темны от злобы. Промысел этого года на архипелаге испорчен.

— Капитан, — спрашивает по-английски Воронин, — вы говорите на языке Англии?

— Hay!

— Капитан! Вы говорите по-немецки?

— Hay!

Старый полярный хищник ведет наивную политику мелкого пойманного портового вора.

— Борис Ефимович, — ставит рупор на пол спардека Воронин. — есть на судне говорящий хорошо по-норвежски?

— Нет.

— Хм, — хмурясь, произносит Воронин, — дело хуже. Шкипера „Хетти“ и „Ледяного медведя“ будут отделываться незнанием языка. А ведь, как профессора, по-английски и по-немецки жарят. Держите-ка тогда в корму „Ледяного медведя“.

— Есть на „Ледяного медведя“, — довольно откликается стоящий у штурвала беломорский помор Иван Селиверстов. Игра становится интересной.

— Средний ход!

— Есть, средний!

Через несколько минут идем рядом с „Ледяным медведем“, кружащимся вокруг „Хетти“ в ожидании конца инцидента. Шкипер „Ледяного медведя“ с багровым лицом, усеянным волосатыми бородавками, тревожно выходит из штурманской рубки. Мгновенно он делает в уме простой подсчет шансов. На борту русского судна — пятьдесят человек. „Ледяной медведь“ — восемь. Русский ледокол наверное может итти 15—16 узлов в час. „Ледяной медведь“ — восемь. О, если бы наоборот! Сто чертей богине Хетти! Еще бы только час хорошего тумана! Физиономия шкипера „Ледяного медведя“ становится растерянной. Вынув круглый резиновый кисет, шкипер неторопливо набивает трубку. Чорт принес русских! Да, метод „нау“ чересчур уж прост. Но все-таки…

— Капитан „Ледяного медведя“! Вы говорите по-русски?

Шкипер подходит к борту шхуны.

— Hay, — качает приветливо он головой.

— Инглиш (по-английски)?

— Hay, — клубы дыма раскурившейся трубки закрывают массивное, снова ставшее каменным лицо шкипера.

— По-немецки, шкипер?

— Hay!

Потеряв терпение, Воронин тогда машет рукой к себе.

— Кептен „Исбьерн“! Коми фер иф шиф. (Капитан „Ледяного медведя“, идите на мой корабль!..)

Матросы „Ледяного медведя“ смотрят испытующе в лицо шкиперу. Шкипер „Ледяного медведя“, вынув трубку, молча кивает головой. Повернувшись, он грузно пробирается среди бочек в свою каюту. Через минуту шкипер появляется в бледно-лиловом пиджаке. Шея его повязана ярко-желтым шарфом. На голове старая морская фуражка. Визгливым голосом он отдает матросам приказ спустить на воду морскую шлюпку — фальсбот. Шкипер побежден и чувствует себя не лучше, как если бы второй месяц питался одной подгнившей шелегой моржей. Законы полярных морей жестоко карают хищников. Судьба их всецело зависит от права сильного. Захваченное судно будет отведено в ближайший порт, промысел конфискован. А охранные крейсера у берегов Америки сопротивляющихся хищников просто пускают ко дну. Так делали раньше и русские крейсера с пойманными в русских морях морскими контрабандистами.

Норвежский бот.

Воронин уносит рупор в штурманскую рубку. Рупор больше не нужен. От „Ледяного медведя“ к „Седову“ идет фальсбот. Он стремительно режет носом волны, уходящие к скалам островов. Двое матросов в синих фуфайках, стоя, изящно и сильно гребут, налегая на весла от себя. Весла привязаны к деревянным стойкам, по обычаю норвежских зверобоев, тонкими ремешками.

— Эх, и гребцы! — невольно восхищается даже возмущенный волынистой политикой норвежцев Бабич. — Эх, и фальсбот.

Обойдя под носом „Седова“, фальсбот уже прильнул, как ребенок к матери, к левому борту ледокола. Там спущен парадный трап. Первым поднимается, энергично размахивая мощными руками, старик-шкипер. Его снова мирно дымящаяся трубка первой попала в плен объектива киноаппарата Новицкого. Вторым Новицкий „обыгрывает“ горбоносого сухощавого помощника шкипера, похожего на австрийца.

Вся экспедиция сгрудилась у камбуза. Под десятками взоров самых различных оттенков шкипер „Ледяного медведя“ и его горбоносый „зампред“, как его сразу же шутливо окрестили, чувствуют себя неловко, натянуто улыбаясь объективу киноаппарата. В виде контрмеры они стараются придать лицам окаменелое выражение, приличествующее морским волкам. Их выручает Шмидт, приглашающий в капитанскую каюту. Стуча деревянными подошвами, люди с „Исбьерна“ идут следом за русским, поразившим их библейской роскошной бородой.

Предупредительность его окончательно сбивает шкипера „Исбьерна“. Я ловлю его недоумевающий взгляд, брошенный украдкой горбоносому. Свое пылкое кинооператорское внимание Новицкий, разочарованный молниеносностью встречи, переносит на стоящих в фальсботе зверобоев. Один из них — тонкий юноша лет девятнадцати с розовыми, покрытыми золотистым пушком щеками. Второй — плотный, коренастый парень лет двадцати восьми. Ловко балансируя в ритм кидающих фальсбот валов, они недружелюбно следят за поведением столпившихся у трапа.

Присутствие такого большого экипажа на плавающем в полярном море советском ледоколе кажется им странным и загадочным. Это ясно видно по их взглядам.

Вышедший из капитанской каюты шкипер бросил им несколько резких фраз. Младший матрос оттолкнулся от „Седова“ веслом, и фальсбот понесся по валам.

Старший матрос трогает лежащую в углу спардека большую, убитую Горбуновым на Кап-Флоре, голубую чайку.

— Хойхой! — тыча ее пальцем с массивным золотым перстнем, произносит он, — хойхой!

— Да, — соглашается он, — хойхой.

— Норге хойхой, — продолжает втолковывать тот.

— Норге хойхой, — подтверждает, по-ребячески повертываясь несколько раз, на каблуке молодой зверобой.

— Да, да, — подтверждаю я. — Норге хойхой.

Так зовут эту голубовато-серую красивую полярную птицу в Скандинавии.

Стена недоверия рухнула между нами.

Зверобои успели слетать на своем изящном фальсботе к „Ледяному медведю“ и снова вернуться на „Седова“. Они привезли коренастого, как сами, парня в желтом, как у шкипера, грязном шарфе, обернутом вокруг татуированной шеи. На правой руке у него грубо вытатуирован морж. Это радист с „Ледяного медведя“. Радист привез две толстых книги в красных шагреневых переплетах, — судовые журналы обеих шхун. Мимо зрачков киноаппарата он прошел прямо, не уронив взгляда на суетившегося кинооператора, открыл дверь в капитанскую каюту и шагнул внутрь. Он знал язык моряков Германии. Он должен был разговаривать с профессором Шмидтом о причинах появления норвежских шхун на архипелаге.

Судовые журналы должны быть судьей. Проложенные в них шкиперами курсы должны сказать нам об их последних рейсах.

— Рошен шиф (русский корабль)? — интересуется младший, трепля за ухо „Самоедку“, собачонку Ушакова. Матрос смеется, обнаруживая детские ямочки в углах розовых щек.

— Совет Унион рошен шиф (советский корабль), — поправляет Бабич.

— „Исбьерн“ — Норге („Исбьерн“ — из Норвегии)?

— Норге, Тромсе (из Норвегии — из Тромсе).

— „Хетти“ (а „Хетти“)?

— Тромсе (из Тромсе).

Холодный ветер с моря поднял крутую волну. „Исбьерн“ и „Хетти“ второй уже час, переваливаясь с боку на бок, описывают вокруг „Седова“ круг за кругом. С „Исбьерна“ доносится сердитый рев медвежонка. Медвежьи шкуры на мачтах „Хетти“ полощутся по ветру, как белье.

— Ух! — жмется Громов, — ух!

Это должно изобразить: как норвежцам не холодно? Оба второй час, пока происходит „гаагская конференция“ в капитанской каюте, стоят на спардеке в одних фуфайках.

— Привыкли, — бросает подошедший Журавлев. — Полярные ребята. Видали, как на фальсботах ходят? Самые норвежские ледяные медведи! Исбьерн — ты, — дружески толкает он в грудь младшего.

— Исбьерн, — смеется тот…

— Виктория си? ланд? (В море Виктории или на земле Виктории)? — допрашивает зверобоев Громов.

— Виктория ленд, — стучит кулаком по столу старший зверобой: — Тромсе. Норге. Гренландия. Сваальбард, — часто сыплет он словами.

Если верить тому, что он говорит, „Ледяной медведь“, выйдя весной из Тромсе, успел до встречи с нами побывать на Шпицбергене, в Гренландии и на острове Виктории.

Оба зверобоя были приведены со спардека в салон и подвергнуты перекрестному прокурорскому допросу. Каждый вытаскивал из тайника памяти и пускал в оборот знакомые иностранные слова. Допрашивали на всех европейских языках сразу.

— Фатер — кок, — гордо говорит оживившийся после рюмки коньяка молодой.

— Папашка его значит кок, — объясняет Московский.

— Фрекен Гукер ленд, — хвастает советским достижением перед сыном кока Громов.

Эта тарабарщина должна обозначать, что на острове Гукера живет советская женщина. Но норвежцы каким-то чудесным образом понимают. На лицах обоих стопроцентное недоверие.

— Рошен фрекен Гукер ленд? — тянут они, ставя рюмки на стол. — Hay, нау.

— Так, так, — обличает их Журавлев, — нашего зверя бьете. Усы-то нашего морского зайца на рее висят.

К всеобщему удовольствию норвежцы встают и прикладывают руки к сердцу, раскланиваются с очаровательными улыбками.

— Эх, взять бы вас за ласты, милые! — негодует Журавлев.

— За что? — вступается за норвежцев Петров. — Морские пролетарии. Шкипера куда потащат, туда и плывут.

В дверях салона появляется Самойлович. Вместе с ним в салон входят густые хлопья тумана.

— Судовые журналы подтвердили пребывание шхун в Гренландии. Заходили они на остров Виктории. Но на архипелаг, конечно, за морским зверем забрались.

— Самойлович, — узнает его младший зверобой. Вскочив с дивана, он почтительно жмет ему руку. — Норман. Ланд. Норге. „Красин“. Амундсен. Амундсен.

Пожав по-очереди руки, норвежцы, грохоча деревянными подошвами сапог, спускаются по парадному трапу в фальсбот. Из капитанской каюты выходят, вежливо раскланиваясь, радист и шкипер. Русские моряки стали куда любезней. Предложили только поскорее убираться с островов архипелага. Отплывая на фальсботе, старые полярные хищники машут приветливо „Седову“ руками.

Всего хорошего, герр Карлсен! И вам, герр Свенсон! Счастливого плавания до Тромсе! Но помните, герр Карлсен и герр Свенсон, другая встреча среди островов архипелага может быть куда менее вежливой!

Больше усы наших морских зайцев не должны висеть на реях ваших шхун!

ИСТОРИЯ АМЕРИКАНСКОГО ШОКОЛАДА

На следующее утро после ухода от острова Мак-Клинтока я проснулся с куском шоколада во рту. Шоколад был необычайно темен и толст. Вкус его совсем не походил на вкус моссельпромовского.

Это было в носовом кубрике ранним утром.

— Ешь, пока дают! — смеялся стаскивавший вымазанные в зеленом иле сапоги Павлуша Петров. — Не каждый день удается американский шоколад жевать.

— Тут бы, собственно говоря, надо арктический медвежий рабочий кооператив организовать, — хихикнул залезавший под одеяло уже раздевшийся матрос первого класса Козырев.

— А тебя предправлением назначить, — съязвил Селиверстов, соскабливавший ножом зеленый ил с штанов.

С койки Козырева раздалась шутливая ругань. Стрела попала в цель. Козырев был огромен и мощен. Ростом он в самом деле не уступал среднему медведю. Все трое сосали такие же, как у меня, квадратные плитки черного шоколада. Все трое стояли до этого предутреннюю вахту. Ил на сапогах Петрова, комки грязи на брюках Селиверстова говорили, что они были на земле. Но — на какой?

И откуда у них этот превосходный американский шоколад?

— Ребята! Откуда вы взяли американский шоколад?

Все трое враз загадочно хихикнули под одеялами.

— В медвежьем арктическом рабочем кооперативе паек выдали.

…„Седов“ стоял в миле от скалистого берега. За береговой террасой высилась гряда отвесных бурых утесов. За утесами начинался склон высокой, покрытой льдом горы. На взгорьях прорытой льдами небольшой долины виднелись какие-то развалины.

Хлебников надписывал черной палкой по-английски на стенках перевязанных проволокой ящиков.

— Янцев, — объяснил он стоящему перед ним боцману, — найди третьего штурмана и скажи, чтобы он отвез эти ящики на берег. Пусть возьмет четырех матросов. В ящиках неприкосновенный запас продовольствия для охотников с Гукера. Ящики надо положить в развалинах. Да передай, что это надо сделать скорей. Отсюда сразу идем на Гукер.

— Есть! — боцман повертывается и исчезает.

Мы стоим у побережья острова Альджера.

Тайну американского шоколада мне все же удалось разгадать. Против меня на письменном столе лежит длинная пачка из толстого свинца. Это шоколад с острова Альджера. Я нашел ее между двух бочек с зернами жженого кофе в развалинах круглой, похожей на цирковый ярмарочный балаган, хижине. Вскрыв ножом банку, я увидел завернутый в свинцовую бумагу кубик идеальной полярной еды — пеммикана. Следующий кубик был шоколад. Такой самый ели утром в кубрике Козырев, Селиверстов и Петров.

Пачка шоколада пролежала на берегу Альджера тридцать лет. Свинец прекрасно сберег запах и вкус пеммикана и шоколада. Ездившие на берег Альджера в первой шлюпке собрали в развалинах хижины несколько десятков банок с пеммиканом и шоколадом. Шоколад из склада „Арктического рабочего медвежьего кооператива“ был отдан едущим зимовать на Северную Землю. И, может быть, сейчас вот в эту самую минуту, отлеживаясь в палатке от бушующего в полярной темноте снежного урагана, Урванцев варит на примусе похлебку из пеммикана. А Ушаков, Ходов и Журавлев, в ожидании ее, утоляют голод американским шоколадом с острова Альджера.

…Расскажу историю свинцовой банки с пеммиканом и шоколадом с полярного острова Альджера.

Мы бродим по берегу пустынного полярного острова. На коричневых и черных скалах лежит вечный лед глетчеров. Синие воды пролива у покрытого черным галечником берега.

По этому берегу, как мы сейчас, бродил со своими спутниками американский журналист Уэльман. Он командовал полярной экспедицией на корабле „Фритьоф“. Год назад до этого со Шпицбергена вылетел к северному полюсу на воздушном шаре отважный шведский воздухоплаватель Андрэ. Андрэ пропал в ледяных пустынях. После вылета от него были получены две записки, найденные в выловленных зверобоями в море буйках. Да один почтовый голубь из взятых Андрэ на воздушный шар пятидесяти принес в Швецию маленькую депешу.

„82°2′ сев. широты. Шар хорошо летит на восток. Все благополучно. Это наш третий почтовый голубь. Андрэ“.

Андрэ исчез в ледяных пустынях. Уэльман искал Андрэ. Впрочем, больше, чем его, он искал сенсаций для пославшей его американской газеты. Уэльман не нашел Андрэ. Не выполнил Уэльман и второго задания — организовав базы провианта на островах, как можно ближе подойти к северному-полюсу.

Склад провианта на пути к северному полюсу был оборудован партией только в 80 милях от зимовья экспедиции на острове Галле. Метеоролог Болдуин, руководивший партией, назвал склад фортом Мак-Кинлея. В форте, в выстроенной из валунов и звериных шкур хижине, остались зимовать норвежцы Бентсен и Бьервиг.

Полярной ночью в форте Мак-Кинлея разыгралась полярная трагедия. Вскоре после того как Болдуин ушел на остров Галль, Бентсен сильно занемог. Бьервиг с исключительной нежностью ухаживал за заболевшим. Но это не спасло. Бентсен медленно умирал. Среди полярной темноты, под новый год Бентсен умер.

Перед смертью он взял клятву с товарища.

— Бьервиг, обещай что ты выполнишь последнюю мою просьбу!

— Да, Бентсен.

— Не хорони меня полярной ночью. Мой труп съедят песцы. Я не хочу этого. Похорони меня глубже в земле, когда взойдет впервые солнце.

— Обещаю тебе это, Бентсен.

Бьервиг выполнял клятву. Всю полярную ночь он спал в спальном мешке, лежавшем рядом с мешком, в котором лежал труп Бентсена.

Уэльман, войдя в один из дней весны в хижину, был удивлен странно приподнятым настроением Бьервига. Бьервиг то был уныл, то много и долго смеялся.

— У меня бессонница. Полярной ночью так много спишь, — жаловался он.

— А где Бентсен? Ушел на охоту?

— Бентсен лежит там, — показал Бьервиг глазами на один из спальных мешков.

Бьервиг выполнил просьбу товарища…

На полу хижины лежали два спальных мешка. Из одного вылез только что Бьервиг. В другом лежал труп Бентсена. Бьервиг всю полярную ночь прожил в хижине с трупом погибшего.

Прозимовав на острове Галле, в следующем году Уэльман вернулся в Америку.

— Я лечу на северный полюс на воздушном шаре, — заявил он своему редактору вскоре после возвращения с архипелага.

Сенсация Уэльмана об архипелаге дала газете сотни тысяч долларов. Северный полюс и воздушный шар могли дать больше…

Редактор сказал:

— Мистер Уэльман, летите на северный полюс!

И Уэльман стал поставлять сенсации американской прессе своими полярными подвигами в течение нескольких лет. К аэростату Уэльман прикрепил… колбасу. Это была самая длинная колбаса на свете. Длина ее достигала пятидесяти метров. Снаружи ее покрывала чешуйчатая оболочка. Колбаса состояла из отдельных скрепленных между собою кусков. Внутри были мясо, бобы, пеммикан.

— Колбаса будет волочиться по полярным льдам, — описывал Уэльман свое последнее изобретение. Задевая за торосы, она будет терять свои куски. В случае катастрофы мы по этим кускам найдем дорогу обратно. Они же будут служить нам продовольственными базами.

На деле получилось иначе. Первый полет на воздушном шаре Уэльман совершил из той же самой бухты Шпицбергена, из которой вылетел Андрэ. Уэльман перелетел на… противоположный берег бухты. Тут шар со знаменитой колбасой потерпел аварию. В следующем году Уэльман повторяет полет. Стальная колбаса опять подводит его. В первых же пловучих льдах она оторвалась вся. Пытаясь заменить ее запасной, Уэльман снизил аэростат над морем. И чуть не погиб. Случайно только Уэльман и его спутники были спасены находившимся поблизости норвежским зверобойным судном. Уэльман вернулся в Америку. На этом он закончил свою карьеру победителя Арктики при помощи стальных колбас.

Размахивая третьей найденной свинцовой пачкой шоколада, появившийся из-за склона ледниковой долины кочегар Вася Степанчиков кричал:

— Нашел вон в той хижине, похожей на спящую черепаху! Обе хижины обыскал! Больше нет ни одной пачки! Одни свинцовые ящики!

— Жертвую на коллективный завтрак, — подал он с церемонным поклоном пачку штурману. — Примите, начальник!

Усевшись на опрокинутую вверх полозьями собачью гренландскую нарту, мы поедаем шоколад. Переправка ящиков через зеленый ил возбудила у всех свирепый аппетит.

— Не знал Циглер, что для советских ртов шоколад запасал, — засовывая сразу полплитки в рот, „возмущается“ Дьяконов.

Циглер — американский миллионер. Шоколад, который мы едим, предназначался Циглером для снаряженной им экспедиции Болдуина. Болдуин зимовал в 1901 году на острове Альджере. Две хижины, стоящие по эту сторону ледниковой долины, принадлежат американской части экспедиции. Хижины за долиной, у которых Степанчиков нашел третью пачку шоколада, — участвовавшим в экспедиции норвежцам. Национальная рознь, возникшая у членов экспедиции из-за неумелого командования Болдуина, приняла уродливые формы. Ледниковая долина служила искусственной гранью обособленных национальных лагерей. Норвежцы избегали ходить к американцам. Американцы избегали ходить в хижины норвежцев. В результате, не сделав даже попытки достичь северного полюса, экспедиция вернулась в 1902 г. в Америку.

* * *

…Конец истории об американском шоколаде был очень интересен. Возвращавшийся с архипелага „Седов“ остановился в Русской гавани, на Новой Земле, на берегу бухты. Писатель Соколов-Микитов нашел среди плавника медный шар.

Визе и Соколов-Микитов с найденным буйком американской экспедиции.

Это был буй с „Америки.“ Течения Баренцова моря устроили любопытное совпадение. Буй с „Америки“ приплыл в русскую гавань с острова Альджера. Внутри лежали записки на английском и норвежском языках. Болдуин сообщал:

„Ближайшему американскому консулу материка. Сообщите в Америку, что американская полярная экспедиция Циглера зимует на острове Альджере. Мы нуждаемся в каменном угле для шхуны „Америка“. Попытайтесь доставить его нам этим же летом. Отправляюсь на север архипелага. Вернусь, может быть, не достигнув цели, но не побежденным бездной. Остров Альджер, 1901 г. Болдуин“.

ГИБЕЛЬ ГЕОРГИЯ СЕДОВА

„Живые люди дороже полярных памятников“.

Это изречение принадлежит художнику Арктики Пинегину. Ему же принадлежат и следующие строки:

„…Стремясь на „Фоке“ к мысу Флоры, мы предполагали разобрать на топливо только один амбар Джексона. После встречи с Альбановым пришлось подумать о большем. Мы должны разыскать потерявшихся людей. Оставив в бамбуковой хижине провиант и оружие, солнечным вечером вышли мы к Земле принца Георга. Двигаясь вдоль берегов Белля и Мэбель, мы часто стреляли из китобойных пушек. Но нигде на берегах не было видно присутствия людей. В доме Ли-Смита все оставалось не потревоженным после зимнего посещения. Из гавани Эйры „Фока“ направился к мысу Гранта. В окрестностях мыса не было никого. В подзорные трубы виднелись мертвые камни. Выстрелы китобойных пушек будили стада моржей. Искать пропавших на мысе Гранта бесполезно: нужно обойти его, тщательно осматривая все берега. Было решено поиски прекратить… …Раннее утро. „Фока“, покачиваясь на крупной зыби, уходил на юг под парусами и паром. Все сильней лиловела земля и заволакивалась испарениями моря. Все ушли спать. На мостике остались Альбанов и я. И наступила минута… — Земля на севере предстала такой же, какою ее завидели впереди: не то облако застывшее, не то пологие горы встали над морем. В моем мозгу быстрым вихрем пронесся весь минувший год. И снова встало ушедшее мгновение, когда на мостике вскричали: — Смотрите, смотрите, — ведь это земля! Тогда рядом со мной стоял Седов. Он стремился к ней больше всех и отдал ей себя раньше всех. Теперь не он правит „Фокой“, а я. Со мной рядом стоит Альбанов, до этого года о Земле Франца-Иосифа не думавший вовсе. Звезда привела этого человека изо льдов — на „Фоку“, Седова — к могиле на далеком острове. — Прощай, Седов, прощай, суровая страна!“

* * *

Ледокол „Седов“. Стою на баке и смотрю, как перевертывающиеся от ударов форштевня облепленные бурыми водорослями льдины сбивают краску. После каждого удара появляются широкие царапины на сделанной Володей Дьяконовым в Архангельске, перед отходом на архипелаг, надписи на носу:

„ГЕОРГИЙ СЕДОВ“.

До Северной земли льды, пожалуй, совсем сотрут ее. Ничего, — в Архангельске сделаем новую. Память о смелом лейтенанте, отдавшем жизнь архипелагу, не исчезнет.

Советский ледокол „Седов“, третий раз сокрушающий льды у берегов архипелага, служит живым памятником ему.

В 1929 году „Седов“ ходил Британским каналом искать на расположенном у северного полюса море королевы Виктории могилу Седова.

Второго февраля 1914 года Пинегин записал в свой дневник поэму о полярных просторах:

„Без промедления, без торопливости

Мне шепнуло сквозь ночь —

И явственно перед рассветом

Пролепетало мне тихое слово

Пленительное: Смерть.

(Уот Уитмен.)

„Второго февраля — пасмурный рассвет. Седов с утра ушел на разведку, в половине двенадцатого вернулся. Дорога тяжела. Вчерашняя буря намела большие сугробы. Снег еще не успел затвердеть. С лицом бледнее обыкновенного Седов поднялся на корабль. В полдень Седов вышел в кают-компанию с приказом. Визе прочитал приказ вслух. Власть начальника Седов передавал Кушакову, руководство научными работами — Визе. Седов несколько минут стоял с закрытыми веками, как бы собираясь с мыслями, чтобы сказать прощальное слово. Но вместо слов вырвался едва заметный стон, а в углах сомкнутых глаз сверкнула слеза. Седов с усилием овладел собой, открыл глаза и заговорил сначала отрывочно, потом спокойнее и плавнее. Голос затвердел. — Я получил сегодня дружеское письмо. Один из товарищей предупреждал меня относительно здоровья. Это правда, я выступаю в путь не таким крепким, как хотелось бы в этот момент. Сейчас мы начинаем первую попытку русских достичь полюса. Но я прошу, не беспокойтесь о нашей участи. Если я слаб, спутники мои крепки. Если я не вполне здоров, то посмотрите на уходящих со мной: они так и пышут здоровьем. Даром полярной природе мы не сдадимся! Седов помолчал. — Совсем не состояние здоровья беспокоит меня, а другое: выступление к полюсу без средств, на какие я рассчитывал. Сегодня для нас и России великий день. Разве с таким снаряжением надо итти к полюсу? Вместо 80 собак у нас только 20. Одежда изношена, здоровье надломлено. Седов старался в конце речи ободрить больных цынгой. — Жизнь теперь тяжела; стоит самая суровая пора. С восходом солнца исчезнут все ваши болезни. Полюсная партия вернется благополучно, и все мы тесной семьей, счастливые сознанием исполненного долга, вернемся на родину. Все стояли в глубоком молчании. Я видел, как у многих навертывались слезы. После прощального завтрака Седов встал первым: — Нужно итти! Все, способные двигаться, под лай и завывание рвущихся собак пошли на север. В мглистом воздухе глухо стучали пушки. У северного мыса Гукера, в семи километрах от „Фоки“, мы простились с уходящими на полюс. — Так до свиданья, а не прощайте! — Да! Еще несколько салютов из револьвера, и темные полоски трех нарт стали таять в сгущавшейся темноте великого ледяного простора…“.

Месяц спустя, шестого марта в дневнике Пинегина имеется такая запись:

„После утреннего кофе мы собрались, как все эти последние дни, — стрелять нырочков в полыньях: но, заспорив, задержались. Штурман махнул рукой на спорщиков и, закинув за спину винтовку, вышел. Через пять минут он вбежал с искаженным лицом. — Да что же это такое! Георгий Яковлевич возвращается. Нарта с севера идет. Выбежав, в чем были, остановились у метеорологической станции. Нарта миновала мыс. Только одна нарта. И около нее только два человека. Впереди собак шел Линник; сзади, поддерживая нарту с каяком, — Пустошный. Седова нет. — Где начальник? — Скончался от болезни, не доходя до Теплиц-Бая. Похоронен на том же острове. Линник и Пустошный — с черными обмороженными лицами без улыбки, изможденные, исхудавшие, откинули назад капюшоны малиц…“.

* * *

У острова Елизаветы цынга окончательно надломила силы Седова. Тогда он приказал матросам Линнику и Пустошному привязать себя к нартам и продолжать гнать собак на север. Приходя в себя из полузабытья, Седов хватался за компас. Он все боялся, чтобы матросы, воспользовавшись бредом, жалея его, не повернули обратно. На их уговоры итти обратно в бухту Тихую Седов упрямо повторял:

— Мы должны итти к полюсу. Мы должны…

В начале марта Линник и Пустошный разбили лагерь на льду пролива между островами Карла Александра и Землей Рудольфа.

Разыгравшаяся сильная весенняя пурга со снегом задержала их на одном месте на несколько дней.

В одну из ночей, в пургу, Седов умер.

Линник и Пустошный повезли тело Седова на нартах. Они хотели достичь зимовья в Теплиц-Бае, отдохнуть в нем и, взяв провианта, доставить труп Седова на „Фоку“. Полынья, встретившаяся на пути западных берегов Рудольфа, заставила изменить принятое решение итти в Теплиц-Бай. Путешествуя с больным Седовым, оба выбились из сил. У Пустошного шла горлом кровь, он часто падал в глубокие обмороки.

Положив труп Седова в брезентовый мешок, матросы похоронили его у подножия одного из высоких мысов. По всем приметам, рассказанным ими, это был мыс Бророк.

В МОРЕ ВИКТОРИИ

Штурман растерянно посмотрел на Воронина.

— Владимир Иванович, — повертел он в пальцах циркуль, — Владимир Иванович… — тут он запнулся, — английская лоция больше не действует.

— Как не действует? — вспылил тот. — Что вы говорите глупости! Это самое точное описание архипелага.

— Да, но все-таки она недействительна, — уже более уверенно повторил штурман. — Мы вышли из пределов существующих лоций.

Воронин недоверчиво проверил вычисления штурмана.

— Совершенно верно! — удивленно проговорил он. — В таком случае разрешите вас поздравить: на вашей вахте установлен рекорд свободного плавания в полярных морях.

Это случилось ровно год, без нескольких дней, назад.^[13] В это утро, 21 августа 1929 года, „Седов“ стоял, упершись носом во льды Полярного бассейна. Белыми девственными снегами они уходили до самых краев прозрачного стеклянного горизонта. Это были льды полюса. До полюса было немногим больше пятисот километров. Где-то в этих льдах лежала лиственница с инициалами Нансена и Иогансена. Ледокол „Седов“ был ближе к полюсу, чем давший ему имя человек. Да, впереди были вечные льды полюса; а за кормой в подзорную трубу виднелась чистая вода. Там было море королевы Виктории.

Этот день был днем открытий и неожиданностей..

…Таяли, сливаясь с ледяными полями, имевшие вид лунных кратеров северные острова архипелага. Обогнув последний, „Седов“ вышел в свободное ото льда пространство. Подзорная труба не находила ему конца. Открытое море на 82 градусе северной широты. Это было первое событие в это утро.

За первым последовали другие: 110 миль „Седов“ шел к полюсу открытой водой. Это было второе событие. Двадцать миль шел „Седов“ на север в разреженных льдах полярного бассейна. Когда льды впервые преградили путь, вахтенный штурман сообщил растерянно Воронину о третьем событии.

— Владимир Иванович, мы — за пределами мировых карт.

Через полчаса Отто Юльевич добродушно рассказывал наседавшим на него с расспросами журналистам:

— Сегодня вам хватит материала на несколько радиограмм. „Седов“ побил мировой рекорд. Да, мировой рекорд. Сверив астрономические наблюдения с пеленгатором,^[14] мы установили…

Шмидт сделал паузу:

— Коллектив штурманской рубки установил… Мы находимся на 82 градусе 14 минутах. Человек никогда не бывал на кораблях так близко к полюсу.

К стоявшему рядом с Шмидтом Самойловичу подошел матрос. Он, как и все сегодня, также имел растерянно-удивленный вид.

— Сто шестьдесят три, Рудольф Лазаревич! — засовывая глубже красные иззябшие руки в карманы ватника, сказал он.

— Сто шестьдесят три! — удивленно протянул Самойлович.

— Сто шестьдесят три, Рудольф Лазаревич!

— А перед этим какие глубины были?

— Все пятьсот-шестьсот метров.

— Рудольф Лазаревич, в чем дело? — почуя инстинктивно новую сенсацию, обступили Самойловича журналисты.

— Шельф, — теребил свои запорожские усы Самойлович. — Думаю, что не ошибусь, сказав, что мы обнаружили шельф. Другими словами: мы наткнулись на подводную перемычку между островами. Подводные своеобразные мосты…

Шельф говорит о том, что когда-то в древности архипелаг Франца-Иосифа, Новая Земля и Шпицберген составляли один могучий материк.

На спардек с палубы поднялся производивший вместе с Лактионовым гидрологические наблюдения Визе. На лице его сияла улыбка. В правой руке он нес еще мокрый морской батометр.

— Теперь понятно, почему в море Виктории так мало льда. Теперь ясно….

Батометр давал несколько раз под ряд положительные температуры.

Здесь — Гольфстрем.

Воды Атлантического океана более насыщены минеральными солями, чем воды полярных морей. Струи Гольфстрема идут в виду этого обыкновенно под слоями, опресненными льдом. Глубины залегания теплых потоков Гольфстрема, по профессору Визе, колеблются от 200 до 800 метров. И на этом уровне полярное море Виктории, например, теплее, чем расположенное на две тысячи километров южнее его Белое море. Вот почему льды, по мере продвижения „Седова“ к полюсу в море Виктории, были слабее. Этим же объясняется нахождение Горбуновым в спущенном в море Виктории трале морских животных южной фауны. Их принесли теплые воды Атлантики.

…Полюс был близко. Полюс был осязаем. Только восемь градусов отделяли его от „Седова.“ Если бы льды моря Виктории были так же редки, „Седов“ пересек бы северный полюс меньше чем в сутки.

„Седов“ шел на 83 параллели. Исчезли медведи. Перестали выныривать между зеленых валов морские зайцы. Улетели последние чайки к островам. Одни запушенные белым, как сахарная пыль, снегом неподвижно стояли вмерзшие в лед столовые айсберги.

Грань жизни была пройдена. „Седов“ шел владениями Северного полюса. С каждой минутой, с каждым мгновением тяжелел путь. Вековые льды вставали голубыми спокойными стенами перед ледоколом.

Все чаще останавливался „Седов“ в бессилии.

В такие минуты в штурманской рубке наступала тягостная тишина. Молчал Воронин в своем огромном любимом „полярном тулупе“, наваливаясь на край столика, где лежала английская лоция архипелага.

Молчал вахтенный штурман.

Суровело лицо Визе.

Схватившись за поручни спардека, пристально смотрел во льды, становясь сразу озабоченным, Шмидт. Мрачнея, Воронин сбрасывал падавшую на лоцию полу тулупа.

Но этого можно было не делать. Лоция была бесполезна. С такой же пользой, как в нее, можно было смотреть в кудрявую шерсть тулупа. Места, где льды стискивали „Седова“, на английской лоции не было. Кругом лежала неизведанная ледяная пустыня. Льды были страшны в своем голубом спокойствии.

„Седов“ из первых человеческих кораблей пришел сюда свободно.

— 82 градуса 14 минут, Владимир Иванович, без изменений… — закончив новые вычисления, сообщил штурман.

— 82 градуса 14 минут, — устало повторил Воронин, бросая на лоцию карандаш. — А как льды? — Воронин с трудом подавил зевок. Двое суток он спал урывками, не раздеваясь. — Можно льды форсировать?

— Все можно, Владимир Иванович, — увернулся штурман.

Запахнув тулуп, Воронин вышел из рубки. Гул работавших полным ходом машин „Седова“ тонул в голубом спокойствии.

Бороться с вечными льдами было бесполезно. Разум был против борьбы; воля моряка — за. Воронин поднес бинокль к глазам. Может быть, где-нибудь поблизости есть большое разводье.

Разуму пришлось уступить.

— Непроходимые льды, — засовывая бинокль в карман, безнадежно сообщил Шмидту Воронин. — 82 градуса 14 минут, Отто Юльевич. Будем рисковать?…

— Рисковать? Нет, Владимир Иванович, — отвечает Шмидт. — Как ни заманчиво итти дальше, но… на Гукере остались строящие радиостанцию плотники.

— Так что же?

— Идем обратно.

Воронин скомандовал в рупор:

— Полный назад!

Воронин сказал штурману:

— Меняем курс на зюйд-вест. Идем к мысу Бророк.

* * *

Гигантский мыс из черных базальтовых скал выполз из глубин разбушевавшегося моря Виктории.

Мыс был точным сколком Кап-Флоры.

Только еще более черен оттенок базальта. Более мощен ледник. Да два высоких утеса сторожат по бокам его покой.

— Мыс Бророк, — печально сказал Визе. — Это Земля Рудольфа. Здесь могила Георгия Седова.

Черные базальты мыса скрывались за кидавшимися на ледокол исполинскими валами.

„Седов“ обледенел. Море кидало ледокол, как двухметровое бревно.

Шестнадцать часов лежал „Седов“ в дрейфе, покорно несясь по воле волн моря Виктории. И снова в штурманской рубке скалой нависал над столом Воронин.

Английская лоция снова вошла в свои права… Но Воронин бессонничал над ней бесполезно. Лежащему в дрейфе кораблю лоция нужна так же, как паспорт лежащему в агонии. В дрейфе властен — шторм.

Скалы острова Рудольфа закрыли ледокол от завывавшего в обледенелых вантах ветра. Черные базальты мыса стали уже выше мачт „Седова“. Более угрюмого места, чем эти голые, покрытые льдом скалы, мы не видели на архипелаге. Это было царство ледяной смерти.

— Это мыс Бророк!

Вглядываясь в приближавшиеся черные скалы, Визе рассказывал матросам, делавшим мемориальную доску на могилу Седова:

— Лейтенант морского флота Седов стоит того, чтобы помнить и чтить его память. Седов не походил на остальных офицеров, ставивших идеалом — золотые аксельбанты. Лейтенант Седов пожертвовал жизнь науке и архипелагу. Георгий Седов лежит здесь, под этими мрачными скалами…

Приспустив на корме флаг, салютуя месту смерти Седова-человека, ледокол „Седов“ медленно подходил к Кап-Бророку.

Гулким обвалом льда с глетчера встретил Кап-Бророк людей.

Но смолк грохот разбивавшихся о валуны ледяных глыб, и наступила могильная тишина. Напрасно ухо ловило хотя бы шумы птичьего базара, как на Кап-Флоре. Криков жизни не было, ибо не было и самой жизни.

На Кап-Бророке черные скалы и голубой лед. Голубой лед земли и зеленый лед моря. Да где-то меж валунов лежало превратившееся в лед человеческое тело.

Разбившись на партии, мы стали искать могилу Седова. Внимательно вглядываясь в осколки скал, в маленькие возвышенности у подножия мыса, искали место, где, по рассказанным Линником и Пустошным приметам, они вырыли могилу.

Часа через два все приехавшие в шлюпках собрались на снеговом холме.

Могилу Седова найти не удалось.

Пурги сбросили наверное в море поставленную над могилой матросами для приметы сломанную лыжу.

— Я думаю, — высказал Визе свои предположения, — что падавшие обломки скал завалили сделанный Линником и Пустошным жалкий надмогильный холм. Может быть ледниковые ручьи размыли его и унесли останки Седова в море. Ведь с тех пор прошло уже 15 лет…

Грохот нового обвала прервал речь Визе. Не такой ли грохот был последним салютом уничтоженному обвалом праху Седова?

Визе не стал продолжать речь. Медленным жестом снял он с головы шапку.

Все молча стояли вокруг, подставив последним порывам шторма обнаженные головы.

…Вереницей пробирались мы к лежавшим на берегу шлюпкам.

У края снежного холма, у струившегося с глетчера прозрачного, как слезы, ручья, остался одинокий шест с красной доской. На доске надпись по-русски и по-английски:

ЗДЕСЬ ПОГИБ ГЕОРГИЙ СЕДОВ

ОБЕЛИСК ЛЕДЯНОЙ СМЕРТИ

В сотне метров от развалин хижины Фиала, на побережьи Кап-Флоры стоит обелиск из серого гранита. На обращенной к скалам Кап-Флоры стороне обелиска высечено:

REQUIEM F. QUERINI, H. STOKKEN, OLLIER STELLA POLARE 1900

(Реквием: Кверини, Стоккен, Олльер „Полярная Звезда“).

Это — свидетель одной из полярных трагедий. Гранит выломан в каменоломнях Италии. Обелиск поставлен в память трагической гибели трех членов Арктической итальянской экспедиции на шхуне „Полярная Звезда“.

Кверини, Стоккен, Олльер…

Все трое погибли во льдах полярного бассейна на севере за архипелагом. Кверини был лейтенантом „Стелла Поляре“. Стоккен был машинистом. Олльер — швейцарец, горный проводник из Альп. Все трое возили на собаках по льдам продовольствие для шедшей к полюсу группы под начальством итальянского капитана Каньи. Каньи дошел до 86°34′ северной широты. Каньи поставил мировой рекорд. Он был последним из видевших тех, кто обеспечил ему победу. Кверини, Стоккен, Олльер обратно в зимовье, „Стелла Поляре“ — в бухту Теплиц-Бай не вернулись. Когда мы были на Кап-Флоре, из отверстия в верху обелиска Шмидт вынул металлический пенал. Пенал оказался полон записок. Они были на многих языках мира. Некоторые записки полуистлели, другие — совершенно свежие, В пенале лежали записки бывших на Кап-Флоре путешественников. В нем были визитные карточки приезжавших на Кап-Флору на специально зафрахтованных шхунах норвежских полярных зверобоев европейских и американских туристов. Тут была визитная карточка испанского охотника на белых медведей дона Гисберта Под его запиской лежала такая: „Я была первая испанская женщина, побывавшая на земле Франца-Иосифа“. Американский полковник Вильямсон горделиво сообщает: — Мною убито на архипелаге 17 медведей…

Памятник в честь трех итальянцев, участников экспедиции герцога Абруццкого в 1901 году.

Мисс Бойс, чудаковатая шестидесятилетняя американская дева-миллионерша, искавшая дирижабль Нобиле по путям, указанным духами на спиритических сеансах, писала: „Прекраснее Кап-Флоры ничего не встречала“. Мисс Бойс посетила Кап-Флору два года назад на паруснике „Хобби“. В фиорде Малых Кармакул, на Новой Земле, где мы взяли на „Седова“ Кузнецова, мы видели белую стройную шхуну. Это была „Хобби“. Теперь ее звали по-новому — „Белуха“. На корме „Белухи“ висел намокший от тумана красный флаг. „Хобби“ купил Комсеверпуть. Капитан Бурке ищет на ней теперь в Баренцовом и Карском морях подводные пути белушьих стад.

— Мисс Бойс, тощая, сухопарая и, конечно, лорнет… — вспоминал Воронин.

Воронин встречался с ней в Баренцовом море, когда искал на „Седове“ Амундсена.

Английские, французские, американские, испанские фразы глядели с пожелтевших листочков.

Последней в пенале была записка, оставленная в прошлом году седовцами: „Всегда чтим память героев Арктики“.

Георгий Седов. Кверини. Стоккен. Олльер. Мюатт“…

Обелиск на Кап-Флоре надписью глядит на север, — туда — ко льдам, к полюсу.

Глухой плещущий шум несся сверху, с обрывов Кап-Флоры. Он напоминал увеличенный во много раз шум морской раковины. Его производят десятки тысяч птичьих крыльев. Вверху под туманом плавают бесчисленные стаи черных и белых стрекоз — кайры и чайки.

Всё полярное лето не смолкающие крики с самого обширного птичьего базара архипелага бьются отдаленным прибоем над обелиском. Впадинами высеченных в камне букв обелиск смотрит к северному полюсу.

В ПОКИНУТОМ ФОРТЕ ТЕПЛИЦ-БАЕ

И снова из глубины моря Виктории выросли накрытые льдами мрачные базальтовые берега. Это была та же Земля Рудольфа. На этот раз „Седов“ пробирался в зажатую скалами бухту Теплиц-Бай.

Теплиц-Бай, как и Кап-Бророк видели борьбу людей с айсбергами. В солнечные дни одной весны из Теплиц-Бая уходили на скованное льдами море Виктории запряженные собаками нарты. Рядом с ними шли люди, одетые в полярные меховые костюмы. Это итальянец капитан Каньи шел к полюсу.

И скалы Теплиц-Бая видели его возвращение, когда с обмороженным распухшим лицом Каньи, прикладывая руку к шапке из волчьего меха, устало говорил одному из радостно встречавших его мужчин:

— Герцог Абруццкий, счастлив вам сообщить: санная партия прошла по льдам до 86 градусов северной широты. Нансен был в четырехстах восемнадцати километрах от северного полюса. Итальянцы — в трехстах восьмидесяти трех.

Бухта Теплиц-Бай видела и жестокие победы айсбергов.

На этом самом берегу герцог Абруццкий спрашивал Каньи:

— Капитан Каньи, а где лейтенант Кверини, Олльер и Стоккен?

— Как, герцог, их еще нет? Они ушли на остров от нас еще двадцатого марта.

— Капитан Каньи, сегодня двадцать восьмое апреля; а лейтенанта со спутниками в Теплиц-Бае нет.

И снова во льды потянулись цепью собачьи нарты. Но с ними обратно в бухту пришло столько же людей, сколько и уходило.

Олльер, Кверини, Стоккен… Они погибли в полярных льдах.

За рекорд Каньи они заплатили ценой своей жизни.

Олльер, Кверини, Стоккен…

Возможно, что еще сейчас их застывшие, как камень, тела вместе с трупами собак лежат на вечных льдах у полюса.

Каменный обелиск на Кап-Флоре хранит их имена для будущих победителей айсбергов.

Пока же побеждают айсберги.

* * *

„Стелла Поляре“, на которой герцог Абруццкий прибыл на архипелаг, как и „Седов“, начала свой полярный путь из Архангельска.

Тридцать один год назад, 12 июля 1899 года „Полярная Звезда“ вышла из Северной Двины в Белое море. Льды в Баренцовом море были слабые, и „Стелла Поляре“ поплыла в Британский пролив. Льды, скопившиеся в начале Британского пролива, не дали ей проникнуть через него в море Виктории.

Тогда „Стелла Поляре“ пошла на запад, пытаясь пройти в море Виктории вдоль берегов Земли Александры через Кембриджский пролив. Но и он был закупорен льдами. „Полярная Звезда“ вернулась опять в Британский пролив. С большим трудом, подвергаясь опасности быть раздавленной наступающими в тумане льдами, „Стелла Поляре“ достигла моря Виктории. Тут ею был установлен рекорд, побитый только через тридцать лет советским ледоколом „Седовым“.

Произошло это совершенно случайно.

В северной части Британского пролива „Стелла Поляре“ попала в густой туман. Но пролив был свободен от льда, и „Стелла Поляре“ продолжала плыть на север. Она держала курс на остров Рудольфа. Три дня не спадал туман, и три дня капитан „Стелла Поляре“ не мог определиться.

Утром девятого августа немного прояснило, и, определившись, капитан установил, что судно находится на 82°4′ северной широты. Остров Рудольфа был давно пройден. Его берега чуть заметно темнели в море на юго-востоке.

Дойдя до кромки льдов, „Полярная Звезда“ повернула к острову. Нигде больше в море Виктории суши не было замечено. Земель короля Оскара и Петермана, нанесенных Пайером на карту, обнаружено не было. Пайер ошибся. Отсутствие Земель Петермана и короля Оскара разбило первоначальные планы герцога Абруццкого. Именно с этих земель думал он итти на собаках к полюсу. Теперь путь к полюсу удлинялся почти на сотню миль.

Бухта Теплиц-Бай, когда в нее пришла „Стелла Поляре“, была уже забита льдом. Матросам пришлось вырубать гавань во льду.

До наступления полярной темноты герцог Абруццкий объехал на собаках кругом острова Рудольфа, тщательно обследовав неизвестные северные берега его.

В Теплиц-Бае его ждала тяжелая новость. В ледяную гавань с моря Виктории зашли льды и со страшной силой давили на „Полярную Звезду“. На другой день после его приезда „Полярная Звезда“ затрещала под новым напором льдов. Вздрогнув, она упала на бок. День и всю следующую ночь итальянцы без отдыха выбрасывали на лед из трюмов все, что было можно. К следующему утру судно совсем легло на бок и стало наполняться водой.

С ужасом смотрели итальянцы на гибель корабля. Впереди предстояла зимовка, а может быть и несколько на берегу оледенелого острова. А жилищами были брезентовые палатки, обложенные сверху снегом и глыбами льда.

„Итальянцы были ближе всех к полюсу“.

Не легко досталось Каньи право сказать такую фразу. Он вышел в путь, как только начало выходить весной солнце. Первый привал для Каньи и его спутников едва не был и последним. Среди ночи Каньи вскочил, разбуженный сильным треском: вокруг трещал и гнулся лед.

— Кверини! Кавалли! — позвал Каньи спавших с ним в палатке. — Вставайте! Ломается лед.

Свирепствовавший снаружи ураган рвал палатку. Лед гнулся под палаткой, как туго натянутый брезент. Выли, почувствовав опасность, ездовые собаки.

При свете фонарей, в сплошной тьме итальянцы пошли по гнущемуся льду. Когда кончилась ночь, итальянцы не узнали вчерашнего ландшафта. Вместо отполированного, как паркет, ледяного поля везде виднелись трещины, громоздились друг на друга льдины…

Наступили сильные морозы. Нарты стали хрупкими, как стекло, и часто ломались. Вытащенные из рукавиц на мгновенье руки белели. От ударов молотка при поправке нарт дерево разлеталось на куски.

Ночи в брезентовых палатках на льдах были кошмарны. От нестерпимой стужи распухали лица. Через несколько дней у всех итальянцев были обморожены лица и руки. Днем, когда было солнце, термометр показывал 30—33 градуса ниже нуля. Но, едва закатывалось солнце, — и ртуть падала до 50 градусов.

Оранжевое, встававшее в туманных изморозях солнце подгоняло. Весна. Нужно было спешить: иначе пропадал год. Не успевали итальянцы съедать сваренную в котелках пищу, как она замерзала. С каждым днем все чаще попадались трещины и валы из нагроможденных друг на друга торосов. Люди помогали обессилевшим собакам перетаскивать через них нарты.

…Двадцать третьего марта ушла в Теплиц-Бай первая вспомогательная группа: лейтенант Кверини, Стоккен и Олльер.

Тридцать первого марта к острову Рудольфа ушла вторая партия. К полюсу теперь шла одна партия из самых здоровых, сильных, во главе с Каньи. Солнце все больше и больше стояло над льдами. Но ночью термометр упрямо показывал:

— Сорок пять градусов ниже нуля.

— Сорок шесть…

— Сорок восемь…

Пятого апреля сильная пурга занесла палатку, собак и нарты. Ночью пурга продолжалась. Дула она и весь следующий день. Двое суток после нее откапывались итальянцы.

Дальше путь был еще труднее. Потревоженные солнцем льды ломались. Зачастую около самых нарт расходились трещины. Однажды лед треснул под нартами, втянув нарты и собак.

Итальянцы вытащили собак из трещины и пошли дальше.

Полюс! Полюс! Северный полюс! Они шли к нему.

Полдень седьмого апреля. Вычислив местонахождение лагеря, Каньи сказал товарищам:

— Мы за восемьдесят четвертым градусом северной широты. Как?

— Идем к полюсу!

Семнадцатого апреля Каньи спрашивал:

— Сегодня переходим 85 параллель. Как?

— Северный полюс! — был ответ.

Двадцать пятого апреля вычисление дало 85°40′.

Каньи задает вопрос:

— Весна. Льды ломаются. Море Виктории может вскрыться. Ваше слово?

Ему ответили:

— Полюс!

Далее путь преградила широкая полынья, уходившая и обе стороны до горизонта. Сев на большой торос, Каньи принялся за вычисления.

— Мы достигли 86°34′ северной широты. Никто из людей не был так близок к северному полюсу, как мы.

Восторженным криком встретили итальянцы сообщение Каньи. Наиболее пылкие настаивали:

— Идем дальше к полюсу!

— Нет, — обратно к земле Рудольфа. До нее пятьсот километров. Мы погибнем голодной смертью или у полюса, или в полыньях моря Виктории. Мы идем обратно в Теплиц-Бай.

Подойдя к своей нарте, Каньи вынул шелковый итальянский флаг и водрузил его в груду запушенных снегом торосов.

Эпилог экспедиции „Стелла Поляре“ таков: зимовка итальянцев в Теплиц-Бае в брезентовых палатках прошла благополучно. Частые метели намели сверху палаток огромные сугробы снега, превратив их в эскимосские снежные хижины. Внутри палаток поэтому стояла сносная температура. Весной после возвращения Каньи итальянцы спустили лежавшую на боку „Стелла Поляре“ в проделанную под ней прорубь. Приведя обледеневший корабль в годный для плавания вид, итальянцы принялись прорубать во льду канал из бухты в открытое море. Канал прорубали топорами, кирками, рвали динамитом. Итальянцы опасались, чтобы лед в бухте не простоял неподвижно до новой зимы. Канал прорубали почти все лето. Только 11 августа сильный ветер взломал перемычку, отделявшую канал от моря Виктории.

Через день „Стелла Поляре“ вышла из Теплиц-Бая в море Виктории.

Помимо установленного Каньи рекорда, экспедиция герцога Абруццкого дала и чисто научные результаты. Экскурсии, произведенные герцогом Абруццким и учеными, пока Каньи ходил по полюсу, значительно обогатили представление о природе севера архипелага. В результате экспедиции было окончательно опровергнуто упорно существовавшее со времен Пайера и Вейпрехта мнение, что суша простирается далеко на север от острова Рудольфа. Рейс „Стелла Поляре“ в море Виктории доказал, что никаких земель там нет. Не видел никакой земли и Каньи.

…На вытаявшем буром куске земли на берегу бухты Теплиц-Бая стояли развалины дома и досчатый скелет брезентового пакгауза. Ветер трепал обрывки оставшегося у досок истлевшего брезента. От лежавших у пакгауза шлюпок остались одни, похожие на ребра моржей, обломки. Под кормой одной шлюпки валялся собачий череп. Около разбитого боченка в снегу белел спинной костяк пони. Следы смерти опять встретили нас. Снежный сугроб, в котором лежал костяк, широким краем подходил к окну дома.

Взобравшись по сугробу, прыгаю с подоконника выломанного окна внутрь зимовья.

Тление коснулось и его.

Маленькая комната до половины заполнена грязным льдом. Лед не таял уже четверть века. Сквозь дыру от обвалившегося куска крыши в комнату нанесло сначала снега. Слежавшись, он превратился в зачаточный ледник. Язычок ледника захватил уже половину коридора.

Открываю первую попавшуюся дверь. Перешагнув порог, остолбеневаю, как увидевший „Фоку“ Альбанов.

Я нахожусь в уютной, со вкусом обставленной комнате. По стенам ее развешаны гравюры. Около окна висят большие стенные часы, морские карты, термометр. На небольшом письменном столе расставлены разные безделушки. Над столом — полка с книгами в кожаных переплетах.

Первое впечатление — эта комната обитаема. Мелькнула мысль: не живет ли здесь какой-нибудь полярный Робинзон? Но, внимательно приглядевшись, можно было заметить следы запустения. Зелень плесени склеила листы книг. Пожелтели фотографии. Поблекли краски гравюр. Задрались края заплесневевших обоев. Около стоящей на столе лампы лежит коробка спичек.

Четверть столетия в эту комнату не заходили люди. Только несколько лет назад, пролетая над островом Рудольфа на дирижабле, Нобиле сбросил в честь боровшихся в Теплиц-Бае с полюсом итальянцев национальный флаг Италии.

В окрестностях форта бродили в разных направлениях ученые и матросы. Они увлеклись исследованием следов кипевшей некогда в Теплиц-Бае жизни. Следов было много. В разных местах бухты валялись разнообразные предметы. Около дома лежало несколько сот банок американских консервов. Около шлюпок стоял сломанный аппарат для добывания кислорода. В остатках брезентового склада беспорядочно валялись пачки теплого белья. На пригорке лежали тюки с шелковыми оболочками маленьких аэростатов. Друг на друга были взвалены ящики с динамитом.

Пачки теплого белья и шелковых сорочек рассыпались от одного прикосновения. Около собачьей упряжи по-соседски лежали ручные чемоданчики, полные крахмальных воротничков.

Один из матросов находит на берегу полуистлевший вымпел погибшей шхуны „Америка“.

А на одной из шелковых, лучше других сохранившихся сорочек было клеймо, удивлявшее Альбанова на Кап-Флоре:

ЦИГЛЕР № 512

Первая неудача с экспедицией Болдуина не обескуражила Циглера. Летом 1903 года „Америка“ опять появляется на архипелаге. Вся команда на ней и ученые на этот раз уже исключительно американцы. Экспедицией командовал Фиала, помощник Болдуина, в первую экспедицию бывший экспедиционным фотографом. Но и вторая экспедиция не оправдала надежд. Фиала, до этого служивший кавалеристом, оказался неважным полярным исследователем. Достигнув в конце августа 1903 года острова Рудольфа, Фиала останавливается на зимовку в Теплиц-Бае. Сильным напором льдов осенью „Америка“ была исковеркана. Перебравшись на берег бухты, американцы построили дом. В этом доме мы и были. Комната с остановившимися часами принадлежала Фиала.

В январе 1904 года разразился с неимоверной силой снежный ураган. „Америку“ сорвало с якорей и унесло в бушующую тьму. Больше ее американцы не видели. Пережив в Теплиц-Бае полярную темноту, Фиала вместе со спутниками отправились на пони и собаках к Кап-Флоре. На Кап-Флоре им пришлось остановиться на вторую зимовку. Ни одному судну не удалось в то лето достичь архипелага. Только в следующем году экспедиция Фиала отплыла в Америку на искавшем их судне „Терра Нова“.

Вот причина находки Альбановым и Кондратом на Кап-Флоре в домах Эльмвуда всевозможных вещей с клеймом „Циглер“. Вот как туда попал обрывок английской юмористической рукописной газеты. Вот кто был Циглер, следы экспедиции которого мы встречали еще в развалинах зимовий на острове Альджере. Кавалеристам не суждено открывать северный полюс. Даже если в экспедициях участвуют пони. Золото всех миллионеров не может заменить одной непреклонной воли Нансена. Не спасли рекордсменские экспедиции Циглера и бочки с вином, заготовленные для распития на северном полюсе. Бочки с клеймом „Северный полюс“ сгнили в болотце на Кап-Флоре.

На северном полюсе пить из них вино Болдуину и Фиала не пришлось.

ИДЕМ НА ПОЛНОЧНОЕ СОЛНЦЕ

…Идем на юг, на полночное солнце.

Полчаса назад Янцев, как в день 15 июля, звонко возвестил:

— Якорь чист!

Так же, как в день ухода с материка, торжественно-прощально воет сирена. 80 градусов северной широты. Стихия и… потрепанный арктическими рейсами ледокол. Впереди полярные льды, за льдами — неизвестность. Может быть льды не пропустят „Седова“ в этом году на материк?

… Мы уходим из бухты Тихой на материк. В валунах у креста Зандера выросло новое здание радиостанции. К стене его прибита гвоздями шкура морского зайца — первый охотничий трофей Тимоши на архипелаге. Оба здания разукрашены разноцветными флагами. Разноцветные сигнальные флаги колышутся и на реях „Седова“. Час назад мы длинной цепью, как на остров Белль, пробирались по льду с ледокола на берег. Шли гуськом, осторожно и внимательно осматривая поверхность льда. Богатый опыт „утопленников“ пошел на пользу. Сегодня „топился“ ходивший в последний раз на охоту к Рубини-Рок Урванцев.

Боцман Янцев за вчерашний день, во время выгрузки, троекратно крестился в ледяной иордани. Его не успевали вытаскивать из полыней.

Все матросы и кочегары „Седова“ одеты в лучшие заграничные костюмы. Мы идем прощаться с остающимися на архипелаге.

… И вот ревет сирена. Залп.

— Ура!

Залп.

По торосам, сопровождаемые собаками, идут двое зимовщиков. Они машут прощально оленьими шапками, что-то кричат. Сирена и залпы заглушают их голоса. Вскинув на плечи винтовки, медленно, оглядываясь, они идут обратно к берегу. Мне вспоминается рассказанная Илляшевичем сцена первого прощания. Так же вот точно было. Все так же. Только тогда оставалось семь человек, сейчас — одиннадцать. Советская колония на острове Гукере выросла.

Сзади идущего в Британский пролив „Седова“ на волнах подпрыгивает моторная лодка. В нее вместилась почти вся колония. Иванов улыбается. Около него сидит загрустившая Демме. Машет поднятой над головой винтовкой Тимоша, серьезен бывший шофер Ворошилова великан-моторист Плосконосов. Молча смотрит вслед уплывающему „Седову“ заскучавший о Малых Кармакулах Иван Кузнецов.

— Счастливо ночевать! — кричит Тимоше и Кузнецову Журавлев.

— Тебе на Северной ладно же жить!

Вслед за Журавлевым мысленно повторяем все мы:

— Счастливо ночевать!

Мы тоже никак не гарантированы от ночевки во льдах Арктики.

При выходе из бухты Тихой, когда отдалились, туман слился с ее ледниками. Давящее впечатление… Ледники опрокидывались на нас серыми движущимися куполами.

ГОЛОСА БОЛЬШОЙ ЗЕМЛИ

Туман спал, когда вышли из зева Британского пролива в открытое море. На льдах нежились под последним солнцем морские зайцы. Льды были легкие. Нам опять везло. Трещины, бежавшие в разные стороны от ледокола, раскалывали ледяные постели морских зайцев. Морские зайцы бултыхались в воду, вызывая своей трусостью презрительные вопли следовавшей за „Седовым“ стаи серебряных чаек с Рубини-Рок. Чайки провожали нас до кромки последних льдов. Они ловили мелкую рыбешку, оглушенную винтами „Седова“.

* * *

…Ночью Гиршевич установил связь с ждущим нас у Новой Земли ледоколом „Сибиряковым“. Он привез уголь „Седову“.

В тесной радиорубке я узнал всю великую власть и силу радио.

Только в полярном море можно узнать и оценить ее.

РАНД…

— выстукивает Гиршевич позывные сигналы „Седова“. Как все полярные радисты, Гиршевич терпелив и великолепно настойчив. Он может скрипеть в своей радиорубке часами. Наконец, из эфира выходит ответ:

РАНЕ…

Говорит ледокол „Сибиряков“… Море Баренца… Море Баренца… Ледокол „Сибиряков“.

Я выхожу из радиорубки. Туман. Бьют о борта невидимые волны. Морская густая, тревожная темь. Никого нет в бурной темноте. И попытки Гиршевича получить ответ из океанского мрака кажутся наивными и ненужными.

Вновь захожу в радиорубку. Скрипит аппарат. Синие и фиолетовые огоньки вспыхивают под стеклянными колпаками. Гиршевич быстро пишет на листке принимаемую радиограмму:

…Баренцово море. Ледокол „Сибиряков“. 71°52′ северной широты. Долгота 48°24′. Туман, курс норд-ост, скорость 7,5 узлов.

…Ледокол „Седов“. Северная широта 77°. Туман. Шторм…

Затем Гиршевич снова записывает пришедшие из мрака сигналы: — Ждем вас в Русской гавани… РАНЕ… Ждем у мыса Желания. Баренцово море… Ледокол „Сибиряков“. РАНЕ…

Все слышнее становятся голоса земли. Сегодня Гиршевич вывесил в кают-компании плакат с пойманными с материка радиограммами:

„На баре Северной Двины стоят суда Балтфлота „Комсомолец“ и „Аврора“.. „У берегов Мурмана терпят бедствия в океане три поморских елы. Вышел из Териберки спасательный бот“. „В Хабаровске отпразднована годовщина ОДВА“. „Нью-Йорк. Товарищ американского министра финансов Лоумен разрешил только выгрузку советской древесины, уже погруженной на пароходы в Архангельске“.

На большой земле какой-то неизвестный нам политический конфликт. Какими далекими кажутся перехватываемые радио с материка вести!

„Седов“ стоит. Через каждый час останавливается он для измерения морских глубин. Скорей на зюйд. Этого хочется всем; но… гидрография еще очень мало знает о северной части Баренцова моря. В проливах архипелага ни одной глубины… Они должны быть. Через каждый час Воронин командует в телеграф:

— Стоп!

И лот, которым измеряют морскую глубину, опускается за борт. Скорее, скорее на зюйд!

Второе утро наше во льдах началось смертью. Ранним утром был задушен поднимаемый лебедкой на палубу пойманный медвежонок. У конца ледяного барьера встретилась медведица с медвежатами. Как и первая встреченная нами, она за свое большое, обостренное монотонностью льдов любопытство заплатила жизнью. Медвежонок кинулся бежать. Две спущенных на лед колымских собаки задержали его. Подбежавшие матросы накинули медвежонку на шею аркан. Пока медвежонка вели на ледокол, он чуть не изорвал спину одному из конвоиров. Когда опутанный веревками, как муха паутиной, он был поднят лебедкой над палубой, Новицкий пришел в кино-экстаз. Это был хороший кадр! Когда он кончил крутить, медвежонок был бездыханен. Громов раздвигал медвежонку лапы, как утопленнику, надеясь вызвать жизнь. Слушал сердце. Оно не билось. Медвежонок был мертв. Через полчаса Ходов, под руководством Ушакова, потрошил жертву кино. Учусь: на Северной Земле пригодится.

Льды были легкие. Бесцеремонно кроша их, „Седов“ шел на зюйд. На чистый зюйд.

В полдень следующего дня мы проводили прощальным взглядом узкую белую полосу, лежавшую на норде. Великий ледяной барьер, окружающий архипелаг, был позади. Мы шли уже открытым морем. Стальная полоса ледяного неба становилась всё уже и уже. Похоже на клинок прямой сабли она была всем, что осталось от архипелага.

ЗАЧЕМ НАМ НУЖЕН АРХИПЕЛАГ ФРАНЦА-ИОСИФА

Архипелаг Франца-Иосифа ближе всех других земель расположен к северному полюсу. Для научных изысканий в Арктике это самый удобный пункт. Особенно же крупное научное значение имеет устройство на архипелаге метеорологических станций. Климатология — наука о климате — имеет исключительное будущее. Над северным и южным полюсами скопляются массы холодного воздуха. Течения холодного воздуха с северного и южного полюсов идут к слоям теплого воздуха на экваторе. В местах встреч течений — полярного и тропического — возникают страшные воздушные вихри. Все внезапные изменения в климате материков объясняются влиянием на воздух циклонов.

Определив время и место возможных циклонов, метеорология сможет указать, куда двинутся эти циклоны. Систематические наблюдения над Арктикой, являющейся „фабрикой погоды“, дают массу ценнейших сведений о ветрах и льдах. Знание всех этих сведений, помимо земледелия, окажет колоссальную услугу и мореплаванию в полярных морях. Морские катастрофы от циклонов и льдов сократятся в десятки раз. Циклоны будут обузданы.

Научная станция на архипелаге Франца-Иосифа сыграет центральную роль в подчинении северного полюса человеку.

* * *

В будущем архипелаг Франца-Иосифа станет главным арктическим воздушным портом. Аэросообщение на металлических дирижаблях Циолковского или на сверхмощных самолетах из Европы в Америку через северный полюс — дело ближайших десятилетий. Более удобной стоянки на половине пути, чем северные острова архипелага, — нет. Опережая мечты, жизнь наверное создаст со временем на архипелаге целые города, и лед со временем будет растоплен; или же, как уже делаются опыты в этом направлении, станет мощным источником тепловой энергии.

Окончательное решение о колонизационных возможностях на архипелаге Франца-Иосифа можно впрочем вынести только после детального обследования его вод в ихтиологическом (рыбоводном) отношении, островов — в геологическом. Ведь до сих пор многие острова всё еще только приблизительно нанесены на карты. На многих островах люди бывали только однажды. Между тем архипелаг может подарить нам большие геологические неожиданности. Нашли же на острове Вайгаче цинк и свинец. Имеются же на Новой Земле серебро, золото, медь и каменный уголь. Вполне возможно, что и на архипелаге Франца-Иосифа имеется месторождение ценных ископаемых.

Что мы знаем о рыбных богатствах архипелага? До сих пор не было ни одного серьезного исследования вод Баренцова моря и его островов в промысловом отношении. А кто может поручиться, что у берегов архипелага не плавают миллиардные стаи трески? Может быть, архипелаг станет второй Исландией. А если будет рыба, возникнет возможность создания крупных песцовых хозяйств на островах.

Метеорологическая база. Трансарктический воздушный порт. Песцовые звероводческие комбинаты. Рыбные промыслы. Моржовые промыслы. Горная промышленность. Вот ориентировочные перспективы архипелага. Часть из них может не сбыться. Сочетание их может быть иным. Но совершенно несомненно и ясно одно — архипелаг Франца-Иосифа заслуживает большого внимания, особенно же со стороны Северного края, в состав которого он входит.

Стерегущие архипелаг айсберги пока еще побеждают человека.

Пока, но не навсегда! На Шпицбергене сейчас всего несколько сот жителей. А было время, когда в одном из фиордов Шпицбергена существовал международный город Смеернбург. В Смеернбурге было 15 тысяч жителей. Сотни кораблей со всей земли посещали его гавань. Это было несколько столетий назад, когда в Баренцевом море водились в изобилии киты. Достаточно будет появиться на смену китам новому мощному стимулу для жизни на полярных островах, и на берегах архипелага Франца-Иосифа появятся города.

— Люди победят айсберги!

ХРОНОЛОГИЯ ИССЛЕДОВАНИЯ АРХИПЕЛАГА ФРАНЦА-ИОСИФА

1873 год. 30 августа с борта дрейфовавшего во льдах „Тегетгофа“ была усмотрена земля Вильчека.

Первого ноября Пайер пробрался по пловучим льдам на остров Вильчека. Наступившая полярная темнота заставила вернуться на корабль. Исследовать ничего не удалось. „Тегетгоф“ всю полярную ночь дрейфовал вдоль островов.

1874 год. 10 марта Пайер поднялся на вершину ледников на острове Галле. 26 марта Пайер вышел с шестью спутниками исследовать открытую землю. Пройдя пролив между островом Вильчека и островом Сальмом, экспедиция открыла острова Кольвей и Тельнау. В августе партия, двигавшаяся вдоль западных берегов земли Вильчека, открыла острова Кэн, Бекер, Райнер и Гогенлоэ. Оставив на острове Гогенлоэ четырех ослабевших спутников, Пайер пошел с мичманом Оерлем и матросом Циановичем дальше на север.

Пройдя пролив Неймайера, они поднялись на огромный ледник, спускавшийся с черных базальтовых скал. Этот остров был назван — Землей кронпринца Рудольфа. Обогнув Землю Рудольфа с юго-запада, австрийцы достигли ее северных берегов. На обратном пути к земле Вильчека Пайер и его спутники открыли острова: Литке, Гохштетер, Бергауз, Ронсьер, Кун, Столичка, Гофман, Фреден, Дик и остров Карла-Александра.

В мае, поднявшись на глетчеры Мак-Клинтока, Пайер усмотрел на западе высокую гору. Пайер определил ее высоту в 5000 футов.

На самом деле высота этой горы, находящейся, как впоследствии выяснилось, на острове Альджере, равняется только 1360 футам.

20 мая экипаж „Тегетгофа“ ушел по льдам на Новую Землю.

1879 год. В начале сентября к берегам архипелага впервые после „Тегетгофа“ подошло судно голландского исследователя Де-Брюйне „Виллем Баренц“.

7 сентября с „Баренца“ был обнаружен не нанесенный Пайером на карту остров Гукер, на котором сейчас находится поселок советской колонии.

1880 год. 14 августа исследователь шотландец Ли-Смит подошел на „Эйре“ к небольшому базальтовому острову Мею, к югу от Гукера. Пользуясь чрезвычайно благоприятными ледовыми условиями, Ли-Смит обходит архипелаг от острова Мея до мыса Ниля на Земле королевы Александры.

За две недели были обнаружены острова: Бреди, Ньютон, Итон, Мей, Эттеридж, Нордбрук, Брюс, Мэбель, земли принца Георга и королевы Александры.

Открыты проливы: Абердар, Де Брюйне, Миэрса, Бейтса, Найтингеля и громадный Британский пролив, разделяющий архипелаг на две части:

1881 год. 23 июня Ли-Смит достигает на „Эйре“ Земли Александры. Около бухты Грея на Земле Георга им наносится на карту небольшой скалистый островок Давида. Направившись к острову Беллю, Ли-Смит строит на нем „на всякий случай“ хижину и оставляет провиант. Случай скоро представляется. 21 августа в солнечный ясный день „Эйра“ внезапно гибнет у Кап-Флоры от натиска льдов.

Экипаж „Эйры“, соорудив на Кап-Флоре хижину, остается на зимовку.

1882 год. Благодаря удачной охоте на кайр, медведей и моржей зимовка прошла на Кап-Флоре благополучно. 21 июня экспедиция, как и Пайер, ушла по льдам к Новой Земле.

1894 год. В промежутке между 1882 и 1894 годами архипелаг не посещался людьми. В 1894 году, после двенадцатилетнего перерыва, у островов архипелага снова появился корабль. На корабле „Уиндуорд“ приплыла экспедиция молодого английского исследователя Фредерика Джексона.

1895 год. Весной Джексон отправился на собаках и пони на север архипелага. Первая же его экскурсия показала, что во время своих быстрых переходов Пайер очень неточно чертил путевые карты.

Пройдя впервые весь Британский канал, Джексон открыл острова: Скот-Кельти, Кетлитц, Омманей, Сальсбюри, Елизаветы, Джексон и Гарлей. В это же путешествие Джексон обнаруживает существование к северу от архипелага открытого моря Виктории.

В мае затертый у Кап-Флоры „Уиндуорд“, освободившись изо льдов, отплыл в Европу.

После ухода его Джексон совершает смелые экскурсии на шлюпках к землям Александры и Георга.

Осенью на северные острова архипелага изо льдов полярного бассейна приходят Нансен и Иогансен.

Во время перехода Нансен и Иогансен открывают в море Виктории острова Аделаиды, Лив, Евы и остров Мира. Всем островам Нансен, из-за покрывающих их льдов, дает название Белой Земли. Двигаясь от Белой Земли к острову Джексону, они обнаруживают небольшие острова Гоуэн и Торуп, Карла-Александра и группу скалистых островков между островами Омманеем и Джексоном.

На острове Джексоне, выстроив хижину, Нансен проводит с Иогансеном вдвоем полярную ночь.

1886 год. Весной Нансен и Иогансен идут по льдам и глетчерам островов, плывут на каяках к Кап-Флоре.

Джексон с появлением солнца совершает большое путешествие на север, и во время этого путешествия заносит на карту все открытые в предыдущем году острова. За проливом Гамильтона он замечает группу новых островов, но льды не дают подойти к ним, и Джексон возвращается на Кап-Флору.

Через несколько дней на Кап-Флору приходит Нансен. На пришедшем „Уиндуорде“ Нансен уплывает в Европу. Джексон остается на третью зимовку.

1897 год. Промышлявший на архипелаге моржей шотландский промышленник Робертсон на судне „Балена“ открыл два небольших острова вблизи Нордбрука. Теперь эти острова носят название островов Робертсона.

1898 год. На архипелаг пришло судно „Фритьоф“. На борту его находилась экспедиция, снаряженная на средства американских газет и ученых обществ. Начальником экспедиции был американский журналист Уэльман. Экспедиция имела задания — разыскать пропавшего полярного воздухоплавателя Андрэ и его спутников и, кроме того, достичь северного полюса. Уэльман остался на зимовку на мысе Тегетгоф на острове Галле.

Весной Уэльман двинулся на север. У Земли Рудольфа Уэльман в ледяной расщелине сломал ногу. Неожиданное несчастье заставило экспедиционный отряд итти обратно на Галль.

Весь тяжелый путь по льдам до зимовья Уэльман совершил привязанный к собачьим нартам.

Во время кратковременного пребывания Уэльман заметил на норд-норд-вест от Белой Земли еще группы неизвестных островов.

Экспедиция Фиала, плававшая спустя несколько лет в том же районе, „открытых“ Уэльманом островов однако не видела.

Уэльман ввел географов в заблуждение. Гораздо более плодотворны, чем путешествие Уэльмана, были экскурсии его помощника — метеоролога Болдуина.

Весной Болдуин совершил несколько научных экскурсий на восток архипелага. В одну из них был обнаружен значительной величины остров Греэм Белль. Болдуин первый обошел восточные берега Земли Вильчека. Размеры Земли против начерченных Пайером пришлось значительно уменьшить, так как северная часть ее оказалась отдельным островом, которому Болдуин дал наименование Ла-Ронсьер.

Во время исследовательских рейсов на пароходе, пришедшем за экспедицией на остров Галль, были открыты острова Блисс, Брайтс, Альджер и виденные когда-то Джексоном за проливом Гамильтон острова Причетт и Бромвич.

Между островом Гукером и островом Мак-Клинтоком был нанесен на карту новый остров — Ли-Смит.

1900 год. В Британском проливе „Капелла“ встретилась с шедшей на Землю Рудольфа „Полярной Звездой“. На „Полярной Звезде“ плыла итальянская экспедиция, также ставившая задачу достичь северного полюса.

1901 год. Архипелага достигла американская полярная экспедиция на судне „Америка“. Экспедицией командовал спутник Уэльмана метеоролог Болдуин. Экспедиция зимовала на острове Альджере. Национальные распри между экипажем не дали осуществить намеченный план достижения северного полюса. Следующим летом, как только поредел ледяной барьер, „Америка“ ушла в Америку.

1902—1905 года. На том же судне „Америка“ на архипелаг прибыла американская полярная экспедиция под командой Фиала.

Фиала, бывший кавалерист, занимал в экспедиции Болдуина должность экспедиционного фотографа. Экспедиция зимовала на земле Рудольфа, в Теплиц-Бае. Несколько предпринятых Фиалой попыток проникнуть к северному полюсу были неудачны. В середине первой зимовки у Теплиц-Бая погибла в шторм „Америка“.

Экспедиция Фиалы ушла на собаках весной 1904 года на Кап-Флору. На Кап-Флоре, дожидаясь судна из Европы, экспедиция зимовала еще раз. Летом на нашедшем ее судне „Новая Земля“ экспедиция Фиалы уехала в Соединенные штаты.

Необходимо отметить, что экспедицией Фиалы была проделана добросовестная черновая работа по съемке островов. В результате произведенных съемок совершенно изменилась карта центральной части архипелага.

1912 год. На архипелаг приплыла русская шхуна „Святой Фока“. Экспедиция имела задание сделать попытку достичь северного полюса.

Экспедиция была организована на средства издателя газеты „Новое Время“ и добровольные пожертвования. Экспедицию возглавлял молодой гидрограф лейтенант Георгий Яковлевич Седов.

Седов решил, что, доставив экспедицию на один из северных островов архипелага, „Фока“ вернется в Архангельск. Льды решили иначе, чем Седов.

„Святой Фока“ продрейфовал во льдах до сентября 1913 года.

1913 год. В сентябре „Святой Фока“ вышел изо льдов и пошел к архипелагу Франца-Иосифа.

Запасы топлива были почти израсходованы, но Седов все же решил выполнить задуманное. Погрузив на Кап-Флоре остатки хижин Фиала, „Святой Фока“ пошел на север. Тяжелые льды, вставшие у мыса Муррея (Земля Георга), и отсутствие топлива однако принудили Седова принять решение о зимовке в бухте Тихой на острове Гукере.

Зимовка прошла очень тяжело, многие из экипажа заболели цынгой. Механик „Святого Фоки“ Зандер умер от цынги.

Заболел цынгой и сам Седов, но и это не заставило его изменить принятого решения итти к северному полюсу.

Пока Седов ходил к полюсу, оставшиеся на „Фоке“ сделали ряд научных вылазок на острова. Художник Пинегин ездил на Нордбрук и на остров Белль. Визе, тогда еще студент-естественник, произвел топографическую съемку островов Гукера, Ли-Смита, Альджера и острова Королевского Общества. Геолог Павлов исследовал Гукер в геологическом отношении. Визе производил постоянные географические наблюдения.

В этом же году на архипелаге разыгралась еще другая трагедия, унесшая около двух десятков человеческих жизней.

Вышедшая почти одновременно с „Фокой“ из Архангельска шхуна „Святая Анна“ погибла во льдах за архипелагом. Капитану ее — лейтенанту Брусилову было поручено пройти из Архангельска в Берингов пролив. Но тяжелые бывшие в тот год льды, окружив шхуну у берегов полуострова Ялмала в Карском море, увлекли ее к северу за архипелаг Франца-Иосифа.

Двух членов этой экспедиции подобрал на Кап-Флоре „Фока“. 11 человек погибло во время путешествия. Оставшиеся на „Святой Анне“, во главе с Брусиловым, бесследно исчезли во льдах.

„Фока“ летом 1914 года достиг берегов Мурмана.

1925 год. Архипелаг посетила английская научная экспедиция Уордслея на парусной яхте „Исландия“. В Британском проливе и проливе Де-Брюйне экспедиция измеряла глубины.

Ученые сотрудники экспедиции производили изыскания по гидробиологии, ботанике и геологии.

У восточных берегов острова Брюса экспедиция открыла миниатюрный островок Тома.

1927 год. К западным берегам земель Александры и Георга подходил искавший Амундсена советский ледокол „Красин“.

1928 год. К западным островам приближался искавший Амундсена ледокол „Седов“.

1929 год. На острова пришла на ледоколе „Седов“ советская правительственная экспедиция. На южном берегу острова Гукера был водружен советский флаг. Руководивший экспедицией правительственный комиссар советских полярных земель О. Ю. Шмидт провозгласил архипелаг территорией Советского Союза.

В бухте Тихой на острове Гукере была построена метеорологическая радиостанция. В радиостанции осталось зимовать семь человек.

Пока строилась радиостанция, „Седовым“ был совершен рейс к Земле Рудольфа.

Во время пребывания на архипелаге седовские ученые высаживались на острова Ньютон, Нансен, Скот-Кельти, Землю Рудольфа, Нордбрук и Гукер. В результате обследования этих островов Институтом изучения Севера в Ленинграде выпущено два научных сборника:

1. „Земля Франца-Иосифа“.

2. „Научные результаты экспедиции на Землю Франца-Иосифа в 1929 году“.

Льды и люди

В ПЛОВУЧИХ ЛЬДАХ

КРОВЬ НА ТОРОСАХ

ЗА ЛЕДЯНЫМ БАРЬЕРОМ

НА СКОТ-КЕЛЬТИ ЛЮДИ

* * *

ГОВОРИТ ЗЕМЛЯ ФРАНЦА-ИОСИФА

* * *

* * *

* * *

НА ПЛАТО ОСТРОВА ГУКЕРА

* * *

ЗЕМЛЯ ПРИНЦА ГЕОРГА

* * *

РАССКАЗ БОТАНИКА САВИЧА

ВЫСТРЕЛ ИЗ КИТОБОЙНОЙ ПУШКИ

* * *

ОХОТА ЗА НАРВАЛАМИ

* * *

ВО ВЛАСТИ ЛЬДОВ

* * *

БРАВЫЙ СОЛДАТ ШВЕЙК И… АРХИПЕЛАГ

ОТКРЫТИЕ АРХИПЕЛАГА

* * *

КУДА ДЕЛИСЬ МОРЖИ?

* * *

В ХИЖИНЕ ШОТЛАНДЦА ЛИ-СМИТА

* * *

* * *

КИТОВЫЕ ПОЗВОНКИ

* * *

ЛЕДЯНОЙ ДРЕЙФ В НЕИЗВЕСТНОСТЬ

* * *

* * *

ДНЕВНИК АЛЬБАНОВА

* * *

* * *

* * *

У СКАЛ КАП-ФЛОРЫ

СССР

СОЛОНКА ФРИТЬОФА НАНСЕНА

* * *

* * *

* * *

НА РАЗВАЛИНАХ ЭЛЬМВУДА

* * *

* * *

ПИРАТЫ ПОЛЯРНЫХ МОРЕЙ

* * *

ИСТОРИЯ АМЕРИКАНСКОГО ШОКОЛАДА

* * *

ГИБЕЛЬ ГЕОРГИЯ СЕДОВА

* * *

„ГЕОРГИЙ СЕДОВ“.

(Уот Уитмен.)

* * *

В МОРЕ ВИКТОРИИ

* * *

ЗДЕСЬ ПОГИБ ГЕОРГИЙ СЕДОВ

ОБЕЛИСК ЛЕДЯНОЙ СМЕРТИ

В ПОКИНУТОМ ФОРТЕ ТЕПЛИЦ-БАЕ

* * *

ЦИГЛЕР № 512

ИДЕМ НА ПОЛНОЧНОЕ СОЛНЦЕ

ГОЛОСА БОЛЬШОЙ ЗЕМЛИ

* * *

ЗАЧЕМ НАМ НУЖЕН АРХИПЕЛАГ ФРАНЦА-ИОСИФА

* * *

ХРОНОЛОГИЯ ИССЛЕДОВАНИЯ АРХИПЕЛАГА ФРАНЦА-ИОСИФА