Когда мне бывало скучно на Новой Земле, когда меня угнетало одиночество, я отправлялся поскорее на тихий ближайший остров, чтобы рассеять свое грустное настроение среди веселого говора птиц и их своеобразной, шумной жизни.
Этот остров был недалеко от моей колонии, и когда с моря дул легкий ветер, когда тихо было на нашем полярном острове, до нас часто доносились издали голоса птиц, и казалось тогда, что это галдит, шумит народ в деревне, покрывая общие голоса громкими взрывами смеха…
Эти голоса доносились с Птичьего острова, который недаром самоеды прозвали „птичьим базаром“.
Обыкновенно я отправлялся на Птичий остров в сопровождении моего верного пса Яхурбета.
Столкнешь легкую морскую шлюпку, поставишь на нее мачту и парус, посадишь пса, положишь ружье, фотографический аппарат и припасы, оттолкнешься от берега, и уже попутный ветерок несет тебя, слабо колыхая по волнам.
Отъедешь версту, две, войдешь в широкий залив острова и уже тут, на воде, первые вестники этого острова — белогрудые, плотные гагарки. Чем дальше, тем больше встречаются они группами, — и не боятся редкого здесь человека, а спокойно плавают тут же, почти у самого борта, с любопытством вытягивая свою короткую с острым носом головку.
Хлопнешь, бывало, в ладоши, они даже не шелохнутся, крикнешь им — „берегись“, — они только торопливо отплывут сажень от носа лодки и снова спокойно закачаются на волнах, снова заныряют в прозрачной чистой воде.
Но вот и остров показался вдали на просторе синего моря, вот и ясно уже доносятся тысячи птичьих голосов. Громадная, расколотая поперек, высокая, сажен в десять, скала; внизу, во впадинах, еще лежат невытаявшие льдины, и весь остров, исключая зеленой вершины, весь обрыв его, скала еще издали белеют белобрюхими гагарками, которые то снимаются тучами и падают на тихую воду, то поднимаются и садятся на эту скалу.
Еще немного пути, и мы уже совсем окружены птицами. Еще немного времени, и в воздухе уже слышны только одни их голоса. Громкие, зычные голоса, которыми они созывают друг друга. Но голосов острова еще плохо слышно: слышно только, как порою доносится гул, словно, действительно, там собралась масса народа, как на торжище.
Но вот, там, с острова, завидели приближающегося человека, и видно уже, как летят к нам белые клуши, и слышен зычный крик морской чайки, которым она так отличается в тысяче птичьих голосов, и птицы тучами поднимаются в воздухе и снова садятся на остров.
Теперь над нами кружится десяток белых клуш, — они встревожены, что завидели в лодке собаку, и то падают стремглав вниз, готовые ее задеть крылом, то снова поднимаются и кружатся над самой лодкой, свистя и размахивая в воздухе громадными своими крыльями.
Но вот и самый Птичий остров с его миллионным птичьим населением. Темные скалы покрыты сплошь птицами, с их выступов, с каждого камешка на нас смотрят тысячи черных глазков. Видимо, птицы немного встревожены нами, но еще не летят, словно дожидаются чего-го.
Я салютую им выстрелом штуцера, и они, как туча, проносятся над моей головой со свистом крыльев, а между тем, на скалах будто их и не убыло, так много тут этой шумной, говорливой птицы.
Это самое красивое зрелище: в первую минуту вы видите, будто к вам сыплется сверху скала, вы слышите беспрерывный шум крыльев; но вот птица, испуганная вашим выстрелом, снова уже садится, снова кричит, гагает, как бы приветствуя вас громким, неумолкаемым криком.
Вы невольно останавливаете бег шлюпки и засматриваетесь на эту скалу.
Она точно живая, эта скала птиц, вы почти не видите ее черного камня; и издали, и вблизи она белая от массы видимых вам белых брюшков птиц, которые сидят тут на каждом выступе, прижавшись грудью к белым камням, и гогочут.
Но самый верх скалы занят хозяевами этого острова, — морскими чайками. Белые фигуры их со сложенными красиво крыльями, словно часовые, сторожат свою гору.
Мы плывем дальше и доплываем до края этого небольшого острова, который оканчивается красивой сквозною пещерой.
Это самое оживленное и красивое место птичьего базара, и я всегда любил проплывать в эти водяные ворота, в которых в тихое время как-то сразу замолкал шум голосов птиц, чтобы через минуту снова оглушить вас своим шумом.
Возле этой красивой скалы я всегда приставал.
* * *
Вот и самый Птичий остров, царство птиц.
На верху — ровная, покатая по бокам, зеленая равнина покрытая травой. По этому газону всюду цветочки маргариток, и глаз невольно останавливается на этом милом скромном украшении. Цветочки мака, низенькие здесь, как вся растительность на этом полярном острове, красиво оттеняют каждый камешек, под защитой которого они укрылись, под пригревом которого они тут выросли.
Но не успели вы сделать несколько шагов по этой зеленой площадке острова, как словно из-под земли, вылетело несколько пугливых птиц.
Но это уже не те, что мы видели на обрыве острова, это новоземельские гаги. Вы замедляете шаги, всматриваетесь дальше и с трудом различаете сидящих на яйцах самок, которые искусно создали себе низкие теплые гнезда и искусно скрыли свою пестренькую, словно мох, окраску. Шаг, два, и вы почти под ногами видите эту птицу, которая слилась почти с зеленоватым мхом. Но одно неосторожное движение, и птица уже побежала; один неосторожный жест, и она уже в воздухе, и перед вами только ее гнездо, в котором она спрятала в мягкий, нежный пух свои яйца или пушистого серенького птенца.
Собака давно уже на стойке, но я не обращаю на нее внимания; когда же она горит желанием схватить прижавшегося детеныша, я ее строго окликаю, и виноватый пес невольно поджимает хвост и отходит в сторону, чтобы снова наткнуться на другую птицу.
Но охота решительно сегодня не удается моей собаке, ее беспокоят чайки, и она с тоскою посматривает на эту докучливую птицу, которая вот-вот готова опуститься совсем и впиться в ее мохнатую спину.
Но мне не хочется следить за собакой: во мне невольно загорается любопытство, и я опускаюсь у первого же замеченного во мху гнезда гаги, которая только что взмахнула и отлетела не больше как на сажень от гнезда.
Гнездо спрятано от глаз в небольшом углублении и искусно убрано мхом, водорослями и покрыто серым пером и пухом.
Этот пух и перья птица выдергивает из своего брюшка, и ее голубовато-зеленоватые, слегка крапленные яйца красиво лежат в этом сером, пушистом одеяльце, которое предохраняет их от холода.
Вы трогаете осторожно одно яичко и чувствуете еще теплоту только что улетевшей птицы. Их четыре в этом гнездышке, но птенцов, вероятно, выйдет меньше, потому что у этой птицы много кругом врагов. Вы видите, как на пустые гнезда опускаются, только и дожидающиеся этого момента, чайки, схватывают яйца, уносят их и тут же перед вашими глазами долбят и выпивают их.
Это возмущает вас, как охотника, вы невольно делаете выстрел, и пара больших хищников со свистом падает на землю, сзывая своим падением массу других подобных хищников, которые поднимают страшный крик над вашей жертвой.
Но теперь они уж осторожнее, эти прозванные норвежцами „бургомистры“, и, боясь огня, выше поднимаются над вами в воздухе и не смеют опуститься близко.
Но гаги, словно не слышали выстрелов, и спокойно продолжают сидеть почти под самыми вашими ногами.
Вы идете дальше по острову и сворачиваете, наконец, к его высокому обрыву. Перед вами чудное, тихое, едва волнующееся сегодня море. Дальний горизонт почти слился в прозрачном воздухе, и только видно, как колышется там что-то, не то волны моря после зыби, не то волны прозрачного текущего над морем теплого воздуха.
Но шум голосов под вашими ногами сразу привлекает ваше внимание, и вам кажется, что вы вошли в обширное зало, полное публикой.
Там, внизу, под ногами, на темных камнях — целое море гагарок, по выступу целые их тысячи, и вы невольно заглядываетесь на них, садитесь на первый свободный выступ и смотрите на эту своеобразную, шумную жизнь птиц.
Боже, сколько их тут вот под самыми вашими ногами, и какие они красивые, какие они милые, смирные, ручные, со своими сизыми спинками и головами, со своими черными острыми клювами и любопытными смелыми глазами, которыми они смотрят на вас, словно чего-то от вас ждут, и, видя, что вы не сделаете им вреда, сразу успокаиваются и замолкают.
Вы вглядываетесь в них и замечаете, что почти у каждой из них между лапками по крупному, спрятанному наполовину в пух, прижатому к теплой скале, яичку. И вы видите, как они берут его, как нежно прижимают его к этой темной скале, которая более всего нагревается лучами ясного, теплого солнышка. Некоторые из них совсем недалеко от вас, и вы можете свободно достать их своей тросточкой. Но вам жаль их беспокоить, и вы только смотрите на эту милую птицу, любуетесь на них.
Но вот на обрыве камня началась борьба: птицы дерутся за место, спихивают друг друга; вот полетело и разбилось внизу о камень яичко, вот летит за ним и следующее, и обезумевшие птицы быстро награждают друг друга ударами крыльев и клювом. Еще момент этой злобной схватки, и оба врага валятся под скалу, сталкивают в своем стремлении других, а на шум их голосов уже кружатся над ними хищные поморники, готовые воспользоваться их оплошностью, чтобы подобрать яйца или беззащитных птенцов.
Эти «бургомистры“, эти „клуши“ — настоящие разбойники острова: они, повидимому, и живут только тем, что сидят, выстроившись в ряды, на самом обрыве, зорко следя, не останется ли где яйцо или детеныш, чтобы в одно мгновение броситься оттуда на жертву, схватить ее, и с радостным криком унести свою добычу.
Между тем, пострадавшая не видит всего этого и, возвратившись с моря обратно, стремительно напускается на свою мирную соседку, воображая, что это она воспользовалась ее отсутствием и взяла и прижала к скале ее собственное яичко. И вот, между птицами снова схватка, снова жестокое побоище, в котором яйца летят вниз, детеныши сталкиваются в воду, и происходит общая суматоха, которая на руку зорким хищникам.
Но не всюду такое воинственное оживление: порой попадаются мирные уголки, где птицы совершенно спокойно выводят птенцов. Такие мирные колонии часто попадались мне по одну сторону острова, где слоение шиферного сланца словно нарочно для них оставляло маленькие своеобразные терраски, по которым птицы могли даже прогуливаться в минуты отдыха.
Здесь особенно хорошо можно было наблюдать их тихую жизнь, можно было видеть весь их домашний обиход, все их домашние привычки: то они тихонько, с самоотверженностью истых матерей, выдергивали из своего брюшка перья, чтобы прижать яичко ближе к телу, или кормили своих маленьких в пестром пуху детенышей, принося им с моря целый рот мелкой морской рыбы.
Но всего интереснее было смотреть, как птицы спускали в море своих маленьких детенышей. Это был, видимо, праздник всего птичьего „базара“, и я не раз наблюдал, как на него слеталось до сотни посторонних птиц. Вероятно, потому что птицам трудно было охранять детенышей, они очень рано спускали их в море. Детеныш только что еще вышел из яйца, он только еще поднялся на свои маленькие лапки, как уже мать безжалостно хочет столкнуть его со скалы прямо в море, а птенец в испуге лезет под крылья матери, что-то крича, в испуге мечется по родной площадке и прижимается к камням. Но ему недолго приходится тут отсиживаться; матери не хочется его кормить, и голод снова заставляет его выйти из родного убежища. Стоит только ему подойти к краю скалы, как мать снова начинает его тихонько сталкивать, что-то ему ласково говоря, и глядишь, он уже как камень падает вниз со страшной для него высоты прямо в клокочущее море.
Вы думаете, что он убился о скалу, вы думаете, что он ударился до смерти о волну, — ни чуть не бывало! Через секунду вы уже видите его в прозрачной воде, на поверхности моря, и к нему бросается целая стая кричащих гагарок, вместе с матерью; все они начинают зычно кричать ему, чтобы он плыл дальше от бурного берега, словно предупреждая его об опасности.
Берег, действительно, опасен: вы видите, как детеныша высоко подбрасывает волна; вы видите, как она грозит его бросить на камни; но его во время спасают взрослые птицы, и через минуту, он уже далеко отплывает от скалы и целая орава крикливых гагарок начинает над ним хлопотать, то схватывая его за голову и заставляя его нырять, то просто падая на него, чтобы он от испуга поскорее скрылся в воду. И детеныш, маленький, как комочек пуху, беспрестанно ныряет в воде и уплывает дальше и дальше в море, сопровождаемый криком больших.
И через полчаса малютка уже далеко в открытом море: он надолго покидает родной остров, уплывая все дальше и дальше, и долго еще видно, как его окружает толпа взрослых птиц; долго еще видно издали, как они ведут его в открытое море…
Как там, в открытом, порою страшно бурном море, пробиваются в первое время эти маленькие детеныши — неизвестно; но моряки нам не раз передавали трогательные рассказы защиты их от непогоды взрослыми гагарками, которые во время бури старались их держать около себя и даже, случалось, принимали их к себе на спины, где птенцы сидели, уткнувшись в перышки гагары, еле-еле удерживаясь, когда хлестали их страшные волны.
Можно себе представить, какую суровую школу проходили эти птенцы, со сколькими невзгодами и опасностями приходилось им бороться в детстве. Но зато какими сильными вырастали они! Мне не раз самому приходилось удивляться выносливости этих сильных птиц, когда они целыми днями в бурю держались на поверхности воды.
Но эти гагарки, эти пингвины, эти чайки поморки — далеко не все население „птичьего базара“. Там есть любопытные уголки и с другими птицами, на этом же острове была одна скала, которую прозвали самоеды „скалою топориков“.
И, действительно, тут жили птицы особой породы пингвинов-гагарок, с оригинальным, красноватым, толстым носом, который походит на топорик, и с таким красивым оперением, которое сразу ставит эту птицу выше всех других пород пингвинов.
Меньше ростом обыкновенной гагарки, почти стоящая на коротеньких хвостах, с желтоватыми голыми лапками, с белой грудью и с сизой окраскою головки, на которую словно надета черная шапочка, и с оригинальным, широким, плоским носом, украшенным светлыми и желтыми бороздками, эта птица-топорик всегда привлекала мое внимание.
Я долго засиживался, долго следил, как птица-топорик, сначала спугнутая, кружилась около меня; я даже, случалось, прятался от нее между кочками и камнями со своим фотографическим аппаратом, чтобы дождаться того времени, когда она снова выстроится в ряды где-нибудь поблизости на выступе камня и снова займется своим делом, — красивая в своем наряде и оригинальная по своим милым движениям, — чтобы наблюдать ее, уловить минуты ее свободной мирной жизни.
Эти милые птички-топорики так же, как и гагарки, питаются рыбою; детенышей своих они высиживают в глубоких расселинах камней и скал.
Вероятно потому, что для их гнезда требовались каменные трещины, топорики и жили в такой части этого маленького островка, которая более всего подвергалась разрушению моря.
Это была интересная скала, где камни уже наполовину обрушились, подмытые волнением, где скала уже наполовину осела и повалилась в море, образуя в одном месте такой красивый сквозной грот, сквозь который всегда так и хотелось проехать на шлюпке, если бы только не было опасности от волнения и подводных камней.
Тут же рядом, в той же скале, в таких же трещинах, жили зимовщики этого острова, — черные летом и белые зимою, — чистики.
Это была совсем смирная птичка, которая, казалось, даже любила человека.
Черная, с острым, как у гагарки, носиком, с красноватыми лапками и белым пятном на крыле, она много меньше топорика. Ее можно было всегда встретить и на море, и на этом острове, и даже у самого берега, где она привольно плавала, всегда что-то жалобно посвистывая, словно жалуясь на что-то.
Птичку эту особенно интересно было наблюдать зимою на полыньях полуоткрытого моря. Только что, бывало, покажешься там на маленькой лодочке, выехав в полярные сумерки в море, как, откуда ни возьмись, уже чистик тут и с жалобным писком кружится в воздухе около лодочки подплывает к ней, весь рябчатый, с красным красивым клювом, и ныряет, пищит, гоняется за лодочкой, словно жалуясь человеку на долгую, суровую зиму и на свое холодное в скале гнездо, где он должен скрываться в продолжительные и убийственно долгие зимние бури.
Но теперь, летом, он уже в другом наряде, — весь черный, как и его скала из шифера; только красный клюв и лапки еще напоминают его зимнюю окраску.
Этот чистик тоже живет в скалах подобно топорику, и тоже, как и он, кладет там яички, выводит детенышей, которые после улетают и уплывают в море.
На этом же птичьем острове есть и еще несколько любопытных, безобидных жителей, которые гнездятся среди общей массы гагарок.
Это несколько пород чаек, из которых самой любопытной была для меня трехпалая, маленькая, с черной головкой, чайка, которая вила, как ласточка, гнезда на самых неприступных обрывах. Эти обрывы, эти отвесные скалы с рядами прилепленных гнездышек, эти бесшумно летающие сизые чайки, бывало, также меня увлекали, как и колонии топориков, и я просиживал там целыми часами.
Но это уже было не то оживление, как у гагарок, это уже была другая, более тихая, мирная жизнь.
Такова была картина этого птичьего острова, которой я так часто любовался. Но не все приезжают сюда только ради наблюдения и любопытства: большею частью сюда является человек за промыслом.
На этот птичий остров приплывали семействами за промыслом самоеды. И летом, и ранней весной, и поздней осенью они являлись сюда за яйцами и птицей. Это был их птичий двор. Они приплывали сюда со своими большими лодками и выходили на остров с веревками и мешками.
И птица уже, бывало, издали, заслышав человека, летела с криком, поднимаясь высоко в воздухе с неистовым криком. Самоеды ловко взбирались на скалы для сбора яиц, повисши на веревках вдоль скал над уступами.
Через какой-нибудь час-два уже мешки самоедов наполнены убитыми птицами, корзины полны яйцами, и самоеды отправляются на свои лодки и плывут в свою колонию.
После человека разве только белый песец еще потревожит эту мирную жизнь. Песец забирается сюда обыкновенно еще ранней весной по льду, в верном расчете, что ему можно тут смело вывести и прокормить свое многочисленное и прожорливое семейство.
Я не раз, сидя на обрыве птичьего острова, наблюдал эти вылазки маленького белого хищника. Он крался, как настоящий вор, полз к замеченному низкому гнездышку и подолгу выжидал, запавши за каким-нибудь камешком, чтобы броситься, когда птица слетит с гнезда. В один ловкий прыжок он хватал ее пестрое яичко и нес его к детям, которые уже в нетерпении давно выбегают на берег из своей норы и настораживают длинные ушки, прислушиваясь, удастся ли хищничество их матери. Далеко встречают они мать, мурлычат, виляют хвостом, следуя за ней в свою нору, чтобы потом съесть добычу и снова выбежать за маткой.
Если вместо яйца попала в зубы песца сама птица, то нужно было видеть, как маленькие песцы рвали ее с дракой у своей норы и пускали пух и перья по ветру.
Раннею весною в апреле, а иногда и в мае, море у этого острова еще не вскрывается от льда. Птица, тучами летевшая на остров в безветренную погоду, при малейшем испуге прямо валится на лед, и так как крылья у нее короткие и слабые, то она и ждет ветра, который поможет ей подняться на воздух.
Вот тут-то и пользуются маленькие белые хищники, явно нападая на беспомощную птицу.
Я видал один раз такие разбои и, когда издали слышал плачущие голоса этой птицы, обыкновенно спешил туда на выручку.
Песцы, собравшись по нескольку штук, травили какую-нибудь отсталую от стада гагарку, подкрадывались к ней, быстро бросались, наскакивали на нее и рвали ее за крылышки. Сначала гагарка пробовала отбиться от них своим острым клювом и лапами, в крайнем случае бросалась на спинку и отбивалась лапами, но они ее преследовали, и вот после долгой борьбы птичка ослабевала, и тут-то зубы хищника впивались в ее шейку.
Порой так погибали десятки и даже сотни птиц. Порой у островка стояли такие душу раздирающие крики, что, казалось, стонет где-то и зовет на помощь ребенок. И я всегда спешил к бедным птицам со своею собакой, которая быстро разгоняла хищников.
Такова жизнь этого птичьего острова, называемого самоедами „птичьим базаром“, куда я так любил ездить в минуты горя или раздумья.
После каждой такой поездки на остров, обыкновенно, долго еще стоял в моих ушах крик птицы, и в глазах мелькали фигуры их, сидящие и летающие, и после того мне уже не было так скучно в моем одиночестве, словно я побывал где-нибудь в обществе или повидался с близкими людьми.