Лежит Михайла Иванович на тонких полотнах, на пуховых подушках, в атласных одеялах и присматривается к жизни. А весь дом к нему присматривается: в кого пошел? Волосом темный и глазами тоже. Лежит себе Михайла Иванович тихо, плачет умеренно: сам громогласия боится.
И не ведает, что о нем бабка замышляет.
А Фекла Александровна вскоре после крестин вызвала молодых родителей к себе.
Глядят, восседает она в персидской шали. Есть у нее такая заветная шаль – для великих праздников и самоважнейших дел.
– Вот вам мой приказ, и другого не повторю? Алешу не уберегли, теперь я за Михайлу отвечаю. На мне забота корень фамильный сохранить, на мне и ответ. Беру Михайлу к себе!
Вздрогнули родители. Иван Николаевич встал:
– Маменька!..
– Дело решенное, не перечь! А ты, – повернулась к Евгении Андреевне, – отдыхай, силы набирайся!
Сколько лет Фекла Александровна на свете прожила, а никто еще ее воли не отменил.
– Завтра и переведу!
И переселили Михайла Ивановича со всем обзаведением, с кормилицами, с нянькой Карповной в бабкины покои. Фекла Александровна еще подняньку Авдотью к внуку определила, потому что была Авдотья Ивановна первая на всю округу сказочница и на песни голосиста.
Но не успел еще внук на новоселье обжиться, Фекла Александровна новое решение объявила, хотя для видимости объявлял его секунд-майор.
В этот день Николай Алексеевич облекся в парадный екатерининский мундир и поставил на стол ларец. После обедни пришел отец Иван.
– Ну, батюшка, Николай Алексеевич, объявляй! – начала Фекла Александровна.
Николай Алексеевич порылся в ларце, вынул бумагу с печатью, стал читать невнятно:
– «…из Смоленского Наместнического Правления дана сия Николаю Алексееву сыну Глинке в том…» А что, матушка Фекла Александровна, все ли честь надобно?
– Читай, батюшка!..
– «…Николаю Алексееву сыну Глинке в том, что недвижимого имения за ним в Смоленском уезде в Вопецком стану сельцо Соколове с деревнями, крестьян мужеска пола – 87, Ельнинского стану в деревне Шатьково – 24…» Да кто ж, матушка, наших деревень не знает? Зачем их честь-то?
– Ну, быть по-твоему, – уступила Фекла Александровна.
С облегчением вздохнул секунд-майор и, отложил грамоту, продолжал от себя.
– А те деревни выделили мы детям нашим: Димитрию, Луке, Антону, Анастасии, Татьяне… – Николай Алексеевич споткнулся, припоминая: кому бы еще?
– Господи, родных детей перезабыл! – удивилась Фекла Александровна и закончила, словно читала по святцам: – Татьяне, Марии, Прасковье.
– Ну, и я то ж говорю, – подтвердил Николай Алексеевич.
Теперь ему предстояло главное.
– А родовую вотчину нашу, село Новоспасское, со всеми угодьями, деревнями и выселками, с пахотными и сенокосными землями, со всеми пустошами и лесным заказом жалуем мы меньшому сыну Ивану в награду за послушание и к родителю и родительнице сыновнее почтение!..
Фекла Александровна одобрительно кивала головой.
– В случае же кончины нашей, – Николай Алексеевич снова посмотрел на спутницу жизни, – супруге нашей определяем жить в Новоспасском до конца дней, владеть и распоряжаться всем полновластно!
Объявил свою волю екатерининский секунд-майор и вскоре свершил земной путь.
И попрежнему бы жить Фекле Александровне полновластной госпожой. А ей теперь все ни к чему. Ей теперь одно: надежу-внука пестовать.
Жизнь в новоспасском доме окончательно разделилась Иван Николаевич не в пример соседям в хозяйстве размахнулся. Лишних людей на оброк перевел, барщинным барщину сбавил. Мужикам легче, а ему и вовсе не в убыток. Многие господа помещики на такое баловство коситься стали: что за чертовщина, почему ноне в Новоспасском хлеба богаче?
Но замыслы Ивана Николаевича шли далеко. Что ему Новоспасское? Разве на ельнинских землях развернешься?! Стал он брать те самые подряды, о которых матушке толковал. Прежде бы Фекла Александровна запрет наложила, а теперь, кроме внука, ничего не видит. Кроме как о Михайле Ивановиче сама не говорит и никого слушать не желает.
– Вчерась у меня Михайла под стол уполз, вон куда пошло!
Что ж ей после того сыновние новшества?
А Ивану Николаевичу уже своих подрядов мало; начал в компании входить и к откупам присматриваться. Достаток в Новоспасском стал заметно прибывать. И соседи еще пуще косились: «Сказывают, у Глинок мужиков боле не дерут: уж не фармазон ли объявился в Новоспасском? Что же дале будет?..»
А в это время и откройся у Ивана Николаевича еще одна страсть – к цветам. Не зря Евгении Андреевне про цветочный сад говорил. Заложил его на целые версты. Теперь в саду не «барская спесь» в глаза рябит, не какие-нибудь «царские кудри» вьются – розы расцвели!
Садовые новшества Ивану Николаевичу тоже с рук сошли. Фекла Александровна знай внука бережет. Теперь-то и нужен за ним глаз, потому что встал Михайла с четверенек да как пошел ломить!
– …Ну, не сказать, чтобы до дверей, а до трельяжа, ей-ей, путешествует!..
Но тут, у трельяжа, и положен конец всем путям. А если бы и добрался когда-нибудь внук до дверей, крепко-накрепко те двери закрыты. Еще родителей Фекла Александровна иной раз к внуку допустит, а его к ним, на родительскую половину, никак.
– Сквозняки у вас, сохрани бог! – Или схитрит: – В другой раз пришлю. Сейчас Михайле обедать пора! – А то на сенных девушек сошлется: – Вон идут Михайлу Иваныча тешить!..
Когда ему пошел второй год, на таинственной родительской половине объявилась сестрица Поля. А бабушка на нее взглянула и глаза отвела. Молвила равнодушным голосом:
– Девчонка? Эка невидаль! Уберите!..
И живет бабушка попрежнему. Никого не признает – внуком дышит.
Чинно стоит в покоях Феклы Александровны старинная мебель и люди по струнке ходят. Против буфета висит на стене картина. На картине корабль распустил паруса, будто совсем плыть собрался, а под кораблем надпись: «Жду ветра силы и ожидаю время».
Эту аллегорию понимать надо: может, живописец вовсе и не корабль разумел, а человека: не пускайся без времени в море житейское!..
На трюмо стоят часы. Из бронзовой львиной пасти бесшумно льется стеклянным столбиком вода. У тех часов затейливый бой, но его не услышишь. Не желает Фекла Александровна, чтоб часы заводили: не к чему людям бога проверять.
Время и без часов вон как бежит! Едва минул год, опять принесли к бабушке новую внучку, которая пищала в розовом одеяльце. Опять сказали Мише: «Сестра, теперь – Наташа». А бабушка на нее и глядеть не стала:
– Опять девчонка? – и замолкла, словно забылась.
Жарко в покоях Феклы Александровны. Жарко так, что нет силы терпеть, а бабушка нянькам приказывает:
– Наденьте на Михайла Ивановича шубку!
Придумала ему особую комнатную шубку. Эта – сверх тех, которые для выхода положены. Терпит Михайла Иванович и сопит в своих шубках, что ручной медвежонок. Терпит и незаметно растет.
– Мухи не обидит, – умиляются, забежав в людскую, няньки. – При нем никакую насекомую порешить нельзя, плачет!
А случалось и так: накажет бабушка виновную из собственных рук – перед барыней холопка когда не виновата? – а Михайла Иванович в слезы и на руки к Карповне. Фекла Александровна и Карповну пристрожила:
– Это ты дите учишь? Смотри, старая! Не порти барчука!
А внуку – новые баловства: чай со сливками во всякое время, сахарные крендели, домашние пастилы, изюм, орехи, ягодные квасы, чего ни пожелаешь – все безотказно!
– Эй, девки, рядитесь!
Завяжут сенным девушкам широкие рукава над головами, стреножат их: «Пляшите!» Вот они слепые и топчутся; начнут плясать – хлоп об пол!
– Ой, любехонько! – сама Фекла Александровна от смеха слезу утрет.
А Михайла Иванович посмотрит, посмотрит:
– Бабушка, не хочу!
Кто его знает, каких еще затей ему надо?..
На пятом году новоспасский наследник взял в руки мел и давай расписывать по полу картины: вот деревья, а вот церковь. Правда, этакой церкви можно на дереве, вроде скворешни, уместиться. А все-таки, если вглядеться. – церковь. Когда нехватает места на полу, живописец и под диваны спутешествует, там свои сады и церковные маковки докончит Но беда, если кто-нибудь помешает Михайле Ивановичу в занятиях или наступит на его картины. На что тихий да приветливый, а тут весь затрясется и в сторону виновного оттащит: зашел-де куда не следует!..
И сидит за картинками день - денской, не шелохнется. Голову набок склонит, будто слушает. Может, и впрямь какие голоса слышит?
Давно примечает Фекла Александровна за внуком: умственный растет, всего в жизни добьется!