Ни свет ни заря в детской подняли возню варакушки. За ними подала недовольный голос Черноголовка, и грянул птичий бунт: «Беспорядки! Который час бьет, а нам ни конопли, ни свежей воды! Не потерпим!»
Мишель проснулся, проворно встал, возился с птицами и все делал так, как всегда, но из задумчивой рассеянности так и не вышел. В детской все шло, казалось, заведенным порядком. А что же случилось вчера? Или сам он переменился?
Когда он спустился вниз, прежде всех повстречался ему дядюшка Афанасий Андреевич.
– Ну, как тебе, старче, господин Крузель пришелся?
Мишель молчит, соображая, о каком таком господине Крузеле говорит дядюшка. Ах да, вчерашней квартет!.. Но до того ли ему вчера было?
– Да что с тобой, старче? – удивленно уставился на племянника Афанасий Андреевич.
– Со мной, дядюшка? Право, ничего!..
Как расскажешь дядюшке, какие вчера творились чудеса? Расскажи ему про Жар-птицу, а он, пожалуй, Григория кликнет: «Григорий, вернуть беглянку! Конных и пеших в погоню нарядить, Жар-птицу живую или мертвую в оркестр доставить!..» А Григорий, поди, еще на каблуках повернется: «Слушаюсь, мол, сударь, с лету ее за пюпитру усадим!» И пойдет…
У Мишеля нет сегодня никакой охоты на шмаковские представления. Странное томительно-сладостное состояние не покидало его и в следующие дни. Мальчик был рассеян во всем, что не касалось музыки. А тут, как на грех, в Новоспасское вернулся батюшкин архитектор, и Мишелю пришлось взяться за карандаши. На одном картоне обозначилась Зевсова голова, на другом Мишель начал какой-то пейзаж. Начал – и задумался: а что если бы перенести на картон музыку?
Вспомнилось, как пытался когда-то изобразить на картинке колокольный звон и поющих стрижей, – а музыку как нарисовать?.. Еще глубже задумался и не заметил, как сместил на рисунке перспективу, а ретушь превратилась в беспомощную грязь.
– Экая, брат, у тебя чепуха пошла, а? – удивился рисовальный учитель. – Куда такое годится?
Мишель тоже посмотрел на пейзаж, но так равнодушно, будто это совсем его не касалось.
– Чепуха? – переспросил он и немедленно согласился: – И впрямь чепуха…
– Да что с тобой, дружище?
Учитель взял карандаш, хотел подправить рисунок и отказался: такой мазни не исправишь. Подменили Мишеля, что ли? Веселому зодчему не приходят в голову квартеты Крузеля. Но Варвару Федоровну он кое в чем давно подозревает. И не зря!
Работать бы Мишелю карандашом – ведь талант! Скоро бы и за кисть взяться! А его за музыку сажают, дурят ему голову всякой дребеденью. И все Варвара Федоровна, все она, царевна-несмеяна, все она, тихоня!.. Упражняла бы девиц – тех все равно замуж выдавать, так ведь нет прицепилась к Мишелю.
Догадливый учитель еще раз рассмотрел картон, пока не поздно, надо вызволять Мишеля из беды.
– Берегись ты, дружище, этой музыки, – проникновенно говорит зодчий, хлопнув Мишеля по плечу, – не доведет тебя музыка до добра. И что в ней проку? Химера! Фу-фу – и улетела… А настроишь дворцов, палат – эти, брат, не улетят! А живописцем будешь – картины тоже при тебе останутся. Это не на фортепианах стукать!.. Ах, музыка, небесный дар! – вдруг пищит веселый архитектор, изобразив Варвару Федоровну, и снова убежденно рубит басом: – Брось ты музыку к чертям в болото!.. Вот чорт, неужто оступился?.. Брось ее, милый, пока не поздно!..
Ученик смотрит на учителя с невозмутимым добродушием. Если бы не крайняя его рассеянность, может, и он бы подивился, откуда накопил столько жару против музыки батюшкин строитель? Уж не ему ли самому пришло время спасаться от какой-нибудь химеры?
Но непримиримый враг музыки еще раз хлопнул Мишеля по плечу:
– Брось ты эти бабьи финтифлюшки! Брось их к… – и, чтобы окончательно не оступиться, веселый зодчий умолк.
– Как же мне быть? – смущенно, будто извиняясь, говорит Мишель. И все в той же рассеянности, тем же кротким голосом делает признание, которое повергает учителя в столбняк – Как мне быть?.. Ведь музыка – душа моя!..
О, если бы слышала это признание Варвара Федоровна! Какой сладкой местью за все обиды, нанесенные музыке смутьяном-рисовальщиком, прозвучали бы для нее Мишелевы слова!
Великодушная Варвара Федоровна, может быть, даже простит теперь поверженного в прах соперника. Может быть, этот варвар, коснеющий во тьме, еще способен к исправлению. Варенька не говорит «нет», она, кажется, готова сказать «может быть», вот именно «может быть».
Дело в том, что этот ужасный человек, который раньше насвистывал свои пошлые ритурнели, на-днях внимательно слушал, как Варенька играла Баха. Он даже вздыхал при этом и просил… повторения. А в его глазах Варвара Федоровна ясно видела первые проблески возвышенных чувств.
Но Бах не открыл Вареньке тех мыслей, при которых так и остался вздыхающий архитектор. Кое-что мог бы подсказать по этому поводу Варваре Федоровне Мишель, хотя бы насчет бабьих финтифлюшек, но именно теперь, когда музыкальный жребий Мишеля, наконец, брошен, Варвара Федоровна видит его гораздо реже, чем раньше.
Правда, Мишель с прежним усердием проводит положенные часы за фортепиано и отменно играет все, что задает ему наставница, но едва кончится музыкальный час или предметный урок, Мишель мгновенно исчезает. Даже тогда, когда Варвара Федоровна сама садится вечером за тишнеровский рояль, Мишель редко приходит в залу и не устраивается, как прежде, на угольном диване. В этот час в зале чаще всего оказывается теперь смиренный зодчий, алчущий музыки. Он слушает сонаты, ноктюрны, каноны, фуги, инвенции и, глядя на Вареньку, просит одного… повторения.
А погруженный в рассеянность Мишель попрежнему ничего не видит. Едва появляются шмаковские музыканты, он от них не отходит. Оркестр – вот где ты, музыка, живешь! И Мишель будет действователем в оркестре!..
Так оказался в учителях у новоспасского барчука шмаковский скрипач Илья, а в руках у Мишеля появилась скрипка. И французский кок Ильи, и беспокойная его нога, и даже сам Илья чувствуют себя не очень авантажно в новом высоком звании. Скрипач смущен; он не в пример долго сморкается и, наконец, выводит на скрипке гамму. Потом бьется над гаммой Мишель.
– Крепче, Михаил Иванович, на смычок жми, – учит Илья, – вот эдак!
Для примера Илья играет сам. Он нажимает на смычок с такою силою, что кисть руки теряет подвижность, и тотчас тяжелеет у скрипки звук.
– Так нас, барин, в Санкт-Петербурге обучали! – не без гордости объясняет Илья.
Мишель снова берет смычок и, зажав его в пальцах по примеру Ильи, извлекает такой же скрипучий звук. Рука быстро немеет, а смычок наливается свинцом. Придется повоевать, видно, и со скрипкой и со смычком.
Мишель вгоняет учителя в седьмой пот. Отпустит его в застольную, а после обеда снова встречает со скрипкой в руках.
– Ну-ка, теперь послушай, теперь каково?
Илья удивленно глянет на барчука: экий быстрый!
– Скрипка, она жару просит! – наставляет он. – Поддай ей, поддай, Михаил Иванович!
Учитель помаленьку осваивается на ученом поприще. А ученик все чаще смотрит на скрипку, склонив голову набок.
– Жару-то ты, может быть, и просишь, а еще чего?
Капризная царица оркестра требовала чего-то такого, чему не мог научить сам первый шмаковский скрипач.
«Может быть, проще играть на флейте?» – соображает Мишель и берется за флейту, за маленькую флейту-пикколо. Скрипка и флейта – новые любимцы – получают в детской все преимущества. Теперь приходится потесниться и книгам, и птицам, и даже Варваре Федоровне.
Варвара Федоровна наблюдает и не может понять: кем же будет Мишель? Неужто скрипачом? Она не допускает и мысли, что Мишелем способна завладеть ничтожная флейта. Но обида за фортепиано уже вооружает Вареньку против непрошенной втируши – скрипки.
– Мишель! – зовет Варвара Федоровна. – Идем играть увертюру, которую привез Иван Андреевич.
– Сейчас! – отвечает Мишель, а сам ни с места. Пиликает и пиликает свои скрипичные пассажи.
Но едва Иван Андреевич собрался домой, Мишель уже отпросился у матушки ехать с ним в Шмаково до завтра.
И Варвара Федоровна опять играет в зале одна-одинешенька. Играет и думает о Мишеле, пока не собьет ее бывший ранее веселым архитектор Он больше не размахивает руками и никогда ничего не свистит. Преображенный музыкой, он садится на угольный диван и, глядя на задумчивую Вареньку, задумывается сам. Должно быть, тоже о Мишеле.