Глава первая
В зарослях Новоспасского сада стоял старый павильон, назначенный для летних чаепитий и душевных бесед. Замыслил его во время оно екатерининский секунд-майор Николай Алексеевич Глинка. Плотники вывели по фасаду колонки, а маляры разделали их под мрамор и над дверью пустили золотом изъяснительную надпись: «Здесь семейно провождали время в тишине и уединении».
Шли годы над Новоспасским бессменной чередой, а павильон стороной обходили. Как бы не столкнуть его в Десну, и так весь набок скосился. Буйно поднялись вокруг новые сады и совсем закрыли старика, а он стоит себе и свое вспоминает: «Да-с, препровождали время!..»
Пролетела военная гроза, ушла нивесть куда, неведомо в каких царствах бушует, а старик знай свое твердит: «Так-то, государи мои, в тишине и уединении…»
Но ни тишины, ни уединения нет. Загуторили вешние воды, омыли, прибрали землю. В небо взвились жаворонки. По деревням запели пилы: жить-жить, жить!.. В песню, которую пели, стосковавшись, пилы, смаху врубались топоры: эй, ухнем!..
Строится победоносная Русь; строится, залечивая раны, погорелая Смоленщина; оживают все ельнинские станы и концы: жить-жить, жить!..
Но не легкое дело вернуть жизнь. Война побывала в каждой деревне, заглянула в каждый двор. Где хозяина с собой прихватила, где приказала сыновей за упокой писать, где коня увела, где опустевший хлев мышам отказала. Стоят в избах нетопленые печи; варева бабам не варить: не с чего. Да варево что? Вот хлебушка до новин ждать долгонько…
Но мужики подтянулись потуже и вышли с топорами. Где печная труба устояла, там к трубе новую избу ладят. Люди живы – и жительство им будет. Еще раз ухнем!
Трудясь на усадьбе, народ издали заметил барский поезд. Люди побежали навстречу коляске.
– Скорей, Звёздочка! Не балуй, Воронок! – не помня себя, подгонял коней Мишель. – Скорей, голубчики!..
Он на ходу соскочил с подножки экипажа и мимо людей, мимо управителя Ильи Лукича, который держал хлеб-соль, опрометью бросился к дому:
– Здравствуй, милая родина!..
Дворовые расставляли мебель. Каждая вещь находила свои старые вмятины на полу. Кряхтя, стал на место в зале угольный диван. Солнечные зайчики запрыгали по стенам от веницейской люстры. Зайчишка посмелее побежал по золотому багету. Здравствуй, милая новоспасская жизнь!
– Ну, одолжайся, старче! – как ни в чем не бывало подмигивает племяннику шмаковский дядюшка Афанасий Андреевич. – Я ведь знаю, ты до табачку первый охотник!
Мишель оглянулся. Как открыл дядюшка табакерку при прощанье да не успел взять понюшку, так и теперь открыта табакерка. И шутка старая, а не старится. Зато сам дядюшка теперь на старого дрозда похож, на Захара Ивановича, – тоже слинял.
А перед матушкой расшаркивается и чинно целует ей ручку Иван Маркелович. На нем все тот же коричневый фрак, те же мягкие сапоги и ни одной складочки на белом шейном платке. А на лбу да под глазами много новых складок… И матушка смотрит на Ивана Маркеловича долгим ласковым взглядом, отходя на свою половину. За матушкой несут, будто воздушный пирог на блюде, новую сестру – Машу. А новоспасские сестры Поля, Наташа, Лиза собираются с няньками и куклами итти наверх, в детскую. По всему дому гомон, крики, толчея.
Только в батюшкином кабинете еще тихо. Там на бисерной подушке сидит, не шевелясь, верный пудель.
– Молодец, пудель, устерег подушку от Бонапарта!
Мишель помянул Бонапарта больше в поощрение пуделю. Бонапарт в Новоспасском не был. Здесь побывали только его солдаты. Но еще чернеет от пожарища правое крыло новоспасского дома.
– А вот дома ты, пудель, не устерег!..
Пуделю нечем оправдаться; поднял бисерное ухо, молчит.
Может быть, Мишель нарочно задержался с пуделем потому, что медлил итти в детскую. Как войти туда, если нет там ни птиц, ни Акима, ни няньки Авдотьи?..
Он поднялся по лестнице. Осталась позади последняя ступенька. Еще шаг – и вдруг он почувствовал, как обняли его чьи-то руки и чьи-то горячие слезы хлынули на пего.
– Нянька! Авдотьюшка!..
Ну, не глупая ли нянька? На радостях плачет, а того не понимает, что к ней сквозь слезы не пробиться.
– Не забыл, касатик! Не забыл няньку, голубчик!..
– Никто на свете так петь не умеет, как ты, нянька!
Кажется, ничего такого не сказал, а она еще пуще залилась.
– Ох, утешил, Михайлушка, ласковым словом!
Они спустились вниз и садом прошли к дедову павильону. С Десны несло горячим майским теплом, медвяным запахом трав с заливных лугов. Молча сели на ветхую скамейку. В павильоне было тихо. Разве баском прогудит заблудившаяся пчела.
– Да как же ты, нянька, от н и х ушла?
– А так вот и ушла. Как все – так и я.
– Ведь ты же пленная была?
– Ну, какой же то плен? На дороге схватили и погнали в Смоленск…
– Это и есть плен!
– Тебе, милый, по-ученому видней, а меня на огороды поставили картошку копать, что от смоленских хозяев сиротой осталась… «Нет, говорю, сами копайте, а мне домой пора!»
– А разве они по-русски понимают?
– Зачем же мне с ними разговаривать? Самой себе сказала и пошла. Они к той поре уж очень растревожились, бежать собрались… Вот и пошла я, благословясь, лесом да перелесками, да опять лесом.
– Страшно, поди, было?
– А чего же, Мишенька, страшно? Каждому человеку к дому надо! До ночи я далеко ушла…
– А волки?
– Волки были, конечно. Как им в такое время не быть? Только они сытые были, на войне отъелись. Ну, а сытый волк тебя первый забоится. А потом на дорогу выбралась, людей повстречала. Вот и тебя, желанный, привел бог увидеть!..
Нянька замолчала. Миша смотрел в поля. Там еще шла запоздалая пахота. Пахали главным образом бабы, лишь кое-где шли за сохами мужики. Некоторые тащили бороны на себе.
– Обезлошадел народ, Михайлушка, – тихо сказала Авдотья, – а от коня, милый, вся жизнь! Справный конь и свое отработает, и корову во двор приведет, и овец мужику нагонит. При коне и пес в полный голос брешет – есть чего стеречь! Ты глянь, желанный, окрест: одни хоть чуток сеют, а многие и новин не ждут…
Миша, привстав, глянул в поля, за Десну. Повсюду лежала земля, густо заросшая бурьяном.
Но уже шли, трудясь, пахари бороздой.
Миша снова сел на лавочку.
– Я, нянька, думал, что на войну Егорий Храбрый да Илья Муромец выйдут, а вышли наши мужики. Вот и ты тоже вроде как воевала, и Николка кухонный воевал, и Савватий…
– А нешто Егорий да Илья другие были? В тех же лаптях, голубчик, ходили, ту же землю пахали, когда походов не было. И мужики так: отвоевались – и пашут. От земли, милый, силы добывают…
– Ты спой, Авдотьюшка! Поди, новые песни знаешь?
– Ну, новые! Песня хоть и поновится, а все от старины живет.
Задумалась Авдотья Ивановна, и как бы издалека прозвучал ее голос:
Ох, Расея, ты, Расея,
Ты расейская земля.
Много славы у тебя,
Много песен про тебя…
Стелется песня по полям, словно хочет обнять все не меряные Руси просторы, все не считанные ее народы. А в поле пахари бороздой идут. И те, которые еще в походах бьются, вернувшись, тоже в борозду встанут.
Миша слушает, склонив голову набок, и под песню думает: сколько книжек ни перечитай, сколько картин ни нарисуй, сколько историй ни выслушай – не увидишь в них России так, как в песне, даром что самую песню нельзя увидеть.
– Пой, нянька! Лучше тебя никто не поет!..
А так это или не так, про то Авдотье Ивановне неведомо. Вот слушать так, как Михаила слушает, истинно никто не умеет. Сколько Авдотья на веку ни пела, никто так в песню не вникал. Может быть, за то и любит она новоспасского барчука, как рождение свое, воспитание свое ласковое. Ей в песнях жить, и ему песня жизнь осветит…
– Ну, что же ты приумолкла, нянька? Думаешь, одну песню спела – и хватит?
– Все тебе песни, батюшка, спою, дай срок, все переиграю, а сейчас не время. В доме, поди, давно хватились, поди, и поп пришел…
Отец Иван пел в прибранном зале благодарственный молебен. Ему подпевали пономарь Петрович и умельцы из дворовых, приставленные к пению еще дедом Николаем Алексеевичем.
Мишель так и не заметил, как молебен кончился. Он хотел немедля расспросить отца Ивана о книжках, оставленных ему на хранение, но пока тот снимал облачение, из проходной раздался топот и, заглушая все, прогремел голос:
– Федька, анисовой подай!..
Дядюшка Дмитрий Николаевич, едва появившись, поднял невообразимую суматоху. Он несся ураганом по всему дому, бушуя в каждой попутной комнате. На матушкиной половине ему пришло в голову покачать орловскую сестрицу Машеньку. Машенька взлетела под потолок, матушка перепугалась до полусмерти, а дядюшка, шествуя дальше, еще раз оглушил Мишеля:
– Ступай-ка за мной, Михайла! Не все тебе бабьи сказки слушать, смоленской правды отведай!..
Предложение, хотя и не вполне понятное, было заманчивым. Слушать дядюшку – не наслушаться! Если в его рассказе лисица хвостом метет, кажется, ты ее вот-вот сам за хвост ухватишь. А расплещутся на лесных озерах гуси – так даже брызги в тебя летят. А то вдруг пойдет дядюшка на медведя… Замирая от нетерпения, Миша следовал за Дмитрием Николаевичем, однако на почтительном расстоянии: не то сшибет, сомнет.
Но вместо того чтобы «пойти на медведя», Дмитрий Николаевич вдруг ушел на село, а Мишеля перехватил батюшка Иван Николаевич и повел, как ученого медвежонка, на показ гостям. Тут только и сообразил Мишель, что упустил сердечного друга Ивана Маркеловича: еще до обеда уехал он.
Положительно ничто более не задавалось Мишелю в этот суматошный день! Все как будто было на месте: нянька Авдотья, и дедов павильон, и дом, и около дома все еще пели пилы: жить, жить! А где она, прежняя жизнь?..
Вечером в батюшкином кабинете долго рассказывал Дмитрий Николаевич.
– Мужик, – говорил он брату, – в изодранных лаптях в леса ушел. Нако-сь, мол, Бонапартий, выкуси!..
При этом он изобразил кукиш таких необъятных размеров, что Миша в восхищении уставился на дядюшку.
А Дмитрий Николаевич уже вытаскивал из кармана какую-то мелко исписанную тетрадь:
– Вот тебе, Ванюшка, манускриптус о бедах и разорениях смоленских. Сам Кутузов его от нас затребовал! – и уперся в тетрадку могучим перстом. – Я тут же расписался за ельнинского предводителя… На, обозри и каждое слово восчувствуй!
Тетрадка затрепетала в дядюшкиных руках.
– Читай, Ванюшка! И ты, Михайла, прислушайся!
Иван Николаевич стал читать, на ходу осваивая писарские росчерки:
– «…По великому неурожаю прошедшего, 1812 года во многих местах не успели собрать всего хлеба – за разогнанием крестьян и удалением лошадей, которых многие и вовсе лишились. От сего оставлено великое количество незасеянной земли, а гонимый через Смоленскую губернию неприятель лишил жителей последнего пропитания…»
Опустошенная Смоленщина просила об открытии хлебных магазинов, лесных дворов и кирпичных заводов. Города-погорельцы взывали о помощи на поновление присутственных мест и обывательского строения. Сироты-волости отписывали о своем великом изнурении.
Миша взял дядюшкину тетрадку и, вникая в витиеватые буквы, стал переворачивать лист за листом…