«Проворная жизнь»
На другой же день, но приезде в столицу Екатерина Платоновна, по совету землячки, повела Ваню к хозяину зеленной лавки. Лавочник был из богатых, он держал ларьки почти на всех рынках столицы. Из своего склада лавочник рассылал мальчиков-подручных во все концы города: и к покупателям, «которые почище», и в ларьки на Сенную, и на Апраксин рынок.
Екатерина Платоновна кланялась, несмело упрашивая хозяина взять «хоть на первое время» Ваню «в ученье».
Лавочник сначала лишь молча качал головой: худощавый деревенский мальчик вряд ли справится с работой, которую выполняли шустрые ярославцы — подростки, умевшие «показать товар лицом», но под конец переговоров еще раз недоверчиво оглядел Ваню и не торопясь, четко и внушительно произнес:
— Ну, уж так и быть, попробую, возьму мальца. Только, чур, уговор дороже денег: что скажу — выполнять свято. Хлеб-соль — мои. Одежа — тоже моя. А ноги да проворство — твои. Сметка, чтоб покупателя не упустить, тоже твоя. На выучку не серчай: за битого двух небитых дают. Потрафишь — полтину в месяц положу для начала. Не потрафишь — палки не пожалею. Запомни сразу и навсегда: лежебоков не держу. — С коротким смешком он добавил: — У меня жизнь проворная! Слыхал, чай: волка ноги кормят?
Мать ушла, низко поклонившись «благодетелю». А Ваня сразу же пошел подметать большой двор, замусоренный перепрелой соломой, прокисшей капустой.
И началась для деревенского парнишки поистине «проворная жизнь»…
Первое время Ваня работал «по домашности»: помогал дворнику колоть и таскать дрова, убирать подвал с различными соленьями, связками сушеных грибов, кадками меда. На обширный двор то и дело въезжали подводы, привозившие лавочнику клюкву в широких плетенках-рогожках, ящики с яблоками, кадки с моченой брусникой, бочки с солеными огурцами.
— Эй, парнишка, подмогни!..
— Ванька, не зевай, влезай наверх да распаковывай попроворней!..
— Эй, вологодский леший, заснул, что ли?.. Подмогни живей!.. — то и дело слышались окрики хозяина, с раннего утра до поздней ночи сновавшего с громадной связкой ключей то в амбар, то в ледник, то в лавку.
И Ваня старался везде и всюду помочь, подтащить, рассортировать, навести лоск.
Труднее всего доставалось ему именно это наведение лоска, на которое особенно обращал внимание хозяин. С наступлением жаркого времени овощи быстро увядали, теряли свежесть и цвет. Поэтому лавочник старался сбыть покупателям редиску, цветную капусту, артишоки, шпинат как можно скорее. Он внушительно тыкал короткими толстыми пальцами то в самое лицо покорно склонившегося Вани, то в связки моркови, редиски или сельдерея:
— Учись, учись по-городскому жить, леший!.. Сбрызни как следует цветную капусту да разложи ее в корзине покрасивее… Видишь, как надо?.. Которая побелее да покрупнее — вверх, а помельче — вниз… Не всякую же штуку покупатель досматривать станет. А редиску оживи водой со льда, сбрызни поаккуратнее да тоже покрасивее уложи, чтоб зелень в глаза била, а красные бока сквозь кошелку издали виднелись!..
Затем следовали длинные наставления, как надо уговаривать покупателей, как клясться «на чем свет стоит» и даже бить себя кулаком в грудь, уверяя в «самолучшем виде» овощей, хотя бы в глубине корзины и была явно несвежая зелень.
— Чем больше да дотошнее уговариваешь барина, чем больше клянешься, тем скорее тому надоест: плюнет, да купит, чтоб отвязаться.
Приучив раскладывать и «объяснять» товар, хозяин начал посылать Ваню торговать вразнос. Обычный способ такой торговли — ходьба по квартирам покупателей.
Ваня вначале поражался проворству разносчиков мороженого, сельдей, овощей, ягод. Разносчики десятками выходили ранним утром из овощных складов, спеша на рынок или к постоянным покупателям. С необыкновенным искусством удерживали они на голове огромные корзины, нередко весившие более полутора пудов. Слегка придерживая ношу левой рукой и упершись в бок правой, стремительно взбирались разносчики по крутым узким лестницам на третий — пятый этаж, торговались и божились, проворно спускались вниз и, расторговавшись, вновь спешили к хозяину на склад, чтобы до обеда успеть распродать еще одну — две корзины.
Лавочник учил Ваню, как надо плотно и в то же время не помяв овощей, укладывать в корзину товар, как надо ходить, все время заботясь, чтоб «нога пружинила», а корпус и голова сохраняли устойчивое положение.
В особенности трудно было осенью, когда появлялись в продаже дорогие южные груши. Укладка фруктов в корзину и их перенос требовали большого уменья, огромной выносливости и значительной силы. Ваня выбивался из сил, стараясь на дворе хозяина ходить, не пошевелив головой, с корзиной, доверху наполненной спелыми фруктами.
Однажды он уронил корзину, споткнувшись на незаметный камешек во дворе, и немедля получил от хозяина обещанную «выучку».
Нелегко дался Ване первый год работы у лавочника. Хозяин кормил своего подручного скудно: кипяток и кусок зачерствелого хлеба утром перед уходом вразнос да щи-баланда и гречневая каша с прогорклым салом в обед; вечером, вернее почти ночью, так как зачастую Ваня ложился за полночь, спитой, жиденький чай с огрызком сахару и кусок полубелого ситного хлеба.
Ваня с трудом привыкал к своей «проворной жизни» и зорко присматривался к тому, как живут в соседних сапожных, портняжных, шапочных мастерских такие же, как он, подростки, ученики и подмастерья.
Жили они тоже впроголодь. Многоэтажные столичные дома, выходившие своими высокими каменными фасадами на улицу, блестевшие широкими зеркальными окнами магазинов, аптек, ресторанов, оказывались совсем иными, когда Ваня попадал в мастерские кустарей, ютившиеся на втором или третьем дворе в полуподвальных, сырых и темных помещениях. Здесь круглые сутки горели большие лампы, и десятки истомленных, худых, землисто-желтых детских лиц склонялись над верстаками, фуражечными манекенами или над гладильными досками. Хозяева кустарных мастерских выписывали целые партии учеников-подростков и заставляли их работать буквально от зари до зари.
Задавленные нуждой и голодом, деревенские бедняки искали выхода в отдаче своих детей в Петербург или Москву «на выучку». В конце XIX и даже в начале XX века в северо-восточных губерниях довольно широко был распространен обычай фактической продажи подростков из голодающих деревень в большие города «за прокорм». Ребят привозили в столицу из разных губерний: Ярославской, Тверской, Костромской, Вологодской, — везде находились «лишние рты». Повсюду крестьяне посылали своих детей «по кусочки».
В конце долгой голодной зимы в отдаленных деревнях появлялся юркий, проворный торгаш — ярославец, занимавшийся «спуливаньем» (набором) детей «на выучку». Этот предприимчивый, не стеснявшийся никакими средствами вербовщик рассказывал самые фантастические вещи о «хорошей жизни в столице», обещая родителям обучить их детей в один-два года любому ремеслу.
Безысходная нужда заставляла крестьянскую бедноту скрепя сердце соглашаться на уговоры бойкого торгаша, и тот избирал целую партию — около десятка ребят восьми-десятилетнего возраста.
В Петербург вербовщик вез своих подручных в грязных вагонах товаро-пассажирских поездов, без билетов, договорившись об этом с кондукторами и контролерами, делавшими вид, что они не замечают запуганных, затиснутых под лавки «зайцев».
В столице вербовщик отдавал ребят в полную власть мелких кустарей-ремесленников, получая «с головы» по восемь-десять рублей.
Оторванные от семьи, они начинали свою «выучку» у хозяина.
В квартире набиралось десятка полтора ремесленников-кустарей мастерской и их учеников и подмастерьев. У низеньких окон, зачастую лишь на пол-аршина выходивших, на поверхность земли, сидели, как полагается, сам хозяин и хозяйка. Хозяин — закройщик, его жена — заготовщица, — им требовалось света больше всего. По правую руку хозяина — подмастерье, следящий за работой учеников, приютившихся в глубине комнаты на узких длинных нарах или попросту на корточках. Здесь же малолетние ребята хозяев, нередко люлька и нянька-девочка. Спали все вповалку, не раздеваясь и только в сильные морозы укрывались всяким тряпьем от сырости и холода подвального помещения.
Ваня наблюдал, в каких условиях живут и без устали работают его сверстники, привезенные в столицу за многие сотен верст. Работали они не меньше семнадцати — восемнадцати часов в сутки. В особенности трудно было мальчикам, служившим б трактирах: ребята буквально засыпали на ходу, так как трактиры, пивные и подобные им заведения открывались рано утром — часов в пять, а заканчивали торговлю около полуночи.
Не лучшей была доля и целой армии мальчишек-рассыльных, подручных овощных, зеленных, мелких бакалейных лавочек в районе Апраксина рынка, на Петербургской стороне, за Охтой. Ребят то и дело посылали почти через весь город со спешными заказами.
И в жару и в холод спешили мальчишки по бойким столичным улицам, — кто с громоздкой корзиной на голове, кто с объемистым тюком в руках, кто с тяжелым мешком за спиной. От постоянной беготни у мальчиков опухали ноги, ребята почти замертво падали от усталости.
Хозяева зорко следили за своими подручными и за малейшую провинность устраивали ребятам-ученикам «хвощение». Как пишет М. М. Пришвин, «при тесноте и постоянном раздражении вообще нужно считать в среднем, что мальчику не миновать хвощения раза три в день. В субботу на воскресенье работают больше, до часу ночи, после чего мальчик чистит хозяину сапоги и, получив за это две копейки на гулянье, кланяется в ноги и говорит: — Спасибо, дяденька».
Единственным развлечением для ребят в отсутствие хозяина были песни. Они живо напоминали несчастным подросткам родные поля и леса, далекую семью. Особенно любили ребята «жалостную», — так называлась старинная, утерявшая свое название песня о матери:
Не ко мне ли родна матушка идет?
Ты поди, поди, государыня моя,
Навести при большом горе меня,
Как я маюсь, во чужих людях живу.
Я чужому отцу-матери служу.
Не по плису, не по бархату хожу,
А хожу, хожу по лютому ножу.
По словам М. М. Пришвина, на памяти старого мастера, передавшего ему впечатления своего детства в кустарной артели, «погибло четверо: один мальчик бросился в решетки лестницы, один — в окно, двое удавились».
Кустари заставляли своих учеников работать не только в мастерской, но и «убираться по домашности», — делать все, что ни прикажут хозяева, вплоть до уборки снега со двора и подвоза воды на салазках.
Ваня видел, что не одному ему несладко живется у хозяина: в соседних домах, в подвальных этажах на вторых дворах, так же, как и он, мучались сотни подростков.
Иногда Ваню посылали с кем-нибудь из разносчиков селедок, битой дичи, маринованных грибов. Немало людей кормилось в столице торговлей вразнос, и немало оригинальных «ходячих лавочек» попадалось на улицах Петербурга: продавцы сбитня, портера, свежих ягод летом, копченых сигов зимой, книг, иконок и даже «.порошков от всех болезней». Ваня нередко ходил из-за Невы в центр города с «продавцом глаз» — старым разносчиком, у которого на груди и на спине поблескивали десятки очков всевозможных, фасонов и размеров. Заметив необыкновенное оживление в центре города, старый продавец очков усмехался:
— Ишь, сколько фараонов — ив пуговицах и переодетых — на тротуары высыпало! Не иначе, как царский выезд ожидается!
Часто Ваня проходил с тяжелой ножей близ Зимнего дворца и не раз видел этот блестящий выезд: серых в яблоках лошадей еле сдерживал толстый кучер, снег искрился на темно-синей сетке саней. В них возвышался пребывавший в неподвижном величии грузный Александр III, сидя рядом с маленькой, похожей на куклу царицей, изредка кланявшейся вытянувшимся и застывшим от напряжения полицейским и военным.
И чем больше ходил Ваня по столице, тем больше его удивляло поражающее богатство немногих и ужасающая нищета остальных. Этот контраст становился, особенно заметен осенью, когда прекращались временные летние работы по разгрузке дров, переборке ягод и овощей. Тысячи безработных серыми тенями проходили под беспрерывно моросящим дождем по панелям улиц в тщетных поисках хоть какой-нибудь работы. На окраинах — на Петербургской стороне и у Невской заставы — Ваня, возвращаясь вечером с пустой корзиной, — видел в опустевших парках и скверах сгорбленные, судорожно жмущиеся друг к другу фигуры подростков, взрослых. Некоторые сидели на мокрых скамейках, другие лежали в ворохах опавших листьев до тех пор, шока пронзительный свисток сторожа или городового не сгонял их и отсюда.
Но и тому, кто жил «при деле», как Ваня у своего хозяина, было не сладко. Работы, в особенности с приближением праздников, становилось все больше. Хозяин то и дело «бушевал», упрекая своих подручных в мети и нерадивости.
Ваня работал изо всех сил. К концу четвертого года «проворной жизни» он заметил, что глаза его начали болеть, веки припухали, а в голове то и дело слышался раздражающий несмолкаемый шум. Вначале он думал, что это от угара, — иногда чуть ли не вся семья хозяина сильно угорала, так как лавочник сам следил за теплом и закрывал вьюшки, когда в печке еще мелькали синие огни. Но боль не прекращалась, и Ваня с трудом мог смотреть на яркий свет. Когда вечером он робко сказал об этом хозяину, тот пообещал его как следует «отчехвостить за выдумки».
С каждым месяцем болезнь усиливалась. Однажды утром маленький разносчик фруктов и овощей почувствовал себя очень плохо: тупая боль сдавила голову, в глазах то и дело сверкали золотистые и оранжевые искры…
Теряя последние силы, шел Ваня по шумным, переполненным праздной толпой улицах столицы. По обыкновению он старался итти как можно ровнее, не качая головой и лишь слегка в такт ходу, размахивая правой рукой. На этот раз путь показался Ване еще более трудным и длинным. Ноги буквально подкашивались, и так хотелось хоть на минутку прислонить корзину к железной ограде, мимо которой он проходил! Но Ваня хорошо знал, как трудно будет двинуться дальше с давящей ношей на голове, сохраняя необходимое равновесие. Тяжело, прерывисто дыша, он упрямо шел вперед, мысленно отсчитывая новые и новые сотни шагов.
«Дойду до того большого крыльца… еще сделаю двести шагов…» — думал мальчик, стараясь отвлечься от все усиливавшейся боли в голове и глазах. Вот, наконец, и это крыльцо. Как нарочно, ступеньки широкие и пологие, так и манящие отдохнуть изнемогающего от тяжелой ноши маленького разносчика. И Ваня не выдержал: осторожно, не сгибая шеи, присел на ступеньку. Ох, какое же это счастье хоть на минутку почувствовать облегчение!
Счастье, однако, было совсем коротким.
— Эй ты, мальчонок! Чего расселся? Аи правил не знаешь? Не полагается сидеть здесь!.. — раздался грубый голос, и перед Ваней появился дворник с большой медной бляхой на белом фартуке. В руке он угрожающе держал метлу.
Ваня испуганно вздрогнул и чуть было не уронил с головы корзину. Опираясь левой рукой на гранитный выступ крыльца, он поддерживал корзину правой, стараясь при подъеме сохранить равновесие.
Дворник угрюмо смотрел на него и вдруг, отбросив метлу, участливо помог Ване встать, поддержав корзину.
— Эх, ты!.. — вымолвил он вслед, когда мальчик неуверенной походкой снова двинулся по тротуару. — Горемычный!..
Ваня осторожно шел по самому краю, держась правой стороны, чтобы меньше было встречных. Чем ближе подходил он к центру города, тем чаще ему приходилось останавливаться, менять шаг, давать дорогу встречным.
— Нет!.. Все же дойду, дойду!.. — прошептал Ваня, увидев уже недалеко широкую, встревоженную свежим ветром ленту Невы и контуры терявшегося в тумане моста.
«На мосту будет легче… ветерком обдует…» — ободрял он себя. Искоса, не поворачивая головы, всматривался Ваня в просторы реки.
На Неве кипела обычная трудовая жизнь: несколько яликов перевозили на другой берег обитателей Охты; небольшой буксирный пароход, казавшийся черным жучком на серебристой поверхности воды, тащил против течения двухъярусные баржи с дровами.
Ваня шел по мосту медленно, стараясь дышать полной грудью. Внезапно в глазах вспыхнули огненные круги, и он с удивлением увидел, как золотисто-оранжевые апельсины веселой стайкой покатились в разные стороны.
— Эй, малый! Весь товар свой растерял!.. — раздался чей-то голос, послышался смех… и больше Ваня уж ничего не слышал.
* * *
Очнулся Ваня в незнакомом, просторном, светлом помещении. Глаза были закрыты марлевой повязкой. Мальчик коснулся рукой грубой, шершавой наволочки и, хотя из подушки торчали сломанные перья, с удовольствием улегся поудобнее, вытянувшись на кровати во весь рост. Так приятно было спокойно лежать, не ожидая ежеминутного грубого хозяйского окрика….
Было странно, что на рассвете не надо стремглав вскакивать и потом почти целый день ходить по городу с тяжелой корзиной..
Ваню положили в «больницу императорского общества призрения бедных», — такое громкое название носил приемный покой, куда обычно помещали больных, бедняков, не имевших возможности платить за свое леченье. Рабочие, получавшие ранение при аварии машины на заводе; грузчики, придавленные тяжелым кулем или тюком железа при разгрузке в порту парохода; плотники и каменщики с построек на Охте или Выборгской стороне — все попадали в это лечебное заведение.
Кормили в больнице плохо, не лучше, чем у хозяина зеленой лавки, но даже эта грубая пища (гороховая похлебка и гречневая каша с одним лишь запахом костного масла) казалась вкусной.
В палате, куда поместили Ваню, тянулся нескончаемый ряд кроватей. Через день больных обходил доктор. Он подолгу останавливался у койки мальчика, внимательно осматривая воспаленные, гноящиеся веки. Доктор был высокий плечистый старик в ослепительно белом халате, на котором особенно четко вырисовывалась большая черная борода.
— Д-да, мальчуган, неважны твои дела… — заметил он однажды. — Еще бы годик-другой такой работы — и прощай глаза! — Обернувшись к сопровождавшему его фельдшеру, он добавил: — Да и теперь следы болезни, видимо, останутся на всю жизнь.
Ваня не осмелился спросить доктора, что значили эти слова, и после его ухода сильно приуныл.
«А если, и впрямь, ослепну?.. Куда тогда?..» — думал он.
— Ничего, милачок, ничего! Ты не бойся: видеть будешь. Мало ли у нас таких же, вроде тебя, сирот безродных, глазами маются, да бог милостив! — не все же слепнут, — наивно утешала мальчика старая няня-санитарка, заметившая его подавленное настроение.
Доктор строго-настрого приказал больному соблюдать покой, не делать резких движений и не снимать без разрешения повязку с глаз. Ваня старательно выполнял все предписания врача, боясь потерять зрение. Еще в Леденгском наблюдал он горькую жизнь слепых нищих, с палочкой бродивших по селу. Целыми днями мальчик лежал неподвижно на спине, чутко прислушиваясь к долетавшим в палату отзвукам столичного города..
Екатерина Платоновна несколько раз навещала сына в больнице, приносила ему булку, молоко и подолгу просиживала у больничной койки.
Мать рассказывала Ване о его братишке и сестренке, о приезжавших из Леденгского на заработки односельчанах. В одно из посещений она сообщила сыну, что ищет ему новое место, поближе к Галерной гавани.
— Нет, мама, в мальчики я больше не пойду, — тихо, но твердо произнес Ваня. — Свези меня, как выпишусь из больницы, лучше в Кронштадт, к тетке, авось там какое-нибудь местечко найдется.
Лежать в больнице пришлось около полугода. Вышел из нее Ваня поздней осенью, когда заканчивалась навигация. Он торопил мать, прося отвезти его в Кронштадт. Накануне отъезда Ваня зашел за своим маленьким сундучком к хозяину зеленной лавки. Здесь все было по-прежнему: суетился у корзин с овощами какой-то веснушчатый мальчик, хозяин «разносил» кого-то из возчиков, уверяя, что его все обсчитывают и обкрадывают.
Увидев Ваню, лавочник хмуро вымолвил:
— Ну что, выздоровел? На-ко вот тебе, на дорогу, — он вынул из замшевого большого кошелька двугривенный, но, подумав, добавил еще новенький блестящий гривенник. — Поищи себе другое место. А мне, вишь, ребят проворных надо.
И Ваня, судорожно сжав в ладони обе монеты, опустив голову, пошел по проспектам столицы…