Несколько раз тороса вырастали прямо под нами, и я думал: „Ну, от этого мы не увернемся“. Р. Амундсен.
3 сентября с утра погода мало благоприятствует полету. Низкие тучи, на море над льдами туман. Льды сплошь подступают к материку и только вблизи самого берега маленькие полыньи.
Днем привозят горючее на байдаре, и мы можем заправить самолет. Часа в три дня действительно, как будто становится светлее, над головой на короткое время появляется клочек голубого неба, — но скоро его опять затягивает. Но всем не терпится — ведь вчера наш экипаж показал пример лихого полета в снежных тучах, и сегодня дух соревнования напряжен чрезвычайно.
До пяти часов вечера погода не улучшается, но ждать больше нельзя — если не вылетим сейчас, то не только не успеем вернуться, но даже не успеем засветло долететь до острова Врангеля. Надо решать. И вот почти в 6 вечера наш самолет снимается и кружит над лагуной.
Внизу копошатся черные фигурки вокруг зеленого кузнечика— „Савойи“: она отрывается от берега и бежит, покачиваясь как утка, по лагуне.
Низкие тучи, вверх подняться невозможно — и мы жмемся к самым льдам. Они начинаются тотчас за узкой полосой косы. Воды очень мало, все лед и лед, серый под серыми тучами.
Лед—страшный для самолета. Это не гостеприимный лед Баренцова моря, где широкие ровные поля приглашают садиться. Это тяжелый, торосистый лед, который суровым напором с севера придавлен к берегам Сибири и переломлен, сдавлен, спрессован в бугристые массы.
Мы летим низко бреющим полетом, и чувствуешь невольно всем телом, как при какой нибудь ошибке пилота, легком невнимании, самолет своим тонким корпусом врежется в эти торчащие навстречу острые гребни и зубцы.
Но вот нас настигает „Савойя“, — и в легкой и веселой, погоне двух самолетов мы забываем о льдах. „Савойя“ быстроходнее нас и легче маневрирует, — и она летит то“ с одной стороны, то с другой, обгоняет нас, ее прозрачный легкий корпус несется с изумительной быстротой мимо льдов. Она под нами — и видны головы летчиков, круглые маленькие наросты на теле веселой стрекозы. Эта гонка увлекает всех нас. Я фотографирую „Савойю“, льды, — и не замечаю, как сгущается все больше туман впереди. Наконец, он настолько густ, что лететь нельзя. „Савойи“ уже не видно, и мы делаем разворот в молочно-белой мгле низко над самым льдом. Разворот до тех пор, пока компас не покажет вместо севера — юг.
На пути к острову Врангеля
Назад мы идем уже в тумане, над льдом. Быстро проносятся под нами фантастические, от тумана кажущиеся огромными, торосы. Вот налево движется какая-то серая масса — это медведь, потревоженный шумом мотора, лениво и недовольно отходит от туши тюленя, которую он свежевал.
Выходим к мысу Северному. „Савойя“ тоже возвращается, полет в этом тумане без специальных приборов для слепого вождения — безумен.
На следующий день снова туман, низкие тучи, снег. Целый день мы бродим по косе между морем и лагуной. Кто ищет обломки дерева для костра, кто рассматривает кости моржей и тюленей, валяющиеся здесь и там, другие прыгают по льдинам, прибитым к берегу, но время от времени каждый поглядывает на небо: не разъясняется ли?
Крясинский неизменно оптимистичен: он стоит на гребне косы, и подняв бороду кверху, следит за облаками, уверяя: „Вот уже светлеет, скоро разнесет. Этот ветер быстро растащит туман“.
Но погода не хочет слушаться, все время налетают полосы тумана, сменяющие снеговые тучи. В 6 ч. вечера на западе появляется голубое небо в разрыве облаков — но туман лежит на море и на горах.
5 сентября сутра — то же самое. Настроение становится все более напряженным: мы не можем тратить много времени на ожидание здесь, да скоро кончится и благоприятное время для полетов на остров, лагуны начнут замерзать. Может быть за эти дни, что у нас нет связи, „Совет“ подошел уже к острову и наш полет бесполезен? Но все считают, что надо во что бы то ни стало сделать попытку дойти до острова.
И как только среди дня в низких тучах над лагуной появляется просвет — оба самолета один за другим отрываются и круто поднимаются в это голубое окно.
Под нами сплошная белая пелена. Курс опять — норд 180 град. Сзади, под облаками, — сияющие, совершенно белые от свежего снега, гряды гор. Я внимательно слежу за ними, запоминая их меняющуюся форму, чтобы знать, куда нам нужно выходить к лагуне, если придется возвращаться над облаками. Холодно — мы быстро набираем высоту. Но впереди только белесая масса облаков, колеблющаяся и неровная. То один, то другой из нас открывает в выступах облаков силуэт цепей острова, но через несколько минут снова изменяются и исчезают эти цепи.
Под нами изредка сквозь облака мелькнет поверхность моря — все те же тяжелые, сплоченные льды.
Через полчаса полета, в 75 километров от берега, впереди над облаками появляется, наконец, гребень, темный и отчетливый, который больше не исчезает: это центральная часть острова с пиком Берри.
И немного погодя облака под нами разрежаются и видна темная, почти черная вода между льдами и затем резкая граница большой полыньи — свободная вода, открытая дорога для судов, идущих на Колыму, путь, которым до сих пор еще не пользовались за отсутствием ледоколов и прочных транспортов.
Она уходит на восток под облака, но на западе замкнута льдами; льды забили весь пролив Лонга между Врангелем и материком, и эта дорога на запад сегодня закрыта, — да вряд ли откроется вообще в нынешнем году.
Сквозь редкие облака чернеет вода, и на душе становится веселее: здесь посадка возможна везде. Но километров через пятьдесят снова показываются льды; это уже большие поля в 1–2 километра, закругленные, с проходами между ними, забитыми мелким льдом. Мелким — если смотреть с нашей высоты. А на самом деле наверно льдины в десятки или в сотни метров.
Утесы острова Врангеля у мыса Гаваи
Но судно может здесь свободно пройти — воды достаточно.
Километрах в 50 не доходя острова сразу кончаются облака, и к востоку и западу тянется сияющее белое пространство — это то кольцо льдов перед которым остановился „Совет“. Сверху поле льдов кажется сплошным. Но если всмотреться внимательнее, то видно в этой полосе тесно сдавленные и поля и мелкие льдины, а узкие трещины между ними, едва заметные, скреплены свежим льдом. Преграда эта действительно непроходима — может быть даже и для ледокольного судна.
Впереди все растет и растет темный хребет острова. Надо найти колонию у бухты Роджерса.
Самолет делает круг над домами, и уже можно различить людей, которые машут руками и танцуют.
В это время снижается и „Савойя“ — сна уклонилась к западу, в поисках бухты Роджерса и немного запоздала. Все наличное население острова сбежалось на косу — сразу трудно сосчитать сколько людей, но очень много. По последней статистике всего на острове, вместе с теми, которые сейчас где-то на охоте, — 65 человек; из них 10 русских, а остальные эскимосы. Вероятно, в составе колонии больше всего эскимосят — на берегу множество детей, толстых и краснощеких, не испытывающих, повидимому никаких лишений в этом условно суровом месте.
Наше появление было неожиданно и эффектно — мы запоздали против назначенного срока на несколько дней, и к тому же никто не ждал сразу двух аэропланов, которые один за другим спустились в уединенную лагуну, в течение трех лет не видавшую ни одного чужого человека.
Мы провели на острове меньше суток, и это время протекло и для колонистов, и для нас в состоянии какого-то странного возбуждения, так что трудно дать протокольный отчет о последовательности событий.
Из общей массы людей, встретивших нас на берегу, наибольшую энергию проявил начальник острова, т. Минеев, небольшой человек с рыжеватой бородкой, заботливый и хлопотливый. Сегодня для него выдался горячий день — надо было сразу разрешить столько вопросов — кого и что вывозить, кому остаться на острове, чтобы обеспечить метеорологические наблюдения и большое хозяйство острова.
Эскимосы, основные жители острова, настолько здесь акклиматизировались, что не испытывают желания вернуться на родину, на материк.
Здесь живется гораздо лучше чем в бухте Провидения — климат почти такой же, а охота несравненно лучше. В то время как на материке в этом году было мало моржей — например за лето на мысу Северном не убили ни одного моржа, а на Ванкареме только двух — здесь моржей сколько угодно. Т. Ушаков, облетев в 1926 г. с летчиком Кальвицем остров, видел на льдах у северного побережья десятки тысяч моржей. Да и здесь, у южного берега, все время видны высовывающиеся из воды круглые головы моржей. Как нам говорит тов. Минеев, если нужно к завтраку печенку — выезжаешь на лодке, через короткое время убьешь двух-трех моржей, и от каждого получишь 25 кг первоклассной печенки.
Этой моржевой печенкой нас сейчас же угостили. Она ничем не отличалась от говяжьей, и даже Страубе, с которым в Уэлене делались чуть не судороги от моржевых котлеток, — уплетал ее с удовольствием.
Врангелевские эскимосы живут в ярангах и палатках, русские колонисты, в здании радиостанции на косе и в жилом доме на склоне горы. Рядом стоят еще две постройки — склады, лежат бочки с керосином и бензином, лодки, кучи мамонтовых бивней, головы моржей с громадными желтыми клыками. По косе лениво бродят собаки, но они даже не смотрят на моржевые головы: не то что в Уэлене, где на каждый кусочек мяса сбегались целые стаи.
Русские колонисты, уже привыкшие к здешней жизни, охотящиеся наравне с эскимосами (метеоролог Званцев, например, убил несколько десятков медведей) испытывают все же тоску по материку, и большая часть их хотела бы уехать.
Льды, которые мы видим вокруг острова, конечно не пропустят „Совет“ и нам надо вывозить с острова всех, для кого четвертая зимовка тяжела.
По последним телеграммам „Совет“ стоит вблизи кромки льда, к югу от острова Геральда (маленький островок, утес среди льдов, к востоку от Врангеля) и готов принять самолет.
Все на острове убеждены в том, что мы полетим к „Совету“, и у нас не хватило духа настаивать на нашем более осторожном плане — вывезти всех на мыс Северный.
Вечер прошел в бесконечных оживленных разговорах: — колонисты были как пьяные от избытка новых впечатлений и от лихорадочных сборов.
На острове решили остаться два промышленника, Павлов и Старцев, уже проведшие здесь 6 лет и начальник острова т. Минеев с женой т. Власовой, который не мог бросить все большое островное хозяйство.
К сожалению мне не удалось спокойно посидеть у них в их уютной комнате, сплошь заставленной полками с книгами, „расспросить о трехлетней зимовке—мне пришлось весь вечер провести на радиостанции в переговорах: сначала с „Советом“, уславливаясь, где и как мы завтра встретимся, затем с Колымской экспедицией и с „Сибиряковым“, который в это время шел с запада от Колымы к мысу Северному. Только ночью я пришел в дом, где мои спутники уже спали.
Жилой дом состоит из четырех комнат; в одной из них кухня и столовая, в остальных в каждой комнате живет одна семья. В комнате у Минеева, кроме людей, живут еще воспитанники: две ручных полярных совы и лемминги. Белые пухлые совы с любопытством и недоверием смотрят на посетителей, и широко открывают желтые рты, когда к ним протягиваешь руку: но это не от злости, как их дикие собратья — а из любезности, вероятно. Маленькие рыжеватые лемминги, заменяющие на севере полевых мышей, поблескивают из клетки своими бисеринками — глазами.
Но кроме этих домашних воспитанников на острове есть и полудикие: на столбе в клетке сидят две взрослые дикие совы, которые сердито шипят на проходящих, а в пристройке возле склада одиннадцать белых медвежат. Это результаты зимней охоты — за 3 года колонистами убито всего более 200 медведей; нынешней весной медвежат оставляли, чтобы увезти на пароходе на материк, в зоологический сад. Теперь им, наверно, предстоит пойти на мясо и шкуры.
Сейчас они маленькие, толстые и очень забавные. Увидев человека, прячутся вглубь клетки и лезут вверх по задней решетке, но потом с любопытством выходят вперед, вытягивая черные морды.
С острова нам предстояло вывезти восемь человек — двух радистов, метеоролога Званцева, одного промышленника, доктора Сенатского с женой-эскимоской и ребенком, родившимся здесь, и повара Петрика, — душевно-больного. Повар был взят в Петропавловске. Он уже раньше не был вполне здоровым; к концу пребывания на острове у него наступил рецидив, но к счастью болезнь его протекала в довольно спокойной форме. Самое неприятное последствие ее было сожжение всей одежды, которую он считал непригодной для поездки на материк. Его, конечно, надо было вывезти в первую очередь, и главным образом для этого, и для доставки продуктов, Минеев и вызывал нас.
Но наш самолет был достаточно грузоподъемен, чтобы забрать всех людей и даже часть пушнины; мы могли поднять не менее тонны.
На острове было довольно много ценной экспортной пушнины — плод трехлетней охоты: тысяча песцов и более двухсот медведей. Медвежьи шкуры слишком тяжелы — в плохо выделанном виде сто шкур весят почти тонну, но песцы весят очень мало, и пугали нас только своим объемом. 1000 песцов — это 25 больших кулей. Нам придется забить весь самолет. Надо было рассчитать груз так, чтобы вывезти все в один рейс. Мы и так сильно рисковали машиной, садясь между льдов у „Совета“ и если мы повторим несколько раз эту операцию — мы в несколько раз увеличим и риск. А самое главное — у нас было горючего всего на 3 ч.
До „Совета“ около 50 миль — туда и обратно 1 ч. 20 м., да на материк самое меньшее 1 ч. 40 м., всего в обрез на 3 часа, даже без законного навигационного запаса на случай встречного ветра или вынужденного возвращения.
С мыса Северного мы не могли взять горючего — в лагуне больше не было, а доставка новых бочек задержала бы нас еще на двое суток: надо было громадные бочки тащить два километра на нартах по тундре, и затем десять километров пробираться вдоль берега между льдов в кожаной байдаре.
Мы рассчитывали пополнить наши запасы на Врангеле или на „Совете“ — где было, как мы знали, много горючего. Но и здесь нас ждала неудача: наши моторы работали на смеси легкого бензина с тяжелым бензолом, или на более тяжелом бакинском бензине второго сорта. А на Врангеле был только легкий авиационный бензин совершенно для нас бесполезный. Какие сорта бензина были на „Совете“ — нам не могли сообщить, за отсутствием указаний в фактурах.
Чтобы иметь возможность совершить перелет на „Совет“ мы решили пойти на незаконный и вредный для моторов компромисс: влить в нашу смесь одну бочку легкого бензина из врангелевских и гарантировать этим хотя бы навигационный часовой запас.