Предисловие
В этой книге я описываю впечатления своего путешествия в Монголию и Китай, которое я выполнил в 1892–1894 гг. в качестве геолога экспедиции, отправленной Русским Географическим Обществом. Во главе этой экспедиции был этнограф Г. Н. Потанин, уже известный своими исследованиями в Монголии, Китае и на восточной окраине Тибета. Ему поручалось продолжать наблюдения над природой и населением пограничной местности между Китаем и Тибетом, где он и должен был провести все время экспедиции. Мои задачи были иные. Ввиду того, что в составе прежних путешествий Потанина и всех экспедиций Пржевальского не было специалистагеолога, знание геологии Центральной Азии, обнимающей всю Монголию, Джунгарию, Ордос, Алашань, Бейшань, Наньшань, Цайдам и Китайский Туркестан, почти совершенно не подвинулось за 25 лет, тогда как геология собственно Китая сделала большие успехи благодаря исследованиям германского геолога Рихтгофена. Поэтому мне было поручено: познакомившись с геологией Северного Китая в районах, изученных Рихтгофеном, продолжить исследования на запад вглубь Центральной Азии, в особенности в горных системах Наньшаня и Вост. Тяньшаня, и посетить также восточную окраину Тибета, где должен был работать Потанин.
Выполняя эту программу, я прошел из Кяхты на границе Забайкалья через Восточную Монголию в Северный Китай, познакомился с горными цепями и плоскогориями провинций Чжили, Шаньси, Шеньси и Ганьсу, дошел до провинции Сычуань южного Китая, изученной Потаниным, обследовал горную систему Наньшаня, пересек Алашань, Центральную Монголию и Ордос и, на пути в русские пределы, прошел через Бейшань и вдоль Вост. Тяньшаня до г. Кульджи, где закончил путешествие, продолжавшееся два года с небольшим. От границ Сибири под 50° с. ш. я доходил до окраины Южного Китая под 32° с. ш., и от Пекина на востоке Китая вблизи Желтого моря прошел до Кульджи на западной границе этого огромного государства. Во время путешествия мне пришлось познакомиться с разными народностями, населяющими Центр. Азию и Китай, и наблюдать природу пустынь, степей и оазисов, равнин и плоскогорий, горных стран различной высоты от мелкосопочников Монголии до вечноснеговых цепей Наньшаня.
Таким образом впечатления и наблюдения, собранные во время путешествия, были очень разнообразны, и изложенное в этой книге может дать молодым читателям знакомство с природой и населением значительной части обширной Азии. Хотя эти наблюдения сделаны 45 лет тому назад, но они в настоящее время представляют интерес, несмотря на то, что за это время в Азии произошли большие перемены. Китай превратился из империи в республику, построил железные дороги и организовал большую армию, которая успешно воюет с японским нашествием. Часть Монголии отделилась от Китая, сделалась народной республикой, вступила при братской помощи Советского Союза на путь некапиталистического развития, упразднила феодальные княжества и борется с реакционным влиянием буддийского духовенства. Природа страны осталась та же, а образ жизни населения в Китае, его нравы и обычаи заметно изменились только в крупных центрах и вблизи железных дорог, а в глубине страны, судя по описанию современных путешественников, несмотря на резкие политические перемены, мало в чем отличаются от того, что наблюдал я. По некоторым дорогам ходят грузовые и легковые автомобили, и по некоторым линиям летают самолеты, но верблюд, мул, лошадь, осел и двухколесные телеги до сих пор являются обычными средствами сообщения в Китае в стороне от железных дорог. Многие города и села превращены японским империалистическим нашествием в развалины. Дороги в Китае находятся большей частью в том же первобытном состоянии, а улицы и жилища в городах и селениях имеют тот же вид и то же устройство, что и раньше. Поэтому мои наблюдения, сделанные несколько десятков лет назад, могут в известной степени еще и сейчас дать представление об образе жизни, нравах и обычаях населения мест, очень редко посещаемых европейцами и еще реже описываемых.
Остается сказать несколько слов об иллюстрации этой книги, которую я не мог обеспечить полностью собственными снимками и рисунками.
Во время путешествия я имел фотоаппарат и ограниченный запас пластинок и пленок, купленных в Пекине: надо было экономить и я снимал преимущественно только интересные для геолога виды гор, утесов, оазисов, песков и т. п., поэтому пришлось в дополнение к моим снимкам позаимствовать иллюстрации из сочинений других путешественников. Из третьего путешествия Пржевальского взяты рис. 3, 8, 42, 62, 65, 67, 68, 71; из книги Козлова «Монголия и Кам» — рис. 69, 76, 91; из сочинения Потанина — рис. 79, из французского издания путешествия Пясецкого — рис. 13, 33, 47, 53; из альбома «Scenes in Peking» — рис. 14, 20, 21, 28; из сочинения А. Фавье «Peking» 1897 г. — рис. 11, 1719, 2225, 29, 30, 51, 55, 5759 и из журнала Nat. Geogr. Magazine, 1938 г. — рис. 6 и 83. Отмечу, что рисунки, взятые из сочинения Фавье, большею частью выполнены китайским художником.
Глава первая. Восточная Монголия. Oт Иркутска до Урги
Выезд из Иркутска. Вид Байкала. Шаманский камень. На пароходе. Через Хамардабан. Станция на перевале. Боргойская степь. Троицкосавск. Слобода чаеторговцев. Жизнь и нравы Кяхты. Сборы в путь. Первый ночлег. Горы и долины Монголии. Обо. Степное топливо. Устройство монгольской юрты. Пища, одежда и занятия монголов.
Отправив семью в С. Петербург с караваном, который два раза в год, летом и зимой, доставлял на монетный двор золото, добытое на приисках Вост. Сибири и переплавленное в слитки в Иркутской лаборатории, я выехал вечером 1/13 сентября из Иркутска на почтовых лошадях. Собственный экипаж избавлял от перегрузки на каждой станции, где только меняли лошадей, я мог спать спокойно и не торопил ямщика, так как только к утру нужно было попасть в Лиственичное к отходу парохода через оз. Байкал, и времени для проезда 66 верст в течение ночи было достаточно.
Утренний холодок, тянувший с озера, разбудил меня на рассвете, когда мы подъезжали к пристани, расположенной у выхода р. Ангары из Байкала. Здесь, в цепи лесистых гор, протянувшейся на 600 км вдоль западного берега этого величественного горного озера, глубокий прорыв создал сток его в виде большой реки. В этот прорыв вода стремится с разных сторон, словно в воронку. Среди прорыва тянется сотни на две метров гряда подводных камней, часть которых выступает над водой; самый высокий из них выдается на два метра, имеет 15 м в окружности и состоит из белого мрамора. Он носит название Шаманского камня, потому что, по верованию бурятских шаманов, является местом пребывания непобедимого белого божества Эмниксаганноин, которому на Камне в старину приносили жертвы. На камне в особых случаях бурят приводили к присяге. Но бурят давно нет по близости, а русские жители Иркутска, искажая шаманское предание, уверяли, что судьба города зависит от этого камня, который будто бы удерживает воду Байкала.
Когда он будет размыт — вода хлынет огромным потоком в Ангару и смоет город.
Это, конечно, вздор, так как размеры не только камня, но всей гряды слишком незначительны сравнительно с массой воды, стекающей из озера в Ангару. Гряду можно взорвать без ущерба для города и с пользой для судоходства.
По поводу Шаманского камня и его значения я поспорил с ямщиком, пока он выпрягал лошадей у пристани в ожидании впуска на пароход, уже разводивший пары. Но вот открыли сходни, матросы подхватили мой тарантас и вкатили его на палубу. Немногочисленные пассажиры разместились на палубе и в общей каюте; я остался у своего экипажа, так как багаж — мое экспедиционное имущество — из него не выгружали. После третьего свистка убрали сходни, отпустили причалы, и пароход направился через озеро к пристани Мысовой. Солнце только что взошло. Позади, в легком утреннем тумане, темнел берег с длинным рядом домиков Лиственичного; над ними поднимались несколькими волнистыми уступами плоские горы, покрытые темным хвойным лесом. Левее, в туман, уходил прорыв р. Ангары, за которым продолжались такие же горы до горизонта. Впереди расстилалась темнозеленая, совершенно спокойная гладь озера, а за ней на горизонте темной стеной поднимался хребет Хамардабан, волнистый гребень которого был уже запорошен свежим снегом. Немного правее над ним высились вершины главной части хребта — плоскоконические пики; их снеговые поля сверкали под лучами низко стоявшего солнца; там была уже полная зима.
Байкал — беспокойное озеро. Из горных ущелий обоих берегов то тут, то там вырываются шквалы и разводят крупную волну. Озеро достигает огромной глубины от 1 000 до 1 500 м, и волнение долго не может успокоиться. Переезд через озеро длится только 4–5 час., но, выехав в тихую погоду, нельзя поручиться, что пристанешь вовремя. Если налетит шторм, пароход долго будет мотаться по озеру. Так было в то время, когда плавал только один слабосильный пароход частной компании, и правильные рейсы его иногда нарушались.
Но в этот раз Байкал не сердился. Пароход спокойно рассекал темнозеленую воду, чуть подернутую легкой рябью, и перед полуднем уже причалил к пристани Мысовой на восточном берегу у небольшого села, расположенного у подножия цепи Хамардабана.
Из Мысовой в Кяхту, на границе Монголии, где должно было начаться мое путешествие вглубь Азии, ведут две дороги, одна кружная через города Верхнеудинск и Селенгинск по берегу озера и затем по долине р. Селенги, другая прямая, так называемый купеческий тракт, через Хамардабан. Его проложили на свои средства кяхтинские купцы, чтобы сократить путь для доставки чая, направляющегося с границы Монголии гужем через Сибирь в Россию. Им же принадлежал пароход, перевозивший грузы через Байкал. Проезд по этому тракту стоил не дороже, чем по кружному почтовому тракту, хотя прогоны, т. е. плата за лошадей, были двойные, зато расстояние было вдвое меньше. Я, конечно, выбрал этот путь, так как выигрывал время.
Мой тарантас катили на пристань. Я послал матроса на станцию за лошадьми, в ожидании пообедал и часа два спустя тронулся в путь. Миновав село, дорога пошла вверх по узкой долине р. Мысовой вглубь Хамардабана; склоны то были покрыты редкими соснами, то представляли собой крупные и мелкие утесы красноватого гранита или осыпи его. По дну долины каскадами с камня на камень струилась речка, и дорога часто переходила с одного берега на другой. Затем начался длинный подъем к перевалу, пролегавший извилинами по склону долины. Стало холодно, березы и осины стояли уже голые, появились отдельные кудрявые кедры. Лошади шли шагом, и колокольчик еле брякал под дугой. Ямщик вполголоса затянул заунывную песню, под звуки которой я задремал. Проснулся я от резкого толчка: длинный подъем кончился, ямщик погнал лошадей, чтобы лихо подкатить к близкой станции. Вид совершенно изменился; дорога шла между плоскими вершинами Хамардабана, покрытыми густым кедровым лесом. Снег белел повсюду, красиво оттеняя темную хвою, казавшуюся почти черной. В воздухе кружились отдельные хлопья, и посеревшее небо, казалось, угрожало большим снегопадом. Порывы ветра стряхивали снег с кедров. Подкатили к уединенной станции в лесу, Мишихе. Станционный писарь заявил, что лошади будут через час, и предложил заказать самоварчик. Сезон был глухой, доставка чая из Монголии еще не началась и проезжих было мало. Задержки в лошадях не могло быть, и писарю просто хотелось побеседовать с проезжим. На длинном подъеме я немного продрог, и перспектива горячего чая привлекала. Молодая хозяйка быстро подала кипящий самовар, опрятную посуду, предложила даже свежие шаньги — булочки, смазанные сметаной перед посадкой в печь. Она жаловалась на скучную жизнь на одинокой станции; она с мужем, четыре ямщика-бурята без семей и караульный — вот и все население. Лето короткое, зима длинная (с сентября до мая), снежная, с сильными ветрами. Жили они здесь второй год.
Я купил у них на дорогу мешочек свежих каленых кедровых орехов и через час поехал дальше. Дорога продолжала идти между широкими вершинами хребта и начала спускаться; уже смеркалось, и к следующей станции мы приехали ночью. Опять небольшая задержка и чай, хотя вынужденный, но приятный. Станция тоже одинокая в долине южного склона среди густого леса.
За ночь я проехал еще две станции, в промежутках между которыми хорошо спал. Продолжались горы и леса. Совершенно другая картина открылась утром: я заснул зимой в лесу, проснулся летом в степи. Горы превратились в пологие безлесные холмы и разошлись в стороны. Тарантас катился по бурой, выгоревшей степи. Солнце, довольно высоко поднявшееся, сильно грело. В стороне остался бурятский дацан, буддийский монастырь в долине р. Джиды. Его белые здания и в китайском стиле выгнутые темные крыши выделялись на желтом фоне степных холмов. Близ устья р. Джиды мы переправились на пароме через быструю Селенгу и попали в большое село Устькяхта, единственное на всем этом тракте. Сюда же с другой стороны вышел и почтовый тракт из Селенгинска. Задержки не было, и я скоро поехал дальше. Этот перегон последний, до границы, пролегает частью по широкой долине с сосновыми лесами, а затем переваливает через пограничный хребет Бургутуй, на южном склоне которого в песчаной долине речки Грязнухи расположен уездный городок Троицкосавск и в двух верстах ниже купеческая слобода Кяхта. Городок был небольшой (8 тыс. населения), но хорошо обстроенный и зажиточный; дома частью двухэтажные, иногда каменные, улицы глубокопесчаные, но с деревянными тротуарами; каменный собор и две церкви, большой гостиный двор, общественный сад. Но город расположен в яме и близкие горы закрывают вид во все стороны, кроме юга, где за Кяхтой видна Монголия. Кяхтой, заработками на зашивке и возке чая, кормится и большая часть мещан городка.
Я проехал прямо в Кяхту, где должен был остановиться в доме купца Лушникова, с дочерью и зятем которого познакомился весной в Иркутске. Его зять И. И. Попов, студент, был сослан за участие в революционном движении в Троицкосавск. В этом гостеприимном доме останавливались многие путешественники на пути в Китай или обратно; здесь бывали Пржевальский, Потанин, Клеменц, Радлов. При полном содействии хозяина А. М. Лушникова и его служащих я закончил снаряжение в путешествие.
Кяхта того времени была очень своеобразным местом; она состояла из двух десятков усадеб торговых домов, гостиного двора, собора, пожарного депо, аптеки, клуба и нескольких домов, в которых жили два врача, пограничный комиссар и торговые служащие. Все здания тянулись вдоль единственной широкой улицы с бульваром, оканчивавшейся общественным садом. На площади перед садом на пригорке возвышался собор, построенный в 20-х годах специально выписанными итальянцами, а за собором — обширный гостиный двор, в котором торговли не было. В нем хранились разные товары и производились работы по подготовке чая, прибывавшего из Китая, для длинного пути через Сибирь. Кяхта являлась резиденцией богатых сибирских купцов, занимавшихся крупной торговлей с Монголией и Китаем, отправлявших большие партии чая в Россию, имевших пароходы и склады на Байкале и на Амуре.
Каждая усадьба состояла из нескольких домов, с амбарами, конюшнями и напоминала усадьбы русских помещиков.
В усадьбе Лушникова я поместился во флигеле, где, жил И. И. Попов с женой. В большом доме жили сам Лушников с женой, сыновьями и дочерьми, частью уже взрослыми. Семья была высококультурная. Лушников в молодости был хорошо знаком с декабристами, жившими в Селенгинске и часто посещавшими Кяхту, которую они называли Забалуйгородком.[1] В этой семье я встретил самый радушный прием. Мне нужно было заказать вьючные ящики и сумы для экспедиции, купить седла, найти переводчика, знающего монгольский язык, нанять повозки и лошадей для переезда в Ургу. Все это устроилось при помощи М. А. Бардашева, заведовавшего складами Лушникова, в течение десяти дней, которые я употребил для поездки на Ямаровский минеральный источник в долине р. Чикоя, так как имел еще поручение Иркутского горного управления осмотреть его и определить границы округа охраны, который следовало установить для защиты источника, имевшего уже государственное значение.
По возвращении из этой поездки, богатой новыми впечатлениями, которые я опишу в другом месте, в Кяхте были закончены последние приготовления для путешествия. У пограничного комиссара я получил китайский паспорт для проезда до Пекина. В качестве переводчика и рабочего был нанят казак Цоктоев, из бурят, бывавший уже в Монголии и ставший моим главным, а иногда и единственным, спутником в течение первого года путешествия.
Рядом с Кяхтой, на той же речке Грязнухе, сейчас за русской границей расположен китайский городок Маймачэн. В нем проживали китайские купцы, посредники русских по торговле. Вдоль улицы тянулись оригинальные китайские лавки, в которых можно было купить чесучу и другие шелковые ткани, белую и синюю далембу и дабу (бумажные ткани), разные чаи, китайское печенье, черную сою (приправу в роде кабуля), сахарледенец и др. товары. Мы обошли вместе с Поповым несколько лавок; нас угощали чаем по китайски: в чашках с крышкой и без сахара. Но покупателей мы нигде не видели. Вероятно, посредничество главное занятие этих купцов, а торговля небольшая и случайная. Интересен красивый храм, оригинальной архитектуры, внутри мрачный, с статуей Конфуция, перед которой в металлических стаканчиках тлели жертвенные свечи; по сторонам виднелись статуи других богов или героев. Но с храмами мы познакомимся позже. В Маймачэне проживал и цзаргучей, китайский пограничный чиновник, но мой паспорт был уже визирован им, и мы его не посетили.
Своеобразен Гостиный двор Кяхты. В его крытых помещениях вскрывали и проверяли цыбики (тюки) чаев, прибывших из Китая, как байховых, так и кирпичных. Последние представляют толстые плитки, спрессованные из мелочи и отсевков байхового чая; они шли в большом количестве в Сибирь, где крестьяне и туземные народности (буряты, якуты, тунгусы и др.) предпочитали его байховому. После осмотра и сортировки цыбики зашивались на дворе в сырые бычачьи шкуры, шерстью внутрь, чтобы предохранить чай от подмочки на далеком пути через Сибирь.
Благополучию Кяхты сильный удар нанесла постройка Сибирской жел. дороги. Когда она была закончена, чай из Южного Китая повезли на пароходах во Владивосток и оттуда по жел. дороге через Сибирь. Его перестали возить через Монголию, и Кяхта начала хиреть. Торговля с Монголией также падала изза конкуренции китайцев и японцев, привозивших более дешевые товары. Ко времени революции большинство старых кяхтинских купцов умерло, их дети частью выселились, фирмы закрывались, Кяхта пустела. Прежде времена затишья в делах постоянно сменялись временами оживления, когда прибывали караваны с чаем, везде суетились, хлопотали, во всех дворах стояли монгольские двуколки, стояли и лежали верблюды, по улице и по дворам сновали монголы, буряты, китайцы и служащие кяхтинцев, слышались окрики, говор, смех, побрякиванье колокольцев, ржанье лошадей, рев верблюдов и быков. В конторах хлопали двери, в гостином дворе десятки рабочих зашивали цыбики, нагружали двуколки для отправки по тракту в Мысовую. В те времена таможня находилась в Иркутске, где чай и оплачивался пошлиной, а в Забайкалье и Амурскую область китайские и японские товары проникали беспошлинно. Поэтому здесь хороший чай можно было получить дешево.
В конце сентября все приготовления были закончены, и я простился с гостеприимным домом Лушникова. Для багажа до Урги были наняты четыре монгольские двуколки, я и мой казак Цоктоев ехали верхом. Сборы, как всегда, затянулись, багаж отправили вперед, а я после прощального обеда выехал в экипаже, в сопровождении нескольких кяхтинцев до первой остановки на речке Киран. Дорога шла по широкой степи, протянувшейся вдоль подножия лесистых пограничных гор. Коегде виднелись монгольские юрты, в стороне осталось озерко Гиляннор. Затем начался сосновый бор, и там на берегу речки мы нашли расставленную палатку и моих спутников — двух монголов и Цоктоева. После ужина провожавшие уехали назад, а я остался ночевать в своей новой палатке. Она была монгольского, но улучшенного типа в виде двускатной крыши, лежавшей на двух, прочных кольях и перекладине между ними; она была сшита из прочного тика на бумазейной подкладке, для утепления, и прослужила мне два года почти без починки. На землю расстилался брезент, постель состояла из войлока, небольшой медвежьей шкуры, подушки и бараньей шубы, заменявшей в холодное время одеяло. Багаж состоял из двух больших мягких кожаных чемоданов фасона, рекомендованного Пржевальским, двух небольших вьючных сундуков для инструментов, письменных принадлежностей, справочных книг, кухонной и столовой посуды, расходной провизии; да еще двух сундучков среднего и двух большого размера, содержавших резерв провианта, книг, свечей, бумаги, фотографических пластинок, пороха, патронов и пр., которые обычно не вносились в палатку, а оставались на возах, как равно и один из чемоданов с запасом сухарей, белья, платья и обуви. К переднему колу палатки прикреплялся маленький столик на двух ножках, на котором при свете фонарика вечером записывались в дневник путевые наблюдения, осматривались и этикетировались собранные образцы горных пород, разложенные на полу и на постели, вычерчивалась маршрутная карта. Монголывозчики и Цоктоев имели свою палатку.
После отъезда провожающих мне, оставшемуся в одиночестве, немного взгрустнулось. Рядом монотонно журчала речка, сосны шумели при порывах ветра; вблизи потрескивал костер, возле которого возчики и Цоктоев вели беседу на непонятном мне языке попивая бесконечный чай; ночь уже спустилась. Я оторвался на два года от культурной городской жизни и семьи и начинал путь по огромной незнакомой стране, населенной народами с совершенно другими нравами и обычаями, отчасти враждебно настроенными к чужеземцам, стране, изобилующей естественными трудностями в виде пустынь, безлюдных гор и непредвиденными опасностями. Быстрый проезд по степи от Кяхты не дал никаких наблюдений, и в дневник нечего было писать. Я сидел у выхода из палатки и, вперемежку с воспоминаниями, прислушивался к звукам леса и ночи, пока не захотелось спать.
Путь от Кяхты до Урги, длиной около 300 км, мы прошли в 9 дней. Местность на всем пути гористая, — это западные отроги хребта Кентей, орошенные притоками р. Селенги. Только первый день после ночлега на Киране мы долго шли сосновым бором по равнине, а затем ежедневно пересекали один или два хребта, поднимаясь на них по долинам. В промежутках между хребтами дорога пересекала более значительные реки. Через первую из них, большую р. Иро, весной и летом для переправы служит нечто в роде парома из трех, связанных перекладинами, долбленых лодокдушегубок, на который устанавливается только одна двуколка; перевозчики работают шестами, лошади идут вплавь. Но вследствие осеннего мелководья возчики повели нас в брод, избавив от большой потери времени. Недалеко от брода на берегу реки белели здания монгольской кумирни, т. е. буддийского монастыря.
Рис 1. Горы Куйтун, моя палатка и монгольские двуколки. Утро после первого снега
Горные хребты, которые мы пересекали, были совершенно безлесны и представляли собою степь или же по их северным склонам полосами спускались отдельные рощи лиственицы, березы, сосны и осины, южные же были безлесны. Только самый высокий из хребтов на половине пути был покрыт негустым лесом на обоих склонах. Рис. 1 дает понятие об этих степных горах Северной Монголии; это котловина в хребте Куйтун, где мы ночевали и где ночью выпал первый снег. На снимке видна моя палатка и двуколки с багажом перед запряжкой.
В Монголии каждый перевал дороги через горы, а также выдающиеся вершины украшены «обо». Обо — большая или малая куча камней, в которой попадаются также кости, тряпки, ржавое железо и в которую часто воткнуты палки с защемленными в них или привязанными полосками или обрывками ткани или пучком конских волос. Обо — это приношения горным духам. Каждый монгол, поднявшись на перевал, считал долгом увеличить кучу обо чемнибудь, что попалось под руку на подъеме, в виде жертвы духу за благополучный проезд. Более благочестивый втыкает палку и привязывает к ней хадак — нечто в роде шарфика из редкой шелковой или полушелковой ткани, который подносят хозяину юрты или гостю в виде подарка. Эти обо, видные издалека на вершинах гор, удобны в качестве сигналов для топографической съемки (рис. 2).
Долины между хребтами также безлесные, степные; в них довольно часто попадались монгольские юрты и пасущиеся стада овец, в меньшем количестве встречались коровы и лошади. Станции, на которых путешественники, едущие без остановки, меняют лошадей, также состояли из юрт. Мы ехали медленно на лошадях, нанятых на весь путь до Урги, и предпочитали ночевать не на станциях, а гденибудь подальше от них на берегу речки или в горной долине, где лошади находили корм в степи, а мы приют в палатках.
Для разведения огня и варки пищи мы пользовались и здесь, если лес был далеко, обычным для всей Монголии топливом «аргалом» — высохшими лепешками коровьего помета, которые собирали в степи вблизи палатки. Сухой аргал горит хорошо, дает сильный жар и дым с своеобразным приятным запахом. Если мало коровьего аргала, для этой цели также употребляются лошадиный и верблюжий помет.
Путевой распорядок до Урги у нас был такой: вставали с восходом солнца, варили чай, завтракали; лошади в это время получали порцию овса. Затем снимали палатки, укладывали багаж на возы, запрягали и отправлялись в путь. Двуколки ехали шагом по дороге, а я с Цоктоевым верхом то опережал их, то отставал, останавливался для осмотра обнажений горных пород, затем догонял обоз рысью. Около полудня делали привал для завтрака, не раскидывая палаток; варили чай, закусывали холодной провизией; лошади паслись. Часа через два запрягали и ехали дальше, а перед закатом останавливались в подходящем месте на ночлег, ставили палатки, варили ужин. В ожидании его я определял дневные сборы горных пород, писал дневник, вычерчивал съемку. После ужина пили чай и скоро ложились спать, потому что свежий воздух и работа с раннего утра до позднего вечера достаточно утомляли.
На девятый день, спустившись с последнего перевала через хр. Тологойту, мы вышли под вечер в широкую долину р. Толы и мимо храмов, домов и огороженных частоколом стойбищ города Урги прошли в русское консульство, расположенное уединенно среди степи к востоку от города.
Рис. 2. Монгольское обо на перекале
Рис. 3. Устройство монгольской юрты
В Урге кончился первый этап моего путешествия, во время которого я немного познакомился с монголами, составляющими большинство кочевого населения обширной, но пустынной Центральной Азии. Подобно туркменам, с которыми я уже встречался, изучая равнины Закаспийской области (теперь Туркменской ССР), монголы живут в юртах. Юрта, представляющая собой удобное передвижное жилье, состоит из двух частей.
Нижнюю часть образует решетка из тонких перекрещивающихся жердей или, скорее, палок, подвижно скрепленных друг с другом ремешками. В раздвинутом виде эта решетка представляет цилиндр высотой в метр или метр с четвертью, в одну сторону которого вставлена дверная рама. Снаружи к решетке привязывают войлок. Верхняя часть, представляющая крышу плоскоконической или куполообразной формы, состоит из центрального двойного круга и более длинных прямых или слегка согнутых палок, которые одним концом вставляются в этот круг, а другим привязываются к палкам решетки. Эту основу также покрывают войлоками — и жилище готово. Круг служит и окошком, и отверстием для выхода дыма; его задергивают войлоком на ночь, если в юрте не горит огонь. Дверная рама закрывается также войлоком. (Рис. 3 и 4).
Внутри юрты вдоль стенок ставится убогая домашняя обстановка монгола — кожаные и шерстяные сумы с одеждой, сундучки — и стелется войлок, на котором сидят и спят. В центральной части под кругом огонь в тагане — низком треножнике в виде решетчатого цилиндра.
В разобранном виде юрта представляет кучу войлоков, круг, дверную раму (не всегда даже имеющуюся), свернутую решетку и связку палок крыши; все это можно навьючить на верблюда или даже на быка для переезда на другое место, где установка юрты занимала полчаса и всегда производилась женщинами.
Единственная мебель монгола — низкий столик вроде скамейки, на который ставят еду и чайные чашки; она бывает не в каждой юрте.
Главное богатство монгола — его стадо овец, коз, верблюдов, коров, лошадей, количество которых, конечно, сильно колебалось от сотен и тысяч голов у князей и богачей до десятков у середняков и единиц у бедняков. Самые бедные совсем не имели своего скота и пасли стада богачей.
Главную пищу монгола составляет кирпичный чай, сваренный в котле с молоком и солью, иногда с добавкой масла и муки. Из молока он готовил также тарасун — слабую водку, айрик — напиток вроде кумыса, хурут — высушенный и поджаренный творог или сыр, урюм — пенки с молока. Дикий лук, клубни сараны, ягоды хармыка составляли растительную пищу, собираемую в степи.
Мясо большинство монголов ело редко. Мукой из поджаренного ячменя, называемой дзамба, подправляли чай. У богачей пища была более разнообразная, молочномясная, водилась также покупная пшеничная мука, из которой делались лепешки, и крупа для каши.
Для покупки чая, муки, посуды, обуви, одежды монголы продавали скот и продукты скотоводства — шерсть, кожи, войлок — или зарабатывали деньги перевозкой на своих верблюдах и лошадях чая и других грузов для китайских и русских купцов; бедняки нанимались в погонщики к владельцам этих животных в большие караваны.
Пастьба скота составляла главное занятие монголов мужчин, оставлявшее много свободного времени, особенно бедняку, маленькое стадо которого паслось возле юрты или по соседству под надзором подростка. Женщины были заняты больше, они доили скот, готовили пищу, сбивали войлок, мяли кожи, собирали на степи аргал для топлива, шили и чинили одежду, возились с детьми. Мужчины проводили много времени праздно, ездили в соседние юрты побеседовать; поездка за 20–30 км считалась маленькой прогулкой. Праздники в кумирнях привлекали всегда много приезжих за десятки километров.
Рис. 4. Монгольская юрта, загон для окота и столб для привязи лошадей
Так проходили месяцы, годы и вся жизнь монголов. Монотонное течение ее изредка нарушалось такими печальными событиями, как падеж скота или эпидемические болезни людей, вызывавшими экстренные расходы и следовавшее за ними обеднение семьи.
Одежда монгола простая: рубаха и штаны из синей хлопчатобумажной ткани, сверху такой же халат летом и баранья шуба зимой; на ногах войлочные сапоги на кожаной подошве с острым каблуком и загнутым вверх носком; на голове шапкаколпак с ушами и красной кисточкой, войлочная или меховая. Женская одежда отличалась от мужской только длинной рубахой. За поясом заткнуты нож, огниво и кисет с табаком, а трубка прячется в голенище. Монголы волосы заплетали по китайскому обычаю в одну косичку, женщины в несколько кос. Этот народ, живущий в сухих степях и берущий воду из колодцев, не отличался чистоплотностью. Монголы почти никогда не мылись, купанье и баня были им неизвестны. Белье не стирали, а носили до тех пор, пока оно не развалится; в сущности и белья у них не было, так как рубаха и штаны — вся их одежда. Халат летом, шубу зимой часто надевали прямо на голое тело.
Глава вторая. Восточная Монголия. От Урги до Калгана
Русское консульство. Монгольский город. Обилие нищих и собак. Кумирня Майдари. Колоссальный бурхан. Ямынь и деревянные воротники. Духовная академия. Субурганы. Ламы и их жизнь. Молитвенные мельницы. Часы с кукушкой. Гора Богдоула с непуганной дичью. Падь диких собак. Мой караван и экипаж. Пути через Монголию. Гоби не пустыня, а степь. Характер ее окраин и средней части. Находка костей и ее значение. Обрыв монгольского плато к Китаю. Великая стена. Спуск к Калгану.
Русское консульство в Урге возвышалось среди голой степи в большом промежутке между монгольским и китайским городами. Оно состояло из главного двухэтажного каменного дома в центре, двух одноэтажных флигелей по бокам, казармы для конвоя, сараев и служб позади. Меня поместили в одном из флигелей, который пустовал.
В Урге мне предстояло переснаряжение каравана при содействии доверенного одного кяхтинского торгового дома. Караваны с чаем из Китая начали уже прибывать, и так как обратно они большею частью шли без груза, то всего выгоднее было нанять несколько обратных верблюдов дли перевозки моего багажа, двух лошадей для себя и Цоктоева, затем насушить сухарей и закупить провизии. На все это понадобилось 8 дней, которые я и провел в кругу соотечественников, посетил город и сделал экскурсию в соседние горы.
Урга или Дахурэ (теперь Уланбатор) являлась религиозным и правительственным центром Монголии, а также торговым пунктом, в котором жили доверенные кяхтинских торговых фирм, переправлявшие чай в Кяхту и русские товары вглубь Монголии. Религиозным центром Урга была потому, что здесь было несколько буддийских монастырей и в одном из них жил главный монгольский гэгэн, т. е. «перевоплощение Будды», глава духовенства. Правительственным центром Урга была потому, что здесь жил китайский амбань, т. е. губернатор или даже два, управлявшие делами двух соседних обширных аймаков (областей) Монголии.
Монгольский город состоял из целого ряда отдельных подворий, обнесенных частоколом и населенных ламами, т. е. монахами одного из 28 общежитий; затем из нескольких кумирен, т. е. храмов с надворными постройками — кухнями, кладовыми и пр., из дворца гэгэна, из ямыней, т. е. китайских присутственных мест и жилищ амбаней, из домов и лавок русских и китайских купцов и китайских ремесленников. Одних лам в Урге насчитывалось около 14000.
Город очень разбросанный и на первый взгляд невзрачный; красивые храмы прячутся за частоколами дворов, как и жилища лам. Улицы немощеные, покрытые всякими отбросами, как и базарная площадь. Население все помои и отбросы выносило из дворов и жилищ на улицу, и только обилие бродячих собак, игравших роль санитаров, предохраняло улицы от окончательного загрязнения, так как все съедобное, включая и экскременты, поедалось. Но эти собаки, всегда голодные, были не безопасны для людей; одинокий и безоружный прохожий ночью на окраинах города легко мог сделаться жертвой стаи собак, привыкших к человеческому мясу, так как монголы оставляли своих покойников в степи на съедение хищным животным и птицам. Обилие нищих, в грязных лохмотьях, изможденных, выставлявших на показ всякие язвы и уродства, бродивших по улицам или сидевших у входа во дворы храмов и общежитий, составляло также неприятную особенность монгольского города.
Наиболее красивый храм Урги — кумирня Майдари — представлял собой двухэтажный деревянный дом, оштукатуренный и выбеленный, с красными резными наличниками окон и карнизами и куполом, крытым железом. Внутри в кумирне было тесно, несмотря на ее размеры, так как в самом центре стояла колоссальная статуя Майдари, на которую посетитель натыкался сразу при входе. Бурхан (т. е. статуя божества) изображен сидящим на престоле из лежачих львов и поднимается под купол кумирни; высота его около 16 м. Он отлит из бронзы и густо покрыт позолотой. Вес его, как говорят, 11000 китайских пудов,[2] хотя статуя пустотелая. Внутренность ее по обычаю заполнена листами бумаги, исписанными молитвами. Позади Майдари у задней стены находилось еще пять больших статуй бурханов, а по боковым стенам в шкафах были насажены мелкие статуэтки числом, будто бы, в десять тысяч.
Рис. 5. Субурган
В тесной кумирне огромная статуя подавляла своими размерами. Перед статуей был расположен высокий алтарь с подсвечниками, чашечками с яствами и напитками и двумя рядами символических кружков в роде мишеней, раскрашенных розовой и голубой краской. Между алтарем и стенами — низенькие диваны с грязными подушками и столиками перед ними. На диванах восседали во время богослужения ламы и пели молитвы. В верхнем этаже над шкафами с бурханами тянулись хоры, с которых можно было рассмотреть верхнюю часть Майдари, на голова его поднималась еще выше. Статуя была задрапирована желтым атласом; на алтаре перед ней курились бумажные палочки. Возле алтаря стояло закрытое покрывалом отдельное кресло гэгэна, изредка посещавшего богослужение в этой кумирне.
Против этой кумирни находился ямынь, т. е. присутственное место главного правителя Урги, также во дворе, окруженном частоколом. Я заглянул во двор; доступ туда был свободен. Вокруг юрты среди двора толпились монголы; в ней происходило заседание суда; возле юрты для назидания толпы сидели осужденные преступники — два монгола, на плечи которых были надеты тяжелые квадратные доски с отверстием для головы (см. рис. 57). Этот чудовищный воротник, давящий плечи, служил одним из способов пытки для вынуждения сознания, но надевался также и в наказание на целые недели и месяцы, и осужденный должен был спать и есть в этом наряде. У монголов имелись и другие способы пытки, так как из юрты раздавались протяжные стоны — суд разбирал какоето дело.
Западную часть Урги, расположенную за речкой Сэльби на холме, составлял Гандан, населенный исключительно ламами, проходившими высший курс буддийского богословия. Эта духовная академия по внешности не отличалась от описанного города — те же дворы, окруженные частоколами, над которыми поднимались узорчатые крыши двух больших кумирен, и пустынные улицы между дворами. Только по двум окраинам тянулись друг возле друга 28 субурганов, построенных благочестивыми поклонниками Будды ради очищения от грехов и отогнания разных бед и напастей.
Рис. 6. Монгольские ламы у входа в кумирню
Субурганы — преемники древних индийских «ступ» и «чайтья»; в Индии они сооружались на местах замечательных событий, а также служили гробницами лам. Субурганы монголов буддистов имеют различную форму и величину, но в основном всегда состоят из трех частей (рис. 5): пьедестала, главной части в виде плоского шара или митры, называемой «бумоа», и шпица, увенчанного изображениями луны, солнца и пламенеющего огня премудрости — «нада». В лучших субурганах шпиц украшен тринадцатью металлическими кольцами. Субурганы воздвигаются обычно возле храмов (кумирен), но иногда и уединенно порознь и группами в степи.
Ламы, т. е. буддийские монахи, населявшие монастыри (дацаны) Монголии, посвящали себя с отрочества служению Будды, изучению богословских трудов, написанных на тибетском языке, и благочестивым созерцаниям. Обилие лам в монастырях объяснялось тем, что каждая монгольская семья считала долгом отдать хотя бы одного из сыновей в монастырь. Многочисленные монастыри существовали на пожертвования верующих, так как каждая семья, отдавшая сына в ламы, естественно должна была поддерживать и монастырь. Ламы никаким производительным трудом не занимались и были в сущности паразитами. Врачевание, которое практиковалось частью лам, в большинстве являлось знахарством. В одной Урге, как упомянуто, число бездельниковлам достигало 14000, а монастырей в Монголии были десятки, и они ложились тяжелым бременем на бюджет монгольского населения. При них не было ни школ, кроме богословских, ни больниц и приютов, а праздники, которые устраивались для развлечения монголов, служили средством для выкачивания новых пожертвований.
Ламы питались так же, как и зажиточные монголы — кирпичным чаем с молоком и маслом, пресными лепешками, бараниной, имели это в достаточном количестве и жирели от малоподвижной сидячей жизни. Они начинали жизнь в лени с юношеских лет, когда родители отдавали их в монастыри для религиозного обучения. Молодые ламы выполняли иногда некоторую работу по поддержанию чистоты в храме и жилищах и разъезжали по улусам для сбора пожертвований (рис. 6).
В Урге мне бросились в глаза оригинальные молитвенные мельницы, если можно так выразиться. Это деревянный цилиндр, насаженный на столб и могущий вертеться вокруг него, как вокруг оси. Цилиндр оклеен буддийскими молитвами на тибетском языке, и каждый проходящий мимо такого цилиндра (а их было наставлено много по улицам и во дворах) считал долгом повернуть его несколько раз, что равносильно произнесению всех начертанных на нем молитв. Еще более упрощенный способ вознесения молитв к божеству я видел позже в горах Китая и Наньшаня, где подобные же цилиндры приводились во вращение ветром или водяным колесом на горном ручье и, таким образом, молитвы возносились беспрерывно и без затраты труда верующих.
Нужно отметить, что после революции, превратившей Внешнюю Монголию в демократическую республику, влияние буддийской религии благодаря начавшемуся просвещению темной народной массы стало падать и, вместе с тем, роль и значение монастырей и численность лам сильно пошли на убыль.
Чтобы закончить мои беглые наблюдения в Урге, упомяну еще один случай, характеризующий низкий уровень культуры монгольских князей, управлявших крупными областями — аймаками и хошунами — Монголии, составлявшими их потомственные владения. В Ургу както приехал часовщик. Он открыл лавочку и развесил привезенные стенные часы разных сортов. Торговля шла не бойко, так как кочевникумонголу и ламам часы не нужны: они определяют время по солнцу. Покупали часы китайцы и, изредка, монгольские князья. Среди часов был один экземпляр с кукушкой, которая выскакивала из окошечка над циферблатом и куковала число часов. Эта кукушка возбуждала восторг всех посетителей, но часовщик очень запрашивал за часы, и они не продавались. Наконец, один князь купил их за хорошую сумму и увез в свою юрту. Через несколько недель он привез их обратно и просил часовщика вылечить птицу, которая, очевидно, заболела, так как перестала выскакивать и куковать. Часовщик открыл футляр и из него посыпались зерна ячменя.
— Зачем ты насыпал ячмень в часы? — удивился он.
— Как же, — ответил князь — птицу ведь нужно кормить, чтобы она не издохла. Я ее кормил понемногу, сначала она еще пела, а потом стала петь все реже и реже и, наконец, замолчала: может быть, она привыкла к другому корму. Ты мне объясни, чем ее кормить.
Князь с трудом поверил, что кормить кукушку совсем не нужно.
Против Урги на левом склоне широкой долины р. Толы поднимается довольно высокая гора Богдоула или Ханула, которая привлекает взор путешественника зеленью густого леса, отсутствующего на горах правого склона, представляющих бурую степь, выгоравшую за лето. Эта гора считалась священной, обиталищем божества, поэтому на ней было запрещено рубить лес и охотиться. За выполнением этого следили караульные, жившие в юртах коегде у подножия горы.
Секретарь консульства предложил мне посетить эту гору. Меня интересовал ее геологический состав, и я, конечно, согласился, хотя меня предупредили, что взять с собой молоток, чтобы отбивать образцы горных пород, нельзя: это тоже могло бы нарушить покой божества. Мы поехали вдвоем в тележке консульства, пересекли долину, переехали р. Толу в брод благодаря осеннему мелководью и поднялись на склон горы по проселочной дороге, ведущей на вершину. В лесу остановились, привязали лошадь к дереву и углубились в чащу. День был солнечный и тихий. Лиственные деревья были уже в полном осеннем наряде: березы в желтом, осины в красном; лиственицы также начинали желтеть. Яркие осенние цвета разных оттенков были разбросаны пятнами среди темной хвои сосен и редких кедров. Дикие жители леса, не пуганные охотниками, были совершенно доверчивы. Мы заметили рябчиков, посвистывавших на ветках и смотревших на нас с любопытством. Несколько тетерок паслись на прогалине, поклевывая бруснику под большой сосной и взлетели только тогда, когда мы подошли совсем близко. Возвращаясь к лошади, мы наткнулись на пару козуль, которые посмотрели на нас своими бархатными глазами, пошевеливая большими ушами, и потом спокойно продолжали свой путь по подлеску. Было приятно видеть эту мирную лесную жизнь. Осмотрев несколько попавшихся по дороге утесов, которые состояли из гранита, по видимому, слагающего главную часть горы, мы поехали назад.
В бинокль из консульства можно было видеть, что в самой западной из долин северного склона горы внизу высится скала гранита, у подножия ее — небольшая кумирня, а на вершине — «обо» в виде двух куч камней, между которыми протянуты веревки, увешанные цветными тряпками, хадаками и бумагой с священными изображениями. В следующей к востоку долине видна дорога на перевал в хребте, за которым на южном склоне имеется старинный монастырь.
По словам путешественника Козлова, обследовавшего в 1923 г. всю гору, на гребне горы имеются озерки и болотца, окруженные кедровником, в котором водятся кабаны. На горе живут также оленьмарал, кабарга, глухари, серые куропатки, белки, зайцы, сурки и хищники: орлы, волки, лисицы и рыси, которые под защитой заповедника размножились и наносят вред также окрестным монголам. Монголы приносили ежегодно кровавые жертвы горе, согласно завещанию Чингисхана, установившему их в благодарность за то, что в чащах горы он спасся от толпы всадников, которые хотели поймать его и убить.
Эта гора может быть использована под прекрасный парк культуры для жителей большой и пыльной столицы Монголии, совершенно лишенной садов.
Отмечу еще одну достопримечательность из окрестностей Урги. Это падь (сухая долина) Хундуй в горах правого склона долины Толы. В эту падь монголы выносили своих покойников и по обычаю оставляли их там на съедение собакам, которые населяли норы по соседству. Когда я намеревался прогуляться вдоль этого склона, чтобы осмотреть выходы горных пород, консул посоветовал мне не заходить в эту падь во избежание нападения собак. По его словам, несколько лет тому назад русская подданная бурятка, заехавшая верхом в эту падь, была съедена собаками, которые стащили ее с лошади. Лошадь прибежала в консульство без седока, а посланные на поиски казаки нашли только клочки одежды.
Печальной особенностью русской колонии в Урге того времени, достигавшей до 100 человек, было отсутствие не только врача, но даже фельдшера. Царское правительство не считало нужным заботиться о лечении своих подданных.
Скучно и однообразно проходила жизнь в ургинском консульстве. Работы было немного, развлечений никаких; окружающая природа была довольно унылая (кроме Богдоулы, везде голая степь), климат, в виду значительной высоты местности (1330 м) суровый, с холодной и почти бесснежной зимой, жарким летом, бедным осадками, и сильными ветрами. В консульстве рады были каждому свежему человеку, проезжавшему через Ургу, и меня отпустили не охотно. Но сборы были закончены, и нужно было ехать дальше.
Рис. 7. Караван и повозка на пути из Урги в Калган
Для меня были наняты четыре верблюда под багаж, две верховых лошади и еще два верблюда для экипажа, который должен был служить моим жильем в течение месяца на пути до границы собственно Китая. Этот экипаж представлял коробок, поставленный на двуколку, в которую запрягались два верблюда: один в оглобли, другой в пристяжку. Коробок имел такую длину, что я едва мог вытянуться лежа. С одной стороны, была дверца, через которую можно было пролезть внутрь; с обеих сторон — небольшие окошечки со стеклами. В коробке можно было сидеть, только поджавши ноги потурецки. Откидной столик представлял необходимую мебель для работы и еды. Согревать коробок приходилось собственным теплом, но всетаки в нем было теплее, чем в палатке, и я предпочитал его, уступив палатку Цоктоеву. В этом коробке, который вез монгол, сидевший верхом на верблюде, я ехал днем, отдыхая от верховой езды, если местность была ровная и не представляла выходов горных пород, работал вечером и спал ночью. Работать, все время сидя потурецки, не очень удобно, но за то в коробок ветер не проникает, свеча не плывет, а вечером, когда Цоктоев приносил котел с супом, а потом горячий чайник, становилось на время даже так тепло, что можно было скинуть меховую куртку. За ночь, конечно, коробок остывал так, что вода в стакане замерзала; во время работы чернильницу приходилось подогревать на свечке.
Когда мы выехали из Урги в половине октября, было еще довольно тепло, морозы по ночам не превышали нескольких градусов. Но с начала ноября стало очень холодно, даже днем, и 15–20° мороза не были редкостью при сильных ветрах с севера. Тогда я очень оценил коробок, в котором согревался днем после нескольких часов верховой езды и хорошо спал ночью. С нами шло не шесть нанятых мною верблюдов, а десятка два, так как мои монголы, доставившие в Ургу чай, шли теперь порожняком обратно в Калган за новым грузом и подрядились везти меня дешево. Чтобы не утомлять верблюдов, они меняли и вьючных, и в экипаже (рис. 7 изображает весь мой караван и экипаж).
Порядок дня теперь был такой: вставали с восходом солнца, пили чай, вьючили и выезжали часов в восемьдевять утра, потому что дни были уже короткие. Ехали без дневного привала, и завтракать приходилось в седле или в коробке всухомятку. На ночлег останавливались часа в четыре, пройдя верст 25–30, по 4 версты в час, что составляет нормальный ход верблюда. Когда я ехал верхом, осматривая местность и выходы горных пород, и отставал от каравана, приходилось догонять его рысью. После остановки монголы отпускали верблюдов и лошадей пастись, а сами, пока было еще светло, разбредались по степи и собирали аргал для топлива. Цоктоев разводил огонь и кипятил мне чай. После чая, согревшись в коробке, я начинал работу на своем столике, уже при свече, и работал до ужина, состоявшего всегда из супа с какойнибудь крупой и вареной баранины. Потом чай, иногда с молоком, если по близости были юрты, и с сухарями. Если днем местность была однообразная и сбор горных пород небольшой, оставалось время почитать чтонибудь из взятых книг. Я вез с собой два тома путешествий Пржевальского, один том Потанина, описание Китая Рихтгофена, несколько романов Вальтер Скотта и Ерет Гарта карманного формата на немецком языке. Но в десять часов клонило уже ко сну. Монголы и с ними Цоктоев в их палатке грелись у огонька, пили чай, курили трубки и беседовали. Лошадей и верблюдов на ночь пригоняли к лагерю и последних укладывали в кружок. Останавливались мы там, где было больше корма для животных, поэтому обычно подальше от юрт. Воду всегда имели с собой в двух бочонках, а животных поили по дороге у колодцев утром и под вечер.
Рис. 8. Верблюд, завьюченный походными ящиками
Из Урги в Калган через Восточную Монголию ведет несколько дорог. Одна из них, самая длинная, называлась почтовым трактом, так как была обставлена станциями для перемены лошадей: ею пользовались только китайские и монгольские чиновники. Караваны с товарами шли по более прямой линии, так как естественных препятствий, в виде труднопроходимых гор, в этой части Монголии нет. Но и более прямую линию можно провести с некоторыми вариантами, отклоняясь к колодцам с хорошей водой или к местам с лучшим пастбищем для животных. Так веками выработалось несколько караванных дорог, расходившихся из Урги и сходившихся, не доходя Калгана, а в промежутке даже пересекавшихся и местами сливавшихся. Они имели названия Гунджиндзам, Аргалидзам, Дархандзам и Чойриндзам. Простор Монголии и плоский рельеф допускает отклонения и от этих дорог; мой караван пошел сначала по дороге Чойриндзам, затем отклонился от нее, так как мои монголы хотели по пути зайти в свой улус; через несколько дней мы вышли на дорогу Дархандзам, а в конце опять отклонились от нее вправо.
Подробное описание этого пути, в виду однообразия монгольской природы, было бы не интересно для читателя; научные наблюдения давно уже напечатаны в виде дневников в моем полном отчете. Здесь можно ограничиться общей характеристикой и отдельными наиболее интересными моментами.
Первые пять дней мы шли по более гористой местности, прилегающей с юга к долине р. Толы; дорога то пролегала по сухим долинам между невысокими горами, то пересекала последние по небольшим перевалам, то выходила в обширные котловины, ограниченные такими же горными грядами. В долинах и котловинах травы были хорошие. На горах обилие скал часто привлекало мое внимание; в одном месте многочисленные камни, торчащие на склонах группы холмов, обусловили название их Цзара, что значит еж. Отметим кстати, что монгольские названия урочищ — отдельных котловин, горных гряд, колодцев — большею частью обусловлены цветом камней, характерной формой рельефа или местной особенностью, например, Уланхудук (красный колодец), Боротала (ветреная равнина), Цаганула (белые горы), Хараниру (черные холмы), и потому одни и те же названия встречаются очень часто. Более высокие вершины часто носят названия Богдоула, Баинбогдо в качестве мест обитания божества.
С этих гор мы спустились на обширную плосковолнистую равнину Сахирухэ, и мои монголы сказали, что она считается началом Гоби. Мне это показалось странным; с названием Гоби в моем представлении связывалось понятие о пустыне, а между тем ни в этот день, ни в последующие наш караван настоящей пустыни не проходил; животные везде находили корм, не было недостатка и в колодцах с водой. Оказывается, что монголы вообще называют Гоби местности безлесные, с небольшими неровностями рельефа, лишенные проточной воды и с более скудной растительностью, чем в горах. Под этот термин подходят обширные пространства Монголии, тогда как настоящая пустыня или очень бедная степь, близкая к пустыне, занимают только отдельные сравнительно небольшие площади, получающие дополнительное название, напр.: Галбынгоби. Неверно также имеющееся на многих каргах название «Гоби или Шамо». Последнее название китайское и обозначает песчаную пустыню; большие пески сосредоточены в южной части Монголии, близ границ Китая; китайцы, въезжая в Монголию, чаще всего встречались с сыпучими песками, откуда и возникло это название. Монгол никогда не подразумевает под Гоби песчаные площади, которые обозначает отдельными названиями.
Через Гоби мой караван шел три недели. На всем протяжении высоких гор не было, но группы и цепи холмов и невысокие горные кряжи попадались довольно часто; а в промежутках между ними расстилались более или менее обширные равнины или котловины. На этом пути впервые попадались также невысокие столовые горы, вернее плоскогорья, круто оборванные в сторону соседних впадин; поверхность их представляла совершенную равнину. Эти столовые высоты вообще характерны для Центральной Азии, так как они сложены из самых молодых образований мелового или третичного возраста, отлагавшихся в озерах и впадинах. Высота местности постепенно становилась все меньше и меньше и достигла минимума у колодца Удэ на половине пути. Это было самое глубокое место общей впадины Гоби; оно имеет всего 930 м, т. е. на 400 м ниже Урги. Отсюда местность начала опять постепенно подниматься и на южной окраине достигла снова 1350 м даже 1600 м. Растительность малопомалу беднела, трава редела, преобладали кустики полыни и других растений, свойственных пустынным местам, но и в самой низменной и пустынной части нашего пути верблюды и даже лошади находили корм. Не было недостатка и в воде, хотя иногда она была плоховата — мутная или солоноватая. Коегде встречались соленые озера.
Население вдоль караванных дорог было скудное. Так как по этим дорогам проходили многочисленные караваны, которые выедали корм, то монголы предпочитали ставить свои юрты в стороне от этих путей. На всем пути мы видели одну довольно большую кумирню Чойринсумэ, расположенную вблизи группы живописных гранитных гор Богдоула и Сексырула. На этих горах можно было наблюдать характерные признаки пустынного выветриванья — целые площадки, лишенные растений, вокруг глыб гранита, а в последних выеденные ветрами карманы, ниши и ячеи (рис. 9).
В Удэ в середине Гоби я посетил отшельника — русского наблюдателя метеорологической станции, которую содержали, кажется, кяхтинские купцы. Он жил в юрте, как монгол, наблюдал и записывал температуру, давление воздуха, направление ветра и т. д. и, конечно, очень скучал, Я провел с ним целый вечер.
Рис. 9. Горы Богдоула близ кумирни Чойро в Восточной Монголии
В южной части Гоби, на обрыве одного из упомянутых плоскогорий, сложенных из самых молодых отложений, я нашел осколки костей какогото животного. Это было очень интересное открытие, так как впервые в этих отложениях попались остатки, позволявшие определить точнее их возраст. К сожалению, пока я раскапывал, мой караван успел уйти далеко, так что невозможно было вернуть его и сделать дневку для более глубоких раскопок. Потом оказалось, что эти остатки были осколками коренного зуба носорога третичного возраста и доказали, что молодые отложения Гоби представляют не морские осадки, как думали раньше, а континентальные, т. е. что Гоби уже в то время являлась сушей, а не дном моря.
Последние три дня этого пути местность представляла степи с хорошей травой и разбросанные среди них плоские горы. Здесь уже появилось оседлое население, именно китайцы, проникавшие в Монгольские степи в качестве колонизаторов. Виднелись поселки из глинобитных домиков обычного китайского типа, и степь была распахана. Последний ночлег пришлось провести в китайском поселке, так как животным негде было пастись; им купили соломы и зерна. Распашка доказала, что почва здесь уже другая, чем в Гоби; она представляла лёсс, т. е. желтозем — ту же плодородную почву, как и в соседнем, северном Китае.
На следующее утро мы вскоре подъехали к окраине монгольского плато, к обрыву, который отделяет его от Собственного Китая. Это было самое живописное место на всем пути. Мы еще стояли на равнине, представлявшей побуревшую степь, над которой коегде вдали поднимались плоские пригорки, а впереди эта равнина было словно оборвана по неровной линии, с мысообразными выступами и глубокими вырезами, и склон ее круто уходил вниз, где, насколько хватал взор, в дымке дали и легкого тумана, виднелись горные цепи с скалистыми гребнями, зубчатыми вершинами, крутыми склонами, изборожденными логами, ущельями. Все эти гребни и вершины оказывались или на одной с нами высоте или под нами, ниже уровня плато, так что мы смотрели вдаль через них. Между ними, глубоко внизу желтели долины с группами домиков, с разноцветными полосами и квадратами пашен, с зелеными рощами, с извилистыми лентами речек. Солнце, пробиваясь на востоке через тучи, по временам ярко освещало пятнами весь этот разнообразный ландшафт, позволяя различать отдельные дома, рощи, скалы, блестевшие извилины рек, желтые дороги и обрывы. Контраст между ровной степью Монголии и этой глубоко расчлененной горной страной северного Китая был поразителен и приковывал к себе внимание.
Вблизи обрыва по степи тянулась Великая стена, когдато ограждавшая страну трудолюбивых земледельцев от набегов воинственных кочевников. Но она уже давно, с тех пор как Монголия была покорена Китаем, а ламаизм убил предприимчивость монголов, потеряла свое назначение и разрушалась; теперь она представляла низкий каменный вал с многочисленными брешами и отдельными, лучше сохранившимися четырехугольными башнями, расположенными на пригорках для лучшего обозрения местности и неприятеля. Как оказалось потом, это была наружная ветвь Великой стены, менее высокая и прочная, чем другая, внутренняя, которую мы видели позже, но стратегически проложенная очень целесообразно по границе степи, откуда можно было видеть издалека приближение конных орд кочевников, чтобы принять своевременно меры защиты.
Для крутого спуска вниз по каменистой дороге монголы заменили верблюдов, запряженных в мой коробок, парой лошадей, нанятых в китайском поселке. Возчиккитаец примостился на оглобле, но часто соскакивал на крутых поворотах и вел коренника под узцы. Я ехал верхом, так как коробок немилосердно трясло и кидало из стороны в сторону. Спуск шел извилинами по склону; дорога была скверная, с рытвинами, усыпанная глыбами черного базальта, местами кособокая; можно было удивляться, что эта главная дорога из Китая в Монголию находится в таком первобытном состоянии. Впрочем позже, познакомившись с другими дорогами в Китае, я перестал удивляться — о ремонте дорог, в старину несравненно лучших, не заботился в те годы никто.
Вблизи дороги начали попадаться отдельные фанзы (домики) китайцев, небольшие поля, одна китайская пагода — маленький храм в рощице. Для замледелия места, было еще мало, по сторонам поднимались косогоры, усыпанные валунами, обрывы, в которых виднелись красные, желтые, зеленые и белые слои песчаников, глин и галечников, толщи которых слагали край монгольского плато. Слева, за ущельем, над высокой стеной из этих пород чернел обрыв толстого покрова базальтовой лавы, которая когдато излилась здесь на краю плато.
Наконец крутой спуск кончился, и дорога пошла по дну довольно широкой долины, представлявшему сухое русло временного потока; во время дождей проезд здесь должен прерываться.
Теперь, поздней осенью, почва из песка и гальки была сухая, но местами покрылась гололедицей, на которой скользили наши верблюды. Обрывы из пестрых песчаников и галечников уступили место склонам гор, частью покрытых желтоземом (лёссом) и сложенных из вулканических пород. На склонах этих гор виднелись отдельные китайские фанзы и группы их, участки полей и огородов, фруктовые деревья. Дорога также оживилась, встречались повозки, караваны чаев, китайские поселяне и разносчики.
В этой долине, после мороза в 30°, который был еще ночью на монгольской степи, нам показалось совершенно тепло, хотя термометр, судя по замерзшей речке, не поднимался выше нуля.
Вскоре мы въехали в предместье Калгана на дне той же долины.
Первое пересечение Монголии было кончено. Вторично я попал в Монголию, но уже в центральную часть ее, почти через год.
Глава третья. Северный Китай. От Калгана до Пекина
Русское предместье Калгана. Вулканические горы. Городские ворота. Мой караван. Носилки. Китайский способ вьючки. Главная улица города, ее состояние и жизнь. Современная дорога и императорский тракт. Китайская гостиница. Гора Цзиминшань, воспетая богдыханом. Перевал через хр. Гундушань. Великая стена. Ворота Цзюйюйгуань. Пекинская равнина.
С высоты монгольского плато у Великой стены мы спустились на 750 м к г. Калгану. Западное предместье, в котором я остановился, недоезжая города, состояло из подворий кяхтинских торговых домов, так как здесь был перегрузочный пункт. Чай прибывал сюда на телегах или вьюком на мулах из глубины Китая, и здесь формировались верблюжьи караваны для отправки их через Монголию в Кяхту. Поэтому каждый двор был достаточно обширен для разгрузки и нагрузки, а вокруг него, кроме жилого дома и служб, виднелись амбары для товаров. Все постройки были солидные, кирпичные, дома крыты черепицей, архитектура частью русская. Другие дома принадлежали китайским купцам, которые вели торговлю с Монголией и имели здесь свои склады и лавки. Предместье в сущности находилось на территории Монголии, так как сам город был расположен на главной ветви Великой стены, построенной более солидно, чем та ветвь, которую мы видели на окраине монгольского плато. Стена еще хорошо сохранилась и тянулась в обе стороны от города, поднимаясь извилинами по отрогам и склонам гор; на; всех перегибах местности над стеной возвышались башни.
Калган вместе с предместьем расположен в низовьях ущелья Янбошань, по которому мы спускались из Монголии. По обе стороны ущелья поднимаются скалистые горы из липарита, вулканической породы; они представляют остатки когдато существовавшей здесь, у подножья обрыва монгольского плато, группы больших вулканов (рис. 10).
Рис. 10. Вулканические горы возле г. Калгана
Собственно город начинается непосредственно за Великой стеной, и ее ворота являются въездом в город; эти ворота каждый вечер вскоре после захода солнца закрывались громадными, окованными железом дверями и открывались только утром. Запоздавший путник вынужден был ночевать в одной из гостиниц предместья. В Китае все старые города окружены высокой кирпичной или, в худшем случае, глинобитной стеной с зубцами и башнями; с двух или с четырех сторон в стене ворота, которые на ночь закрывались. Но так как жизнь давно уже вышла за старинные стены, и за воротами выросли большие предместья с лавками и постоялыми дворами, то это закрытие ворот на ночь не мешало проезжим, а городские жители умели попасть в позднее время и через ворота за известную мзду караульным. Калган, покитайски Чжанцзякоу, крупный торговый центр на границе Монголии и Китая, поэтому густо населен и оживлен. Вокруг города, в долинах и на склонах вулканических гор, везде были видны прилепившиеся фанзы поселян, ремесленников и рабочих, небольшие поля, огороды, садики, отдельные деревья (рис. 10). Ко многим домикам можно было добраться только пешком по тропинкам. Я познакомился с ними, так как мне предстояло переснаряжение каравана. За это время я экскурсировал по горам, дома упаковывал коллекцию, собранную на пути из Кяхты, для отправки ее на родину вместе с чаем, а по вечерам писал для Географического общества отчет о законченной части путешествия с характеристикой Восточной Монголии.
Мой хозяин убедил меня, что европейцупутешественнику неприлично ехать в китайской телеге или верхом, а нужно нанять носилки; по незнакомству с Китаем я согласился. Эти носилки представляли собой сиденье с крышей на столбиках и занавесками со всех сторон, прикрепленное к длинным оглоблям или жердям (рис. 11), концы которых спереди и сзади клали на оседланных мулов. В этом неповоротливом экипаже можно удобно сидеть, даже полулежать и, раздвигая занавески, смотреть вперед и по сторонам, а в случае надобности, скрываться от любопытных. Но влезать в носилки и слезать с них, когда они подняты на седла, очень неудобно, поэтому я настоял на найме еще одной верховой лошади, чтобы иметь возможность производить свои наблюдения. На другой лошади ехал Цоктоев.
Весь багаж также был разбит на вьюки для мулов очень своеобразным, принятым во всем Китае способом, о котором нужно сказать здесь. Вьючное седло представляет деревянный полуцилиндр с выдающимися бортами (рис. 12). Вьюк в виде ящиков, чемоданов или тюков привязывается к двусторонней лесенке, поровну с каждой стороны, и погонщики требуют, чтобы ваши ящики и пр. имели попарно одинаковый вес. Когда багаж привязан к лесенке, подводят мула, два человека поднимают ее и кладут на полуцилиндр описанного седла, ничем не привязывая. Этим способом караван из нескольких животных готовится к отъезду в самое короткое время. По приезде на ночлег также быстро снимают лесенки, а те части багажа, которые вам нужны ежедневно — тюк с постелью, чемодан с одеждой, ящик с канцелярией и кухней — отвязывают и вносят в комнату; ненужный багаж остается во дворе, привязанный к лесенкам. В пути погонщики должны только следить за тем, чтобы лесенка не сползала в ту или другую сторону, иначе она может свернуться и упасть. А для того, чтобы лесенка не сползала, обе стороны должны иметь точно одинаковый вес.
Рис. 11. Китайские носилки на мулах
В день, назначенный для отъезда, погонщики с утра принесли лесенки и долго были заняты сортировкой и взвешиванием багажа, подбирая вьюки и увязывая их. Потом во двор въехали носилки с голубыми занавесками, пригнали вьючных мулов и верховых лошадей; я простился с гостеприимным хозяином, забрался в носилки, животных завьючили, и мы направились по большой дороге, пролегающей по северной части провинции Чжили в Пекин.
Рис. 12. Вьючное седло и лесенка для увязки багажа
В городских воротах Калгана была небольшая остановка: стража проверила мой паспорт и взяла с погонщиков какието деньги за проезд через город. Я впервые видел улицу большого китайского города. Она кишела народом. С обеих сторон тянулись лавки с разными товарами, под навесами других лавок работали портные, сапожники, цирюльники, дымились котлы с рисом, пшеном, вермишелью, жаровни распространяли запах, сала и горелого масла. По неровной мостовой с выбоинами толпились китайцы и монголы, разносчики выкрикивали свои товары, стоял гортанный говор и крики. Мы подвигались медленно, погонщики, не переставая, кричали чтото, раздвигая толпу. Встречались легкие и грузовые телеги, вьючные мулы, ослики, нагруженные вязанками хвороста, корзинами с каменным углем, большими плетенками и кувшинами с водой, навьюченные верблюды, величественно шагавшие, не обращая внимания на окружающую суету; пошлепывая губами, они изредка издавали ворчливые звуки.
Главная улица Калгана, называемая Дамынцзе, дает полное представление о том состоянии, в котором содержались в то время улицы городов в Китае. Ширина ее местами была едва 4 м; древняя мостовая из крупных плит сохранилась только местами; многовековая езда врезала в плиты глубокие колеи, из которых колеса экипажей невозможно вывернуть, чтобы разъехаться при встрече. На немощенных участках такие же колеи врезаны в лёссовую почву и достигают 40 см глубины. Их ежедневно засыпают всяким мусором, который колеса быстро разбрасывают. По общему обычаю китайцы выбрасывали на улицу все отбросы из лавок, кухонь и мастерских. Канализации в городах еще нигде не было. В сухое время года воздух был наполнен едкой пылью и вонью, а после дождя улица покрывалась глубокой липкой грязью. Хотя для пешеходов имелись тротуары из плит, но они часто достигали только 40–50 см ширины, так что разойтись двоим было трудно; тротуары то поднимались на 1 м над уровнем улицы, то спускались. Они, конечно, не вмещали прохожих, которые заполняли и улицу, как описано выше. Наконец, мой караван выбрался из городской сутолоки, миновал восточные ворота и пошел по большой дороге, которая тянется вдоль подножия таких же вулканических гор по берегу р. Цзинхэ; река вырывается из этих гор слева, и мы миновали ее по красивому каменному мосту тотчас за восточными воротами. С дороги еще видна была Великая стена, то поднимавшаяся на вершины гор, то спускавшаяся на седловины. Каменистая дорога местами врезывается выемками в 2–3 м глубины в холмы, покрытые пашнями. На половине пути мы миновали селенье Юлинпу в долине небольшой речки, вверх по которой виднелись острые вершины хребта Даваншань, уже покрытые снегом. Вспомнились холода монгольского плато, оставшиеся позади; здесь, так недалеко от этих высот, было совершенно тепло.
За речкой мы пересекли цепь скалистых холмов; на подъеме к ним дорога шла долго по глубокой выемке в лёссе. На холмах я заметил рядом с дорогой, выбитой в вулканической породе, остатки старого императорского тракта, вымощенного тесаными плитами. С тех пор, как этот тракт забросили, дорога врезалась на 2–3 м в твердую породу. Остатки старых, вымощенных плитами дорог я встречал часто в Китае; они говорили о том, что когдато заботились о путях сообщения и затрачивали на них много средств. Манчжурская династия прекратила эти заботы. На этой дороге, врезавшейся в скалу, два экипажа не могут разъехаться, и возчики дожидаются у подножия холмов, пока встречные не спустятся с перевала.
За этими холмами дорога вступила в обширную долину р. Янхэ, почти сплошь распаханную; участки полей были обсажены деревьями, нижние ветви которых обрублены. На пашни местами навеян сыпучий песок из русла реки. На дороге мы часто видели китайцев — собирателей удобрения. Это старухи или мальчики с корзиной на спине и вилкой или лопаточкой на длинной палке в руках; заметив на дороге лепешку или катыши свежего навоза после прохода каравана, собиратели подхватывают их лопаткой и перебрасывают через плечо в корзину. Навоз идет на удобрение полей или, в сухом виде, для отопления домов.
По этой долине мы к вечеру приехали к большому городу Сюаньхуафу и остановились в гостинице. В Китае нет возможности ночевать в поле, в палатке. Если последнюю и можно разбить гденибудь на пустыре, то для животных корма не найдется почти нигде, а кроме того, мулы и лошади китайцев привыкли к яслям, к зерновому корму и скудной травкой: полынью и всяким бурьяном, который едят верблюды, они довольствоваться не будут. Не найдется также топлива для приготовления пищи, потому что обильный в Монголии аргал в Китае не залеживается на дорогах, а лесов и сухих кустов нет.
Рис. 13. Китайский постоялый двор и грузовые двуколки
Поэтому нужно познакомить читателя с китайской гостиницей, вернее постоялым двором того времени, наверно и теперь сохранившимися повсюду вне железных дорог в более глухих местностях (рис. 13). Караван въезжает в более или менее обширный двор, по сторонам которого в глубине устроены навесы и ясли для животных, а ближе к улице — номера для людей. Каждый номер занимает 10–15 м, вы попадаете в него через дверь, открывающуюся во двор; рядом с дверью большое или малое окно; вместо стекол на переплет наклеена беловатая китайская бумага вроде пропускной. Большую заднюю половину номера занимает «кан» — низкая глинобитная лежанка, которая отапливается снутри или со двора; на кане располагается путешественник со своими пожитками; кан покрыт только соломенной цыновкой. Зимой в номере холодно, как на дворе, если кан еще не топился. Когда он натоплен, на нем тепло или даже жарко, так что с непривычки спать неприятно. Если он топится из номера, последний наполняется едким дымом, пока не установится тяга.
В лучших гостиницах в передней части номера бывает кресло, а на кане — низкий столик для еды и ватные валики для изголовья. Но обычно номер не имеет никакой мебели, стены не беленые, а желтого лёссового цвета, и часто вместо потолка крыша из тростника на тонких балках, снаружи покрытая слоем глины. Иногда номер не имеет даже окна и освещается через дверь.
В лицевом к улице здании помещается кухня, столовая, иногда лавка, и живет хозяин. В кухне проезжий может заказать еду, согреть чайник.
Итак, въезжаем во двор гостиницы: погонщики снимают носилки с мулов и ставят на землю, потом снимают лесенки с вьюками и животных отводят в стойла, где они некоторое время будут отдыхать, потом им дадут рубленую солому, посыпанную слегка солью и мукой, а на ночь или утром зерно, большею частью полевой горох, размоченный в воде или слегка разваренный. Овса в Китае нет, и животных кормят главным образом горохом или бобами.
Я вылезаю из носилок, иду в отведенный номер, куда вносят и часть багажа — тюк с постелью, ящик с канцелярией и посудой, складной столик и табурет. Достаю чайник, и Цоктоев идет на кухню за кипятком. Пьем чай, сидя на кане, который топится или истоплен. Уже темно, зажигаем свою свечу. Освещения в номере никакого не полагается, или дают светильню в чашке или черепке с маслом вроде лампадки. В те годы электричество и у нас было только в виде фонарей Яблочкова на Литейном мосту в Петербурге, а в глубине Китая не знали ни керосина, ни стеариновых свечей; можно было достать сальные свечи, которые горели тускло и плыли. Поэтому в моем багаже был запас стеариновых свечей на два года.
После чая пишу дневник, номерую собранные образчики пород, которые Цоктоев заворачивает в китайскую оберточную бумагу, вычерчиваю карту. Все это занимает часа два или три, в зависимости от строения местности и обилия выходов горных пород. Потом Цоктоев приносит ужин, заказанный на кухне или сваренный из своей провизии. После ужина — опять чай. Развертываю на кане свою постель и ложусь. Цоктоев располагается тут же, на кане места достаточно.
Интересно отметить, что багаж, привязанный к лесенкам, всегда оставался на дворе гостиницы под слабым надзором погонщиков, ночью, конечно, спавших. И за все путешествие ни разу не было кражи багажа ни со двора, ни из номера, который запоров почти никогда не имел. Целость имущества и животных у приезжих гарантировалась хозяином гостиницы.
На следующий день мы продолжали путь вниз по долине р. Янхэ до городка Цзимини. Сначала продолжались поля; впереди виднелась длинная горная цепь, через которую прорывается река. На правом берегу реки она носит название Хуаняншань, т. е. хр. Антилопы, который интересен тем, что на его северном склоне лёсс поднимается высоко, а на его поверхности видны до высоты 160 м над рекой сыпучие пески в виде коротких барханных цепей. На левом берегу тот же хребет называется Иеняншань, и к его северному склону примыкают высокие холмы из вулканических пород, через которые переваливает дорога. Колеи ее врезаны на 20–25 см в голую скалу, что говорит о древности этой дороги. Второй перевал через эти холмы называется Лаолунбей, что значит ребра старого дракона; крупные каменные плиты, торчащие на склоне над дорогой, вероятно, дали повод к этому названию. Спуск с него приводит к селению Шаньхуаюань, окруженному деревьями. Шаньхуаюань — высокий цветник, объясняется это название тем, что императрица Сао из древней династии Ляо, разводила здесь цветы.
Отсюда началось ущелье реки Янхэ в горной цепи; все дно его занято рекой, а дорога лепится по левому склону и местами высечена в скалах; разъехаться двум телегам невозможно, и встречные долго ждут с той или другой стороны. Впереди виден зубчатый профиль горы Цзиминшань, которая круто поднимается над рекой, несколько обособившись от хр. Иеняншань. Она изобилует скалами, среди которых живописно разбросаны здания большой китайской кумирни и небольшие рощи. Место это очень красивое, и император Канси, современник Петра 1 и также большой реформатор, поднимаясь на гору, сочинил такие стихи:
«Тут тропинка, точно путь птицы, исчезает в пространстве, и неподалеку Великая Стена.
А там река Янхэ точно пояс охватывает подошву горы».
Склоны этой горы, которые дорога огибает, сложены из угленосной формации, и население городка Цзимини, расположенного у южного подножия, занимается добычей угля в нескольких копях.
Следующий переход привел нас в г. Хуайлай. Дорога шла по густо населенной местности через несколько городков и селений, расположенных вдоль подножия скалистых цепей Иеняншаня и следующей к югу Цзинвушаня; она все более отклонялась от р. Янхэ, которая, уже под именем Хунхэ, прорывается длинной, непроходимой тесниной через последний хребет Гундушань перед Великой китайской равниной. Поэтому дорога идет на восток к единственному удобному перевалу через этот хребет. Последний мы видели уже от Цзимини в виде высокой зубчатой стены, закрывавшей южный горизонт; но лёссовая пыль, часто наполняющая воздух в Китае, не позволяла рассмотреть его отчетливо и сфотографировать.
На следующий день мы пересекли наискось широкую долину р. Гуэйхэ, сплошь занятую пашнями, но дорога была в ужасном состоянии — то глубоко песчаная, то усыпанная валунами, то врезанная траншеей в плоские холмы. Встречались многочисленные повозки, вьючные караваны, всадники, пешеходы; в одном направлении с нами также шло и ехало много людей, и приходилось только удивляться равнодушию китайцев к мучению животных, тянувших повозки по такой дороге, и беспечности правительства к ее состоянию. В этот день мы приехали рано в село Чадао, где пришлось остановиться, так как через хребет предстоял слишком большой переезд, который мог занять целый день. Стены некоторых городов в этой долине насчитывают, по данным истории, более 1000 лет.
Село Чадао расположено у третьей ветви Великой стены, которая западнее села тянется по гребню Гундушаня, спускаясь в седловины и поднимаясь на вершины, каждая из которых увенчана башней (рис. 14).
Рис. 14. Великая стена в хр. Гундушань
Село само окружено стенами и представляет маленькую крепость, через которую проходит большая дорога.
За воротами сразу начинается подъем к перевалу по правому склону ущелья, сложенному из гранита. На перевале в 2 км от Чадао дорога проходит через ворота Великой стены. Эта последняя внутренняя ветвь ограждала от набегов кочевников богатую и густо населенную Великую равнину Китая и его столицу, являясь последним оплотом в случае завоевания неприятелем обеих наружных ветвей и гористой пограничной местности.
Рис. 15. Ущелье Нанькоу в хр. Гундушань
Великая стена, которую китайцы называют Ванличанчэн, т. е. стена в десять тысяч ли длины (ли — дорожная мера около 500 м), начинается на востоке на границе Манчжурии, окаймляет провинции Чжили, Шаньси, Шеньси и Ганьсу с севера и кончается на западе крепостью Цзяюйгуань у подножия гор. Наньшаня. Качество ее и поэтому современное состояние разрушенности зависят от местности и возможности добыть тот или другой строительный материал. На границе провинции Чжили, вблизи столицы, надзора высшей власти и при обилии камня в горах, она вся сложена из тесаных плит (рис. 14); на границе провинций Шеньси и Ганьсу, далеко на западе, где камня по соседству часто нет, стена была просто глинобитная (из лёсса), а башни построены из сырцового, частью из обожженного кирпича. Понятно, что за несколько сот лет она здесь пострадала гораздо сильнее: местами превращена в глиняный вал, местами совсем исчезла, тогда как на востоке ее внутренняя ветвь еще в хорошем состоянии и производит внушительное впечатление.
С перевала дорога круто спускается в безводное зимой ущелье южного склона, окаймленное утесами гранита (рис. 15). К удивлению, дорога была здесь в хорошем состоянии, разработана и выглажена. Как оказывается, министр Лихунчжан, игравший в Китае крупную роль в конце XIX в., выпросил у богдыхана разрешение на исправление дороги за счет особого сбора с проезжающих. Очевидно, даже китайское долготерпение не выдержало прежнего ужасного состояния дороги в этом ущелье. Путешественник Пясецкий, прошедший по нему в 1874 г., писал, что дорога здесь доступна только для всадников, вьючных животных и китайских телег — этих несокрушимых экипажей, не знающих никаких преград. Приходилось карабкаться по глыбам гранита, усыпанным остроугольным щебнем, и по обнаженным скалам, в которых колесами были протерты глубокие колеи за время многовекового движения.
На скалах ущелья я заметил в нескольких местах высеченные в виде барельефов и даже статуй изображения будд: одно из них на высоте 40 м, другие в пещерах; на одной скале, под маленькой кумирней Гуаньди, на отвесном уступе видна была надпись «Омманипадмехум» на тибетском, санскритском и монгольском языках.[3]
В низовьях ущелья гранит сменяется известняками, слагающими высокую и очень скалистую южную цепь хребта. Склоны ущелья сближаются, и здесь дорога проходит через пять ворот укрепления Цзюйюйгуань, стены которого примкнуты к отвесным скалам, так что обойти их невозможно. Этот проход через горы называется Гуаньгоу, а укрепление считалось «первой в мире крепостью». Ворота сложены из гранита и мрамора с высеченными на плитах фигурами будд и гениев, цветами и надписями на шести языках. Внутри крепости — несколько маленьких постоялых дворов и жилье небольшого военного караула.
У выхода из ущелья на Великую равнину расположено село Нанькоу, по имени которого часто называют проход и горы, которые очень круто обрываются к равнине. Вне гор дорога сделалась опять плохой, усыпанной крупными и мелкими валунами.
Последний переезд до Пекина пролегал по густо населенной и сплошь возделанной равнине; дорога проходила между голыми в это время года полями, среди которых виднелись отдельные рощи с семейными кладбищами, небольшие и большие селения, отдельные фанзы. Попадались грузовые и легковые телеги, караваны верблюдов, мулов и ослов с разными товарами, верховые и пешие. Часто видны были собиратели навоза с корзинкой на спине или на левой руке и с вилкой или лопаточкой. Наконец показалась высокая зубчатая стена Пекина; некоторое время мы ехали вдоль нее по очень пыльной дороге, а затем через большие западные ворота китайской части города и по широкой очень оживленной улице добрались до квартала в манчжурском городе, в котором расположены, в отаельных дворах, посольства европейских государств. Так как дорога с утра не представляла интереса для геолога, я забрался в носилки и сквозь занавески спокойно наблюдал местность, а в городе — уличную жизнь.
Глава четвертая. В столице Китая
В русском посольстве. Дорожный костюм и телеграфный шифр. Духовная миссия и ее задачи. Поиски переводчика. Потомки пленных албазинцев. Вид с городской стены на Пекин. Музыкальные голуби. Монсиньер Фавье. Экскурсия в храмы западных холмов. Посещение храмов Неба и Сельского хозяйства. Пекинские нищие. Бал в посольстве. Отъезд Потанина. Китайская денежная система. Мой выезд.
Русское посольство занимало обширную площадь, усаженную деревьями, и состояло из нескольких одноэтажных каменных домов, в которых жил посол, два секретаря, два драгомана (переводчика), врач, два студента и многочисленный штат прислуги. Мне отвели комнату в одном из домов. Глава экспедиции, Г. Н. Потанин с женой и двумя спутниками, уже приехал; он обогнал меня еще в Монголии, так как ехал по станциям большого тракта, меняя лошадей и делая около 150 км в сутки. Его поместили в другом доме. Повидавшись с ним, я узнал, что он отправляется прямо на юг в провинцию Сычуань на границе Тибета, где и поселится на долгое время для этнографических наблюдений, тогда как мне предстояло ехать на запад, чтобы лето посвятить изучению горной страны Наньшань.
Рис. 17. Уличный сапожник в Пекине
Потанин посоветовал мне заказать себе китайский костюм, чтобы в глубине Китая меньше обращать на себя внимание толпы. В таком костюме я мог сойти за европейского миссионера, которые проживают во всех провинциях и носят китайскую одежду и обувь, даже отпускают косу; к их виду население привыкло, тогда как европейский костюм слишком бросается в глаза. В интересах спокойной научной работы я последовал совету и немедленно заказал серый халат и поверх него черную безрукавку — обычный выходной и дорожный костюм китайца, который и надевал поверх европейской одежды (рис. 16 — см. в начале книги). Только на обувь я не мог согласиться: китайцы носят матерчатые туфли на толстой соломенной, войлочной или веревочной подошве, непрочные и неудобные для ходьбы по каменным горам, или парадные неуклюжие матерчатые сапоги на еще более толстой подошве, еще менее удобные (рис. 17). Я предпочел носить, как и в Монголии, сибирские мягкие чирки, которые надевались на тонкий войлочный чулок; они были легки и теплы, под халатом мало заметны и запасены в достаточном количестве. В качестве головного убора я приобрел войлочную шапочку с ушами, которую носят китайские возчики, а для теплого времени — обычную черную шелковую ермолку с красным шариком, которую носят все горожане. Мне предстояло также переснарядить караван, найти переводчика, упаковать и отправить коллекцию, собранную от Калгана, закончить отчет о пересечении Монголии для Географического общества и получить через посольство настоящий китайский паспорт вместо временного, выданного пограничным комиссаром в Кяхте. Словом, предстояло довольно длительное пребывание в Пекине.
Кроме нашей экспедиции, вскоре прибыл еще профессормонголист Позднеев с женой, который разъезжал по Монголии, изучая быт, нравы и торговлю в городах и монастырях.