Последние переходы по Цайдаму. Вредный корм в долине Дулангол. Горные озера. Кумирня Дабасун. Буддийское богослужение. Маленький гэгэн. Ужин «бедных» лам. Перевал к Кукунору. Тангутское стойбище. Черные палатки. У озера. Рыбная ловля. Отшельники на острове Куйсу. Пески восточного берега. Перевал к Донкыру. Столкновение с тангутами. Скорая помощь китайцев. Город Сининфу. Английский путешественник. Смена каравана. Опять через цепи Наньшаня. Китайские золотоискатели. Оазис Ганьчжоу.
Мы шли еще четыре дня на восток по той же северной окраине Цайдама, по долине, ограниченной с севера низкими передовыми грядами Южно-Кукунорского хребта, а с юга — сначала плоскими холмами, а затем скалистым хребтом Баин-Сарлык с зубчатым гребнем. В долине мы миновали четыре соленые озера, окруженные солончаками с зарослями кустов тамариска и хармыка, а в промежутках между ними шли по унылой глинистой или глинистощебневой степи с бедной растительностью. Коегде попадались жалкие монгольские пашни, орошаемые из речек, вытекавших из северных гор. Редкие монгольские юрты прятались за глинобитными стенами небольших укреплений, возведенных для защиты от внезапного нападения тангутов. Но последних на всем пути до Дуланкита мы не видели, да они могли попасться только случайно в виде нежеланных гостей, вторгнувшихся во владения Курлыкбейсе с целью грабежа.
Перед Дуланкитом дорога свернула в горы по узкой долине р. Дулангол, где мы вскоре остановились возле кумирни, так как должны были получить новых проводников. Цоктоев и старые проводники отправились в кумирню, но местный начальник, тоже вроде князька, был в отлучке, и проводников назначил гэгэн, глава маленького монастыря.
На склонах долины мы впервые после долгого времени увидели редкий лес, состоявший из древовидного можжевельника (арца), похожего на тую, и тяньшанской ели с кустами барбариса. Но место ночлега оказалось вредным для наших животных: лошади наелись какойто травы, сделались сонными и вялыми, глаза у них слезились, и веки опухли. Местные монголы говорили, что животные, не привыкшие к этой траве, поев ее несколько дней, совершенно ослабевают и иногда околевают. Поэтому на следующий день, несмотря на дождь, зарядивший с утра, мы поторопились переселиться километров на 10 дальше по той же долине, где берега небольшого озера представляли хороший корм. Потом еще день шли по той же долине, в которой находится еще одно озеро, более крупное.
Эти два озера, содержавшие чистую пресную воду, окруженные довольно высокими горами, склоны которых отчасти были покрыты лесом, отчасти травой, обращали на себя внимание по сравнению с солеными озерами Цайдама. Отсутствие соли в их воде объяснялось тем, что оба озера были проточные на речке Дулангол и лежали в горах, более богатых осадками. Но из этой долины озер нам пришлось опять уйти, чтобы посетить кумирню в обширной котловине Дабасунгоби, где предстояла еще одна смена проводников.
Эта котловина тянется верст на 100 в длину при ширине до 20 верст между хребтами Южно-Кукунорским и Цаганусын и содержит в западной части большое соляное озеро Дабасуннор, в котором монголы добывают соль для себя и для продажи в Китае. Недалеко от северного берега озера находится кумирня, вблизи которой мы остановились. Цоктоев с проводниками, которые хотели смениться, пошли в кумирню и вернулись с одним из лам, заменявшим настоятеля, уехавшего в Донкыр. Этого ламу так испугало известие о прибытии русской экспедиции, что он спрятался среди других лам, отрицал свои полномочия и только после долгих уговоров решился притти к нашим палаткам с подношением хадака и сосуда с кислым молоком.
Мы угостили его чаем и самодельными лепешками, после чего он согласился отпустить нам проводников до первого китайского города Донкыра, но только не двух, а трех, под предлогом, что на оз. Кукунор мы обязательно встретим тангутов; он требовал за них еще более высокую поденную плату, чем Курлыкбейсе, и желал получить деньги вперед за все время. Он, очевидно, не доверял нам и боялся, что тангуты нападут на нас, и он не увидит ни проводников, ни денег. Пришлось согласиться и на эти условия. Моя сговорчивость навела его на мысль, что у русского путешественника денег куры не клюют, как говорится, и он завел длинный разговор о том, что кумирня очень бедна, что монголы Дабасунгоби не в состоянии содержать персонал в 30 лам (бездельников), что начата постройка нового храма, закончить которую нет средств. Но так как эти жалобы, посредством которых лама надеялся выманить у меня пожертвование, не произвели впечатления, он пригласил меня посетить кумирню и убедиться в ее бедности.
Мне давно уже хотелось видеть буддийское богослужение.
Под вечер, когда из кумирни донеслись звуки барабанов и труб, возвещавшие начало вечерней службы, я отправился туда вместе с Цоктоевым. К зданию кумирни примыкали дворики, окруженные глинобитными стенами, вмещавшие юрты и фанзы лам и нескольких монгольских семейств. Проходы между двориками были загрязнены золой и всякими отбросами; коегде зияли ямы, из которых была добыта глина для построек, так что ходить здесь ночью было не безопасно. В некоторых двориках теснились овцы и козы, пригнанные с пастбищ для вечернего доения, которым и занялись монголки. Блеяние этих животных и лай собак аккомпанировали музыке, доносившейся из храма. Во дворе перед фасадом последнего дымились два большие котла на открытом очаге; это варился ужин для бедных 30 лам, нуждавшихся в моем подаянии.
Старший лама встретил нас в этом дворе и повел в храм. Последний получал скудное освещение из небольшого купола, поддерживаемого четырьмя ярко раскрашенными деревянными колоннами. В левой половине на длинной веревке висели большие и маленькие старые выцветшие и свежие хадаки, напоминая мелкое белье, вывешенное для просушки. На стенах виднелись нарисованные на тканях изображения разных божеств, перед которыми на скамеечках дымились жертвенные свечи. В промежутке между колоннами на красных плоских подушках, в два ряда, лицами друг к другу, сидели ламы в красных и желтых халатах, бившие в литавры или дувшие в длинные, сажени в полторы, жестяные трубы. В глубине храма на возвышении вроде трона, также красного цвета, сидел мальчик лет десяти, гэгэн кумирни, т. е. перевоплощение Будды, в красном одеянии, но с босыми ногами, как у лам. Перед ним на троне виден был металлический сосуд и какойто предмет, закрытый белым покрывалом. Гэгэн сидел неподвижно, подобно восковой фигуре, с опущенными веками глаз, и только по временам можно было заметить, как его веки чуть поднимались и черные глаза изпод длинных ресниц бросали любопытный взгляд в ту сторону, где находился я. Перед каждым из лам стояла скамеечка, а рядом с их подушками войлочные сапоги, снятые ими перед службой. Кроме труб и барабанов, я заметил также колокольчики, бубенчики и большие раковины, участвовавшие в духовном концерте, а против гэгэна, замыкая проход между обоими рядами лам, сидели на корточках четыре послушника у больших барабанов, в которые они по временам ударяли кожаными шарами на бамбуковых палках, вызывая звуки, похожие на отдаленный гром. Вперемежку с громкой музыкой ламы тянули однообразный напев молитв, сопровождая его встряхиваньем колокольчиков и бубенчиков; звуки труб и барабанов внезапно и резко врывались в это пение.
Меня усадили на коврик у стены в правой половине храма, позади молившихся лам, поставили возле меня скамеечку, и старший лама собственноручно налил мне монгольского чаю в чашку и положил кусочек масла, взятый из красного ящичка; масло оказалось настолько прогоркшим, что я с трудом проглотил чашку и попросил вторую без этой прибавки. К чаю подали плоские сухие лепешки, похожие на еврейскую пресную пасхальную мацу, а после чаю лама поднес мне в качестве особого угощения тарелочку с кучкой дзамбы, украшенной ломтиками овечьего сыра и сушеными фруктами. В отличие от угощения у князя Курлыкбейсе, характерного отсутствием всяких приборов для еды, здесь были поданы китайские костяные палочки и маленькая костяная лопаточка. Лама, сидевший на корточках возле меня, играл роль любезного хозяина, угощавшего гостя. Богослужение и музыка продолжались без перерыва, и маленький храм наполнился молящимися, которые, впрочем, больше интересовались уголком, где я сидел, чем молитвами, оглядываясь и перешептываясь друг с другом. Один только гэгэн сидел неподвижно, словно восковая фигура, на своем троне; его губы иногда шевелились то медленнее, то быстрее; иногда он протягивал руку, брал небольшой тамбурин, обвешенный маленькими металлическими шариками на длинных нитях и встряхивал его, но мелодичные звуки шариков совершенно заглушались громкой музыкой.
Нужно пояснить, почему ребенок может играть главную роль в буддийском богослужении. Гэгэн — это перевоплощение Будды, и каждый монастырь желает иметь его, так как он привлекает молящихся; гэгэн не умирает, а только меняет свою внешнюю оболочку. После смерти гэгэна совет лам выискивает по разным приметам, в какого ребенка должна была переселиться душа покойного, и депутация лам отправляется отыскивать этого новорожденного гэгэна иногда очень далеко от монастыря. Его находят, привозят и воспитывают для его будущей роли перевоплощенца. В большинстве случаев гэгэн играет роль послушного орудия в руках хитрых и властолюбивых лам, которые через него оказывали более сильное влияние на население Монголии и Тибета, чем светские князья.
Эти детигэгэны достойны сожаления. Мальчик вырастает, не зная ни материнской заботы и ласки, ни детских игр и шалостей, вообще счастливого детства, в мрачной монастырской келье, в обществе лицемерных и фанатичных лам, которые укрощают все его порывы. Вместо игр и веселья он узнает только молитвы, догмы непонятной ему религии и рано привыкает скрывать свои чувства под маской набожной сосредоточенности. Он пленник, птица в клетке, с той только разницей, что птица может изливать свое горе в песнях, а ему и это запрещено.
Эти мысли приходили мне в голову, пока я наблюдал во время богослужения за маленьким гэгэном.
По временам он поднимал руку, благословляя монгола из толпы верующих, подносившего ему хадак. Мне казалось, что мальчик предпочел бы самую простую игрушку, что он с восторгом соскочил бы с своего трона и подбежал бы ко мне, чтобы поближе взглянуть на заморского человека, посетившего этот унылый край на границе Тибета, приобщиться на минуту к чуждой, незнакомой жизни.
Но вот музыка затихла на короткое время, в течение которого несколько мальчиков, очевидно, послушников, будущих лам, принесли желтые остроносые шапки, по форме похожие на фригийские колпаки, но обрамленные бахромой, и надели их на головы лам. Старший лама, ухаживавший за мной, надел такой же колпак, стал против гэгэна возле барабанщиков, и все инструменты слились в громогласном соревновании, в ушираздирающем концерте, составившем финал богослужения. И внезапно звуки оборвались, наступила тишина. Ламы отложили инструменты, надели сапоги, отерли пот, выступивший на лицах, рукавами своих халатов; мальчики сняли с них и унесли колпаки, гэгэн закрыл свой тамбурин зеленой и, поверх нее, белой тряпкой. Молящиеся начали выходить из храма, а вместо них появился, к моему изумлению, ужин. Послушники принесли со двора большие глиняные кувшины и доски с нарезанной на куски бараниной; каждый из лам вытащил изза пазухи свою чашку, достал из футляра, подвешенного к поясу, монгольский нож и костяные палочки. Послушники налили в чашки какойто густой суп, роздали куски мяса, и скамеечки перед сидевшими в два ряда ламами превратились в столики для еды. Меня поразила эта профанация храма и заинтересовало качество и количество вечерней еды лам в бедном монастыре, нуждавшемся в помощи иностранца. По моей просьбе, мне налили чашку супа, который оказался жидкой ячменной кашей на молоке, достаточно питательной и вкусной. Гэгэн участвовал в трапезе; ему подали суп и большой кусок мяса на отдельной дощечке. Его лицо оживилось во время еды, и он протягивал свою чашку несколько раз для наполнения.
Невольно бросилось в глаза, что как среди взрослых и младших лам, так и среди молящихся было не мало лиц совсем не монгольского типа: прямой разрез глаз, мало выдающиеся скулы, прямые носы, даже с горбинкой, придавали этим лицам более приятный облик на взгляд европейца и заставляли думать, что многовековое соседство монголов и тангутов способствовало неоднократному смешению обеих рас. Один молодой лама мог быть даже назван красавцем, а среди женщин было несколько очень привлекательных лиц. Маленький гэгэн также имел не чисто монгольский тип, а князь Курлыкбейсе, как упомянуто выше, лицом совсем не походил на монгола.
Я не дождался конца ужина и ушел, провожаемый старшим ламой, который возобновил свои жалобы. Он надеялся, что я убедился в бедности монастыря, в отсутствии красивых статуй богов, заменяемых только нарисованными на бумаге жалкими изображениями их, в плохом качестве инструментов, в тесноте храма. Пришлось сообщить, что моя дорожная касса истощена, что я был вынужден продать князю Курлыкбейсе хорошее ружье, чтобы выручить деньги для оплаты проводников через владения тангутов, так что жертвовать на бедный храм в Дабасунгоби я ничего не могу. Лама, очевидно, не поверил моим словам, и мы расстались холодно.
На следующее утро обещанные и уже оплаченные три проводника долго не являлись. Пришлось послать монгола Абаши в кумирню, поторопить старшего ламу с отправкой его людей. Кстати я послал гэгэну небольшой подарок; к сожалению, у меня не было ни детской книжки с картинками, ни соответствующей его возрасту игрушки, и вришлось ограничиться жестянкой с русскими конфетами монпасье, оказавшейся еще в наличности.
Абаши вскоре вернулся и передал мне благодарность гэгэна, которому конфеты очень понравились.
— Но — прибавил монгол — я присоединил к вашему подарку кусочек серебра для старшего ламы, так как не годится при посещении монастыря не сделать хотя бы небольшое пожертвование на храм.
Таким образом добрый монгол счел нужным сгладить неприятное впечатление, которое произвела, по его мнению, моя скупость на почтенных лам.
Вскоре явились и три проводника, вооруженные фитильными ружьями и кривыми саблями, и наш караван направился на восток по унылой степи северной окраины Дабасунгоби, к отрогам Южно-Кукунорского хребта. Среди этих отрогов на одном из притоков р. Усыба мы заночевали, на следующий день пересекли еще несколько отрогов гор и притоков той же речки между ними и по левой вершине ее поднялись на плоский перевал Сагастэ через этот хребет, достигающий 3700 м абс. высоты. С нега открылся вид на обширную впадину, занятую синей гладью Кукунора, среди которой белели два небольшие острова. Наконецто мы увидели это голубое озеро (Куку — голубой, нор — озеро), которое знаменитый географ Гумбольдт считал расположенным в особом горном узле между Куэнлунем и Наньшанем и к берегам которого он мечтал добраться сначала через Россию, чему помешало нашествие Наполеона в 1812 г., а затем через Персию и Индию; ради этого Гумбольдт изучил даже персидский язык. Почти восемь недель мы затратили, чтобы достигнуть его берега вместо четырех, которые понадобились бы при выполнении первоначального плана.
Рис. 67. Тангутская черная палатка; внизу — вид снаружи, вверху и в середине — внутренность
Спустившись немного с перевала, мы поставили свои палатки рядом с стойбищем тангутов, по совету проводников, которые заявили, что эти разбойники никогда не нападут на караван, ночующий возле их жилищ и, так сказать, доверивший им свое благополучие.
Рис. 68. Домашний як (дикий отличается от него более длинной шерстью и более крупными рогами)
Мы впервые увидели этих кочевников, рассказами о которых нас пугали на всем пути от хр. Гумбольдта. Интересно было посмотреть на них поближе. Стойбище состояло из нескольких черных палаток, резко отличавшихся от монгольских юрт. Палатка тангутов и тибетцев сделана из грубой черной ткани, сотканной из шерсти яка; форма ее почти квадратная: крыша плоская, ее поддерживают внутренние колья и оттягивают веревки, также шерстяные, протянутые через наружные колья и прибитые маленькими колышками к земле (рис. 67). Высота палатки в рост человека. В крыше длинный вырез для света и выхода дыма; под этим вырезом находится сбитый из глины квадратный очаг, на котором варят в плоском котле чай и еду. Вокруг очага разостланы шкуры, на которых днем сидят, а ночью спят. Вдоль стен складывают запасы аргала и другого топлива в виде длинной стенки, на которой лежит платье, домашняя утварь, запасы провизии. Утварь состоит из чашек, глиняных горшков и кувшинов, деревянных кадушек и бурдюков для кислого и свежего молока, творога и масла; посудой служат также рога яков. Против входа в палатку у задней стенки небольшое возвышение с глиняными или металлическими статуэтками буддийских божеств.
Тангуты стойбища не нахлынули к нашей стоянке целой толпой, как сделали бы монголы. Нас посетили только три или четыре человека, вероятно, старшины. Лица их всего больше напоминали лица наших цыган и подтверждали присутствие тангутской крови в облике монголов Цайдама. Они были одеты в короткие до колен халаты грубого черного сукна, висевшие мешком поверх пояса; ноги их были обуты в шерстяные толстые чулки, внизу обшитые кожей, на подобие сапог; головной убор состоял из шапки на бараньем, меху в виде плоского конуса; пряди черных волос выбивались изпод шапки, обрамляли смуглые безбородые лица. Мы угостили тангутов чаем. Вся обстановка моей палатки — столик, табурет, вьючные ящики, бумага и чернильница на столе, двустволка, висевшая у заднего кола — в дополнение к моему лицу и одежде показала гостям, что караван принадлежит иностранцу, и это произвело на них, конечно, больше впечатления, чем вооружение моего монгольского конвоя. Они вели себя очень сдержанно, ничего не трогали и не просили. Монгол Абаши, коекак объяснявшийся с ними потангутски, наплел всякие небылицы о моем путешествии (как он признался позже) и сказал, что нас уже ждут в Синине (ближайшем к Кукунору большом китайском городе, которому земли тангутов номинально подчинены). Когда гости ушли, он заявил мне, что все, рассказанное им, будет завтра же известно на всех стойбищах вдоль нашего пути по южному берегу озера и что никто не решится напасть на нас.
Мимо наших палаток взад и вперед прошли также несколько молодых тангуток, с любопытством оглядывая нас, но не решаясь подойти ближе. Одежда их была такая же, как у мужчин, но черные волосы были заплетены в множество мелких косичек; халаты были спущены с правого плеча, обнажая смуглые руки, грудь и шею, с которой спускались ожерелья из белых и желтых металлических блях; между грудями видна была черная коробка, вероятно, ладонка с какимнибудь талисманом или тибетскими молитвами.
Перед закатом солнца с гор спустилось к стойбищу небольшое стадо овец и коз и несколько домашних яков. Последние у тангутов и тибетцев служат и в качестве вьючных животных; они дают жирное молоко, шерсть, шкуры, мясо, рога (рис. 68). Несмотря на свою массивность, яки прекрасно ходят по горам и более приспособлены к сырому и холодному климату Тибета, чем верблюды.
На ночь мы пригнали верблюдов и лошадей к своим палаткам, и наши проводники по очереди сторожили их. Ночь прошла спокойно, и на следующее утро мы пошли дальше по долине Сагастэ и вскоре спустились к берегу Кукунора. По дороге заметили странное сооружение: на горном ручье, под навесом на четырех столбах, стоял большой цилиндр, обклеенный бумагой с тибетскими молитвами. Нижняя часть его представляла горизонтальное колесо с лопатками, опущенное в воду ручья, которая приводила цилиндр в медленное вращение. Это была молитвенная мельница, подобно виденным мною в Урге, но там эту мельницу вращали богомольцы, а здесь их роль выполняла вода, и молитвы возносились к небесам и днем и ночью без перерыва (рис. 69). Отмечу еще, что у тангутов были в ходу и ручные молитвенные мельницы в виде маленьких цилиндров с молитвами, которые вращались вокруг оси при круговых движениях руки: тангут при пастьбе скота носит и вращает такую мельницу в руке и, таким образом, усердно и автоматически возносит молитвы.
Рис. 69. Водяная молитвенная мельница
Спустившись к Кукунору, мы повернули вдоль его южного берега на восток и вскоре пересекли небольшую, но глубокую речку Таненгма, в воде которой я заметил стаи крупной рыбы. В моем багаже был небольшой невод, и возможность наловить рыбу впервые за время путешествия побудила нас раскинуть палатки на берегу речки, чтобы заняться ловлей. Я и Цоктоев разделись и полезли в воду, тогда как наши монголы, которые вообще не моются, и китайцы, которые не купаются в холодной воде, не решились помогать нам. За два часа мы наловили несколько десятков крупной рыбы, длиной в 35–65 см, принадлежавшей одному и тому же виду Schizopygopsis Przewalskii, открытому в Кукуноре Пржевальским. Рыбу варили и жарили, и в большом количестве, вычистив и разрезав вдоль, повесили на веревках вялить на солнце во избежание порчи.
Но я поплатился за это удовольствие сильным ожогом кожи верхней половины тела, которую слишком долго подвергал действию лучей южного летнего солнца, и в результате несколько дней мало и плохо спал.
На следующий день мы прошли еще почти 40 км по южному берегу озера, пересекая несколько речек, бежавших из Южно-Кукунорского хребта; по пути встречались хорошие пастбища, но тангутов, к удивлению, нигде не было видно; проводники объяснили, что летом тангуты живут в горах по долинам речек, где корм для животных гораздо обильнее и где нет комаров. На берегах Кукунора есть болотца и лагуны стоячей воды, значит, и комары. Сюда тангуты спускаются только осенью, когда в горах выпадает снег. Таким образом, наш дорогой конвой оказывался лишним, да и вообще необходимым не для нас, а для безопасности проводника на его обратном пути, как я и говорил князю Курлыкбейсе.
Южный берег озера вообще был небогат животной жизнью; мы видели только пищух, ласточек, гнездившихся в береговых обрывах, чаек и стаи рыб в речках. Озеро уходило далеко в обе стороны; оно имеет около 100 верст длины и до 60 верст ширины. Вдали, за северным берегом, тянулась одна из высоких цепей Наньшаня с зубчатым гребнем и несколькими вечноснеговыми вершинами, часто скрывавшимися в тучах. Хорошо виден был и остров Куйсу среди озера в виде косого плато с зелеными откосами, окаймленными у воды белыми и серыми скалами. Значительно ближе его, но западнее, из воды поднималось несколько белых скал, вокруг которых кружились чайки.
Остров Куйсу среди Кукунора представляет своеобразное убежище буддийских отшельников, которые только зимой, когда озеро замерзает, могут сообщаться с внешним миром, а летом совершенно отрезаны от людей, так как на озере нет ни одной лодки. Поэтому не мешает привести здесь сведения об этом острове, которые собрал геолог А. А. Чернов, участник позднейшей экспедиции Козлова. Он добрался до острова вдвоем с казаком Четыркиным на имевшейся в экспедиции складной лодке с большим риском, так как в конце августа погода была бурная и озеро сильно волновалось; расстояние до острова около 25 верст от южного берега.
Промокшие до нитки путники причалили к острову поздно вечером и провели ночь в маленькой пещере, где нашли запас аргала, позволивший развести огонь и обсушиться. Утром они обнаружили другую пещеру и в ней увидели отшельника, который сидел на особом возвышении перед открытой книгой и бормотал молитвы; перед ним стояли молитвенные чашечки и блюдечки. Увидев гостей, словно свалившихся с неба, монах вскочил, страшно испуганный, руки его тряслись, зрачки расширились. Приняв хадак, поднесенный ему для успокоения, он поспешно стал усаживать гостей на полу, бросив на него баранью шкуру, и поставил перед ними все свои съестные припасы. Скороговоркой, заплетающимся языком, он все время выкрикивал слова молитвы или заклинания, временами проводя пальцем по горлу и насильственно улыбаясь. Потом он схватил большую чугунную чашу и выбежал из пещеры, чтобы поспешно подоить коз; теперь можно было расслышать непрестанно повторяемое слово тэрзанда, датэрзандада (что делать, что делать). Подоив коз, он поставил чашу на огонь. Увидев, что гости едят, как люди, он понемногу успокоился, чаще улыбался, но не сводил с них глаз и быстро перебирал четки, шевеля губами. Угощенье состояло из простокваши, сушеного творогу и масла; у монаха был еще кирпичный чай, дзамба и совершенно высохшая баранья нога, очевидно, приношения паломников, посетивших остров еще прошлой зимой.
После угощенья гости пригласили монаха посмотреть их лодку, чтобы убедить его, что они не прилетели с неба. Тогда он понял, что, гости — иностранные люди, а подарки — перочинный ножик и пустая жестянка — окончательно успокоили его, и он пригласил гостей следовать за ним, показывая, что на острове есть еще отшельники. Их оказалось еще двое, жившие каждый в отдельной пещере. Все они были пожилые, но не старые, тангутского типа; они были одеты в бараньи шкуры, мало напоминавшие одежду; на ногах — низкие сапоги, коекак сшитые из шкур, шерстью внутрь. Первый монах был выбрит и имел обычный вид ламы, а другие два обросли волосами, заменявшими головные уборы.
Гости осмотрели небольшую кумирню в громадной нише в скале, в которой сидели глиняные статуи Будды в аршин высоты (всего 21 штука), затем обошли весь остров и сделали съемку его, собрали образчики горных пород. Остров имеет 1650 м в длину, 560 м в ширину в самой широкой части и состоит из нескольких уступов, высший из которых достигает 80 м над уровнем моря.
Берега частью обрывистые, скалистые, частью пологие. Вокруг них в воде видны были большие стаи крупной рыбы одного вида, указанного выше, плавали стаи черных и белогрудых бакланов и летали чайки, гнездившиеся на скалах острова. На последнем живут также крачки, гуси, турпаны, жаворонки, вьюрки, краснохвостки и горихвостки, а из четвероногих — только лисицы. Ни деревьев, ни кустов нет, но есть полынь, дикий лук, тмин, дэрисун, крапива, астры, мальва, папоротники. Трава сильно общипана, так как у отшельников имеется полтораста овец и коз, которые и доставляют им молоко, мясо, одежду, топливо в виде помета и освещение в виде масла. Но к удивлению, это стадо было не общее, а разделено и не равномерно: самый богатый лама имел 80 штук, другой 50, а третий только 20 и, очевидно, жил впроголодь. Кроме того, по острову бродила ожиревшая лошадь, ценная как производитель аргала. Зимой отшельники по очереди отправлялись верхом на берега для сбора подаяния. Для овец и коз возле каждой пещеры были устроены загородки, где животные проводили ночь.
Вода в Кукуноре горькосоленая, и пить ее нельзя. Монахи и животные пользовались дождевой водой, собиравшейся в ямах, вырытых вблизи пещер; эта вода была мутная, солоноватая и с неприятным привкусом от загрязнения.
Путешественники провели на острове несколько дней, занимаясь его изучением и наблюдая жизнь отшельников, которые почти все время просиживали на своих возвышениях в пещерах, монотонно произнося молитвы. Один из них занимался также изготовлением маленьких статуэток из глины с маслом, выдавливая их тремя металлическими штампами, вправленными в слоновую кость. Они раздавались паломникам, посещавшим зимой остров, в обмен на приношения, состоявшие главным образом из кирпичного чая и дзамбы.
На пути к острову и обратно путешественники измеряли глубину озера; наибольшая оказалась 37,5 метров, что очень немного для такого большого озера. Интересна тибетская легенда о происхождении озера, которую записал Пржевальский. В очень древнее время на месте Кукунора была обширная равнина, а озеро находилось под землей в Тибете на месте нынешней Лхассы. В наказание за выдачу одной тайны стариком, жителем равнины, бог затопил ее, при чем погибло множество животных и людей. Вода изливалась через отверстие в земле. Наконец, бог сжалился и по его приказанию чудовищная птица схватила в горах Наньшаня огромную скалу и заткнула ею отверстие. Эта скала и представляет остров Куйсу (т. е. пуп).[6]
Озеро Кукунор прежде было многоводнее и заливало берега почти до подножия гор, покрывая также остров Куйсу. Это доказывается террасами как на острове, так и на южном берегу, достигающими 50 м над уровнем озера, как я определил на своем пути, а Чернов на острове. Озеро медленно усыхает, хотя не имеет стока, а получает приток из многих речек с гор и из большой реки Бухаингол, впадающей в западный конец озера; но, очевидно, испарение несколько превышает приток благодаря сухости климата.
По берегам Кукунора не только леса, но даже крупные кустарные растения отсутствуют, хотя в Южно-Кукунорском хребте на большей абс. высоте мы видели еловые и можжевеловые леса. Поэтому отсутствие леса на берегах озера объясняется не абс. высотой, а, вероятно, сильными ветрами.
Следующий переход привел нас почти к концу южного берега, и мы разбили палатки на нижней террасе близ воды, которая манила своей свежестью и порядочным прибоем. К ужасу моих китайцев и монгол, я стал купаться в озере, дно которого ровное и песчаное. Мои спутники еще могли понять то, что я полез изза рыбы в речку, глубиной ниже пояса, но простое купанье в холодном озере и при сильном волнении их поразило. В этот вечер я решился, в виду отсутствия тангутов, отпустить своих трех проводников, стоивших больше шести рублей в сутки, и остаться еще два дня на берегах озера, чтобы лучше изучить его древние и новые отложения. До города Донкыр было уже недалеко, а монгол Абаши знал туда дорогу.
Отпустив проводников, мы на следующий день передвинули лагерь к самому концу южного берега, а днем позже по этому берегу дальше на север к подножию большой площади песчаных холмовдюн, которые надо было осмотреть; среди них оказалась высокая гряда, поднимавшаяся не менее 60 м над поверхностью озера. По форме и положению этих песков можно было судить, что на озере господствуют ветры с югозапада, со стороны высокого Тибетского нагорья. Впрочем достаточное количество влаги в воздухе и почве обусловило то, что в этих песках по котловинам между грядами видно было довольно много чия, разных трав и мелких кустов.
На третий день мы поднялись от озера по дороге в Донкыр и ночевали в долине хр. Потанина. За все эти дни людей мы не видели, заметили только росомаху, вероятно, охотившуюся за какимито грызунами, норами которых местами была изрыта песчаная почва. С ночлега в последний раз любовались синей гладью Кукунора, уходившей на запад за горизонт в низкой зеленой раме берегов. Отчетливо выделялась большая песчаная площадь на северовосточном берегу, где зеленая рама превращалась в золотую. Теперь нам предстояло на некоторое время снова попасть в жилые, густо населенные места и, после просторов долин и горных ландшафтов Наньшаня с их тишиной и свежим воздухом, снова окунуться в китайский муравейник и вдыхать запахи постоялых дворов и грязных улиц.
Но перед этим нас ждало неожиданное приключение на самом пороге тангутской земли. На следующий день, при подъеме на сравнительно невысокий перевал через хр. Потанина, один из усталых верблюдов отказался нести свой вьюк и лег на дороге. Пришлось разместить его груз на наших верховых лошадей, а самим итти пешком. На спуске с перевала мы увидели слева на склоне тангутские палатки. Осматривая выходы горных пород, я немного отстал от каравана, который уже поравнялся с стойбищем. Несколько больших собак бросилось со склона ко мне, а наверху тангуты смотрели на нас и не шевельнулись, чтобы отозвать свою свору. Опасаясь, что собаки разорвут меня, я вынул револьвер и выстрелил в ближайшую в нескольких шагах от меня; она повернула назад, а остальные остановились. Но едва я успел догнать караван, остановившийся при звуке выстрела, как со стойбища к нам прибежали несколько тангутов, вооруженных палками, и десяток женщин с большими ножницами для стрижки овец и загородили нам дорогу, хватая верблюдов за их поводки. Оказалось, что собака, в которую я выстрелил, отбежав немного, упала и издохла, и теперь тангуты требовали в возмездие за нее двух верблюдов с вьюками. К счастью, на стойбище из мужчин были только ламы, которые не носят оружия, так как иначе нас могли перестрелять сверху. Объяснение с тангутами шло медленно, так как Абаши плохо знал их язык.
Опасаясь, что тангуты не отпустят нас без выкупа, я поручил сыну Сплингерда вместе с слугойкитайцем поскакать в Донкыр и просить у местной власти помощи. Тангуты, занятые у верблюдов, не успели помешать отъезду посланных, но нас продолжали задерживать. В ожидании помощи, которая могла явиться только через несколько часов, так как до Донкыра оставалось километров 20, мы уселись на траву вдоль тропы впереди верблюдов, с одной стороны тангуты с палками и ножницами, с другой я, Цоктоев и Абаши. Начались переговоры приблизительно такого содержания.
— Зачем вы убили нашу собаку? Это самая лучшая собака, она дороже ваших верблюдов.
— Я убил собаку потому, что она нападала на меня. Вы должны были отозвать ее. Я знаю, что собаки тангутов очень свирепы.
— У тебя ружья нет. В собаку стрелял вот этот (показали на Цоктоева, державшего в руках двустволку).
— Нет, я стрелял в собаку вот из этой штуки (вынимаю и показываю револьвер). А в ней есть еще пять пуль в запасе, и она стреляет метко.
Тангуты переглядываются и чтото говорят. Цоктоев достает свой револьвер и говорит:
— И в этой штуке есть шесть пуль, и на всех вас хватит.
— А кроме того еще ружье и второе у монгола, — прибавляю я. Мы могли бы перестрелять вас всех за нападение, но мы мирные путешественники и не хотим проливать кровь.
Тангуты перешептываются и заявляют:
— Отдайте нам за собаку одного верблюда.
— Ничего не дадим. Мы послали в Донкыр за помощью. Китайский начальник пришлет солдат.
Воинственное настроение тангутов падает. Некоторое время проходит в молчании. Потом они говорят:
— Отпустим вас за половину вьюка.
— Не дадим никаких вещей. Мы будем жаловаться китайскому начальнику на то, что вы напали и задержали наш караван, и на то, что вы на большой дороге пускаете собак на мирных путешественников.
Женщины с ножницами одна за другой уходят к своим палаткам, остаются только четверо мужчин с палками. Они опять перешептываются и заявляют:
— Дайте хоть кирпич чаю, и мы вас отпустим.
Если бы у нас был зеленый кирпичный чай, который употребляют монголы и тангуты, я бы, конечно, удовлетворил эту скромную просьбу. Но запасы чая у моих спутников почти кончились. Не было также лишнего серебра, чтобы заплатить за собаку и кончить конфликт. У меня оставалось только серебро, необходимое для оплаты ночлегов на постоялых дворах на пути до г. Сининфу. На этом пути нельзя было рассчитывать на нахождение подножного корма для животных вне селений, т. е. на бесплатные ночлеги. Поэтому пришлось отказать и в этом выкупе.
Наконец, тангуты, видя, что они с нас ничего не получат, поднялись и отошли в сторону со словами:
— Уходите, пожалуйста, поскорее с нашей земли.
Мы быстро завьючили усталого верблюда, успевшего отдохнуть за время часовой остановки, и продолжали свой путь. Дорога шла вниз по долине, и уже в нескольких верстах далее начались китайские поселки. Перед Донкыром нас встретили посланные за помощью и сообщили, что они были у начальника уезда и распоряжение о посылке отряда солдат было сделано. Но мы добрались уже до города и расположились на постоялом дворе, а этот отряд все еще только собирался в поход, который, конечно, был отменен после заявления о благополучном прибытии каравана. Если бы тангуты не отпустили нас сами, нам пришлось бы ждать китайской выручки до позднего вечера или даже до следующего дня.
До г. Сининфу мы шли еще два дня по долине довольно большой реки Цайцзахэ, местами суживающейся в ущелье с скалистыми склонами; вместе с китайскими селениями и пашнями появился опять желтый лёсс, изпод которого часто проглядывали толщи красных третичных песчаников и глин, знакомые мне по окрестностям г. Ланьчжоу. Дно долины расположено уже на 1000 м ниже уровня Кукунора, и нам, после двухмесячного пребывания на больших высотах Наньшаня и Цайдама с их прохладой и простором, здесь было жарко и душно, хотя абс. высота все еще составляла 2300–2400 м.
В Сининфу пришлось затратить два дня на переснаряжение каравана. Верблюды так устали, что нельзя было надеяться, что они выдержат обратный путь в Сучжоу через хребты Наньшаня. На покупку новых животных денег у меня не было, и пришлось придумать такую комбинацию: продать верблюдов и на выручку нанять вьючных мулов у китайцев. Это опять стесняло свободу передвижения, но другого выхода не было. Мне хотелось итти по прямой дороге в Сучжоу, чтобы пересечь Средний Наньшань, но на этом пути не было постоялых дворов, необходимых мулам и их хозяевам, так как мулы не довольствуются подножным кормом, который даже не умеют щипать как следует. Они привыкли к стойлу и к зерновому корму, а хозяева не имеют ни палаток, ни теплой одежды, ни посуды для ночлега под открытым небом. Поэтому пришлось выбрать маршрут из Сининфу через Ганьчжоу в Сучжоу, более длинный и пересекающий Наньшань по более восточной линии. В геологическом отношении эта линия также еще не была изучена, следовательно, представляла интерес.
Перед г. Сининфу нас догнал караван англичанина Литтльдэль, который совершил большое путешествие из Туркестана через Кашгар и по новому маршруту вдоль подножия Среднего Куэнлуня и по Наньшаню. Монгольский начальник на р. Шарагольджин, который отказал мне в проводнике на Бухаингол, дал такого проводника Литтльдэлю за очень высокую плату, но проводник в самом начале тангутских владений сбежал, и караван шел дальше, ориентируясь только по карте. Они прошли весь Бухаингол и обогнули Кукунор по северному берегу, все время по кочевьям тангутов, которые на них не нападали. Впрочем, караван англичанина был гораздо внушительнее, чем мой: он ехал с своей женой в сопровождении целого десятка тюрков из Кашгара и двух индийских слуг, в том числе даже повара, хорошо вооруженных. Тюрки вообще гораздо смелее китайцев и монгол, и тангутов они не боялись. На такой штат спутников и соответствующее количество вьючных и верховых животных у меня средств не было.
Литтльдэль подтвердил мой вывод, что хребет Гумбольдта не соединяется с хребтом Риттера, т. е. что Пржевальский ошибся. Англичанин пересек хр. Гумбольдта восточнее моего маршрута и прошел по долине, разделяющей оба эти хребта, на Бухаингол. Свое путешествие он потом описал очень кратко и вообще ездил больше ради впечатлений туриста и охоты на диких животных, чем для научных наблюдений. В Синине мы остановились в одном постоялом дворе, я познакомился с его женой, он пригласил меня обедать, и я мог оценить искусство его индийского повара, который готовил пищу на походной плите, конечно, не сравнимую с той, которую готовил Цоктоев в котле на костре или в китайской кухне. Из Синина мы разъехались в разные стороны, англичанин на восток в Ланьчжоу и Шанхай по пути на родину, а я на север, продолжать работу в глубине Азии.
Интересно упомянуть еще, что в Донкыре уездный начальник прикомандировал к нашему каравану для его охраны китайского офицера и трех солдат, очевидно, на основании нашего столкновения с тангутами, но теперь это было совершенно не нужно, так как от Донкыра до Синина население сплошь китайское, и охрана только привлекала его излишнее внимание к нам. Путешествие из Синина в Ганьчжоу заняло 10 дней. Три дня мы шли вверх по долине р. Бейчуаньхэ, населенной китайцами; миновали на этом пути какоето разветвление Великой стены, здесь сложенной из сырцового кирпича и с башнями из того же материала. На четвертый день перевалили через высокий хребет Цзиншилинг, представляющий одну из цепей Наньшаня, но не ту, которая окаймляет с севера впадину Кукунора, а следующую к северу, так как первая, понижаясь, расплывается на несколько гряд, которые мы пересекали между Кукунором и Синином перевалом; к Донкыру, а затем по долинам рек. Перевал через Цзиншилинг был высокий (3900 м) и крутой, так что наши верблюды, если бы я решился итти с ними дальше, не смогли бы одолеть его. Хребет был весь в тучах, так что характер его гребня остался для меня неизвестным. Спустившись в широкую долину р. Датунхэ, мы должны были переправиться через эту быструю и глубокую горную реку. Людей и вещи переправили на маленьком плоту, состоявшем из надутых воздухом бычачьих шкур, поверх которых был приделан помост; лошади и мулы переплыли сами. Городок Датун, где мы ночевали, на две трети состоял еще из развалин и пустырей, оставшихся после дунганского восстания.
Три дня мы шли еще вверх по долине этой реки и по южным отрогам следующей к северу последней цепи Наньшаня, хр. Рихтгофена. Как уже упомянуто, ни китайцы, ни монголы и тангуты не дали отдельным цепям Наньшаня особых наименований, а знают только имена отдельных горных групп или частей этих цепей. Это очень неудобно для географии, и путешественникам поневоле приходится давать общее название каждой цепи, которое, конечно, местным жителям долго останется неизвестным. Таким образом, в сложной системе Наньшаня получился целый ряд новых наименований после путешествий Пржевальского и моего.
Долина р. Датунхэ выше г. Датун тянется еще далеко на северозапад и населена там тангутами, которых называют мирными, в противоположность тангутам Кукунора и Бухаингола, называемых дикими. Мирные не занимаются грабежами, и рядом с их стойбищами дунгане, т. е. китайские мусульмане, моют золото по притокам р. Датунхэ. Эти работы мы видели на нашем пути по отрогам хр. Рихтгофена. Мне удалось осмотреть одну шахту золотоискателей благодаря тому, что у ее устья не было рабочих, занятых промывкой золота на речке.
Мои спутники спустили меня по веревке в эту шахту; она представляла собой круглую дудку вроде колодца, диаметром в 1 м и глубиной в 13 м; верхние 3 м были закреплены плетнем, ниже в стенах видны были валуны и галька древних речных наносов. Со дна шахты шел извилистый штрек (галлерея) в 1 м вышины по самой богатой части россыпи с боковыми разветвлениями. В конце его я увидел рабочих, которые были удивлены и недовольны моим посещением. Никакой крепи в штреке не было, освещение состояло, конечно, из масляных плошек. Добытый золотоносный пласт по штреку выносят мальчики в корзинах к шахте. Так же примитивны были и приспособления для промывки пласта в речке, и снос золота наверно был большой, тем более, что золото мелкое.
Как я узнал, рабочие получали от хозяина по поллана, т. е. рубль в месяц на хозяйских харчах, обуви и инструментах и должны были добыть втроем каждый день от 70 до 100 корзин пласта, весом около 2 пудов. Промывку, вероятно, ведет сам хозяин или его доверенный. Из этого количества намывают около половины золотника золота, т. е. около 2 г.
Рис. 70. Ущелье р. Янхэ на северном склоне хр. Рихтгофена
В отрогах хр. Рихтгофена мы перевалили в бассейн р. Хыйхэ, которая далее к западу прорывается по недоступным ущельям через хребет и орошает оазис г. Ганьчжоу. По р. Хыйхэ живут монголы, тангуты. Если бы я не был связан наемными животными, я мог бы пройти по р. Хыйхэ до ее верховий, откуда есть дорога, с 4–5 высокими перевалами в Сучжоу.
Наша вьючная дорога в Ганьчжоу свернула за маленьким городком Унихочен в боковую долину через хр. Рихтгофена и быстро достигла перевала высотой в 3600 м. Длинный спуск по северному склону шел по р. Янхэ, долина которой скоро превратилась в живописное ущелье (рис. 70); по нему мы вышли из хребта в пояс оазисов, расположенный по другим речкам, вытекающим из этих гор, и сливающийся далее с оазисом г. Ганьчжоу.
Снова после прохлады и простора горных долин с видом высоких гор, частью с вечными снегами, мы попали в густо населенную местность северного подножия, с многочисленными пашнями, садами и рощами, летней жарой и лёссовой пылью.
Наньшань на нашем пути из Синина значительно отличался от той его части, которую мы пересекли на пути в Цайдам. Здесь атмосферных осадков гораздо больше, реки многочисленны и многоводны, склоны покрыты травой и кустами, местами есть леса, ледники более часты и снеговая линия спускается ниже. На западе сухость климата создает полупустынный характер долин и склонов, поднятие снеговой линии, скудость орошения и растительности.
Из Ганьчжоу мы прошли в Сучжоу по описанному уже в главе VIII поясу оазисов.