Об авторе и его героях

У некоторых зарубежных издательств есть хорошее правило: на суперобложке они сообщают краткие сведения об авторе книги. Мы узнаем, таким образом, что автор книги «Невидимки за работой», Вивьен Огилви — уроженец Новой Зеландии, ему ныне 51 год, среднюю и высшую школу прошел в Англии, работал учителем в Германии и Франции. Он покинул Германию после прихода гитлеровцев к власти и работал в германском отделе Би-би-си, главной английской радиовещательной станции. Как специалист по Германии он выступал по радио против национал-социализма. Переводит и пишет. Написал книгу «События в Англии в 1914—1915 гг.»

К этим кратким данным — анкетного порядка мы можем добавить, прочитав его книгу, что он человек умеренных политических взглядов. Если бы в анкете была особая графа: добродетели, — мы бы отметили: осторожность.

Издательство, выпустившее его книгу, не ограничилось краткими биографическими данными. Оно дало в рекламных целях характеристику книге. Характеристика — характерная. Вот она.

«Когда Вивьен Огилви принес нам свою рукопись и сказал бесцеремонно: «Это смешная книга», улыбка застыла на наших лицах. Мы уже не раз слыхали такие заявления. Тем не менее, мы прочитали рукопись. Мы громко хохотали. Рукопись переходила из рук в руки, и все смеялись. Рукопись вернулась к нам, мы снова ее перечитали – и снова смеялись. Ведь это действительно смешно!

Огилви описывает литературную колонию в Клигнанкорт-холле, чрезвычайно странное заведение, в котором происходят странные дела. Автор рассказывает о писателях и работниках радио, а также о злополучных приключениях одной фантастической ночи в Клигнанкорте.

Вы можете читать эту книгу в постели, в поезде, в скучное ноябрьское утро, где угодно и как угодно — и вы будете смеяться».

Таким образом, издательство выпустило книгу Огилви вод маркой юмористической, забавной литературы, преследующей только развлекательные цели. Издательство хохочет, предлагая читателю свой товар. Но деланность явно чувствуется в этом смехе. Почему вытянулись лица издателей, когда они впервые увидели рукопись Огилви? Автор, несомненно, талантлив. Книга его интересна. Но издатели отнеслись к ней с опаской. Если бы не издательство «Питер Невилл», книга, может быть, и не увидела бы света. Но и это издательство поспешило оградить себя заверением, что книга эта только забавна, что она никого не должна смущать, что она «безвредна».

Это, по меньшей мере, странно. Автор согласился на то, чтобы книга его вышла в свет с такого рода шутовской характеристикой, хотя он сам—это не подлежит сомнению — писал свою книгу совсем не для того, чтобы смешить благополучного английского читателя в постели. Советский читатель заметит, что автор не принадлежит к числу писателей, которые свое литературное призвание видят в том, чтобы щекотать на сон грядущий пятки буржуазии. При этом даже американский сенатор Маккарти не открыл бы своим нюхом признаков марксизма в книге Огилви. Автор в этом отношении безгрешен.

Английская коммунистическая газета «Дейли Уоркер» в номере от 26 февраля 1953 г., на наш взгляд, правильно оценила книгу Огилви в заметке «Мысль и улыбка». Газета пишет:

«Выдающимся произведением среди обычной развлекательной литературы являются «Невидимки за работой» Вивьена Огилви. Мишень, в которую мечет стрелы Огилви, это упадочная английская литература, превращение литературы из высокого призвания в источник легкой наживы.

Вивьен Огилви показывает довольно убедительно фабрику, где литературные анонимы — «невидимки» осуществляют массовое производство статей, романов, рассказов для литературных китов, которые своими именами создают марку «литературному товару».

Особенно интересна в книге злая карикатура на современную Америку, которая ведет кампанию экспорта уоллстритовской «культуры» в Европу.

От обычного литературного хлама, заполняющего прилавки магазинов, книгу Огилви выгодно отличает то, что автор, без сомнения, серьезно относится к цели своей сатиры. За легким смехом чувствуется правда и здравый смысл».

В книге Огилви, действительно, много смешного. Советский читатель не раз улыбнется. Автор талантливо владеет мастерством юмора. В его манере чувствуется влияние великой школы английского литературного смеха, влияние Диккенса. Огилви не останавливается перед преувеличением, перед карикатурой, гротеском. Но жизненность и правдивость придают силу и убедительность его насмешке. Он пишет с натуры, в хорошем реалистическом стиле. Существовала ли в действительности такая литературная мануфактура, какую описывает Огилви? Может быть, именно такая и не существовала. Может быть, есть в этом некоторое преувеличение. Может быть, не было в действительности такой водевильной ночи в коммерческом литературном предприятии, какая описана в заключительной части книги, Кое-что в книге надо отнести на счет художественного вымысла автора, его изобретательной выдумки. Но люди в книге не выдуманы. Это живые, реальные люди. Они взяты из жизни, которую автор очень хорошо знает, это реальный быт. Все персонажи Огилви типичны для современной английской буржуазной среды. Книга поэтому не просто рассказывает — она разоблачает.

Вот почему смех автора совсем не добродушен. Это злой, сатирический смех. Автор мог бы обратиться к издателям, которые попытались нарядить его в костюм шута: над кем смеетесь? Над собой смеетесь! Потому что книга Огилви это острый памфлет, направленный не против каких-либо частных явлений в буржуазной литературе, не против отдельных писателей и издателей, даже не против отдельных групп, — а против всей капиталистической литературы, против капитализма в литературе. Тут не помогают и робкие оговорки, которые сделал осторожный автор: речь, мол, идет не о больших, крупных писателях, не о Би-би-си, а только о литературных низах, о дешевой, расхожей, массовой литературе, о том, что называется не книгами для чтения, а «чтивом»? Эти искусственные вставки, сделанные явно руками перестраховщиков-издателей, не спасают положения. Огилви раскрывает перед нами зловещую картину гниения и распада буржуазной литературы на историческом этапе упадка, разложения и гниения капитализма. Поэтому предприятие, объединившее под руководством капиталистов группу писателей, выглядит одновременно и как фабрика и как публичный дом. Огилви знакомит нас с нравами находящейся «на дне» литературы. Это, по образному выражению Щедрина, нравы мужского пансиона «без древних языков».

Старый писатель Уэлтон, выполняющий в этом заведении обязанности редактора, говорит молодому и наивному писателю Халлесу, еще не разделавшемуся с иллюзиями «независимой» и «честной» литературы:

— Ну-ну, не расстраивайтесь. Я понимаю. Невесело лезть в такую грязь, заниматься проституцией для этих сутенеров от литературы.

Огилви раскрывает перед читателем тайны фабрики литературы, показывает ее работников. В изготовление литературы капитализм внес технические приспособления. Массовая литература механизирована. Картотека исполняет роль штампов н форм для словесного литья. Изучается стиль известного писателя и фабрикуются подделки под этот стиль. Циник Уэлтон даже называет это полезной школой для новичков, они приобретают мастерство фальсификации. Правда, они платятся за это потерей своей индивидуальности, оригинальности. Но капиталистическое литературное производство нуждается в оригинальности лишь в той мере, в какой нужны новые модели для торгового ассортимента. Модели изготовляются немногими «известными» писателями, «китами», —вернее, акулами. Известность—это и старость, это и богатство, это и высокая гонорарная оплата. Изготовив новую модель — роман, повесть, рассказ, — «известный» больше не утруждает себя. По его модели литературные пролетарии на потогонной фабрике кроют, шьют, отливают, сколачивают продукцию массового производства.

«Известный» поэт Гарстенг, составивший себе имя певца английской патриархальной деревни, — кулак, хищный предприниматель, содержатель дома литературной терпимости. «Известный» писатель Пилгарлик не утруждает себя писанием новых произведений. Он — «заказчик». Он даст директивы фашистского характера фабрике романов, и там по этим директивам, как по чертежам, опытные мастера литературного цеха сооружают новое «его» произведение, пропагандирующее идеи прирожденного неравенства людей и власти «избранных». Заказчик требует, чтобы рабочие, мастера и монтажники изучили его стиль, его манеру. Как один из «избранных», он имеет право на свой стиль. Исполнители этого права не имеют.

В этих условиях молодому писателю, не располагающему большими денежными средствами, так же невозможно проникнуть в литературу под своим собственным именем, как невозможно рядовому рабочему стать капиталистом. Такова судьба молодого талантливого писателя Халлеса, героя романа. Ему угрожает нищета. Чтобы существовать в литературе, он должен продавать капиталу не только свой труд, но и свою душу. Журналист ли он или беллетрист — все равно. Перед ним выбор: либо пропадать, отказаться от литературы, либо продать господам гарстенгам свой талант, свои убеждения, свою личность. Халлес не борец по натуре. Он — средний буржуазный интеллигент, еще сохранивший каким-то чудом наивность и непосредственность. Огилви не приписывает ему политической сознательности и глубины анализа. Попав на фабрику-притон, Халлес не столько возмущается, сколько изумляется. Он с любопытством рассматривает своих новых знакомых — таких же рабов, как и он сам. Это все «бывшие люди». Они когда-то пытались писать под своим именем, жили иллюзиями свободной литературы» у них было чувство собственного достоинства, самолюбие. Но капитализм выжал их как лимон, отравил их души отчаянием и горечью, превратил в циников и глубоко развратил. Она презирают себя и своих хозяев, озлоблены, несчастны и равнодушны. Это опустившиеся люди в глубоко опустившейся литературе. Молодому писателю Халлесу угрожает та же судьба. Он еще надеется на то, что ему удастся выбиться из этого страшного заведения и стать на ноги, это иллюзия в капиталистическом обществе, где иные рабочие мечтают о том, чтобы стать мелкими хозяйчиками. Но ясно, что пройдет некоторое время, и Халлес, набив руку на подражании, ка подделке, на ремесленнической. работе, растеряет все, что было в нем своего собственного, свежего, оригинального. Капитализм не щадит никого. Превратив литературный процесс в механический конвейер, он безжалостно выбрасывает за борт тех, кто ему более не нужен.

Буржуазия рекламирует индивидуализм как свою философию, свой «образ жизни». Буржуазные ученые и философы, такие же наймиты капитализма, какими являются подневольные писатели в Клигнанкорте, твердят стандартные фразы об индивидуализме как источнике свободной инициативы, оригинальности, богатства личности. Они клевещут, будто при коллективизме пропадает все это, будто происходит нивелировка личности, общая обезличка.

Эта ложь давно разоблачена и теоретически и на фактах жизни. Но она снова и снова подымает голову. Книга Огилви помогает разоблачению клеветы. Она показывает пресловутый индивидуализм буржуазии в его подлинном виде. Нет ничего оригинального и индивидуального даже в тех немногих людях, которым удалось самыми нечестными средствами подняться над массой. Что индивидуального в Гарстенге? Это обычный бизнесмен, стандартный хищник, перенесший в литературу все приемы, нравы, навыки крупного капиталистического производства. А что уж сказать о рядовых писателях? За немногими исключениями это серая, безликая масса, лишенная всякой индивидуальности. Свободная инициатива исключена в этом мире монополий. Опустошив души писателей, поэтов, журналистов, буржуазия привела их к одному идеологическому знаменателю. Она лишила их того, без чего нет ни индивидуальности, ни оригинальности — она лишила их лица, отняла у них даже имя.

Капитализм представлен в книге Огилви как общественный строй, убивающий личность в массах для того, чтобы поддерживать культ личности миллионеров, в действительности столь же «индивидуальных», как байковый билет со стершимися изображениями.

Капитализм обезличивает не только работников литературы, он обезличил и литературу. Он заменил оригинальное творчество массовым «чтивом», породил расхожую дешевую и по цене, и по содержанию макулатуру, в которой легкость вытеснила все другие качества. Капитализм до крайности, до предела снизил идейный и художественный уровень литературы. Это вынуждены признать и самые снисходительные критики современной английской беллетристики. Занимательность — это важное требование, предъявляемое к литературным произведениям. Скука убивает самый идейный роман. Но когда занимательность превращается в единственный критерий литературы, когда она становится самоцелью, когда мысль изгоняется из произведения, чтобы не мешать занимательности, то и получается то «чтиво», которое одинаково пригодно и для поезда, и для развлечения в осенний день, и на сон грядущий — лишь бы проглотить, не обременяя ни души, ни ума.

Капиталистическая техника в литературе, как и в кино, породила специалистов по части занимательности — мастеров трюка, фантастических выдумок, «острого» сюжета, невероятных ситуаций. Так называемая «револьверная» литература строится на всех этих приемах, художественное убожество которых рассчитано на самые невзыскательные вкусы. Идеальный читатель для этих мастеров «выдумки» — кретин. На оболванивании читающей публики и держится массовое производство «чтива», своей кажущейся политической безыдейностью преследующего вполне определенные политические цели: отвлечение читателей от политики. Известно, что рекорд в развращении читающей публики поставила американская литературная промышленность. Книга Огилви убедительно рисует американизацию Англии и в этом отношении.

Произведение Огилви закономерно заканчивается выступлением американского капитала. Сатира писателя достигает наибольшей остроты в разоблачении англо-американского капиталистического содружества. Мистеру Купферстечеру, приехавшему в Англию как в колонию США, размах заведения с продажными писателями кажется мизерным. Он задумывает на американские миллионы создать крупнейшую монополию по скупке английских писателей и журналистов. Эта сатирическая картина далека от преувеличения и гротеска. Она опирается на подлинные факты. Скупка на корню издательств, газет и журналов в Англии американскими капиталистами осуществляется после войны в широких размерах. На это затрачиваются крупные суммы из средств, ассигнованных на антисоветскую и антикоммунистическую пропаганду в Европе и в других странах. Купферстечер — это не вымышленная по сути своей фигура. Выдуман лишь водевильный финал затеянной сделки.

Исчерпывается ли общая картина современной английской жизни и литературы теми сатирическими образами, которые столь показательны в книге Огилви? Конечно, нет. Показана важнейшая сторона этой жизни, преобладающая, отражающая то, что происходит в буржуазной культуре, — вернее, в буржуазном бескультурье Англии. Есть и другая сторона. О ней свидетельствует сама же книга Огилви, его личность. Есть новые силы, растущие из народных низов, из рабочего класса. Есть молодые писатели, которые не хотят продавать себя и не продадут. Есть борьба за честную, независимую литературу, которая служила бы не для развлечения, а играла идейно-воспитательную роль, — борьба за литературу высокохудожественную, оригинальную. Есть уважение к славным вековым традициям английской литературы и желание возродить эти традиции. Это не только коммунистическая литература, прокладывающая свои путь в труднейших условиях. Огилви бесконечно далек от марксизма, от коммунизма. Его сатира не претендует на глубину. Но в ней горячо выражен протест честного писателя против всевластия капиталистической пошлости. Огилви требует очищения литературы от сводников, от унизительного служения беспринципным торгашам. Он выступает в защиту независимости литературы от предпринимателей-капиталистов, в защиту свободы печати, растоптанной буржуазным строем. Наконец, в книге Огилви ярко говорит чувство оскорбленного национального достоинства. Он выражает настроения миллионов англичан, которым невтерпеж становится наглое хозяйничанье американцев-капиталистов в Англии.

Злым обличением американизации Англии звучат слова на обеде в заведении Гарстенга:

«Цель наша — чтобы под воздействием литературы, которую мы выпускаем, люди за границей перестали слушать коммунистов. Вы, несомненно, увидите в Лондоне некоторые наши журналы: «Все или ничего», «Проказы любви» ... Они весьма популярны и выставлены во всех витринах на Пикадилли, на Лестер-сквере и Прэд-стрит... Мы считаем, что американская красавица, портреты которой вы увидите во всех наших изданиях, стала жрицей-весталкой международной демократии... Мы добьемся того, чтобы американская красавица проникла за железный занавес, как она проникла в Западную Европу, в Японию, в Грецию и Корею, — это была первая ступень обучения американскому образу жизни» (стр. 133).

Пресловутая «пин ап гёрл», которая украшает собой обложки американских журналов, выглядит в сатирическом изображении английского писателя как продажная красавица с Бродвея. Она предшествует или сопутствует устройству военных баз США в государствах Западной Европы и Азии. Это —символ в реалистическом романе Огилви. И символичен конец этого романа. Американский предприниматель Купферстечер вынужден бежать, избитый и осмеянный. Это — художественное переложение популярного лозунга: «Американцы, убирайтесь домой!»

Конечно, в сатирическом романе это изгнание американского завоевателя английского книжного рынка выгладит карикатурно и водевильно. Но заканчивая таким образом свое произведение, Огилви шел навстречу широко распространенным настроениям.

Советского читателя книга Огилви знакомит с изнанкой демократии. Ее распад и гниение изображены с убедительностью реалистической сатиры.

Д. Заславский.

Посвящается моей жене.

I

Въезжая в деревню Плэдберри, автобус замедлил ход и остановился у трактира «Конюх и лошади». Единственный пассажир вылез, выволок свой чемодан и поставил его на землю. Автобус, трясясь и подскакивая, двинулся дальше и скоро исчез из виду. Пассажир осмотрелся по сторонам.

Деревенская улица была безлюдна, но на скамье у входа в трактир неподвижно сидели в ряд какие-то люди, а на ветхом, видавшем виды столе перед ними стояли пивные кружки. Молверн Халлес, подняв свой чемодан, направился к этим людям, и вдруг вся компания сразу ожила, задвигалась, как будто киноленту снова пустили после остановки. Они качались из стороны в сторону и то поднимали кружки, то с грохотом ставили их обратно на стол, утирали рот тыльной стороной руки, громко чмокали губами. Сидевший с краю мужчина поднялся и стоял у стола, опираясь на свой пастуший посох и жуя соломинку. На нем была длинная, до колен, холщовая блуза.

Вдруг все, как по команде, затянули песню. Молверн Халлес, не дойдя до них, круто остановился. Слова песни были ясно слышны:

Мы старой Англии сыны—эй-эй-эй!

С утра поем, до ночи пьем, и нет нас веселей.

Сидр у нас лучше всех — подходи смелей,

С утра поем, до ночи пьем, и нет нас веселей.

Вдосталь у нас ягнят,

И коров, и поросят,

Во всей старой Англии нет нас веселей!

Молверн не знал, что и думать. «Господи, помилуй!» — буркнул он про себя и подошел ближе.

Один из сидевших весело помахал ему кружкой и крикнул:

— Здорово, молодой человек! Что-то не припомню, чтобы я вас встречал в здешних местах. Приезжий, должно быть, а?

Все затянули второй куплет, только один встал и шагнул навстречу Молверну.

— Вы из этих... из газетчиков, сэр?

— Нет, — ответил Молверн, все более и более недоумевая. — Я приехал в усадьбу. Не скажете ли, как туда пройти?

Его собеседник повернулся, замахал рукой остальным и крикнул:

— Все в порядке, ребята! Незачем глотки драть!

Певцы мгновенно умолкли.

— Так вы, должно быть, Халлес? Наша секретарша предупредила меня, что вы можете приехать этим автобусом, и велела вас высматривать. Но сюда ждут сегодня репортеров от газеты, и мы подумали, что вы — один из них. Вот на всякий случай и разыграли деревенских простаков. Я говорил, что не приедут они так рано, но Гарстенг требовал, чтобы мы пошли сюда ломать комедию. Это Артур Гарстенг — тот, известный. Он затевает сегодня вечером грандиозное представление и вообразил, что репортерам другого дела нет, как приезжать с утра и торчать тут целый день. Дьявольское самомнение!.. Ну, пойдемте, я вас познакомлю с нашими. Да, забыл представиться: Чарлтон, Эндрью Чарлтон.

Халлес был настолько поражен видом людей, с которыми его знакомили, что не запомнил ни одной фамилии. Он смотрел на них во все глаза. Шляпы на всех были ветхие, засаленные, одежда грязная и явно с чужого плеча. Ни на ком не было воротничка — у одних шея была обмотана каким-то тряпьем, другие бесцеремонно выставляли напоказ запонки у ворота рубахи. На сапогах налипли комья глины, руки были грязные. У некоторых были фантастически длинные бороды.

— Ну что, видали вы когда что-либо подобное? — сказал Чарлтон. — Все это барахло добыто из киностудий в Эндертоне. Гарстенг купил его задешево, когда студии ликвидировались. Ну-ка, ребята, подвиньтесь, дайте место гостю! Что пить будете, Халлес?

— А вы все пьете сидр? — довольно кисло спросил Молверн, вспомнив слова только что слышанной песни.

— Боже упаси! Да в здешнем кабаке и не держат сидра. Кто пьет пиво, а кто — напитки покрепче. Конечно, это идиотство — пить виски из таких кружек! Нальешь туда двойную порцию, разбавишь, а смотреть не на что — какая-то капля на дне!

— Ну хорошо, в таком случае я выпью пива.

Чарлтон скрылся в трактире.

— Скажите, как вам понравился мой акцент? — спросил у Молверна тот субъект, что первый приветствовал его с этакой простонародной грубоватой сердечностью. — Здорово, а?

— Можете не отвечать ему, — вмешался другой. — Он воображает себя великим знатоком диалектов. А я тебе говорю, Элистер, — ты утрируешь! Диалект твой просто курам на смех. Никто здесь так не говорит.

Вернулся Чарлтон с пивом.

— Вот что, Халлес, — сказал он, — если вы согласны немного подождать, вы пойдете в усадьбу вместе с нами. Мы должны сидеть тут до закрытия — на случай, если явится кто-нибудь из репортеров... Кстати, если они явятся, вы уж, пожалуйста, сразу смывайтесь в трактир, чтобы не портить ансамбля! Вы, так сказать, вносите диссонанс. Имейте в виду, в усадьбе нас ожидает завтрак, так что вы не прогадаете.

— Я охотно подожду. Для меня ведь здесь все ново... Признаться, я ничего не понимаю...

Чарлтон расхохотался. — Еще бы! Вам, верно, кажется, что вы попали в сумасшедший дом? Но для вашего успокоения могу сказать, что ломать эту дурацкую комедию — изображать деревенских олухов — вовсе не входит в наши повседневные обязанности. Гарстенг навязывает нам это только по временам, когда он выступает в роли защитника «патриархальной английской деревни» и тому подобной ерунды. Мы ему не раз намекали, что теперь этим не проведешь даже самого доверчивого туриста-американца. Но его разве убедишь? Нет, вы только полюбуйтесь на эти бороды! А хуже всего бакенбарды — они вечно отклеиваются!

— Да кто же вы такие? Актеры? — спросил сильно заинтересованный Халлес.

— Бог с вами! Нет! Мы просто бедные угнетенные писатели — как и вы, вероятно?

— Да, вы угадали. Мой комиссионер направил меня сюда. Он сказал, что придется делать какую-то литературную работу.

— А кстати, кто ваш комиссионер?

— Кларкснуэл.

— Вот как! Знаете, я тоже пользуюсь его услугами. Неплохой старикан, старается для нашего брата. Уж если он вас послал сюда — значит вы писатель хороший.

— Не знаю, хороший или нет. Раньше мне казалось, что у меня есть что сказать людям и что я умею писать. Но теперь я уже в этом не уверен.

— Понятно. Все мы это пережили. Пишешь, пишешь — а тебе почти все возвращают из редакций обратно, и не заработаешь даже на кусок хлеба. Чтобы иметь хоть какой-нибудь верный заработок, берешься за переводы, за любую литературную поденщину. Кому-кому, а мне это знакомо! Как-то я взялся написать историю одной торговой фирмы, которая изготовляет жестяные ковши и ведра для мусора. Сколько труда было положено! Ну и работа! Она отнимает уйму времени, высасывает из человека всю энергию, которая нужна для творчества. Да, да, дорогой мой, все мы прошли через это...

— Вот как!

— Наверно, и вам надоело голодать, и когда все, кроме пишущей машинки, было снесено в ломбард, а за квартиру нечем было заплатить, вы отправились к старику Кларкснуэлу и сказали ему, что положение у вас безвыходное.

— Да, приблизительно так оно и было. На всякую литературную мелочь — статьи, короткие рассказы — такой спрос, что Кларкснуэл, да и другие комиссионеры попросту не берутся их пристраивать. Проценты, которые они получают с напечатанного материала, не окупают даже расходов на упаковку и марки для рассылки по издателям рукописей, которые они тщетно пробуют им навязать.

— Знаю, знаю, можете не объяснять. И вы, конечно, пробовали сами обивать пороги редакций, а толку от этого было не больше. Так?

— Да, именно так. Тогда Кларкснуэл сказал, что он кое-что для меня придумал, и взял у меня пачку моих рассказов. А недавно он вызвал меня к себе и объявил, что, если я согласен ехать в деревню, он может устроить меня на работу, где у меня будет небольшой, но верный заработок, комната и сытая кормежка три раза в день. Я в то время уже готов был пойти на все. Впрочем, у меня еще хватило самоуважения спросить, что именно я должен буду делать. И мне было сказано: «Писать. Писать все, что вам поручат, и примириться с тем, что это будет печататься не под вашим именем». Я подумал, что речь идет о работе в какой-то газете, а Кларкснуэл говорит: «Нет, вы будете «невидимкой», писать за других». В первую минуту я встал на дыбы, но пустой желудок быстро убедил меня согласиться. Правда, старик уверял, что у меня будет достаточно свободного времени, и я смогу писать и для себя. Он даже настойчиво советовал мне дописать здесь роман, с которым я вожусь вот уже второй год.

— Что ж, все обстоит именно так, как сказал вам старик. Мы делаем то, что от нас требуется, а за это нас кормят и платят жалованье. У нас нормированный рабочий день, а за сверхурочную или экстренную работу плата особая. В свободные часы мы можем делать что угодно. И кое-кто действительно дописывает здесь начатые книги. Вот, например, Элистер — тот болван, что пытается говорить по-йоркширски, — в прошлом месяце, он напечатал где-то свой роман. А Чарли — тот, что в блузе, — написал биографическую повесть, она весной выйдет в свет. В общем, когда преодолеешь естественное отвращение к этому делу, здесь не так уж плохо, и когда человека кормят регулярно каждый день, ему это, знаете ли, начинает нравиться.

Тут в трактире чей-то голос прокричал несколько раз:

— Джентльмены, пора! Закрываем!

— Ага! — Чарлтон облегченно вздохнул и встал. — Конец мученьям! Теперь вот только поможем вытурить из трактира всех пьянчужек — и можно идти в усадьбу. Ну-ка, ребята, подсобите!

Все двинулись за ним в трактир. Там было человек десять посетителей, все пожилые или средних лет. Некоторые уже нетвердо держались на ногах, опирались о стойку, а один даже навалился на нее грудью, вытянув руки и уткнувшись лицом в лужицу пива. Двое, покачиваясь, стояли посреди комнаты и, положив друг другу голову на плечо, мрачно бубнили что-то. Несколько человек сидели, привалившись друг к другу, на скамье, а один лежал на полу.

— Это кто же такие? — спросил Халлес у Чарлтона. — тоже литераторы?

— Нет, нет, это настоящая деревенщина. Посмотрите, как они одеты.

На этих людях были приличные костюмы из магазина готового платья — видимо, купленные в соседнем городке.

— В такие дни, как сегодня, Гарстенг велит убирать их подальше, чтобы их не увидели наши гости. Им обеспечена бесплатная выпивка — пей сколько влезет, но с одним условием: до закрытия — из трактира ни шагу! Теперь надо их отсюда выставить... Ну, давайте!

— Что же, тащить их домой?

— Вот еще! Вытащим их через заднюю дверь — и пусть отсыпаются в сарае!

Когда это было проделано, вся литературная братия отправилась в усадьбу. Шли сначала по деревенской улице, потом по извилистой тропке, мимо двух-трех коттеджей, через речку и вверх по склону лесистого холма.

— Усадьба вон там, за теми деревьями, — пояснял Чарлтон Халлесу. — Она стоит среди парка, а за парком — поля. Вам тут понравится, вот увидите. Дом — настоящий образец величественной елизаветинской архитектуры, но в восемнадцатом веке был перестроен и расширен. А теперь тут и водопровод, и ванные комнаты, и электричество, и центральное отопление — все, что хотите. Покойный граф, отец нынешнего владельца, даже устроил под деревьями бассейн для плаванья. Воду туда накачивали из всех колодцев в имении. И при нем же здесь построена электрическая станция. Все машины установлены в безобразном кирпичном; здании за парком. Молите бога, чтобы окно вашей комнаты не выходило на ту сторону. Впрочем, к этому тарахтенью в конце концов привыкаешь, как к шуму мотора на пароходе.

Халлес, тащивший в гору свой чемодан, совсем запыхался и мог только время от времени мычать в знак того, что слушает внимательно. У него вертелось на языке множество вопросов, но он решил с ними повременить. Елизаветинское здание? Граф? Именье? Электрическая станция и водопровод? Писатели, разыгрывающие деревенских простаков? Куда он попал? И что делает в таком месте Артур Гарстенг? Уж он то не какой-нибудь жалкий литературный поденщик, которого нужда заставляет работать за других! А может он здесь главный начальник? Ведь по его приказу здешние «анонимы» устроили в деревне маскарад, который они явно считают чистейшим шутовством.

Они поднялись по откосу до самого верха, и там дорога пошла ровная, обсаженная деревьями, ветви которых, сплетаясь, образовали над ней свод. На каких-нибудь полкилометра дальше деревья расступились, и дорога привела к высоким чугунным воротам на массивных каменных столбах. На воротах красовался герб владельца — фигура какого-то геральдического зверя, держащего лапу на щите.

— Тут главный вход в парк, — пояснил Чарлтон. — Этими воротами все восхищаются.

Халлес залюбовался изящными чугунными завитками очень тонкой работы, которые окружали затейливую монограмму, сплетаясь в обдуманную путаницу цветов и бутонов.

— Все, что вы видите впереди, — это парк. Только из окон дома открывается вид на поля за усадьбой.

Чарлтон, любезно взяв на себя обязанности гида, описывал все с такой гордостью, словно это были его владения.

— А кому это все принадлежит? — спросил Халлес.

— Ну, я же вам говорил: графу.

Вы упоминали про какого-то графа, но не назвали его.

— Ну, это старый Крот.

— Кто-о?

— Крот. Лорд Крот. Пишется его фамилия Клигнанкорт, а мы для краткости называем его «Крот».

— Ага! — только и сказал Халлес

А Чарлтон словоохотливо продолжал:

— Да, владелец этого обширного поместья — не кто иной, как Колин, семнадцатый граф Клигнанкорт.

Халлес только что хотел спросить: «А если так — какого же чёрта вы все тут околачиваетесь?», но в эту минуту за последним поворотом аллеи, огибавшей холм, перед ними возник графский дом; расположенный на склоне, на удачно выбранном месте высоко над парком, он производил внушительное впечатление. Центральный портик был увенчан невысоким фронтоном, а к стройному фасаду с обеих сторон примыкали угловые флигеля, которые дополняли общий архитектурный рисунок, не перегружая его.

Поднявшись по аллее в гору, писатели несколько минут подошли к дому. Чарлтон с улыбкой посмотрел на Халлеса.

— Ну как, хорош?

Халлес в ответ только головой кивнул.

II

В вестибюле их встретил мужчина без пиджака, в байковом переднике.

— Хэддл, — обратился к нему Чарлтон, — узнайте, пожалуйста, какую комнату отвели мистеру Халлесу, и проводите его туда.

Хэддл пошел справиться.

— Ну, а нам, деревенщине, надо снять наши доспехи и умыться. Мы скоро вернемся. Когда приведете себя в порядок, приходите сюда. Кто-нибудь поведет вас завтракать.

В этом доме трудновато ориентироваться.

Хэддл вернулся, молча взял чемодан и повел Халлеса коридором, потом по лестнице на второй этаж и опять по коридору — в отведенную ему комнату. Комната была маленькая, обставленная точь-в-точь как в студенческих общежитиях. Сходство было настолько разительное, что Халлес чуть не спросил, когда надо явиться к ректору, и невольно поискал глазами на стене «правила» насчет того, когда здесь тушат свет и запирается входная дверь, где лежат ключи для запоздавших и так далее. А разрешается ли здесь принимать у себя в комнате представительниц другого пола? Странно: он сейчас впервые за много лет снова испытывал то беспокойное чувство неуверенности в себе и нечто вроде благоговейного трепета, которые испытывает новичок в храме науки.

Он с удовольствием убедился, что из «горячего» крана течет действительно горячая вода, и основательно умылся. Утираясь, он подошел к окну. Эге, Чарлтон-то был прав! Это кирпичное здание и в самом деле безобразно. Похоже на товарный склад при железнодорожной станции. Видно, покойный граф был верен аристократическим традициям и к наследию предков добавил нечто совершенно в духе своего времени.

Кое-как найдя дорогу, Халлес сошел вниз, в холл, и остановился у парадной лестницы. От первой площадки, где стена была увешана громадными портретами, лестница разветвлялась надвое и уходила на второй этаж. Холл был просторный и тоже весь увешан картинами. Халлес не нашел среди них на одной, написанной позднее начала девятнадцатого века.

Из бокового коридора появился один из тех, кого он встретил у трактира.

— Пошли! — сказал он Халлесу. — Вы, наверное, умираете с голоду? У меня уже слюни текут, как у павловских собак. Кстати, позвольте представиться: Джеффри Портер. Вы вряд ли запомнили наши фамилии там, в деревне: такой тарарам хоть кого мог ошеломить!

Портер привел новичка в небольшую комнату, где был накрыт стол, а на буфете приготовлены холодные закуски. Войдя, он поздоровался с человеком, который уже завтракал на дальнем конце стола. Этого широкоплечего седого мужчину с массивной челюстью Халлес видел в первый раз.

Они с Портером сели на другом конце стола и принялись за салат и холодное мясо.

— Интересно, как вам здесь понравится. Эндрью уже, кажется, описал вам обстановку.

— Да, в общих чертах. Но скажите: если тут работает артель «невидимок» — что делает среди вас Артур Гарстенг?

— Ну как же — ведь это его затея, и теперь он ведет все дело. Он где-то познакомился с лордом Клигнанкортом, и когда тот стал ему рассказывать печальную повесть своих бесплодных усилии сохранить родовое поместье, Гарстенга осенила блестящая идея. Они с Клигнанкортом стали компаньонами и создали солидное предприятие, в котором мы все теперь работаем. «Концерн» наш процветает. Мы выпускаем всевозможные товары — статьи, рассказы, обозрения, монографии, тексты для радиопостановок, мемуары артистов и знаменитых государственных деятелей... Все модные писатели пользуются нашими услугами. Каждому ребенку ясно, что выпускать столько продукции, сколько выпускают Уэлк, Чемпернаун. Пиблс и другие наши неиссякаемые кладези литературы, — попросту выше сил человеческих. Возьмите любую газету, или журнал, или вы найдете там одни и те же широко известные примелькавшиеся имена. Какой бы новый журнал ни начали выпускать — якобы для того, чтобы выдвинуть молодых писателей, — загляните в него и что вы увидите? Все те же знакомые имена. Эти господа всегда выступают по радио, читают доклады, ездят пожинать лавры в Америку. По меньшей мере раз в год каждый из них выпускает книгу в три обхвата. Как же они умудряются, а?

— Не понимаю. Меня самого это часто удивляло.

— А дело объясняется очень просто: громадная часть их продукции пишется здесь. Мы сочиняем для них все мелкие вещи — и даже некоторые большие романы.

— Мошенники! — буркнул седой мужчина на другом стола.

В эту минуту вошло еще несколько человек.

— Aй-ай-ай, как не стыдно! — сказал один из них, грозя седому пальцем. — Опять вы выражаетесь непочтительно о великих людях! Да еще при новичке!

Седой на секунду поднял глаза, утомленно и сердито глянул на всех и снова занялся сыром и печеньем.

«Странная у него кожа — как будто она никогда не нуждается в бритве? — подумал Халлес. — Скопец, что ли?»

Вошедшие взяли с буфета тарелки с едой и сели за стол. Седой утер рот большим цветным платком, встал и пошел к двери. Халлес проводил глазами эту громоздкую фигуру — и вдруг со стуком уронил нож на тарелку. На седом юбка!

Как только дверь захлопнулась, он круто обернулся и увидел вокруг ухмыляющиеся физиономии.

— Что, попали впросак? — спросил Чарлтон.

— Кто она? Ведь это женщина, да?

— Это Беверли Кроуфорд.

— Неужели? Я и не знал, что она еще жива.

— Ну, это как сказать?.. — отозвался кто-то из собеседников. — Бедная старуха давно вышла в тираж. В двадцатых годах она произвела фурор, а теперь вот докатилась — вынуждена пробавляться халтурой. Нелегко ей терпеть такое унижение, да что поделаешь — все хотят есть.

Халлес припоминал то, что ему было известно о Беверли Кроуфорд. Первая ее книга наделала шуму — то был роман о лесбийской любви, и назывался он «Сюзанна — занятный муж». Халлес так и не смог одолеть этот роман до конца. Бесконечные страницы кропотливых психологических изысканий оправдательного характера — это не всякий способен переварить.

— Помните, — говорил между тем Чарлтон, — какой успех имел ее первый роман? Но объяснялось это только его сюжетом. Бульварные газеты подняли трезвон: одни называли книгу обличительной и смелой, другие кричали, что это скандал, что она позорит нашу христианскую страну. И, конечно, книгу стали раскупать как горячие пирожки. Но читать ее было просто невозможно!

— Да, бедняжка Беверли — писательница бездарная, — вставил кто-то.

— Ну нет, этого я бы не сказал, — возразил Портер. — Она удивительно тонко чувствует оттенки слов.

— Ну, может быть, у нее что ни слово — то перл, но вся мозаика в целом — скучища невообразимая, — сказал Чарлтон не сдаваясь. — И, во всяком случае, больше ни одна книга не имела такого успеха, как первая. Пока Беверли была в моде, всякую ее писанину, конечно, везде охотно печатали, но когда сенсация утихла, и интерес публики поостыл, ее акции у издателей сразу упали и ей преспокойно дали отставку, Она написала второй роман — и он потерпел фиаско. Третий был еще хуже. Тогда ее уже окончательно перестали печатать. Она была выброшена за борт... Весь секрет в том, что ей не о чем было писать.

— А чем она занимается здесь? — спросил Халлес.

Но в эту минуту позвонил телефон на буфете. Один из писателей вскочил и взял трубку, остальные выжидательно замолчали.

— Слушаю. У телефона Мертон... Да, он здесь, завтракает с нами. Хорошо, передам.

Он положил трубку на рычаг. — Это секретарша Гарстенга. Халлес, он просит вас зайти к нему после завтрака.

Да и нам не мешает поторопиться. Пора опять за дело, — заметил кто-то. — Эти проклятые «сельские развлечения» здорово выбивают нас из колеи. Меня, например, оторвали от статьи «Парные кровати или двуспальные?», которая будет помещена в «Воскресном отдыхе» в качестве очередной еженедельной беседы преподобного Раули.

Позавтракав, все встали из-за стола.

— Вам надо подняться по главной лестнице, — объяснил Халлесу Чарлтон. — Кстати, мы, мелкая сошка, ходим по ней только в тех случаях, когда нас вызывает Гарстенг. На втором этаже повернете с площадки направо — и первая дверь налево. На ней табличка, так что вы сразу найдете.

Следуя этим указаниям, Халлес дошел до кабинета Гарстенга, постучал и женский голос ответил: «Войдите». Комната была большая и светлая, но ее портили простые некрашеные полки, ящики с картотекой и множество разных шкафов. За письменным столом сидела девушка, очень элегантно и модно одетая, с лицом красивым, но неприветливым.

— Мистер Халлес! — не спросила, а скорее констатировала она. — Мистер Гарстенг вас сейчас примет.

Она открыла дверь в смежную комнату, и оттуда глухо, словно издалека, донесся голос человека, который не то нараспев декламировал что-то, не то произносил речь.

— Это он говорит в диктофон, — шепотом пояснила секретарша. — Но вы проходите и садитесь у стола.

Халлес прошел по толстому ковру, путь до стола показался ему бесконечно длинным. Сидевший за этим громадным письменным столом мужчина указал ему на стул против себя и продолжал говорить в трубку диктофона медленно, с подчеркнутой выразительностью:

— …сверкая в тусклых просторах времени… Стоп, поправка! (он сделал пометку карандашом на лежавшем у диктофона блокноте) ...Сверкая на скучной равнине времени… словно брызги росы на траве... Поправка! (снова пометка карандашом) ... как брызги росы на траве... или гребень в матовом мраке волос...

Он положил трубку диктофона и обратился к Халлесу:

— Здравствуйте. Извините, что заставил вас ждать. Я как раз кончаю поэму.

Оба привстали и пожали друг другу руки через широкий стол, затем снова сели.

Гарстенг придвинул к себе какую-то папку и раскрыл ее.

— Та-ак, — протянул он, быстро перебирая лежавшие в ней бумаги. Минуту-другую он, молча их просматривал, затем поднял глаза и пододвинул Халлесу ящичек с сигарами. — Прошу!

Закурив, Гарстенг откинулся в кресле, выпустил в потолок облако дыма и приступил к деловой беседе. Говорил он с заметным манчестерским акцентом.

— Кларкснуэл писал мне о вас и прислал образцы вашего творчества. Рассказы хороши, иначе я не пригласил бы вас сюда. Но пробить себе дорогу вы не можете. Правильно? Скажем прямо — положение у вас тяжелое. А мы набираем способных литераторов, не умеющих пристраивать то, что они пишут. И вам тоже мы предлагаем работать у нас. На каких условиях — это вы, вероятно, уже знаете от Кларкснуэла. Если вы согласны, у вас будут нормированные рабочие часы, и в эти часы вы обязаны писать то, что вам поручат. Все это будет печататься под чужими именами. Ну, а в свободное время, можете писать для себя. И помните: если вы кому-нибудь заикнетесь, что писали за того или иного автора, вы отсюда пулей вылетите. Мало того, вы попадете в черные списки, и вам нигде в Англии ходу не дадут: я человек влиятельный. То же самое будет, если вы хоть словом обмолвитесь о характере нашей организации — даже в том случае, если решите не работать у нас. Для всего внешнего мира мы просто колония писателей. Говорите всем, что лорд Клигнанкорт облек в современные формы меценатство, которое всегда было отличительной чертой английской аристократии. Он предоставил свой дом сообществу писателей, и здесь они за умеренную плату могут жить на всем готовом и спокойно работать. Вот и все… Ну, что же вы решили? Согласны принять наше предложение? Испытательный срок — месяц, а затем каждая сторона имеет право отказаться.

Слушая этого человека, Халлес все время внимательно наблюдал за ним. Так вот он Гарстенг, этот знаменитый певец английской деревни, апостол идиллической «старой Англии», главный редактор ежемесячного журнала «Рощи и долины», издатель серии «Красоты нашей родины», редактор еженедельника «Ареопаг», директор издательства «Слоуп и Крауди», сценарист, радиокомментатор и так далее и так далее. В своей черной визитке, жилете с белой выпушкой и серых в полоску брюках, коротко подстриженный, он был очень элегантен и производил впечатление человека энергичного и деловитого. На вид ему было лет за тридцать.

— Ну, что же? — сказал он отрывисто. — Согласны?

— Согласен.

— Отлично. Посмотрим, как вы работаете.

Он нажал кнопку звонка и нагнулся к ящику.

— Мисс Ленгтон, попросите ко мне на минутку мистера Порпа.

— Мистер Порп — наш контролер-распорядитель, — пояснил он затем Халлесу. — Он вас введет в курс дела, даст первое задание, словом — все устроит. Да, кстати... буду вам очень признателен, если вы сегодня вечером придете на наше собрание в сельском клубе. Ваши коллеги объяснят вам, что надо делать. Разумеется, это не входит в ваши обязанности, так как это работа не литературная, но вы меня очень обяжете, если придете.

«А если не придете, мы вам это припомним», — мысленно докончил за него Халлес, когда Гарстенг с беглой ледяной усмешкой посмотрел на него в упор ничего не выражающим взглядом. Он кашлянул и сказал:

— Приду с удовольствием!

В дверь постучали, Гарстенг крикнул: «Войдите». Вошел тощий человечек лет шестидесяти, с желтым, как воск лицом и реденькими, прилизанными рыжеватыми волосами. Он слегка поклонялся, сложив руки, как это делают слуги-китайцы, и, не поднимая глаз, ступил шаг-другой по ковру.

— Порп, это Халлес. Он будет у нас работать. Укажите ему, где и что надо делать.

Порп на миг поднял маза, но смотрел куда-то в сторону.

—Слушаю, мистер Гарстенг.

Гарстенг жестом отпустил их.

Когда они шли вниз по парадной лестнице, Порп выпрямился н неприятным, квакающим голосом сказал:

— Сейчас покажу вам, где мы работаем.

Из вестибюля он повел Халлеса по коридору и дорогой показал ему ряд комнат. В четырех больших комнатах сидели за столами писатели и усердно стучали на пишущих машинках. Халлесу указали свободный стол, где ему предстояло работать. В пятой комнате помешалась обширная библиотека. Ведал ею немец, с которым Порп познакомил Халлеса.

— Это — доктор Фикенвирт. За всеми справками, какие вам понадобятся, обращайтесь к нему. Он вам что угодно разыщет, — сказал Порп с гордостью.

В следующей комнате Беверли Кроуфорд читала рукописи. Она доставала их, точно сэндвичи, из разорванного бумажного пакета, лежавшего у нее под рукой. Еще несколько таких пакетов были сложены подле нее на полу.

— Эту комнату у нас называют «Отдел посылок», — сказал Порп, хихикнув. — Видите тюки? Это все рукописи, отвергнутые редакциями. Мы покупаем их на вес. Вам, наверное, попадалось наше объявление в литературных журналах? Мисс Кроуфорд все просматривает. Хлам идет в мусорную корзину, а то, что может нам пригодиться, она сортирует на три категории: рукописи, которые сойдут в том виде, как они есть; рукописи, которые придется сильно переработать, а то и целиком переписать; и такие, в которых интересна только тема.

— Вы мне вот что скажите мистер Порп, — перебил его Халлес. — Если мне поручат написать статью или рассказ за какого-то писателя — как я смогу подделаться под его манеру?

— Ну на этот счет можете не беспокоиться. У нас дело поставлено серьезно. Смотрите, вот ящик. На каждого писателя — из тех, кого мы обслуживаем, — заведена отдельная папка. Тут его анализ стиля, указаны его любимые словечки, обороты, приемы и приводятся образцы. У нас, как видите, все предусмотрено — с маху ничего не делается.

Постучав, они вошли в другую комнату, тесную и полную табачного дыма. Сидевший за столом высокий мужчина с кустистыми бровями и копной седеющих волос поднял глаза и широко улыбнулся.

— Ага, новый «негр»! — загудел он густым басом.

— Ай-ай-ай, мистер Уэлтон! — проквакал Порп. — Как вы выражаетесь!

— Не хорохорьтесь. Порп. Здравствуйте, мистер...

— Халлес, — подсказал Порп. — Знакомьтесь, мистер Халлес, — это мистер Уэлтон, наш редактор.

— Добро пожаловать в наш литературный бордель! — прогремел Уэлтон и повернулся к Порпу. — Эй, Порп, приведите себя в порядок. Манишка у вас вся вылезла наружу.

Пальцы Порпа с нервной торопливостью нащупали вырез жилета и поправили накладную манишку.

Уэлтон захохотал.

— Знаете, мистер Халлес, Порп еще в девятнадцатом году закупил по дешевке несколько сот рубашек хаки — из старого армейского запаса — и с тех пор носит только их, и будет носить до самой смерти, и в гроб его положат в такой рубашке. А так как неудобно администратору крупного предприятия ходить в столь неподходящем белье, то он прикрывает свои грех этой элегантной манишкой и приставными манжетами.

— Послушайте, мистер Уэлтон! — огрызнулся Порп. — Я не позволю так издеваться над собой при подчиненных! Мы с вами люди одного ранга!

— Служебного — да, не спорю, — еще громче прогудел Уэлтон. — Ладно, Халлес, зайдите ко мне после того, как этот хорек прогоняет вас по всему дому.

— Мистер Уэлтон, вы ведете себя неприлично!

— Смотрите-ка, Порп, у вас течет из носа, утрите его манишкой. Носовой платок у вас, наверное, такой грязный, что неудобно вытаскивать его при подчиненных.

Он подмигнул Халлесу.

— Мистер Уэлтон, это становится невыносимым! Я вынужден буду жаловаться мистеру Гарстенгу.

— Что ж, ябедничайте, если вам угодно, сплетник вы несчастный! Так значит приходите позже Халлес, потолкуем. А если Порп увяжется за вами, посадите его на цепь в уборной.

Они вышли. Порп все время нервно поднимал плечи, как бы желая восстановить этим свое оскорбленное достоинство.

— Мистер Уэлтон — крайне недисциплинированный субъект и в своих шуточках не знает меры, — обиженно процедил он. — Мистер Гарстенг терпит его только потому, что он превосходный редактор. Он редактирует всю нашу продукцию. Знаете, он в свое время занимал прекрасные должности в редакциях на Флит-стрит, но отовсюду его увольняли — слишком уж строптивый и неуравновешенный господин! Он способен из-за какой-нибудь пустой прихоти в любое время бросить работу и уйти. И никогда не делает так, как ему велят. Больше его ни в одной газете и на порог не пустят... Ну, вот и мой кабинет!

Они вошли.

— Присядьте. Я сейчас...

Пока Порп, подойдя к столу, рылся в бумагах, Халлес рассматривал висевшую на стене диаграмму. На ней было изображено что-то вроде родословного древа, у которого каждая ветвь отходила вниз от своего непосредственного родителя.

На самом верху, в качестве главы рода, красовался «Директор» (Д), от него ответвлялся «Управляющий делами» (У). Этот «У» давал от себя четыре отпрыска: «Контролера-распорядителя» (К), «Редактора» (Р), «Заведующего хозяйством» (З.Х.) и «Экономку» (Э). От «Экономки» (Э) и «Заведующего хозяйством» (З.Х.) отходили вниз соответствующие ветви: от нее — вся домашняя прислуга, от него — обслуживающий имение персонал. От кровосмесительного брака «Контролера» (К) и «Редактора» (Р) произошел целый выводок писателей (П) и, кроме того, предприимчивый «Контролер» (К) имел еще на стороне незаконную семью секретарей (С).

Это диаграмма нашей организации, — пояснил Порп с явным самодовольством. — Я ее сам вычертил. У нас тут все поставлено на строго деловую ногу, и безусловно важно было установить четкую служебную иерархию. Теперь каждый знает, кому он подчинен. Вот вы, например, подчинены мне и редактору: я буду проверять количество вашей продукции, вашу исполнительность, аккуратность и все прочее, а редактор — качество вашей работы. Не буду утверждать, что я литератор, хотя в литературе я разбираюсь. Нет, я деловой человек. Организатор, администратор, заведующий личным составом — вот мои специальности. Но я всегда говорю: каков бы ни был ваш товар — картошка или культура, — правила для всех одни и те же.

Он хихикнул и, взяв со стола одну из папок, достал из нее лист бумаги.

— Вот это называется «бланк задания». Вашим первым заданием будет серия из шести статей для одной популярной воскресной газеты. Тема — «Забытые уголки нашей прекрасной Англии». Автором их будет считаться Эрбен Спритлторп. Мисс Кроуфорд даст вам его папку, чтобы вы ознакомились с его стилем, и у нее же вы получите краеведческий материал.

Халлес взял листок — это был печатный бланк, и в пустые графы уже были вписаны дата, его фамилия и подробные указания относительно порученной ему работы.

— Видите, все по-деловому, — сказал Порп с гордой усмешкой.

Халлес отправился к Беверли Кроуфорд и показал ей свое задание.

— Вот как, вам сразу всучили Спритла! Ну хорошо, вот папка, в ней вы найдете достаточно образцов его слога. Вы, я думаю, никогда не читали писанины этого болвана — так изучите ее как можно лучше, иначе вы не сможете опуститься до его уровня. Побольше сахарной водицы — не бойтесь переборщить! Смело распускайте слюни — таков его жанр. А вот в этой папке у меня подборка статей из редакционной мусорной корзины... Отберите себе шесть самых лучших, где описаны различные уголки Англии, да смотрите, чтобы они были подальше друг от друга. Если вам понадобятся о них добавочные сведения — идите к Фикенвирту. У него есть путеводители и книги по истории графств. Кроме того, он справится по своей картотеке, чем славятся эти места, не родились ли там какие-нибудь знаменитости — кинозвезда, чемпион футбола, боксер, современный политический деятель, или полководец, или какие-нибудь исторические личности. Впрочем, с историческими личностями вы будьте поосторожней! Пишите только о тех, кого знает понаслышке широкая публика. А Уолпол, например, или Кэннинг, или Шелли, или Китс вам ни к чему. И вообще помните, что вы пишете за Эрбена Спритлторпа и для ходкой воскресной газеты. Ну, желаю успеха!

После довольно долгих блужданий по коридорам, Халлес нашел в конце концов комнату, где ему отвели место для работы. Кроме Мертона, фамилию которого он уже знал, здесь работали еще Кэдби, Сайкс и Тревельян. Халлес сел за свой стол и стал просматривать материал.

— На кого вы работаете? — спросил Мертон, перегнувшись к нему с соседнего стола.

— На Эрбена Спритлторпа.

— Да ну? — удивился Мертон и крикнул остальным:

— Слыхали? Порп для начала дал этому бедняге Спритла!

Со всех сторон послышался ропот сочувствия. Но люди были слишком поглощены своим делом, и разговоры быстро утихли. Кто усердно стучал на машинке, кто размышлял, хмуря брови и почёсывая голову.

Мертон сказал вполголоса:

— У нас тут не принято разговаривать. Ну, помогай вам бог!

Халлес изо всех сил старался проникнуться образом мыслей Спритлторпа и подделаться под его стиль. На это ушел весь остаток дня, а в пять часов раздался электрический звонок, оглушительный, как сигнал тревоги, предупреждающий о присутствии в доме ночного грабителя. Все отодвинули машинки и, зевая, потягиваясь, протирая глаза, двинулись к дверям.

— Вы на меня не обижайтесь, — сказал Тревельян Халлесу. — У нас есть неписаное правило: в рабочие часы никаких разговоров. Если мы поддадимся соблазну и будем болтать, мы не сделаем заданий к сроку. Это работа большей частью такая нестерпимо нудная, что только железная дисциплина не даёт нам отлынивать от нее. Право, мы все вам очень сочувствуем: знаем ведь, что стряпня Спритла — настоящее рвотное. Ну, как у вас подвинулось дело?

— Знаете, нелегко вникать в ход мыслей такого человека.

— Да, это все равно, что опуститься до умственного уровня собаки, — заметил Сайке.

— Познавать мир только нюхом, — подхватил Кэдби. — А интересно — сам он верит в то, что пишет? — сказал Халлес. — Всерьез считает это литературой?

— Господь с вами! Конечно, нет! — ответил Мертон — Он сюда как-то раз приезжал, и мы с ним познакомились. Надо отдать ему справедливость — он говорит о своем «творчестве» с полнейшим цинизмом. Он всегда писал только для того, чтобы прокормиться. А теперь, когда он загребает деньги лопатой, он может себе позволить роскошь нанимать нас, чтобы мы писали за него. Сам он уже давно ничего не пишет. Живет себе припеваючи и увлекается — знаете, чем? Строит модели всех знаменитых зданий. Здесь в гостиной стоит модель Страсбургского собора, которую он нам преподнес. Он говорит, что у него в жизни только три огорчения. Во-первых, он не может себе простить, что в начале своей литературной карьеры писал всякую слюнявую чепуху под своим настоящим именем. Во-вторых, его гнусная воскресная газета заставляет его время от времени выступать публично — то в жюри на конкурсе красоты, то в других столь же достойных ролях. А в третьих — из-за этих публичных выступлений ему приходится читать всю ту дрянь, что мы пишем за него: надо же ему знать, что отвечать разным истеричкам, когда они хватают его за руки и твердят: «Ах, мистер Спритлторп, как мне понравился ваш рассказ «Каждый мужчина — ребенок?» или: «Ах, как много мне дала ваша статья «Об оптимизме»! Между прочим, оба эти произведения писал я. Чистейшая бульварщина! Спритл мне сказал, что, когда они появились в печати, он получил вдвое больше восторженных писем, чем обычно. Так что сами понимаете, что это за дребедень.

— Уверяю вас, — сказал Сайке, — Спритл первый вам посочувствовал бы. Он славный малый. Меня больше всего бесят те бездарные писаки, которые воображают, что их произведения — литература.

Они, не торопясь шли по коридору. По дороге к ним присоединились Беверли Кроуфорд, Фикенвирт, писатели, работавшие в других комнатах. Вдруг к ним суетливо подбежал Порп и загородил им дорогу.

— Ну, начинается! — сказал кто-то.

По обыкновению, глядя вбок, на стену, Порп сказал:

— Надо подготовиться к вечеру. В шесть будет чай с роскошным угощеньем' потом вы загримируетесь и переоденетесь, а в семь автобус заберет всех и повезет в деревню. Каждый из вас знает, что ему надо делать. Смотрите же, будьте готовы!

В это время Уэлтон вышел из своего кабинета и протолкался вперед.

— А мне эти маскарадные штаны тесны, — объявил он. — Придется их не застегивать спереди.

— Что вы мистер Уэлтон, как можно! — всполошился Порп, но дружный хохот, грянувший вокруг, надоумил его, что Уэлтон просто над ним потешается, и он сразу переменил тон.

— Сейчас не время шутить. И очень вас прошу, мистер Уэлтон, сегодня на собрании не нарушать порядка своими выходками! Прошлый раз мистер Гарстенг был ужасно раздражен тем, что вы опоздали, да еще притащили с собой свинью и наделали бог знает какой шум, когда пытались ввести ее в зал!

— Так ведь это я старался, чтобы все было как можно натуральнее и убедительнее. Но вы не волнуйтесь, Порп, сегодня я буду на высоте — образцовый деревенский олух. Я даже специально для сегодняшнего вечера заучил наизусть монолог на местном диалекте. Это о корове, которая полезла на чердак и...

— Нет, нет, мистер Уэлтон, прошу вас строго придерживаться программы? Никаких добавочных, внеплановых номеров?

— Ну, нет, так нет. А я хотел вам угодить.

И Уэлтон пошел дальше, отстранив с дороги Порпа. Остальные двинулись за ним. Контролер остался один. Качая головой и морща лоб, он смотрел им вслед.

III

Переряженный в деревенского батрака, пылая здоровым румянцем, тщательно наведенным на щеки, Халлес уселся в автобус вместе с другими такими же «поселянами». Он с большим облегчением убедился, что грязь на его одежде не настоящая, что это какой-то нестирающийся состав, который употребляют в киностудиях. Их довезли до деревни и высадили у трактира «Конюх и лошади».

Чарлтон взял новичка под свое покровительство.

— Прежде всего мы опрокинем по стаканчику, а потом отправимся группами по двое и по трое в здешний клуб и займем первые ряды. Настоящие фермеры сядут позади. Да и придет их немного — только кое-кто из стариков. Они вошли в трактир.

— А разве молодежь на эти собрания не ходит? — спросил Халлес. — Или в деревне молодежи нет?

— Вся молодежь деревни работает в Мемтоне на заводах и фабриках — они туда ездят на мотоциклах или автобусом. На представления, которые устраивает Гарстенг, их и на аркане не затащишь. А сегодня к тому же в Мемтоне скачки, и все будут там.

— А Мемтон далеко отсюда?

— Около пяти миль. Но понимаете — у молодых нет иного выхода. В Плэдберри им делать нечего. Здесь имеется только несколько ферм, убогие маленькие хозяйства — две-три коровы, свиньи да домашняя птица. Громадная часть земель откуплена у нашего лорда каким-то субъектом, который и держит скаковые конюшни. Лорд Клигнанкорт ведь давно ликвидировал у себя в имении все сельское хозяйства, а коттеджи сдает внаем дачникам. В коттеджах этих проведено электричество, есть и водопровод, и канализация... Ну, а раз хозяйство здесь заглохло, так перестала работать и старая мельница, и кузня. Жителям деревни нечем существовать.

В разговор вмешался Тревельян:

— Да, деревня красивая, как картинка, но, если ничего не будет сделано, чтобы ее оживить, она через каких-нибудь тридцать лет совсем опустеет. В фермерских домах нет ни воды, ни света, ни канализации; снаружи это хорошенькие домики, а внутри — лачуги. Единственное будущее Плэдберри—стать общежитием для тех, кто работает в Мемтоне; такие именно планы у совета графства.

— Обо всем этом вы услышите сегодня вечером, — сказал Чарлтон. — Ну, пошли!

Клуб был убран как для праздника урожая — цветами. колосьями, всевозможными образцами сельскохозяйственной продукции. И так как все было искусственное — откуплено у киностудии, приказавших долго жить, — то выставка тем была особенно хороша, что на ней были представлены экспонаты всех времен года.

Были тут хризантемы, анемоны, колокольчики, крокусы, нарциссы, розы, герань, мальвы, желтофиоли, осенние астры: были груды яблок, груш, слив, персиков, корзины с клубникой, малиной, черной смородиной, вишнями, гроздья винограда, гигантские тыквы, морковь, пучки спаржи и зеленого лука, снопы ржи — такое зрелище не могло не умилить любого репортера сельскохозяйственной газеты.

— Гарстенг хотел еще выпустить сегодня на сцену этакий, знаете ли, старинный деревенский оркестр, — сказал Чарлтон. — Он нашел описание такого оркестра у Харди^[1]. Но оказалось, что, кроме церковного органиста — а не может же он притащить сюда орган, — единственные музыканты в деревне — несколько молодых парней, которые играют на аккордеоне, губной гармонике и саксофоне!

— И один только Уэлтон вызвался помочь этому горю, — добавил Тревельян. — Он прочел Порпу целую лекцию насчет серпента. Сказал, что в старые времена в народном оркестре этот инструмент был главным, и показал Порпу изображение его в энциклопедии. Об этом серпенте упоминается у Харди, поэтому Порп и развесил уши. Уэлтон заверил его, что в юности он за игру на серпенте получал призы на Кастербриджском эйстедводе^[2] и что, если Порп достанет ему этот инструмент, он с удовольствием будет играть на сегодняшнем вечере. Ну, Порп, конечно, помчался с этой радостной вестью к Гарстенгу, а тот в награду за усердие только обозвал его болваном.

Все прибывшие из усадьбы разместились в первых рядах. Та небольшая компания, которая дежурила утром перед трактиром, пополнилась сейчас и другими обитателями Клигнанкорт-холла. Даже прислуга лорда и рабочие из машинного отделения почти все были здесь. В своих маскарадных костюмах они представляли весьма внушительную группу. А настоящие фермеры либо не пришли, либо их пока еще не пускали в зал.

На эстраде, на длинном столе, стояло три микрофона.

Кроме того, еще один микрофон на высокой подставке стоял на полу в зале, под самой эстрадой. Радиотехники делали последние приготовления к трансляции, проверили микрофоны и провода.

Из какой-то боковой каморки, вроде ризницы, появился Порп во главе группы фоторепортеров.

— Вы, конечно, захотите сфотографировать кое-кого из местных фермеров, — говорил он. — Ага, вот уже собралась публика. Как будете снимать? Я думаю, для начала надо сделать несколько снимков первых рядов.

Вспыхнул магний, и фоторепортеры принялись снимать передние ряды.

— А теперь отдельных людей? Как вам покажется, например, вон тот пастух?

Чарли в своей длинной блузе, с посохом в руках, был сфотографирован на фоне пирамиды снопов.

— Вот прекрасный тип старого Джона Булля, — сказал один из фотографов, указывая на Беверли Кроуфорд, которая пришла в брюках для верховой езды и крагах, в полукоротком мужском пальто и галстуке бантом. Физиономию ей украсили короткими бачками.

— А, это фермер Браун, — пояснив Порп, отличавшийся плачевной скудостью воображения. — Эй, фермер Браун, вы разрешите вас сфотографировать?

Беверли Кроуфорд, сердито хмурясь, проворчала: «Что ж, меня от этого не убудет»— и встала в позу около груды овощей.

— Вылитый Хилер Бэллок, только без бороды, — заметил один из фоторепортеров.

— Как вы говорите? Вылитый бык? Ха-ха-ха? Вот это здорово! Фермер Браун, а фермер Браун! Слыхали, что про вас этот джентльмен сказал? Что вы похожи на быка!

Это прокричал Уэлтон, стараясь обратить на себя внимание репортеров. Вид у него был поистине жуткий: лицо он раскрасил кирпичной краской и наклеил растрепанные висячие бакенбарды.

— Этого снимать нельзя, — шепнул один фотограф другому. — Лицо получится черное.

Ну, хватит, пожалуй, снимать! — вмешался обеспокоенный Порп, явно радуясь техническим затруднениям, которые помешали сфотографировать Уэлтона. — Минутки через две начнется собрание. Вы можете еще снять эстраду, когда на ней все будут в сборе.

Фоторепортеры отошли в сторонку, а Порп сделал знак кому-то в конце зала, что можно открыть двери и впустить публику. Толпой вошли фермеры в своих воскресных городских костюмах и заняли дальние ряды. Как и предсказывал Чарлтон, здесь были все больше старики и люди средних лет.

Из-за кулис на эстраду вышла небольшая процессия. Возглавлявший ее высокий красивый мужчина сел за стол и придвинул к себе микрофон. Четверо остальных (среди которых Халлес увидел только одно знакомое лицо — Гарстенга) тоже разместились за столом, двое — слева, а двое — справа от председателя.

Услужливый Чарлтон наклонился к Халлесу и стал объяснять кто они:

— Председатель — это Джордж Тэнкрей, акционер радиокомпании и радиокомментатор. Замухрышка справа от него — Клигнанкорт, а рядом Дедушка Скроггинс, тот фермер, что постоянно выступает по радио, его настоящее имя Мельмот Фипс. Слева от Тэнкрея — наш управляющий делами Тредголд. Ну, а дальше, конечно, Гарстенг в своей роли «провинциального дворянина».

Звучный голос председателя разнесся по всему залу.

— Леди и джентльмены, как вы видите, собеседование наше будет передаваться по радио. До начала трансляции осталось... (он взглянул на часы) четыре минуты и тридцать девять секунд. За это время фотографы успеют сделать снимки эстрады. За тридцать секунд до начала вы увидите сигнал — синий свет — и тогда начинайте аплодировать. Красный сигнал будет дан в тот миг, когда включат микрофоны. Продолжайте аплодировать, пока я не подниму руку, а потом хлопайте все тише и тише, пока я буду ее опускать. Когда же моя рука коснется стола, должна наступить тишина.

Пока фотографы прыгали перед эстрадой, нацеливаясь на нее аппаратами, Халлес успел рассмотреть всех сидевших за столом.

Во внешности Гарстенга не осталось ничего от подтянутого и вылощенного администратора. Он отмыл с волос помаду, и они, просохнув, стояли пушистым облаком надо лбом. Кожа его приобрела красновато-бронзовый оттенок. На нем была свободная клетчатая куртка, жилет цвета горчицы, галстук тоном посветлее жилета, желтый в красных горошинах, заколотый большой золотой булавкой в виде подковы, светло-коричневые бриджи, светло-серые гамаши на пуговках и грубые коричневые башмаки. Сидевший рядом с ним Тредголд, мужчина лет сорока пяти в сшитом стандартном пиджачном костюме, представлял собой явно выраженный тип дельца. Ему, видимо, было не по себе в этой обстановке, и он все время теребил свои подстриженные усы. Лорд Клигнанкорт был человек небольшого роста и неопределенной наружности, гладко выбритый, в сером костюме. Его жиденькие волосы мышиного цвета и костлявый лоб, изрытый глубокими морщинами, свидетельствовали, что ему уже под шестьдесят. И, наконец, последний в ряду, Дедушка Скроггинс, одет был в таком же стиле, как и Гарстенг, но костюм на нём был не такой новый и не наводил на мысль, что все части туалета были закуплены сразу и в одном магазине. Скроггинс был пожилой человек с копной седых волос, румяными (по-видимому, от природы) веками и ярко-голубыми глазами в рамке мелких морщинок.

— Ну-с, леди и джентльмены, — сказал Тэнкрей, — через две-три секунды вспыхнет синий свет. Вы помните, что надо делать.

Жужжание голосов в зале сразу утихло, все молитвенно смотрели на синюю лампочку и, когда она зажглась, громко захлопали. Дальше все пошло строго по намеченному плану: красный свет, аплодисменты постепенно стихают, затем тишина — и снова тот же медоточивый голос:

— Итак, леди и джентльмены, сегодня мы здесь для откровенной, свободной беседы о том, что сильно беспокоит жителей этого прекрасного старого местечка, деревни Плэдберри. К сведению тех, кто будет сегодня слушать нас по радио, я хочу сказать, что деревня эта — один из немногих не испорченных цивилизацией уголков старой Англии. Прошлое ее скрыто в тумане седой старины. Первое упоминание о Плэдберри мы находим в кадастровой книге. В течение многих веков здесь жили и работали крепкие, здоровые телом и духом сыны и дочери Англии. Они обрабатывали ее благодатную землю и возносили молитвы богу в старой церкви, вокруг которой раскинулась деревня. Со времен Тюдоров этим поместьем владел род Клигнанкортов, представители которого с великодушной заботливостью опекали маленькую общину, всегда ставили ее интересы выше своих собственных. Мы рады видеть среди нас сегодня лорда Клигнанкорта.

Передние ряды шумно зааплодировали.

— Теперь — о цели нашего собрания. По-видимому, некоторые люди, и прошу заметить не из числа жителей Плэдберри — намереваются изменить тот порядок, который существовал здесь столько веков. Хорошо это или худо — об этом я, как председатель собрания, не считаю возможным высказываться. Конечно, советы графств — учреждение необходимое, и они не могут не разрабатывать всякие проекты — это их естественное назначение. (Смех в публике.) А современная обстановка в нашей стране способствует их процветанию (Снова смех.) Ну, больше я ничего не скажу. Сперва я предоставлю слово тому, кто лучше меня может осветить вам положение, создавшиеся Плэдберри, — человеку который живет интересами этой общины, который как бы олицетворяет собой добрую старую Англию, — мистеру Артуру Гарстенгу.

Когда аплодисменты стихли, в эфир полетел голос Гарстенга с его характерным манчестерским акцентом:

— Господин председатель и вы, леди и джентльмены... или лучше позвольте мне сказать: дорогие земляки! Как вы, вероятно, знаете, я — поэт и, привлеченный красотой здешних мест, поселился в Плэдберри. Здесь теперь моя родина. Нас, поэтов, считают пылкими и необузданными (смех), но на таком собрании было бы неуместно дать волю своим чувствам. И хотя меня глубоко волнует то, что мы должны сегодня обсудить, я постараюсь изложить вам коротко и трезво только неумолимые факты и больше ничего. Итак, в чем, собственно, дело? Совет нашего графства разработал план относительно Плэдберри — «вымирающей деревни Плэдберри», как эти господа изволят выражаться. Вот я смотрю на ряды цветущих и крепких людей, сидящих здесь передо мной, и сама собой напрашивается мысль: если вы, друзья, «вымираете», то члены совета уже, вероятно, давно мертвы. (Громкий смех.) Да, мертвы и ждут погребения. (Бурное веселье на первых скамьях.) Так вот, эти мертвецы в своей великой мудрости решили, что Плэдберри должна стать просто ночлежкой для людей, которые работают в Мемтоне. Совет забывает о земледелии — занятии, которому деревня Плэдберри обязана своим существованием. Им дела нет до особенностей деревенской жизни, которая течет здесь так мирно и счастливо, до патриархальной жизни на фермах и под соломенными крышами коттеджей, где подрастает молодежь, готовая продолжать дело своих отцов. Нет! По плану совета, Плэдберри не будет больше обителью мирной и счастливой сельской жизни. Деревню нашу хотят «осовременить». Ока должна подвергнуться модной в наше время индустриализации, влиться в поток беспокойной, беспочвенной, механизированной жизни, посвященной одним лишь материальным интересам, той жизни, которая превращает наши большие города в сущий ад. Что же совет конкретно намерен сделать? Во-первых, создать здесь целую колонию, застроив домами участок, который зовется «оврагом Крампи». А я утверждаю, что эти дома испортят весь пейзаж. Делается это под предлогом, что молодые женятся, а селиться им негде, но я спрошу присутствующую здесь молодежь: — А вы хотите жить в общественных домах?

Громовые крики «нет» в передних рядах заглушили отдельные голоса позади, кричавшие «да».

— Надеюсь, что радиослушатели во всей Англии услышали и запомнили ваш дружный вопль из глубины сердец. Нет, молодежи Плэдберри не нужны дома совета! Другое дело, если бы отстранить бесчувственную руку власти и дать свободу частной инициативе: предприниматели построили бы здесь хорошенькие домики под стать всей деревне — уж они-то сохранили бы исконный тюдоровский стиль. Но дома совета? Нет! Далее: совет графства намерен затратить большие суммы на сооружение здесь водопровода. К чему это, я вас спрашиваю? Наши отцы и деды брали воду из колодцев. Колодцы существуют и поныне. Так же как в старину, они полны чистой, свежей воды. Почти у каждого домика в Плэдберри есть свой колодец, и вы можете полюбоваться на счастливую мать семейства, когда она, выбегая в сад, опускает в колодец своё ведро, как это делали все счастливые матери семейств во времена Шекспира, во времена Чосера, во времена Вильгельма Завоевателя и короля Альфреда! А для тех, у кого нет собственного колодца, имеется общий на деревенской площади, у него с незапамятных времен любят собираться девушки и женщины Плэдберри. Конечно, вы можете мне возразить: «что ж, если наш благодетель, совет графства, желает на свои средства провести нам воду, почему бы и нет?» Погодите-ка! Вы говорите «свои средства»? О нет! Не свои! Их благодеяния будут стоить денег не им, а нам: налоги сразу повысятся. Нет, уважаемые джентльмены, спасибо! Мы этих пресловутых улучшений не просили и не желаем их оплачивать! Й этим еще не исчерпываются планы совета насчет нашей деревни. Предполагается в связи со всеми этими… как бы их назвать объективно, чтобы не повлиять на ваше решение?.. с этими… ну скажем мероприятиями провести в Плэдберри электричество. Наши мнимые благодетели презрительно подсмеиваются над тем, что мы попросту, по-старинке, пользуемся керосиновыми лампами и свечами. Но сравнивали они когда-нибудь мягкий успокаивающий свет керосиновой лампы с нахально-резким электрическим светом? Всякий, кто пробовал читать при том и другом свете ни на минуту не задумается какому отдать предпочтение. Притом, если в домах у нас проведут электричество, то здесь у нас тоже появится целый лес таких безобразных столбов, какие они уже поставили везде в городах. Как тайный враг, проникнут они в нашу прекрасную деревню. Подумайте. безобразные, высоченные столбы будут торчать среди наших живописных коттеджей. И от столба к столбу, от столба к домам протянутся провода — деревня будет ими опутана как муха паутиной. О нет, леди и джентльмены, мы, жители Плэдберри скажем совету: тешьтесь сами своими «улучшениями», а нашу деревню оставьте в покое и не мешайте нам жить, как мы жили всегда, как прожили свой век наши деды и отцы!

Гарстенг сел, и передние ряды устроили ему бурную овацию. Один из фоторепортеров выскочил вперед, чтобы снять их в этот момент.

Затем опять взял слово председатель.

— Леди и джентльмены, после такого воодушевляющего начала мы развернем прения, чтобы до тех, кто слушает нас сегодня по радио, дошли голоса жителей Плэдберри.

Микрофон, установленный перед эстрадой, к вашим услугам.

Из глубины зала вышел невысокий коренастый мужчина.

— Ваша фамилия, сэр? — обратился нему Тэнкрей с обольстительной улыбкой.

Радиотехник подвел его к микрофону и поставил на должном расстоянии.

— Моя фамилия — Джонсон, Уильям Джонсон, — начал этот человек. Он говорил с легким местным акцентом.

Я — здешний фермер, и отец мой здесь хозяйствовал, и дед. Для меня наша деревня достаточно хороша и так. Она не хуже других, пусть остается такой, как есть. Мы не хотим, чтобы сюда пришли чужие и, с благословения совета графства, все перевернули верх дном. У нас есть всё, что нам надо. Если некоторым людям обязательно нужен водопровод и электричество — пусть заводят их у себя, а не у нас!

Под гром аплодисментов он сел на свое место.

— Благодарю вас, фермер Джонсон, — сказал председатель. —Кто следующий? Прошу!

К микрофону подошел другой мужчина.

— Меня звать Альфред Креддок. Я тоже здешний фермер, как и мистер Джонсон. И мне нечего добавить к тому, что здесь говорили мистер Гарстенг и мистер Джонсон. По-моему, они попали в самую точку! И я только хочу сказать, что я с ними вполне согласен. Не хотим у себя никаких новых затей — и баста!

В то время как Креддок шел обратно к своему месту, Чарлтон шепнул Халлесу на ухо:

— Эти двое скупили чуть ли не все дома в деревне.

Третьей выступила у микрофона пожилая женщина, худая и невзрачная в широкой складчатой юбке, напоминавшей одеяния на картинах Берн-Джонса. Она приложила губы к микрофону и стала визгливо кричать в него. Радиотехник оттащил ее и внушительно шепнул: «не кричите, говорите нормальным голосом».

Она начала снова.

— Говорит Элис Лэтт-Хоул. Я коренная жительница Плэдберри, здесь я родилась и прожила всю жизнь. Мой дорогой отец был священником здешнего прихода, и все, кто имел счастье знать его, чтят его память до сих пор. Помню

Его слова, что «Плэдберри именно такая деревня, какой господь повелел быть деревне». Он говаривал, что домики теснятся вокруг старой церкви, как выводок цыплят под крыльями наседки. И всегда при этом добавлял: «А старая, мудрая курица все знает… еще как знает!» Я живу в своем маленьком коттедже, ухаживаю за своим садом, как когда-то мой знаменитый предок, настоятель Хоул. У меня и пчельник есть. Мы здесь близки к самому сердцу природы. Мы идем по тому праведному пути, что начертан для нас всевышним. Мы лучше всех знаем, как верны слова поэта:

Зимой он нам снег посылает,

Весною дает тепло,

Дождик и солнца сиянье,

Чтобы все цвело и росло.

При таком блаженном существовании к чему нам пустые затеи суетных хлопотунов? Жить в стороне от сумятицы нынешней жизни с ее материализмом, вдали от шумного света — ведь это не лишение, а великое счастье! И мы будем изо всех сил бороться за это счастье.

Она упорхнула на свое место. Глаза ее сияли, словно перед ней носились дивные видения.

В первом ряду произошло какое-то движение, и к микрофону направился Уэлтон. Тут на лицах Гарстенга, Клигнанкорта и Тредголда выразилась тревога, а на лице Дедушки Скроггинса — искреннее удовольствие.

— Вот прекрасный тип старого фермера, — сказал он лорду Клигнанкорту. Тот лишь неопределенно усмехнулся. Уэлтон схватился за подставку микрофона и потащил его к себе. Техник подскочил к нему: — Передвигать нельзя! Говорите с того месте, где стоите!

— это что за новая штука такая, а? — благодушно пробасил Уэлтон, нагибаясь и заглядывая в микрофон.

— Говорят же вам — стойте подальше! — сказал радиотехник, оттаскивая его назад.

— Я видел уже где-то такую клетку… Только хоть убейте не помню где… Ага, вспомнил! В Мемтоне! Их там прибивают к стене в отхожих местах и насыпают туда чего-то для ди… ди-за… фекции.

Тэнкрей поспешил вмешаться.

— Позвольте, сэр… Как ваша фамилия?

— Фамилия? А разве вы не знаете? Инеха Толпэдла тут каждый знает. Землекоп я. Ага! Канавы рою вот уже пятьдесят лет. Как же было не рыть канавы, когда и папаша у меня этим занимался, а мамаша всегда в канаве валялась. Ха! Ха! Ха!

Опять Тэнкрей с самым невозмутимым видом остановил его.

— Ну-с, мистер Толпэдл, что вы думаете о проектах графства?

— Про-е-кты? Новомодная чепуха и больше ничего! Нет, мне это не по нутру… Ликтричество, вода из труб… Мы в Плэдберри воду берем из колодцев, кому сколько надо… если колодец не высох. Ну, да не все сразу высыхают. У кого в колодце воды нет, тот сбегает с ведром к соседу — и все в порядке, тихо и мирно. Но вы погодите, я вам хочу сказать кое-что. Про это еще никто не поминал. Фермер Креддок говорит, что, мол, джентльмены попали в точку и больше ничего про это не скажешь. Неправда! Вот мне одна мысль пришла на ум — про это никто из них не подумал! Если в Плэдберри пустят воду по трубам, так, пожалуй, еще и эту… как ее… канализацию вздумают провести, помяните мое слово! Они захотят, чтобы у вас в домах были все эти новомодные выдумки — клозеты и все такое. А где они их поместят — бес их знает! От кухни, что ли кусок отгородят? А мне нет нужно никаких клозетов! Всю жизнь и в дождь, и в вёдро бегал за нуждой в конец сада, а теперь изволь рассиживаться в доме — это в мои-то годы! Притом яма в саду — ее еще покойный отец вырыл — еще вовсе не полна. Ее на мой век хватит. Так вот я вас спрашиваю: на что нам эта ихняя ка-на-лизация? В деревне выгребных ям сколько хочешь!

Гарстенг был уже в сильном беспокойстве и знаками умолял Тэнкрея остановить этот поток красноречия.

— Ну хорошо, мистер Толпэд, благодарю вас. Ваша точка зрения ясна, а теперь надо дать и другим высказаться.

— Что ж, ладно! — согласился Уэлтон. — Я своё сказал. Мы очень привыкли к нашим нужникам и не хотим…

— Да, да, благодарю вас. Пора нам, я думаю, выслушать и представителей молодого поколения.

Гарстенг энергично закивал Элистеру, но раньше, чем тот успел подняться с места, из задних рядов быстро вышел какой-то молодой человек и подошел к микрофону.

— Меня зовут Ньюмен, — начал он, заметно нервничая и стараясь овладеть собой. — Я один из тех молодых, которых наш председатель желает выслушать. Мне девятнадцать лет, и я родился в Плэдберри. Я здесь живу, а работаю не здесь…

Гарстенг сделал едва заметный знак одному из техников и, написав что-то на бумажке, передал эту бумажку через Треголда Тэнкрею.

А молодой человек у микрофона взволнованно продолжал:

— Почти все девушки и парни нашей деревни работают в Мемтоне, потому что здесь в деревне нам делать нечего. А когда мы женимся, нам и жить то негде! Какие коттеджи получше — все откуплены под дачи городскими жителями. Сразу после воины за любой домишко давали по две-три тысячи фунтов. Те дома, что совет обещает выстроить, нам очень нужны. И колодцы, да керосиновые лампы, да выгребные ямы и отхожие места во дворах нам здорово надоели. Почему не завести в Плэдберри нормальные современные удобства? Наверно, городские жители и не подозревают, что в таких деревнях, как Плэдберри, есть еще лачуги с земляным полом, а помои здесь выливают в сад или прямо на улицу, потому что помойных ям нет и сточных груб тоже? Так вот... (молодому человеку уже трудно было сдерживаться). Так вот… Я прямо заявляю: молодёжь Плэдберри одобряет планы совета...

— Благодарю вас, — поспешно перебил его Тэнкрей с плохо скрытым раздражением. — Благодарю вас, мистер Ньюмен. Весьма интересно было услышать и другую точку зрения.

Он опять мигнул технику и заговорил уже другим, елейным тоном, каким говорил всегда во время радиопередач.

— Я должен извиться перед нашим молодым оратором: к сожалению, тут произошли какие-то технические неполадки, и я боюсь, что его последние слова не дошли до радиослушателей.

Из глубины зала направилась к микрофону какая-то молодая женщина, но председатель вовремя проявил находчивость:

— Я предлагаю для передышки и для того, чтобы радиослушатели почувствовали атмосферу этого мирного сельского уголка, не зараженного пороками современной городской цивилизации, спеть хором, как это принято в Плэдберри. Споем какую-нибудь старинную народную песню, которая в здешних местах переходит из рода в род.

Вынырнувший откуда-то сбоку Порп суетливо подбежал к эстраде и ударил камертоном по столу. В передних рядах грянули ту самую веселую песню, которую Халлес уже слышал утром перед трактиром. Задние ряды безмолвствовали.

— Эту мерзкую галиматью сочинил сам Гарстенг, — под шумок сказал Чарлтон Халлесу. — А музыку к ней — кто-то из его приятелей.

Когда песню спели, встал Тэнкрей.

— В заключение выступит оратор, чье имя хорошо знакомо всей стране, чей голос знают миллионы людей, никогда не видевших его: фермер Дедушка Скроггинс.

От бури приветственных кликов загудели балки под потолком, а Уэлтон, воспользовавшись случаем, пропел застольную «Он парень первый сорт».

Скроггинс на мгновенье потупил голову, как бы желая показать, что глубоко взволнован таким неожиданно горячим приемом и волнение мешает ему говорить. Но, быстро обретя дар речи, качал с видом легкого неодобрения:

— Что это вы, ребята? Я самый обыкновенный деревенский житель, приехал из соседнего графства поглядеть, как вы тут живете в Плэдберри...

Говорил он с тщательно выработанным, но не утрированным акцентом, растягивая гласные и картавя ровно настолько, чтобы в нем можно было признать жителя западной Англии.

— Сегодня я гулял по вашей деревне. Деревня — как картинка. Хожу и думаю себе: «Какого чёрта люди затевают здесь какие-то перемены? Лучше, чем она теперь, ее не сделаешь, можно сделать только хуже». И полезли мне в голову разные мысли насчет того, какие странные люди попадают у нас в парламент, и в советы графств, и в муниципалитеты, и повсюду. По-моему, если хотите знать, у них чердак не в порядке! Стоит им увидеть что-нибудь исконно английское, что существует у нас сотни лет, как они приходят в раж и поднимают крик: «Менять, менять надо все это!» Конечно, они не говорят напрямик: «Давайте, изгадим все это!» (Смех в публике.) А выходит именно так. Они твердят: «Давайте планировать». (Смех.) Планировать — вот самое ходкое словечко в нынешнее время. Все должно идти по плану. Жаль мне вас, друзья, потому что вы станете очередной жертвой этой мании. Мы уже слышали здесь, что предлагает вам совет графства: городские дома, и водопровод, и электричество. Пусть же сегодня весь мир, слушая нашу передачу, узнает, что вы не хотите ничего этого! Быть может, радиослушателям в больших городах трудно будет понять вашу точку зрения — или лучше сказать: нашу точку зрения. Так позвольте мне разъяснить ее. Мы, деревенские люди, ведем жизнь близкую к природе. И природа даст нам в награду за наши труды все, что нам нужно. Или я еще скажу так: вокруг нас все растет. На наших глазах растет хлеб, растут деревья, вырастают наши коровы, овцы, свиньи. В Плэдберри, как и в тысячах других таких мест, поколения за поколениями видели, как растут их деревни. Для нас рост — это закон природы. Да, рост естественный, а не по плану. И когда посторонние люди приходят и заявляют, что они придумали для нас какие-то новшества, что мы им ответим? А вот что: «Катитесь вы со своими выдумками подальше! Нам они ни к чему, и вы тоже нам ни к чему. Приходите к нам только тогда, когда вы при помощи своих планов сумеете вырастить рожь, или дубок, или хоть травинку. А до тех пор оставьте нас в покое. Мы лучше вас умеем жить и дело делать».

Дедушка Скроггинс сел на место под гром аплодисментов с эстрады и из передних рядов. Тэнкрй посмотрел на часы и встал.

— Ну, леди и джентльмены, наше время уже почти истекло. Но, прежде чем передача окончится, я хотел бы поблагодарить всех выступавших здесь — и в зале, и на эстраде—за великолепный материал, который они нам дали. Мне кажется, в атмосфере сегодняшнего собрания чувствовалось что-то истинно британское. И хорошо бы, если бы люди в некоторых других странах, которых я называть не буду, могли нас слышать и понять к чему мы стремимся. Вопрос о Плэдберри может показаться мелочью в наши дни, когда мир изнемогает под бременем тысячи проблем. Но каждая проблема, велика она или мала, есть проблема и волнует тех, кого она близко касается. Как же мы подошли к разрешению нашей проблемы? Мы провели свободное и широкое обсуждение и выслушали беспристрастно самые различные, смело высказанные мнения. Обсуждение проходило в самой дружеской и непринужденной обстановке, что не мешало ему носить очень серьезный характер. Мы, англичане, умеем идти на взаимные уступки и полюбовно улаживать наши разногласия.

Вот и все, что я имел сказать вам, леди и джентльмены. И еще я хотел бы поблагодарить от имени наших радиослушателей вас, добрые граждане Плэдберри, за то, вы дали им возможность послушать обмен мнений в вашем деревенском парламенте!

Порп мигнул, и кто-то из первого ряда ринулся к пианино, стоявшему у эстрады, и громко взял трезвучие соль-мажор. Все встали, и запели «Боже, храни королеву», а затем новый обязательный «Гимн Свободных Западных Наций»:

Демократия! Демократия!

Вот вам, друзья, мой совет.

Демократия! Демократия!

Это слово любит весь свет!

IV

Прошел первый день пребывания Халлеса в Клигнанкорт-холле. Он был так утомлен, что за ужином не принимал никакого участия в разговоре и рано лег спать.

На другое утро он одним из первых сошел вниз завтракать.

— Ну, как? — спросил его Тревельян за кашей. — Пришли в себя после вчерашней оргии?

— Да более или менее. Но я все еще немного ошеломлен.

— Ничего, не унывайте. Вам просто не повезло: приехали в такой хлопотливый день. Теперь несколько месяцев, вероятно, не будет этих представлений.

— А зачем, собственно, Гарстенг устраивает их?

— Как вам сказать… По двум причинам. Во-первых, он считает себя величайшим поэтом английской деревни. Он буквально помешан на этом и поэтому периодически инсценирует для радиопередач вот такие «деревенские развлечения» — ради рекламы, конечно. Вторая причина та, что они с Клигнанкортом хотят провалить проект совета. Им надо чтобы Плэдберри осталась заброшенным живописным уголком, чтобы здесь сохранился «дух милой старины», а главное — чтобы не повысились местные налоги. Поместье нашего лорда — самое крупное в здешних местах, так-то сами понимаете… И притом у него в усадьбе уже есть своя электрическая станция и водопровод, и он ровно ничего не выиграет от предполагаемых улучшений.

— Понятно, — задумчиво протянул Халлес. — Но вчерашнее собрание — это же самая настоящая «липа». Странно, что Би-би-си идет на это.

— Би-би-си! Как бы не так! — воскликнул Тревельян. — Это вовсе не Би-би-си — те и слушать не захотели бы о таком гнусном балагане. Это передает НБР — Независимая Британская Радиокомпания.

— А, эта новая радиокомпания, которую американцы нам навязали, когда опять продлили нам кредиты! А я-то думал, что она передает только их торговую рекламу — всякие джазы, танцы, да коммерческие номера вперемешку с объявлениями.

— Что вы, господь с вами! Вы, должно быть, никогда не слушали их передач?

— Не слушал, нет. Когда эти передачи начались, у меня уже не было приемника — я был вынужден его продать.

— Ну, значит, вы не в курсе дела. Эта новая радиокомпания — директор ее, конечно, был американец — начала с «мыльной оперы»^[3] и прочих передач в таком же роде. Потом пошли истерические информационные бюллетени, в которых каждое сообщение сопровождалось словами «по телеграфу». Однако опрос радиослушателей скоро убедил их, что Би-би-си испортила вкус нашей публики. Тогда они резко переменили курс, выставили директора-американца и на его место посадили англичанина. Они поняли, что угодить нашей публике смогут только в том случае, если выйдут далеко за рамки коммерческих программ, к которым привыкли у себя в Штатах. И теперь транслируют не только музыку, передачи для домашних хозяек, эстрадные номера и спортивные новости, а все, что хотите. Пример — трансляция нашего вчерашнего собрания.

— Значит, теперь их передачи не оплачиваются фирмами, рекламирующими свои товары?

— Почему? Конечно, оплачиваются. Вам объявляют: Настоящая программа передаётся благодаря любезности такой-то фирмы, изготовляющей такие-то пилюли, или концентраты, или еще что-нибудь. Иные программы начинаются и кончаются песенками, рекламирующими товар этой фирмы.

— Но вчера я не слышал ничего подобного.

— Да, эта передача шла без рекламы. Секрет вот в чем: она была оплачена Объединением землевладельцев, которые предпочли, чтобы их имена не были названы. И очень многие передачи оплачиваются организациями, которые пускают свою пропаганду в эфир анонимно, под видом «документальных материалов», так называемых «объективных бесед» и якобы свободного обмена мнениями.

В разговор вмешался Кэдби, сидевший напротив.

— Партийная политическая пропаганда, конечно, исключена, потому что назначение этой радиокомпании — только рекламировать различные частные предприятия.

— Скажите, а тем, кто выступал вчера на собрании тоже заплачено? — спросил Халлес.

— Ну, конечно! То есть, собственно, двум — Гарстенгу и Скроггинсу. Эти получат за свои речи немалый куш, будьте уверены! Тэнкрей — другое дело, он ведь на службе у НБР.

— А этот Дедушка Скроггинс — действительно фермер?

— В известном смысле — да, — ответил Тревельян, — То есть он владелец нескольких ферм. Когда-то он был никому не известный мелкий фермер. Но в один прекрасный день к нему случайно забрели какие-то парни с звукозаписывающим аппаратом — они собирали материал для радио. Ну они его порасспросили, и он оказался истинной находкой для радиовещательной компании. Язык у него хорошо подвешен, голос тоже подходящий и он приобрел громкую известность. Большинство из тех, кого вербуют, оказываются негодными: косноязычны, или бесцветны — индивидуальности нет, — или чересчур явные хвастуны. А Мельмот Фипс -таково настоящее имя Скроггинса, — хотя он такой же самонадеянный пустозвон, как и другие, на радиослушателей сумел произвести впечатление этакого добродушного шутника, умного, здравомыслящего человека из народа. Так что он в один вечер стал радиозвездой.

— Да, он сильно насолил Гарстенгу, — со смехом ввернул Кэдби. — Тот раньше, в качества барда английской деревни, выступал почти в каждой передаче на сельские темы. У Гарстенга большие связи, его всячески протаскивали, но он так и не стал любимцем публики. У него же нет своего лица — это чувствуется и в его выступлениях, и во всем. И потом — этот ужасный акцент! Он нанял себе фонетиста, чтобы тот учил его говорить так, как говорят в западных графствах. Но ничего из этого не вышло. Нет у него подражательных способностей, и он так и не избавился от своего манчестерского выговора. На радио он держался все-таки долго благодаря связям — до тех пор, пока на сцене не появился Фипс. С ним Гарстенг конкурировать не мог, и теперь эфир — это территория Фипса. Он имел нахальство присвоить себе псевдоним «Дедушка Скроггинс». Публике это имя нравится. Фипс теперь пролезает уже и во всякие другие радиопрограммы — он страшно популярен. Эту популярность он не преминул использовать и теперь подвизается в качестве журналиста. Сейчас он — корреспондент газеты «Дэйли Бэкон» и, кроме того, ведет постоянный отдел в какой-то воскресной газете.

— А когда же этот фермер обрабатывает свою землю? — спросил Халлес.

— О, не беспокойтесь: у него не одна, а десяток ферм, и на каждой хозяйничает управляющий. Сам же он наведывается туда в свободное время — проверить, все ли в порядке, — но живет в своей лондонской квартире. Ему, конечно, приходится постоянно разъезжать — ведь он участвует в радиопередачах с мест, и лекции читает, и на митингах выступает, и какие-то там диспуты организует, опросы и черт знает, что еще. Где же такому великому деятелю и жить, как не в Лондоне!

Зазвенел электрический звонок.

— Ага, пора на работу! — сказал Кэдби.

Они пошли в свою рабочую комнату, и скоро Халлес с головой ушел в разборку груды бракованных рукописей. Наконец он выбрал одну подходящую и принялся за дело: статью надо было переделать, подогнать стиль Спритлторпа. Он писал, переписывал — и, когда ему показалось, что подделка уже достаточно хороша, отнес ее на рассмотрение Уэлтону.

Редактор, приветливо улыбаясь, сказал:

— Ладно, сейчас посмотрю. Присаживайтесь.

Он быстро пробежал глазами страницы и, кончив, посмотрел на Халлеса.

— Очень недурно. Даже, пожалуй, слишком хорошо для Спритла, но это можно исправить. Первым делом — напихайте сюда побольше грамматических ошибок. Вот вы тут пишете «Кузнец, про которого мне рассказали, что он философ, советчик и друг всех в деревне...» А Спритлторп непременно написал бы: «про кого». Вы говорите: «не мешайте мне», а он скажет: «не мешайтесь». Вот я вам дам на время мой список основных грамматических «перлов», которыми блещут труды наших журналистов, — увы, этот список существует только в рукописном виде. Увидите, как он вам пригодится для такой работы!

Это, во-первых. А, во-вторых—когда пишете «под Спритла», смело можете подпускать гораздо больше патоки. Мне нравится ваш прием в самом начале, где вы подыгрываете и снобам, и невеждам с их предрассудками. «Мне посоветовали, если Канны и Монте-Карло надоели, съездить на Багамские острова. Я был склонен последовать этому совету и, вернее всего, поехал бы туда, если бы в коротенькой газетной заметке мне не бросилось в глаза название одного места — простое английское название. Я прочел, что завтра, в Блэгемвике, в графстве Йоркшир, состоится традиционный праздник урожая».

Это здорово у вас вышло! На дальше вы взяли чересчур сухой и деловой той. Дайте больше лиризма! Что-нибудь вот в таком роде: «Как мало нам, городским жителям, знакома эта мирная жизнь... Я завидовал здешним людям, их невинному веселью... Это глубоко затронуло струны моего сердца...» и так далее, и так далее. Распишите, как птицы щебечут на старых вязах, как весело журчат ручейки и пусть у вас домики ютятся под сенью старой церкви. Да не забудьте погост! Конечно, нельзя писать, что там лежат темные предки жителей деревушки — иначе вас неверно поймут и в редакцию полетят письма возмущенных читателей. Можно выразиться примерно так: «Здесь, под замшелыми могильными плитами спят вечным сном их деды и отцы, невидимые, но все еще любимые члены этой маленькой общины». Пожалуй, не стоит вводить полоумную девочку, которая приходит на погост со своей мисочкой похлебки ужинать на родной могиле... Но всякий раз, когда вы почувствуете, что у вас вдохновение иссякло, обращайтесь за помощью к Уордсворту. И почаще перечитывайте «Сельского кузнеца».^[4]

В дверь постучали, и Уэлтон крикнул: «Войдите!» Вошел Порп.

— Ага, вы здесь, мистер Халлес! — сказал он. — А я только что заходил в комнату номер три, хотел справиться, как у вас идет дело.

— Скажите лучше прямо, что вы шпионите за ним, — вмешался Уэлтон. — Хотели проверить, как ведет себя новичок — трудится или, может, тискает Беверли где-нибудь в шкафу.

— Мистер Уэлтон! — резко отпарировал Порп. — Я контролер, и моя обязанность следить за тем, чтобы новый сотрудник был обеспечен всем, что ему необходимо, и мог хорошо работать. Я делаю свое дело. А вы — редактор, ну, и делайте свое!

Полуопущенные глаза Порпа смотрели куда-то в сторону, и он победоносно ухмылялся, как человек, стрела которого попала в цель.

— А почему бы вам не стать боком? Тогда вы могли бы, разговаривая с человеком, смотреть ему в лицо, — сказал Уэлтон.

— Я пришел вовсе не для разговоров с вами, мне нужен Халлес.

— Шныряете повсюду, как собака по следу, разнюхиваете, где чем пахнет.

Порп обратился к Халлесу.

— Вы, я полагаю, пришли к мистеру Уэлтону посоветоваться насчет вашей работы? Правильно, правильно!

— Да, я хотел показать ему свою первую пробу и воспользоваться его ценными указаниями.

— Вот именно! — пробурчал Уэлтон. — И проба, надо сказать, первый сорт. Оставьте вы нас в покое, Порп, право! Ведь вы же ни шиша не смыслите в нашем писательском деле, а суетесь повсюду и путаетесь у нас под ногами — как будто если вы только отвернетесь, все так сразу и бросят работу! Не воображайте вы себя надзирателем над партией каторжников!

— Полагаю, что учить меня не приходится, я свое дело знаю, — огрызнулся Порп. — Напомню вам, что у меня многолетний стаж и всюду меня высоко ценили. Меня ниоткуда не выставляли, мистер Уэлтон!

— Ах, да, да, я совсем забыл! — со смехом сказал Уэлтон. — Ведь наш мистер Порп — из деловых кругов. Знаете, Халлес, он заведовал оптовым складом скобяных товаров. Он следил за тем, чтобы продавцы добросовестно отвешивали гвозди, аккуратно завертывали ночные горшки и не лодырничали в рабочее время.

— Ну и что же? — Порп чувствовал, что его вышучивают, но не мог сообразить, в чем тут соль.

Уэлтон вдруг стукнул кулаком по столу.

— А вот что. Может, оптовой скобяной торговлей именно так и надо руководить, а вот для фабрики литературы это не годится. Если приказчик в скобяной лавке сидит сложа руки, он действительно бездельничает. А писатель может сидеть сложа руки и закрыв глаза — и в это самое время он работает так же тяжело, как любой другой труженик. Так что не мешайте нашим парням работать по-своему. И ступайте, перемените манишку. Вы ее носите уже целую неделю, и она вся просалена.

Упоминание о манишке сразу лишило Порпа самообладания. Разглаживая ее пальцами, он стал пятиться к двери и быстро убрался.

— Терпеть не могу этого слизняка! — сказал Уэлтон.

— Это я уже приметил, — отозвался Халлес, и оба засмеялись. — А почему он здесь? Каким образом он затесался в вашу компанию?

— Гарстенг вынужден терпеть его -—на этом настаивает Клигнанкорт. А почему? Не знаю. Никак я не мог докопаться до истинной причины. Мне думается, что Порп каким-то образом держит Клигнанкорта в руках — это помогло ему добыть себе тепленькое местечко, но доить нашего лорда ему не удастся.

— И мы действительно в какой-то мере подчинены Порпу?

— Вовсе нет. Он закупает для нас канцелярские принадлежности, следит, чтобы пишущие машинки были в исправности, и рассылает нашу стряпню по редакциям и издательствам. Вот и все, на что он годится. Ему дали чин «контролера-распорядителя», чтобы платить хорошее жалованье, — это, видимо, одно из условий их сделки. Он, конечно, вам говорил, что его обязанность — проверять вашу работу и следить, чтобы вы соблюдали рабочие часы? Он каждому новичку пробует это внушить. А вы не обращайте на него внимания. Если он будет вам надоедать, вы только не вздумайте с ним ссориться — не то он побежит жаловаться Гарстенгу, а Гарстенг сочтет себя обязанным взять его сторону. Вы лучше тогда скажете мне — я с ним расправлюсь по-свойски.

— А если он нажалуется на вас?

— Не нажалуется. За меня не беспокойтесь. Ну, хватит толковать о Порпе. Расскажите о себе. Как это вышло, что вы попали к нам?

Халлес рассказал.

— Гм... Та же история, что у всех. А что вы писали?

— Работал над романом... но жить было нечем, и я для заработка стал писать статьи и рассказы.

— Статьи? О чем?

— Да больше на социальные и политические темы.

О господи! И, конечно, прогрессивные, с левым уклоном, но без всякой партийности?

— В общем да.

— Право, давно следовало бы открыть молодежи трезвую правду нашей жизни? Вы не бывший коммунист, нет?

— Нет.

— Тогда вы понапрасну тратили время. Знайте же, юноша: каждая газета ведет свою политику и печатает свои собственные политические и социальные комментарии. Если то, что вы пишете, совпадает с их политикой, они этого не берут, так как это было бы повторением их собственных статей. А все, что идет вразрез с их политикой, они просто бракуют. Как вы не понимаете — ведь вы пытались продать им то, что они, в лучшем случае, могли бы напечатать только без оплаты, в качестве письма в редакцию. Всякая статья общего характера принимается редакцией только тогда, если она написана человеком с именем. Да и то обычно эту статью ему предварительно заказывают.

— Выходит, что автору, который еще не создал себе имени, вообще нельзя соваться в газету?

— Можно — если у него имеются какие-нибудь новые факты. Например, если вам довелось побывать в каком-нибудь исправительном доме в Патагонии, и вы бы написали об этом ярко и живо, заметку удалось бы пристроить. Но напишите умнейшую в мире статью о детской преступности, не иллюстрируя ее новыми фактами, которые могли бы возбудить внимание, — и нигде ее у вас не примут. Те тюки отвергнутых рукописей, что мы покупаем на вес, набиты хорошими статьями и рассказами — их отвергли только потому, что авторы их ничем не знамениты. Попала бы ваша дельная статья о преступности в такой тюк — и наша «фабрика» легко могла бы пристроить ее, а напечатали бы ее под именем какой-нибудь знаменитости. Смотря по тому, в каком духе она написана, ее подписал бы известный романист, или судья, или епископ, или спортсмен.

— Так, о чем же писать «дикому» журналисту, не принадлежащему ни к какой партии?

— Развлекать публику — вот единственный для него выход. Раскапывать старые сюжетики и продавать им занимательный или сенсационный характер. Быть неизменно поверхностным. Литераторы, для которых это — источник существования, выискивают прелюбопытные вещи в энциклопедиях, учебниках, биографиях, записках путешественников, где угодно, а потом пишут фельетоны и рассказики, которые могут заинтересовать человека, читающего в поезде или автобусе, и доставить ему минутное развлечение. Таким путем можно обеспечить себе постоянный скромный заработок. Но если вы серьезно займетесь какой-то темой и напишете хорошую, дельную статью, вы потратите на это чёрт знает сколько времени, а в результате вам удастся пристроить ее разве что в солидный журнал, где малоизвестным авторам платят гроши. Хорошо, если возьмут у, вас за год одну статью... Нет, нет, мой милый, для будущего серьезного писателя это не дело. За примером не далеко ходить: вот в одном из тюков «брака», присланного нам из редакций, была длинная статья (такая длинная, что годилась она только для толстого журнала) о том, как воспринимает идеи демократии какой-то народец — не помню, какой и где. Видно было, что автор немало, бедняга, потрудился, собирая материал в библиотеках. Написана была статья не бог весть как, но вполне удобочитаема, а тема необычная, очень интересная. Ну, Гарстенг предложил статью профессору Рэмпл-Файку — это одни из наших постоянных клиентов. Профессор был в восторге. Напечатали ее под его именем в том самом толстом журнале, который не захотел ее принять от подлинного автора. Потом она вышла и отдельной брошюрой, потом ее переиздали в Америке...

Халлес был совсем пришиблен.

— Да-а, — протянул он. — Ну, а как обстоит дело с рассказами?

— Вот уж напрасная трата времени! В Англии пишутся миллионы рассказов в год, а спрос на них невелик. Кто набил руку на романтической чепухе для дамских журналов, тот может рассчитывать на успех. Или вот еще что идет в ход — всякие назидательные благочестивые рассказы для «высокоидейных» журналов. Но писать эти вещи по заказу, не веря в то, что пишешь, не всякий может.

А писать их всерьез способен только кретин. Ваши рассказы, наверно, были гораздо ближе к настоящей литературе?

Халлес утвердительно кивнул.

— Вы хотели идти по стопам Мопассана, Чехова, Кэтрин Мэнсфилд или Сомерсета Моэма. Ну, а на такую литературу спрос ничтожный. И притом все наши литературные журналы — это же «предприятия закрытого типа», они печатают только «своих». Вы обратите внимание— всегда одни и те же имена. Какой-нибудь десяток писателей, не больше, имеет полнейшую монополию...

— Да, я это давно заметил. И даже когда объявляется конкурс якобы для поощрения молодых писателей, премии всегда достаются людям, которые уже прочно засели в литературе... Нет, видно, это дело безнадежное!

Уэлтон прищурил глаза.

— Ну, не совсем. Вы еще не знакомы с нравами нашей литературной среды. Вы, наверно, писали и тешились мечтой о великих традициях литературы, о братстве писателей, которые рады приветствовать каждый новый молодой талант и облегчить ему путь к славе и богатству? Верьте мне, это такой же беспочвенный миф, как миф о Голливуде. Впрочем, в свое время была в нем доля истины… тогда, когда поле деятельности стало меньше. Был период «laissez faire», свободной инициативы, конкуренции и все такое. Но мы с вами живем в эпоху монополий, захвативших рынок в свои руки. Современный писатель перестал быть длинноволосым мечтателем, человеком не от мира сего в галстуке бантом и широкой блузе. Сегодня это — ловкий делец, щеголеватый и подтянутый. Он умеет выгодно сбывать свою продукцию, объединяется с другими дельцами такого же масштаба для того, чтобы рационализировать производство и вытеснить мелкую сошку. В былое время только нищий писатель, с трудом перебивавшийся брался за литературную поденщину, чтобы прокормиться. Теперь и поденщины этой на всех не хватает, потому что преуспевающие писатели захватили львиную долю и делают ее руками своих «невидимок». Они берут на себя обзоры в журналах, они заваливают редакции грудами статеек, они ведут некоторые отделы популярных газет, и они же пишут от издательств рекламные рецензии на выходящие книги. Многие сами становятся издателями, что не мешает им писать рецензии на книги, которые их же издательство выпускает. И вы обратите внимание редакторы газет и издательств всю работу делят только между собой: редактор либеральной газеты пишет в консервативном журнале, а зато редактор этого консервативного журнала становится главным рецензентом либеральной газеты. Такие господа, как, например, Гарстенг, везде поспевают, во всем имеют долю.

— А вы еще говорите, что положение не безнадежное! Будь я проклят, если вижу хоть какой-нибудь выход для таких, как я!

— Нет, вы упустили из виду одно обстоятельство. Над этими коммерсантами от литературы есть хозяин: публика. Они должны угождать своим читателям, иначе они их лишатся. Когда дело идет о книгах, мнение публики — главное; во всяком случае, первое слово за ней. А потому для начинающего писателя единственный шанс — это книга. Напишет он книгу ходкую, а то и сенсационную — и у него есть имя, а имя — это товар, за который журналы платят деньги. Если публике вы понравились и на вас есть спрос, вас будут печатать, как бы ни старались наши «киты» не подпускать вас к пирогу, закрыть перед вами все двери. Создайте себе имя — и вы будете в цене, а тогда можете браться за свое, что хотите — рассказы, статьи, литературную и театральную критику, все, что вашей душе угодно. Словом, вы войдете в круг монополистов. А если потом окажется, что вы не в состоянии давать столько продукции, сколько можете сбыть, ваш комиссионер направит вас на фабрику Клигнанкорта. Вот и все!

Халлес долго молчал. Потом тяжело вздохнул: — О господи!

— Ну, ну, не расстраивайтесь. Я понимаю, невесело лезть в такую грязь, заниматься проституцией для этих сутенеров от литературы. Но вы смотрите на это дело так: вы хотите писать по-настоящему, никаких средств у вас нет — значит, надо иметь какой-то заработок, а в свободное время писать книгу, гнать изо всех сил. Вы, конечно, можете найти заработок и не литературный: преподавать в школе, служить клерком в банке или продавцом в магазине, пойти в батраки к какому-нибудь фермеру. Но всякая работа выматывает человека, и после рабочего дня уже не хватает энергии писать. Нужна очень большая сила воли, чтобы взяться за перо. А здесь вы будете делать дело, связанное с литературой, и привычка сидеть за машинкой пригодится вам в свободные часы, которые вы будете отдавать своей книге. Допустим, вы предпочтете труд журналиста — пойдете работать в газету. А много ли журналистов дописывают до конца свою книгу? Работа в газете отнимает все силы, притом вы приобретаете скверные привычки, а главное — привычку проводить свободное время в кабаках. И выходит, что Клигнанкорт-холл для таких, как вы, — просто дар небес! Здесь вам обеспечено все необходимое, вы ведете правильный образ жизни. Мы не перерабатываем: нас не хотят переутомлять, иначе бы мы быстро выдохлись и не годились для той работы, которую нам поручают. Так что, если не будете жениться, вы вполне сможете дописать здесь свой роман. А работа, которую мы здесь делаем в служебное время — это превосходная тренировка. Конечно, придется подделываться под чужой стиль, но и это тоже своего практика: чем больше набьешь руку, тем лучше. И вот еще что я вам скажу: здесь вы привыкнете работать регулярно, а это очень полезная привычка.3вонок — и вы обязаны засесть и начать шевелить мозгами. Здесь вам не дадут гулять, дожидаясь вдохновения. И так как вы не будете днем переутомляться, то, по инерции, станете работать так же усидчиво над собственной книгой.

Халлес молчал, не зная, что ответить.

— Ну, не вешайте нос, юноша! Поверьте, нигде у вас не будет такой возможности дописать свой роман, как здесь. А сейчас бегите и настряпайте нам еще немного Спритла.

V

По всему дому прозвенел звонок на обед. Халлес пошел было в ту комнату, где он завтракал и обедал накануне, но по дороге его перехватил Кэдби.

— Не сюда! Не сюда! Разве вам не сказали? В обычные дни — а вчера был необычный — мы обедаем в большой столовой. Идемте!

По лабиринту коридоров, который был характерной особенностью дома, они побрели в столовую. Эта часть здания сохранилась в своем первоначальном виде — перестройки, предпринятые в восемнадцатом веке, ее не коснулись. Теплые тона деревянного потолка и хоры для менестрелей составляли приятный контраст с холодным и строгим изяществом других апартаментов. Длинные, как в монастырской трапезной, столы полированного дерева, расставленные вдоль всей комнаты, занимали большую ее часть. а на возвышении, у стены, увешанной портретами, стоял «почетный» стол, как в зале, где заседают ученые мужи, члены университетской коллегии. Единственной уступкой времени были легкие стулья совсем не академического типа, заменившие скамьи.

— Садится каждый, где ему угодно, — сказал Кэдби. — Хотите, сядем рядом?

Они нашли свободные места, но, как и все остальные, не сели, а стоя ожидали, пока из боковой двери не прошли на возвышение те, кто обедал за почетным столом. Председательское место занял Гарстенг. Он сидел лицом к залу. По одну сторону от него сели Клигнанкорт и Уэлтон, по другую — Тредголд и Порп.

Гарстенг постучал ножом о стакан, а когда звон замер в воздухе, взял со стола листок картона в рамке и приличествующим случаю монотонным голосом стал читать молитву: «Miserere nostri, Те quaesumus, Domine, Tuisque donis quae de Tua benignitate sumus percepturi benedicio. Per Christum Dominum nostrum. Amen».^[5]

Набожно буркнув «amen», все уселись за столы. Из коридора, который вел на кухню, появились слуги и стали разносить тарелки с супом.

— Как вы их тут именуете? —спросил Халлес. —Скаутами или джипами?^[6]

Кэдби расхохотался.

— Видите ли, Клигнанкорт учился в Оксфорде, a Гарстенг в Кембридже, и никто из них не захотел бы уступить другому, так что было вынесено компромиссное решение: слуг здесь называют «скипами».

— Тут что же, только мужская прислуга?

— Да, кроме экономки, миссис Роуз. Она служит у Клигнанкортов много лет.

Сидевший по другую руку Халлеса Мертон вмешался в разговор.

— Вначале здесь была женская прислуга. Но скоро в писателях заговорила грешная плоть. И когда двое наших сцепились из-за весьма соблазнительной девчонки, и дело дошло до драки, Клигнанкорт и Гарстенг решили заменить всех горничных мужчинами.

— А ведь мужскую прислугу сейчас, кажется, трудно найти, — заметил Халлес.

— Да, вообще-то трудно. Но Гарстенгу пришла блестящая мысль. Все наши слуги — бывшие арестанты, раскаявшиеся грешники. Вот этот, например, что обслуживает наш стол, сидел в тюрьме за растрату. У нас тут целая коллекция — взломщики, двоеженцы, убийцы, грабители, насильники — словом, выбор богатый. Они чрезвычайно полезный народ: если придется вам писать детективный роман, дайте кому-либо из них — за мзду, конечно — просмотреть его и исправить все технические ошибки. За это стоит заплатить одну-две гинеи.

— Еще одно меня интересует, — сказал Халлес. — Что, здесь нет ни одного женатого?

— Есть женатые, но они живут с женами врозь, — ответил Кэдби. — С этим тоже было сперва немало хлопот. Здесь жили и супружеские пары, но это не способствовало миру в доме. Женщины от нечего делать затевали ссоры, и невозможно было убедить их не вцепляться друг другу в волосы. А некоторые холостяки никак не могли сосредоточиться на работе…

— Точно также многие отвлекались от работы, когда у нас здесь были женщины-литераторы, — добавил Мертон. — И потому наши боссы решили принимать только мужчин без прочных привязанностей.

— И, чтобы не нарушать этого строгого правила, Беверли Кроуфорд числится у нас мужчиной, — объяснил Кэдби. — А секретарша Гарстенга — видели, конечно, эту замороженную красавицу? — и секретарша Тредголда живут в деревне. Ох и дал же Гарстенг маху, когда нанял эту ледышку — Кэти!

— А Клигнанкорт не женат?

— Женат, но не живет с женой. Графиня Клигнанкорт, переехала в Лондон, и сын их — между прочим, чудный мальчик — с нею.

— Их сын! — фыркнул Мертон. — Не говорите глупостей? Все знают, кто отец этого мальчика. Помните Габриэля ван Пронка, того, что дирижировал джаз-бандом в Клоринде? Ходил, бывало, между столиками, играя на скрипке, а дамы млели. Побаловался он и с Лулу Клигнанкорт. Да, да, этот ван Пронк, и боксер Каф Коди, и жокей Джо-Джо Флют дали жизнь доброй половине молодого поколения наших потомственных законодателей.

— Клигнанкорту еще повезло, что Лулу прельстилась именно ван Пронком, — сказал Кэдби. — Он был красавец, и они с Лулу, у которой была наружность смазливой хористки, подарили Клигнанкорту замечательного наследника. На вид этот мальчик — аристократ до мозга костей. Гораздо лучшая подделка, чем неуклюжие верзилы, которыми Коди обогатил сословие пэров, или те карлики, что родились от Флюта.

К разговору этому все время прислушивался доктор Фикенвирт, сидевший напротив; он даже нагнулся через стол, чтобы не пропустить ни слова. У доктора была словно срезанная сзади голова с высоким лбом, прикрытым жидкими прядями волос. Как все немцы этого типа, он изо всех сил старался походить на Гете. Решив, должно быть, что настал удобный момент вмешаться в разговор, он сказал:

— Извините, мистер Халлес, я хочу задать вам один вопрос.

— Пожалуйста, — отозвался Халлес, несколько удивленный.

— Это насчет вашей фамилии. Никогда до сих пор я не встречал такой. Вы англичанин?

— Да, конечно. Халлес — вустерширская фамилия. Не очень обычная, но все же встречается в тех местах.

—А она что-нибудь означает?

Доктор Фикенвирт говорил с сильным немецким акцентом, особенно забавно было его раскатистое «р».

— Это название местности.

— Ага, топографическое происхождение! Вы позволите это описать?

— Записать, а не описать, Фриц, — поправил его Мертон.

— А, да, да, записать! Спасибо.

Он достал из кармана пачку карточек, перехваченную резинкой.

— Такая у Фрица система, — пояснил Мертон. — У него имеется картотека по всем вопросам, которые его интересуют, и он записывает всякую мысль, которая приходит ему в голову, и все новые сведения, какие ему попадаются. Когда карточка заполнена, он вносит ее в указатель.

Фикенвирт сиял от удовольствия.

— Я эту систему позаимствовал у одного шотландского профессора. Она очень удобна. Вот смотрите — я беру карточку на такую тему: фамилии, топографическое значение. Пишу на ней «Халлес», а в скобках — «Вустершир». Видите?

Он протянул карточку через стол, и Халлес увидел, что его фамилия вписана в аккуратный столбец вместе с другими.

— Вот! — воскликнул Фикенвирт и убрал карточку жестом фокусника, демонстрирующего свое искусство публике. — Кладу ее обратно к другим и надеваю резинку.

— Это здорово, Фриц! — Мертон бесшумно сложил ладони, делая вид, что аплодирует. — Вы непременно покажите нам еще какие-нибудь фокусы — в другой раз.

На лице Фикенвирта написано было удовлетворение, но и легкое недоумение.

— Вы интересуетесь фамилиями? — спросил Халлес.

— Меня интересуют всякие слова. — Я — Neuphilologe.^[7]

— Несомненно! — подтвердил Мертон. — Да еще какой! Помните, Кэдби, когда я в первый раз увидел Фрица, я вам сразу сказал: «назовите меня обезьяной, если этот человек не чистейший «нойфилолог». Сказал или нет?

Фикенвирт смотрел то на одного, то на другого.

— Простите, как вы сказали?

— Пустяки, не обращайте на него внимания, Фриц, — заметил Кэдби. — Он шутит.

— Ага! — обрадованно воскликнул Фикенвирт. — Шутка! Ха-ха-ха! Английский юмор! Это я люблю. Ха, ха, ха! Сегодня мы веселы. Hier ist ja so eine Stimmung.^[8]

— Спокойно, Фриц! — сказал Мертон. — Умерьте свою веселость. Когда Фриц воображает, что у нас эта самая Stimmung — что бы это ни означало, — с ним просто сладу нет. И тогда он начинает болтать на своем родном языке.

— А вы по-немецки говорите, мистер Халлес? — осведомился Фикенвирт.

— К сожалению, нет. Поэтому я не совсем понял то, что вы сказали о своем интересе к словам.

Кэдби взял на себя роль комментатора.

— Фриц хотел сказать, что он филолог, изучает современные языки.

— Да, наш старый Фриц силен, силен в этом деле! — подхватил Мертон. — Он и диссертацию защищал на тему по английской литературе: «Беовульф».

В душе Фикенвирта тщеславие явно боролось с опасением, что его сочтут хвастуном.

— Я докторскую степень получил в Гейдельберге. Я англист. А моя работа была о значении Беовульфа как воплощения исконного германского боевого духа: «Die Веdeutung Beowulfs als Verkorperung des urgermanishen Kampfgeistes».

— И, уверяю вас, — с серьезной миной добавил Мертон, — все, кто читал, говорят, что каждая строчка в ней такая же боевая, как и заглавие.

— А сейчас вы что-нибудь пишете? — спросил Халлес.

— Ну, разумеется. Я всегда пишу. Как только я приехал в Англию (это было в 1933 году, я беженец из нацистской Германии), я сразу же получил читательский билет в Британский музей и начал писать историю английской литературы на английском языке. Конечно, я знал, что в Германии написано много таких книг. Но, кроме того, я за время своих исследований открыл, что по этому вопросу уже имеются книги и на английском языке.

— Не повезло вам! — посочувствовал Мертон. — Но разве можно было это предугадать? Ну, а когда Вы оправились от такого удара, за что вы принялись тогда?

— Видите ли, у меня была в запасе и другая идея: написать научный труд о Гамлете. Я эту книгу давно вынашивал...

— Ага, вынашивали, понимаю! И что же, неужто выкидыш?

— Как это — выкидыш? Не понимаю, что вы такое говорите.

— Это опять шутка, Фриц, — шепнул ему Кэдби.

— Шутка? Ага!.. Ха, ха, ха!

— Ну, и что же ваш труд о Гамлете? — продолжал допытываться Халдее.

— Видите ли, я, конечно, хорошо знаком со всеми исследованиями, написанными у нас в Германии об этой пьесе. И я хотел в своей книге объединить основные теории немецких шекспироведов, а закончить некоторыми собственными наблюдениями. Я работал в читальном зале Британского музея почти год — там имеются все основные немецкие труды о Шекспире. Я довел свою книгу почти до конца... В ней должно было быть около тысячи печатных страниц. Но потом я как-то разговорился с одним молодым английским литературоведом. И он назвал мне целый ряд английских книг, по которым учатся во всех ваших университетах. Это книги не такие большие, как та, которую я задумал, но оказалось, что в них есть все то, о чем я хотел писать!

— Экое нахальство! — возмутился Мертон. — Нет, как хотите, это просто позор! Выхватить у вас из-под носа инициативу!

Огорченная физиономия Фикенвирта неожиданно прояснилась: он в настоящем экстазе смотрел на десерт, который поставил перед ними скип.

— Apfelstrudel!^[9] — воскликнул он и вонзил вилку в пирог.

После обеда сидевшие за почетным столом поднялись. За ними встали и остальные и стояли, пока все начальство не скрылось за дверью.

— Мы еще вернемся к этому разговору, да? — с жаром сказал Фикенвирт, ухватив Халлеса за рукав.

— Я буду очень рад.

— Мне хочется рассказать вам о той работе, которой я теперь занимаюсь. Если у вас выдастся как-нибудь свободный часок. Хорошо? Вы же писатель — значит, интересуетесь своей родной литературой.

— Разумеется.

— Тогда я уверен, что моя работа вам будет интересна. А мне понадобится ваша помощь. Ну, теперь пойду писать. В библиотеке.

Он простился с ними коротким поклоном и мелкой рысцой затрусил по коридору.

— Бедный Фриц! — сказал Кэдби. — Вы увидите, это настоящий кладезь премудрости. Он, когда надо, не пожалеет труда и выкопает для вас из-под земли нужные вам сведения, о чем угодно. Обожает рыться в книгах. Если бы ему предложили на выбор — побывать в раю или отыскать дурацкое описание рая в какой-нибудь забытой старой книжице, он бы, ни на минуту не задумавшись, выбрал последнее.

— Да, ни капли разума в башке, — сказал Мертон. — Бестолочь. Как вам нравятся его нелепые проекты?

— А масштабы одни чего стоят, — подхватил Халлес. — Тысяча страниц. Интересно, почему это ученые труды некоторых немцев такие невыносимо длинные?

Кэдби расхохотался.

— Это легко объяснить. Я когда-то переводил один такой труд, так мне ли не знать. Когда «ученый» немец пишет книгу, он в последнем ее варианте повторяет решительно все, что имеется у него в первоначальных черновых набросках, плюс все, что ему позднее пришло в голову. Никакого отбора, никаких попыток обобщить, выкинуть лишнее. Если ему пришли в голову три способа выразить одну и ту же мысль, он не выберет лучший из трех, а впихнет в книгу все три. Каждое слово, которое он запечатлел на бумаге, кажется ему столь ценным, что он просто не в силах вычеркнуть его.

— А что это Фикенвирт пишет сейчас? Он поминал о какой-то новой работе.

Мертон и Кэдби дружно загоготали.

— Вы его самого заставьте рассказать, — посоветовал Кэдби. — Где уж нам судить о трудах такого ученого человека.

VI

На другой день была суббота, день отдыха для всех писателей; работал только один, у которого было срочное задание. Некоторые уехали в Мемтон, а некоторые и в Лондон. Были такие, что посвятили свой досуг собственной писательской работе. Остальные слонялись без дела, или читали, или ушли прогуляться в деревню.

Багаж Халлеса уже прибыл, и он принялся раскладывать свои вещи. Их было немного, но они придали уют мрачноватой комнате, напоминавшей монастырскую келью. Мебель здесь, впрочем, была удобная. «Какая трогательная предупредительность» — подумал Халлес, когда в день приезда, войдя сюда, увидел двуспальную кровать. Он в первую же ночь оценил преимущества этой кровати, на которой можно было раскинуться как угодно.

Разместив по своему вкусу книги, пишущую машинку, несколько фотографий в рамках и кое-какие мелочи, он уселся в глубокое кресло и стал перечитывать свой роман — то, что успел написать.

После второго завтрака Тревельян позвал его прогуляться:

— Вам, наверно, интересно посмотреть здешние места.

Они пошли прямо через парк. Это был прекрасный

образец садоводческого искусства восемнадцатого века — пышные старые деревья, группы кустов, павильон с башенкой, живописный пруд, хорошо распланированные горки и лужайки. За дальними воротами парка они увидели целую колонию домиков. При каждом был свой гараж и порядочный участок сада.

— Это и есть те коттеджи, которые лорд Клигнанкорт перестроил?

— Они самые. Раньше тут были обыкновенные полуразвалившиеся домишки для батраков. А он их отремонтировал, сделал пристройки и ввел всякие современные удобства — все на государственные деньги, которые он получил как «пострадавший от войны». Теперь это не коттеджи, а чудо: водопровод, электричество, теплые уборные, центральное отопление, паркетные полы, стенные шкафы в каждой комнате, горячая и холодная вода, словом — идеальные зимние дачи для богачей.

— А кто же тут живет?

— Богатые люди всякого сорта — банкиры, адвокаты, кинозвезды, короли черного рынка и так далее, и так далее. Одни проводят здесь только свободные дни, другие живут более или менее постоянно. Обходятся им эти дачи очень дорого. Забыл, сколько они платят Клигнанкорту, — такие цифры у меня в голове не укладываются. Словом, «дома люкс».

— А я-то думал, что Клигнанкорт сдает их писателям, что там как бы филиал нашего общежития.

— Он охотно сдаст их писателям, которым такая плата будет по карману, но никаких льгот писателям не предоставляется. Вы плохо знаете нашего лорда. Он вовсе не филантроп, и ему плевать на литературу. Наша «фабрика» ему выгодна, потому что она ему дает возможность сохранить поместье, жить здесь и даже еще сколачивать капиталец. Вот и все, что его интересует. Впрочем, в двух-трех таких деревенских коттеджах — хороши деревенские коттеджи! — живут писатели. Вот в том, где на гараже торчит флюгер, живет знаменитый Уэлк. Я это узнал случайно, так как мне пришлось побывать у него по делу.

— Так вы знакомы с Уэлком? С ним, должно быть, интересно поговорить?

— Да, бывает интересно.

— Собственно, я не такой уж поклонник его таланта. Конечно, книги его расходятся молниеносно, но, по-моему, это просто романтическая чепуха, какую у нас любят, с легким уклоном в научность. Уэлк нашел способ угождать публике и богатеть, но не настолько, чтобы критики всерьез заинтересовались им.

— Вы совершенно правы.

— Да, но в последнее время он пишет вещи в другом роде и доказал, что способен на большее, чем я думал. Читали вы его книгу о работорговце... как, бишь, его звали?

— Мэрдок Макферлан.

— Да, да. Я нахожу, что это — одна из лучших биографий, написанных за последние годы.

— Спасибо за комплимент. Очень рад, что она вам поправилась. Это я ее писал.

— Неужели? В таком случае поздравляю вас. Или, пожалуй, следовало бы выразить вам соболезнование? Книга замечательная и имела огромный успех.

— Мне ли не знать этого. Ни одна книга нынешнего года не раскупалась так. Притом она удостоена премии Фэншо. Уэлк занял теперь почетное место в литературном мире, газеты всячески рекламируют его, университеты засыпают учеными званиями. Ему еще и титул пожалуют.

— Какое вопиющее безобразие! Эх, если бы вы могли напечатать эту книгу под своим именем!

— Да, свинство. Тем более, что я и открыл Макферлана. О нем до того никто ничего не знал, а меньше всех — Уэлк.

— Так какого же чёрта вы не отстояли свои нрава?

— Пробовал. Это целая история. Понимаете, я нашел здесь, на чердаке, старые газеты с отчетами о судебном процессе против Макферлана. Это такой любопытный тип, что я им заинтересовался, стал разыскивать материалы о нем и увидел, что для писателя он просто клад. Но не тут-то было. Понимаете, прадед Клигнанкорта был связан с этим Макферланом, и у нашего лорда оказался целый ящик всяких документов по его делу — замечательный материал, который к тому же дал мне нить к другим источникам. Ну, я, конечно, умолял Клигнанкорта, чтобы он мне позволил использовать этот материал и написать книгу. Он посоветовался с Гарстенгом, и мне было предложено сделать это для их фирмы, а иначе — шиш с маслом. Да... Что ж, я согласился — это все-таки было гораздо интереснее, чем наша обычная поденщина. Потом Гарстенг даже соизволил сказать, что книга мне удалась. У Элтон всячески уговаривал Гарстенга, чтобы мне позволили выпустить книгу под своим именем. Он готов был убить Гарстенга. И все равно ничего не вышло. Они сказали, что я на службе у фирмы, книгу написал в служебное время, и если бы я не жил в усадьбе, то никогда не открыл бы Макферлана, а следовательно, моя книга о нем — собственность фирмы. Никогда не забуду, какое было лицо у Уэлтона, когда Гарстенг объявил свое решение. Он побелел, как мел, сжал кулаки и весь дрожал, как бешеный бык, когда излагал Гарстенгу свое мнение о нем. Да, в выражениях он не стеснялся. Гарстенг вскочил и пытался его остановить, но Уэлтон его перекричал и говорил, говорил, пока не высказал все. А как кончил, потащил меня вон из комнаты, и мы с ним пошли и напились.

— О господи! И книга была продана Уэлку?

— Да. Гарстенг знал, что Уэлку страшно хочется выпустить в свет серьезную книгу. У них еще раньше был об этом разговор, и Гарстенг присматривал для него что-нибудь подходящее. Он предложил ему моего Макферлана — тем и кончилось.

Некоторое время они шагали молча. Халлес был так возмущен, что не находил слов, а Тревельян уныло призадумался. Наконец Халлес возобновил разговор.

— А много здесь пишется беллетристики?

— Романов? Нет, не много. Как это ни странно, большинство романистов сами пишут свои книги. Хорошие писатели не хотят, чтобы это делали за них другие. Во-первых, они, наверно, любят писать романы, во-вторых, каждый боится, что в романе, написанном за него «невидимкой», не будет чувствоваться его индивидуальный почерк. Ведь он особенно заметен в художественной литературе. Зато нам поручается вся мелочь. Ну, а писатели-халтурщики... Видите ли, кто умеет писать всякую ходкую дрянь, тому нет надобности батрачить на других. У нас тут работал один парень. Сделал он две-три книги такого сорта и в один прекрасный день сообразил, что, собственно, он это самое может писать не под чужим, а под своим именем. Теперь он так и делает — и у него собственная квартира в Мэйфэре.

— А как насчет детективных романов? Мне кажется, Эдгар Уоллес пользуется услугами «невидимок».

— Да, говорят. Но, как правило, порядочные писатели детективных романов, такие, которых стоит читать, и которые выпускают одну книгу в несколько лет, пишут сами. Вот, хотя бы Ион Райкс, Седрик Бус, Моотс... или лорд Питер Пенси — этого я больше всех люблю. Знаете, как друзья называют его? «Человек, которому суждено стать вторым Куином»^[10]. Да, эти честно пишут сами свои книги. А стандартная дрянь имеет еще больший сбыт — ее можно печатать столько, сколько авторы в силах настряпать. Вы сами знаете, этого рода писанина издается в неограниченном количестве, самый паршивый детективный роман легко находит издателя. Публика, которая зачитывается этой дешевкой, так нетребовательна, что в издательствах даже не дают себе труда читать гранки. Некоторые авторы такой низкопробной халтуры уж больно плодовиты — трудно поверить, что один человек может столько писать. Думается мне, что у них есть свои батраки, которые пишут за них. Находят они себе талантливых пьянчужек, которые опустились и перестали работать для себя, но при постоянном присмотре заставить их писать можно. Нет, романов мы делаем очень мало. Но ведь все преуспевающие романисты, кроме романов, печатают целые штабели статей, рецензий, обозрений и тому подобной литературы, вот ее-то мы и пишем за них.

Снова оба помолчали, уйдя в свои мысли, и снова Халлес заговорил первый.

— Не понимаю я Уэлтона. Он называет здешнюю фабрику «литературным борделем», а между тем вчера прочел мне целую лекцию о коммерческих выгодах нашей работы здесь, будто это самое нормальное и хорошее занятие.

— Ага, знакомая песня: мол, нигде вы не найдете таких хороших условий и только здесь вам удастся дописать свою книгу? И еще рассуждения о том, что наше писательское производство из стадии частной свободной инициативы и конкуренции перешло в стадию монополистического капитализма?

— Вы угадали.

— Такой разговор Уэлтон заводит с каждым новичком. Это для того, чтобы избавить его от первых приступов тошноты и отвращения. Впрочем, должен вам честно сказать — Уэлтон до некоторой степени прав. Здесь вы освобождаетесь от материальных забот и, если не обленитесь, можете творить и для себя. Уэлтон просто хотел вернуть вам чувство собственного достоинства и ободрить вас, чтобы вы не бросили писать. Он молодчина. Таких людей не часто встретишь. И от него вы узнаете о нашем ремесле больше, чем на всех курсах журналистики и от всех профессоров литературы, вместе взятых. Мне кажется, его удерживает здесь только желание помогать таким, как мы с вами.

— А сам он разве ничего не пишет?

— Нет. У него есть одна странность: он совершенно лишен честолюбия. Право, ему, кажется, решительно все равно, добьется он чего-нибудь в жизни или нет. Он просто об этом никогда не думает. Один мой знакомый, знавший его в те годы, когда он работал на Флит-стрит, клянется, что Уэлтон был величайший редактор своего времени. Но потом у него что-то случилось — какая-то личная драма, — и он совершенно слетел с катушек. Потерял место, ни на одной службе потом не мог долго удержаться, и на все это ему было наплевать. Таков он и сейчас.

— А как же Гарстенг держит его у себя? Ведь Уэлтон далеко не сговорчивый сотрудник. Этого противного Порпа он дразнит немилосердно. А на деревенских маскарадах, которые устраивает начальство, паясничает напропалую. Вот вы говорили, что он беспощадно обругал Гарстенга за вашу книгу. Не пойму, как же Гарстенг мирится со всем этим?

— Эх, милый мой, что тут непонятного? Интересы предприятия. Гарстенг отлично знает, что нигде он не найдет редактора, который имел бы хоть малую долю такого опыта и таланта, как Уэлтон. Уэлтон — душа всего нашего дела. Вот погодите, когда вам поручат что-нибудь серьезное, почище статей для Спритла, тогда увидите. Он возьмет ваш текст, который вы считаете вполне удачным, и доведет его до такого уровня, какой вам и не снился. Тогда вы поймете, почему такие маститые писатели, как Чемпернаун и Пиблс, с радостью выдают написанные нами вещи за свои.

— Значит, Гарстенг боится потерять Уэлтона?

— Боится. При этом Уэлтон ставит его в тупик своим равнодушием к славе, деньгам, власти — Гарстенга это просто пугает. И он понимает, что прогони он сегодня Уэлтона — тот способен раструбить повсюду про здешнюю лавочку. Он ведь отчаянный...

Они обогнули холм, на склоне которого стоял дом Клигнанкорта, и теперь подходили к Плэдберри. Дорога пошла в гору.

— Мемтон находится по ту сторону этой гряды холмов, — пояснил Тревельян. — Надо сойти в долину, и там проходит дорога в Мемтон. А вон впереди Плэдберри.

Деревня и в самом деле была очень живописна. Вокруг ее домиков под соломенными крышами и серой церкви с квадратной колокольней весело зеленели деревья и сады.

— До чего довели деревню — стыд и срам! — сказал Тревельян.

— Значит, тот молодой человек на собрании говорил правду? — спросил Халлес.

— Безусловно. Плэдберри — умирающая деревня. Земледелие здесь совсем заглохло и все хозяйство пришло в полный упадок.

— А владелец беговых конюшен не берет здешних людей па работу?

— Нет. Редко бывает, чтобы он взял какого-нибудь паренька из деревни. Все его служащие — народ приезжий и с Плэдберри ничем не связаны.

— А вообще-то в здешней округе сельское хозяйство ведется?

— Ведется, и даже очень успешно. Только Плэдберри захирела, и в этом виноват прежде всего Клигнанкорт. При жизни его отца в имении не только обрабатывали поля, но и разводили племенной скот, а он все это ликвидировал. Виноваты и фермеры, которые продали свои участки владельцу беговых конюшен. А вокруг везде хозяйство в прекрасном состоянии, и благодаря помощи, которую сейчас государство оказывает фермерам, они живут очень хорошо. Они народ хитрый, продают свои продукты только за наличные, и бумажники у них туго набиты. Сделки на сотни фунтов здесь самое обычное явление, и платят фермеры тут же, наличными. Такие, сделки нигде не регистрируются, так что потом можно показывать в отчетах, что фермы дают одни убытки.

— Господи помилуй! Ну, а что же будет с Плэдберри?

— Понастроят здесь дома-общежития, и станет деревня поселком для мемтонских рабочих, вот и все. Знаете, я слышал, что в здешнем приходе стоят в развалинах двадцать четыре коттеджа, которые еще не так давно были заселены. Хозяева предпочли бросить свои дома, чтобы не тратиться на ремонт. Крыши провалились, стены потрескались и раскрошились (некоторые постройки здесь ведь глинобитные), и сейчас крапива милосердно скрывает развалины. Скажу вам и еще одну вещь: в Плэдберри больше нет школы. Ее пришлось закрыть за недостатком учеников. Детей во всем приходе сейчас только восемь человек (это мне здешний врач сказал), из них четверо —приезжие, дети служащих в беговых конюшнях, они ходят учиться в соседнюю деревню.

За разговорами Халлес и Тревельян и не заметили, как вошли в Плэдберри. Они шли по главной улице.

— Видите там почту? На этой почте можно купить папиросы, конфеты, канцелярские принадлежности и шнурки для ботинок. Это единственный магазин в Плэдберри. А раньше здесь была и бакалейная лавка, и булочная, и мясная, и починочная сапожная мастерская. Но они закрылись, потому что людей в деревне становится все меньше и меньше, а теперь вся надежда на фургоны, в которых время от времени привозят сюда товары из Мемтона. Да, деревня умирает.

— Но молодежь, видимо, хотела бы остаться жить здесь, если бы это было возможно, — заметил Халлес.

— Совершенно верно. И потому-то компания против проектов совета особенно возмутительна. Гарстенг убедил всяких людей вне Плэдберри, что эти проекты — бессмыслица и вандализм. Местный врач написал в газету графства письмо насчет разрушающихся домов и вредных последствий нехватки воды. Но если бы вы знали, какую кампанию писем в газету организовал после этого Гарстенг! И фермеры, и Клигнанкорт, и мисс Лэгг-Хоул, и целая куча друзей Гарстенга, поэтов — все были мобилизованы. А затем их, уже по собственному почину, поддержали всякие общества и отдельные люди. Группа здешней молодежи ответила очень дельным письмом. Но Гарстенг перекрыл его другим, дав его подписать десятку фермеров, — а среди них были старики, которые за кружку пива пойдут на что угодно, да деревенский дурачок Ленни, не умеющий ни читать, ни писать.

Они свернули с главной улицы на дорогу к усадьбе. Тревельян кивнул на один из коттеджей и сказал со смехом:

— Кстати, вот здесь живут три женщины, подписавшие это письмо, — сестры Дэндо. Чтобы дать вам представление о людях, на которых опирается Гарстенг, я вам расскажу про этих трех сестер. Несколько лет тому назад, вскоре после того, как наш доктор приехал сюда, его позвали к одной из них — она не то руку порезала, не то что-то другое с ней случилось. После того как он оказал ей помощь, вторая сестра попросила его осмотреть и «бедняжку Тилли» — это третья сестра. Доктор спросил, что с нею. «Как, разве вы не знаете? Бедняжка Тилли не встает с постели», — сказали обе таким тоном, каким говорят о фактах, давно всем известных. Доктор поднялся наверх в спальню, где Тилли лежала в постели, обложенная подушками. Он внимательно осмотрел ее, но не обнаружил никакой болезни, только некоторую дряблость мускулов и расслабленность. Он сказал: «Ну, что ж, можете встать, вам лежать незачем». Это вызвало общее смятение. Как? Встать? Бедняжке Тилли встать с постели? «Да, — подтвердил доктор. — Почему, собственно, ее уложили? Что с ней было?» И тут выяснилось, что пятнадцать лет тому назад Тилли простудилась и у нее повысилась температура. Позвали врача, а тот сказал: «Лучше ей оставаться в постели». И вот Тилли не вставала с тех пор, а ее сестры пятнадцать лет ухаживали за ней.

В этот вечер Халлес опять принялся за свой роман. Ранее написанная часть показалась ему сейчас какой-то вымученной. Вправду ли первые главы скучноваты? Или это ему только кажется, оттого что он много раз их перечитывал? А что, если длинное описание места действия, на которое он положил столько труда, в сущности — крупный промах? Он так старался передать атмосферу этого места, которое хорошо знал и горячо любил. Писал искренно, от всей души. Но, может быть, именно такие описания не по вкусу современному читателю, и у него не хватит терпения сосредоточиться и дочитать его?

Постучали в дверь. Это пришел Тревельян.

— Не помешаю?

— Нет, нет, входите. Я тут сижу и размышляю о своем злосчастном романе.

— А что, не ладится дело?

— Право, не знаю, что вам сказать. Сейчас работа идет как по маслу, а вот первые главы меня не радуют. Фабула как будто хороша, но...

— Вы боитесь, что начало отпугнет читателя, и он так и не доберется до фабулы?

Халлес кивнул головой.

— Сделайте милость, посмотрите начало. Ну хоть две- три страницы. Дальше можете не читать.

Тревельян пробежал глазами первые три страницы.

— Да, и у меня сперва не клеилось. Потом Уэлтон меня надоумил, в чем беда.

— Что же он сказал?

— Понимаете, в наше время нельзя начинать роман с описания Эгдонской степи. Это можно делать в фильме, так как в кино вам покажут эту степь, там это дело секунды — и картина у нас перед глазами. А читать описания — на это у нашей публики терпения не хватает. Не забывайте, что вы пишете для людей, воспитанных на кино, привыкших проглатывать за час с четвертью целый роман. Чтобы книга ваша имела успех, вы должны начинать прямо с действия. А действие в романе — это и диалог. Остальное — обстановку, фон, на котором разыгрывается действие, и все такое — следует давать урывками, между прочим, когда действие уже в разгаре.

— Значит, мне просто зачеркнуть первую главу?

— Да, если она в таком же духе, как эти три страницы. Они здорово хорошо написаны, но... чистейшая трата времени. Уэлтон сделал мне еще одно указание: наши модные писатели дают обстановку двумя-тремя штрихами — и читателю этого достаточно. Вы спросите, почему? Не потому, что нынешний читатель все воспринимает быстрее, чем его деды, вовсе нет. Дело в том, что современные писатели изображают только такую обстановку, какая уже знакома всем по другим книгам, а главное — по кинофильмам. Естественно, что читателю достаточно нескольких слов, чтобы сообразить, какую именно стандартную картину он должен себе представить. Современный романист всегда использует кино для своих целей. Возьмете вы, к примеру, брошенный город в одной из стран Латинской Америки. Его показывали так часто, особенно в фильмах, что мы всё о нем уже знаем наизусть. Или английская усадьба, или приют для престарелых дворян, или Северная Африка, или французский провинциальный городишко — мы же великолепно знаем, как все это выглядит и каких людей следует себе представить в качестве фона. Так что достаточно намека — и память читателя подскажет ему остальное.

— Господи, как это верно! — воскликнул Халлес. — А я-то старался, описывал во всех подробностях то, что всякий может вмиг вообразить.

— К сожалению, да. То, что вы описывали, достаточно стандартно, и кино уже проделало всю работу за вас. А кстати, скажите — это ваш первый роман?

— Нет, я уже написал один несколько лет тому назад и возлагал на него большие надежды. Но двадцать издателей вернули его мне. А недавно я перечел его и решил, что они были правы. Я вращался в замкнутом кругу, а воображал, что это целый мир.

— Мою первую книгу мне тоже швырнули обратно. А я, несчастный идиот, был уверен, что возвестил в ней человечеству великое откровение. В те времена я имел глупость громить все то, что мне претило, но объекты для нападок выбирал неудачно. Если хотите обличать или высмеивать, держитесь, так сказать, узаконенных тем: мещанство, новое искусство, психология, простые люди, наука, социализм, рационализм, распространение просвещения.

Тревельян посмотрел на часы.

— Ого, первый час. Надо идти.

Он достал из кармана книжку.

— Пришел я, собственно, затем, чтобы дать вам почитать вот это. Новая вещь Роланда Рида. Не читали?

— Нет, только прочел где-то, что она вышла. Большое вам спасибо. Этот Старый Мастер может научить человека, как начать и довести до конца роман!

Когда Тревельян ушел, Халлес с наслаждением улегся в постель и, взяв книгу, которая называлась «Пока они не обретут покой», начал читать.

«Отец Амброзио ковылял по комнате, лихорадочно стараясь припомнить, куда он дел ту бутылку джина, которую хранил про черный день. Споткнувшись о неубранную постель, он ногой оттолкнул к стене ночной горшок. Его сегодня не вылили — но теперь это произошло само собой. Вот и наступил тот «черный день», которого он боялся. Внизу в «pocilga»^[11] колокол на ратуше звонил, звонил неустанно. Все, наверно, уже высыпали на улицу, и вяло приветствуют жалкую процессию новобранцев, а они плетутся с замызганным знаменем, с которого президент Мучача сурово взирает единственным оком на своих подданных.

Отец Амброзио чувствовал себя одиноким. Он был единственный поборник старой веры, которого терпели при новом режиме. Миазмы скрытой вражды и коварства окружали его, душили. Правительство играло с ним в кошки-мышки.

От гнилых зубов у него был противный вкус во рту. Он сплюнул и, утомленно привалившись спиной к стене, снова задумался. Привычным жестом схватил крест, болтавшийся на цепочке среди складок его сутаны, и, сунув его за пазуху, почесался».

Халлес опустил книгу на одеяло.

«Вот так надо писать», — сказал он себе. Несмотря на усталость, он знал, что не уснет, пока не дочитает эту книгу. Быть может, дело тут не в одной только блестящей технике, а в чем-то другом, поглубже. Как чудесно, должно быть, черпать в вере твердость и душевный покой.

VII

После того, как Халлес закончил для Спритлторпа очерк «Забытые уголки нашей прекрасной Англии», ему поручили обработать ряд рукописей из «посылочного отдела» для других писателей.

— Ну, а теперь, — сказал Уэлтон, приняв и одобрив последнюю из них, — теперь я попрошу вас и Чарлтона съездить завтра в Лондон и переговорить с одним человеком из Радиоцентра насчет серии бесед по радио, которые нам заказали. Вы когда-нибудь писали для микрофона?

— Пробовал несколько раз, но приняли у меня только одну вещь. Очерк об Александре.

— Это какой Александр? Министр, фельдмаршал, философ? Или тот, о котором упоминают всякий раз, как речь заходить о Геркулесе?

— Об Александре Македонском. Это вошло в передачу для школьников.

— А, по Би-би-си. А мы имеем дело только с НБР. С Би-би-си никак не могли поладить. Наша халтура, видите ли, несовместима с их строгой щепетильностью. С тех пор как появилась на сцене НБР, все предприимчивые люди перекочевали туда. Здесь отрешились от глупых предрассудков: от рукописей не требуется высокого качества, а от людей — каких-либо заслуг. Работу здесь дают по такому же принципу, как орден Подвязки.

— Понятно. А что именно нам заказано?

— Серия «высокоинтеллигентных» докладов на тему «Защита культуры». В качестве их автора будет выступать Уоллес Пилгарлик.

— Пилгарлик! Это с его-то голосом!

— Ужасный голос, правда? Настоящая фисгармония — и при этом манера растягивать слова, и этот оксфордский выговор, которым он старается замаскировать свой ноттингемский акцент. Имейте в виду, он не дурак. Он мерзавец. Вам не приходилось читать первые его работы? Одна о поэзии восемнадцатого века, другая о готическом романе. Это книги первоклассные! Он знает свое дело. Написал он эти книги в те годы, когда еще преподавал в университете. Потом он стал критиком. И сейчас пишет рецензии и обзоры в трех-четырех газетах. Кроме того, он редактирует «Квинтэссенцию», он — директор издательства Уайтло и Крэбб и представитель какого-то американского издательства. И постоянно выступает по радио. Он так занят, что даже не пытается прочитывать книги, которые рецензирует. Обратите внимание на его воскресные обзоры по радио. Вот, допустим, вышла новая книга о Джонсоне, или Смолетте, или Теннисоне, и Пилгарлик желает дать о ней отзыв — заметьте, он любит высказываться только о классиках. Читать эту книгу он не станет, а пороется в своих папках — и повторит то, что говорил о других книгах на эту тему в те времена, когда он еще читал их. Затем вставит трехдюймовую цитату из Джонсона, или Смоллета, или Теннисона, сдобрит все это саркастическим выпадом против национализации или психоанализа, отметит, что новая книга хорошо издана или что в ней нет указателя имен, — и обзор готов.

— А сейчас он собирается защищать культуру?

— Вот именно. Он заядлый сноб, и теперь, когда он уже знаком с несколькими женами пэров и аристократы «культурного» круга иногда приглашают его погостить у них на загородной усадьбе, он ведет классовую войну против чрезмерного просвещения масс. Хочет свалить лестницу, по которой сам и взобрался наверх. Да, он не очень-то любит вспоминать, что его папаша торговал в своей лавчонке горячей рыбой с картофелем, а сам он учился в начальной школе в переулке у газового завода. Потом он получил стипендию в местной средней школе и так добрался до Кембриджского университета — вот откуда у него оксфордский акцент. Но любит ли он это вспоминать или нет, а факты остаются фактами. В свое время я был членом того же клуба, что и Уолли Пилгарлик. Помню, когда он узнал, что в члены нашего клуба будет баллотироваться один министр-лейборист, он раздул ноздри и зафыркал: «Вот как? А я полагал, что эго клуб для джентльменов». Да, порядочная гадина. Если он когда-нибудь напишет свою автобиографию, ему следует озаглавить ее так: «Жизненный путь проходимца». Ну, да вы сами завтра увидите, что это за господин.

— О, так это с ним нам придется говорить?

— Да. Вы встретитесь с ним и с одним из редакторов НБР. Они вам объяснят, что им нужно, и вы вместе обсудите конспект этой серии передач. А потом вы с Чарлтоном договоритесь между собой, как поделить работу.

На другой день, когда Халлес и Чарлтон ехали в автобусе в Лондон, Халлес стал расспрашивать своего спутника о НБР. Чарлтон сказал:

— У них три типовые программы: № 1 — для всех и каждого, № 2 — для кретинов, № 3 — для одержимых культуртрегерством. Наша серия предназначается, наверно, для третьей программы. Мы, надо вам сказать, пишем массу всяких номеров для тех, кто регулярно выступает по радио. Вот, например, для Тристрама Бэфля, Тэндрингэма, Пардли, Фолджемба Смита и Рэмпл-Файка.

— А для Скроггинса?

— Для него редко. Он выступает больше экспромтом. Так же, впрочем, как и Рэмпл-Файк.

— Не понимаю, как люди, которые состоят на службе и как будто должны быть заняты с утра до вечера, умудряются еще так часто выступать по радио!

— Вы имеете в виду профессоров, начальников учреждений, священников, членов парламента и так далее?

Халлес кивнул головой.

— Ну, это очень просто: за них работают другие. Профессор Рэмпл-Файк, например, живет в Лондоне, а преподает в одном провинциальном университете и ездит туда на машине два или три раза в неделю. Он вот уже много лет читает один и тот же курс, а его ассистентам приходится следить за всеми новыми открытиями и знакомить с ними студентов. Теперь даже среди самых деятельных профессоров — о профессорах точных наук я не говорю — очень мало таких, которые посвящали бы академической работе больше половины своего времени. Где же им — ведь они и по радио выступают, и детективные романы пишут, и обзоры для газет, и критические статьи о кино, они заседают в разных комитетах и жюри, состоят везде консультантами и так далее, и так далее. В конце концов, человек физически не в состоянии столько одолеть! Серьезная научно-исследовательская работа ведется только в Америке, потому что там вам не удержаться на кафедре, если вы не будете постоянно выпускать книги и статьи. А у нас те, кто уже создал себе имя выступлениями по радио, на этом не успокаиваются — они еще работают на рекламу. Их физиономии ухмыляются вам со страниц газет: они рекомендуют публике радиоприемники, кресла, бумагу, авторучки, крем для бритья, бритвы — все, что хотите. Вам, вероятно, попадалась на глаза реклама в газетах: Рэмпл-Файк щупает рукой свою верхнюю губу, а внизу надпись: «Дает профессор совет благой: бритву в руки — усы долой!», Некоторые популярные радио лекторы участвуют и в рекламных фильмах. Вы не видели тот фильм, где каноник Раули и какой-то викарий сравнивают свои стихари? «Какой у вас белоснежный стихарь, ваше преподобие!» — «Ах, мой милый, могу вам сказать, в чем тут секрет: употребляйте мыльные хлопья «Баптизм». Намочите, прополощите — и самый грязный стихарь станет бел как снег. Эти хлопья просто чудо. И как экономно». Он вытаскивает из рукава коробку, протягивает ее публике и улыбается. Затем Раули и викарий входят в церковь, а невидимый хор поет: «На земле мир и в человецех благоволение». Нет границ предприимчивости таких господ, которым выступления по радио принесли известность! И, конечно, тем, кто прижился в этой радиовещательной лавочке, бывает хорошая пожива. Когда радио статистика установит, что вас слушают охотно, вы можете добиваться записи ваших номеров на пластинки и «сольной» передачи, то есть целой программы из ваших пластинок. Двадцать гиней и больше получает человек только за то, что читает по радио белиберду, которую один болван написал в качестве «пояснительного текста» к пластинкам, подобранным другим болваном. Торговые фирмы, которые оплачивают такие передачи, очень их одобряют: они популярны и в них легче вставлять рекламные объявления, чем в беседы, или пьесы, или концертные программы. Большей частью такие передачи по граммофонным пластинкам становятся монополией актерской братии — кинозвезд, артистов мюзик-холла, радио комиков. Однако эти преуспевающие господа умудряются и тут втиснуться. Вот, например, вечно передается по записи «Семинар» профессора Рэмпл-Файка, «Сокровищница народных песен» Дедушки Скроггинса, «Джазовые вечерни» каноника Раули.

— Неужто все это так? — недоверчиво спросил Халлес.

— Ну, я же вам говорю. Поймите, радиовещание — дело коммерческое, отрасль зрелищного бизнеса, — все равно, передают ли песни, или какую-нибудь чечётку, или политический обзор. И здесь царят те же нравы, что во всех других зрелищных предприятиях: охота за выигрышными ролями, petits cadeaux^[12] и все прочее.

На лице Халлеса было написано такое безграничное удивление, что Чарлтон расхохотался.

— Ах, святая простота! Вижу, что вы представляете себе всякую радиовещательную компанию такой же, как Би-би-си, то есть чем-то средним между правительственным учреждением, церковью и одним из старейших наших университетов. Нет, вы понятия не имеете, каких чудес натворило магическое влияние «крупного бизнеса» за то время, что у нас работает НБР. В английском радиовещании произошла полная революция. В НБР задают тон не те, кто фактически ведет всю работу и кем все держится, — операторы и авторы передач, режиссеры, постановщики, исполнители. Нет, там царствуют администраторы. Структурой своей НБР подобна гигантской пирамиде. На каждом маленьком участке командует кто-то, кто прямого участия в радиовещании не принимает, но поставлен надзирать, чтобы другие люди сочиняли программы и пускали их в эфир. Сидит такой администратор у себя в кабинете, разговаривает по телефону и пишет приказы. Каждая группа низших администраторов подчинена администратору повыше рангом, который ежедневно с ними совещается. Те администраторы, что повыше рангом, в свою очередь подчинены другим, еще более ответственным, которые каждый день созывают их на совещания. И так пирамида поднимается выше и выше, до нескольких заведующих отделами и, наконец, до самой «вершины», то есть директора, сэра Эдвина Фарси-Бэдда.

— Так там, должно быть, огромное количество администраторов?

— Да, немало. Почти столько же, сколько сотрудников, которые фактически ведут всю работу. Таков основной принцип современного бизнеса, и принцип этот в большей или меньшей степени проводится внутри любого коммерческого предприятия. Это и понятно: сейчас самая насущная задача — устроить тепленькие местечки господам, которые считают, что, независимо от их квалификации, им полагается жалованье значительно большее, чем получают те, кто творит и выпускает продукцию. Отчасти в появлении этой категории людей повинны высокие подоходные налоги и налог на наследство: все это люди из знатных или довольно знатных семей, окончившие закрытые учебные заведения. Они теперь вынуждены жить на свой заработок и считают, что, по справедливости, им полагается занимать высокие должности. Отчасти такой спрос на высокие должности — результат распространения среднего и высшего образования. Его теперь получают люди, отцы которых о нем и не помышляли. Получив образование, они скорее подохнут, чем унизятся до положения рядовых работников. «Какого же чёрта мы учились, — рассуждают они, — если после этого нам не предоставят высокооплачиваемых постов?» Во время войны они, конечно, были офицерами. Демобилизовавшись, они вернулись из армии с твердым намерением оставаться и впредь на всех поприщах командирами, а не нижними чинами. С бывшими офицерами после войны всегда хлопот не оберешься. И ни лейбористское правительство, ни консерваторы не хотят, чтобы они взбунтовались и организовали какой-нибудь «Стальной шлем». Вот все и сговорились отвести им выгодные местечки и в промышленности, и в торговле, и в официальных и в полуофициальных ведомствах. Конечно, это увеличивает накладные расходы, ибо всем им нужно платить хорошее жалованье, но кого это беспокоит? Нужные суммы всегда можно выжать из потребителя и налогоплательщика!

Независимая британская радиокомпания набита этим народом буквально до самого верха, или, вернее говоря, именно «верх» они там и занимают. Начальники отделов — сплошь адмиралы, генералы, маршалы авиации...

— А какая роль отведена директору?

— Ну, на эту должность требуется видная фигура и первоклассный коммерсант. Сначала, как вы уже знаете, назначили американца, но он оказался растяпой. Тогда пригласили Фарси-Бэдда — и на этот раз им дьявольски повезло. Он — прелюбопытная личность: деляга до мозга костей и в то же время человек из высшего круга. Начал со службы в колониях, дослужился до губернатора нескольких колоний, а там занялся коммерцией. НВР, можно сказать, им создана.

Автобус остановился неподалеку от вокзала Виктории. Чарлтон и Халлес наскоро выпили по чашке чаю и доехали в метро до Радиоцентра.

Радиоцентр помещался в массивном здании — оно производило бы внушительное впечатление, если бы было откуда на него взглянуть. В приемной на диванчиках сидело множество народу. Все с завистью провожали глазами тех счастливцев, которые проходили прямо в охраняемую швейцаром дверь: дверь эта вела в святая святых.

Чарлтон и Халлес подошли к конторке, и в конце концов им удалось привлечь внимание одной из молодых особ, сидевших у телефонов.

— Мы вызваны к мистеру Сент-Полу Саймону, — сказал ей Чарлтон.

— Как ваши фамилии?

— Мистер Халлес и мистер Чарлтон.

Она поискала в списке, водя пальцем по строчкам, но ничего не нашла.

— Позвоню секретарю мистера Саймона. Посидите там, пожалуйста.

Она указала на диванчики у стен.

— Вот так всегда, — пожаловался Чарлтон. — В рай легче попасть.

Они покорно сели и стали ждать. Время от времени какая-нибудь из девиц за конторкой подзывала курьера и посылала его с поручением к одному из томившихся у стен просителей.

— Миссис Браун? Сюда пожалуйте.

— Мистер Джоунз? Сюда, пожалуйста.

И счастливые миссис Браун или мистер Джоунз, сразу обретя самоуверенность, с победоносным видом вставали, шли за курьером через обширный вестибюль и, проходя в распахнутую швейцаром дверь, попадали в землю обетованную. А порой эта дверь открывалась и оттуда выходил кто-нибудь — знаменитость, которую все сразу узнавали, или сотрудник НБР, полный сознания собственного достоинства, или проситель, чья мечта сбылась, или несчастливец, который, получив отказ, пытался делать вид, что ничего не случилось.

С улицы шли все новые и новые люди — либо прямо в святилище, если имели туда доступ, либо сначала к дежурным за конторкой, и те отсылали их на диванчики у стен.

Халлес и Чарлтон сидели и наблюдали, иногда переговаривались, с надлежащим благоговением понижая голос.

— Это Вилли Фарго?

— Он. А с ним, кажется, Анджела Пэйви.

— Посмотрите-ка на тех двух — вот они входят.

— А, я их знаю, видел портреты в газетах. Это Эдди Паудич и Джонни Скэммел.

— Интересно, кто вон тот старикашка? У него очень характерная внешность. Ага, и он тоже идет к дежурной. Нет, его не заставили ждать. Должно быть, он в списке.

Время шло. На диванчики усаживались все новые люди, сменяя уходивших. Халлес тер глаза и позевывал.

— Может, о нас забыли — как вы думаете?

— Забыть не забыли, но мы — люди маленькие, вот и приходится каждый раз проходить через мытарства Эллис Айленда^[13]. Саймона, вероятно, вызвали на совещание, или он пьет чай, или назначает свидание по телефону. Он, может, и забыл про нас, но его секретарша не забудет... О господи, посмотрите-ка на этого.

Вошел высокий, худощавый шатен, тщательно завитой и слегка нарумяненный. Левой рукой он прижимал к груди небольшую книжечку — роскошное издание «Портрета Дориана Грея», а в правой держал четки. Он подошел к дежурной бочком, вихляясь, как лодка без руля, облокотился на конторку и стал перебирать свои четки.

— Что вам угодно, сэр? — спросила девушка.

Молодой человек что-то прощебетал, затем неожиданно

громко, так, что слышно было во всей приемной, объявил:

— Меня зовут Дьюи Ивc.

Сделанное усилие, видимо, так утомило его, что он решил этим ограничиться и замолк.

Дежурная подождала минуту, потом осведомилась, к кому он пришел.

Молодой человек встрепенулся и, подарив ее улыбкой, заговорил все так же громогласно:

— Ах, дорогуша, вот в том-то и дело, что я понятия не имею, к кому. Ну, ни малейшего представления не имею. Видите ли, я умираю от желания прочитать кое-что по радио в программе номер три. И я жажду поговорить с кем-нибудь. Вы, наверно, можете указать мне человека, который меня сочувственно выслушает. Меня буквально распирает от невысказанных слов — столько увлекательных тем... Я с восторгом побеседовал бы, например, о лорде Альфреде Дугласе, или о Платоновом «Пире», о стихах Ивена Моргана, или о ханжестве за железным занавесом и о бичевании по эту сторону занавеса, или... ну, да есть уйма, уйма прелестных тем. Вы не находите, что программа номер три — самая подходящая для моего выступления? Я мог бы вклиниться между сарабандой для альтов и флейт и каким-нибудь веселеньким! номером, ну хотя бы чтением отрывка из «Цветочков святого Франциска». Тут я был бы в своей сфере, не правда ли?

Дежурная сняла телефонную трубку. Халлес и Чарлтон сидели слишком далеко и не слышали, что она говорила. Разговор был короткий. Затем* девушка подозвала курьера.

— Мистер Ивc, вас примет мистер Крикет.

— Мило, мило. Я уверен, что вы мне подобрали приятного собеседника, который меня поймет. Искусного акушера, так сказать, который поможет мне разрешиться... Предчувствую восторг родовых мук. До свиданья.

Он помахал ей рукой и с довольным видом пошел за курьером.

— Ну, вот вам и программа номер три, — сказал Чарлтон.

Опять томительный интервал, не заполненный ничем, кроме усыпляюще-ритмичного движения посетителей от двери и к двери. Потом заветная дверь внезапно распахнулись, из нее появился целый отряд курьеров и, продефилировав через вестибюль, вышел на улицу. За ними следовали четверо мужчин и голубой форме оркестрантов. Они встали по обе стороны двери. В руках у них были трубы.

Разговоры в вестибюле сразу утихли, все выжидательно насторожились. В тишине послышалось гудение автомобиля, остановившегося у подъезда.

В ту же минуту кто-то у входа подал знак, и из внутренних апартаментов появились две величественные фигуры — адмирал и генерал в полной парадной форме. Они прошли вместе через вестибюль и скрылись за входной дверью.

— Инспекторы отделов, — шепнул Чарлтон Халлесу. — А вот и сам Фарси-Бэдд. Должно быть, прибыла какая-нибудь очень важная особа и будет выступать у микрофона. Любопытно, кто бы это мог быть?

Директор в пурпурной мантии доктора прав вышел на середину вестибюля и тут ожидал почетного гостя.

У входа поднялась суета. Появились снова оба инспектора, а между ними шла ослепительная блондинка, великолепно одетая. Она сияла на все стороны бессмысленно-блаженной улыбкой.

Оркестранты подняли трубы к губам, и прозвучала долгая торжественная фанфара.

По вестибюлю пробежал шепот: «Это Мимси Борогоув».

Халлес посмотрел на нее внимательнее. Сперва он не узнал ее. Она шла, переставляя заученным скользящим движением свои прославленные ножки балерины.

— Ах, да, она ведь приехала в Англию сниматься в фильме, — сказал Чарлтон. — Наверно, выступит у микрофона.

Сэр Эдвин Фарси-Бэдд приветствовал гостью низким поклоном и протянул ей навстречу обе руки.

— Ах, — пропищала она, указывая на его мантию, — какой у вас шикарный купальный халат!

Директор слабо усмехнулся, и они исчезли за дверью.

Снова ожидание — и вот наконец к Чарлтону подошел курьер с запиской.

— Это от секретарши мистера Саймона, сэр.

В записке стояло:

«Дорогой мистер Чарлтон, мистер Саймон очень сожалеет, что заставил вас ждать. Его задержали где-то, и он сейчас звонил оттуда, что встретится с вами в шесть часов в ресторане «Гец фон Берлихинген». Выйдя из Радиоцентра, поверните налево — это за углом, на Таутинг-стрит.

С уважением

Мириам де Грие,

секретарь м-ра Пола Саймона».

— Спасибо, — сказал курьеру Чарлтон и расписался в получении записки. — Знаю это заведение, — бросил он Халлесу. — Это писательский ресторан.

— Писательский?

— Ну да. В здешнем районе у каждого отдела радио имеется свой излюбленный ресторан. Эстрадники ходят в «Веселый крысолов», музыканты — в «Добро пожаловать», актеры — в «Бычий глаз», а писателей, авторов бесед, рассказов и всяких «гвоздей программы» можно встретить только у «Геца фон Берлихинген». В эти места люди ходят добывать себе ангажементы и должности. Существует определенная такса, выработанная по соглашению с союзами, — столько-то бутылок виски, или столько-то сигар, или столько-то ночей любви, — смотря по тому, какая работа или какой ангажемент. Но, разумеется, никто эту таксу не соблюдает. Конкуренция страшная, а у тех, кто набирает людей для радиопрограмм, аппетиты зверские, так что на самом деле цены самые спекулятивные, точь-в-точь как на черном рынке. Ну, да вы сами увидите...

— У нас есть еще полчаса. На что мы их употребим? — спросил Халлес.

— А мы пойдем прямо к Гецу и там подождем Саймона. По крайней мере, отдохнем и выпьем по кружке пива.

Они вошли в ресторан за углом, уселись за столик и заказали пиво.

Зал быстро наполнялся. Сначала — если судить по холодности взаимных приветствий и угрюмым взглядам, в которых читалась ненависть — общество состояло только из ищущих работы. Больше всего было мужчин, но попадались и женщины. Потом вошли двое молодых людей с барственными манерами. Их немедленно обступили писатели, жаждавшие их угостить. Каждый из этих двух выбрал себе столик (на котором тотчас появилась целая батарея бутылок) и, усевшись, холодно обвел глазами напряженные лица просителей.

Халлес наклонился вперед, стараясь не пропустить ничего из разговора за соседним столом.

— Сайскин, — сказал надменный молодой человек, ткнув пальцем в одного из претендентов. Так учитель в классе, выбрав первую жертву, вызывает ее к доске.

Сайскин, который по возрасту явно годился ему в отцы, кинулся на зов и сел за столик, а остальные отступили.

За столиком накались какие-то переговоры. Среди невнятного бормотания Халлес различил только жалобный голос Сайскина: «Ей-богу, я могу поставить от силы одну бутылку» — и ответ надменного работодателя: «Ну ладно, отойдите в сторонку и ждите».

За Сайскином последовал второй, третий — так они и сменяли друг друга за столом.

Фланирующей походкой вошли еще несколько столь же важных на вид «работодателей», и вокруг них у других столов тоже зароились алчущие. В общем гаме Халлес мог уловить только обрывки фраз.

«Заметьте, милейший, это серия из четырех бесед — такой куш вам еще ни разу не доставался...»

«Конечно, нет. В последний раз сигары были дрянные».

«Нет, дорогая, ничего не выйдет. Вы не в моем вкусе».

Те, кто предлагал свои услуги, говорили вполголоса. Те, кто нанимал, не стеснялись: хохотали и свое одобрение или грозное недовольство выражали громогласно.

— А вот и Саймон, — воскликнул Чарлтон, когда вошел еще один «вершитель судеб».

Заметив Чарлтона, он милостиво кивнул ему и направился к их столику, отстраняя с дороги обступивших его подобострастных просителей.

— Знакомьтесь, это Халлес, — сказал ему Чарлтон. — Мы будем вместе писать для вас лекции о культуре.

— Здравствуйте. А Пилгарлика еще нет? Бывают же нахалы. Мне вовсе не улыбается начать сейчас переговоры со всей этой компанией и прервать их, когда он явится.

Он презрительно оглядел толпившихся вокруг него людей.

— Ладно, можете пока выпивку поставить здесь. Мне надо сперва провернуть одно дело, а потом я займусь вами, — громко сказал он, обращаясь ко всем сразу.

Писатели ринулись к столику, чтобы возложить жертвоприношения на алтарь, а Саймон повернулся к Чарлтону и снизошел до легкой улыбки.

— Ну, как там работает ваша колбасная фабрика? Опять Гарстенг мне голову морочит: хочет состряпать для радио серию бесед о современной поэзии. Чтобы другие поэты выступали по двое и вели спор о поэзии, а он, видите ли, будет выступать во всей серии. Я ему говорю: в таком случае с тебя комиссионные — меховое пальто для моей жены. А он уверяет, что этак ему от всего этого дела будет чистый убыток. Ну, да мне очки втереть не так-то легко, я знаю, что не за деньгами он гонится, а за славой. Так пусть платит, чёрт его дери, или обходится без славы. Я ему так и сказал. Мне здорово попотеть придется, чтобы всучить такую программу кому-нибудь из клиентов, которые оплачивают рекламу... Ага, вот и Пилгарлик. Алло, Уолли, знакомьтесь: это мистер Чарлтон и мистер Халлес — они будут писать ваши лекции.

Пилгарлик смерил обоих своими свиными глазками и поздоровался небрежным кивком.

— Угощайтесь, — любезно предложил Саймон, указывая на бутылки, поставленные перед ним просителями. — Ну-с, приступим. Назвать эту серию мы решили «В защиту культуры». А теперь вы разъясните Чарлтону и Халлесу основную идею.

— Хорошо. Тезис мой таков: культуру всегда создавала и создает избранная часть общества. Без этих избранных нет и не может быть культуры. Те, кто творит ее и ценит, образуют как бы отдельную экстерриториальную группу среди остальной массы населения. Если культура станет доступна низшему сословию — конец различиям между ним и цивилизованным классом общества. Установится один общий уровень, восторжествует посредственность. В самом деле, от этой именно причины и гибла культура во все времена. Вот я принес вам свои заметки — здесь вы найдете много примеров из истории. Их хватит на три беседы — вторую, третью и четвертую. Первая передача будет, так сказать, введением. В пятой речь пойдет о том, как распространялась гибельная идея равенства, грозящая вытеснить принцип аристократизма, и какие это имело последствия: народное просвещение и тенденция повысить доходы низших классов, а доходы высших классов понизить, обложив их налогом. В шестой и последней беседе мы постараемся внушить слушателям, что если такую тенденцию не пресечь во-время, то люди, которые любят красивые вещи и широкую жизнь, которые обладают наследственной привычкой к постоянному досугу и умеют достойным образом жить в особняках, тонкие ценители изысканной еды и хороших вин, носители традиции блаженной праздности, свято соблюдавшейся несколькими поколениями их предков, — такие люди не будут более составлять обособленную группу, а затеряются в массе. Правильно сказал Гильберт: «Когда всякий может достигнуть чего-то, тогда эти достижения ничего не стоят». И если каждый Том, Дик или Гарри будет понимать разницу между Чиппенделем^[14] и дешевкой с Тоттенхэм-Корт-Род, и будет предпочитать шато-неф дрянной кислятине, а Рембрандта — календарю из бакалейной лавки, и станет любителем! балета и театра, и будет читать книги, — как вы тогда отличите людей культурного класса от массы? Следовательно, чтобы сохранить культуру, мы должны сохранить свою экстерриториальную группу. Надо положить конец нынешнему обложению убийственными налогами поместий и доходов высших классов, опасной тенденции уравнять всех. Тех, кто унаследовал замки предков, следует субсидировать, чтобы они могли хранить традицию красивой жизни, которая всегда была неразрывно связана с этими замками. Основа культуры — неравенство. Надо вдуматься как следует в строки, смысл которых у нас умышленно искажается:

Когда Адам пахал, а Ева пряла,

Где тогда были дворяне?

Где? Да нигде! А так как не было дворян, то не было и культуры, одно первобытное варварство. В наше время анархических социальных экспериментов и государств, где все благоденствуют, и так далее, и так далее, миссия Англии — добиться для джентльменов возможности оставаться джентльменами. Если этого не будет, культура погибнет.

Пилгарлик посмотрел в упор на Чарлтона, потом на Халлеса.

— Вам понятны мои аргументы?

— О, вполне, — заверил его Чарлтон. — Вы так ясно все изложили!

— Прекрасно. В таком случае вот вам мои конспекты шести бесед. В исторической части есть ссылки на некоторые книги. Вы легко сможете их достать... Ну, Сент-Пол, теперь все?

— Пожалуй, все, — ответил Саймон. — Каждая беседа — примерно на шесть тысяч слов...

— Да, еще одно, — спохватился Пилгарлик. — Попрошу сохранить мой стиль. Не гонитесь за той «живостью и разговорностью», которую так любят у нас на радио, — знаете, искусственные паузы и всякие словечки вроде «ну, так вот», «так-то!», «гм». Я выработал для выступлений у микрофона слог культурной беседы. Каждая фраза отточена в совершенстве. Сент-Пол, дайте им какую-нибудь из моих старых рукописей, чтобы они увидели, как я пишу. Вы, вероятно, заметили, что я тщательно выбираю слова и строю фразы изящно. Не вижу надобности опошлять свой стиль для выступлений по радио. Когда будете писать эти беседы, старайтесь вспоминать модуляции моего голоса. Ну что, Сент- Пол, больше от меня ничего не требуется? Хорошо, тогда я ухожу. Мне еще надо переодеться — я сегодня обедаю у леди Риппенспир. До свиданья.

Когда Пилгарлик ушел, Саймон перелистал оставленные им конспекты.

— Да, они достаточно подробные. По ним вы сможете написать, как следует. Значит, шесть передач, приблизительно по шесть тысяч слов каждая. Моя секретарша пришлет вам по почте старые рукописи Пилгарлика. Вы сразу заметите его излюбленные выражения, построение фраз. Но он склонен к запутанным рассуждениям — в этом вы ему не подражайте. Помните, что всю эту галиматью будут не читать, а слушать, и, если даже аудитория немного выше среднего уровня, все равно слушатель не может, как читатель, перечитать запутанную фразу.

Он испытующе посмотрел на Чарлтона, потом на Халлеса.

— Все ясно? Ладно. Теперь мне нужно потолковать вот с этой публикой. До свиданья.

— Я не прочь закусить, — сказал Чарлтон, когда они вышли на улицу. — Мы можем пообедать, не спеша и как следует — в счет разъездных. А в Плэдберри поедем девятичасовым. Согласны?

Халлес сказал «чудесно», и они направились в Сохо.

VIII

Благодаря подробным конспектам Пилгарлика, Халлес и Чарлтон сумели приготовить его беседы за несколько дней.

После этого Халлесу было дано задание написать за сэра Роберта Мэндрилла, историка, статью для одного весьма солидного журнала.

— Жаль мне вас, — сказал Уэлтон — да ничего не поделаешь: ваша очередь заняться этим дерьмом. Все уже это делали.

— А какая тема?

— Обязательная статья о западной цивилизации. Каждому историку положено время от времени выступать в печати с такой статьей, и почти все они заказывают эти статьи нам. Только продажные душонки пишут их сами.

— А почему же? Что такое в этих статьях?

— Ну как — что? Основная идея должна быть та, что западную цивилизацию, мол, всегда характеризовали уважение к личности, защита ее прав, свобода совести, свобода мысли и свобода слова, торжество закона, принцип: «Человек невиновен, пока его вина не доказана» — и так далее, и тому подобное. Разумеется, чтобы утверждать такие вещи, историк должен забыть все, что знает, все, чему его учит история. Некоторые историки считают возможным терять память на то время, пока пишут такую статью, но люди порядочные предпочитают платить нам, чтобы мы делали это за них. Мы уже набили руку, и у нас имеются готовые образцы. Возьмите такой образец у Беверли и сделайте все, что можете. А когда кончите, попросите Беверли показать вам наши старые статьи и постарайтесь, чтобы ваша не слишком была на них похожа.

Халлес отправился к Беверли.

— Ага, и до вас дошла очередь! — сказала она, выслушав его просьбу, и достала из ящика папку.

— Вот вам обязательный конспект. А вот целая пачка всяких цитат и примеров, их собрал Фикенвирт. Те, что уже использованы, отмечены красным карандашом — сколько птичек на полях, столько раз использованы. По возможности обходитесь без тех, у которых стоит много птичек, лучше всего пользуйтесь теми, что ни разу не отмечены. Конечно, это самые неудачные, но вы уж как-нибудь выйдете из положения...

Халлес просмотрел все, что она дала ему.

— Материал довольно скудный, вы не находите?

— Ну, конечно, скудный. Писать такие вещи можно, только если зачеркнуть всю историю Европы — войны, религию, законы, политику, положение женщин, крепостное право и рабство, колонизаторство, индустриальную систему и прочее. Фокус в том, чтобы ловко оперировать историческими курьезами, цитировать всяких чудаков, делая вид, что они — выразители дум своей эпохи. Фикенвирт откопал, кажется, все, что может нам пригодиться, и все собрано в этой папке. Да, вот что еще обязательно: ссылки на Великую Хартию Вольностей. Но не трудитесь приводить выдержки из нее — это пустая трата времени.

Материал был так искусно подобран, что Халлес, к своему великому удовольствию, смог написать статью за один день.

— Ну, — сказал Уэлтон, приняв ее, — теперь дадим вам такую работу, для которой вам придется брать все из собственной головы. Газета «Оптимист» хочет напечатать подборку писем читателей под общим заголовком «Во что я верую». Старая песня: болтовня о религии, подписанная людьми, которые никогда в жизни и десяти минут не уделяли мыслям о ней. Письма пойдут, как полагается, от людей различных профессий: тут и генерал, и врач, мировой судья, промышленник, поэт (это будет Гарстенг) и прочие и прочие. Откопали даже какого-то ученого, который согласен написать то, что им требуется. Ну, а за остальных будем писать мы: Тревельян — за романиста Уэлка, Элистер — за фермера — конечно, все того же Дедушку Скроггинса. Портер уже написал за Минни Кьюнт, актриску, которая раздевается на сцене. Она полагает, что люди должны отказаться от ложной стыдливости. «С какой стати мне стыдиться того, чем наделил меня создатель? Разве тот, кто сотворил солнце и полевые лилии, может считать красоту греховной?» Сочинение Портера очень понравилось Минни, и она даже прислала ему свою фотографию с автографом. Говорят, фотография художественная. А Сайкс написал письмо от имени профессора Рэмпл-Файка. Там у него «американский образ жизни» изображается как осуществление на практике нагорной проповеди. Иисус Христос — председатель Акционерного общества спасения душ, апостолы — его сотрудники. Доживи они до наших дней, они бы, наверно, величали своего шефа сокращенно: «И. X.» Идея эта — плагиат, украдена у Бруса Бертона из его книги «Человек, которого никто не знает», но Сайкс немного приукрасил ее.

— А спортсменов не забыли? — спросил Халлес.

— Что вы! Как можно! Мертон писал за Джо-Джо Флюта. Вот послушайте конец этого послания: «И когда я сделаю свой последний круг — все равно, приду ли я первым к финишу или останусь за флагом — я знаю, Великий Судия скажет: «Молодец, Джо-Джо! Ты сделал все, что мог». Потому что всевышний — Король Спортсменов».

— Силы небесные! А мне что придется писать?

— Вам — заключительную статейку. Вы будете говорить за человека с улицы. Этакого, знаете ли, лодыря, который ничего не достиг в жизни, так как не желает себя утруждать и выучиться чему-нибудь. Такой субъект читает только последнюю страницу газеты, ибо интересуется спортом. А его интерес к спорту выражается лишь в том, что он сидит сиднем и читает спортивную хронику или слушает репортаж о матчах и, конечно, ставит на лошадей. Он — болельщик местной футбольной команды, цитирует заголовки газетных статей, считая, что высказывает свою точку зрения на события дня, и неизменно критикует все, чтобы ни сделал тот или иной представитель власти. И прочее, и прочее. А вы должны сделать из него героя. Зовут его, кстати, Джон Джоунз, и живет он в Бэлхеме.

— А нельзя ли ему называться Джоном Смитом?

— Боже упаси! Ни в коем случае!

Уэлтон сказал это так свирепо, что Халлес опешил.

— Джон Смит совершенно исключается — разве вы не знаете?

Халлес ничего не понимал.

— Ну так пора вам узнать. Этим именем пользоваться никак нельзя.

— Но почему же?

— А потому, что существует подлинный Джон Смит. И несколько лет тому назад этому малому пришла блестящая мысль возбудить против одного писателя дело о клевете, так как в книге писателя выведен отрицательный тип по имени Джон Смит. Между обоими Джонами не было решительно никакого сходства. Вымышленный герой книги был старый человек, лысый и холостой. А настоящий Джон Смит — мужчина лет пятидесяти, с копной рыжих волос, и у него есть жена и дети. В романе Джон Смит — ливерпульский ростовщик, орудующий в Блэкпуле. Настоящий же Джон Смит — клерк, живет в Лондоне и никогда в жизни не бывал в северных графствах. Но он привел в суд своих приятелей, и те засвидетельствовали, что, когда они читали эту книгу, они в ее герое узнали своего знакомого, Джона Смита. Присяжные признали писателя виновным, и Джон Смит получил с него большие деньги. Автор подал апелляцию, но решение суда было утверждено, и бедняга совершенно разорился. С тех пор Джон Смит не дремлет: он с неутомимым рвением; читает книги и, как только натыкается на какого-нибудь Джона Смита с не совсем безупречной характеристикой, тотчас подает на автора в суд. Кем бы ни был в романе Джон Смит — лудильщиком, портным, солдатом, моряком, где бы он ни жил и чем бы ни занимался, все равно в суд являются добрые друзья настоящего Джона Смита и дают нужные ему показания, а присяжные выносят решение в его пользу и он кладет в карман кругленькую сумму.

— Но это же чёрт знает что! — воскликнул Халлес.

— Конечно, безобразие. И не единственное. А про дело Паско Пейсомея вы тоже не слыхали?

— Нет, что-то не припомню. А имя это мне как будто знакомо. Не он ли написал книгу об оксфордских студентах? Называется она как-то странно... как же это?.. Да: «Привычки не хватает».

— Он самый. В те времена была мода брать для заглавия два-три слова из какой-либо известной цитаты. Паско взял эти слова из «Макбета» — помните, наверно:

Моя тревога и тоска

Порождены лишь страхом новичка,

Которому привычки не хватает.

Так вот, вышла эта книга и, как многие первые романы молодых писателей, очень понравилась публике. Паско продолжал писать, но другие его книги успеха не имели, и он быстро выдохся. Не знаю, чем он потом занимался. Но года два назад он опять взялся за перо. Выпустил прескучный роман, который получил весьма кислые отзывы. Один рецензент написал, что он помнит успех мистера Пейсомея в двадцатых годах, а затем его фиаско, что он считал этого писателя давно умершим, и его новая книга — лучшее тому подтверждение.

— Ну, это уж слишком зло, правда?

— Пожалуй. Но это как раз в духе тех старых, здравых английских традиций, которыми Пейсомей притворно восторгался. В таком духе писал Джеффри в «Эдинбургском обозрении». Пейсомей обратился с жалобой в суд. Адвокат его представил дело таким образом, чтобы присяжным оно было понятнее, — то есть с коммерческой стороны. Он сказал: «если у портного или владельца автомобильного завода имеется конкурент (а критик Пейсомея был тоже писатель, романист) и если конкурент заявит публично, что товар этого портного или фабриканта был хорош только двадцать лет назад, а сейчас никуда не годится, — что тогда делать потерпевшему? Что делать мяснику, если другой мясник объявит, что, судя по выставленному в его лавке мясу, он уже двадцать лет как мертв?»

Конечно, защитник рецензента пытался объяснить, что литература — не мясная лавка, что право критики всеми признано, но красноречие его пропало даром. Каждый из присяжных думал о своих конкурентах, и они, даже не удаляясь на совещание, решили дело в пользу Пейсомея. Он получил по этому иску много денег.

— Ну и нравы! И что же, Пейсомей продолжал писать?

— Да, и больше никто не решался критиковать его книги, так что о них не появлялось в печати никаких отзывов и они, наверно, приносили издательствам один убыток. Но Пейсомей разбогател, и теперь его издатели направили его к нам. Я прочел некоторые его неизданные рукописи. Вы представить себе не можете, что это за тяжеловесная, напыщенная галиматья! Ни композиции, ни характеров — ничего! Правда, в одном из его мертворожденных романов фабула очень хороша. Я дал этот роман Чарли, и он его весь переписал. Прелестная получилась вещица! Она скоро выйдет в свет.

Уэлтон откинулся на стуле, зевнул и засмеялся.

— И она вызовет сенсацию, ручаюсь вам! Ну, действуйте, дружок! Мир жаждет узнать, во что верит ваш Джон Джоунз.

Послание Джона Джоунза Халлес состряпал еще до окончания рабочего дня. Уэлтон просмотрел его.

— Так, так, — сказал он. — Ну что ж, кажется, все главные пункты налицо. «Я простой человек. Таких, как я, миллионы». Правильно! «Я в умники не лезу. Читал только одну-единственную книгу — книгу жизни. И учился я всему на практике». Отлично! Значит, никакие догматы ему не нужны. «Я только чувствую, что есть кто-то там, наверху». Хорошо. «В церковь ходить я не охотник, бога славить можно и дома и в великом храме природы». Здорово! Ага, ваш картежник оправдывается тем, что вся жизнь — азартная игра. Далее этот самодовольный болван заявляет, что он — человек хороший: не святой, но никогда никому не делал зла. Кроме того, он парень компанейский: «бог велел любить ближних, так как же не выпить с ними по кружке пива да не перекинуться в картишки?» Вот-вот, это как раз то, что надо! Ну, а теперь посмотрим, что у вас сказано под занавес? Отлично! «И когда небесный Хозяин крикнет: «Джентльмены, пора!» — я буду готов убраться из земного кабака».

IX

Следующие дни прошли без всяких событий. Утро и послеполуденные часы посвящались работе. Только в перерыв перед обедом можно было «проветриться», и большинство выходили погулять, если погода была сносная. После обеда читали газеты, или писали для себя, или отправлялись в деревенский трактир — словом, каждый делал, что хотел. Впрочем, при таком строгом режиме трудно было изобретать новые развлечения...

Перспектива проводить таким образом пять дней в неделю — и это неизвестно сколько времени и ради какого будущего — угнетала Халлеса. Занятый этими мыслями, он сидел в кресле в гостиной и то и дело зевал.

— Что, скука заедает? —раздался голос Мертона с соседнего кресла.

— Да, вот сижу и думаю, долго ли я это выдержу. Живем, как в монастыре. Иной раз мне кажется, что я вступил в один из самых аскетических монашеских орденов.

Мертон встрепенулся.

— Господи, да неужто вам никто не сказал? Развлечение не за горами! Скоро отведем душу. Все мы люди, все человеки, дорогой мой, и начальство наше великодушно признает, что у человека есть известные потребности. Значит, вам никто не сказал, что в будущую субботу у нас «вечер с дамами»?

Халлес недоверчиво воззрился на него.

— С дамами?!

— Ну да, каждому разрешается пригласить подружку.

— Шутите! А откуда мы их возьмем? Из деревни?

— Конечно, нет. Большинство прибудет из Лондона.

— Но они же не смогут вернуться домой в тот же вечер. Нет, вы меня морочите!

— Ничуть. И, конечно, они не уедут в тот же вечер.

Халлес рассмеялся.

— Не верите, так спросите других, — сказал Мертон.

Халлес огляделся вокруг и увидел Фикенвирта, голова которого в эту минуту высунулась из-за двери. Он поманил его, и Фикенвирт вошел в комнату.

— Вы меня звали?

— Да. Вот Мертон говорит, что в будущую субботу вечер с дамами. А я думаю, что он втирает мне очки.

— Нет, нет. Он вовсе не втирает вам очки. Видите, я знаю это выражение! Очень забавная идиома.

— Оставим пока идиомы, Фикенвирт. Скажите мне, что это за вечера с дамами? Что на этих вечерах происходит?

— А вот что. Каждый член нашей общины имеет право пригласить себе на этот вечер подругу. Дамы все приезжают в субботу днем, а уезжают в воскресенье после завтрака.

— Значит, они ночуют здесь, в доме?

— Ну, конечно. Для того все и затевается.

— Чудеса! Да ведь если каждый позовет в гости знакомую, их приедет целая толпа! Разве в доме хватит спален для гостей?

Фикенвирт вдруг закачался, словно на том месте, где он стоял, произошло маленькое землетрясение. Он весь трясся, задыхался, из глаз его текли слезы. Наконец припадок этот сменился взрывами хохота, которые шли крещендо и закончились возгласом: «Вы слышите, спальни для гостей! Ох-хо-хо!», — после чего Фикенвирт плюхнулся в кресло и только постепенно стал приходить в равновесие.

— Что это с Фрицем? — крикнул из дальнего угла Тревельян.

— Иди-ка сюда! — отозвался Мертон. — Мы только что рассказали Халлесу про вечер с дамами, а он спрашивает, хватит ли в доме спален для гостей.

Все, кто был в гостиной, дружно загоготали, а с Фикенвиртом опять случился припадок.

— А на что нужны спальни для гостей? — спросил Чарлтон.

— Спальни для гостей! — снова простонал Фикенвирт, утирая глаза платком.

— Вы, вероятно, успели заметить, — наставительно сказал Чарлтон, — что в вашей комнате кровать двуспальная. Это не просто расточительная любезность начальства. Как и всё здесь, это делается для повышения нашей работоспособности.

— Да, да, — прибавил Фикенвирт. — Не хотел бы я, чтобы пришлось ночью пробираться к моей Фридль холодными коридорами.

— Еще бы! — согласился Мертон. — Представляете Себе, если бы все мы на цыпочках крались по коридорам, как герои какого-нибудь фарса!

— Что за чертовщина! — сказал Халлес, все еще подозревая, что его разыгрывают, но уже наполовину убежденный словами Фикенвирта.

— Порпу следовало предупредить вас, это его обязанность. Если нам не верите — пойдите спросите у него. Его- то уж никак нельзя заподозрить в том, что он вздумает шутки шутить.

— И пойду! — сказал Халлес. Он пошел искать Порпа. Тот оказался у себя в кабинете.

— Мистер Порп, извините за беспокойство, я хотел узнать у вас... Что, в субботу на будущей неделе будет у нас какой-то вечер?

— Вечер? Постойте, какое число будет в ту субботу? Сейчас взгляну.

Он перевернул листки настольного календаря.

— Ах, боже мой, совсем забыл вам сказать! В будущую субботу наш ежемесячный вечер с дамами.

— А что это, собственно, означает?

Порп хихикнул. Его тонкие губы растянула плотоядная усмешка, и он подмигнул Халлесу.

— Это, так сказать, уступка слабостям человеческим, хи-хи-хи! Каждому разрешается пригласить сюда на воскресенье какую-нибудь даму... так сказать, подругу сердца... хи-хи-хи! Мы не можем предоставить этим дамам отдельные комнаты, так что приглашать следует только таких, которые готовы разделить с вами смиренное ложе.

— Значит, это правда! — воскликнул Халлес.

— Ну, разумеется, правда. Раз в месяц по субботам мы отправляем автобус в Лондон за всеми гостьями, а в воскресенье после второго завтрака он их отвозит обратно. Автобус ждет в Лондоне на Херрингтон-сквере с двух до половины третьего. Ну, а если кто приглашает даму не из Лондона, ему нужно самому позаботиться о транспорте. Так что, мистер Халлес, если хотите позвать знакомую, которая живет в Лондоне, сообщите ей, чтобы она села в наш автобус на Херрингтон-сквере — на нем надпись: «Клигнанкорт-холл». Отходит в половине третьего. И запишитесь в список, который будет вывешен в гостиной.

— Благодарю вас, мистер Порп. А я ведь думал, что товарищи надо мной подшутили.

Порп снова осклабился и кивнул ему головой на прощанье.

— Ну, что? — спросил Мертон, когда Халлес появился в гостиной. — Не обманули мы вас, а? Теперь шевелите мозгами, вспоминайте всех знакомых девушек и, когда выберете подходящую, пошлите ей убедительное приглашение... А Порп вам сказал про наш «экспресс красоток»? Отбывает из Лондона в два тридцать, маршрут — Плэдберри, остановка — Клигнанкорт-холл, спальни наверху.

Халлес ушел к себе поразмыслить. Кого позвать? Диану? Эх, если бы до отъезда в Плэдберри он довел их отношения до такой стадии... она приехала бы. Да, наверно, приехала бы! Но у него так и не хватило смелости объясниться. Если бы он мог съездить с ней вдвоем за город, там это было бы легче. В крайнем случае, она отказала бы — и все. Нечего было опасаться, что такая девушка, как Диана, даст ему пощечину и воскликнет: «За кого вы меня принимаете?»— нет, для этого она слишком умна. Но чтобы поехать с девушкой за город, нужны деньги, а у него их всегда не хватало. И комната его в Лондоне такая грязная... Обои в клочьях, лампочка без абажура, ковер совсем рваный. И эта неприличная железная кровать с сеткой, обвисшей наподобие гамака! А вот такая обстановка, как у Клигнанкорта, произведет впечатление на любую девушку. Сколько любовных интриг видел, должно быть, этот дом на протяжении веков!..

Нет! Лучше сначала съездить в Лондон и увидеться с Дианой. О таких вещах надо просить девушку при свидании, нельзя огорошить ее вдруг письмом.

Конечно, можно бы вызвать сюда Глэдис. Она славная. И она бы не обиделась — ей не впервые. Правда, он давно у нее не был — с тех самых пор, как познакомился с Дианой. Но Глэдис — девушка незлобивая и с удовольствием примет его приглашение...

Однако ему, в сущности, не хотелось звать Глэдис. Ему нужна была Диана. И еще одно его смущало: Глэдис немного вульгарна, а по случаю визита в усадьбу она, конечно, вырядится, как чучело. Нет, нет! Разумнее на первый раз никого не звать и посмотреть, какие дамы приедут к другим, и что происходит на этих вечерах. А там, быть может, удастся убедить Диану приехать на следующий вечер, через месяц.

Раздался стук в дверь.

— Войдите!

В дверь просунулась голова Фикенвирта.

— Простите, пожалуйста. Не хочу вам мешать...

— Входите, входите и присаживайтесь.

— Я хотел перед вами извиниться. Неучтиво было с моей стороны так смеяться.

— Пустяки. Я ничего не знал об этих «вечерах с дамами» — оттого все и вышло.

— Именно потому мне и не следовало смеяться!

— Ладно, я прощаю вас — и не будем больше об этом. Как я понял, к вам тоже приедет знакомая?

— Ну, конечно. Моя девушка, Фридль, приезжает регулярно каждый месяц. Без этих приятных развлечений наша жизнь здесь была бы очень ненормальной. Мы, так сказать, на острове, и нам всегда грозит опасность «островного психоза». Или можно употребить другое сравнение: мы живем, как моряки в открытом море, и хорошо, что наше судно раз в месяц заходит в порт и мы можем покутить. Верно?

— Да, разумеется, это необходимо. Но, понимаете, для меня это было сюрпризом. Не везде в нашей стране люди проявляют такое свободомыслие.

— Любопытно, что вы, англичанин, так говорите. На континенте англичан считают не в меру чопорными, но с тех пор, как я в Англии, я успел заметить, что нравы здесь вовсе не такие уж строгие. Просто люди не признаются открыто в том, что делают. А вот в Германии после первой мировой войны мое поколение освободилось от буржуазной морали и лицемерия. Я участвовал в молодежном движении и могу вас заверить, что во время совместных экскурсий в лес юноши и девушки праздновали великое освобождение от предрассудков. У нас было такое правило: когда юноша и девушка почувствуют, что души их взывают друг к другу, они раздеваются догола, чтобы соблюсти полнейшую честность. Помню много таких бурных собраний под елями.

— Наверно, вам было очень весело.

— Нет, вы меня не понимаете. Это делалось не для веселья. Мы стремились к слиянию душ через тела, ибо тело есть материальное вместилище души. Когда я приехал в Англию, мне довелось услышать старую народную песенку, в которой словно говорит древняя душа тевтона. В песне этой прямо высказывается именно такой взгляд на жизнь:

«Повстречалось тело с телом вечером во ржи».^[15] Мне думается, что истинное значение, die tiefere Bedeutung, этих смелых слов не понято вашими соотечественниками.

— Возможно... Должен сознаться, что и я понимал это иначе.

— Вот видите! Ах, какая жалость, что вы не знаете немецкого языка! Я мог бы иногда беседовать с вами о сокровенном смысле многих явлений, это было бы очень интересно. Но по-английски всего не скажешь — в этом языке нет многих нужных слов.

— Да, это печально. А скажите, мистер Фикенвирт, какую вы пишете книгу? О чем?

— Ах да, сейчас мы можем поговорить об этом, не так ли? Книга моя — об английской поэзии, которую я рассматриваю с особой точки зрения. Называется книга «Понятие «стопа» как социально-психологический мотив в английской поэзии», а по-немецки — «Das Fussbewusstsein als sozio-psychologisches Moment in der englischen Dichtung».

— Это что же — о просодии?

— Извините, как вы сказали?

— Это книга о построении стиха?

— Нет. Меня не интересуют вопросы формы, это слишком поверхностно. Моя книга трактует о содержании поэзии. Говоря «стопа», я имею в виду именно физический орган человека.

— То есть наши нижние конечности?

— Да. А знаете, мне это нравится! Нижние конечности! Весьма содержательное определение. Разрешите, я запишу.

Фикенвирт достал из кармана свои карточки и записал.

— Да, я имею в виду эти самые нижние конечности, ноги. Так вот, я заметил, что ноги играют исключительно важную роль в культурной жизни Англии и в английском языке. Такую же, какую в немецкой культуре душа и мозг. Ведь не случайность же, что Германия дала миру философию, и музыку, и литературу — Канта. Гегеля, Фихте, Ницше, Баха, Бетховена, Гёте, Шиллера, Шекспира, а ваша страна — только футбол. Посмотрите, как часто упоминается нога в многочисленных английских идиомах. Возьмите, например, такие выражения: «со всех ног», «потерять почву под ногами», «поставить на ноги», «стать на ноги», «быть на короткой ноге», «идти по чьим-нибудь стопам» и многие другие. Из этого ясно, что душа вашего народа проникнута идеей ноги. Каким образом Робинзон Крузо обнаружил присутствие на острове Пятницы? По следу его ноги. Как это типично для англичанина! И потом, в поэзии вашей так часто говорится о ногах! Я подобрал множество замечательных примеров. Вот хотя бы этот:

Мои герои, как сатиры козлоногие.

Пройдут пред вами в хороводе шутовском.

Или такие стихи:

В чертогах, где ступают

Ноги мертвецов...

Еще один очень интересный пример я взял из книги поэта-юмориста и сторонника социальных реформ Томаса Гуда, который жил с 1799 по 1845 год. В своих стихах «Неверная Нелли Грей» он говорит о старом солдате, который в бою лишился ног:

Он сказал, когда с поля его несли:

— Повоевал я много,

Я здесь оставляю вторую ступню

И сорок вторую ногу^[16]

Это место — психологическая загадка. Я объясняю ее так: естественно, у солдата только две ноги, но он горд тем, что хорошо послужил отечеству, и в час физической беспомощности хочет сказать, что он один стоил двадцати одного солдата. Все это стихотворение — замечательный материал для моей книги.

— Да, это видно. Вам, наверно, стоило огромного труда собрать столько подходящих цитат.

— Я заполнил цитатами двадцать больших тетрадей. Но погодите, я хочу вам привести еще один пример, лучший из всех. Это — поэма «Небесная гончая» поэта-мистика Фрэнсиса Томпсона, жил с 1859 по 1907 год. Тут мы встречаем просто психопатическую одержимость: ноги становятся навязчивой идеей. Человек, которого преследуют, слышит все время за собой шаги, как бывает в страшном сне. Он говорит: «Я слышу этот топот ног, они идут не спеша, гонятся за мной упорно, они отбивают такт». Стихи производят очень сильное впечатление и имеют социально-психологический смысл. Разбору их я посвятил много страниц. Я пишу, что здесь человека, не ужившегося в обществе, неотступно преследует символ активности английского общества — крепкие ноги. Его высшее «я» твердит ему, чтобы он стоял на своих ногах, но, к его великой досаде, у него все время почва уходит из-под ног. Такого толкования я не встречал ни у кого. Оно находит себе блестящее подтверждение, его мне подсказал мистер Уэлтон. Поэт дает ключ к такому именно истолкованию уже в самом начале своей поэмы. Вот как она начинается:

Я от Него бежал и день и ночь,

Я от Него бежал под своды лет.

А мистер Уэлтон сообщил мне, на основании имеющихся у него частных сведений, что вторую строку поэт изменил так, как того требовал размер: выбросил одно слово и этим, к сожалению, сильно затемнил смысл. В первом варианте у него было:

Я, хромая, бежал от Него под своды лет,

и тут уж его тяжелое положение ясно как божий день.

— А не говорил вам Уэлтон, откуда у него такие сведения?

— Как же, как же — это самое интересное. Сведения частные и нигде не опубликованные, в моей книге они появятся впервые. Мистеру Уэлтону их сообщила его тетушка Фанни, которая была возлюбленной Фрэнсиса Томпсона. Уэлтон называет ее «святой женщиной». И об этом прекрасном психосоматическом союзе до сих пор ничего не написано.

Глаза Фикенвирта приняли мечтательное выражение: он уже предвидел, какую славу принесет ему в ученом мире его скромный вклад в сокровищницу знаний. Но он тотчас тряхнул головой и заморгал, принуждая себя вернуться к действительности.

— А какой же вывод вы намерены сделать из всего этого? — спросил Халлес.

— Я нахожу и тут подтверждение моей теории, которую я вам уже излагал: согласно ей, каждый народ уподобляется одной из частей человеческого тела. Англичане — это ноги. Немцы, разумеется, — мозг и сердце. Голландцы — желудок. Негры — бедра. Американцы — шея. Ну, и так далее. Книга

будет очень интересная. Надеюсь, вы мне скажете, если вам придут в голову какие-нибудь примеры, иллюстрирующие мои тезисы.

— Непременно! Но в данную минуту мне вспоминается только одна подходящая цитата. Это — тост, который когда-то провозгласил Дизраэли: «Пью за здоровье наших друзей, а врагам нашим желаю всегда носить тесную обувь и иметь мозоли».

— Прелестно! Я включу это в мою коллекцию. Будьте добры, повторите еще раз.

Халлес повторил, и Фикенвирт записал тост Дизраэли на карточку.

— Спасибо!

— Постараюсь припомнить и другие примеры. Но такого замечательного материала, какой нашел Уэлтон, я, конечно, не могу вам обещать.

— Да, это то, о чем мы, ученые, всегда мечтаем, но редко находим! Еще одна крупица знаний в кладовую культуры. Одну минутку, простите! Я должен записать эту фразу, которая у меня сейчас родилась. Она пригодится.

Он записал и встал, собираясь уходить.

— Спасибо за приятно проведенный вечер, — сказал он уже на пороге. — Покойной ночи, мистер Халлес. Так, значит, вы постараетесь припомнить еще что-нибудь? Насчет ног! Хорошо?

X

Следующие несколько дней прошли, как обычно; однообразие их нарушилось только однажды, когда Беверли Кроуфорд внесла свою лепту в коллекцию цитат, собранных Фикенвиртом для его будущего шедевра.

Как-то раз за обедом она, наклонясь через стол, промолвила своим низким контральто:

— Фриц, я нашла кое-что для вашей книги.

У Фикенвирта заблестели глаза. Он отложил нож и вилку и, порывшись в кармане, вытащил пачку своих карточек.

— Очень, очень вам благодарен. Это новая цитата для иллюстрации моих тезисов? Нашли еще одного поэта, который писал о ногах, да?

— Нет, кое-что получше. Я узнала, чем объясняется пристрастие английской поэзии к теме «ноги», как вы это называете.

— Но я и сам уже объяснил это. Разве я вам не излагал своей теории? Каждый народ представляет как бы одну из частей тела...

— Знаю, знаю, слышала. Но теория ваша неверна. Один прозорливый иностранец еще сто лет тому назад нашел лучшее объяснение.

— Не понимаю, как я мог упустить это! — простонал Фикенвирт. — После таких исчерпывающих исследований! Но кто же этот иностранец и какова его теория? Он немец?

— Нет, мой милый Фриц, он американец. Не кто иной, как Эмерсон.

— Ага! Ральф Уолдо Эмерсон, автор философских этюдов, жил с 1803 по 1882 год. Так что же он говорит?

— В своей книге «Английский характер» он пишет: «Я прихожу к заключению, что сапог англичанина ступает по земле тверже, чем всякий иной». Вот, я это списала для вашей коллекции. Тут и текст, и справка, откуда он взят.

Фикенвирт прочел, и физиономия у него вытянулась.

— О нет, это ничего не объясняет, — сказал он, безутешно качая головой. — Нет, нет, это не объяснение.

— Но вам придется все-таки привести его в своей книге, — вмешался Мертон. — Как-никак, параллельная теория... и к тому же выдвинута таким человеком, как Эмерсон. С этим, знаете ли, нельзя не считаться!

— Ну, конечно, нельзя! — подхватил и Кэдби. — Это было бы в высшей степени ненаучным подходом — unwissenschaftlich! Вы должны поддержать высокую репутацию Гейдельбергского университета.

— Да, да, понятно! — Фикенвирт быстро погружался в бездну отчаяния. — Но мне придется опровергнуть мысль Эмерсона. Она не согласуется с моей теорией о соответствии народов частям человеческого тела: предположение Эмерсона дает англичанам некоторый... Vorrang... как это по-английски...

— Перевес, — подсказал Кэдби.

— Да, благодарю вас, именно перевес. А это противоречит моей теории. Нет, нет!

— А вы не думаете, что тут что-то есть? Ведь Эмерсон написал это, наверно, не так себе, здорово живешь, — заметила Беверли.

— Не здорово живешь? Вы хотите сказать, что он был болен, когда писал это? Может быть, временное умственное расстройство, а? — Фикенвирт заметно ободрился.

— Нет, я хочу сказать, что в его словах есть доля истины.

— Не может этого быть! Как вы не понимаете? В книге я исхожу из моего понимания психологии народов. Оно — основа моего... Weltanschauung.^[17] Я строю свое исследование по немецкому научному методу. Прежде всего — философская идея. Затем вы подыскиваете факты, которые подтверждают ее. Затем вы опровергаете чужие теории и истолковываете те неприемлемые факты, которые не подтверждают вашей теории.

— То есть, вы их не истолковываете, а перетолковываете? — сказал Мертон.

— Их надо отрицать — таков метод всей научной работы в Германии.

— Таков и метод Гитлера в его книге «Моя борьба».

— С точки зрения метода и структуры его книга не вызывает возражений. Но Weltanschauung Гитлера я отвергаю. В особенности его расовую теорию. Одна из моих бабушек была еврейка.

Несколько дней Фикенвирт был сильно озабочен так неожиданно возникшим затруднением — это всем бросалось в глаза. Он бился над ним сам и надоедал окружающим, хватая за пуговицу всякого, от кого надеялся получить помощь. В конце концов его усилия были вознаграждены.

— Я решил задачу! — объявил он за обедом. Глаза его сияли за очками. Мрак сомнений и терзаний рассеялся, уступив место безоблачной радости.

Он достал из кармана свои карточки.

— Затруднение было искусственного характера. Все мы ложно поняли Эмерсона. Вот слушайте, я перечитаю его слова. Что он говорит? «Я прихожу к заключению, что сапог англичанина ступает по земле тверже, чем всякий иной». Внимание! О чем так одобрительно говорит Эмерсон? О сапоге англичанина. Он отдает должное превосходному качеству английской обуви, которая всегда высоко ценилась во всем мире. Англия славится хорошими фабричными изделиями, ибо англичане — материалисты и утилитаристы.

Я напишу особую главу об этом мнимом затруднении, изложу, кстати, историю английской обувной промышленности. Это будет очень интересно.

* * *

В мирной атмосфере обычного труда и радостного предвкушения «вечера с дамами» вдруг словно бомба взорвалась.

Первым признаком, что в доме что-то неладно, была неожиданная перемена в поведении Порпа. Однажды утром он заглянул в комнату, где работал Халлес и другие, сказал «хелло!» и тут же ретировался. Писатели в недоумении подняли брови и снова склонились над своими машинками. Однако через несколько минут голова Порпа опять вынырнула из-за двери. Он осклабился, спросил: «Все в порядке, а?» — и скрылся.

— Чего ему надо? — сердито воскликнул Сайкс.

Кэдби выглянул в коридор и объявил:

— Он ходит от двери к двери и заглядывает во все комнаты.

Тут уже все вышли и увидели Порпа, шнырявшего по коридору. Он улыбнулся им и помахал рукой.

— Видали вы когда-нибудь такое чучело? — сказал Сайкс. — Что это с ним? Уж не спятил ли?

— Ой, смотрите! — перебил его Халлес. — Он идет к Уэлтону!

— Какого чёрта вам тут надо? — услышали они через мгновение громовой бас Уэлтона. — Вы уже второй раз суете сюда нос. В чем дело?

Компания двинулась по коридору, к ней присоединились люди из других комнат, и все столпились у открытой двери в кабинет Уэлтона.

— Мы с вами всегда были добрыми друзьями, не так ли, мистер Уэлтон? — услышали они елейный голос Порпа.

— Вы что, свататься ко мне пришли? — рявкнул Уэлтон. — Нет, никогда мы не были добрыми друзьями. Мне на вас глядеть тошно.

— Но вы же мне не желаете зла, мистер Уэлтон?

— Желаю. Всех зол на свете.

— О, вы любите пошутить, мистер Уэлтон.

— Ради Христа, говорите скорее, чего вам надо! — заорал Уэлтон. — Денег взаймы? Ничего не выйдет. Если вас мучает нечистая совесть — ступайте к пастору. Если вам нужно в уборную — вы ошиблись дверью, если заболели — обратитесь к доктору. А ко мне не приставайте.

— Я просто хотел убедиться, что у нас с вами хорошие отношения. Я ни с кем не хочу ссориться, мистер Уэлтон.

— Да вы что, умирать собрались, что ли? Ну ладно, если это поможет вам умереть спокойно, я готов признать, что мы с вами лучшие друзья — вроде как Давид и Ионафан — и что другого такого, как вы, на свете нет. Уверяю вас, Порп, — можно называть вас просто Порп? — вы удивительный человек!

— Благодарю, благодарю вас, мистер Уэлтон!

— А теперь, ради бога, катитесь отсюда!

Все, кто стоял в коридоре, посторонились, давая Порпу дорогу.

— Спятил, ей-богу, спятил! — буркнул кто-то.

Порп умильно посмотрел на них и сказал:

— В черный день человеку нужны друзья. Мы все живем дружно, не правда ли? Я всегда вас любил и люблю.

И он поспешно удалился. Писатели в удивлении переглядывались.

— Чудеса! И чего он вдруг слюни распустил? — воскликнул Мертон.

— Его выгнали, не иначе! — решил Чарлтон.

В эту минуту из кабинета вышел Уэлтон.

— Что-то у нас стряслось, друзья! — сказал он. — Сейчас звонил Гарстенг, вызывает меня к себе. По голосу слышно, что он сильно взволнован.

Прошло полчаса, и по всему дому раздались звонки.

— Что это? — спросил Халлес, поднимая глаза от работы.

— Это экстренный вызов, — пояснил Мертон. — Сигнал всем собраться в столовой. Мы зачем-то нужны Гарстенгу.

Все бросили работу и отправились в столовую. Через несколько минут на возвышении появился Гарстенг. Он был бледен, все время шевелил губами и таращил глаза. С ним пришли Уэлтон (у этого выражение лица было удивленно-насмешливое) и съежившийся, перепуганный Порп.

— Прошу садиться, — начал Гарстенг. — Произошла возмутительная история. Сделан недопустимый промах, который ставит под угрозу все будущее нашей организации. Позавчера в издании Бэнкрофта и Уэйтса вышел новый роман Паско Пейсомея «Руль у меня в руке». Роман, как вам известно, написан здесь, у нас. А вчера издательство Крэндертона выпустило новый роман Геруорда Придди «Дай обнять тебя», также написанный нами. И оказалось, что это один и тот же роман!

Все так и ахнули.

Встал Чарли, писавший роман «Руль в моей руке», и спросил:

— Который же из них вышел под двумя названиями?

— «Руль в моей руке». Тот, что писали вы по старым рукописям Пейсомея. А «Дай обнять тебя» писал Портер для Придди — и это книга совершенно в другом роде. Но каким-то образом титульный лист второго романа был приколот к рукописи первого и отослан Придди, и Придди, не читая, передал ее в издательство, а там ее, конечно, напечатали и выпустили. Ума не приложу, как такое могло случиться.

— И я не понимаю, — сказал Чарли.

Гарстенг продолжал:

— Мистер Порп упаковал обе рукописи и отправил их заказчикам. Он говорит, что посмотрел только титульные листы, а дальше не смотрел. Я звонил Портеру — он сегодня в Лондоне, — но и Портер тоже ничего не знает. Может быть, кто-нибудь из вас может разъяснить это дело?

Никто не отозвался.

В издательских и литературных кругах слухи об этом скандале распространились с молниеносной быстротой. Гарстенгу стоило немалого труда умиротворить обоих оскорбленных писателей. Пейсомей негодовал, так как «его» роман был издан вторично под чужой фамилией, а Придди был не менее возмущен тем, что ему всучили не тот товар. Оба издателя были в ярости, так как их поставили в глупое положение, а когда еще притом открылось, что изданный ими роман написан вовсе не Пейсомеем и не Придди, они излили весь свой гнев на злосчастных обманщиков. Крэндертон согласился не выпускать тираж романа «Дай обнять тебя» — что еще ему оставалось делать? — и уступил поле сражения «Рулю». Экземпляры второго, незадачливого романа, уже разосланные на отзыв, пришлось потребовать обратно, а объявления о его выходе в свет задержать. К несчастью, они уже успели появиться в нескольких газетах. Хуже того — одна газета в самый день выхода романа поместила рецензию, в которой Придди поощрительно хлопали по плечу, заявляя, что новый роман его — несомненный шаг вперед по сравнению с прежними.

Но самое худшее было, конечно, то, что все пострадавшие лишены были возможности жаловаться. Пейсомей не мог подать в суд, ибо тогда открылось бы, что он пользовался услугами «невидимок». По той же причине Придди не мог возбудить дело против «фабрики» Клигнанкорта. А издатели не могли затеять тяжбу ни друг с другом, ни с мнимыми авторами, ни с Клигнанкортом, потому что тогда произошел бы скандал, от которого всем не поздоровилось бы. Положение было безвыходное.

В эти дни Гарстенга просто осаждали письмами другие клиенты: они были встревожены и каждый спешил убедиться, не продано ли оплаченное им произведение еще кому-нибудь. Порп работал лихорадочно с утра до вечера — проверял все рукописи, сданные заказчикам за последние месяцы. А разозленный Гарстенг обращался с ним так, словно во всем случившемся виноват был он один.

Катастрофу как будто удалось предотвратить, но репутации Клигнанкорт-холла, несомненно, нанесен был серьезный удар. У Гарстенга совсем развинтились нервы, он подолгу задерживал мисс Ленгтон после рабочего дня, диктуя ей письма, в которых пытался рассеять страхи непострадавших клиентов. К тому же от него не укрылось молчаливое неодобрение титулованного компаньона. Лорд Клигнанкорт никогда не вмешивался в работу организации. Он предоставлял Гарстенгу всем распоряжаться, считая, что тот знает литературный бизнес вдоль и поперек. Он и теперь ничего не говорил, но в глазах его светилось явное недоверие, подтачивавшее самоуверенность Гарстенга.

Порпа все-таки не уволили, но он тоже превратился в сплошной комок нервов и, видимо, не мог себе простить своей кратковременной мягкости и любезности.

Долго ли продержится их фабрика? Вот что было постоянной темой разговоров среди писателей.

— А вы как думаете? — спрашивал Халлес у Чарлтона.

— Кто его знает! Мы работаем уже третий год. А ведь все предприятие могло каждую минуту взлететь на воздух: стоило только кому-нибудь проболтаться.

— Полноте! Кто стал бы болтать? — прогудела Беверли Кроуфорд. — Из нас — никто. Даже если бы нашелся такой, что рискнул бы бросить кормушку, он не захотел бы лишить остальных куска хлеба и навлечь на них неприятности.

— Я тоже не думаю, чтобы кто-либо из нашей братии был на это способен, — поддержал ее Кэдби. — Агенты и издатели все знают про нашу лавочку, но они тоже на этом здорово зарабатывают. Ну, а писатели, на которых мы работаем... какой же писатель во имя честности пойдет на то, чтобы стать отщепенцем?

— Никакой, — отозвался Тревельян. — И потому-то я думаю, что эта беда нас минует. А серьезной угрозой для нас, если хотите знать, являются отношения наших хозяев. Гарстенг и Клигнанкорт оба скользкие, как угри, и каждый готов в любой момент утопить другого. Ведь связать друг друга договором они не могут — попробуй-ка обратись в суд с таким делом! Конечно, пока они загребают денежки, они не разойдутся. Но как только одному из них подвернется что-нибудь повыгоднее, он пошлет другого к чёрту, а с ним и всех нас.

— Я ставлю на Клигнанкорта, — сказал Мертон. — Семнадцать поколений графов что-нибудь да значат: немало низкого коварства он от них унаследовал.

— В общем вы все, я вижу, того мнения, что мы никак не можем быть уверенными в завтрашнем дне, — заключил Халлес.

— Так-то так, — согласился Сайкс, —Мы, конечно, и раньше знали, что положение наше непрочно, но все же эта скандальная история сильно повредила нашей репутации, — и этого не следует недооценивать. Собственно говоря, не только мы, но и все наши клиенты заинтересованы в сохранении тайны. Если разоблачение вынудит Клигнанкорта и Гарстенга закрыть лавочку, такие пройдохи всегда найдут себе другую. А вот положение писателей, если откроется, что их книги писали за плату другие, будет незавидно. И я боюсь, что наши клиенты после этого скандала струсят, решат повременить с заказами, так что работы у нас не будет.

— Может, ты и прав, — сказал Чарлтон. — Как бы то ни было, вывод для нас один: будем есть, пить и гнать полным ходом свою собственную работу, потому что завтра мы можем снова очутиться на чердаке.

XI

Настала суббота, которой все ожидали с таким нетерпением.

Днем автобус привез из Лондона весьма разношерстную компанию женщин Выскакивая из автобуса, они попадали прямо в объятия поджидавших их друзей. Заметнее всех была гостья Мертона, высокая и прекрасно одетая. Ее лицо показалось Халлесу знакомым — вероятно, он не раз видел ее в кинофильмах. А подруга Фикенвирта, Фридль, краснолицая блондинка, всех превосходила размерами. Она была на целую голову выше своего кавалера, обладала пышным бюстом и столь же пышными бедрами. Лет ей было, по-видимому, сильно за сорок.

К Чарлтону приехала миниатюрная девушка в берете и дождевом плаще. Она была робка и застенчива и вызывала у тех, кто на нее смотрел, желание защитить ее — да и подкормить тоже. Видно было, что она обожает Чарлтона, а он проявлял по отношению к ней нежную заботливость. Сайкс выписал себе нахальную и развязную девку — явно из какого-нибудь кабака. Приятельница Тревельяна оказалась серьезной особой в очках — тип студентки филологического факультета. Наблюдавший за всеми Халлес подумал про нее: «Эта, наверно, полна решимости открыто заявить о своих потребностях, действительных или воображаемых, и может наговорить массу умных фраз о половом вопросе». К Порпу приехала великовозрастная школьница с одутловатым лицом идиотки. Она щеголяла своим новым платьем с самодовольством и неловкостью девчонки, которая совсем недавно сняла школьный передник. А платье было плохо сшитое, как будто купленное предусмотрительной мамашей «на рост», с таким расчетом, чтобы оно носилось несколько лет. Халлес спрашивал себя, достигла ли эта девочка совершеннолетия.

Кэдби и Портер пыжились от гордости: их подруги были красивы, а хорошо сшитые костюмы, элегантные пальто и туфельки и непринужденные, уверенные манеры показывали, что девушки эти имеют хорошо оплачиваемую работу. Наверно, они были секретарши — из тех, что являются правой рукой администратора, получающего неизвестно за что большое жалованье. К Чарли приехала явно выраженная проститутка. Остальные дамы были какого-то неопределенного типа.

Халлеса одолевала досада. Среди этой пестрой компании Глэдис, да и любая женщина была бы вполне на месте. Диане тоже не на что будет обижаться, если он сумеет убедить ее приехать в следующий раз.

— Один как перст? — раздался рядом с ним голос Уэлтона. — Что, не приехала ваша? Или вы никого не звали? Ведь вам же, наверно, сказали про вечер с дамами?

— Сказали... Но времени было слишком мало.

— Для рекогносцировки, да? — подхватил Уэлтон, ухмыляясь. — Ну, ничего, к следующему разу вы уже заблаговременно подготовите почву.

Халлес приметил, что и к Уэлтону не приехал никто, но воздержался от вопроса, понимая, что это было бы бестактно.

В гостиную подали чай. Произошел короткий обмен любезностями между теми, кто уже встречался здесь раньше. Но общий разговор не клеился, каждая пара держалась особняком. Халлеса познакомили кое с кем из гостей, но, чувствуя себя одиноким в этой толпе, он скоро ушел в свою комнату — поработать.

В три четверти шестого по всему дому раздались звонки. Халлес вышел в коридор. Сосед его тоже вышел из своей комнаты и, закрывая дверь, сказал кому-то через плечо: — Ты побудь здесь, детка. Я, наверно, не задержусь.

— Что такое могло случиться? — сказал Халлес.

— Понятия не имею, — пробурчал сосед. — Очень это некстати!

Когда все мужчины сошлись в столовой, на возвышение поднялся Гарстенг. Видно было, что он сильно взволнован.

— Прошу всех сесть, — начал он, тяжело переводя дух. — Создалось очень неудобное положение. Я получил телеграмму, что председатель Американского комитета упорядочения европейской литературы, мистер Уобеш Купферштехер приедет к нам сегодня вечером и пробудет до завтра. Я пригласил его довольно давно, когда узнал, что он в Англии. Он тогда ответил, что постарается урвать время для посещения, но что программа у него очень обширная и вряд ли он сможет заблаговременно известить меня о приезде. Ну, и в телеграмме сказано, что он будет здесь около половины седьмого...

Что следует говорить о нашей организации, вы все знаете: это сообщество или, если хотите, колония писателей, которым предоставлена возможность жить здесь за небольшую плату благодаря щедрости лорда Клигнанкорта. Все вы пишете не по заказу, а то, что вам хочется.

С этой стороны все в порядке. Но очень неприятно, что визит мистера Купферштехера совпал с нашим «вечером с дамами». Вам известно, как бдительно общественное мнение Америки следит за нравами в других странах. Мистер Купферштехер — видный деятель, официальное лицо, и, конечно, он не одобрит ничего такого, к чему могли бы придраться всякие женские организации в Штатах. Один намек, сплетня — и на него обрушатся «Дочери американской революции», а за ними тысяча других женских организаций, и будет беда! Я, ей-богу, не знаю, как быть. У большинства сегодня гости. У меня тоже. Мы не можем отослать их домой, не можем и спрятать их. Что же с ними делать? Есть какие-нибудь предложения?

Гарстенг отер лоб и сел.

Тогда встал Уэлтон.

— Я полагаю, выход только один. Мы представим этому янки всех дам как писательниц. Объясните ему, что у нас тут заведение для лиц обоего пола, на манер американских колледжей. Когда поведете его осматривать дом, покажите ему две-три комнаты наверху, а про женщин скажите, что все они живут в отдельном флигеле, куда ни одному мужчине ни при каких обстоятельствах не разрешается и ногой ступить. А каждый из вас, друзья, пусть уберет подальше вещи своей девушки — чтобы не было никаких пудрениц на туалетном столе, не висели на стульях платья и не валялись где попало дамские туфельки. Все это убрать нетрудно.

По лицу Гарстенга было заметно, что чувство облегчения еще борется в нем с тревогой.

— А как вы думаете — дамы пойдут нам в этом навстречу?

Ответом было дружное утвердительное мычание.

Наморщив лоб, Гарстенг старался сообразить, какие еще могут возникнуть затруднения.

— Прошу на меня не обижаться... но не все дамы могут сойти за писательниц.

— И слава богу! — ввернул Мертон.

— Я хотел сказать — есть женщины совершенно очаровательные, но их все же никак нельзя принять за писательниц.

— Бросьте, — вмешался Уэлтон. — Все это ерунда. Не существует какого-то определенного типа писательницы. Одни напоминают Нелли Уоллес, другие — очень женственны и вполне светские дамы. Особенно в Америке. Так что насчет их внешности беспокоиться нечего. Вот если бы вы сказали, что не все наши дамы способны поддерживать разговор в том духе, в каком нужно, — это было бы разумное возражение. Но и тут найдется выход. Каждый научит свою девушку, что и как ей говорить. Это на самый крайний случай. А мы познакомим американца только с двумя-тремя: отберем таких, которые и о литературе могут поговорить и вообще лицом в грязь не ударят. Вот ваша, например, как? Подойдет?

Гарстенг покраснел.

— Она и на самом деле писательница.

— Отлично. Одна есть. Нет ли еще литературных дам?

Никто не откликнулся.

— А таких, что могли бы хорошо сыграть эту роль?

Кэдби, Портер, Тревельян и еще кто-то предложили своих подруг, сказав, что они, вероятно, смогут удачно разыграть любую комедию.

— Замечательно! Значит, пять. Беверли — шестая. Нет ли еще кого? Не подойдет ли ваша умница, Порп?

Все захохотали, а Порп насупился и затеребил свою манишку.

— Она сможет сообщить знатному гостю, как вы спите: заправляете ли манишку под одеяло или укладываете поверх него.

— Ладно, Уэлтон, будет вам! — пробормотал Гарстенг, торопясь предотвратить неприятность. — Ваша идея, пожалуй, выручит нас. Шесть дам. Этого достаточно. Никто не возражает?

— Все сойдет отлично, — сказал Кэдби. — За свою знакомую я ручаюсь: она служит в издательстве и разбирается в литературе.

— Меня еще одно беспокоит, — перебил его Мертон. — Какова будет программа? Нам вовсе неинтересно весь вечер рассуждать об умных вещах!

— Да, и об этом не мешает подумать, — согласился Гарстенг. Лицо его опять приняло озабоченное выражение.

— Я вот что предлагаю, — сказал Уэлтон. — Мы сейчас разойдемся по комнатам, подготовим наших дам и приведем себя в порядок. Вы говорите, янки должен приехать около половины седьмого? Так вы и лорд Клигнанкорт встретите его.

— К сожалению, лорд Клигнанкорт уехал и, кажется, до понедельника.

— Жаль. Графский титул всегда импонирует американцам. Ну, да все равно. Вы примете его и отведете к себе на квартиру. А в семь пригласите всех нас на коктейль в честь его приезда.

Гарстенг поежился.

— Ну как же иначе? Вы должны нас представить, а за коктейлями это всего проще. Велите подать их в гостиной Клигнанкорта, она производит внушительное впечатление. Приведите гостя, когда мы уже будем там, тогда вы сможете представить всех сразу. А то ведь мы не знаем даже фамилий многих дам! Разговор с американцем будут вести двое-трое из нас и выбранные для этого дамы. Кэдби, Портер и Тревельян заранее сообщат вам, мистер Гарстенг, имена своих подружек. Всю эту церемонию затягивать не надо. После нее будем обедать. Обед должен быть парадный, с вином. Надо же пустить янки пыль в глаза!

Гарстенг опять поежился.

— Разве вино так уж необходимо?

— Разумеется! Этот Куплер^[18] — важная особа.

— Купферштехер, — поправил его Гарстенг.

— Ну, пускай Купферштехер. Как вы не понимаете — его везде в Европе, наверно, принимали по-царски, как принимают там теперь американских благодетелей. В его честь устраивали банкеты. Так нельзя же угостить его стаканом воды или бутылкой пива! Имейте в виду, миссис Роуз не успела приготовить ничего сверх обычного меню. Конечно, нечего сомневаться, что все будет вкусно. Она всегда в «дамский вечер» угощает нас отличным обедом — любит вспомнить доброе старое время. Но для того, чтобы обед был по-настоящему парадный, нужно подать вино. В погребах у нашего хозяина его уйма, и лорд Клигнанкорт сочтет, что вы уронили его репутацию, если к столу не подадут вина только потому, что он в отъезде.

Гарстенг заморгал глазами. Он не очень-то верил в радушное гостеприимство графа и ерзал на стуле, не зная, как быть.

— Пожалуй, достаточно будет подать вина только на почетный стол, — рискнул он возразить.

— Чёрта с два! — загремел Уэлтон. — Янки этот не слепой, надеюсь? Так он увидит, что за другими столами вина нет, что нас здесь считают какими-то низшими существами, и в его американской душонке возмутятся все демократические инстинкты. Он увидит, что здесь еще сохранились феодальные порядки. Увидит, что в нашей организации процветает снобизм, против которого неуклонно боролись отцы Америки...

— Да, да, да, — перебил его Гарстенг. — Я вас понял, Уэлтон. Хорошо, будем пить вино.

— Дело! А так как вы будете заняты, я могу, если хотите, сам потолковать насчет этого с миссис Роуз.

— Ладно, ладно, поговорите с миссис Роуз, время не терпит. Что еще?

— Что еще? Ну... Я полагаю, в конце обеда будет подходящая атмосфера для тостов. Мистер Кюхентиш^[19]...

— Купферштехер!

— Мистер Купферштехер, конечно, пожелает обратиться к нам с речью. Он, наверно, уже сейчас обдумывает ее в автомобиле. А вам надо будет выступить с приветственным словом. Он этого ждет от вас: не забудьте, что американцы — рабы условностей. Ну, и нам придется провозгласить тосты. Да, да, надо сделать все, чтобы обед вышел торжественный, вроде банкетов Королевской академии.

— О нет, это невозможно! — в ужасе воскликнул Гарстенг. — Всему есть предел.

— Ну, скажем, — вроде банкета у лорд-мэра... После обеда вы можете увести Курпфушера^[20]...

— Купферштехера! Запомните его фамилию и произносите правильно. Американцы обидчивы. Пожалуйста, если кто забудет его фамилию, — не импровизируйте.

— Как она пишется? —спросил Тревельян.

Гарстенг повторил фамилию по буквам.

— Знаете что, — сказал Кэдби, — как только он явится, вы узнайте точно, как он сам произносит ее, и потом, когда будете нас знакомить, скажите фамилию внятно и четко. Мы же не знаем, как ее произносить — на американский лад или на немецкий.

— Ага, знаю! — закричал вдруг Фикенвирт, вскочив с места (до этого он что-то записывал на карточку). — Купферштехер. Да, да, это очень интересно! По-немецки это означает «гравер на меди». Фамилия из категории «обозначающих профессию». Я расспрошу герра Купферштехера о его предках.

— И не думайте, Фриц! — решительно возразил Уэлтон. — Он, наверно, американец на двести процентов и не желает, чтобы ему напоминали...

Фикенвирт надулся, как ребенок, у которого отняли плюшевого мишку.

— Но это же интересно! — сказал он умоляюще. — Я ни разу не встречал эту фамилию.

— Ну еще бы, очень интересно! — Гарстенг нетерпеливо отмахнулся от него. — Но сейчас не до того. Уэлтон, вы что- то еще хотели сказать?

— Я хотел сказать, что после встречи вам следует показать этому граверу дом. А мы пока уберем из общей гостиной все лишнее и потанцуем. Радиола там есть, и в наших комнатах не будет никого добрый час. После осмотра вы уведите его к себе, и остаток вечера мы будем свободны.

— Ну ладно, — согласился Гарстенг, и лицо его, наконец, прояснилось. — Все это организуйте вы, Уэлтон, — я буду всецело занят мистером Купферштехером. Очень важно расположить его в нашу пользу и обеспечить нашей организации покровительство Американского комитета упорядочения европейской литературы.

Тут Порп, все время проявлявший беспокойство, подал голос:

— А вы не находите, мистер Гарстенг, что было бы правильнее мне заняться всеми приготовлениями? В сущности, это скорее обязанности распорядителя, чем редактора. А мой опыт делового человека, старого администратора...

— Нет, — отрезал Гарстенг, потеряв, наконец, терпение. — Вы не внесли ни единого предложения. Пусть всем распорядится Уэлтон. Благодарю вас, джентльмены. Я уверен, что могу на вас положиться.

Он выразительно посмотрел на Порпа и удалился. А потупленные глазки Порпа сузились еще больше.

XII

В половине седьмого те, чьи окна выходили на аллею, увидели, как к подъезду подкатил огромный автомобиль. Шофер в щегольской форме открыл дверцу. Из машины вылез невысокий плотный мужчина, а за ним две дамы. Все трое поднялись по ступеням подъезда и вошли в дом.

В семь часов все собрались в гостиной лорда Клигнанкорта. Это была комната строгого и благородного стиля, с большим камином работы Адама, с прекрасным лепным потолком и изящной мебелью. Два портрета кисти Генсборо, интерьер де Гооха и несколько полотен Каналетто украшали стены.

— Ого! — сказала гостья Сайкса.

А подруга Тревельяна тотчас устремилась к стенам — смотреть картины.

Актриса, приехавшая к Мертону, внимательно рассмотрела один из портретов Генсборо и, решив, что она не хуже дамы на портрете, села у камина в такой же точно позе.

Двое скипсов под наблюдением Уэлтона разносили вино и коктейли на серебряных подносах.

Девица Сайкса попробовала коктейль и от удовольствия чмокнула губами. — Недурно! — объявила она с видом знатока.

— Что за вино! — сказал и Халлес, когда они с Уэлтоном, чокнувшись, выпили хереса. — Никогда не пробовал ничего подобного! Божественно!

— Еще бы! — согласился Уэлтон. — И это только начало, погодите!

— Вы, я вижу, умеете обхаживать женщин. Что, очень долго пришлось уговаривать миссис Роуз?

— Господь с вами! Совсем даже не пришлось. Она сегодня в своей стихии, рада, что может тряхнуть стариной. Сокрушается только, что ее вовремя не предупредили — тогда можно было бы приготовить обед на славу, или, как она выражается, «настоящий обед». Сегодня вечером она самолично руководит всеми операциями на кухне, как вторая миссис Битон^[21]. Вам следует познакомиться с ней поближе. Заставьте ее рассказать вам о знаменитых званых обедах, которые давали здесь когда-то, — например, в честь лорда Лонсдэйля, или миссис Пэт,^[22] или обед по случаю совершеннолетия нашего графа. Миссис Роуз помнит все подробности. Она сильно горюет, что для дома Клигнанкортов наступили плохие времена, не съезжается сюда больше аристократия, кончились праздники, на которых вино лилось рекой, столы ломились от яств, а гости шмыгали тайком в спальни друг к другу. Память у старушки битком набита скандальными историями.

— Так вот почему здесь никого не смущает ваш «вечер с дамами»!

— «Вечер с дамами» — это только слабый отголосок того, что бывало здесь когда-то. Миссис Роуз любит наши вечера. Они напоминают ей то время, когда покойный граф приглашал к себе в усадьбу на субботу и воскресенье весь хор Мюзик-холла. Ханжество и умеренность нынешнего графа ей совсем не по вкусу. Ее удручает необходимость хозяйничать в рамках строго рассчитанного бюджета.

— А все-таки я должен сказать, что кормят здесь превосходно. Я сразу по приезде обратил на это внимание.

— Верно. Миссис Роуз великая мастерица и делает чудеса даже из того немногого, что ей отпускается. Но она, вероятно, чувствует то же, что чувствовал бы Тернер, если бы его заставили писать детским набором красок от Вулворта... Ага, вот и они!

Обе створки двери распахнулись, и вошли Гарстенг, Тредголд, мистер Купферштехер и две дамы. Та, что постарше, невзрачная, седая, производила впечатление почтенной матери семейства. Другая была рослая, светловолосая, несколько перезрелая женщина лет сорока пяти, с большими блестящими глазами. Ее чересчур пышные телеса были тщательно затянуты в корсет, и в костюме отличного покроя фигура ее еще была хороша и привлекала внимание. Кожа благодаря всяким притираниям сохранила свежесть, а второй подбородок был искусственно подтянут. Должно быть, в свое время это была красавица стандартного американского типа.

Все повернулись к двери, и в гостиной наступила тишина. В следующую минуту глазам присутствующих, устремленным на эффектную американку, предстала еще одна особа, ростом пониже, вошедшая вслед за нею. Эта брюнетка, хотя вперед и не совалась, явно не желала остаться незамеченной. Страстное возмущение было написано на ее лице. Смотревшему на нее Халлесу казалось, что, если бы не огромное усилие воли, она сейчас скрипнула бы зубами и заверещала, как рассерженная мартышка.

Гарстенг, расточая направо и налево любезные улыбки, обратился ко всем сразу:

— Леди и джентльмены, ну вот и прибыли наши гости, мистер и миссис Купферстечер, — теперь он произнес фамилию уже на американский лад и как можно более внятно. — Мистер Купферстечер — председатель Американского комитета упорядочения европейской литературы. И, к нашему общему удовольствию, с ним прибыла известная американская писательница, мисс Марджорем Каспидор.

Мисс Каспидор улыбнулась, слегка наклонила голову и пролепетала. — Очень рада.

Гарстенг продолжал:

— К сожалению, я лишен возможности представить нашим гостям каждого в отдельности, но они надеются поближе познакомиться хотя бы с некоторыми из вас.

Маленькая брюнетка быстрым обходным маневром выдвинулась вперед. Затем она обернулась и с безжалостной усмешкой в упор посмотрела на Гарстенга.

— Ах да, — сказал он, — прежде всего, позвольте вам представить мисс Софи Трегаллик.

Халлес наклонился к Уэлтону и спросил шепотом:

— Это дама Гарстенга?

Уэлтон кивнул головой.

— Мисс Трегаллик, — говорил между тем Гарстенг, — одна из наших самых талантливых молодых писательниц.

— Рад познакомиться, мисс Трегаллик, — сказал Купферстечер.

— Ия очень рада, — сказала мисс Каспидор. — Трегаллик — это корнуэльская фамилия?

Софи Трегаллик, ухватившись за эту тему, хотела заговорить, но мисс Каспидор продолжала без передышки:

— Они всегда начинаются с «тре», «пол» и «пан». Обожаю Корнуэльс! Я восхитительно провела как-то лето в Сент-Айвсе. В кельтах есть что-то такое, что меня покоряет. Я просто обожаю Уэльс, и Шотландию, и остров Мэн... и, разумеется, милую, чудесную Ирландию. Знаете, не далее, как на прошлой неделе в Париже я беседовала с министром просвещения господином Сент-Ивсом де Кермейль. Обаятельный человек! А как хорошо говорит по-английски! Я просто влюбилась в него. Я сказала что-то насчет того, что имя Сент-Ивс похоже на английское Сент-Айвс, и вдруг он — можете себе представить — говорит, что он родом из Бретани. Значит, кельт. Чутье меня никогда не обманывает. Я ему сказала стишки про того человека из Сент-Айвса, у которого было семь жен. Ему ужасно понравилось. Я уверена, что у нас с вами окажется масса общего.

Софи Трегаллик открыла было рот, но мисс Каспидор не дала ей вставить ни слова.

— Скажите, кто этот удивительно интересный молодой человек — вон тот, у камина, что разговаривает с высокой девушкой?

Она указала на Мертона и его актрису. Софи не находила в нем ничего интересного, зато вполне оценила внешность актрисы и поняла, что в американке заговорил хищный инстинкт и желание бросить вызов этой женщине. Но что ответить ей?

Софи не знала фамилии Мертона.

— Пожалуйста, познакомьте нас.

Ласковая улыбка мисс Каспидор была откровенно повелительной.

Софи растерянно осмотрелась по сторонам. Гарстенг был далеко — он стоял с американцем посреди гостиной. Ни Уэлтона, ни Тредголда тоже не было поблизости. А больше ни с кем она здесь не была знакома.

— Вы мне не откажете, не правда ли? — мисс Каспидор улыбнулась еще неумолимее. — Пойдемте же!

Софи не успела опомниться, как ее чуть не насильно потащили через всю комнату к камину. Мисс Каспидор пустила в ход всю силу своих чар, самым решительным образом сосредоточив их на Мертоне. Когда они с Софи подошли, Мертон обернулся и от неожиданности чуть не выронил из рук бокал.

— Тони, — с храбростью отчаяния вымолвила, задыхаясь, Софи, — позвольте вас познакомить с мисс Каспидор. — И спаслась бегством.

У Мертона от изумления глаза полезли на лоб. Но было ясно, что это обращались к нему. Он сказал: «Здравствуйте».

— Тони! — начала мисс Каспидор. — Какое прелестное имя! А как дальше?

Она втиснулась между Мертоном и его актрисой.

— Гм... Моя фамилия — Мертон. А имя, собственно, не Тони... Меня зовут Лайонел.

— Ну, расскажите же мне, что вы пишете? Наверно, что-нибудь замечательное. У вас такие умные глаза.

Актриса из-за спины мисс Каспидор бросала на Мертона убийственные взгляды.

— Пока до свидания... Тони! — процедила она сквозь стиснутые зубы. И отошла.

Мисс Каспидор на миг повернула голову, снова изобразила на лице судорожную улыбку и продолжала беседу.

Между тем американец, сопровождаемый Гарстенгом, успел уже обойти гостиную и познакомиться с несколькими писателями, подлинными и мнимыми. Он сиял от удовольствия. Супруга его семенила рядом, но все время не раскрывала рта.

— Прекрасное мероприятие, мистер Гарстенг. Да, прекрасное и проникнутое подлинным духом общественности! — убежденно говорил мистер Купферстечер. — Мне очень, очень жаль, что я не застал дома щедрого мецената, хозяина этого поместья. Я счел бы за честь познакомиться с графом Клигнанкортом.

У Купферстечера была круглая, лысеющая голова, узкий, плотно сжатый рот и хитрые глаза.

— Трудно представить себе, — продолжал он, — лучшую обстановку для писателей, которые хотят успешно работать. В высшей степени благоприятная атмосфера, мистер Гарстенг, в высшей степени! И у меня такое впечатление, что вы собрали здесь очень нужных и способных людей. Они меня сильно заинтересовали... А это кто?

К ним пробирался Уэлтон. Лицо Гарстенга выразило беспокойство.

— Это мистер Уэлтон. Так сказать, декан нашей литературной коллегии.

— Очень приятно, мистер Уэлтон. Извините за откровенность, вы кажетесь постарше других. Что же, вы поздно почувствовали влечение к литературе?

— Да, пожалуй, что так. Большую часть жизни я работал в газетах. Но под конец меня стало мучить желание написать что-нибудь более объемистое и более долговечное, чем газетные статьи.

— То есть политическую книгу? — Американец подозрительно посмотрел на Уэлтона.

— О нет! Роман.

У Купферстечера вырвался легкий вздох облегчения.

— И так как роман будет длинный, я решил бросить работу журналиста и посвятить ему все свое время.

— Вот как! Это очень интересно.

— Я пришел к мысли, что большой роман, роман эпический — единственная возможность для писателя сказать свое веское слово миру. Вы, американцы, убедили нас в этом, и теперь писатели Европы смиренно идут по вашим стопам.

— Значит, вы считаете, что в этом деле нам принадлежит пальма первенства?

— Несомненно. Я это понял, когда в последний раз был в Париже. Там все зачитывались в то время романом громадных размеров. Вы понимаете, людям хотелось отдохнуть от легковесных банальностей и пустячков, к которым так склонна французская литература. И вот, взяв в руки нашумевший роман, я увидел, что это перевод с американского. Назывался он «Parti avec la Flatuosite»^[23]. К сожалению, фамилия автора выскочила у меня из памяти. Весь литературный Париж был без ума от этой книги. Если бы не запрещал устав, автора избрали бы во Французскую Академию.

— Ого! Я непременно сообщу об этом нашей публике, когда вернусь в Штаты.

— И вот тогда я решил писать гигантский роман. Американская литература, с которой я знаком, помогла мне понять, чего не хватает нашим европейским романам: того социального звучания, которое есть в ваших.

— Социальное звучание. Да, вы, конечно, правы — это есть в нашей литературе. А можно узнать, мистер Уэлтон, какова тема вашего романа?

— Тема социальная. Столкновение двух семей. Каждая из них представляет собой некое социальное целое и вместе с тем комплекс сложных личных отношений.

— Браво, сэр! Если я не ошибаюсь — а ошибаюсь я редко, так как достаточно хорошо знаю людей, — вы внесете в европейский роман небывалую глубину содержания. А как вы думаете развить эту тему?

— Начинается с того, что молодой человек и девушка встретились и влюбляются друг в друга.

— Прекрасное начало!

— Каждый из них знакомится с семьей другого — то есть с отцом, матерью и другими родичами.

— Отлично. Ну, и что же дальше?

— При дальнейшем знакомстве обе семьи сходятся теснее: родители с родителями, дедушка и бабушка — с дедушкой и бабушкой, и остальная родня жениха — дяди, тетки, кузены и кузины — с родней невесты. Возникают всякие личные отношения, и хорошие, и дурные: тут и дружба, и любовные связи, и антипатия, вражда, отношения натянутые и, напротив, сильное взаимное влечение. Путем такого сложного и многообразного взаимопроникновения обе семьи почти срастаются в одну двухполюсную общественную подгруппу.

— О, это хорошо придумано, мистер Уэлтон. Это хорошо придумано. Ручаюсь, что у нас в Штатах ваш роман встретит горячий прием! Простите, что забегаю вперед, но, поскольку вы уже рассказали так много, не скажете ли еще, что будет дальше?

— С удовольствием, мистер Купферстечер. Вы сами видите, что развитие такой сложной фабулы займет не одну сотню страниц. Когда конфликт назреет, я, говоря языком социологии, изображу великий кризис. В центре этого комплекса личных взаимоотношений — молодая пара, встреча которой дала толчок всему остальному. Теперь они начинают охладевать друг к другу. То, что они принимали за любовь, было не более как мимолетное увлечение — и они расходятся. Когда же эта основная связь рвется, во всей группе возникает центробежное движение. Одна за другой рушатся и другие связи. Иссякают любовные страсти, умирает дружба, взаимная вражда сменяется взаимным равнодушием, натянутость ослабевает, близость переходит в официальное знакомство людей, которые только здороваются при встрече на улице, а потом уже, по молчаливому уговору, избегают друг друга. Словом, полный разлом.

— Значит, к концу все окажется так, как было в начале?

— Не совсем. Я хочу показать, что каждый эпизод в человеческой жизни, каким бы он на первый взгляд ни казался пустым и незначительным, оставляет след, живой росток, залог будущего. Ничто никогда не проходит бесследно. Засыхая, дерево оставляет где-нибудь свое семечко.

— Это гениально, мистер Уэлтон! Грандиозность вашего замысла убеждает меня, что вы — один из величайших творческих умов нашего времени. А ваш призыв к оптимизму — именно то, что сейчас необходимо миру. Скажите, пожалуйста, что же сохранится после этого разлома?

— А вот что: одна искорка чувства уцелеет в общем крушении — обе бабушки все еще любят сидеть вдвоем и вязать. Так что концовка такая: две сребровласые старушки наслаждаются взаимной дружбой.

— Замечательно! Позвольте пожать вашу руку, мистер Уэлтон! Встреча с вами останется для меня весьма отрадным воспоминанием.

Гарстенг тем временем отошел к Халлесу.

— Вот что, Халлес. Судя по списку, к вам сегодня никто не приехал. А я и за обедом, и после обеда буду страшно занят. Так, может быть, вы не откажетесь поухаживать за моей гостьей, мисс Трегаллик? Мне неудобно сажать ее за почетный стол: если из всех рядовых сотрудников ей одной будет оказано такое предпочтение, это покажется странным. Уэлтона, Тредголда и Порпа я представил гостю в качестве декана, казначея и помощника казначея, так что их присутствие за нашим столом вполне естественно. Ну, а мисс Трегаллик уже представлена в, качестве одной из писательниц, так что... Будьте любезны, составьте ей компанию за обедом, а потом она вместе со всеми потанцует, пока я не освобожусь.

Халлес выразил готовность провести вечер с мисс Софи, и Гарстенг тут же познакомил их.

— Да, недурное развлечение приготовил мне Артур! — сказала Софи, когда Гарстенг оставил их вдвоем. — Приглашает в гости, а потом оказывается, что ему некогда побыть со мной — он, видите ли, должен увиваться вокруг какого-то богатого янки и этой дряни, которая явилась сюда без приглашения. Для меня у него нет времени, и я должна забиться в уголок, как бедная родственница! Клянусь богом, я его проучу!

Они мерили друг друга оценивающими взглядами.

— А вы мне нравитесь. И, во всяком случае, выто ни в чем не виноваты, — сказала Софи уже милостиво. — Вашу фамилию я слышала — Халлес. А имя как?

— Молверн.

— Ну хорошо, я вас буду называть по имени, и вы зовите меня просто Софи. С какой стати я из-за этого пролазы Артура стану портить вечер и себе и вам! Давайте постараемся провести его как можно лучше.

Она посмотрела на Халлеса с улыбкой, и он отметил про себя, что, когда она не злится, она очень мила.

Зазвучал гонг, и все общество двинулось в столовую.

За почетным столом Гарстенг прочел молитву и затем всецело занялся своей соседкой слева, мисс Каспидор, убедившись, что втянуть в разговор миссис Купферстечер — дело безнадежное. Купферстечер продолжал беседу с Уэлтоном. А сидевшим на концах стола Тредголду и Порпу никто не мешал есть и предаваться размышлениям. Обед был превосходный.

— Все, что я вижу здесь, производит сильное впечатление, мистер Уэлтон, — говорил Купферстечер. — Я обедал в Оксфордском университете, и в Кембриджском, и у юристов в Линкольн-Инне — и мне очень нравится, что вы и здесь создали традиционную академическую обстановку. Мы, американцы, очень высоко это ценим. Приток американских туристов в Англию значительно усилился бы, если бы вы предоставляли им возможность присутствовать на обедах в колледжах или в Иннз-оф-Корт^[24] — так это, кажется, начинается? Вы могли бы назначить любую плату. Вот недавно, когда я был в Оксфорде, я говорил это самое ректору Бэллиолского колледжа, но он почему-то не ухватился за мою идею. Так же холодно отнесся к ней и господин верховный судья, когда я поделился с ним моими соображениями. Право, вы, англичане, недооцениваете в своей стране всего того, что могло бы стать источником доходов. Когда я бываю здесь, я всегда стараюсь пропагандировать свою идею. V вас есть очень древние традиции — именно то, чего нет у нас в Америке. Конечно, туристам интересно поездить по Англии, посмотреть ваши старинные города. Это все очень мило. Но допустите их к участию в каких-нибудь исторических церемониях, и они вам щедро заплатят за это. Продавайте нашим туристам билеты на особо торжественные обеды, продавайте им места рядом с судьей в Олд-Бэйли^[25], и на эстраде для бардов в Уэльском Эйстедводе, и на приемы в парке Букингемского дворца. Позвольте им за плату ночевать в Виндзорском дворце и в Балморале^[26]. Поверьте, мне, вы на этом заработаете миллионы! Да вот хотя бы за то, чтобы посидеть здесь, за вашим столом, любой американец заплатит деньги. Одна эта латинская молитва перед обедом стоит сотню долларов! А скажите, эта столовая — подлинная старина или подделка?

— Ну, конечно, подлинная, — заверил его Уэлтон. — Дом построен еще в царствование королевы Елизаветы.

— Что вы говорите? А королева не приезжала сюда в гости к графам Клигнанкорт?

— Конечно, приезжала. Она вообще завела обычай милостиво посещать самых богатых своих дворян и привозить с собой всю свою свиту, так что эта великая честь была для них крайне разорительна. Королева же убедилась, что ее турне со всем двором дают существенную экономию, ибо содержание двора перекладывалось таким образом на плечи знатных дворян, которых она навещала. Сюда она приезжала не менее двух раз, так говорят летописи. И по некоторым желчным намекам в них можно догадаться, во что обходились графам ее визиты. Кстати, она обедала в этом самом зале.

Купферстечер нагнулся вперед, чтобы ему не мешали жена, Уэлтон и Гарстенг, и обратился к мисс Каспидор.

— Слышите, Марджорем? Мистер Уэлтон говорит, что в этом зале когда-то обедала сама королева Елизавета. Может быть, вы будете ночевать в комнате, где она спала!

— К сожалению, нет, — сказал Гарстенг. — Клигнанкорт-холл перестроен и расширен в восемнадцатом веке. От старого здания осталась только эта часть, где мы находимся, да погреба.

Купферстечер, разочарованный, должно быть, такой уступкой времени, заговорил о другом. Он стал расспрашивать Уэлтона о его прежней работе в газетах.

— Да, я преклоняюсь перед вами, — сказал он после того, как Уэлтон описал ему несколько эпизодов из своей деятельности на Флит-стрит. — Бросить профессию журналиста, в которой вы достигли такого успеха, и приняться за серьезный роман — это крутой поворот! Для этого нужна большая предприимчивость и смелость! Я лично был бы на это неспособен, но меня это восхищает. Я, видите ли, человек деловой, и, с моей точки зрения, бросить выгодное дело ради менее выгодного — это чистейшее безумие. Но теперь, когда я познакомился с вами и узнал, над каким замечательным романом вы работаете, — я твердо решил поддержать здешнее предприятие. Организация, которая дает возможность одаренному человеку делать свою большую творческую работу, достойна поддержки нашего комитета! Я, знаете ли, в душе идеалист и могу понять писателя-творца.

— А вы сами имеете отношение к издательскому делу?

— Как же. Я акционер нескольких издательств, но главным образом занимаюсь изданием журналов. Я председатель журнального объединения Джона Томаса. Вы знакомы с нашей продукцией?

— Нет, кажется, не доводилось...

— А ведь она имеет большой сбыт у вас в Англии! Наш рынок во время войны расширился и с тех пор все продолжает расширяться. Я не в восторге от вашего лейбористского правительства, но надо отдать ему справедливость — оно ассигновало солидную сумму в долларах на импорт наших товаров — это одно из условий американской помощи. Наши люди в Вашингтоне нажали на правительство, и в программе экспорта нам отведено значительное место. Цель наша — чтобы под воздействием литературы, которую мы выпускаем, люди за границей перестали слушать коммунистов. Вы, несомненно, видели в Лондоне некоторые наши журналы: «Все или ничего», «Проказы любви», «Духовное возрождение». Они весьма популярны и выставлены во всех витринах на Пикадилли, на Лестер-сквере и Прэд-стрит. Мы подняли до небывалого уровня оформление нашей периодики в надежде на то, что вкусы у публики во всех странах одинаковы. Хорошая картинка, совершенно, так же, как и музыка, говорит на языке, понятном всем нациям. Мы считаем, что американская красавица, портреты которой вы увидите во всех наших изданиях, стала жрицей-весталкой международной демократии. Я позволю себе формулировать нашу идею, перефразируя слова Евклида: «Люди, которые любят одно и то же, любят друг друга». Мы добьемся того, чтобы американская красавица проникла за железный занавес, как она проникла в Западную Европу, в Японию, в Грецию и Корею, — это была первая ступень обучения американскому образу жизни.

В столовой становилось все веселее. Меню, придуманное миссис Роуз, требовало приятного разнообразия вин, и Уэлтон выбрал их вместе с нею. Все обедающие оценили их по достоинству и наслаждались ими вволю. Некоторые — сознавали они это или нет — никогда еще не пробовали таких вин, и уж, конечно, никто не имел возможности пить их в таком количестве, как сейчас. За длинными, сверкающими сервировкой столами то и дело раздавались взрывы беззаботного смеха. Купферстечер с каждой минутой становился все благодушнее и одобрительно взирал на эту картину общего веселья. А Марджорем Каспидор воображала себя королевой Елизаветой, и в голове ее бродил смутный вопрос: «Что же делала в таких случаях королева Елизавета?» Беседа с Гарстенгом, нервничавшим все заметнее, уже начинала ей надоедать, а попытка затеять разговор с Порпом, ее соседом слева, не увенчалась успехом. Порп захмелел раньше всех и мрачно смотрел в свою тарелку. На другом конце почетного стола Тредголд являл собой столь же унылое зрелище. Он сидел неестественно прямо и неподвижно и, как всегда серьезный, едва притрагивался к рюмке, желая, вероятно, таким поведением подать пример другим и умерить слишком бурный разгул веселья в зале. Зато Уэлтон сиял и был необыкновенно общителен.

Купферстечера сильно занимал один вопрос. За столами внизу все то и дело брали в руки какие-то листочки и внимательно изучали их. Если это меню, то почему у них есть меню, а здесь, за почетным столом, его нет? Это казалось странным!

Когда обед достиг победного конца, Гарстенг поднялся и, провозгласив тосты за английскую королеву и за президента Соединенных Штатов, начал речь.

— Леди и джентльмены, сегодня — великий день в истории Клигнанкорт-холла. Этот дом был свидетелем многих славных дней, но — говорю это с полным убеждением — ни один из них не может сравниться с нынешним. Нам выпала честь приветствовать здесь мистера Уобеша Купферстечера, председателя Американского комитета упорядочения европейской литературы. Среди своих многотрудных дел и обязанностей, которые заставляют его объезжать страны Западной Европы, он нашел время посетить нашу маленькую писательскую колонию. Мистер Купферстечер занят литературной деятельностью большого масштаба. Он — крупный администратор, далекий от мелочной повседневной работы, которой заняты мы. Но ему, пожалуй, небезынтересно познакомиться с нами, скромными тружениками, производящими товар, которым он торгует. Во всяком случае, для нас посещение человека из высших сфер является огромным поощрением. Леди и джентльмены, выпьем за здоровье мистера Уобеша Купферстечера!

Бокалы были выпиты до дна, и все вслед за Уэлтоном спели «Пьем за его здоровье, потому что он молодчина!»

Купферстечер встал с видом человека, которому мешает говорить сильное волнение, но мужественно превозмог его и начал ответную речь:

— Мистер Гарстенг! Леди и джентльмены! Когда я, по вашему дружескому приглашению, ехал сюда, я знал, что увижу нечто чрезвычайно для меня интересное. Но я никак не думал, что мне устроят такой прием! Леди и джентльмены, я тронут. И от души благодарю вас за то, что вы так охотно и дружно поддержали этот тост. Когда после второй мировой войны Соединенные Штаты приняли на себя роль всеобщего благодетеля и стали создавать дружественные форпосты всякого рода в странах свободного мира, никто не предвидел — я смело утверждаю это, — в какие многочисленные и разнообразные области человеческой жизни заглянет дядя Сэм, подавая руку помощи. Что Соединенные Штаты окажут миру помощь материальную — в этом, конечно, никто не сомневался. Займы и кредиты, продукция нашей непревзойденной промышленности, продовольствие из наших переполненных житниц, помещение наших капиталов в иностранные предприятия, открытие наших филиалов, техническая и административная консультация, переброска в другие страны наших вооруженных сил — таковы те благодеяния, на которые могли рассчитывать свободные народы. Но мог ли кто-нибудь в те дни предугадать, что Америка и в области культуры пожелает оказать содействие, столь же энергичное и плодотворное? Кто, например, думал тогда, что организуется комитет, который я имею честь возглавлять? Беру на себя смелость сказать: никто!      Почему это так, объяснить нетрудно. Благодаря историческим условиям своего развития и особенностям американского гения Америка стала страной машин. Нигде в мире техника не используется так широко и разнообразно. Поэтому естественно, что нас считают народом, который только изобретает машины, обслуживает их и пользуется ими — и больше ничего. Тот факт, что наряду с этим в Америке развивалась и культура, мог легко ускользнуть — и действительно ускользнул — от внимания других народов. Однако позвольте вам сказать, что именно в Америке сбылось пророчество одного из ваших философов, пророчество, которое, как думали тогда, относилось к очень отдаленному будущему. Ибо что вы видите в Америке наших дней, леди и джентльмены? Вы видите, как сто пятьдесят миллионов американцев стучат на ста пятидесяти миллионах пишущих машинок, выстукивая поэму, имя которой «Американский образ жизни».

Гром рукоплесканий покрыл слова оратора.

— Мы принесли на мировой рынок нечто, что может стать рядом с самыми великими достижениями древнейшей цивилизации. Старой, усталой, обнищавшей Европе, которой грозила гибель от страшного паразитического нароста, мы принесли свежие соки нашей молодой и активной культуры. И, чтобы способствовать этому процессу омоложения, были заключены некоторые соглашения по вопросам культуры, как один из новых видов американской помощи Европе. Примером может служить соглашение, в силу которого некоторая часть ваших кредитов пойдет на импорт американских книг и журналов. Или соглашение о том, что вся кинопромышленность Западной Европы будет унифицирована и сосредоточена под контролем международного совета, в котором каждое западноевропейское государство и каждый из сорока восьми штатов Америки будут иметь по одному представителю. Или, наконец, третье соглашение — о том, что произведения классической музыки, как устарелые, должны заменяться американскими вариантами везде, где такие варианты имеются. Теперь перехожу к литературе — области, в которой я работаю. Совершенно очевидно, что все литературное производство в Европе необходимо организовать по-деловому. Слишком долго оно было в неопытных и неумелых руках. Литература Европы отстает от жизни. Она вряд ли сколько-нибудь ушла вперед с тех времен, когда Данни сочинил свою «Божественную комедию». С точки зрения людей деловых, в этой области царит прискорбная анархия. Я еще не могу сказать, какими способами мы будем наводить порядок в европейской литературе, ибо мы только приступаем к этой задаче. Но порядок мы наведем! Леди и джентльмены, из всего виденного мною в Европе ничто не воодушевило меня до такой степени, как сегодняшняя встреча с вами. Корпорация писателей — это новость. Те, кто создал эту колонию, где вы, писатели и писательницы, работаете вместе и так явно благоденствуете, создали нечто жизненно необходимое. Я восхищаюсь дальновидностью и предприимчивостью этих людей. В заключение воспользуюсь случаем и сообщу вам о моих намерениях. Я решил предложить нашему комитету ассигновать солидную сумму на поддержку и расширение вашей замечательной организации. Еще раз спасибо за дружеский прием и за этот тост.

Аплодисменты на этот раз длились недолго, и к ним примешался гул восклицаний.

«Так вот в чем дело!»

«Эх, чёрт их дери!»

«Да, Гарстенг не дурак!»

«Так вот что он имел в виду, когда говорил о шефстве этого гнусного комитета!»

Такими замечаниями перебрасывались люди в зале.

Атмосфера заметно охладилась, громкие разговоры сменились недовольным жужжаньем, и по лицу Гарстенга поползло выражение тревоги.

Звон ножа о стакан заставил всех насторожиться. Встал Уэлтон и весело заговорил:

— Леди и джентльмены, все мы ошеломлены неожиданным сообщением об этом новом акте великодушной щедрости. Я готовил речь во славу американской литературы, но бывают минуты такие волнующие, когда только самый красноречивый оратор способен найти слова для выражения своих чувств. Я к таким ораторам не принадлежу. Но не могу все же отказать себе в удовольствии выступить здесь и осуществить свое намерение. Поэтому прошу вас снова наполнить бокалы!

Это была удачная мысль, и то, что Уэлтон тут же сделал знак скипсам наполнить все стаканы, несколько восстановило атмосферу веселья и благодушия.

— Я хотел говорить подробно о тех переворотах, которые произвела Америка в области литературного стиля. Об остром, «пулеметном» слоге ее беллетристики, столь созвучном нашему веку механизации, — стиле, предугаданном на заре современной науки Фрэнсисом Бэйконом. И затем — о том основательном методе, по которому пишутся в Америке ученые труды, благодаря чему они уподобляются дословному переводу с немецкого. Но, чтобы не утомлять вас, я без всяких проволочек предложу тост: «За американскую литературу и за ее представительницу, мисс Марджорем Каспидор!

Выпили со смаком. Мисс Каспидор встала, чтобы ответить на тост. Она не совсем твердо держалась на ногах.

— Леди и джентльмены, мне, конечно, очень приятно, что мое имя здесь упоминалось в связи с таким тостом. Перед самым отъездом в Европу я выступала в Уэстчестере, в женской Лиге культуры. Я рассказала нашим женщинам о целях комитета, о том, что я лично собираюсь делать в Европе. Они проявили ко всему этому горячий интерес. Председательница Лиги, супруга мистера Джошуа Бакуита Третьего, дала мне наказ: «Скажите им там, в Европе, что Уэстчестер желает возрождения европейской литературы». Я очень рада, что могу передать вам эти слова, которые вас, несомненно, воодушевят. Благодарю вас, леди и джентльмены!

И в полном изнеможении мисс Каспидор села на место.

Внизу, в зале, вскочил Мертон и предложил выпить за отсутствующего лорда Клигнанкорта — тост, требовавший, чтобы вновь были наполнены стаканы. Их осушили до дна.

Потом Софи Трегаллик, к общему удивлению, предложила выпить за здоровье Гарстенга, а вслед за ней выступил Фикенвирт с панегириком английской литературе, который грозил затянуться. К счастью, оратор был уже сильно на взводе и смог произнести лишь несколько бессвязных фраз. Прослезившись от умиления, он обвел всех прищуренными глазами, потом встряхнулся и, сдерживая волнение, прокричал «гип-гип-урра!», после чего тяжело шлепнулся на стул, как проткнутый мешок с песком. Тост был какой-то неопределенный, но его приняли с не меньшим жаром, чем предыдущие. Настроение в зале заметно повысилось.

Кэдби провозгласил тост за Лили Марлен, Элистер — за архиепископа Кентерберийского. Чарлтон — за литературное приложение к «Таймс». Казалось, взрывам энтузиазма не будет конца. Гарстенг был близок к отчаянию, но не решался пресечь эту торжественную демонстрацию дружбы, которая, видимо, очень пришлась по душе американским гостям.

Наконец, увидев, что Порп пытается высморкаться в манишку, он решился и уже привстал было со стула, но бдительный Уэлтон опередил его.

— Ну, господа, не будем задерживать больше наших гостей. Мистеру Купферстечеру и мистеру Гарстенгу нужно еще о многом потолковать между собой. Но раньше, чем они нас покинут, давайте пропоем наш гимн Клигнанкорт-холла.

В зале все опять стали изучать листки, которые нашли под своими тарелками.

— С вашего позволения, — продолжал Уэлтон. — Я буду запевать, а вы подхватывайте припев.

Предложение было разумное, ибо одному только У Элтону текст песни был заранее известен. Во весь свой могучий голос он затянул этот «гимн» на мотив, тут же им сочиненный и свидетельствовавший, что автор его не очень-то музыкален. Остальные, выполняя его указание, только выкрикивали хором припев:

«Слава тебе, творчества приют», —

Так писатели поют, поют, поют!

Славим тебя, благородный лорд,

Наш патрон Клигнанкорт, Клигнанкорт!

Мы строчим и строчим целый день напролет,

А под вечер бежим отдыхать от работ.

И кричим: «Ура, ура, ура!

Писательская братия весело живет.

Ура, ура, урра!»

Когда мощный хор потряс стены, Купферстечер наклонился к уху Гарстенга и сказал с чувством:

— Верите ли, душа радуется! Я встретил здесь то, чего мне часто не хватало в Англии. Вы умеете отдыхать и веселиться! Когда я гостил в Оксфорде, я спросил у ректора Бэллиолского колледжа, можно ли услышать «боевой клич» студентов. Он ответил, что ничего такого у них нет. «Вы не шутите?» — спросил я. Но он меня уверил, что ни в одном английском колледже у студентов нет ни своего «боевого клича», ни любимой песни, ни запевал — ничего. И знаете, что я ему сказал? «В таком случае ваши парни просто педанты, заплесневелые сухари». Я все-таки не поверил ему, навел справки, и мне удалось узнать, что только в одном колледже, наиболее передовом — он называется Кибл, — есть у студентов традиционная песня, да и та очень академичная, в ней воспеваются открытия Дарвина и Гекели. После этого мне особенно радостно, сэр, видеть сегодня, как веселится ваша молодежь. Здесь кипит жизнь! И могу вас заверить, мой рассказ об этом произведет в Штатах большое впечатление. Мистер Уэлтон, нельзя ли мне получить текст вашей песни?

— Пожалуйста! — сказал Уэлтон и протянул ему листок, а Купферстечер бережно положил его в бумажник.

Наконец, Гарстенг улучил момент и встал, чтобы увести гостей.

Уэлтон слышал, как американец сказал ему: «Чек вы получите на днях. На чье имя его выписать?» А Гарстенг ответил: «Напишите: Клигнанкорт-холл, директору».

В гостиной быстро освободили место для танцев, а в углу устроили буфет — весь стол был заставлен бутылками бренди, виски и других крепких напитков. Из радиолы непрерывно лилась танцевальная музыка, ей вторил гул возбужденных голосов и взрывы смеха. Но танцевали мало и как-то лениво. Халлес с Софи и несколько других пар сонно покачивались на паркете, но большинство предпочло уютно расположиться на диванчиках. Наконец Уэлтон дал «сигнал отбоя», и можно было уйти наверх в спальни.

XIII

Когда Гарстенг увел гостей из столовой, Тредголд, внял голосу благоразумия, тоже величественно удалился и забрал с собой совсем уже захмелевшего Порпа. Уэлтон еще раньше, извинившись, ушел в гостиную, где начинался бал

Чувствуя полное изнеможение, Гарстенг все же взял себя в руки и повел американцев осматривать дом. Он что-то мямлил об архитектурных особенностях здания, о комфортабельности жилых комнат. По временам до гостей доносились звуки музыки.

— Да, писатели ваши умеют развлекаться, — сказала мисс Каспидор. — А я уже просто с ног валюсь.

— Я тоже, — заметила миссис Купферстечер.

Гарстенг с радостью откликнулся на этот намек. Он давно спрашивал себя, сколько еще времени американцы будут способны ходить и все осматривать.

Первым делом миссис Купферстечер была водворена в комнату, отведенную ей и ее мужу. Затем Гарстенг обратился к мисс Каспидор:

— Так как лорд Клигнанкорт в отъезде, то, если вы не возражаете, мы поместим вас в его комнате.

Эту блестящую мысль подал ему Уэлтон.

— Возражаю? — воскликнула мисс Каспидор. — Да что вы, я в восторге! Вот будет у меня, что рассказать нашим дамам, когда я вернусь в Штаты! Воображаю их лица, когда они услышат, что я ночевала в спальне настоящего английского графа и что в этой самой комнате, как говорит легенда, когда-то провела ночь королева-девственница Елизавета!

Гарстенг был уже не в состоянии объяснять все сначала и поспешил увести Купферстечера к себе. По дороге они встретили неутомимого Уэлтона, и вскоре радио внизу было выключено, и во всем доме воцарилась тишина.

— Не выпьете ли капельку виски на сон грядущий? — предложил Гарстенг. Радушие гостеприимного хозяина восторжествовало над усталостью и нетерпением.

— Пожалуй, могу одолеть стаканчик, — охотно согласился американец. — К тому же нам с вами еще надо потолковать о деле.

Гарстенг ответил вымученной улыбкой. Он с тоской и ужасом думал о том, что Уэлтон сейчас даст сигнал всем разойтись по комнатам — и куда же денется обиженная Софи Трегаллик?

— Да, разумеется, — сказал он рассеянно и поставил на стол виски, все время прислушиваясь, не раздастся ли какой-нибудь шорох в соседней комнате — его спальне.

— Так вот, Гарстенг, — начал Купферстечер, удобно развалясь в кресле. — Я уже вам говорил, что наш комитет, по моей рекомендации, непременно ассигнует кругленькую сумму на поддержку вашей колонии. Насчет этого не сомневайтесь. Это будет сделано для того, чтобы вы расширили рамки вашей организации. Я хотел бы, чтобы вы собрали здесь втрое или вчетверо больше писателей, чем сейчас. Таково мое предложение, и я не сомневаюсь, что комитет поручит компетентному американскому архитектору разработать проект перестройки этого здания.

Гарстенг сделал попытку прервать его:

— Одну минутку, мистер Купферстечер! Когда вы заговорили о субсидии, я...

— Об этом не беспокойтесь, сэр, все будет в порядке. Вас удивляет, что я так сразу придумал новые формы для вашей работы? Скажу, не хвастая: именно такие умы, как мой, и создали американский бизнес. Вы можете больше ни о чем не заботиться, Гарстенг, думать буду я. Теперь дальше: сюда придется командировать сотрудника ФБР, и он будет тщательно следить, чтобы в вашей литературной продукции не было никакого антиамериканского уклона. Разумеется, и прошлое всех ваших писателей будет проверено, для того чтобы преимуществами этой колонии могли пользоваться только подлинные демократы. Кстати, название ее надо будет изменить — придумаем такое, которое будет более определенно указывать на культурный характер нашего начинания. Ну, например, «Фонд имени Лонгфелло и Шекспира». Таким образом, мы подчеркнем сотрудничество обеих наших стран. Затем я считаю, что следует предоставить какое-то количество мест писателям других демократических стран, чтобы они имели возможность проводить здесь некоторое время: в первую очередь, конечно, американцам, ну и писателям Западной Германии, Италии, Японии, а может, и некоторым другим. Постоянное помещение и щедрую стипендию мы предоставим писателям из-за железного занавеса, которые пожелали вырваться на свободу.

Гарстенг снова хотел было вставить слово, но Купферстечер отмахнулся от него.

— Вот, пожалуй, и все самое существенное. Это для начала. Об остальном потолкуем позже. Ну, я рад, что мы договорились. Уверен, что наша совместная работа будет весьма плодотворна. А теперь, если вы будете так любезны и укажете мне нашу комнату, я лягу спать.

Измученный Гарстенг проводил американца в его комнату и вернулся к себе. С очень слабой надеждой открыл он дверь в спальню. Она была пуста. Почему Софи не захотела понять, в каком он затруднительном положении, и капельку подождать? Самолюбивая злючка, только о себе и думает! Он так ее баловал: ценные подарки, поездки на континент и все такое. Ну что ж, если ей милее этот нищий Халлес, пусть убирается к нему, и чёрт с ними обоими! Пожалуй, теперь, когда перед ним открываются такие грандиозные перспективы, все равно пора развязаться с этой девчонкой.

Он лег в постель и потушил свет. Жирный куш от американского комитета — вещь хорошая, но, похоже, что этот Купферстечер намерен все взять в свои руки. И что еще скажет на это Клигнанкорт?

Скоро мысли его заволокло винными парами, и в этом тумане вставали безобразные картины, отголоски сегодняшнего вечера, столь богатого событиями. Видения обгоняли друг друга, расплывались, все более спутанные и неясные. Люди вскакивали, хрипло провозглашали тосты, а голос Купферстечера скрипел и скрипел, как монотонный аккомпанемент. Чудовищно большие лица то приближались к нему вплотную, то отодвигались. Уэлтон, Халлес, Софи, мисс Каспидор... И опять Уэлтон, Халлес, Софи, мисс Каспидор. Потом Халлес вскочил на стол и стоял, прямой и огромный, а все вокруг орали: «Лонгфелло! Лонгфелло! Лонгфелло!» Он на глазах постепенно менялся — вот уже кости его стали видны, он превратился в скелет... Потом это был уже не Халлес, а Эйфелева башня. Чувство глубочайшего облегчения охватило Гарстенга, и вдруг он очутился на верхней площадке этой башни рядом с Купферстечером. Они бросали через перила целые пачки белых листовок и смотрели, как они летят вниз, на толпу крохотных, как муравьи, человечков, теснившихся на карте Европы... Летят, летят... бесшумно кружась и порхая, опускаются все ниже и ниже. А в воздухе блаженная тишина и свежесть.

Полоса лунного света протянулась из окна и ударила в лицо Гарстенгу. Он отвернулся к стене, и щека его нашла прохладное, местечко на подушке.

В эту ночь луна заливала светом всю южную Англию. Фасад Клигнанкорт-холла, ослепительно белый на фоне лесистого холма, казался легким и призрачным, как изображение на экране, — можно было подумать, что он имеет только два измерения. А под ним белой пеной разливался парк, в котором выделялась только сверкающая гладь озера да причудливые темные силуэты деревьев и их тени — совсем как фрукты и кусок льда в пломбире.

Тишину нарушила воркотня мотора. Автомобиль, свернув с главной улицы Плэдберри в тот момент, когда часы на колокольне пробили половину второго, поднялся вверх по холму, неся перед собой свои желтые фары, как тускло горящие церковные свечи, въехал в парк, затем промчался по аллее и, обогнув спящий дом, подкатил к нему сзади.

По двору от гаража до входной двери прозвучали легкие шаги, щелкнул ключ в замке. Это лорд Клигнанкорт вернулся из Лондона.

Он бесшумно прошел по каменным плитам нижнего коридора и через обитую зеленым сукном дверь — в вестибюль. Поднялся по парадной лестнице, миновал свою гостиную и кабинет и вошел в туалетную комнату, смежную со спальней. Здесь он разделся, надел пижаму и, потушив свет, открыл дверь в спальню. Секунду он стоял в темноте, блаженно потягиваясь и зевая. Он был сегодня в прекрасном настроении.

Затем он откинул одеяло и лег в постель.

Чье-то теплое и пышное тело пододвинулось к нему, и он ощутил запах женских духов. Сонный голос проворковал у него над ухом:

— Котик, вот чудесно! Но как тебе удалось? Ведь это страшный риск! Она может проснуться и увидит, что тебя нет!

Лорд Клигнанкорт всегда действовал осмотрительно и не спеша. Вместо ответа он ощупью произвел разведку, за что был немедленно вознагражден: две руки обвились вокруг его шеи, и тот же голос шепнул:

— Поцелуй меня, Беши!

Он привлек женщину к себе и только что стал искать губами ее губы, как вдруг ее руки разомкнулись и оттолкнули его, согнутые ноги уперлись ему в живот, и от сильного толчка он кувырнулся через край кровати и тяжело шлепнулся на пол. В тот же миг вспыхнула лампочка над кроватью, и женщина, едва успев обтянуть на себе ночную сорочку, пронзительно взвизгнула. Крик ее достиг коридора, и Купферстечер, который только что, крадучись, на цыпочках вышел из своей комнаты, вздрогнул и остановился. Первым его побуждением было шмыгнуть обратно и закрыть дверь, но он не растерялся и, оставив дверь открытой, устремился вперед, туда, откуда несся второй, уже более продолжительный вопль. Наконец, добежав до другого конца коридора, он услышал за одной из дверей голос мисс Каспидор:

— Что вам здесь надо? Кто вы такой?

Купферстечер распахнул дверь и ворвался в спальню.

Он увидел мужчину в пижаме, который стоял у кровати, а на смятой постели сидела, скорчившись, мисс Каспидор, прикрываясь простыней.

— Негодяй! — прорычал мистер Купферстечер. — Ты дорого за это заплатишь!

И он нацелился кулаком в голову незнакомца. Тот вовремя нагнулся и отскочил в сторону, а Купферстечер завертелся на одной ноге и упал ничком.

Мисс Каспидор опять завопила.

Купферстечер приподнялся, упираясь в пол руками и коленями, потряс головой, чтобы очухаться, и, тяжело дыша, пополз вперед.

— Я тебя проучу, мерзкий койот! — прошипел он, пробуя встать.

— Уобеш! — закричал кто-то в дверях. — Что ты делаешь на полу?

Это была миссис Купферстечер. Ее супруг, жмурясь, опять затряс головой. Из носа у него текла кровь. Увидев это, миссис Купферстечер взвизгнула, налетела на лорда Клигнанкорта и принялась молотить его кулаками.

— Ах, подлец, он ударил моего мужа!

Лорд Клигнанкорт спасся бегством в туалетную комнату и запер дверь.

Тогда миссис Купферстечер повернулась к мисс Каспидор, которая все еще сидела на постели, поджав под себя ноги.

— Что тут такое творится? Это ваша комната, Марджорем? Так что же тут делал посторонний мужчина? Накиньте халат, Марджорем, вы неприличны! А ты, Уобеш, зачем здесь?

Из-за двери высунулась голова Гарстенга. Он услышал последние слова.

— В самом деле, мистер Купферстечер, — воскликнул он с негодованием. — Я тоже хотел бы знать, как вы очутились среди ночи в спальне мисс Каспидор! Клигнанкорт-холл имеет высокую репутацию, и мы не допустим, чтобы вы вводили здесь ваши американские вольные нравы. Здесь вам не Голливуд!

Тут миссис Купферстечер накинулась уже на него.

— А вы не смейте нападать на американские нравы!

Они самые строгие в мире. Мы здесь застали какого-то мужчину, не знаю, куда он делся — кажется, убежал в ту дверь. Вы бы лучше подумали о ваших английских нравах, мистер Гарстенг. У нас в Штатах таких вещей не потерпят!

Но вдруг тень подозрения омрачила ее лицо.

— А почему ты оказался здесь, Уобеш? — спросила она, понизив голос, тоном человека, готового принять любое объяснение.

Купферстечер, прижимая платок к носу, пояснил:

— Меня разбудил отчаянный женский крик, и я бросился на помощь. Каждый порядочный американец на моем месте сделал бы то же самое.

Супруга смотрела на него испытующе, про себя сопоставляя факты. Сколько было криков? Она слышала три, но ей смутно помнилось, что, когда первый крик разбудил ее, Уобеш уже стоял в халате у открытой двери.

— Я никого здесь не видел, — сказал Гарстенг, — кроме мистера Купферстечера.

— Он ушел туда, — повторила миссис Купферстечер, указывая на дверь туалетной комнаты.

Дверь эта медленно отворилась, и взорам присутствующих предстал лорд Клигнанкорт в элегантном тёмно-красном халате и сафьяновых туфлях того же цвета. Висевший у него на груди монокль заискрился, когда на него упал луч света от лампы.

— Вот, этот самый! — вскрикнула миссис Купферстечер.

— Мерзавец! — заревел ее супруг, воинственно сжимая кулаки.

Мисс Каспидор широко открыла глаза. Ее нижняя туба уныло отвисла.

Лорд Клигнанкорт прикрыл дверь и прислонился к ней спиной.

— Ну-с, — начал он, в упор глядя на бледного как смерть Гарстенга, — потрудитесь объяснить, как попали все эти люди в мою спальню?

— Ах, граф! — протянула мисс Каспидор, кокетливо драпируясь в халат. — Видимо, тут произошло ужасное недоразумение.

Она взмахнула ресницами и лукаво улыбнулась. А граф, улыбнувшись в ответ, сделал приглашающий жест в сторону открытой двери, в которую уже заглядывали из коридора чьи-то головы.

— Входите все, — сказал он любезно. — Поскольку моя спальня превратилась в нечто вроде фойе для публики, милости просим! Каждый может в антрактах отдохнуть здесь.

Подруга Мертона в сногсшибательной вискозной пижаме протиснулась в комнату и втащила за руку упиравшегося Мертона.

— Пикантная история! — воскликнула она. — Как ты думаешь, которого из двух застали в постели с этой блондинкой?

— Наверно, янки, — предположил Мертон. — Видишь, у его супруги ужасно оскорбленный вид.

— Ну, а кто же в таком случае этот персонаж из комедии Ноэля Кауэрда, который сказал, что тут его спальня?

— Тс-с! Это лорд Клигнанкорт.

— Скандал! — сказала девушка Сайкса. — Кто это так отделал янки?

— Лорд Клигнанкорт, вероятно, — отозвался кто-то.

— Вон тот, у двери? А, понятно... Нет, все-таки странно! кому какое дело, что он и эта дамочка захотели побаловаться?

Лорд Клигнанкорт схватил свой монокль и вставил его в глаз.

— Ой, смотрите! — воскликнула та же девица. — Вылитый Мак-Кой, верно?

— Ну, что же, — сказал лорд Клигнанкорт, — я жду объяснений. Что тут — съезд элков?^[27]

Мистер Купферстечер, уже давно разжавший кулаки, сделал движение, как будто хотел выступить вперед, но ноги его точно приросли к полу.

— Гарстенг, вы бы представили нас его светлости, — сказал он неуверенным тоном.

— Да, да, конечно. Это мистер и миссис Купферстечер из Америки, а это мисс Каспидор. Они посетили нас сегодня вечером и остались ночевать. Мистер Купферстечер — председатель Американского комитета упорядочения европейской литературы. Я думал, что вы ничего не будете иметь против, если я помещу мисс Каспидор в вашей комнате.

В коридоре у дверей произошло какое-то движение.

— Was ist denn los? — запыхавшись, спросил кто-то резким голосом. — Ich verstehe nicht, Fiitzi, was passiert ist!^[28]

И сквозь толпу прорвалась подруга Фикенвирта, Фридль, в ночной сорочке, в которой она казалась еще громаднее. Одной голой мускулистой рукой она обнимала Фикенвирта, у которого из-под раскрытой пижамы виднелась волосатая грудь и верхняя часть круглого животика.

У миссис Купферстечер глаза на лоб полезли. Она вскрикнула:

— Кто этот урод?

Фикенвирт торопливо поклонился, сказал: «Фикенвирт» и успел подхватить налету свои брюки, которые уже скользили вниз.

— Brennt es irgendwo? — допытывалась взбудораженная Фридль, любопытство которой все еще не было удовлетворено.

— Моя Фридль спрашивает, не горит ли где, — любезно перевел Фикенвирт. — А я думаю, что нет. Ich glaube nicht, Liebling^[29]. Но у вас, англичан, есть пословица: «нет дыма без огня». Это, так сказать, метафора. Пожалуй, она подходит к данному случаю, а? Это я шучу. Ха-ха-ха!

— Ох, ради бога, замолчите! — обрезал его Гарстенг.

Глаза миссис Купферстечер с ужасом переходили от Фикенвирта и Фридль к Мертону с его актрисой, Сайксу с подругой, а от них к стоявшей позади парочке: Порпу и нежно повисшей на его руке юной идиотке. Американка еще больше насупилась и пошла к выходу. Перед ней расступились, и она, дойдя до двери, выглянула в коридор. А с обоих его концов сбегались к спальне лорда запоздавшие. И все — парами: мужчина и женщина.

Миссис Купферстечер отступила назад в комнату, крепко сжав тонкие губы.

— Уобеш, здесь происходит что-то очень странное. Ведь мистер Гарстенг уверял нас, что женщины-писательницы живут в отдельном флигеле, очень далеко от мужчин?

— Да, моя дорогая, так он сказал.

— Так почему же здесь мужчины и женщины вместе? Я только что видела в коридоре еще целую компанию — и тоже все парами. А некоторые пришли под руку, хотя они в ночных туалетах. Я подозреваю, что здесь творятся непристойности.

Она подступила к Гарстенгу.

— Скажите, пожалуйста, каким это образом ваши писатели и писательницы, которые якобы ночуют в разных концах усадьбы, появились тут все вместе и притом парами?

Но Гарстенг, только что увидевший Халлеса и Софи, которые стояли у двери рядом, рука об руку, не мог выговорить ни слова.

Лорд Клигнанкорт с усмешкой ответил за него:

— Вы сказали «писательницы», сударыня? Но у нас здесь нет писательниц — одни только писатели, мужчины.

— Так что же это за женщины?

— Это подруги наших писателей.

Гарстенг затрясся, как осиновый лист.

— Молчите! — крикнул он. — Молчите, иначе потом пожалеете!

Теперь и Купферстечер сделал весьма суровую мину.

— По-дру-ги? Так вы хотите сказать, что эти женщины вовсе не писательницы?

— Ну, разумеется, не писательницы, — подтвердил лорд Клигнанкорт. — Нашим писателям здесь разрешается раз в месяц приглашать своих подруг на ночь. Вы попали сюда именно в такой «вечер с дамами», как у нас это называется.

Гарстенг застонал.

— Позор! — объявила миссис Купферстечер. — Я сгораю от стыда, что нахожусь в таком... таком... Ох, нет, не могу выговорить вслух это слово!

— А вы скажите по буквам! — прогудел насмешливый голос.

Все оглянулись на Уэлтона, который в эту минуту появился в комнате. Грянул дружный смех.

— Ничего нет смешного, мистер Уэлтон! — укоризненно сказал Купферстечер. — Моя жена совершенно права: ваша колония не лучше борделя!

— Нет, гораздо лучше, смею вас уверить, — весело возразил Уэлтон. — Ни в одном борделе я не встречал такого комфорта. Кровати здесь удобные, девушки высший сорт. И никаких расходов!

— Уобеш! — воскликнула миссис Купферстечер. — Веди меня в нашу комнату! Я оденусь и сейчас же уеду. Я ни минуты больше не могу оставаться в этом гнезде порока. Я чувствую себя загрязненной.

Купферстечер взял ее под руку. У двери он обернулся к Гарстенгу.

— Вы, конечно, понимаете, Гарстенг, что после этих ужасных разоблачений мое предложение отпадает. Наш комитет не может иметь дела с такой безнравственной организацией. Он ведь существует для того, чтобы вселить здоровый дух в тело разложившейся Европы.

Гарстенг безнадежно опустил голову. Чета Купферстечер вышла из комнаты.

Тут только заговорила мисс Каспидор.

— Что же, лорд Клигнанкорт, теперь, пожалуй, и мне пора. Право, мне очень жаль, что наше знакомство не состоялось при более благоприятных условиях.

— Я также весьма об этом сожалею, — сказал лорд Клигнанкорт с учтивым поклоном.

— И, если вы мне позволите воспользоваться на несколько минут вашей комнатой, чтобы я могла одеться, я уеду с мистером и миссис Купферстечер.

Лорд Клигнанкорт вторично поклонился.

— Ну, дети мои, пойдемте отсюда, — сказал Уэлтон и, растопырив руки, оттеснил всех в коридор. — Сеанс окончен. По комнатам!

Лорд Клигнанкорт, сделав Гарстенгу знак идти за ним, прошел к себе в кабинет.

— Скажите, о каком это предложении упоминал ваш американский друг?

Гарстенг даже зубами скрипнул. Глаза его сверкали.

— Американец хотел выхлопотать нам субсидию от их комитета. Изрядный куш! Надо же было вам вернуться, никого не предупредив, и все испортить! Вы даже насчет девушек нашли нужным сказать!

Клигнанкорт рассмеялся.

— Ну и вид у вас, Гарстенг! Можно подумать, что вы сильно выпили. Субсидия? На что? Неужели же... Нет, только сумасшедшему придет в голову, что можно так просто получить от них субсидию на литературную колонию!

Гарстенг спросил угрюмо: — А почему бы и нет?

— Да потому, что они стали бы во все нос совать и доискались бы правды! Неужели вы думали, что они дадут деньги и предоставят вам тратить их? Ей-богу, Гарстенг, вы просто осел! И потом — что это была за идея выдавать этих девок за писательниц? Вы бы хоть о том подумали, что их здесь не будет, когда опять приедет кто-нибудь из американских благодетелей!

Клигнанкорт приложил ладонь ко лбу и заходил взад и вперед, призывая на помощь всю свою выдержку.

— Впрочем, сейчас все это уже не имеет значения, — сказал он наконец. — Предприятие наше ликвидируется.

Гарстенг так и ахнул.

— То есть как ликвидируется?

— Я продал поместье.

— Продали? Поместье?..

— Да. Сегодня оформил сделку... или, вернее сказать, вчера. Продаю дом, земли, все. Здесь будут строить завод бомбардировщиков. И могу вас порадовать: покупатель — американская фирма «Миролюбивая авиакомпания».

У Гарстенга потемнело в глазах, и он сел в кресло.

— А как скоро все это начнется? — спросил он слабым голосом.

— Немедленно.

— Но что же будет с нашим делом?

— Э, разве вам не ясно, что оно уже все равно погибло? После этого скандала с двумя книгами мы продолжать его не можем. Мне сделали выгодное предложение, очень выгодное, и я его принял. Вам всем придется уехать отсюда сразу же, на этой неделе. Вы знаете американцев — они хотят начать строительство не откладывая.

Гарстенг с трудом встал и вышел из кабинета.

XIV

Халлес стоял на террасе Клигнанкорт-холла. Пальто висело у него на руке, чемодан стоял у ног. Он смотрел на парк.

Целая армия американских рабочих с бульдозерами и другими машинами уже начала расчищать территорию будущего большего завода. Рубили деревья, взрывали корни и пни, засыпали пруд, сносили павильон, выравнивали все холмики, которыми два века тому назад украсил здешний парк знаменитый Браун, мастер на все руки. Парк уже принимал вид освобожденной территории.

Халлес поднял чемодан и зашагал вниз к деревне. В садике сестер Дэндо «бедняжка Тилли» стояла, нагнувшись над колодцем, и вытаскивала на веревке ведро с водой. А одна из ее сестер вышла с тазом из дома вылила помои прямо па дорогу.

Главная улица деревни была безлюдна. Только кольца, дыма над крышами свидетельствовали о том, что здесь живут люди. Шаткая скамья перед трактиром была пуста. Большой черный кот мирно дремал на видавшем виды столе, а вокруг кота с беспечной дерзостью прыгали несколько воробьев. В окне висел новенький плакат, на котором полуголая американская красотка пила кока-кола.

Вдали показался автобус. Подъехав к трактиру, он остановился. Халлес влез в него, и автобус покатил дальше.