ПРОЗА

В горах Кавказа

Лето

Ростов-Дон — Хаджох, 27–28 июня 1937 года

Меня, писателя-натуралиста, уже давно привлекал Кавказский заповедник с его могучими горами, вековыми лесами, коврами альпийских лугов, стремительными реками и разнообразным миром животных.

Я хорошо представляю себе, по изученной мной литературе, что в заповеднике я смогу плодотворнее всего наблюдать интересующий меня целостный процесс жизни природы, в неразрывной взаимосвязи и взаимодействии всех ее сторон и в ее непрестанном внутреннем движении. Здесь до революции была Кубанская охота и бессмысленно губились ценнейшие звери. Теперь советский человек, как разумный хозяин, взял эти горы и воды, леса и зверей под свою охрану, восстанавливает и обогащает замечательную природу Западного Кавказа.

Новое отношение человека к природе неизбежно должно влечь за собой и новое «отношение» ее к человеку. Все это я хочу видеть собственными глазами… Наконец, я на пути в Кавказский заповедник. Двадцать седьмого июня, в полночь, скорый поезд Москва — Сочи доставил меня на станцию Белореченскую, и на следующее утро я выехал местным поездом на Хаджох — последнюю железнодорожную станцию на пути в заповедник.

Погода теплая, ясная, хотя на западе над синеющими вдали горами вспухли белые кучевые облака. В открытые окна вагона льется свежий воздух, пропитанный запахами цветов и трав. Зелень садов и полян вымыта недавними дождями. Вверху — веселая голубизна летнего неба.

Своеобразным, ныряющим полетам высоко проносятся щурки. Блестя на солнце золотисто-зеленым оперением, они стайками отдыхают на проволоке телеграфа, совсем близко от железнодорожного пути. С резким криком взлетают над медной сетью проводов большеголовые сорокопуты.

Проехали Майкоп, Тульскую, Шунтук, Абадзехекую. Вдоль полотна железной дороги между Абадзехской и Хаджохом встречаются десятки древних гробниц-долменов. Они тут называются «богатырскими хатками». Одни из них почти полностью сохранились, от других остались только груды камней и щебня. Их разрушали хищники-кладоискатели, привлеченные рассказами о тысячелетних сокровищах, а сейчас буквально взрывают разросшиеся здесь деревья. Корни сдвигают и перевертывают огромные плоские камни, проникают в трещины и расширяют их все больше и больше, ломают и дробят долмены, далеко в сторону разбрасывая обломки мшистых плит, видевших зарю бронзового века.

…Станция Хаджох.

Рядом раскинулась станица Каменномостская.

Все вокруг затянула сетка мелкого упорного дождя. С рюкзаком за плечами, в плаще я стою на перроне. Тут же кутаются в пледы старик-профессор из Ленинграда и его жена, худенькая маленькая старушка, похожая на белоголовую девочку. Она тонким голоском, в котором слышатся слезы, кротко укоряет мужа за склонность к рискованным путешествиям.

Несколько лет назад, как выясняется, этот неугомонный путешественник завез ее в самую глубь саянской тайги. Вместе с хозяином-хакасом профессор ловил в ледяных горных ручьях хариузов, промышлял в лесах рябчиков и даже принимал участие в охоте на медведя, нахально забравшегося в пчельник во дворе. Профессор остался безмерно доволен «дачей», но жене его до сих пор и во сне и наяву слышится медвежий рев.

Сконфуженно покашливая, профессор то потирает нос, то выжимает из намокшей седой бородки капли дождевой воды.

— Но ты же знаешь, Наточка, что только так я и умею отдыхать…

У профессора есть письмо к одному из местных жителей. Вспомнив об этом, он просит меня присмотреть за багажом и решительно шагает по лужам, под руку с женой.

К счастью, адресат живет совсем близко. Профессор вскоре возвращается вместе с молодым человеком и веселой черноглазой девушкой. Забрав профессорские чемоданы, мы поднимаемся по скользкому глинистому откосу и через несколько минут сидим на широкой веранде в доме Андрея Ивановича Речкина — члена производственно-промысловой артели «Пищепром». На столе, покрытом вышитой скатертью, сверкает никелем ведерный самовар. Приподнимая самоварную крышку, с тонким свистом бьет вверх упругая струйка прозрачного пара.

Андрей Иванович, высокий смуглый мужчина лет пятидесяти, угощает нас крупными тёмнокрасными вишнями и местным фруктовым вином. Хозяин утверждает, что вино не хуже виноградного. Пожалуй, с ним можно согласиться.

Андрей Иванович говорит, что в предгорьях, да и высоко в горах, очень много фруктовых деревьев. Часто это одичавшие сады на местах «аулищ» — бывших черкесских поселений. До сих пор еще среди деревьев-дичков встречаются настоящие садовые груши. Такие деревья с крупными сладкими плодами называются здесь сладкой или азиатской грушей. Следы бывших черкесских садов многочисленны и любопытны.

Например, в окрестностях Хаджоха есть одичавшая слива — белый терн. В станице Даховской, вблизи кирпичного завода, растет алыча без косточек.

Сотни местных жителей в сентябре и октябре целыми семьями выходят в леса, разбивают палатки, делают балаганы из драни и собирают дикие фрукты. Тут же, в лесу, устроены приемочные пункты.

На полянах разостланы брезенты, стоят весы. На брезентах желто-золотистой грудой насыпаны груши, кислицы, алыча. Воздух насыщен пьяным ароматом бродящего яблочного и грушевого сока.

… Я должен задержаться в Хаджохе и в некоторых других местах на подступах к заповеднику, так как хочу ближе познакомиться с предгорьями Главного Кавказского хребта, их природой и живущими там людьми.

Я договорился с Андреем Ивановичем, и меня поселили в мезонине. Единственное, но очень большое окно моего временного жилья не застеклено и только завешено куском парусины. Меня обвевает влажное дыханье летней кавказской ночи.

Порывы ветра подхватывают парусину. Белея во мраке, она трепещет, как гигантское крыло, и взлетает к потолку. В темном квадрате окна мне видны большие, дрожащие, словно призрачные, звезды. Нависшие над домом черные ветви деревьев со скрежетом царапают жесть крыши. С тяжелым глухим стуком падают сорванные ветром плоды…

Хаджох, 29 июня — 5 июля

Хаджох — преддверие заповедника.

Со всех сторон к станице подступили леса, сбегающие по горным склонам. Это край лесорубов, дранщиков, золотоискателей, геологов-практиков, охотников.

Семидесятилетний старик Александр Тимофеевич Кондраков, житель станицы Каменномостской, говорит, закручивая сивые щетинистые усы:

— Мы с малых лет находимся в горах и лесах невылазно. Леса, воды и горы у нас богатые. В реках наших полно разной рыбы. Гор своих мы толком еще не знаем, а сколько в них добра захоронено! Тут недалечко текут три ручья рядом: в одном вода черная, в другом — кислая, ну прямо квасцы, в третьем — серная. Срубил я раз дерево, выдолбил корыто, вскипятил серную воду — тухлым яйцом она пахнет — и стал по два раза в день купаться. Лежал в этой воде по пятнадцать минут — больше не выдержать. После шести раз будто снова на свет народился. С тех пор прошло пятнадцать лет, поясница не болит, а то меня совсем было в дугу согнуло. Есть тут такая особая желтая земля, легко разминается. Ею черкесы сафьян обрабатывали, и от ящура сильно помогает… До революции из Петрограда профессора приезжали, взяли каменную доску, серая, легкая она, точно как та, на которой пишут. Есть много каменных змей, узлом скрученных, аммониты называются, каменных листьев много, ракушек. В одном месте руду нашли, пробовали ее (давно это было): говорят, большой процент серебра в ней. Каменные деревья, уголь, золото есть. В Мишохо, в самой вершине, я раз забрел в пещеру, а в пещере — колодец с человеческими костями.

…Я зашел к здешнему охотнику Павлу Ивановичу Енину. Я уже наведывался к нему, но не заставал его дома: он был в горах.

Енин искусный охотник. Любопытен один из применяемых им способов ловли волков.

Где-нибудь в подходящем месте он выбирает дерево, обрубает одну из наиболее крепких веток, нависающих над тропой на высоте хорошего волчьего прыжка, расщепляет оставшуюся часть ветки, раздвигает обе половинки расщепа и вставляет между ними так, чтобы они не сошлись, деревянный брусок. К нему подвешивается привада.

Почуяв мясо, волк прыгает, пытаясь схватить лапой добычу, и выбивает брусок. Мгновенно половинки расщепа соединяются. Зверь повисает в воздухе, как клещами, схваченный за лапу.

Павел Иванович, примостившись на табурете, сиденье которого сделано из огромного высушенного древесного гриба, рассказывает о зверях заповедника:

— Кабан и медведь — чуткие звери, осторожные… Волчица учит детей, как охотиться, волчата догоняют мать — ловят за хвост, за бока, хватают за шею. Волк промеж людей среди белого дня идет: от собаки ни за что не отличить. Очень умный зверь!

…С сыном Речкина мы много бродили в ближних горах. Однажды поднялись к Овечьему базу — древней пещере.

В камнях по тропе и на стенах пещеры снуют тысячи юрких ящериц. Они двух цветов: зеленые и серые, очень изящные и быстрые.

Замечательны защитные положения, которые принимают застигнутые врасплох ящерицы. Вот одна, зеленая, как изумруд, метнулась вверх по каменному отвесу почти у самого моего лица и вдруг остановилась. Вытянув вдоль стены длинный острый хвост и зацепившись задними лапками за неровности известняка, она откинула туловище в воздух, прижала передние лапки вплотную к бокам и застыла, словно неживая. Ящерицу совершенно невозможно было бы отличить от зеленых стеблей, свисающих из трещин, если бы не легкое трепетание ее горла.

Мой спутник говорит, что летом, в семь-восемь часов утра, на тропе, ведущей к пещере, всегда можно встретить большую змею цвета стали или матового серебра. Свернувшись и положив огромную плоскую голову поверх колец, она греется на освещенной солнцем площадке у самого основания отвесной стены. Часто хвост змеи бывает протянут поперек тропы. Речкину случалось отодвигать его палкой, и змея не просыпалась. По-видимому, это очень старый полоз…

Даховская — Сахрай, 6–7 июля

Шестого утром с подводами кустарно-промысловой артели отправился в Сахрай. Со мной едет студент Ленинградского горного института Званцев — живой, веселый юноша, почти мальчик. Он работает коллектором геолого-разведочной группы в районе Сахрая. За три года учебы в институте он успел побывать практикантом на Шпицбергене, в Дальневосточном крае и Восточной Сибири.

Он привык делать пешком большие переходы в любой обстановке. Только вчера утром он вышел из Сахрая в Хаджох, не застал поезда, пешком отправился в Майкоп, а сегодня уже вернулся обратно с рюкзаком, туго набитым консервными банками. Званцев соблазняет меня изменить маршрут. Он описывает замечательные свойства и красоту «белого камня» — исландского шпата, поисками которого занята его группа, и приглашает заглянуть в их лагерь. Я охотно соглашаюсь, тем более, что, как я узнал, в течение ближайших дней все работники Кавказского заповедника будут сопровождать членов Международного геологического конгресса, экскурсирующих по заповеднику.

…В глубокой каменной теснине, пенясь и прядая через пороги, стремительно мчится Белая. По обоим берегам ее на волнообразных невысоких горах кудрявится свежая зелень дубов и диких фруктовых деревьев. При ярком, горячем солнце накрапывает дождь.

За Даховекой дорога пошла все выше и круче в горы. На широких веселых полянах, в посевах пшеницы и ржи звонко бьют перепела. Мы едем уже несколько часов. Темнеет. В вечерней мгле бесшумно проносятся летучие мыши. Высоко в небе дрожащим огоньком загорается первая звезда.

Впереди в сгущающемся мраке мелькнуло светлое пятно. Это «Домики», здесь мы ночуем.

Нам отворил дверь коренастый, с короткой шеей старик. В руке он держал фонарь. Пока мы складывали вещи на дощатые нары, старик зажег лампу и растопил печурку. У него совсем белые голова и борода, седые с чернью кустистые брови.

За чаем завязалась беседа. Нашего хозяина зовут Николаем Никитичем Бугаенко. Он попал на Кавказ девятилетним мальчиком. Сейчас ему девяносто лет. В Майкопе и Сахрае он живет уже полвека. В летнее время занимается заготовкой драни, зимой охотится. Старик крутой и гордый. Недавно он разбранился с сыновьями и поступил сторожем в «Домики»— перевалочный пункт лесопромышленной артели. Он прирабатывает еще тем, что гнет дуги и колесные ободья. По словам возчиков-сахрайцев, Бугаенко у них лучший мастер по этой части.

Старик рассказывает спокойно, деловито, со снисходительной усмешкой бывалого человека:

— Здесь много зверья водилось: зубры, туры, олени, джейраны, козы, медведь, кабан, па́нтер^[1]. Зубров белые казаки в революцию побили. Найдут стадо голов в восемь — все перебьют. Потом скот домашний болеть стал. Вот болезнь на зубров и перекинулась. Зубр — зверь мягкий: передох. Зубра стрелять неопасно — скот как скот. Били зубра из ружья. Убьют, шкуру сдерут, а мясо медведям бросят.

За турами ходить не любили — далеко. Охотились у нас только на крупную, дичь, мелочью не интересовались.

В наших лесах водится порешня, куница-желтодушка и куница черкесская и водяная. Есть еще куница — под горлом красное с черным, и, не в пример желтодушке, маленькая, даже когда старая. Она всегда на деревьях живет. Лисиц у нас две породы: серая и красная, серая побольше будет. Лесных котов, чтоб им пусто было, гонять надоело, — кур крадут. Много здесь хорька, есть рыси.

Медведь — он глупый: он только дураку страшен. Кабан — очень строгий зверь, а па́нтер — это кошка. Пантер, как ишак, ревет. Другого такого зверя нет.

Страшнее всего кабан: человека пересекает пополам. Бежит кабан, головой трясет, пена бьет клубом, тогда сторонись, если хочешь быть живым.

Сахрай — лагерь, 8 июля

Переночевал в Сахрае, на квартире у лесника, где остановились геологи, и вместе с ними в шесть часов утра вышел в горы. С нами две вьючные лошади. До самого лагеря геологической группы шли пешком, сделав за день тридцать пять километров.

Десятки раз пришлось переходить вброд изгибы реки Сахрай и впадающих в нее быстрых горных ручьев. Сначала по сторонам тропы встречался только дубняк, потом к дубовому лесу стали примешиваться столетние буки, иногда в четыре-пять обхватов, осина, береза, черная ольха.

Еще выше начался пояс буковых лесов с примесью пихты, за ним — могучие мшистые пихтарники и, наконец, буковое и березовое криволесье и поляны субальпийских лугов.

Лагерь расположился у самой границы заповедной территории.

В трех брезентовых палатках живут начальник группы инженер Краснов, шесть рабочих и несколько студентов-практикантов последнего курса, в том числе две женщины: Нина Георгиевна и Мария Дементьевна.

После ужина у горящих костров начинается оживленное обсуждение предстоящей работы. Из походных сумок извлекаются карандаши и блокноты, шуршат карты, пунктиром отмечаются маршруты.

Группа разведывает месторождения исландского шпата. Эта ценный минерал. Раньше его приходилось ввозить из-за границы. Теперь мы добываем исландский шпат у себя дома.

В палатке начальника партии пол покрыт ветками пихты, на них положен брезент. Это постель. Сыро и холодновато. Пахнет смолой, лесом, и кажется, что спишь под открытым небом.

Лагерь, 9 июля

Встали рано. Геологи с рассветом ушли в разведку. Я отправился в расположенный недалеко от лагеря имеретинский кош. Меня встретил с церемонной вежливостью высокий старик, зовут его Давид Илларионович. Три имеретина и один русский пасут здесь, в горах, стадо молочно-товарной фермы. Кош — это летний балаган из горбылей и драни. Вдоль стен устроены нары. Посредине помещения сложен из камней простой очаг. Балаган обнесен обширной оградой из целых березовых стволов; сюда на ночь загоняют коров. С полдюжины громадных желтых псов днем и ночью охраняют кош. Псы очень злы, и когда они нападают в отсутствие хозяев на случайно забредшего человека, ему остается одно: присесть на корточки и не двигаться, пока не подоспеет выручка.

Имеретины угощают меня айраном — кислым молоком — с мамалыгой и чуреками. Перед едой молодой имеретин предлагает каждому деревянный ковш с водой и полотенце, чтобы вымыть руки.

Кислое молоко и мамалыга подаются в больших деревянных чашках, которые, как и ковш, превосходно вырезаны из прочного, словно кость, и почти прозрачного дерева. Едим деревянными ложками чрезвычайно тонкой художественной работы, с изогнутыми, подобно лебединым шеям, длинными ручками. Твердую пищу имеретины берут руками, режут ее кривыми узкими ножами. На лезвиях ножей выбиты клейма — тамги старинных оружейников, а рукояти украшены серебряной и золотой инкрустацией. Вся деревянная посуда изготовлена тут же, на коше. Делает ее один из пастухов — статный человек лет сорока восьми, очень красивый, с большими, опущенными по-запорожски усами и добрыми печальными глазами.

Голова его изящно повязана белым башлыком.

Старый пастух Давид Илларионович хорошо знает русских и грузинских классиков. На память, очень точно он приводит выдержки из Пушкина, Горького, Льва Толстого. Когда речь зашла о предстоящем юбилее Шота Руставели, он достал с некрашеной пихтовой полки томики «Витязя в тигровой шкуре» на грузинском и русском языках и стал читать вслух, сравнивая перевод с оригиналом.

Пастухи приручили молодого оленя. Неподалеку от коша в долбленом корыте стоит подсоленная вода. Каждый вечер, точно тень, из березняка появляется ланчук, подходит к корыту и пьет. Он привык к людям и подпускает их совсем близко.

…Возвращаюсь к лагерю. По ту сторону субальпийского луга высятся обрывистой грядой обнажения известняков: там геологическая партия разведывает шпат. Под вечерним, гаснущим солнцем причудливые изломы известняковых громад принимают самую разнообразную окраску. Розовый, фиолетовый, голубой и синий цвета сменяют друг друга. Сквозь них пробиваются красноватые и золотисто-желтые оттенки. Великолепие этой игры красок и света подчеркивается спокойным фоном окружающих изумрудно-зеленых полян и темной зеленью пихтового леса.

Спускается ночь, тихая, влажная, благоухающая. Внизу, на склоне, где разбиты палатки, слышен неумолкающий говор горного ручья. Ярко вспыхивают в черноте деревьев зелено-голубые искры светляков.

Лагерь собрался у костра. Идет разговор о «золотой» пещере, открытой в горах старым чабаном. Там, говорят, известковые столбы, летучие мыши и богатые жилы белого камня. После беседы Мария Дементьевна читает вслух Некрасова.

Снова сон в палатке, снова прохлада и освежающая бодрость горной, полной воздуха ночи.

Лагерь, 10 июля

Краснов уходит к «золотой» пещере вместе с чабаном и проводниками.

Я иду с другой группой на ближайшую разработку исландского шпата, к горе Крепость.

Тропа сбегает вниз, пересекает ручей, затем круто поднимается к высоким, в причудливых изломах, обнажениям известняков. В пещере перекинут широкий мост через узкую черную расщелину. Она очень глубока и далеко врезается в толщу породы. На противоположной стороне расщелины, опираясь на каменные уступы, тянется вверх по стене, к самому потолку пещеры, головоломная лестница, сделанная из двух поставленных одна над другой берез. Необрубленные сучья служат ступеньками. В левой стороне купола пещеры находится обширное углубление. Там тускло мерцают огромные ромбовидные кристаллы и змеятся жилы шпата, окруженные коричнево-ржавым «футляром» и многослойными натеками кальцита. В углублении сыро и холодно.

Вдвоем с рабочим геологической группы идем к другой, еще не обследованной пещере. Сдираем кору с берез и зажигаем ее. Факелы горят ярко, и нам видна каждая песчинка. Пройдя шагов пятнадцать по коридору пещеры, мы вынуждены остановиться. Ход резко суживается, с потолка и стен каплет вода. Мой спутник с трудом ползет дальше по узкому коридору и обнаруживает в конце его расширение, а в нем почерневшие остатки травы и кости оленей и серн. Несомненно, это очень старое логово какого-то крупного зверя: волка, рыси, а может быть, и барса. За логовищем ход круто поворачивает влево, но он очень узок, вода со стен течет струями. Изнутри горы дует сильный леденящий ветер и гасит факел. Дальнейшее обследование приходится отложить.

Выбираемся из мрачного подземелья. Светит яркое солнце. Разминаем закоченевшее тело и наслаждаемся свежим, живительным воздухом.

…Издалека гора Крепость похожа на древний рыцарский замок. Гигантские, совершенно отвесные стены серо-голубого и желтого песчано-глинистого известняка вздымаются к небу на сотни метров. Стены там и здесь прорезаны трещинами. Из глуби трещин беспрестанно дует холодный, сырой ветер. Гора будто дышит.

Отделившись от горы, одиноко стоит высокий утес песчано-глинистого известняка. Он сплошь исчерчен поперечными и продольными трещинами и, в сущности, сложен из отдельных громадных глыб, которые держатся каким-то чудом. Проходить в его мрачной тени страшно: вот-вот грянет он на землю всей тяжкой грудой и гром нового сброса сотрясет горы.

По склонам, ниже осыпи, горы поросли пихтами, соснами, березой. В нежной яркозеленой траве брызнули синие, красные, желтые искры цветов. Травяной ковер во всех направлениях прорезан тропами медведей. По тропам и в осыпях — медвежьи порои, под большими, брошенными друг на друга камнями в прохладных пещерах — медвежьи лежки. Камни поменьше перевернуты. Черная земля под ними обнажена и изрыта. Медведи добывали здесь жуков и личинок.

На макушке отвесных окал чуть видны саблеобразно изогнутые деревья. В синем воздухе, на уровне вершин, с пронзительными криками парят соколы.

Вечереет. Схожу, точнее скольжу, едва удерживаясь на ногах, по крутому травянистому склону. Далеко на горизонте встают массивы Большого Тхача и Чертовых Ворот: они сторожат вход в горы и леса заповедника…

Черно-коричневые и черно-синие тени туч ложатся на Крепость. Ее отвесные стены, наполовину уже скрытые надвигающейся тучей, напоминают суровые картины старинных мастеров.

Падают тяжелые капли дождя.

Лагерь, 12 июля

Меня снова пригласил в гости пришедший в лагерь Давид Илларионович.

Когда мы с ним беседовали на коше, подъехал верхом на горячем рыжем коне имеретин из их колхоза. В руке он держал на гибком ивовом пруте около десятка больших пестрых форелей. Прут был продет сквозь жабры, еще красные и трепещущие. В это время лета, когда вода низкая и чистая, форелей ловят здесь с помощью матики. Матика — это свободно скользящая петля в два конских волоса, обязательно черного цвета. Она укреплена на конце палки или прута. Матику при помощи удилища подводят так, что она оказывается за жабрами форели. Тогда удилище быстро дергают вверх и к себе, и захлестнутая под самые жабры рыба уже не может сорваться и только судорожно бьется в воздухе.

Форель всегда стоит головой против течения и привыкла к тому, что прозрачная быстрина несет на нее ветки, сучья и змеящиеся, почерневшие в воде обрывки корней и трав. Поэтому она не пугается опущенного в глубину удилища и матики.

…В лагере по обыкновению уже горят костры.

Нина Георгиевна, сидя на «стуле» — деревянном обрубке, скалывает попорченный трещинами и примесями верхний слой-оболочку кристаллов. Из-под маленького долота, по которому она точно и размеренно ударяет молотком, летят светлые брызги. Очищенные кристаллы блестящими прозрачными ромбами сыплются на подставку.

Подходит рабочий, с которым я разведывал пещеру.

— Вот, Нина Георгиевна, сегодня я добыл.

Он протягивает огромный, чистый, как слеза, кристалл, уже обработанный им.

— Самый красивый из всех! — говорит Нина Георгиевна, взвешивая на ладони тяжелый кристалл: — Полномер, граммов двести будет. Ну, Петро, поздравляю!

…Постепенно все вокруг заволокли густые тучи. Пошел дождь с крупным градом. Мы забились в палатки.

К ночи небо прояснилось. Высыпали звезды. В степи звезды теплые. Здесь они излучают горный холод и кажутся осколками льда.

Сахрай, 13–15 июля

В шесть часов утра выехал в Сахрай верхом вместе с двумя геологами и бригадиром колхозной конефермы, пасущей табун вблизи лагеря. На этот раз наш путь лежит напрямик — через высокий лесистый хребет.

Густой темный лес дышит сыростью и прелью. Среди старых буков и пихт светлеют поляны. Они поросли белокопытником и крапивой. В сорной траве, покрывающей поляны, повсюду видны полусгнившие, почерневшие, деревянные срубы, кучи замшелых камней и щебня, могильные курганы. Это остатки черкесских поселений — аулищ и казачьих сторожевых постов.

В теперешних названиях мест, где были расположены военные посты, в искаженном виде сохранены их старинные обозначения: Блонкауз, Бекет (блокгауз, пикет).

В Сахрае мы остановились на прежней квартире, у лесника Митрофана Даниловича, опытного охотника, хорошо знающего здешние леса.

— Встречаются здесь, — отвечает на мои расспросы Митрофан Данилович, по-моему, такие, породы медведей: бурый, побольше стервятник; черный, белогорлый — поменьше и серый, седой — муравьятник.

Куниц я знаю три породы. Это желтодушка большая, желтодушка малая — медовка: она меньше ростом, и пух у нее не синий, а белый, когда дунешь на шкурку, и каменная куница-белодушка. Говорят, что есть еще водяная куница, но это путают: куница бродит всюду, попадается и в камнях у воды. По рекам же приходилось встречать только выдру и норку.

Оленей мы различаем так: один — пониже, с тупыми ушами, с разлапыми рогами и частыми отростками, другой — высокий, остроухий, рога у него прямые и отростки более редкие.

Лисиц, зайцев, диких котов тоже считаем по две породы: красная лисица — поменьше и серая — более крупная. Есть заяц-мартовик — в марте котится; он поменьше, цветом серый и очень быстрый: от собак лучше бегает, а большой будет посветлее. Кот рыжеватой окраски — тот всегда длиннее, и кот сероватый — этот короче.

Кабаны есть длиннорылые и тупорылые. Длиннорылые — те на высоких ногах, туловище у них короткое и худое. Они самые злые.

Сахрай — Даховская, 16 июля

С рюкзаком за плечами иду на почту договариваться о поездке в Даховскую.

Мне дали почтовую лошадь, и сопровождает меня сын заведующего почтой Саша.

…На привале у нас с Сашей завязался разговор.

Саше четырнадцать лет. Он живой, любознательный мальчик, учится в седьмом классе Даховской школы. Саша — пионер и юный натуралист. Для коллекций школьного юннатского кружка Саша ловит змей и тритонов, собирает растения, бабочек, жуков и яйца птиц. Недавно он застрелил филина для чучела.

В трех километрах от станицы Даховской есть большая пещера, которую до конца никому не удавалось пройти. Саша был там с товарищами. Ребята взяли с собой факелы и фонари.

В пещеру ведет широкое темное отверстие. Под высокими оводами пещеры кружатся летучие мыши. С потолка стекает вода и нависают сталактиты. В пещере три «комнаты». Первая комната переходит вскоре в узкий коридор — отсюда можно двигаться дальше только гуськом: это вторая «комната». Ребята нашли ее заваленной камнями, и в глубине она была закрыта деревянной дверью. Они разбили дверь и проникли в третью комнату, такую же обширную, как и первая.

Тут они увидели сложенную из камней кровать и много костей и черепов, человеческих и звериных. В третьей комнате течет родник, и вдоль него на щебне оттиснут след, похожий на человеческий. Дальше ребята не пошли: слишком узкий ход и вязкая красная глина охладили их исследовательский пыл.

Мы беседуем, отдыхая в тени молодого дубка. Над нами раскинулось чистое синее небо. Кругом стадом зеленорунных овец рассыпались холмы и невысокие пологие горы. Из лесу доносится шипящий крик сойки.

В траве, у наших ног, сонно передвигаются истомленные зноем яркозеленые кузнечики, раздумчиво шевелят усами блестящие бронзовые жуки.

…В Даховскую мы прибыли в полдень.

По дороге в дом заповедника меня догнал крепкоскулый, приземистый человек в военной форме, с бронзовыми дубовыми листками на фуражке и тремя синими звездочками в петлицах. Он оказался начальником охраны и парторгом заповедника.

Помещение в доме заповедника было уже занято студентами-геоморфологами — мужем и женой, едущими из Москвы в Кавказский заповедник на летнюю практику. Мы с моим спутником устроились на колхозной квартире для приезжих, небольшой, но замечательно чистой.

Иван Леонтьевич Деревянко — так зовут моего нового знакомого — неторопливо рассказывает окающим говорком:

— Туристы, даже вузовцы-биологи, считают, что зверь «кусается». Лично я знаю лишь один достоверный случай нападения зверя на человека: это учинил медведь, зашедший из охотничьего района и раненный там. Напротив, очень часты случаи, когда животные не пугаются людей и даже ищут у них защиты. Прошлой зимой к костру, зажженному остановившимся на ночлег научным работником заповедника, подбежала лань. Она дрожала и еле держалась на ногах. За ней показался волк. Снег в эту зиму был очень глубокий, и лань, которую гнал волк, проваливалась в него почти по брюхо. Волк бежал рядом со следом лани: подмерзшая корка его выдерживала. Увидев костер и человека, он метнулся в сторону.

Интересно наблюдать, как ведут себя дикие животные в лесу и горах, где человек бывает редко.

Когда медведь разгребает муравейник, он совершенно не обращает внимания на окружающее. Он никого не боится, поэтому у него и чутье некоторым образом ослабевает. Олени, козы, серны — те всегда начеку, потому что на них охотятся волки и рыси.

Даховская — Гузерипль, 17 июля

Выехали в Гузерипль подводой. На ней устроилась и чета геоморфологов. Начальник охраны сопровождает нас верхом. Так как идет дождь, он накинул на плечи косматую бурку и стал похож на черкеса.

По пути встречается много речных террас, и геоморфологи слезают с подводы, бесстрашно бредут по глубоким лужам и грязи, производят измерения и заносят их в блокноты.

С гор ползет тяжелый серый туман. Небо заволокли низко нависшие тучи. Берег Белой, по которому мы едем, очень крут. Река с шумом несется через пороги, роет берега, кипит и бьет водопадами в каменных теснинах.

Проложенная в скалах дорога сначала идет через сплошной лес диких груш и кислиц, затем появляются дубы, смешанные с буками и пихтой. Чем выше в горы, тем больше бука, пихты, осины и граба.

За первым кордоном заповедника — Лагерная — открывается дикой красоты вид. На добрую сотню метров берег обрывается отвесной стеной. Внизу, на широкой террасе стоит лес мертвых пихт. Снова обрывается берег, и, сжатая с двух сторон скалами, бешено бурлит Белая. Это место называется Веселое. Вероятно, оно названо так потому, что впереди радостно и вольно развертывается панорама темнохвойных пихтовых и светлозеленых лиственных лесов, сине-бирюзовых гор и блистающих снегами вершин. Белая несет в своих стремнинах бревна-кряжи. К воде ведут лотки для спуска кряжей, и с берега на берег перекинуты на стальных канатах зыбкие кладки.

Мы приехали в Гузерипль под вечер. Меня поместили в небольшом домике на берегу. Отсюда видно, как налитая паводком Белая мчит в мутных водах бревна, камни, коряги. Гул передвигаемых стремительным течением камней не умолкает ни на минуту.

Гузерипль, 18 июля

Управление заповедника находится на правом берегу Белой. Несколько деревянных домов вразброс запряталось среди буков и пихт над самой водой.

Шум Белой слышен здесь и днем и ночью; он подобен прибою моря. Справа, между горами, раскинулась болотистая поляна Гузерипль, поросшая луговыми травами. Когда-то здесь паслись стада оленей и зубров. По ту сторону Белой — рабочий городок леспромхоза. Через реку перекинут висячий мост.

Вокруг высятся покрытые хвойными лесами горы.

На открытом склоне, перед усадьбой заповедника стоит тысячелетний долмен — сооружение из громадных плит песчаника: четыре стены и крыша. Половина верхней плиты отбита и сброшена на землю. Видна внутренность долмена. Кто-то проникал туда и разрывал могилу. В головной плите древними строителями искусно просверлено круглое, очень правильной формы, сквозное отверстие. Раньше оно было закрыто точно пригнанной каменной пробкой.

…Смеркается. Еще немного — и вот уже ночь: в горах она падает внезапно.

Я сижу в комнате для научных занятий. Передо мной подробная карта Кавказского заповедника. Парторг Деревянко знакомит меня со своим «хозяйством». Оно не маленькое: три тысячи квадратных километров высоких гор, стремительных гремящих рек, густых, опутанных лианами лесов, изумрудно-зеленых и радужно пестрых альпийских лугов. Территория заповедника — это западная часть Главного Кавказского хребта: от поляны Гузерипль на севере до Красной Поляны и Хостинской рощи на юге; от станицы Псебай на востоке до Бабук-Аула на западе.

Территория заповедника расположена вдоль северных и южных склонов западной части Главного Кавказского хребта в верхнем течении рек Большой и Малой Лабы, Шахе (Головинки) и Мзымты.

Заповедник создан советским правительством в 1924 году для сохранения, восстановления и обогащения замечательной природы этого района.

Горы и леса его богаты ценнейшими видами растений и животных. Тут сохранились представители третичной флоры — тис и самшит, и живут и множатся на свободе под охраной человека уже почти повсюду истребленные олени, туры, серны…

Кавказский заповедник — одно из самых влажных мест нашей страны. Количество осадков здесь очень значительно. Чрезвычайная влажность климата и особенности рельефа вызывают бурные паводки и оползни. Нередко можно наблюдать так называемый «пьяный лес»: наклонившиеся во все стороны, как бы пьяные, деревья — последствия оползания почвы. Зимой снежные лавины, скатываясь, уничтожают целые участки леса, а остающиеся на корню деревья постепенно под тяжестью снегов прогибаются, принимают искривленный, саблеобразный вид. На местах смывов почвы и сползания лавин растут лиственные деревья, чаще всего бук, береза, осина, малорослые и искривленные.

Реки здесь прорывают русла поперек хребтов. Продольные реки немногочисленны. Подпочвенных вод очень мало. Озера и болота образуются в результате стока вод с гор в низины.

Интересны «исчезающие» озера в выветренном известняке и высокогорные озера ледникового происхождения. Многие горы заповедника покрыты вечными снегами и льдами. Ледников насчитывается свыше сорока.

Погода в районе заповедника очень капризна. Поразительна частота смены дождей, туманов и ясной погоды на протяжении одного дня. Среди лета нередко выпадает снег и на длительное время делает перевалы недоступными.

Любопытное зрелище представляют горы поздней осенью и в начале весны. Осенью снега наступают сверху вниз, и темное пятно на склоне гор уменьшается со дня на день. Весной, наоборот, идет отступление снега к вершинам, и стремительно растет темное пятно.

Процесс горообразования Кавказского хребта до сих пор еще не окончился. Он характеризуется многократной сменой — миллионы лет назад — морей и новых поднятий, беспрерывными сжатиями и сдвигами, перемещением и тасованием пластов. Наиболее интересны и типичны для района заповедника геологические формации: палеозой, триас, полная свита которого представлена Большим Тхачем, и юра. Горные массивы Северо-Кавказского главного хребта сложены преимущественно из известняков и сланцев, но есть и глубинные породы.

…В широко распахнутые окна и дверь вливаются влажные запахи ночи, летят на свет бабочки и жуки. Они кружатся над лампой, бьются под потолком, садятся на листы рукописей и диаграмм. Где-то в лесу хохочет неясыть.

Гузерипль — Горелое, 19 июля

Решил пройти на Горелое. Со мной отправились научный работник — климатолог и студенты, попутчики из Даховской. Оба идут по маршруту: Гузерипль — Бабук-Аул, будут изучать ледники Фишта. Они все время измеряют и описывают встречные террасы, отбивают геологическими молотками образцы породы.

По дороге на прииски через Белую построен постоянный мост. В этом месте река сжата сланцевыми стенами. Сланцы поросли яркозелеными мхами, серо-голубыми и розовыми лишайниками. С отвесных стен сквозь трещины слоистой породы миллионами капель просачивается вода.

Неподалеку в Белую впадает река Гузерипль, и немного дальше видно устье реки Тепляка. Притоки эти скатываются, гремя, по наклонному узкому ущелью и падают в Белую пенящимися, бурными каскадами.

Узкая тропа вьется в высоких травах и папоротниках, в путаных колючих зарослях ожинника, малины и вечнозеленых рододендрона и лавровишни. У рододендрона и лавровишни листья толстые, кожистые, продолговато-овальные. Они коричнево-зеленого цвета и блестят, как лакированные.

В конце мая или начале июня понтийский рододендрон покрывается красно-фиолетовыми цветами, большими, красивыми, но лишенными запаха. Там, где рододендрон заглушил остальную растительность, почти невозможно пробраться: настолько густы его заросли. Недаром они служат любимым убежищем для диких свиней.

Высоко над травой вздымаются старые буки и пихты. Они перевиты кавказской лианой — плющом и ломоносом. Со стволов и крон свисают зелено-желтые пучки омелы и седые клоки косматого лишайника-уснеи. Лес загроможден ветровалом. Мшистые стволы упавших буков и пихт похожи на сраженных в бою гигантов, лежащих с раскинутыми корнями-руками.

Слышен однозвучный и гулкий стук дятла. Тут дятлам раздолье: в гнилой мякоти мертвых деревьев гнездятся миллионы жуков и жирных личинок.

Климатолог показал мне странное растение — орхидею-гнездовку. Она лишена хлорофилла. Хлорофилл ей не нужен. Она — сапрофит и питается продуктами разложения органических веществ. Мертвенно-белые корни ее, как клубок червей.

…Чем ближе к прииску, тем чаще в зелени трав зияют темные отверстия старых разведочных шурфов — вырытых в земле колодцев четырехугольной формы, глубиной в несколько метров. Деревянные поперечные и продольные крепления вдоль стен уже успели покрыться плесенью и мхом. Некоторые из шурфов до половины залиты зеленоватой водой.

Золотой прииск утонул в дремотной лесной глуши. Это небольшой поселок: пять дощатых построек и прочный бревенчатый дом, в котором помещаются приисковая лавка и красный уголок. На прииске работают старатели-«золотничники». В Красном уголке мы застали человек пять. Старатели читали газеты и журналы, играли на биллиарде.

У самого прииска, на берегу Белой находится карьер. Разрез пластов карьера свидетельствует о частом перемещении русла реки: сверху лежит песчаная почва, под ней толстый слой гальки и под галькой «погребенная» почва.

…Недалеко от карьера два золотничника моют золото с помощью простого приспособления. В реку против течения наклонно опущена металлическая труба, и в нее ударяет сильная струя воды. Один из приискателей равномерно движет поршень, вставленный в трубу. К концу поршня приделан кусок кожи, обращенный вогнутой стороной кверху и похожий на маленький парашют. Поданная в трубу вода увлекает гальку и песок из верхнего деревянного ящика в расположенный ниже ящик с «ситом». Золотоносный песок уносится водой сквозь отверстия сита в третий, самый нижний ящик. Тут золото задерживается поперечными планками и оседает, а более легкая порода вымывается напором струи.

Старатели показывают нам консервную банку с намытым с утра песком: в воде, на дне жестянки тускло мерцают тяжелые чешуйки золота.

Гузерипль, 20 июля

Бродя рано утром в лесу неподалеку от Гузерипля, я встретил наблюдателя заповедника Алексея Григорьевича Лабинского, жителя станицы Темнолесской. Станица эта населена потомками польских повстанцев, которых царское правительство ссылало на Кавказ и насильно зачисляло в солдаты и казаки. Фамилии старожилов Темнолесской почти сплошь польские: Поппели, Вербицкие, Крышневские, Вольвичи, Домбровские…

Лабинский рассказывает мне о своих охотничьих приключениях:

— Засел я на ночь в кукурузе с ружьем. Караулю. Слышу — словно ветка хрустнула. Гляжу: медведь кукурузу ломает. Почуял он мой дух да как грохнется со скалы, — больше ему некуда было податься, — только загудело. Я засел там и на другую ночь. На этот раз место выбрал немного поодаль, чтобы был виден весь огород. Ночь темная. Смотрю: идет медведь, как копна, поднимает голову (против неба мне заметно), поведет носом и дальше по тропе — прямо на меня. Шумит: шу-шу. А мне и повернуться нельзя — я боком к нему сижу. Он поравнялся со мной, опять голову поднял, покрутил носом. Я затаил дыхание. Медведь прошел мимо. Я тогда навел на него двустволку — мушки не видно, так я по стволам метил. Прицелился, а сам думаю: «Надо лучше навести». Навел еще раз и ударил из одного ствола. Медведь только зашумел опять: шу-шу. Я же думаю: «Должно быть, затаился». Когда медведь не знает, откуда опасность, он затаивается.

Жду. Взошла луна. Гляжу — лежит. Я снял пиджак — да в него. Не долетел. Лежит медведь по-прежнему. У меня осталась одна пуля в другом стволе. Я все-таки встал, подошел к медведю. Вдруг показалось, что шерсть на загривке вздыбилась и медведь поднимается. Я в него в упор из другого ствола. Пуля попала в плечо, пробила шею, голову и в ухо вышла (это, конечно, я увидел потом, когда свежевал медведя). Дым по шкуре пошел. Я наклонился, поглядел медведю в морду: опять кажется, что живой, — будто искоса смотрит. Только пригляделся, а у него и духу нет. Кровь на носу давно застыла. Он готов был еще с первого выстрела. Давай я его тащить с огорода (там земля мягкая) на камни, чтобы распластать. Тяну, тяну, а он ни с места — такой тяжелый. Закинул я медвежьи лапы к себе на плечи, переваливаю тушу со стороны на сторону, еле перекатил на камни. Снял шкуру, отнес домой.

Пришли домашние, срезали жир, мясо. Взвесили: девять пудов оказалось. Когда потрошили медведя, в брюхе у него было полно чинариков — буковых орехов. Я прежде думал, что это громом поблизости в лесу на буках ветки пообломало, а теперь понял: это он ломал толстые, в руку, ветки. Обломает и давай есть буковые орехи. Как убил его, больше не видел новых сломанных веток.

Особенно люблю охотиться за куницей желтодушкой. Охота за куницей ведется так: один охотник стоит, топориком по стволу постукивает (куница в дупле сидит), а другой караулит с ружьем наизготовку. Ружье дробью заряжено, третьим номером. Первый все выше и выше постукивает, подражает собачьему лаю — пугает куницу. Вот она выскакивает, тут ее и стреляешь. Если промахнешься, начнет она, как птичка, с ветки на ветку перелетать, тогда уж держись — набегаешься. А как угадаешь ладно, хоть одной дробинкой, она и готова.

Прислушиваясь к птичьему гомону, он объясняет мне голоса пернатых:

— Вот слышите: «ки-ки-ки» — это маленький красный дятел кричит. Черный большой дятел кричит иначе. По его голосу я погоду узнаю. На хорошую погоду он туркает: уставится носом в сухое дерево и быстро-быстро затрещит: «тр-р-р». На непогоду он кричит: «ти-и-и», «ти-и-и». Сойка шипит: «кш-ш». Она разно кричит, даже, как наседка квохчет.

Гузерипль, 21 июля

Сегодня разнепогодилось. С утра низко нависли облака, Гремит гром, и с редкими перерывами льет обильный дождь.

К полудню небо прояснилось. Но опять наползли тучи, и еще пуще зачастили холодные дождевые капли.

В моей комнате сидит старший наблюдатель кордона Лагерная Григорий Иванович Бессонный и рассказывает о том, как он попал на Кавказ.

— Отец мой — печник. Занимался он и по столярной части. Жили мы в Харьковской губернии, на Кавказ меня привезли семилетним мальчишкой.

Сначала мы приехали в Сочи. Отец поступил сторожем к помещику Губову. Сочи в то время было маленьким селом — домов сорок. Там прожили мы года два, потом перебрались в аул, в пятидесяти километрах вверх по реке Головинке. Это место тогда только населялось, и мы пришли первыми. У нас был верблюд, на нем мы перевозили свое имущество. Пробираться в горы было очень трудно: приходилось раз тридцать переезжать через Головинку туда-сюда.

На новом месте мы построили маленькую хатенку. Питались грушами, яблоками, орехами и каштанами, так как хлеба почти нельзя было купить. Если доставали кое-когда малость муки, собирали черешни, примешивали в тесто и пекли хлеб.

В окрестностях было очень много зверей. Они не давали нам покоя. Вокруг хаты росли фруктовые деревья. Медведи залезали на них каждую ночь и ломали ветки. Пойдешь часов в семь-восемь утра за водой, смотришь: медведь сидит на дереве… Мы очень боялись: отец мой не был охотником.

Раз вышел такой случай. Мать испекла хлеб с черешней и положила его на лавку Возле окна, чтобы он остыл. Дело было вечером, в сумерки, Окна нашей хатенки без стекол, даже рам не было, и мы занавешивали окна разным тряпьем.

Не успела мать отойти от лавки: вдруг видим: кто-то отводит мешок от окна, появляется темная фигура и берет буханку хлеба. Мать подняла тревогу. Мы тоже закричали. Медведь, — это был он, уронил буханку, зафыркал и исчез…

— Здесь зверя было много, — говорит Бессонный, указывая на поляну. — Смотришь, на этом конце пасутся кони, а на том — олени и козы.

Мы с отцом ездили сюда на покос. Бывало, когда косишь, переломаешь несколько кос в день: сюда олени ходили сбрасывать рога. Чтобы очистить поляну, мы в один день вывезли четыре воза оленьих рогов.

Гузерипль, 23 июля

По горам ползет дымный туман. Голубые просветы в облаках почти исчезли: будет дождь.

В восемь часов утра мы выехали верхом вместе со старшим наблюдателем Григорием Ивановичем Бессонным. Наш маршрут — пастбище Абаго и гора Тыбга.

Едем берегом реки Малчепы к гребню хребта. Сланцевые берега Малчепы обрывисты. Течение быстрой реки сжато каменными теснинами. На многочисленных порогах вода пенится каскадами, подкапывается под гигантские камни, прыгает через них. В воздух летят радужные брызги.

Подъем все круче. Курчавую зелень дубов сменяет высокий и строгий буковый лес. По сторонам тропы стоят серебристые колонны вековых буков, по-здешнему — чинаре́й. Среди буков попадаются отдельные пихты и грабы. Еще выше, за поясом бука, синеют пихты.

Деревья перевиты лианами. Стволы покрыты изумрудно-зелеными пятнами мха. На ветвях и сучьях повисли седые клоки бородатого лишайника. Кроны многих деревьев сплошь опутаны его косматой гривой.

У подножья старых буков рассыпана треугольная колючая скорлупа разгрызенных полчками чинариков — буковых орехов; сотни зверьков трудились здесь ночью. Полчок — ночное животное. Днем он спит, и недаром его называют сонливой белкой, соней. Ночью, невидимые в темноте, полчки бесшумно пробегают по стволам и ветвям деревьев. Только высоко в кронах слышится их неумолчное «цоканье» и, шурша, падает на землю пустая скорлупа чинариков. Утром полчки забираются в дупла и выходят оттуда лишь после заката солнца. Потому и ловить их просто. Для этого делают закрытый со всех сторон ящик, оставляя небольшое круглое отверстие в одной из боковых стенок. В ящик насыпают древесной трухи и к ночи ставят его под деревом. Наутро в ловушке находят двух-трех серых зверьков; они крепко спят, спрятав носы в пушистые хвосты.

Повсюду вдоль тропы встречаются норы кустарниковой полевки. В траве шныряют ящерицы. Змей не видно. Ниже, в долинах рек Малчепы и Белой, водятся ужи, медянки и небольшие полозы; выше, на субальпийских и альпийских лугах, — красная гадюка Казнакова, красивая и очень ядовитая змея. В поясе вечных снегов она выползает на сугробы и часами греется на солнце.

…Над нами синева вымытого дождем неба. Голубовато-золотые косые столбы солнечного света прорезают лесной полумрак. Местами яркие лучи окрашивают листву деревьев и траву в теплый желтый цвет. Будто обрызганные росой, блестят продолговатые листья рододендронов и лавровишни. Широко развернули свои веера папоротники.

Мы поднялись высоко. Впереди, на вершинах еще далекой Тыбги, белеют снега. Справа и слева от нас, в голубом тумане, сбегают с гор леса.

Из травы вылетел с негромким квохтаньем черный кавказский дрозд. По-змеиному вытягивая шею, с ближней пихты воровато и зло смотрит на нас сойка. Резкий звук ее голоса похож на шипенье кошки. В лесу не умолкают свист и щебетанье птичьей мелюзги: малиновок, зябликов, горихвосток, синиц.

Начался пихтовый лес с островами бука и граба. Все чаще попадается крупнолистый горный клен — явор. На высоте двух тысяч метров стоит старый одинокий тис с густой, низко надвинутой кроной. Короткая хвоя тиса иссиня-черна, и он возвышается среди светлой зелени буков и грабов, как черная пирамида.

Между зеленеющими деревьями лежат поваленные бурей и старостью их соседи и предки. Они покрыты разноцветной чешуей лишайника и мха. Одни из мертвых стволов переплели свои сучья с ветвями живых деревьев и как будто падают и не могут упасть. Другие, сломанные до половины, все еще поднимают над землей оголенные от коры могучие пни. Вокруг торчащих обломков растут молодые побеги. Многие из упавших стволов уже сгнили, но остались вывороченные их корнями холмы земли и сланца. Трава всюду примята оленями и медведями. У самой тропы чернеет полулунием свежевскопанная земля. Это рылся дикий кабан. Рядом четкий оттиск небольших и острых кабаньих копыт.

Мы выехали из пихтарников. На опушке их белым частоколом рассыпался березняк. За ним расстилается необозримая, полная свежести и света поляна — субальпийские луга пастбища Абаго. Здесь верхняя граница леса.

Слева от нас вздымается гряда черно-коричневых высоких гор — Абаго, Атамажи, Джемарук, Тыбга. На их вершинах, в каменных складках, лежат вечные снега и льды. По хребтам медленно катятся клубы тяжелых сизо-синих облаков. Синева заволакивает горы.

…В три часа послышались раскаты грома. Полил дождь. Сплошная пелена туч затянула горизонт. Пережидаем непогоду в туристском домике. Вскоре дождь перестал. С гор пополз серый туман. Все окутано им, как ватой. Снова раскаты грома и проливной дождь. Через час дождь прекратился совсем, тучи рассеялись. Лишь кое-где на склонах, зацепившись за верхушки старых пихт, курятся клочья тумана. В ущельях слоистой дымной грудой залегли «спящие» облака.

Продолжаем путь. Отсюда ясно видны снежные пятна на горах. Вершина Тыбги иссечена глубокими поперечными трещинами и белыми полосами снегов. Из-под огромной снеговой глыбы почти отвесно тянется к подножью хребта тонкая, извилистая нить: это река Малчепа, берущая начало в снегах Тыбги.

Показалось яркое предзакатное солнце. Субальпийский луг весь осыпан цветами. В зелени травы, среди поросших осокой кочек расплескались голубые озерки.

Внизу, в долинах и ущельях, далеко под нашими ногами, отдыхает громада белых облаков. Налево, в синей дымке влажного воздуха, в зеленых, голубых и розовых бликах высятся два утеса-близнеца: Ачешбок-Чертовы Ворота и зеленеют альпийские луга Пшекиша.

Насыщенный мельчайшими каплями влаги воздух создает необычайные сочетания цветов и оттенков. Синие и черные тени сгущаются внизу, ложатся на подножья гор. Вершины тонут в золоте вечернего света, в фиолетовом и розово-лиловом тумане. В узком ущелье у истоков реки Малчепы снега в грязевых полосах. Это пролившийся дождь испятнал снега и до краев наливает паводком тесное русло реки.

Засыпают пихты на грани лугов. Солнце скатилось за горы… Последние лучи окрашивают в алый цвет гряду белопенных облаков над далеким хребтом.

Алые отблески тускнеют. Серо-синие тени все гуще. Скоро ночь.

В меркнущей синеве неба возвышается перед нами черный конус горы Экспедиции. Острую вершину ее будто облило расплавленным серебром. Всходит луна. Светлый шар плывет над затихающими лесами. Вспыхнула яркая первая звезда. В похожем на юрту кочевника пастушьем шалаше горит костер. От костра тянет горьковатым смолистым запахом. Серой тенью мелькнула над пихтами летучая мышь. Как капли росы, сверкают в траве отяжелевшие после дождя светляки.

— Ходил я еще парнем по той стороне Пшекиша, в ущельях реки Киши, — рассказывает у костра Григорий Иванович Бессонный. — Слышу, ревет кто-то, как ишак: «и-о», а что за зверь — не знаю. Чаще всего зверь ревел в одном месте, в скалах над Кишой. Раз вечером, часов в семь, я туда пошел. Поднялся высоко в скалы, вижу: тропа в камнях пробита, крутая, узкая. Я по ступенькам забрался вверх, смотрю: пещера, а в ней полно костей разного зверя. У меня даже волосы дыбом встали: барс трудился!

Молодой я был, испугался, и место было беззащитное. Я быстро спустился вниз. Думаю, больше зверь не придет в пещеру: мой дух почует. Охочусь я на другой день на той стороне Киши. Слышу в; тех скалах, где я был: «и-о! и-о!» Барс опять там. Тогда я понял свое счастье: он уходил на охоту, когда я пробрался в его логово.

В другой раз я встретил барса на горе Ногой-Кошки. Он лез на скалы. Я стрелял в него — не попал. После того на северном склоне Пшекиша егерь Кубанской охоты Ермоленко ранил барса. Барс прошел по склону километров пять, там егерь и добил его на отроге Пшекиша. В заповеднике и теперь есть барсы. Шесть лет тому назад барс заел на горе Джемарук двух медведей. Сейчас барс живет на Чугуше. Его следы нашел и зарисовал зоолог Насимович у подножья Чугуша, в ущелье реки Березовой. Барс спускался туда ночью.

Отрог, где егерь барса убил, так и называется — Пантерниный бугор. Здесь много безыменных гор. Я сам назвал два хребта: Черкесский и Армянский. Когда не было заповедника, в эти места выезжали черкесы и армяне с семьями и стадами на все лето. Жили они там хуторами, балаганов до сорока.

Григорию Ивановичу под пятьдесят. Уже одиннадцать лет он бессменно работает наблюдателем в заповеднике.

Загорелое, бритое лицо Бессонного словно высечено из камня. У него острые, с постоянным прищуром глаза охотника. В глазах и тонких, сжатых губах — решительность и ум и временами — сурово-сдержанная улыбка. Говорит Бессонный скупо и точно. Несмотря на возраст, он по-молодому гибок, и походка его легка. Он идет неторопливо, осторожно выбирая место, куда поставить ногу. Этим неторопливым шагом он исходил хребты и леса заповедника.

Пастбище Абаго — Тыбга, 24 июля

Выехали рано утром. Прохладно. Ясная голубизна неба почти безоблачна. Едем опять субальпийским лугом пастбища Абаго. На влажной почве отпечатки оленьих копыт. Широкими полосами смятой травы легли медвежьи тропы. У подножья горы Экспедиции, на берегу замшелого озерка, заложен искусственный солонец. Земля вокруг него изъедена и истоптана оленями. Следов десятки, и все свежие. Добывая соль, олени выгрызли две глубокие ямы.

То спускаясь по косогору, то поднимаясь, едем вдоль реки Безымянной. Прозрачная ледяная вода стремительно мчится с крутизны, вскипая на камнях тысячами каскадов. Кажется, что река прыгает по ступенькам. С правой стороны реки на верхней границе леса, видны лежки оленей — овальные, темные пятна среди яркой зелени окружающей травы. Насчитали шестнадцать лежек.

— Зубр любил места в низинах, поляны, где не было скал, — говорит Григорий Иванович. — Много его было по рекам Безымянной и Малчепе. Вот это место — ущелье и поляна под горой Абаго — называлось Зубровое царство. Только здесь и на реке Холодной жило свыше пятисот голов. Была еще Сенная поляна: там зубрам заготовляли сено.

Увидев человека, зубр долго к нему присматривался и, если соображал, что это человек, или чуял человеческий дух, стремительно бежал, ломая кусты и деревья.

Зубра я сам в царское время стрелял. Были звери пудов до сорока и больше. Величиной с двух быков. Грудь у зубра очень широкая, а бока узкие. Шея поросла густой длинной гривой. Зимой зубры почти черные, осенью — черно-коричневые, а летом — больше коричневые. Когда зубр неожиданно на тебя наткнется и, проходя мимо, посмотрит своим свирепым взглядом, страшно становится так, что волосы шапку поднимают. И рев у него свирепый. Очень был большой и грозный с виду зверь, а на самом деле безобидный. В 1928 году пригласили сюда на розыски зубров профессора Филатова — он еще в Кубанской охоте служил. Мы с ним объездили весь заповедник, все зубровые места, но зубров не нашли. Встречались следы больших оленей, и Филатов не раз принимал их за следы зубренка: «Это зубр», говорит. Но я ему объяснял, что след у зубра совсем другой: круглый, двадцать пять на двадцать пять сантиметров, и без запаса на краях, как у оленей. Кости зубра и черепа мы еще недавно находили.

Слева от нас раскинулось зеленое плоскогорье Пшекиша и Бамбака. Справа тяжелой черно-синей грядой, пересеченной во всех направлениях белыми полосами вечных снегов, встали гребнистые хребты. Это горы Абаго, Атамажи, Тыбга и Джемарук. Как двойная чаша, темнеют друг за другом налитые густой синью верхний и нижний цирки ледников Джемарука, откуда вытекает река Холодная… Ледники окружены сугробами испещренного поперечными полосами снега. Там, в «холодах», в дневные часы лежат туры. По крутым бокам гор, повсюду бегут из-под снегов тонкие серебряные нити рек и ручьев. В темных ущельях-руслах, падающих почти отвесно, слышен неумолкающий шум воды.

На самой вершине хребта растут карликовые березы; они искривлены и словно ползут по земле. Вокруг яркозеленые, как мхи, кусты можжевельника, телесно-белые цветы альпийского рододендрона. В горах все еще весна.

Спускаемся на противоположный склон, к опушке высоких пихт, где стоит зимний балаган — постройка из драни и горбылей. Здесь мы должны встретиться с зоологом Насимовичем. Балаган уже населен, на нарах лежат бурки, спальные мешки и разные припасы. В балагане остановилось двое, их сейчас нет.

…Поднимаясь на Тыбгу, мы увидели на склоне первого тура. Он грыз солонец.

Со стороны балагана раздался оклик: нас звал Насимович. Тур поднял рогатую голову. Затем легкими скачками, останавливаясь временами и приглядываясь, стал уходить выше, в скалы. Дважды он, как изваяние, застывал на голых отвесных утесах и пристально смотрел вниз, на балаган. Потом, успокоившись, повернул обратно, приостанавливаясь и срывая траву.

Мы двинулись к вершине хребта. Начались альпийские луга. Низкая трава заткана то голубыми цветами необычайно яркой окраски, то не менее яркими — золотисто-желтыми. Местами цветочный ковер изумляет радужным смешением красок и оттенков — синих, голубых, желтых, розовых, изумрудно-зеленых. Венчики цветов — огромные, на короткой ножке.

В камнях выбиты турами ступенчатые тропки. То там, то здесь земля изгрызена — это естественные солонцы туров.

Из-за скал впереди нас показалось стадо туров — семь великолепных козлов. Стоявший на страже на одиноком уступе бородатый, большерогий тур свистнул, и все стадо, задержавшись на несколько мгновений, перевалило на другую сторону хребта.

В зарослях рододендронов, метрах в двухстах от нас, мы увидели пасущуюся серну. Она спокойно двигалась по склону хребта. Вдруг, очевидно, заметив нас, серна замерла. Ее светлокоричневое тело сделалось неразличимым среди цветущих рододендронов. Только после нескольких бесплодных попыток мне удалось поймать серну в фокус бинокля. Чтобы лучше ее рассмотреть, мы, скрываясь за грядами камней, подошли к ней и поднялись на скалу. Серна издала резкое шипенье — знак тревоги — и быстрыми скачками стала уходить в горы. Теперь ясно были видны коричнево-рыжие бока серны, ее черноватые стройные ноги и маленькие рожки.

Мы вышли из-за скал прямо на стадо туров в восемь голов. Наше внезапное появление вызвало у них удивление и замешательство. Два-три тура бросились было назад. Но тотчас же все стадо остановилось, с любопытством глядя на нас. Затем туры, не торопясь, повернули и один за другим скрылись за хребтом.

Мы вошли в полосу вечного снега: он лежит в теневых местах большими сугробами, припорошен космической пылью и истоптан копытами туров. На каменную осыпь поднялся тур. В течение нескольких минут он смотрел на нас и в разные промежутки времени издавал предостерегающий свист, но не уходил.

Снова перевалив за правый склон хребта, мы увидели девять туров и немного выше столько же туриц.

Солнце склонялось к закату. В лицо нам подул прохладный ветер. Мы приближались к высшей точке Тыбга.

Неожиданно на скалистом отроге показалось стадо туров в двадцать шесть голов. Мы шли, не прячась, и туры увидели нас сразу. Внимательно глядя на нас, стадо направилось к снежным вершинам, вытянувшись цепочкой по узкому карнизу. Впереди — два бородатых тура. Они легко несут свои сильные песочно-серые тела. Следом идут две или три турицы, за ними — могучий старый козел с огромными саблевидными рогами, и опять турицы, которых легко узнать по более темному, почти коричневому цвету шерсти и коротким рогам. Караван замыкают четыре турицы с козлятами.

Одна из них еще не вылиняла, и белый, зимний, подшерсток на ее спине резко отличается от коричневой окраски остального тела. Эта турица безрогая и кажется очень старой, но за ней идет козленок. С величавой медлительностью стадо спустилось за хребет.

На отвесном выступе скалы остался только один тур, старик с саблевидными рогами, шедший в середине стада. Неподвижно стоял он на уступе и смотрел на нас. Так прошло десять-пятнадцать минут. Но вот и этот тур исчез за гребнем, будто растаял.

В балагане нас встретили зоолог Андрей Александрович Насимович и студент-практикант. У Насимовича очень внимательные глаза под темными, почти сросшимися бровями. Глядя на его хрупкую с виду фигуру в лыжном костюме и не по росту больших горных ботинках, трудно поверить, чтобы он мог добраться сюда с тяжелым альпийским рюкзаком за плечами. А ведь о его высокогорных походах с уважением и завистью рассказывают самые бывалые наблюдатели заповедника. Беседуем у костра, разложенного внутри балагана. Андрей Александрович говорит:

— Условия работы научных сотрудников заповедника своеобразны и нелегки. Зимой идешь на лыжах по глубокому снегу, несешь с собой около двадцати пяти килограммов продуктов. А какие здесь снега, показывает хотя бы роспись, оставленная на пихте коллектором на высоте в три человеческих роста. Мой коллектор Никифоров однажды «ездил» на туре. Тур попал в глубокий снег, видна была лишь рогатая голова. Коллектор сел на тура, а я сфотографировал всадника на его необычном коне.

Андрей Александрович Насимович — молодой советский ученый-биолог. Он все свое время отдает наблюдениям за копытными животными заповедника, изучает их взаимоотношения с естественной средой.

Продолжая работу известных исследователей фауны Кавказа — Северцева, Динника, Сатунина, он внес много нового в экологию животных Западного Кавказа, особенно оленя и высокогорных копытных — тура и серны.

Среди его многочисленных исследований выделяется работа о минеральном питании (солонцевании) диких копытных животных. А. А. Насимович дал научное решение вопроса о питании диких копытных искусственными минеральными кормами.

На территории заповедника находится много солонцов, которые посещаются дикими животными. Из числа известных солонцов свыше ста семидесяти, или восемьдесят пять процентов, — водные солонцы, одни содержащие кальций, другие — магний; есть также серные, нарзанные, углекисло-щелочные, соляные, железистые солонцы.

На солонцы ходят олени, серны, косули, туры, медведи, кабаны, рыси, куницы и заяц-русак. Охотно солонцевался и зубр. Не раз приходилось наблюдать, как солонцовую воду пьют птицы — витютень, зяблик, черный дрозд, большая синица и гаичка.

Посещение солонцов животными согласовано с потребностью их в минеральных кормах в различные сезоны года.

Большинство копытных охотнее всего ходит на солонцы весной, когда меняются корма, животные линяют и сбрасывают рога, а у самок идет созревание плода.

Тыбга, 25 июля

Из-за горных вершин выкатилось огромное пылающее солнце. Стало совсем светло. В траве тают последние клочья ночного тумана. Крупными каплями сверкает на листьях утренняя роса.

Прилетела сойка. Вороватая птица села на молодой горный клен в пяти шагах от балагана. Попрыгала на месте, сорвала несколько листков, поточила клюв о дерево, нахохлившись, деловито почистила перья. Ее очень красят два черных пятна по бокам хищной головы и зелено-радужные перья на верхней части сложенных крыльев.

Закончив туалет, сойка с любопытством воззрилась на меня и резко крикнула: «кш-ш», будто прогоняя непрошенного гостя.

Похоже было на то, что мое неподчинение рассердило ее. Перепрыгивая бочком с ветки на ветку, она придвинулась ближе, искоса посмотрела на меня и еще раз издала тот же пронзительный крик, перенеслась на соседнее дерево, с него на другое и скрылась в лесу. Сойка летает быстро, но слишком суетливо и прерывисто, присаживаясь на несколько секунд на каждое встречное дерево или куст.

Полдень. Отдыхая, мы сидели вместе с Бессонным в балагане. Вдруг Бессонный предостерегающе прошептал: «Змея!» и показал на щель в стене, у самого входа. Я осторожно выглянул в дверь. Из-под драни, покрывающей балаган, на освещенную солнцем площадку у дверей выползла великолепной красно-черной окраски гадюка. Мягкими извивами, похожая на пеструю шелковую ленту, она двигалась к порогу. Видно было, как мелко дрожит ее раздвоенный черный язычок. Издавая чуть слышный свист, она уверенно вползла в балаган. Было ясно, что этот путь ей хорошо знаком. Тут Бессонный ударом палки размозжил голову этому прекрасному, длиной в три четверти метра, экземпляру гадюки Казнакова. Но еще долго после этого тело убитой змеи продолжало судорожно извиваться.

Я вскрыл гадюку: ее желудок и кишки были полны непереваренными остатками множества зеленых кузнечиков.

Бранясь и отплевываясь, Бессонный тщательно выскреб и выбросил далеко за порог землю, на которой лежала мертвая змея. До появления этой гадюки он решительно заявлял мне, что за пятьдесят лет своей жизни не видел гадюк в балаганах и не слышал о таких случаях и что вообще гадюк в балаганах не бывает: они живут в специальных норах. Теперь же он, убежденный очевидностью, не только признал свою ошибку, но и грозит сжечь балаган.

…Снова отправились с Бессонным в горы. Небо ясное и чистое. Только над Джемаруком и Джугой, скрывая вершины, неподвижно стоят клубы облаков. Путь лежит по узким оленьим тропам. Ручьи, падая с отвесной крутизны, дробятся о камни миллионами сверкающих брызг. Пенятся водопады. Ложа ручьев поросли яркозелеными мхами и серо-голубыми лишайниками.

Кругом полумгла и влажная свежесть. Всюду оленьи следы. Места солонцеваний словно вспаханы. Вспугнули взрослого черного тетерева и двух его птенцов. На тропе видна их купалка — выбитая и взрыхленная крыльями круглая ямка в песке.

Вскоре встретили тура. Он разбивал копытами солонец и время от времени опускал голову в яму, грызя землю. Поодаль на сланцевой скале стоял другой тур. Мощное песочно-серое тело тура, козлиная борода и серповидные, изогнувшиеся над спиной рога четко выделялись на синеве неба. Мы прошли довольно близко, но тур даже не повернул головы. Его одинокий силуэт долго был виден над скалами.

Спустившись ниже, мы совсем близко подошли к молодому туренку. Отбившись от стада, он растерянно кружил в осыпях, призывая мать свистом. Его тонкий жалобный зов был похож на плач ребенка.

На верхней границе леса, по яркой зелени поляны прошла, срывая на ходу траву, молодая ланка^[2] и скрылась в чаще пихт.

Опять мы увидели туров: козла, который несколько раз пробежал перед нами, издавая тревожный свист, и старую турицу с козленком. Он шел по следам матери, вверх по склону. Когда козленок отставал, мать останавливалась, и вновь они вместе продолжали подъем. Немного выше паслись, поднимаясь на гору, три турицы.

У самого гребня хребта, обратив к нам рогатые головы, в неподвижности застыли четыре бородатых тура.

Идем назад теми же узкими оленьими тропами, теперь уже спускаясь по крутизне склона. Усталые ноги скользят в сырой от росы траве; глаз в сгущающемся сумраке с трудом находит выбитые оленями ступеньки. Дует свежий ветер. Где-то далеко, под нами, скрытая нависшим лесом пихт, шумит река Холодная. В двух местах в глубине ущелья лежат грязно-белые глыбы нерастаявшего снега. Вокруг них в беспорядке разбросаны вырванные с корнем деревья. Это следы снежного обвала. Лавины прикрыли русло реки, и вода течет под ними.

Западные склоны хребта, по ту сторону реки Холодной, еще освещены солнцем. Впереди, сквозь тонкую дымку тумана, видны серо-голубые скалы Тхачей. Справа отвесные, ребристые стены Джемарука и Джуги в синих и черно-зеленых тенях и золотых полосах вечернего света. Над вершинами гор все так же неподвижно стоят облачные громады.

Тыбга — пастбище Абаго — Гузерипль, 26 июля

Решили с Бессонным идти пешком до пастбища Абаго: в дороге будем наблюдать оленей и медведей. Вышли из лагеря рано утром с рюкзаками за плечами.

На склоне горы в низкорослом березняке, шагах в тридцати от меня, пасся олень. На фоне зеленой поляны он виден весь: рыжее с золотым отливом крупное тело, стройные тонкие ноги, ветвистые рога, с шестью отростками на каждом.

Сорвав мягкими губами два-три листка, олень поднимал голову и, подрагивая ушами, чутко прислушивался. Тогда можно было различить биение артерий на круто изогнутой шее, движение округлых мускулов под рыжим золотом шерсти, тревожное трепетанье ноздрей, ловивших подозрительные запахи.

Олень медленно подвигался все ближе, ближе; слышался тихий шелест пригибаемых ветвей. Невдалеке от нас он опустился на траву в тени кривой березки. Он лег головой против ветра, выставив острое шерстистое ухо и непрестанно шевеля им. Рога оленя неподвижно застыли над кустом, похожие на огромные сухие сучья. Я вышел из укрытия, олень поднял голову, но продолжал лежать. Я тихо свистнул. Качнув тяжелыми рогами, олень встал. Насторожив уши и раздувая ноздри, он смотрел на меня. В его больших глазах было удивление и любопытство. Я еще раз свистнул; олень мгновенно повернулся и двумя легкими прыжками, отталкиваясь от земли задними ногами и подгибая передние, пронес свое стройное тело — будто перелетел — через ближайшие кустарники. Он скрылся в лесу, раздвигая рогами и грудью переплетение ветвей. Несколько секунд был слышен удаляющийся треск валежника.

Мы поднялись уже на самый гребень хребта. Вскипая на камнях сотнями пенистых водопадов, сбегает вниз река Безымянная. Она течет из-под вечных снегов, нависших над нами. Чуть ниже снежных сугробов, у истоков реки, на опушке мелкого березняка видно движущееся темнобурое пятно. Это медведь. Он медленно бредет в гору среди цветущих рододендронов и зарослей лопуха-белокопытника.

На несколько минут медведь исчезает в купе берез, потом снова появляется на открытом месте, продолжая свой путь к вершинам хребта. Время от времени останавливается, роется в земле и опять взбирается на гору. Вот он неуклюже поворачивается боком и тогда видна опущенная лобастая голова с остро торчащими, будто обрубленными, ушами, горбатый-загривок, короткие мохнатые лапы. Медведь принюхивается к чему-то в траве, поднимает голову, поводя носом в воздухе, и, повернув в другую сторону, спускается к руслу ручья. Разбрызгивая воду, движется по ручью, приостанавливается, пьет и снова выходит из ручья. Идет, недовольно поматывая головой, к березняку, в тень, и скрывается в гуще деревьев. Больше он не появляется. Медведь отправился на лежку: из березняка он выйдет только вечером, когда спадет дневная жара и угомонятся свирепые слепни.

Сделали небольшой привал на берегу Безымянной. Пью прямо из реки горстью: холодная чистая вода необычайно, вкусна.

Григорий Иванович знакомит меня с повадками зверей:

— Рысь нападает на серн, оленей, но больше на серн. Она или крадется между камней, подползает, или на ветке растянется, ждет. Бросается на серну и когтями и зубами разрывает ей жилы на шее. Я сам, когда еще не было здесь заповедника, убил в горах рысь на серне. Я подкрадывался к стаду серн на самых снегах. Вдруг стадо бросилось за хребет, осталась только одна серна. Подхожу ближе, смотрю: она стоит на коленях и бьется, не может подняться, а на ней сидит рысь, рвет и грызет ей шею. Я выстрелил и убил рысь. Когда глянул на серну, у нее все жилы на загривке, как ножом разрезаны: пришлось пристрелить и ее.

Бывает, что рысь едет на олене и рвет мясо и жилы у него на шее до тех пор, пока он не упадет.

В октябре и ноябре часто слышен крик рыси: он похож на собачий визг, только грубее. Сейчас рысь поднялась высоко в горы, к снегам, следом за сернами.

Олени ревут с двадцатого сентября. Когда рогали ревут, они ничего не замечают, а ланки стоят в стороне и все прислушиваются и следят, чтобы зверь не подкрался. Мне приходилось не раз слышать рев оленей в ноябре и даже в декабре.

— Я так думаю, — объяснил Григорий Иванович, — что это тогда случается, когда олень болеет во время обычного рева. Выздоровев, он отправляется реветь.

Остановились на пастбище Абаго, у подножья зеленого конуса горы Экспедиции. На солонце у заболоченного озерка еще больше свежих оленьих следов, еще глубже выгрызена оленями земля. Решили подкараулить оленей.

Игра красок, смена цветов и оттенков, света и тени здесь причудливы и невероятны. Только что голубело безоблачное небо, серо-серебряные стояли Тхачи и Ачешбок-Чертовы Ворота, белели снега и ледники на ближних коричневых хребтах, светлозеленым ковром стлались субальпийские луга плоскогорий, а сейчас небо покрыто свинцово-сизыми кучевыми облаками, густою и яркою синью налился воздух, и все горы вокруг высятся легкими сине-бирюзовыми пирамидами и кажутся сами сгустками синего воздуха. Гигантский веер золотистых и фиолетовых полос упал на синеву неба и гор. Края туч порозовели. Плывут алые паруса облаков. На западе в багрянце заходит солнце.

Косые лучи заката прорвались из-за туч. Бледнеют и гаснут алые и синие краски. Их сменяют блеклые, голубые и серые тона. Серо-голубая дымка заволакивает горы. Внизу уже ночь. Над горой Экспедиции вспыхнула первая звезда.

Осень

Станица Даховская, 7–10 ноября

Весенний лес в горах окрашен багрянцем увядания. В пожухлой опавшей листве золотятся плоды диких груш и яблонь. Кружится в воздухе желто-золотой, почти прозрачный лист клена и, словно парашют, плавно опускается на землю. Кое-где видны неяркие запоздалые цветы. На оголенных колючих кустах, как застывшие капли крови, алеют ягоды шиповника. Сквозь пурпурную и желтую сетку неосыпавшихся листьев голубеют клочки безоблачного неба и льется мягкий солнечный свет.

Тяжело поднимаются с цветов полосатые осы. В пятнах скудного солнца греются сонные ящерицы. Медленно ползет уж.

…Отправился в Гузерипль. По сторонам дорога пламенеют лиственные деревья. По-осеннему мелка и сонно медлительна в излучинах Белая.

В тени под копытами лошадей хрустит ледяная тонкая корка. Трава и упавшие стволы вокруг — в седине инея.

Гузерипль — Киша, 11–12 ноября

Выехал верхом на Кишу — зоологический сектор заповедника.

Переправился вброд через Белую.

Деревья по сторонам тропы стоят голые, и только внизу, в ущелье реки, еще золотятся клены и ольхи. На полянах черные мертвые травы, вокруг серо-серебряные стволы буков и грабов и почти воздушное переплетение оголенных ветвей и сучьев. Небо по-осеннему блеклоголубое.

За кордоном Лагерная путь лежит по левому берегу реки Киши. Снова мост. Переправляюсь на правый берег. Дальше тропа идет между хребтами Черный Шахан и Дудугуш — справа и хребтом Пшекиш — слева.

Сквозь сетку ветвей впереди мелькнуло рыже-бурое пятно: медведь неуклюже затрусил по тропе, а затем, свернув в сторону, начал быстро уходить в скалы. Из-под мохнатых лап зверя сыпался щебень. Медведь скрылся в пихтах.

Хрустнула ветка, скатился одинокий камень, и все смолкло. Только попрежнему в тишине осеннего леса звенят опадающие листья, тенькают синицы и с резким криком перелетают с дерева на дерево сойки.

Темнеет. Тонкий туман застилает деревья. Пролетают сумеречные бабочки. Они бесцветны, как будто кто-то стер краску пыльцы с их крыльев.

Взошла ущербленная луна. Отблески лунного света упали золотыми листьями в черную воду крутых излучин реки.

Снова переправился через Кишу, на этот раз вброд, и, миновав две-три широкие, озаренные луной поляны, въезжаю во двор Кишинской зоологической станции.

Киша, 13 ноября

Утром отправился наблюдать форель; сейчас она мечет икру.

Холодная глубина Киши чиста и прозрачна. Сквозь зелено-черную рябь быстрого течения видны камни и зернистый песок на дне.

Чуть шевеля плавниками, со дна поднимается голубовато-серебряной тенью крупная форель. У самой поверхности воды она остановилась, двигая плавниками и широко раскрывая жабры: кажется, будто рыба заснула и мерно дышит во сне. Вдруг, заметив мое отраженье, она стрелой метнулась вглубь и мгновенно скрылась из виду.

На поверхности впадающего в Кишу ручья плавают золотыми корабликами покоробившиеся мертвые листья. Берега ручья поросли влажным мхом и завалены буреломом. В неглубокой воде, против течения, стремительно мчатся форели. Отчетливо видны их серебристые крапчатые тела. Сейчас форель выходит на мелкие места, в ручьи и ключи, и всюду на донном песке рассыпаны большие янтарные зерна икры.

Быстро поднявшись против струи, форели одна за другой уходят на дно, заплывают под прибрежные коряги. Вот форель замерла на песчаном дне, приткнувшись к кучке потонувших листьев. Ее выдает только легкое вздрагивание плавников и жабр. Рядом, на круглой гальке, пучит сквозь воду стеклянные глаза раздувшийся лягушонок. Вокруг шныряют черные головастики и рачки-бокоплавы.

Для метания икры форель поднимается по горным рекам и ручьям, перепрыгивает через камни и пороги, выскакивая из воды высоко в воздух. В мелких местах она ползет, цепляясь за неровности дна плавниками и судорожно изгибая тело. В это время на форель охотятся лисицы. Они сторожат добычу у перекатов.

Киша, 14 ноября

С утра все кругом затянул густой свинцово-серый туман. Днем пошел дождь. Когда дождь прекратился и туман рассеялся, открылись побелевшие вершины гор: там выпал снег.

Ясно чувствуется приближение зимы. Снег на горах спускается очень низко. В ущелье Киши солнце почти не греет, и в тени кожу царапает острый холодок. Когда мы с Насимовичем подъезжали к Гузериплю, перед нами встала почти совсем белая вершина Филимоновой Лысины. Два дня назад она была в зелени пихт.

…Снова провели короткий день в дороге.

В камнях у тропы кое-где встречаются ящерицы, но движения их стали замедленными, сонными.

Мы вернулись на Кишу уже в темноте. Ночью горы в тумане, как серые призрачные громады. Над горами всходит золотая и словно помятая луна.

Я ночую в лаборатории зоологического сектора. Из-за стекол шкафа грозят пожелтевшими кривыми клыками черепа кабанов и медведей. Со стены смотрит пустыми стеклянными глазами голова зубра, покрытая курчавой коричневой шерстью.

Осматриваю зоологическую коллекцию Киши. Здесь много черепов и шкурок снежной полевки, прометеевой, или слепой, мыши, тушканчиковой мыши, мыши-малютки.

В застекленных шкафах лежат черепа зубра, оленей, туров и многих других зверей. В ящиках, осыпанные блестками нафталина, хранятся их шкуры.

Разнообразен мир летучих мышей Западного Кавказа. Их насчитывается свыше двадцати видов, начиная от длиннокрыла и кончая маленькой ночницей и совсем крошкой, которая имеет только латинское название. Отдельные экземпляры всех этих видов, подсушенные и набитые ватой, переселились сюда, под стекло.

Не менее богата коллекция птиц заповедника: тут и огромный гриф, и рыжая и малая рыжая цапля, альпийская галка, клушица, кавказский черный тетерев и птенцы горной индейки.

Утром иду умываться к холодному звонкому ручью.

Тропа подмерзла. Воздух прозрачен и сух. Только местами, низинах, дымятся клочья тумана. Хребет Пшекиш запорошен снегом до пояса лиственных лесов.

Над входом в здание лаборатории прибиты оленьи рога. На столбах веранды развешаны для просушки недавно добытые черепа лисиц, куниц, сони-полчка и мелких грызунов. На каждом черепе-контрольный ярлычок.

«Охотники за черепами» уже заняты делом. Высоко под крышей, в мезонине, работает младший сотрудник зоологического сектора Полина Алексеевна Шикина. На столах и подоконниках — клетки с подопытными полевками и мышами, капканы и мышеловки.

Перед Полиной Алексеевной лежат запаянные парафином и воском колбы с плодами и ягодами — кормом полчка и листы ватманской бумаги для зарисовок.

Киша — Гузерипль, 18 ноября

Возвращаюсь верхом в Гузерипль вместе с коллектором зоологического сектора Александром Васильевичем Никифоровым.

Сегодня день ясный и теплый. Местами еще цветут голубые колокольчики и желтые лютики. Летают бабочки, мухи, и я видел даже пчелу.

На Кише наблюдал оляпку. Коричнево-серая, с светлой грудкой птичка сидела на камне посредине текучей реки. Она вдруг снялась, быстро перелетела, почти касаясь воды, на другой камень у самого стрежня и, пробежав, нырнула в пенившийся водоворот. Секунд через двадцать она появилась на поверхности и поплыла против течения к только что покинутому камню. В этот момент она была очень похожа на маленького утенка. Подплыв к камню, оляпка легко вспорхнула на него, но, заметив людей, снова снялась и попрежнему низко полетела над водой с резким криком, похожим на смягченный скрип лугового коростеля. Хвост у нее почти такой же куцый, как у зимородка.

В лесу, в стороне от тропы, на волчьих лазах, недавно поставлены ловушки: конические, сплетенные из прутьев шалаши; один шалаш, поменьше, прикрыт большим, как колпаком. В большом шалаше сделана дверца, отворяющаяся только внутрь. В маленький шалаш сажают поросенка: визг его привлекает хищника. Волк заходит в коридор между двумя плетеными стенами и уже не может выбраться наружу. Тщетно пытаясь уйти, он кружится в узком проходе всю ночь, пока не подоспеет охотник.

На берегу Киши, у звериного брода, мы заметили двойной, совершенно свежий кабаний след. Ночью кабан спускался на кормежку в охотничий район, где больше фруктовых деревьев, и ночью же вернулся обратно в заповедник.

На Белой, вблизи кордона Лагерная, я впервые увидел полевку Роберта, водяную крысу горных рек Западного Кавказа. Это довольно крупный, пепельно-серого цвета, тупоносый зверек. Заметив нас, он стремительно скатился с крутого берега в воду.

Гузерипль — Тегеня. 20 ноября

В пять часов утра вдвоем с проводником выехали из Гузерипля через пастбище Абаго на Тегеня. Место это находится у подножья горы Гефо и хребта Пшекиш. Там достраивается дом для зимовки научных сотрудников зоологического сектора.

Едем крутым берегом Малчепы. Чем выше в горы, тем веселее темная зелень пихт. Под деревьями зеленеют купы и целые поляны рододендронов, лавровишни и листья стелющегося по земле ожинника. Яркозеленые, почти желтые стоят папоротники. Стволы деревьев покрыты свежими гирляндами плюща, кустами омелы и пестрят изумрудными и голубоватыми пятнами мха и лишайника. Кое-где попадаются бирюзовые цветы.

В морозном звонком воздухе ясно слышен неумолчный птичий разговор. Сейчас голоса, птиц не те, что в июле, изменилось и пернатое население леса, и поют птицы теперь совсем по-иному, на зимний лад. Мелодический треск, дребезжанье, щелканье, отрывистый свист — вот основной тон птичьего гомона накануне зимы.

Пролетела высоко в прозрачном сухом воздухе стайка красногрудых снегирей. За сеткой обнаженных ветвей мелькнул пестрый дятел.

На черной тропе отпечатки медвежьих следов.

Пастбище Абаго — огромная поляна субальпийского луга — кажется мертвой и пустынной. Сочные, зеленые летом, травы сейчас лежат серые и безжизненные, придавленные к земле ветрами, холодом и недавним снегом.

Все же и здесь, на высокогорье, жизнь продолжает существовать бок о бок со смертью. На теневых склонах — захолодях — зима, и холод, и смерть. Но на выгревах, там, где-ярко светит горное солнце, тепло по-весеннему, цветут крупные голубые колокольчики, летают белые и красные бабочки. По засыпанной снегом тропе на теневом склоне цепочкой протянулись круглые следы дикого кота. Тонкий зеленовато-голубой лед на солонцовом болотце разбит копытами оленей.

Вот острый конус горы Экспедиции. Он с северной Стороны порос березняком и запорошен снегом.

У самого березняка, неподалеку, застыла большая стройная лань. Я придержал лошадь. Среди деревьев мелькнули рыжие тела еще нескольких оленей. Через мгновение на открытое место вышла пара молодых ланок. Они стали рядом с первой ланью и внимательно глядели в мою сторону. Снова какое-то движение в березняке, и на опушке появился огромный олень. Он стал ближе ко мне, впереди ланок, явно охраняя их от опасности. Он вскинул голову, ветвистые рога высоко поднимались в голубом небе. Олени следили за мной несколько минут, затем спокойно повернули к горе — сначала ланки, за ними рогаль — и скрылись в чаще.

Тропа идет северным склоном горы Экспедиции. В пихтовом лесу все зелено. Особенно ярка зелень густых зарослей рододендронов и овсяницы — зимнее пастбище оленей и серн.

Но тропа покрыта зернистым снегом. Он блестит и между кустиками травы. Видны широкие медвежьи, уже заледеневшие следы и отпечатки оленьих копыт. Следы оленей встречаются всюду.

На этом, северном, крутом склоне горы Экспедиции зимой снег не тает и накапливается, деревья от тяжести снежных сугробов у основания изогнуты.

В долине реки Безымянной вода у берегов скована льдом, быстрое течение также несет куски льда. Еще подъем, и я выезжаю на поляну, всю изрытую дикими свиньями. Здесь, их летние пастбища и купалки. Полусгнивший ствол большой пихты кругом опахан кабанами. Они выкапывают тут корни и клубни, добывают червей.

Миновав пихтовый перелесок, я выехал к лагерю Тегеня. Это широкая, поросшая высокой травой и белокопытником поляна. Она со всех сторон окружена горами, покрытыми пихтарником. Лагерь-зимовка представляет собой деревянный домик в одну комнату. Близко от него, под горой, бежит по круглым камням небольшая река Тегинка. Справа от лагеря серебрятся снега на ребристых вершинах Бамбака и Аспидной. Слева — в зелени, голубизне и фиолетовых, отблесках — вздымается Большой Тхач, похожий на гигантский петуший гребень.

В лагере сейчас живут двое: коллектор зоологического сектора и рабочий.

В окрестностях Тегеней встречается много оленей, серн, диких коз, бывают и туры. Но сейчас все они временно отошли: их беспокоит шум вокруг отстраивающейся зимовки. Кроме того, появились в большом числе волки и распугали серн. Вчера здесь видели двух волков, гнавшихся за серной.

В комнате тепло и уютно. Поужинав консервами, ложусь спать. За окном в холодном мраке хрипло хохочет и ухает сова.

Тегеня, 21 ноября

Все же я надеюсь встретить серн. С утра отправился на гору Гефо, где обычно их держится много. Еще несколько дней тому назад здесь видели стадо серн в тридцать голов. Они спускались на пастьбу очень низко. Сейчас у них гон. В это время они разбиваются на небольшие группы и делают частые и длинные перекочевки.

На Тегинке уже лед, и, чтобы напиться, его приходится проламывать.

Поднимаюсь к хребту по южному склону. Всюду высохшая серая трава на корню и зонтичные, высотою больше чем в рост человека. Среди сухой травы краснеют на оголенных ветках примороженные ягоды шиповника. В траве шныряют быстрые зеленые паучки. Вот пробежали две полевки с травинками во рту и скрылись в норе под корнями бурьяна.

Иду опушкой соснового леса с примесью пихт, горного клена и осины. У молодых широколиственных деревьев обглодана кора на стволах и обгрызены нежные концы веток: здесь были олени. На старой разлапой сосне золотятся в солнечных лучах паутинки. Солнце хорошо греет, и кажется, что сейчас лето. В пихтах стучит дятел. В блеклоголубом небе парит сокол.

В стороне от Оленьей тропы, по которой я иду, среди соломенно-желтой мертвой травы то тут, то там бурым пятном выделяется круглая полянка — точо́к, вытоптанный оленем во время рева.

С заснеженных вершин дует холодный порывистый ветер. Под его ударами гудят стволы сосен и кленов. Шумят и ропщут, пригибаясь, вершины деревьев. Но пролетит ветер — и снова тихо и тепло. Спокойная тишина стоит над горами и в глубоких ущельях.

Над черно-зеленой щетиной низкорослых сосен и пихт поднимаются голубые мшистые скалы, похожие на остатки полуразрушенных колонн. В трещинах камней топорщится зеленая трава и пылят желтым огнем какие-то очень мелкие альпийские цветы. За этими скалами мысок пересечен неширокой, но очень глубокой щелью. Перейти через нее нельзя: по другую сторону расщелины — крутой обрыв в причудливых изломах голубовато-серых и коричневых каменных глыб. Вершина его покрыта шапкой сосен. Это крепи, где держатся серны.

Посредине мыска зияет в каменной толще воронкообразный колодец глубиной в пятьдесят-семьдесят метров. Старожилы называют его «Котлом». С большим трудом взобравшись на изогнутый ствол нависшей над Котлом сосны, я заглянул в него: внизу чуть брезжил свет, пробиваясь сквозь отверстия в отвесной осыпи. Тут же, рядом с зевом Котла, в густом переплетении можжевельника, в камнях — нора куницы: на черном перегное у входа — ее следы.

Возвращаюсь по теневому склону, по рябым его снегам. Снег лежит большими лучевидными кристаллами у самых корней травы. Вокруг следы оленей, серн, волка и медведя. Под тяжелой медвежьей лапой снег сильно сдавлен и заледенел. Особенно много следов серн. На прогалинах, в чаще рододендронов снег плотно утоптан десятками копыт и испещрен янтарными пятнами.

В глубине долины дрожит синяя дымка озона. Заходит солнце. Небо в бледноголубых и жемчужно-розовых тонах. По горам, переплетаясь, медленно ползут полосы синих, черно-коричневых и зелено-бурых теней. Подножья гор окутаны сизой мглой. На вершины падают багряно-золотые отсветы.

Тегеня, 22 ноября

Утром вышел с коллектором Василием Александровичем Дементеевым в горы. Небо заволокли свинцово-серые тучи. Накрапывает дождь.

Поднимаемся северным склоном Гефо к «присколкам» — скалистым уступам, на которых днюют серны. Миновали пояс пихт. Выше — зеленая шапка сосновых лесов. Кавказская сосна — могучее красивое дерево. Хвоя ее длиннее и суше, чем у пихты, зелень яркая, с оттенком желтизны. Хвоя пихты темная, до синевы. Ветви сосны подняты, у пихты они опущены вниз.

Опушка соснового леса поросла кленами, ольхой, осинником и рябиной. Ягоды рябины — один из основных кормов куницы с октября и по февраль. В этом году на Гефо рябина не уродилась, и куница ушла в другие места. На земле золотисто-пурпурными звездами лежат опавшие листья клена. Всюду свежие следы оленей и серн.

Здесь, на теневом склоне, почва промерзла и трава присыпана снегом. В прозрачном воздухе чувствуется зимний холодок, но все еще летают бабочки и комары.

Внизу за голубой дымкой тонкого тумана сбегают с гор высокоствольные леса. В иссиня-черном окружении пихт островками поднимаются сквозные, полупрозрачные вершины облетевших широколиственных деревьев. Леса тут почти на треть состоят из бука, осины, ивы, высокогорного клена и кавказского ильма. В этих лиственных островах сейчас жируют медведи и кабаны. Мы поднялись к отвесным, голубым от лишайника скалам. Над ними, на снежном крутом скате, раскинулась цепь кривых берез с густым зелено-коричневым подлеском рододендрона.

Взбираемся по острым ребрам горы к березняку. Идти очень трудно. Приходится осторожно нащупывать ногой малейшую шероховатость на узкой тропе, чтобы не поскользнуться на обледеневшем снегу и не сорваться в ущелье. На самом подъеме виден свежий след серны: она уходила вниз огромными прыжками от какой-то смертельной опасности.

Из поблекшей, белой от инея травы вылетел тетерев. Под моими ногами серым крохотным комочком пробежала мышь-малютка. На голых ветках берез, нахохлившись, сидят стайками красногрудые дубоносы. Их посвистыванье и щелканье сильных клювов нарушают окружающую нас тишину.

Мы долго путаемся в зарослях рододендронов. Нас выручает тропа, проложенная медведем. На снегу отпечатки его широких ступней, как будто человек шел здесь босыми ногами. Посредине большой поляны, вытоптанной медведем в рододендронах, стоит береза, сломанная на двухметровой высоте от земли. В месте излома — следы медвежьих закусов. Муравейник в корнях березы слизан медведем.

Перевалив через хребет, выходим к южному склону. На гриве хребта нас встречают удары холодного ветра. Шумят вершины сосен. В синеющем под нами ущелье раздался протяжный вой волка. Теперь для меня стало понятно, почему ни вчера, ни сегодня я не встретил серн.

Возвращаемся к лагерю. Обратный путь недолог. Спускаясь, смотрю на далекие горы. Там извиваются и плещут под ветром пепельные полотнища снежных облаков, крутится дымное курево буранов. Сквозь вьюжную мглу чуть пробивается тусклый свет заходящего солнца.

Стайка синиц пронеслась к пихтовому лесу. На склоне Пшекиша под защитой старых пихт лежит на поляне олень.

Тегеня — Гузерипль, 23 ноября

Выехал прежней дорогой обратно на Гузерипль.

Над горами клубятся тучи. Клочья серого тумана сползают вниз по склонам. Моросит мелкий дождь.

На снегу, вдоль тропы, узоры бесчисленных следов рассказывают лесные были.

Вот почти след в след пробежали за ланкой пять волков. О том, что это была горячая погоня, говорят широко раздвинутые в беге копыта ланки. Вот большие округлые следы рыси. Она спустилась со скалистых вершин и направляется к Тегеням за сернами. Мягкие подушки рысьих лап чуть оттиснуты на примороженном снегу. Протянувшиеся цепочкой по белизне снега дробные кресты — следы черного тетерева. Цепочка крестов вдруг прерывается: снег вспушен ударом крыльев. Тетерев взлетел. Совсем близко виден след лисицы. Он похож на собачий, но только отпечатки лап меньше.

Метели рассыпают снега над горами. Ниже синеет тяжелая дождевая завеса. Пастбище Абаго окружено молочно-белым туманом. Он быстро надвигается с двух сторон и, словно губкой, стирает березовые лески в низинах, и поникшие травы, и черную ленту оттаявшей тропы. Надо спешить!

На верхней опушке пихтового леса, вблизи туристского домика, на мгновенье, будто легкая тень, среди стволов мелькнуло и скрылось рыжее тело ланки. В лесу влажно, как в теплице. Под пихтами зеленеют кусты рододендрона, лавровишни и узорчатолистого падуба. Стволы отдельных пихт обвиты зеленью лиан так густо, что эти пихты кажутся помесью хвойного и широколиственного дерева.

Дождь усиливается. С отяжелевшей бурки струями стекает вода. Облака спустились низко. Еду сквозь облако. Впереди над тесниной реки Белой неподвижно стоит жемчужно-пепельная стена водяных паров.

Гузерипль, 25 ноября

В Южном отделе заповедника, в Красной Поляне, работает Нишенко. В гражданскую войну он с отрядом красных партизан скрывался в тылу у белых, в горах Черноморского побережья.

Однажды по приказу штаба Нишенко, действуя один, захватил живым и привел в лагерь красных партизан известного белогвардейца — черкесского князя. Нишенко проник к нему под видом странника.

После разгрома Деникина ночью в Красную Поляну внезапно ворвался высаженный на берегу моря белый десант.

Десятки красных партизан, в том числе и Нишенко, были схвачены во время сна. Утром белые повели пленных на скалистый обрывистый берег Мзымты, к месту, где над бездонным ущельем реки изогнулась древняя одинокая сосна. На кривом стволе этой сосны, как на плахе, белые бандиты рубили шашками головы партизанам, одному за другим.

Нишенко был последним. Он отшвырнул конвоиров и прыгнул вниз, в кипящую и воющую пропасть. Бешеная стремнина помчала его, захлестывая пеной и водой, швыряя на дно омутов и на острые камни.

В нескольких километрах ниже по течению шапсуги подобрали на прибрежной гальке обезображенное, с переломанными руками и ногами, тело неизвестного человека. Человек еще слабо дышал. Шапсуги унесли его в горы и стали лечить.

Нишенко выжил.

Гузерипль, 26 ноября — декабря

По горам стелется непроглядный, слоистый туман. Над ущельем реки клубятся и пузырятся белые и сине-сизые пары. С однообразным глухим шумом и плеском без перерыва льет дождь. Кругом в низинах стоят озера зелено-желтой воды. Вечером и ночью свистит и воет ураган. В каменных теснинах гремит Белая.

Двадцать седьмого наблюдался особенно высокий уровень паводка; за долгие годы — это второй по небывалому подъему. Мутные бурлящие волны Белой несут вывороченные с корнем деревья, забрасывают могучие кряжи на вершину утесов-порогов, которые обычно высоко торчат над водой. Грохоча, сталкиваются друг с другом огромные камни, сдвигаемые напором мчащейся с гор тысячетонной струи. Дождь и паводок рождены фенами — теплыми влажными ветрами. Двадцать восьмого в клокочущем тумане вспыхнула короткая радуга, расцветила клубы паров над горами и через несколько секунд растаяла.

На следующий день дождь продолжал лить с неослабевающей силой. Но уровень воды в Белой заметно снизился: высоко в горах выпал снег.

Ежеминутно под дождем и ветром климатолог спускается к реке: следит за уровнем паводка и берет в горластые склянки пробы замутненной илом воды.

Научными работниками заповедника создается своя, очень интересная теория климата.

«Местные», или «малые», климаты и общий, «большой», климат находятся в тесной взаимосвязи и должны в этой живой связи изучаться. Воздушные массы и подстилающая поверхность, то есть климат и орография района, также взаимосвязаны и действуют друг на друга. Воздушные массы заполняют выемки рельефа, текут по ним или упираются в возвышенности, через них переползают, обходят их.

Неразрывна теснейшая связь между климатом, рельефом и растительным миром. Они воздействуют друг на друга, а следовательно, определяют и животный мир.

Эта диалектическая теория климата в огромной степени объясняет «парадоксы», которыми полна здешняя природа. Только она дает правильный ответ на вопросы: почему у некоторых рек южного склона господствует северный режим, и наоборот. Почему наблюдаются одновременно самые низкие и самые высокие модули (показатели) водостока на противоположных склонах одного и того же хребта, когда получается положение, точно хребет «сам себя загораживает». Она совершенно правильно объясняет снижением рельефа глубокое продвижение лесов в степные районы, как это наблюдается у Майкопа: снижение рельефа открывает путь насыщенным водяным паром воздушным массам, идущим от Черного моря, а за ними движется и влаголюбивая лесная растительность.

Гузерипль — Хамышки, 2 декабря

Зима наступила неожиданно, без переходов. Ночью похолодало, подул резкий северный ветер, а утром все горы и леса вокруг были запорошены чистым, сверкающим снегом.

Выехал верхом в Хамышки. Белые молчаливые леса призрачно-пустынны. Среди серо-синих низких облаков видны куски неба нежной голубизны. С ветвей пихт и лиственных деревьев сыплются искрящиеся и переливающиеся всеми цветами снежинки. Кое-где на дубах трепещут под легким ветром зеленые флаги неопавшей листвы. Слышатся редкие голоса соек, синиц и гулкий стук дятла.

Белая залила паводком огромные пространства пойм и сейчас клокочет и роет каменные стены в узких коридорах.

Высоко, над бело-желтыми известняковыми осыпями, над Дахом, летят косяки гусей: на кромке снежных буранов они стремительно мчатся к югу.

Великолепен закат. Черно-синие снизу и багряно-огненные вверху вечерние облака клубятся над опушенными снегом дубовыми лесами на конусообразных горах. Небо по-зимнему замутненное и мягкое. Острая, как крупинка соли, звезда дрожит в мглистой синей дали.

Зима

Гузерипль, 25 января 1938 года

Утром бродил по берегу Малчепы. В вершинах деревьев пищат и возятся синицы. На ветвях белыми хлопьями, лежит снег. Ноги тонут в сугробах. Среди ослепительной белизны снегов вода кажется черной и словно неживой. На берегу много волчьих следов.

У туристских балаганов под буками чернеют свежие следы и покопы диких свиней. Поворачиваю по кабаньей тропе. Свиньи заходили в балаганы. В одном из них они съели пепел на старом кострище. Известны случаи, когда копытные животные — олени, кабаны — при недостатке или отдаленности солонцов отыскивали оставленные в лесу погасшие костры и поедали в них золу. Теперь я сам убедился в этом.

Осторожно идя по следам против ветра, я вскоре набрел на гурт свиней. Сначала я услышал легкий треск слева на крутом склоне, затем заметил неясное шевеление в поросли молодого пихтарника, над которым высились буки и пихты. Затаившись за пихтой, я наблюдал свиней на очень близком расстоянии. Они долго рылись у подножья деревьев. За сугробами и кустами я сначала не мог их видеть, и лишь то здесь, то там над укрытием искрилась на солнце всеми цветами радуги взбрасываемая кабанами снежная пыль.

Первой вышла на поляну старая, свинья. Ее клинообразное серебристо-серое тело, двигавшееся по брюхо в сугробах, было так огромно, что с сгоряча мне показалось, будто это медведь. Моя ошибка неудивительна: в здешних лесах медведи залегли лишь недавно, и следы их встречались на снегу еще несколько дней назад. Вслед за свиньей появились два подсвинка такой же серебристой окраски, как мать. Немного погодя к ним присоединился довольно большой кабан. Он был покрыт черновато-бурой грубой щетиной. Из-под верхней губы кабана торчали загнутые назад клыки. Особенно привлекал внимание «калкан» — мощное утолщение подкожного хряща на загривке, на груди и лопатках зверя, которое делало его похожим на воина, надевшего боевой нагрудник. Калкан служит кабану защитой от смертельного удара клыков в схватках с соперником.

Свиньи передвигались в глубоком снегу с неожиданной быстротой и живостью, непрерывно вспахивая рылом снег и взметая радужные облачка сухих снежинок.

Я свистнул. Кабан мгновенно остановился и повернулся грудью ко мне, высоко подняв рыло и насторожив уши. Хвост его ощетинился и изогнулся злым крючком. Секунда — и весь гурт бесшумно и молниеносно исчез.

Гузерипль, 26 января

Старший сотрудник зоологического сектора Сергей Сергеевич Донауров — молодой талантливый зоолог. Он учился в Казанском университете и уже несколько лет работает в Кавказском государственном заповеднике.

Высокого роста, с цыганским, смуглым лицом и буйной копной волос, он очень похож на васнецовского Алешу Поповича..

Недавно вместе с коллекторами Никифоровым и Дементеевым он ходил для наблюдений за животными по одному из самых трудных маршрутов — в верховья Киши.

Бросив лыжи на Тегенях, они отправились в центр своего района — на Сенную поляну. Ночью пошел снег. К утру намело полутораметровые сугробы. Стоял мороз в 27 градусов, дул сильный ветер. Все вокруг заволок густо сыпавший снег; в четырех шагах ничего не было видно.

Остались на месте пережидать.

За день толщина снега дошла почти до двух метров.

На второй день решили все же возвращаться на Тегеня. Сделали «круги» и пошли. Круги тонули на метр в рыхлых сугробах. Приходилось, вытаскивая их, заодно поднимать столб насевшего на них снега. Пригрело солнце. Начало таять, и люди проваливались по грудь. С пихт падали тяжелые пласты мокрого снега. Все трое промокли до нитки, изголодались, продрогли до костей.

Снова ударил 22-градусный мороз. Одежда, вплоть до белья, заледенела и резала тело в кровь.

Отдыхать было невозможно: замерзли бы насмерть.

У Донаурова сломался снегоступ. Ковыляя, как хромой, Донауров беспрестанно проваливался одной ногой в снег.

Утопая в двухметровых сугробах, исследователи не прерывали научной работы. Они видели, как через щель между Лохмачом и Джемаруком звери откочевывали с занесенной снегом поляны и спускались вниз, в долины рек. Кабаны прокладывали глубокие траншеи; они в полном смысле слова шли под снегом. Почти всем животным удалось уйти.

Так Донауров с товарищами одолел шестнадцать километров. Козлиную поляну, недалеко от Тегеней, длиной в три километра, они едва прошли за пять часов.

Донауров приказал спутникам пробиваться вперед, не дожидаясь его.

Первым на стоянку в Тегеня пришел Дементеев. Он развел костер. За ним дотянулся Никифоров, и последним буквально приполз и, не снимая уцелевшего снегоступа, свалился на полу балагана Донауров. Пятнадцать часов он лежал без движения.

В течение двух дней все трое были больны от страшного переутомления. У всех поднялась температура, но дело ограничилось насморком и кашлем.

На третий день стали на лыжи и вновь отправились к Сенной наблюдать поведение животных в глубоком снегу.

Во второй выход, после метели, Донауров и его спутники застали на Сенной поляне громадного кабана-секача. Он выбрал себе место, поросшее пихтами и буками. Корма было очень много. Жил он на площади в четверть гектара и всю ее изрыл своими траншеями. Он устроил две лежки под старыми большими пихтами. Когда секач был настигнут людьми в одной из траншей, он стал уходить от них в сторону, медленно прокладывая дорогу в глубоком снегу.

Гузерипль — Безымянный балаган, 27 января

Утром мы вместе с Григорием Ивановичем Бессонным и младшим наблюдателем Пономаренко с рюкзаками за плечами поднимаемся в горы.

Дует сильный ветер, порошит.

Входим в буковый лес. Сухой глубокий снег рассыпается под ногами на мельчайшие морозные пылинки. Многоцветными звездочками переливаются они в солнечных лучах. Время от времени беззвучный вихрь, прорываясь между стволами, несет в воздухе долго не опадающую, радужную, тончайшую пелену снежинок, сметенных с веток. Белый ковер снега испятнан кабаньими следами и поколами.

Мои спутники идут размеренно-спокойным и в то же время скорым шагом. Мне кажется, быстроте их ходьбы по снегу очень помогает обувь — поршни из сыромятной кожи. Помимо того, что поршни легки, — у них нет каблуков, и снег не налипает на подошвы. Мне же в тяжелых охотничьих сапогах идти довольно трудно.

Время от времени Григорий Иванович и Пономаренко останавливаются и осматривают капканы и заложенную для волков отравленную стрихнином приваду. Капканы стоят настороженные, и вокруг не видно волчьих следов. Здесь недавно Бессонный со своей охотничьей бригадой взял двух волков и попавшего в капкан дикого кота. Теперь, очевидно, волки избегают этих мест.

Мы вошли в старый пихтарник.

В лесу почти нерушимая тишина: только изредка тонко пискнет синица, да где-то далеко глухо стучит дятел. Над пихтами простерлось бирюзовое небо. Внизу глубокие ущелья налиты яркой синевой. Кое-где в низинах дымится белесый снежный туман. Высоко над нами от плоскогорий Лагонак идет несмолкающий гул: там бушуют снежные бури.

Останавливаемся на пригреве. Солнце припекает по-летнему. На оттаявших местах видна изумрудно-зеленая трава. Снег вокруг усыпан опавшей пихтовой хвоей, крылатыми семенами горного клена. Над снегом поднимаются блестящие продолговатые листья рододендронов и более темные узорчатые, колючие листья падуба. Змеевидные, покрытые сочной-зеленью листвы побеги ожинника стелются над самым снеговым покровом. На стволах деревьев — голубоватые и ярко-зеленые пятна лишайника и мха.

По тропе перед нами ровной цепочкой протянулся совершенно свежий след дикого кота. Он круглый и четырехпалый, с отчетливо оттиснутыми пяточными подушечками. В месте, где был расположен один из капканов, замаскированный снегом и мхом, дикий кот остановился, потоптался в нерешительности и вновь продолжал путь все той же неторопливой походкой. Капкан оказался спущенным.

Вечереет. Закатные лучи солнца ложатся золотыми пятнами на стволы деревьев, окрашивают в горячий, красный цвет высокую стену сине-зеленых пихт. Лес как будто пламенеет в багровом отсвете далекого пожара.

Глубокие снега засыпали путь к Тегеням. Без лыж к верховьям Безымянной нам не пробиться. Сворачиваем с тропы влево, вниз, к перешейку Филимоновой Лысины. Ноги тонут в полуметровом рыхлом снегу. Буквально на каждом шагу приходится с трудом перелезать через упавшие, засыпанные снегом стволы вековых буков и пихт. Перейдя полузамерзший ручей и большую поляну, истоптанную кабаньими и оленьими следами, мы уже в сумерках добрались до ближайшего балагана.

Это шалаш из драни, в его крыше многочисленные щели, и сейчас, когда мы греемся у костра, разведенного внутри балагана, в щели глядит звездное небо.

— Прямо планетарий, — говорит Григорий Иванович Бессонный.

Набросив на плечи свою неизменную коричневую куртку и придвинувшись к огню, он заводит разговор на любимые темы: о зубрах, о волках, о прошлом заповедника и других таких же интересных вещах.

— Григорий Иванович, — спрашиваю его, — как же так? Профессор Филатов пишет, что числа зубров никто толком не знал: может быть, их было сто, а возможно — и до тысячи. В той же книге он утверждает, что уже в 1913 году место, где еще жили зубры, было не больше пятидесяти верст в длину и сорока в ширину. К тому же у зубров были отняты лесозаготовками — в долинах рек — и выпасами скота — в субальпике — лучшие зимовки и весенне-летние пастбища. Очевидно, помимо прямого истребления, зубр быстро вымирал и от этих причин. У Филатова, следовательно, большая неясность. Число зубров в границах прежней великокняжеской охоты никак не могло доходить до тысячи: частота встреч на такой маленькой площади была бы невероятной, да и где могло прокормиться столько этих огромных животных?

Бессонный принимает мои слова, как кровную обиду:

— А я говорю, что их было не меньше тысячи, если только не больше. Я двадцать лет браконьерствовал в великокняжеских угодьях, так кому же лучше знать, как не мне? Где они кормились? А пастбище Абаго, а верховье реки Малчепы, Сенная поляна, южный склон Пшекиша?

Насчет встреч тоже скажу: на одном пастбище Абаго паслось тогда не меньше шестидесяти зубров. Их одновременно стреляли в трех-четырех местах: на Мамаевом солонце, на пастбище Абаго, на Сенной поляне, и везде зубров была масса. Много зубров погибло от болезни в девятнадцатом году. В то время охотники везде натыкались на трупы зубров, — в одном месте бывало до восьми, а то и больше трупов. Очень вредили зубрам волки. Они уничтожали телят. Сейчас волки опять расплодились в заповеднике. Я думаю, их здесь не меньше трех сотен охотится. Я недавно ходил в обход с младшим наблюдателем Подопригорой на Скаженный хребет. Там весь снег истоптан волками. Судя но следам, на Скаженном хребте держится не меньше двадцати пяти волков…

Стрелял я зубров потому, что нужда заставляла. Я жалел их и бил только по необходимости. Всего я сам добыл шесть зубров, а было много таких охотников, которые безжалостно их уничтожали во всякое время во множестве; в сезон брали на ружье до двадцати голов.

Жил в Майкопе такой человек — Самонин, владелец кожевенного завода. Он давал мне заказ на зубровые шкуры. Плата была двадцать пять рублей за шкуру. Самонин делал из зубровых шкур сбрую: хомуты, уздечки, шлеи. Лучшие кожи шли на приводные ремни для молотилок: две кожи на ремень. Брал Самонин за один ремень двести пятьдесят рублей. Так он наживался на нашем браконьерстве.

Зубры были огромные звери — до сорока пудов и больше. Одна шкура весила шесть-семь пудов. Снимешь ее, а унести не можешь. Приходилось увозить на лошади, да и то в два приема, разрезая шкуру пополам. Раз я убил в июле жирного зубра-быка. Себе я взял, кроме шкуры, пуда три мяса, а потом еще восемнадцать человек забирали мясо, и каждому пришлось не меньше, чем мне.

Летом мясо зубра очень вкусное, ну, а зимой действительно хуже. Неправда, что мясо зубра несъедобное, бузиной отдает или еще чем-то. Я-то уж хорошо это знаю.

Вот ты, Пономаренко, зря говоришь, что браконьеры вырезывали из шкуры зубра несколько ремней, а остальное бросали. Так поступали с оленями. У оленя, верно, вырезывали два или три лучших ремня со спины да прихватывали рога. С зубром же было по-другому: забирали все, оставались одни кости…

Слушая Бессонного, я вспоминаю историю уничтожения другого гигантского быка — северо-американского бизона.

Существует книга на английском языке, изданная в 1899 году, под названием «Последний из великих разведчиков» (Буффало Билль). Написана она сестрой полковника Коди (Буффало Билля) — Элен Коди Уитмор, в сотрудничестве с писателем Зейн Греем.

В этой книге изображается в прикрашенном виде жизнь легендарного охотника на бизонов Вильяма Коди, получившего от своих товарищей по профессии кличку «Буффало Билль», то есть «Буйволиный Билль» (американцы называют бизона — «буффало», буйвол). Факты, рисующие «подвиги» Буфалло Билля и ему подобных, бросают яркий свет на историю почти полного исчезновения бизона с лица земли.

Вот что в заключение говорят авторы книги (выписка эта со мною в рабочем блокноте, и я читаю ее наблюдателям вслух):

«В 1859 году, только тридцать лет тому назад, поезд Канзасской линии Тихоокеанской железной дороги был на восемь часов задержан проходившим через полотно впереди паровоза огромным стадом бизонов. Но железная дорога открыла легкий путь в прерии сотням „спортсменов“, которые хищнически убивали этих благородных животных исключительно из-за их шкур, на которые существовал широкий спрос. С 1868 по 1881 год лишь в Канзасе было заплачено 2 миллиона 500 тысяч долларов за скелеты бизонов, собранные в прериях и проданные на предприятия по выработке углекислоты. Это составляет в общем 31 миллион бизонов, убитых на территории одного штата.

Насколько мы знаем, из бесчисленных тысяч бизонов, бродивших в прериях еще совсем недавно, к моменту, когда пишется эта книга, только одно стадо бизонов в 20 голов сохраняется в частном парке».

Разговор умолкает. Укладываемся спать.

Ровным ярким пламенем горят большие буковые поленья. Вверху, под дощатой крышей балагана, свиваются в живой клубок черные ночные тени и синий душистый дым костра. В щель пробиваются острые лучи белой, будто заиндевевшей звезды.

Безымянный балаган, 28 января

Еще не рассвело, но где-то высоко в пихтах, просыпаясь, пискнула невидимая птица, за ней другая, третья, и вот лес уже оглашается разноголосым свистом, писком и трещаньем. Через несколько мгновений птичий хор разбивается на отдельные голоса и стихает.

Взошло солнце. Высоко над сине-зелеными пихтами встают серебряные вершины Пшекиша. Утренний свет вспыхивает голубыми и розовыми длинными иглами на блистающей белизне снежных полян и сугробов.

Зимний лес кажется пустынным и мертвым. Глубоко в щелях среди камней, в норах под корнями, в прелой трухе дуплистых деревьев лежат окоченелые ящерицы, медяницы, ужи и гадюки. Крепко спят лягушки, зарывшись в мягкую тину на дне ручьев и луж. В своих подземельях и дуплах дремлют ожиревшие за осень барсуки и полчки и висят вниз головой, сцепившись в огромные гроздья и согревая друг друга, летучие мыши. В устланной травами пещере или в снеговой берлоге под шихтой, сладко посасывая лапу, видит сны медведь. Под корой буков и пихт, грабов и кленов, в трухлой мякоти гнилых пней, словно мертвые, костенеют бабочки, мухи, жужелицы, усачи.

Но безжизненность зимнего леса обманчива; Пригрело солнце, и скромная серая бабочка, порхая, пролетела над снегами. Вслед за ней спешит странное длинноногое насекомое — не то комар, не то крылатый муравей.

Местами на ослепительно белой пелене видны темные проталины-отдушины: то, проточив теплым дыханием глубокие снега, тянутся к свету и воздуху растения-зимовники. Здесь, в затишье подснежных пещерок, зеленеют цикламены, вейник, ползучий ожинник, остролистая овсяница. Это зимние зеленые пастбища копытных обитателей заповедника: оленей, серн, косуль, туров. Вот, защищенный с севера рододендроном и пушистым сугробом, греется на солнце кустик земляники, покрытой изумрудно-свежими листками, а рядом, в протаявшей черной ямке в снегу, какое-то незнакомое растение выпустило вдоль тонкого стебля десятки мельчайших листьев и таких же крошечных бледноголубых колокольчиков.

Снег на открытых полянах пышнее и глубже.

Снова признаки жизни: на молодом высокогорном клене объедены кора и нежные побеги. На снегу под кленом — следы оленей. Немного дальше в сугробах протоптана каким-то грузным зверем целая тропа: в глубокой борозде — отпечатки широких и коротких копыт с небольшими копытцами-«папорками» — позади. Кабан! Заросший буро-черной щетиной, матерый секач ночью и на, ранней заре прогуливается здесь в одиночестве, роет длинным рылом снег, вскапывает землю, добывая буковые орехи и разные клубни. То тут, то там лежат валки влажной ржаво-коричневой листвы, выброшенной из-под снега, и полулуньями чернеет взрытая земля..

Поднимаюсь от кабаньей тропы по крутому склону. В сотне шагов повыше, среди бурелома, у основания обрывистых утесов — «присколков», протянулся по снегу отчетливый, очень свежий след рыси. Он такой же круглый и четырехпалый, с подушками сзади, как у дикого кота, только раз в пять крупнее. Рядом шла другая рысь, как видно, молодая, так как следы значительно меньших размеров. Вскоре следы рысей пересекли кабанью тропу и дальше уже печатаются на ней: рыси охотятся на секача.

Решаю тропить рысей. Вот они скользили между деревьев, едва не задевая стволов, осторожно перебирались через заснеженный валежник, а вот тут поднялись на присколок… Две овальные вмятины в снегу на вершине осыпей, у самого отвеса, говорят, что рыси здесь залегали, быть может, подкарауливали добычу. Отсюда следы повернули обратно, вниз, по направлению к нашему лагерю, и вначале идут рядом с прежним следом. Рыси на этот раз крались еще медленнее и осторожнее. В одном месте они перебирались через запорошенный снегом огромный ствол упавшей пихты. Измеряю расстояние между отпечатками задних лап старой рыси, оставленными на стволе, и следами передних лап на снегу в месте спуска: больше метра. По пути к нашему балагану рыси дважды затаивались. В одной из лежек, там, где находилась морда рыси, снег испятнан ржавыми брызгами крови. Другая лежка — метрах в пятидесяти от балагана. Следы рассказывают, что рыси подкрадывались, почти ползли на брюхе к сугробу, залегли за ним и, прижавшись всем телом к снегу, чуть поднимали головы, вглядываясь в балаган.

Следы рысей снова повернули вниз, в поросшее пихтами и буками ущелье. Но теперь не видно четких отпечатков четырехпалых лап. Снег вдоль пути рысей вспушен прерывистыми бороздами. Звери уходили огромными прыжками.

Передо мной, как на ладони, наш лагерь. В морозном воздухе разносится звонкий стук топора. Свалив мертвый бук, Бессонный колет его на дрова. Вот что испугало рысей!

Окликаю Бессонного, и мы вместе продолжаем тропление. Шагах в двадцати рыси разделились: молодая направилась в гору, а старая скатилась бешеными прыжками с крутизны в бурелом. Перелетая через упавшие стволы, через пни и незамерзшие ручьи, она промчалась по ущелью и поднялась на противоположный склон. Проследив ее еще около километра, возвращаемся к лагерю.

Наш путь пересекают следы трех косуль: на насте чуть заметен оттиск маленьких острых копыт. Немного дальше мы наталкиваемся на глубоко выбитую в снегах тропу все того же кабана-одинца. Кабан гулял не один: за ним кралась рысь, очевидно, самец, так как следы очень велики. Рысь шла за кабаном буквально по пятам. Круглые отпечатки кошачьей лапы, такие же свежие, как и те, что мы только что видели, ложатся точно, след в след, в оттиск кабаньих копыт.

В двух местах рысь шла снегами напрямик, срезая кабанью тропу и отжимая секача в полуметровые сугробы, к скалам, где затаились две другие рыси. Полметра — предельная для кабана глубина снега, и ясно видно, как тяжело двигался секач, пробиваясь сквозь сугробы.

У старой пихты, на самой вершине подъема, след рыси оборвался. Огромный скачок назад, под уклон, прочь от кабаньей тропы, свидетельствует о сильном и внезапном испуге: наш балаган всего в каких-нибудь сорока метрах.

— Это одна семья рысей, — объясняет Григорий Иванович. — Они сообща гнали кабана. Не будь нас, пожалуй, и прикончили бы его.

Вечером беседуем, собравшись вокруг пляшущего пламени костра. По стенам балагана скользят дрожащие тени и отблески огня. Григорий Иванович лежит лицом к костру, на пихтовой хвое. В его глазах вспыхивают желтые искорки. Резко выделяющиеся при свете костра скулы, тонкие, сжатые губы и, словно высеченный из камня, подбородок делают Бессонного похожим на индейца.

Вспоминая тропление рысей, он говорит:

— Вот ту рысь, в чьей лежке мы видели кровь, должно быть поранил кабан, не иначе. Если бы рысь держала в зубах мясо, на снегу что-нибудь да осталось бы, кроме крови.

Пономаренко подтверждающе кивает головой: — Кабан — не олень. Он сразу залезает под валежину, сшибает рысь. Хорошо еще, если после этого у нее цела останется голова. Олень — тот шею держит высоко, раздвигает рогами ветки, ломает сучки, значит, спасает рысь, а та сидит у него на загривке, дерет ему шею. На тех рысей, что лошадей у нас разорвали, я клал отраву — стрихнин. Взял я на приваде не рысей, а орла-бородача: отравился он. Огромный был орел — два метра шестьдесят сантиметров в размахе. Орел этот теперь в коллекции зоологического сектора.

Михаил Сафонович сдвигает на затылок непомерно большую ушастую шапку из шкуры косули и продолжает:

— У нас на Кише, на Терновой поляне, рыси заели трех лошадей. Большой вред они делают. С кабанами тоже горе. Летом я был огородником на Кише. Слышу — у всех один разговор: «Здесь ничего не родится, мороз убивает». Я посмотрел — земля чистое золото, как не родится? У меня есть свои способы, простые, крестьянские. Мой отец был садовником и огородником. В тридцатом году я вступил в колхоз и сам межу выкорчевывал, чтобы даром ни один клочок земли не пропадал. Посеял я огород на Терновой поляне и дал кишинцам в конце лета сорок пять тонн разных овощей. Хорошо уродилась и картошка. Пришло время копать ее — повадились на огород дикие свиньи. Ну, хоть ты что хочешь — каждую ночь роются. Мы и на засидках караулили, слышно, как в траве свиньи пыхтят — трава густая, высокая, — однако, на огород не выходят, нас чуют. Только маленькие туда-сюда шмыгают, схватят картофелину — и обратно. И смех, и грех. В ведро стучишь, из ружья дробью стреляешь — никакого внимания. Много картофеля они у меня перепортили. А в зоосекторе сомневались, говорили, что дикая свинья не любит картошки: так, мол, у Динника написано.

— Вот и про кавказского медведя некоторые научные работники думают, что он питается только травой да козявками, — прерывает его Бессонный, — а я видел, как медведь забрался в логово свиньи, передушил всех поросят: их было пять. Свинья бегает кругом, как сумасшедшая, визжит, ничего не может сделать… А медведь орудует.

Тишкова балка, 29 января

Мы вышли утром по направлению к пастбищу Абаго. Тропа поднимается круто. Над темной зеленью пихт белеет шапка Пшекиша. Кругом расстилается пороша сверкающих снегов. На снегу просыпаны иглы пихтовой хвои, крылатые плоды горного клена и какие-то семена, похожие на живые существа, — мохнатые и словно окрашенные кровью. Снежные поляны испятнаны десятками следов. Вот перешла через тропу рысь. Должно быть, это было вчера, так как рысий след слегка расплылся под действием солнечных лучей. Вот между пихтами протянулись продолговатые когтистые следы куницы желтодушки, а здесь пробежали при косули. И снова следы другой куницы. Рядом виден глубокий след двух оленей. Еще дальше — очень свежие отпечатки рысьих лап, следы пяти косуль и пяти диких свиней.

Высоко в опушенных инеем деревьях пищат и свистят на разные голоса красногрудые снегири, дубоносы, черноголовые синицы, зяблики. Злобно, по-кошачьему, шипит потревоженная сойка.

В одном месте Бессонный останавливается под невысоким буком. На обломанном сучке дерева, как будто грозя пустыми глазницами, желтеет кабаний череп. Бессонный наклоняется и, подняв с земли два выпавших клыка, передает их мне. Во время своих бесконечных скитаний по лесам заповедника Григорий Иванович подобрал и развесил на деревьях «до случая» немало зубровых, медвежьих, кабаньих и оленьих черепов, и такие «кладовые» у него повсюду.

Григорий Иванович показывает мне неподалеку большую дуплистую пихту. В обросшем лишайниками и мхом стволе пихты два отверстия: одно — естественное, сравнительно небольшое — на уровне груди человека; другое — широкое, квадратное — прорублено топором почти у самой земли. Во время гражданской войны здесь прятал оружие отряд партизан. Через верхнее отверстие в дупло спускали винтовки и патроны, но потом их нельзя было вытащить, И пришлось прорубать отверстие внизу ствола.

Мы пересекли туристскую тропу и поднимаемся по южному склону пастбища Абаго на высоте тысячи пятисот метров. В верховьях Тишковой балки перед нами открывается «выгрев» — залитая горячим солнечным светом большая поляна. Выгрев сплошь покрыт высокой сухой травой. Это сено на корню, которым питаются зимой копытные животные. Среди травянистой поросли вкраплены темнозелеными островками рододендроны и падуб. Во многих местах поляна изрыта дикими свиньями: в траве чернеют недавние покопы и лежки. Выгрев сползает гигантским суживающимся книзу языком до самого дна балки. Окруженный снеговыми сугробами, он кажется еще солнечнее и зеленее. В таких местах зимой держатся серны, туры, олени, спасаясь от снегопада, пронзительных горных ветров и бескормицы.

По другую сторону балки виден заваленный снеговыми надувами крутой северо-западный склон пастбища Абаго. Здесь, в захолоди, снега гораздо больше. Полупрозрачные тени скользят по склону. Выше, на полянах, между купами старых буков и пихт, в беспорядке разбросаны упавшие стволы и торчат невысокие, похожие на веники, кусты клена и горной ивы. Еще выше над хребтом поднялись белые и ярко-бирюзовые вершины Тыбги и Атамажи. В мутной голубизне неба неподвижно висят опаловые облачка.

На почти отвесные осыпи противоположного склона вышло из пихтарника стадо серн — семь взрослых и два теленка. Медленно пересекая поляну, они паслись на ходу. По временам они приостанавливались, делали три-четыре коротких скачка и вновь осторожно, тихо продвигались дальше. Затем они разделились: четыре ушли вниз, в кусты, а пять, дойдя до середины поляны, вдруг, словно испуганные каким-то зверем, стремительными прыжками поднялись в гору и скрылись в густом пихтовом лесу.

Вскоре одна серна, из тех, что спустились вниз, вышла на поляну, пересекла ее и залегла за большой пихтой.

Прошло минут пятнадцать-двадцать, и там, где скрылись пять серн, снова появились на виду, как будто выросли из-под земли, две. Они застыли между редкими деревьями на опушке, высоко подняв головы и прислушиваясь. Потом осторожно, неторопливо направились к серне, залегшей за пихтой. Еще минута — и из лесу поодиночке начали выходить остальные.

Одни прерывистыми скачками поднимались к пихтам, останавливаясь время от времени, чтобы сорвать сухую траву, другие медленно передвигались по поляне, низко опустив головы к земле. Телята грызли кору и побеги на молодых деревьях.

Несколько серн легли в кустах. Перед тем как лечь, они ударяли два-три раза копытами передних ног по снегу, словно расчищая место для лежки.

Отчетливо были видны их загнутые назад небольшие черные рожки, поросшие зимней коричнево-рыжей шерстью, широкогрудые, короткие и сильные тела, крепкие ноги. Когда та или другая серна поворачивалась к нам спиной, в глаза бросалось «зеркало» — белое пятно на задней стороне бедер, полумесяцем окружающее куцый хвост.

Прошло около часа, и все серны, одна за другой, скрылись в пихтах. Больше они уже не появлялись: очевидно, ушли на дневную лежку.

С выгрева мы повернули направо, к Малчепе. Солнце греет все сильнее. С пихт тяжело падают на землю комья мокрого снега. Насыщенный влагой, ноздреватый снег на тропе очень затрудняет ходьбу. Он набивается между каблуком и подошвой, спрессовывается в кусок льда и делает неверным и даже опасным каждый шаг. Нога соскальзывает с оттаявшей травы и сырых корней. Приходится внимательно выискивать место, куда поставить ногу; чуть заметная ямка, выбитая в камнях копытами серны или кабана, кажется спасеньем. Вдобавок ко всему, тропа во многих местах перегорожена упавшими стволами буков и пихт. Бессонный, с помощью которого я перебираюсь через валежины, утешая меня, называет эту чертову крутизну «маленьким склоном».

Вообще Бессонный великолепно выбирает дорогу. Если бы не хитрые и на первый взгляд непонятные зигзаги, которые мы с Пономаренко проделываем вслед за ним, я в своих тяжелых охотничьих сапогах так и не выбрался бы отсюда.

Бессонный ходит, как медведь. Чуть сгорбившись под рюкзаком и винтовкой, он ступает неторопливо, как будто даже тяжело, а на самом деле — легко и быстро. В рыжих суконных гамашах и разбухших от влаги сыромятных поршнях ноги его кажутся мохнатыми, как медвежьи лапы. Бессонный — в своей неизменной буденовке и коричневой куртке, поверх которой надет синий ватник с обгоревшей правой полой: след ночевки в балагане у костра.

Пономаренко обут и одет почти так же, но на голове его — огромный треух из шкуры дикой козы. За спиной — рюкзак, за поясом-патронташем заткнут топор. Винтовки у Пономаренко нет. Стянутая патронташем талия его стройна и гибка, как у горца. В походке Пономаренко — большая легкость и какое-то своеобразное изящество.

Мы поднимаемся правым берегом реки Малчепы, по течению. В глубине ущелья слышен нарастающий гул стремительной воды. Тропа поворачивает мимо блестящих, похожих на уголь, осыпей шиферного сланца. Из аспидно-темной отвесной стены сочится тонкая струйка, стекая в неглубокую впадину в камнях. Снег вокруг впадины истоптан сернами до того, что превращен в лед. Сверху и снизу склона к впадине ведут многочисленные следы серн. Это их излюбленный солонец. Я пробую воду: она очень солона и по запаху напоминает нарзан. Приторно-соленый привкус долго потом чувствуется во рту.

Начинается спуск. В сотне метров от сернового солонца видна кабанья лежка — чернеющая среди снега большая овальная выемка в земле, оглаженная рылом и телом кабана. Неподалеку мы наткнулись на следы только что пробежавшего гурта диких свиней в десять голов и другого гурта — голов в двадцать. Свиньи, повидимому, были вспугнуты нами и мчались изо всех сил. По пути их бегства снег распахан широкими и глубокими грязночерными бороздами. Всюду вдоль кабаньей тропы и по сторонам от нее, под буками, темнеют в снегу полулунья вскопанной земли и валки смешанных со снегом намокших листьев.

Еще дальше по тропе, в низине, через которую протекает ручей, нам встретились кабаньи купалки. Вся обширная низина похожа на пашню: так она изрыта и исхожена десятками свиней. Снега здесь почти нет, и только между черными комьями и кочками, в сделанных кабанами углублениях — купалках, видны оконца мутной воды. Здесь валяются, по уши в грязи, дикие свиньи: очевидно, они охотно купаются и зимой. Тут же, в двух десятках метров выше купалок, находятся и кабаньи солонцы — истоки ручья, в ложбине которого расположены купалки. Следы посещений здесь также многочисленны, как и на солонцах серн. По вкусу и запаху вода в кабаньем солонце сходна с серновыми солонцами, но содержание солей в ней значительно меньше. Как говорит Григорий Иванович, в суровые зимы минеральные источники замерзают на пятнадцать-двадцать сантиметров, и тогда кабаны грызут солоноватый лед.

Сделав за день около десяти километров, мы еще засветло пришли к месту нашей ночевки. Балаган сколочен из новой, еще белой драни в форме неправильного четырехугольника. Крыша несколько скошена в одну строну — для стока воды. Балаган построен Бессонным и другим наблюдателем в октябре прошлого года, потому и назван Октябрьским. Балаган расположен на речной террасе, в нескольких десятках метров от Малчепы.

У двери балагана на снегу видны следы дикого кота. Они оказались и в самом балагане — на пепле старого кострища. Кот был привлечен сюда остатками пищи и мышами.

Бессонный и Пономаренко в полчаса заполнили все углы буковыми и пихтовыми горбылями и развели жаркий костер. Бук был сыроват. Пришлось пустить в ход пихтовые поленья и на растопку — сосновые ветки. От этого балаган затянуло густым смолистым дымом, а затем, когда разгорелась пихта, поднялась неистовая стрельба. Пылающие искры с треском взвивались к потолку, сыпались на нас, угрожая превратить в решето нашу одежду: кое-где в самом деле она уже начинала тлеть. К счастью, скоро загорелись подсушенные на костре буковые дрова, стрельба прекратилась, и яркое ровное пламя осветило балаган.

Порывшись в темном закоулке, Бессонный достал хорошо сохранившийся медвежий череп. Это дало повод Григорию Ивановичу и Пономаренко для оживленного разговора. Пономаренко утверждает, что в заповеднике встречается почти белая, «серебристая» разновидность медведя. Однажды Пономаренко проходил в альпийской зоне, недалеко от большого снежного пласта. На снегу ничего не было видно. Вдруг Пономаренко приметил какое-то слабое движение, и перед его глазами очутился совершенно белый медведь, которого только с трудом можно было различить на снежном поле. Григорий Иванович согласен с Пономаренко.

Запас «звериных историй» у обоих наблюдателей неисчерпаем.

Григорий Иванович рассказывает, что два-три года тому назад, в снежную зиму, тридцать оленей, спасаясь от голода, зашли в один из поселков апшеронских нефтяных промыслов. Рабочие приютили истощенных животных в сараях и кормили до наступления хорошей погоды. Олени были очень доверчивы и вели себя, как домашний скот. Когда потеплело и снег стаял, олени один за другим стали выходить на улицу, нюхать воздух и, как ветер, уносились в окружающий лес. В ту же зиму сотни диких коз спустились по реке Пшехе в армянский поселок, набились во все дворы. Так же, как олени, они спасались у человека до наступления оттепели. Нужно сказать, что при этом был только один случай, когда человек убил доверившееся ему животное.

Малчепа — Гузерипль, 30 января

Утром, в шесть часов, мы были разбужены криками сов. В лесу было еще совсем темно. У самого балагана надрывалась неясыть, ей вторила другая, третья. Совиный стон и хохот гулко разносились повсюду и замирали во мраке. Эта перекличка продолжалась около получаса, затем наступила глубокая предрассветная тишина.

Поднялось солнце. Пономаренко успел сходить на Малчепу. На снегу у реки он видел свежий след матерого волка. Мы сидим в балагане. Из щелей в стенах тянет зябким утренним холодком. Подбрасываю в костер буковых поленьев и ставлю на раскаленные угли закопченный чайник. Пока греется чай, Пономаренко рассказывает о своей любимой Терновой поляне.

— Когда сова охотится ночью, она трещит и щелкает клювом, скрегочет. Птицы со страху взлетают, и сова тогда их ловит. Сова скрегочет еще, чтобы напугать своего врага — зверя или человека. Сова и сойка — самые злые губители птиц. Они беспощадно уничтожают яйца и птенцов. Полезет бывало мой сынишка утром посмотреть на гнезда шпаков, дроздов, а там нет ни яиц, ни птенцов, одна скорлупа или пух в крови — сова поработала.

Во́рон — хитрая и осторожная птица. Ко мне на огород, на Терновой, повадились два ворона клевать арбузы. Если увидят меня с ружьем, снимутся, улетят на Косую поляну (там падаль была) и больше в этот день не явятся. Жили они в присколках, на вершине Пшекиша. Летали вороны всегда парой в одно и то же время — утром на огород, оттуда на Косую до самого вечера, а перед закатом отправлялись на ночлег, в скалы. Когда они летят, кричат глухо, скрипуче: «кроу-кроу!» Видят во́роны очень далеко. Один раз они сидели на поляне, метрах в шестидесяти от меня. Я ел хлеб. Мне нужно было взять неподалеку ведерко. Положил я кусок хлеба на траву. Только отошел на несколько шагов, вдруг слышу сзади свист, будто сильно бросили камень или палку. Я глянул, а это во́рон, как молния, налетел на хлеб, схватил его, взвился — и был таков. Во время пахоты вороны ходят за мной по борозде, червей собирают. Сами они большие, черные, блестящие.

Когда созрели арбузы, стал кто-то пошаливать у меня на огороде, глядишь, каждый день проедены два-три арбуза. Сначала я подумал на оленя или волка, потом решил, что это косуля: у нее узкий рот, у оленя же рот широкий, а волк, тот так грызет, что сразу кило отхватит. Я показываю испорченный арбуз научным работникам. Они говорят тоже, что это коза. Стал я караулить, но долго ничего не мог подметить. Только раз рано утром смотрю: сидят мои два во́рона на огороде и долбят клювами арбузы: стук стоит кругом. Вот, оказывается, чье это дело. Много они проклевали арбузов, а все же я очень полюбил своих воронов. Когда я уходил с Терновой, так просил не стрелять их.

Там же, на Терновой поляне, привыкли ко мне четыре косули. Они паслись метрах в ста от меня, а то ближе, и не боялись. Я покуриваю, а они смотрят на меня, щиплют траву или балуются: становятся на дыбки, брыкаются, как жеребята. Спали они совсем близко за хатой. Поздно осенью одна из них утонула в Кише: должно быть, волки загнали.

Олень часто спасается от волков в воде, но он высокий и сильный, не потонет. Зато зимой волки загоняют оленей на лед и там их режут…

…В двенадцать часов дня мы отправились в обратную дорогу на Гузерипль. Идем кабаньими тропами через поляны, сплошь изрытые дикими свиньями. Мне уже не раз приходилось замечать, как звери пользуются чужими тропами. Вот и сейчас на кабаньей тропе — следы дикого кота. Он прошел впереди нас недавно. Отпечатки его лап, особенно на чистом снегу, покрывающем упавшие стволы, через которые перелезал кот, еще не успели расплыться под лучами солнца.

Мы идем попрежнему правым берегом Малчепы. Внизу, под крутыми осыпями, шумит река. В нее стекают со склонов бесчисленные ручьи. Их стылая вода кажется черной среди источенных солнцем рыжих снегов.

Становится почти жарко. С деревьев срываются комья мокрого снега, тяжело ударяясь о землю.

Сине-черные пихты, высокие серебристые буки обвиты свежими гирляндами плюща и омелы, испещрены изумрудными мхами, голубовато-серыми и белыми лишайниками. У подножья буков и пихт в тающем снегу стелется колючий ожинник, ярко зеленеют узорчатые папоротники и лесная овсяница, среди которой темнеют коричнево-зелеными пятнами рододендроны, лавровишня и падуб.

В вершинах деревьев слышен свист и писк мелких птиц. Пронзительно кричит черноголовая сойка. Подобно сороке, сойка своим криком встречает появление человека или зверя. И сейчас там, где кричала она, на снегу видны следы дикой кошки с котенком, только что пересекших нашу дорогу.

Для сокращения пути бросили тропу и вступили в заросли высокого рододендрона. Они так густы, что нам приходится долго путаться и кружить в поисках прохода. В этих непролазных чащах, по словам Григория Ивановича, поросята диких свиней спасаются от волков.

Снова следы дикого кота. Он охотится на кустарниковых полевок; об этом говорит разрытый котом мышиный ход в снегу.

На выгревах все горячее припекает солнце. Все чаще тяжело падают с ветвей мокрые снежные комья. В воздухе летают бесцветные бабочки и долгоножки. То там, то здесь под прикрытием сугроба на оттаявшем клочке черной дымящейся земли ярко зеленеет тонкий стебелек молодого растения. Кажется, что он пробивается сквозь снег и растет на глазах…

Весна

Даховекая — Гузерипль, 21 апреля

Рано утром я выехал верхом из Даховской на Гузерипль.

Земля за ночь затвердела, как железо. В морозном воздухе далеко разносится цоканье копыт. Начинает пригревать солнце. Синеватая корка, льда на лужах и выбоинах по тропе оттаивает, прогибается под ногами коня и с хрупким хрустом раскалывается на слюдяные треугольники и звезды. С крутых гранитных стен ущелья падает сверкающий дождь капели. По мельчайшим трещинам, тихо журча, словно разговаривая между собой, стекают тысячи ручейков.

Все горячее солнце, все звонче говор ключей. Пенясь и гремя, с гор бегут мутные потоки раскованной солнцем воды. На черных, как бархат, проталинах остро и радостно вспыхнули голубые, золотисто-желтые, красные огоньки первоцветов. По-весеннему вызывающе-громко кричит сойка. Не умолкая, свистят и звенят деловито гомозящиеся в ветвях дрозды и синицы. Ударяя толстым клювом в сухой сук, выбивает быструю дробь дятел, и вдруг остановится, склонив голову набок, и прислушивается, будто дивится собственной силе. Где-то далеко в лесу стонет и рокочет дикий голубь. Однозвучно кукует кукушка.

Деревья еще голы. Но на ветках уже набухли сердцевидные, в нежном пуху почки, и от этого кажется, что леса впереди и по сторонам тропы затянуты тонкой завесой зеленого дыма. Осыпанные мелкими желтыми цветами, кусты кизила горят и не сгорают и перебрасывают пожар цветения с хребта на хребет, из долины в долину. Над кустами кизила, переливаясь всеми (красками радуги, трепещут живым облаком бабочки и мотыльки. Густо гудя, черно-желтые мохнатые шмели пронизывают воздух, как пули.

Солнце и весна наступают по всему фронту. Снег прячется за каждым камнем, припадает к каждой морщине земли. Он медленно отползает по расселинам вверх, туда, где еще все бело, где нависли подточенные солнцем карнизы и козырьки лавин, где клубятся и воют последние свирепые бураны.

На плоских речных террасах стоят спокойные большие озера. Мой конь бредет по брюхо в воде. Местами он почти плывет. Над водой, как руки утопающих, поднимаются нагие ветви кустов. В неподвижной, освещенной до дна желто-зеленой глуби мгновенными тенями проносятся стайки мальков. Сквозь прозрачное тело самых младших виден скелет и темнеет нитка внутренностей. Выпуклые золотисто-черные глаза мальков как будто прикреплены к этим нитям и потому кажутся непомерно большими. Вспугнутые мною лягушки прыгают в воду, закапываясь в ил, и каждый раз на дне взрывается клубочек мути. Парную поверхность разлива бороздит толстый серый уж. Голова его высоко поднята, и от ее гладкой чешуи, ослепительно блистая, отражается солнечный луч.

Гузерипль, 22 апреля

Вместе со старшим лесничим заповедника Владимиром Николаевичем Степановым мы с утра бродим по лесу, поднимаясь выше и выше в горы. Степанов — энтомолог, специалист по златкам. В Кавказском заповеднике он работает совсем недавно, но успел уже найти несколько видов златок, не известных науке.

В лесу тепло и влажно. Лиственные деревья еще совсем голы. На земле бурым толстым ковром лежат прошлогодние листья и травы. Им долго тлеть, пока они не рассыплются на мельчайшие частицы и не превратятся в жирную, плодоносную почву. Местами обнажена бархатно-черная, напоенная талой водой земля.

Здесь горят всеми огнями ранние цветы. Золотисто-желтая кавказская примула, кремовые анемоны, голубой подснежник, розовато-фиолетовый цикламен. Но и там, где все придавлено грудами покоробившейся ржавой листвы, сквозь ее толщу пробиваются к солнцу еще не раскрывшиеся, похожие на красные и синие копья чашечки цветов и нежнозеленые ростки молодых буков и пихт.

В воздухе порхают пестрые бабочки. Вот, радостно трепеща крыльями с четырьмя радужными пятнами на каждом, пролетел большой коричнево-красный «павлиний глаз». Ему наперерез мчится желтая лимонница. Узорным парашютом плавно опускается на голубой цветок подснежника ванесса «це» альбум. Эти бабочки зимуют во взрослом состоянии и весной появляются первыми.

В сине-зеленой хвое пихт, в сквозной сетке обнаженных ветвей лиственных деревьев суетятся птицы. Звенят птичьи голоса. Шумит в вершинах сырой весенний ветер.

Сплошной ковер прошлогодней листвы прорезан черными лентами звериных троп. На податливой, оттаявшей земле видны четкие отпечатки копыт кабанов, косуль, оленей.

В нескольких шагах впереди нас раздался слабый треск, за кустом рододендрона мелькнул рыжевато-серый бок вскочившей с лежки косули. Она легкими, высокими прыжками пронеслась через поляну и скрылась в чаще, в последний раз сверкнув белым полумесяцем «зеркала».

Широкоплечая фигура Владимира Николаевича наклонилась над полуистлевшим, покрытым лишайником и мхами буковым пнем. Ножом и руками он разнимает на части шафранно-желтую, пахнущую прелью мякоть, осторожно разминает на ладони каждый кусок трухи, он ищет там жуков для пополнения своих сборов. Я ему помогаю.

Постепенно раскрывается тайна гнилого пня. Безобразный, мертвый остаток когда-то шумевшего зеленой листвой могучего дерева, оказывается, и сейчас полон жизни. В его трухе находят приют и пищу сотни живых существ. Он похож на многоэтажный дом. Первый этаж, если «спускаться» сверху вниз, населен крупными, покрытыми черной блестящей броней жужелицами, пестрыми пятнистыми усачами-дровосеками, отливающими золотом и серебром златками. Эти жуки зимуют взрослыми.

Прелая мякоть внутри холодна, и жуки еще не проснулись. Они лежат окоченелые, словно трупы, подогнув под себя скрюченные лапки. Только отысканный нами щелкунчик, когда его брали, подпрыгнул на ладони и издал скрипучий «крик». В следующем «этаже» ютятся нежные личинки и гусеницы. Еще глубже, в самой сердцевине пня, лежит огромный, совершенно голый, черный слизняк — паралимакс. Наконец почти у самой земли, в корнях, шныряют уховертки и сороконожки. Здесь же во всех направлениях прогрызены лесными мышами и полевками ходы, в них разбросаны косточки черешни и разных других ягод, скорлупа орехов и шелуха семян, все, что осталось от зимних мышиных запасов.

У жуков-короедов сейчас как раз вылет. Кора на стволах деревьев испещрена тысячами совершенно круглых отверстий, будто простреленных дробью. Некоторые из них так малы, что их едва видно. Это выходные отверстия перезимовавших и теперь вылетевших короедов. В лучах теплого солнца кружатся и танцуют, собравшись в прозрачные облачка, миллионы крошечных крылатых жуков. Их замечаешь лишь тогда, когда они в стремительном полете, как острые песчинки, ударяют в лицо.

Владимир Николаевич кладет насекомых в стеклянную банку с эфиром и снова перебирает труху слой за слоем.

Время от времени приостанавливаясь для пополнения коллекции, мы поднимаемся к вершине Филимоновой Лысины. Вокруг раскинулся суровый горный пейзаж. На темном фоне пихт громоздятся синие камни осыпей. На изъеденной ветром и дождями шероховатой поверхности камней переплетаются розово-голубые и изумрудные узоры лишайников-ягелей и мхов.

Круто вниз на южной стороне осыпей обегает просторная, залитая солнцем поляна зимнего пастбища, поросшая высокой ярко-зеленой овсяницей. В траве стелются длинные стебли колючего ожинника. Всюду светятся разноцветные глазки примул, анемон и подснежников. Пихты на вершине — старые, морщинистые, с тяжелыми иссиня-черными кронами. Стволы и ветви деревьев оплетены омелой, плющам, ломоносом и косматой уснеей. В теневых местах и ложбинах лежит снег. Он затянут какой-то паутиной и плесенью и присыпан древесной трухой и иглами хвои. В голубом безоблачном небе поднимаются белые громады Тыбги и Джемарука. С гор дует пронзительный ветер.

Из глубины леса доносится гулкий стон дикого голубя.

Несколько секунд тишины — и в зарослях невысоких рододендронов, совсем близко, послышался шорох и глухой отрывистый стук. Повернувшись на шум, мы увидели в двадцати метрах трех самок-косуль и козла. Самки стояли неподвижно, сбившись в кучку, и с любопытством глядели на нас, а козел выдвинулся вперед и вел себя очень странно: он изогнул шею, наклонив рога к земле, и прыгал на месте. Казалось, что он бодает воздух. При этом он сильно ударял копытами передних ног о землю, и тогда раздавался стук, сходный с приглушенной барабанной дробью. Проделав так несколько раз, козел вдруг рявкнул густым, совершенно медвежьим басом, затем он прислушался, будто проверяя произведенное им на нас впечатление, взревел еще дважды и, повернувшись, со скособоченной попрежнему шеей и опущенными рогами, медленно двинулся в заросли, сопровождаемый самками. Вскоре косули опять остановились, и козел, уже в безопасном отдалении, прыгал и рявкал до тех пор, пока нам не надоело смеяться и мы не ушли.

На обратном пути мы потеряли тропу. Идем напрямик через осыпи и бурелом, путаясь в зарослях рододендронов. В одном месте, в широкой и глубокой расщелине, мы встретили свежие кабаньи купалки на берегу гремучего лесного ручья.

…Под дуплистым, наполовину сломанным стволом пихты рассыпаны коричнево-бурые совиные перья и синеватый пух: как будто кто растрепал подушку. В отверстие дупла видны голова и грудь неясыти. Чудится, что кривой клюв и сведенные судорогой когти мертвой птицы защищают вход и вот-вот вцепятся в руку, протянутую к этим бренным останкам.

От совы уцелело очень немного: голова, крылья и кожа, покрывавшая нижнюю часть тела. Все остальное съедено врагом, спустившимся по выгнившему внутри стволу дерева.

Разгадка лесной драмы понятна.

Сова, поселившаяся в дупле, знала лишь тот вход, который был доступен ей самой. Вертикального дупла, также выходящего наружу, она не приняла в расчет: ведь она не дятел или поползень и не смогла бы пробраться по такой длинной и совершенно отвесной трубе. С совиной точки зрения этой возможности не существовало и для других. И вот, когда, устроившись на дневной отдых, она выставила весь свой арсенал на защиту единственной, как ей казалось, двери в жилье, через другую дверь проник лесной кот. Бесшумно и быстро он скользнул сверху на спящую крепким сном страшную хозяйку дома, прокусил ей затылок и съел ее.

Гузерипль, 23 апреля

Ко мне зашли наблюдатели Подопригора и Пастухов и бывший кишинский огородник Михаил Сафонович Пономаренко. Он теперь работает егерем-волчатником и очень гордится своей новой должностью.

Пономаренко по всегдашней привычке присаживается на корточки в углу, сбивает на затылок свою ушастую шапку из шкуры косули и, закурив папиросу, заводит беседу. Начинает он, по своему обычаю, с того времени, когда был огородником на Кише:

— Старики говорят, что свинья дикая копнет раз-два — и готово. А у меня на огороде они кустов по пятнадцати каждая за ночь картофеля рушили. Это будет примерно килограммов пять. Свинья все съест, оставит граммов сто, не больше. И днем и ночью костры горят, а как стемнеет, свиньи все же тут как тут. Через костры лезут, копают — не боятся ни стуку, ни грюку. Походят по огороду, как домохозяйки, и все выберут. Я в одном месте на развилках фонарь пристроил, так они до того копали картошку, что подрыли развилки и фонарь упал. Олень, он арбузы грызет и кукурузу даже в ноябре, сухую. А ланки стоят в темноте, сердятся, гекают, чтобы я скорей уходил… Очень я люблю наблюдать привычки животных: дикой свиньи, оленя, серны… Свинья, когда жарко, нажнет папоротника, навалит кучей и в эту кучу залезет. Папоротник прохладный, и земля под ним сырая. Так же свиньи делают, когда их ранишь… В зимнее же время встречал я только подстилку, как у курицы гнездо.

Серны и козы не устраивают дневки или ночевки в закрытом месте. Это они делают в скалах, на сколках-выступах. Они поднимаются туда и тогда уж ложатся. Оттуда им кругозор большой. Олень, тот тяжелый, он ложится в летнее время даже в лопухах… Как посмотришь оленьи тропы — звери идут по хребту и опять спускаются вниз, и вообще ходят по таким местам, чтобы сперва изучить окрестность, а потом проживать в ней. Идут всегда хребтиком и косогором, чтобы все кругом было видно. На чистой, открытой поляне олень ложится на холмиках среди травы.

Раз я ходил, искал по рододендрону волчьи следы и там встретил кабанью матку с поросятами. Она готовила на ночь логово: подстилку из листьев радады. Свиньи с поросятами держатся исключительно в рододендроне. Все они ютятся на южных склонах. Матка делает на каждую ночь новую лежку. Место это легко найти: поросята ссекают лист — немножко обжуют и бросают. Свиньи боятся волков, а здесь волкам трудно взять поросят. Поросята до двух-трех месяцев не хотят уходить из рододендрона. Свинья, как опоросится, никогда не оставляет поросят одних. Раз такое место мы нашли. Все корни она, бедная, объела — как страдают животные! Я выманивал поросят из радады, подражая их голосу. Один поросенок высунулся, потом скрылся. Я продолжал звать, вдруг слышу: у самых ног мурчит; гляжу, а это двое поросят — вот рядом — стоят. Только я хотел их схватить, а они как шмыгнут в рададу. Я потом домой пришел мокрый, как мышь: долго за ними лазил.

Поросята, когда молчишь и не тревожишь их, не убегают. Свинья волнуется, «пугает» человека, но потом, не слыша поросят, уходит. Если же тронешь поросят, она сразу кидается. Дай матке возможность уйти, потом поросят помаленьку попугивай, тогда их отгонишь, где удобней, и возьмешь, и матка не услышит, не вернется… Так я маленький рыбу ловил где-нибудь на мелком месте, куда она через перекат сваливается. Вижу, рыба ходит-играет. По неопытности я прямо бросился хватать рыбу, ни одной не поймал. Потом изловчился: возьму хворостину и стою над перекатом. Только рыбина переваливает, я ее хворостиной: смотришь, одну-другую и выброшу, а за всеми погонишься — ничего не достигнешь. Так и с дикими поросятами…

Подопригора показывает мне свои весенние записи. Каждый наблюдатель заповедника обязан вести дневник. Эти дневники — живой календарь местной природы.

У Подопригоры записано:

«Четвертого апреля на восточном склоне Скаженного хребта начало возобновления бука: молодой росток в четыре листка. Четвертого апреля там же — первое цветение тиса и лавровишни: белый цветок, как у винограда. Четырнадцатого апреля встретил первую кукушку. Двадцать первого апреля по левой стороне реки Белой — полное цветение тиса. Цвет тиса — желтогорячий, похожий на спичечную головку. Дерево сплошь осыпано им.

Тис на северном склоне цветет на месяц раньше, чем на южном склоне.

Двадцать второго апреля начали распускаться почки груши, зацветает ясень, полностью цветет кизил. Слышно кукованье кукушки».

Разговор заходит о зимней охоте на волков, в этом году не особенно удачной. По словам наблюдателей, здешние волки слишком хорошо знают человека и его охотничьи хитрости.

— Наши волки не боятся следа и запаха человека, — говорит Подопригора. — Они смело вырываются из круга, когда их «обходят», не попадаются на приваду. Этой зимой я сопровождал по заповеднику приехавшего из Москвы специалиста-волчатника. На ночевке он забыл рюкзак. Мы вернулись за ним и увидели по следам, что волки шли за нами по самой тропе. Москвич очень удивился этому и говорил, что здешние волки не так боязливы, как волки из других мест.

— Я вот что скажу, — вмешивается Пономаренко — когда волк попал в капкан и выбрался оттуда, он идет на стрихнин. Раненый, он теряет осторожность, а здоровый покружится пять-шесть раз и не берет, уходит. Стрихнин тоже дело такое: с ним надо быть осторожным. Когда ты заложил отраву с вечера, так назавтра, чуть свет, иди, выбирай ее, если волк не тронул: иначе сойка раскопает и унесет. Ты сойку и не видишь, а она где-то далеко сидит на верхушке дерева и тебя наблюдает. Ей только раз глянуть, а там уж она всегда отыщет, где что спрятано. Ее не обманешь!

…Сегодня я видел на Гузерипле в одном гурте поросят — гибридов домашней свиньи и дикого кабана. Среди молодняка чистобелого цвета, как мать, резко выделялось несколько поросят «дикой» окраски. При встрече с ними белые братья каждый раз подозрительно обнюхивали их. Один поросенок совершенно как дикий: он весь покрыт ржаво-желтыми полосами и пятнами. Другой — спереди белый, а сзади пестрый — будто составлен из двух различных поросят, разрубленных пополам и затем перепутанных. У третьего — только ржаво-желтое пятно на спине. Оказывается, свинья одного из наблюдателей этой зимой приводила дикого кабана на самую усадьбу Гузерипля.

В пять часов утра мы с Владимиром Николаевичем Степановым отправились на Горелое. Степанов приостанавливается у каждой подозрительной гнилушки, переворачивает ее и щепоть за щепотью терпеливо перебирает сырую холодную труху, добывая жужелиц и златок.

В болотистой, поросшей пихтами и буками низине нас встретил оглушительный крик сотен соек. Их привлек сюда корм. Они шипят и мяукают, как кошки, хрипло каркают по-вороньему, подражают голосам разных птиц.

Над горами раскинулась глубокая и влажная синева. Леса стоят еще сквозные. В тонком переплетении голых ветвей и побегов мелко искрятся желтые цветы кизила.

Шумят и пенятся мутные потоки, стекающие с крутых каменистых стен. Тысячи быстрых ручейков разбегаются во все стороны, унося смытую со склонов почву.

На солнцепеке зеленеет низкая густая щетинка молодой травы и вспыхивают голубые, красные, фиолетовые звезды первоцветов, подснежников, фиалок. В траве среди камней шныряют ящерицы. Над цветами вьются в радужной пляске бабочки, проносятся шмели и пчелы.

Внизу, под нами, в каменном коридоре скачет через пороги, взмахивая гривой, полноводная Белая. Она сейчас действительно белая от пены.

Мы пытались в обход пробраться по крутому скату утеса, нависшего над ущельем Белой, но нас постигла неудача. Я чуть не сорвался в реку и ползком едва выбрался назад, судорожно цепляясь за скользкие корни и поминутно втыкая охотничий нож между камнями. Степанова, кроме того, укусила в руку большая сколопендра — укушенное место побелело и рука распухла. Степанов чувствовал сильную боль, как от ожога.

Переменив направление, мы поднялись напрямик на вершину скалистого хребта и дальше шли гребнем. Наш путь лежит по звериным тропам в густых зарослях рододендрона и буйно перепутанного ожинника. Всюду видны свежие лежки и отпечатки следов диких свиней и косуль. Почки на деревьях кое-где распустились. За сутки стебли цветов и трав стали вдвое выше. В воздухе струится слабый запах фиалки.

Спускаемся по Старой Военной дороге. На коре древней пихты можно еще разобрать глубоко вырезанное участниками кавказских, походов обозначение года — «1862». Дорога давно заброшена, завалена камнями и буреломом, заросла высокой травой, лавровишней и падубом. Ею пользуются только дикие звери. Упавшие на дорогу и перегородившие ее огромные буки и пихты иногда образуют «калитки», сквозь которые пролезают животные поменьше. Крупные звери просто перепрыгивают через препятствие. В местах таких лазов и переходов кора на мертвых стволах сверху сбита копытами, а снизу вытерта спинами пробиравшихся здесь кабанов, оленей и коз.

Владимир Николаевич очень доволен прогулкой. Сегодня он собрал интересную коллекцию усачей. Они сейчас, так же как и жужелицы, лежат оцепенелые в гнилых пнях и под корой деревьев.

Гузерипль — Малчепа, 25 апреля

Рано утром вышли втроем: младшие наблюдатели Пастухов и Подопригора и я. Идем вверх по реке Машчепе почти отвесным левым берегом.

Уже перевалили через три высоких хребта. Дорога очень трудна: крутые кабаньи тропы в непролазных чащах рододендрона, азалии и ожинника. От своеобразного острого запаха листьев рододендрона кружится голова.

Далеко-далеко внизу грохочет и пенится река. Мы буквально карабкаемся, цепляясь за малейшие выступы камней, за корни и ветки деревьев. И все-таки здесь хорошо!

Нагретый солнцем воздух зыблется прозрачными волнами. Над нами ясное голубое небо. Синеватая хвоя пихт четко выделяется среди серо-серебристых буков, ильмов и грабов. Лиственные деревья все еще обнажены, но почки совсем налились и готовы развернуться. Лещина уже покрыта мелкими клейкими листками.

Здешние леса ранней весной лишены ярких красок и ароматов. Сейчас основной тон широколиственного леса — серовато-серебряный, очень нежный, словно акварельный. Опавшая осенью листва, устилающая сплошным ковром землю под деревьями, за зиму потеряла краски.

Весеннее солнце, дожди и ветры быстро заканчивают работу зимы, вымывают из мертвых листьев и уносят вместе с испарениями последние остатки багряно-золотой осенней расцветки.

Свежей, неувядающей зеленью одеты пихты, сосны, тисы, рододендроны, лавровишня и падуб. Особенно весела светло-зеленая хвоя тисов, кора на их высоких гладких стволах шелушится и отстает тонкими чешуйками, как у австралийских эвкалиптов.

Стволы деревьев и земля — в разноцветных пятнах мхов и лишайников. Некоторые лишайники похожи на пестрые куски сброшенной змеиной шкуры. В сырых, затененных местах, в корнях буков и пихт, трещинах гнилых пней раскинули белесые сетки слизистые грибы: на зиму они заползали, подобно червям, глубоко в почву. Изумрудные иглы молодой травы то здесь, то там проткнули покров сухой листвы.

Стремительно, на глазах, растут папоротники. Вчера из земли чуть выглядывал покрытый нежной шелковистой кожицей бледнозеленый кулачок: скрученные спиралью листья папоротника. Сегодня молодые, еще не окрепшие, как дети, папоротники уже подняли в воздух полуразвернувшиеся султаны.

Только ранней весной видишь, как обширны подснежные и надснежные зимние пастбища копытных животных. На выгревах по горам разбросаны большие поляны перезимовавшей овсяницы. На низких местах южных склонов, в ложбинах ручьев зеленеют шпаговидные листья высоких осок. Вечнозеленые плющ и омела обвивают стволы и ветви деревьев. Ожинники вперемежку с плющом заплели своими колючими тенетами огромные участки на гривах хребтов.

В вершинах деревьев и кустах, не умолкая, поют птицы. Вот, словно звон стеклянного бубенчика, раздается нежное призывное «зю-р-р-р, зю-р-р-р», а вот тонко-тонко дребезжит порванная струна.

Звериная тропа, по которой мы идем, пролегла вдоль самого гребня, в рододендронах и азалии. Она так широка и так выбита тысячами копыт, что кажется проезжей дорогой. Стволы старых пихт по сторонам ее лишены коры на уровне роста кабана. Обнаженные места отполированы до блеска, и на задоринах и в сгустках смолы торчат пучки бурой и черно-седой щетины. Здесь проходили и проходят поколенья диких свиней: это их главная улица.

Под пихтами чернеют бесчисленные покопы и лежки кабанов. Тут же на сырой податливой земле видны свежие следы медведицы с медвежонком. Звери рылись под корнями дерева, разламывали пни, переворачивали карчи и камни. Медведи только что ушли. Об этом говорит вода, еще сочащаяся в глубоко вдавленные отпечатки медвежьих лап. Медвежонок был сильно испуган: поворачиваясь, он поскользнулся и всем боком проехался по грязи. Он спотыкался и падал еще несколько раз, спеша за матерью. След медвежонка, очень маленький и смешной, похож на оттиск детской ноги с поджатыми пальцами.

В вечерних сумерках мы спустились к реке. Нужно переправляться на другой берег Малчепы: там мы должны побывать у дранщиков. С одного берега на другой переброшено дерево с раскинутыми во все стороны ветвями. Это «кладка», по которой нам надо перебираться. Внизу бурлит и грызет камни полая вода. Я почувствовал себя не очень важно: у меня нет практики канатного плясуна и ботинки мои с твердой подошвой совсем не приспособлены для хождения по скользкому круглому стволу. По делать нечего. Я передал спутникам рюкзак и, держась за ветки, кое-как одолел этот «Чертов мост».

Старый шалаш дранщиков оказался пустым и малопригодным для ночевки.

Нам нужно снова переходить на левый берег. Вторая кладка меня окончательно ошеломила. Малчепа в этом месте значительно шире, берега отвеснее, река ревела и грохотала, высоко швыряла пену и брызги. Поваленная пихта лежала над водой очень неустойчиво, едва касаясь противоположного берега макушкой. Вдобавок, все ветки вдоль ствола были тщательно обрублены. Я наотрез отказался подвергать свои нервы новому испытанию и предложил заночевать в шалаше дранщиков, тем более, что стало темнеть. Долго убеждали меня наблюдатели. Наконец я махнул в отчаянии рукой и согласился, но с одним условием: я на этот раз не перейду, а «перееду» по кладке. Пастухов оседлал кладку, я сел вплотную за ним и, опираясь ладонями о мокрый ствол дерева и упорно глядя в спину Пастухова, отправился в сомнительное путешествие. Все обошлось благополучно, только на самой середине я чуть не упал в воду, неожиданно зацепившись ногой за незамеченный в темноте сук.

Мы решили добраться до балагана, где я был с Бессонным зимой, и там устроиться на ночевку. Пастухов ушел вперед.

Мы с Подопригорой бредем медленно, ощупью, с трудом находя дорогу в черноте ночи. Скоро нам пришлось остановиться: мы застряли в какой-то неразберихе камней и валежника в начале крутого подъема.

Была слабая надежда: может быть, дранщики близко. Подопригора крикнул. Долго никто не отзывался. Затем донесся далекий отклик. Мы крикнули еще и еще раз. Ответный голос приближался.

Вверху между деревьями сверкнула желтая искра, пятна света пробежали по стволам, скользнули навстречу нам, вырывая из тьмы отдельные камни и пни. Мы выбрались из западни и поднялись на хребтик. На вершине стоял Пастухов с самодельным факелом — толстой веткой смолистой сосны — в руках. Сосновый сук горел, как свеча. Через четверть часа мы были уже в балагане.

За чаем, у костра, Пастухов говорит, прислушиваясь к гулу Малчепы:

— Река эта для выдры удобная. Выдра в Сахрае ныряет в быстрину, в самые шумы-водопады. Раз мы там рыбачили, поставили хватку. Выдра плыла под водой, забралась в хватку и начала есть рыбу. Вытащили мы выдру вместе с пойманной рыбой.

— Выдра далеко уходит от речки, — замечает Подопригора. — Она часто забредает в самые неподходящие места. В Хостинской роще выдра попала в цементированный колодец. Там ее утром и нашли.

Разговор обрывается: все слишком устали. Вытягиваюсь во весь рост на душистой хвойной подстилке. Сладкая истома охватывает тело.

Берег Малчепы, 26 апреля

Еще до рассвета, в полной тишине, лес оглашается шумным гомоном птиц. Наблюдатели ушли к дранщикам — клеймить деревья, отобранные для рубки.

Костер погас. Я сижу один в балагане. В открытую дверь мне хорошо видна поляна и обступившие ее со всех сторон пихты и буки.

На старую пихту у самого балагана сел пестрый дятел. Он пробежал взад и вперед по стволу, деловито разглядывая трещины в коре, перепрыгнул на сухой сук и с ловкостью фокусника повис вниз головой, быстро вертя шеей. Его круглый блестящий глаз, обращенный ко мне, заметил что-то подозрительное, и дятел, разжав когти, стремительно нырнул в синеву. Следом на то же дерево опустился большой черный дятел-желна. Он издал резкий крик: «ки-и, ки-и», победоносно оглянулся вокруг и принялся долбить. Потом дятел быстро перебежал на другую сторону и начал снова работать клювом. Красный берет на его угольно-черной голове горит, как кусочек пламени.

В густой кроне пихты певчий дрозд устроил настоящий концерт. Он рассыпается в соловьином щелканье и свисте, звонит в маленькие колокольчики, играет на флейте и издает десятки других, не передаваемых по красоте и нежности нот. Сразу в нескольких местах однозвучно закуковали кукушки.

Впереди, между двумя мшистыми камнями на опушке леса, мелькнуло рыжевато-серое пятно… На поляну вышел дикий кот. Я вижу его длинное, гибкое тело на коротких лапах, круглую усатую голову с тупыми ушами и желтыми раскосыми глазами, не мигая глядящими исподлобья. В зубах у кота трепыхается только что пойманная птица. Он припал к земле и начал расправляться с добычей, запустив в нее когти и зубы. Покончив с птицей, кот бесшумно скользнул назад в чащу, вытянув, как палку, толстый, словно обрубленный, хвост в темных кольцах. На месте его обеда осталось несколько перьев и обрызганных кровью белых клочков пуха.

Спускаюсь к бормочущему внизу ручью напиться. Нога ступает по голубому ковру фиалок.

Под вечер в вершинах прошумел ветер. Он раскачивает могучие стволы пихт и буков. Стоящие рядом деревья трутся друг о друга с глухим скрипом. В синей пади, где гремит река, дважды рявкнул медведь.

Стемнело. В сине-черном небе вспыхивают звезды.

Я разжег костер и, подвесив котелок с водой, сел на пороге. Вслушиваюсь в голоса и шорохи ночи. Певчий дрозд и но мраке продолжает свой любовный концерт. По лесу перекатывается совиная перекличка. Где-то внизу стукнул сорвавшийся камень, хрустнул сушняк, — в темноте бродят звери.

…Вернулись наблюдатели. С ними пришел руководитель артели дранщиков Яков Лукьянович Бородавкин.

Пастухов и Подопригора успели поймать в Малчепе на удочку десятка два жирных форелей. Поджарили рыбу с луком и прекрасно поужинали.

Наблюдатели легли спать. Нас с Бородавкиным не тянет ко сну, и мы вполголоса ведем беседу.

Слегка угловатое лицо Якова Лукьяновича освещено застенчивой мягкой улыбкой, которую я часто встречал у людей, подолгу живущих в горах и лесах. Бородавкин — хамышкинский старожил, лесоруб и охотник, хорошо, знающий здешние места.

Он рассказывает:

— В тысяча девятьсот тридцать четвертом и тридцать пятом годах в Хамышках среди охотников ходил слух, что за Фиштом, на Грачевском перевале видели зубра. Зубров здесь было очень много. К Богатым солонцам на реке Холодной до сих пор ведут проложенные ими тропы, широкие, как дороги. Теперь ими пользуются олени и кабаны. Деревья вблизи троп и солонцов часто бывают внизу вытерты спинами зверей. Кабаны особенно охотно трутся о стволы сосен, потому что там много смолы. Дерево, которое для этого выбрали дикие свиньи, обязательно усыхает, о него трутся сотни животных, и оно теряет соки. Особенно много смолы в корнях сосны: они от смолы почти черные. Черкесы делали свечи из этого дерева.

В наших лесах во множестве водятся сони-полчки, лесные и садовые сони. Мне не раз приходилось зимой выкапывать полчков из торфяных куч, — где торф не чистый, а смешан с разным мусором, — на метровой глубине, или вырубать из дупла: они там лежат по два, по три и по пяти, замерзшие, будто колчужки (поленья). Случалось, я полчка даже перепиливал пополам, как кость. Раз я перерубил одного топором. Тело у него было застывшее, вплоть до кишок, и если поцарапать, так крошилось, как лед. Из дупла, где один полчок был перерублен пополам и оказался насквозь мерзлым, я достал еще четырех. Лежали они просто в трухе и черной жиже, которая натекла в дупло. Я думал, что они мертвые, но все-таки принес их домой, чтобы показать ребятам, а они в тепле отогрелись, смотрю, один стал водить лапками. Я закутал полчков в тряпку и положил на запечек. Все они отошли и стали бегать по хате. Однажды повадились к нам в балаган полчки сосать сахар. Никуда нельзя было его спрятать. Весь наш сахар они уничтожили.

Много тут ласок. Они бывают совершенно белые, рыжие с белой грудью, черные с белой отметиной на груди и пестрые, рябые. У меня в сарае, в Хамышках, живет совсем белая ласка. Мы ее не беспокоим: она всех мышей перевела. Однажды заходим на чердак, а там в куче лежит двадцать убитых мышей — ласкина работа. Мы стоим, смотрим: ласка тут же бегает в уголке, не боится нас. И везде она шныряет, привыкла к людям. Видит, что мы ее не трогаем, а собак и кошек у нас нет.

О змеях скажу, что здесь их много, самых разных. Есть черные, как уголь, большие, толстые, длиной полтора метра и больше. Есть черные же, очень тонкие и длинные, серые змеи и красные, как жар, небольшие, сантиметров пятьдесят-шестьдесят в длину. Встречается красная змея с поперечными черными полосами, очень злая. Есть много змей, которые легко взбираются на кустарники и ветки деревьев. Как-то утром я слышу — кричат куры в огороде, смотрю: высоко на ветке яблони растянулась на солнышке большая змея, совсем черная. Одну очень длинную, толстую, черную змею, убитую мной, я отдал научному сотруднику заповедника. Он ее заспиртовал и сказал, что это большая редкость.

Малчепа — Гузерипль, 27 апреля

Как-то сразу, почти одновременно распустились почки бука, граба и клена. Вчера буки были еще голые. Сегодня, в восемь часов утра, на них густо высыпали крошечные ворсистые листки, а к двенадцати часам дня листья уже стали вдвое крупнее; Алыча облита молоком душистых белых цветов. Вот-вот развернутся набухшие копьевидные бутоны азалии. Здесь видишь и слышишь, как растут травы, цветы и деревья. В лесах, окутанных нежной зеленой дымкой раскрывшихся почек, озорно и радостно гремит барабанная дробь дятла.

Возвращаемся втроем в Гузерипль. По дороге встретили Григория Ивановича Бессонного. Устроили привал под старой пихтой. Беседуем.

Подопригора рассказывает о привычках полчков:

— В Хостинской роще заповедника полчков больше, чем букового ореха. Полчок залегает на зиму страшно жирный. Никаких запасов он не собирает и подстилки в дупле не делает.

Он и в зимние холода замерзает, как кошка, которую выбросили на снег. Полчки зимуют «семьями», от трех до шести штук.

— Григорий Иванович, — опрашивает Бессонного Подопригора, — чем это объяснить, что мы видели медведя, который всю зиму не ложится, нее бродит и роется?

Немного подумав, Бессонный неторопливо отвечает:

— Это, Володя, бывает так. Один медведь у другого захватит берлогу, и тот, что остался без берлоги, шатается всю зиму. Я сам видел, как медведь медведя выгонял из берлоги. В берлогу были накиданы пихтовые ветки, мох и сухие листья… Медведи подняли драку и страшно ревели. Хозяину берлоги не удалось выгнать медведя, залегшего в его жилье. Он и пошел бродить.

Киша, 28 апреля

Продолжается стремительный рост трав, цветов и листвы. Высоко над землей, по пояс человеку, развеваются султаны молодых папоротников. Рядом с ними истлевают обугленные останки перезимовавших растений. За последние сутки леса в долинах перестали быть сквозными. Деревья одеты сверкающей зеленью. Широкие, сердцевидные листья бука раскинулись, как ладони, навстречу солнцу и светлому дождю. Буйным белым цветом цветут алыча и черешня.

Гулко барабанит дятел. Рассыпает стеклянные бубенчики певчий дрозд. Торопливо и оглушительно кричат древесные лягушки-квакши.

Тропа вьется по узкому карнизу над Кишей. На тропе встречается множество мертвых мышей: на трупах следы укусов. Сейчас у куниц, лис и диких котов много добычи, и они просто убивают мышей, не поедая их.

В глубокой теснине седая от пены река прыгает через камни и хлещет водой на несколько метров вверх. Дымный туман сползает с хребтов. Не прерываясь ни на минуту, идет дождь, пронизанный солнечными лучами, прозрачный, теплый. От этого воздух вокруг, как в оранжерее. Он наливает до краев весенними соками и гонит все выше щедрую растительность леса.

На склонах гор веселыми пятнами зеленеют поляны. На них то здесь, то там пасутся олени. Крутые каменные берега Киши изрезаны черными бороздами звериных переходов.

Когда я подъезжал к зоологической станции, дождь прекратился. На синем небе стали видны серебряно-белые вершины Пшекиша. Снега еще лежат горбатыми сугробами в березовом криволесье и рододендронах и тянутся острыми языками к верхней опушке пихтового леса.

Киша, 29 апреля

Один из научных сотрудников зоологического сектора зимовал на Тегенях.

Животные сначала встречались часто. Он видел семь оленей и тридцать серн, на Тыбге — стадо туров в сто пятьдесят голов. Вокруг зимовки бродили две рыси.

Высоко в горах зимовали кавказские тетерева и совы. Во время лыжных походов не раз приходилось наблюдать, как тетерева ныряют в сугробы и, пробежав под снегом, вновь свечой поднимаются в воздух.

Держалась теплая погода — от нуля до десяти градусов выше нуля. Но временами свирепствовали бураны, выпадали глубокие снега, обрушивались лавины. Иногда зимовку заносило так, что не выходили из дому по шести дней: нельзя было открыть дверь.

Весна на альпийских лугах началась в первые дни апреля. Высокогорная весна особенная, неповторимая. Над двухметровыми сугробами летают бабочки. Прогалины среди глубоких снегов цветут коврами молочно-белых и голубых подснежников.

Марьенкина поляна, 30 апреля

Еще до зари я отправился с Григорием Ивановичем на Марьенкину поляну. Там сегодня устраивается облава на волков.

В лесу темно и сыро. Со всех сторон слышится совиный смех и стон. Проходит полчаса, и окружающий нас мрак понемногу начинает сереть. Прощебетала первая пичужка. Вслед затем лес наполняется свистом, щелканьем и тонким серебряным звоном. Стучит дятел.

Светает. Закуковала кукушка. В полумгле рассвета призрачно белеют кусты алычи. На землю опускается сизый туман. Внизу, далеко под нами, гремя, извивается между скалами Киша. В размытой ручьями пади тускло мерцают озерки солонцов. Их застоявшаяся вода кажется жирной и тяжелой, как ртуть. Топкие берега луж изрыты следами животных. С гор ведут сюда хорошо утоптанные тропы.

Здесь ранняя весна. Почки на деревьях еще не распустились. Алыча только начинает цвести.

На Марьенкиной поляне зимовал табун заповедника. Он и теперь находится тут. В просторной ограде стоят десятки лошадей. Их длинные гривы и хвосты усыпаны цепким репейником, спутаны и сбиты в комки: это неизбежно, когда лошади пасутся в субальпийской высокой траве. Рядом с оградой стоит длинное бревенчатое здание зимней конюшни, а в двадцати шагах через двор — свежесрубленный из пихтовых стволов дом табунщиков.

Идем дальше в горы. По дороге Бессонный рассказывает мне историю Марьенкиной поляны. До покорения Кавказа здесь жили черкесы. Потом, во время Кубанской охоты, поляну арендовал богатый казак Марьенкин, у которого были тут хутор, покосы и пасека. Марьенкина сменил великокняжеский егерь Одоевский. В четырех километрах от Марьенкиной находился хутор охотника-черкеса Лабазана. У него и его кровного друга Белякова были построены балаганы на звериных бродах через Кишу. Охотники засядут то в одном, то в другом балагане и бьют зверя прямо в воде, при переходах. В балаганах у них всегда висели копченые и вяленые окорока зубров, оленей, кабанов, медведей и шкуры разных зверей. Старики говорят, что Лабазан с Беляковым убили до ста зубров. Один Лабазан застрелил восемьдесят зубров. Хотя охота на них и на оленей была строга запрещена, Лабазана не трогали, потому что он приносил атаману отдела окорока и шкуры, бывал у приезжих из столицы проводником на охоте.

— Это был высокий, могучий старик-черкес, — вспоминает Бессонный. — Лабазан еще участвовал в войне 1864 года. Лихой был охотник. Летом и зимой в одних самодельных чулках, без шапки в мороз и ветер идет прямо по снегу и через воду. До сих пор на хребет Дудугуш есть Лабазанова тропа. Его друг — старик Беляков, тоже замечательный охотник. Случалось, они поссорятся, разойдутся, а после бродят по лесу, ищут друг друга. Лабазан жил больше на Марьенкиной поляне, в Хамышки заходил только передохнуть и выпить, а потом — опять в лес…

Мы взобрались на крутой отрог Дудугуша. В десятке шагов от нас, в частом дубняке послышался легкий шорох, затем заглушённый топот. Через несколько секунд — снова шорох и топот чуть дальше.

Быстро проскользнув по звериной тропе через заросли, мы очутились на открытой поляне. Шум шел отсюда.

На поляне темнеют овальные вмятины четырех лежек. Мы вспугнули оленей. Прошлогодняя трава на местах лежек, несмотря на холодную и сырую погоду, согрета телами только что вскочивших животных. На траву обронены светлорыжие шерстинки: олени сейчас линяют. Возле лежек видны следы еще трех оленей. Эти олени стояли, может быть, паслись. Лежки расположены не вплотную, но неподалеку одна от другой. Сухая листва по пути бегства оленей взбита и обнажает черную, землю. На тропе и на сучьях деревьев рыжеют клочья оленьей шерсти.

В лесу пусто и голо. Молодой травы еще нет. На полянах желтеют первоцветы. Здесь около тысячи ста метров, выше Гузерипля — на пятьсот метров и Киши на триста метров. На этой высоте каждые десять метров вверх или вниз означают разные сроки для роста зелени и цветенья. Вот алыча: она вся усеяна чуть приоткрывшимися почками, из которых выглядывают, словно белые горошины, еще не развернувшиеся цветы. А в каких-нибудь пятидесяти метрах ниже алыча уже в полном цвету.

Спускаемся с хребта в долину Киши.

Охотники уже возвратились на зоологическую станцию. Из облавы ничего не вышло. Гай выгнал дикую козу, а волк, как утверждают очевидцы, стоял в это время за оцеплением, в скалах, и с удовольствием наблюдал сумасшедшую скачку перепуганной косули.

Наблюдатель Кишинского кордона Николай Филиппович Жигайлов, с которым я познакомился сегодня, рассказал мне о двух любопытных случаях взаимопомощи среди диких животных: один из них — пример совместной борьбы с тяжелыми стихийными условиями и другой — охоты сообща.

Зимой этого года он встретил двадцать шесть ланок. В стаде был почти все молодняк, годовички. Они шли по очень глубокому снегу. Головная ланка с большим трудом пробивала в сугробах дорогу. Когда она уставала, то, отойдя в сторону, пропускала мимо себя все стадо и становилась ему в хвост. Ее сменяла следующая ланка. Так, поочереди, они сменялись все.

В прошлом феврале он и два других наблюдателя, спускаясь о хребта, наткнулись на следы шести ланей и шести рысей. За каждой ланью шла рысь. По кровавым пятнам на снегу видно было, что все олени ранены рысями.

Киша — Ломтева поляна, 2 мая

В шесть часов утра вышел вместе с Сергеем Сергеевичем Донауровым на солонцы.

Небо заволокли серо-сизые тучи. Моросит мелкий дождь. Вершины окружающих гор — в пятнах и языках нерастаявших снегов.

По пути к солонцу Сохи встречается много оленьих и кабаньих следов. На тропе — похожие на собачьи, но поменьше и уже, следы лисицы и ее помет, в котором много мышиной шерсти. Рядом четко отпечатаны какие-то странные большие кресты. Это след когтистых лап совы. Ночью она опустилась сюда с добычей: в грязи топорщатся намокшие под дождем перья черного дрозда.

Звенят и свистят птицы. Выбивает весеннюю трель дятел.

Сухой сук содрогается, как живой, и гремит и нежно рокочет под быстрыми ударами крепкого клюва. Идем к солонцу.

Он весь истоптан оленями и кабанами. Сюда приходили и ланки с телятами. Поднимаемся к Венгерской поляне. На черной влажной тропе оттиснуты острые треугольники копытец косули.

Справа от нас зашелестел мелкий осинник. В кустах мелькнуло рыжее тело оленя. Несколько секунд слышался шум раздвигаемых веток и шорох сухих листьев под копытами. В зарослях, в двух шагах от тропы, оленья лежка, еще теплая, и в ней — выпавшие остинки линяющей шерсти.

На Венгерском солонце мы также зверей уже не застали. О ночных посетителях говорило лишь месиво грязной жижи в солонцовых лужах и десятки купалок и пороев вокруг. Выше расположены еще четыре солонца — Бульвар. Они лежат ярусами, один над другим, на склоне глубокой балки. Дорога к ним идет сквозь лиственный лес, похожий на старый, запущенный сад. Здесь смешаны осинники, буки, березы, граб, терн, алыча, груша. Земля под деревьями усыпана пушистыми, мягкими, как вата, плодами ивы.

На первом солонце не видно свежих следов оленей. Только кабан купался здесь сегодня и вырыл две корытообразные ямы. Вблизи солонца поставлена кормушка — выдолбленный в двух местах ствол дерева; в углублении заложен картофель и бурак. Но звери к кормушке пока не подходили.

В истоках следующего солонца, в крутом скате холма, олени выгрызли целую пещерку. Звери побывали и на двух остальных солонцах; олени и кабаны так замесили их, что невозможно разглядеть отдельных следов.

Мы поднялись на Ломтеву поляну. У самой опушки стоит растрепанный ветрами соломенный шалаш. На поляне разбросано побуревшее сено. Сухая трава на корню повалена зимними снегами. Тут и там разворочены медведем муравейники.

На этой поляне зимой олени подкармливались сеном.

Отдохнув в шалаше, продолжаем путь.

Крутой восточный склон покрыт густой порослью азалии и мелких дубков. Почки на деревьях набухли, но еще не развернулись. Здесь высоко, и дубки стоят голые, намокшие до черноты. Сеет мелкий дождь.

В пяти метрах от нас послышался легкий треск, качнулись верхушки кустов. В поросли дубняка и азалии зашевелилось темное тело. Зверь сделал два-три шага и замер, видимо, прислушиваясь. Затем снова раздался шорох и треск, и закачались вершины дубков: сквозь заросли, не спеша, от нас удалялся кабан.

Еще минута и на поляну между азалиями и опушкой леса неторопливо вышел другой, почти черный, секач. Он был метра в два длиной и высотой больше метра. Короткий хвост зверя, потревоженного нашим вторжением, судорожно скручивался. Кабан остановился метрах в десяти, весь на виду — боком к нам, в полный профиль. Он слегка повернул голову в нашу стропу, кося маленьким кровавым глазом.

Сытый, с мощной выпуклой грудью, с длинной черной щетиной на хребте и торчащими, как кривые ножи, сантиметров на восемь из-под верхней губы, белыми клыками, зверь был великолепен. Он стоял, как отлитый из чугуна памятник могучей кабаньей породе.

Оглядев нас, кабан спокойно, словно уверенный в своей силе, перешел через прогалину. Войдя в лес, он опять остановился, выставил рыло, рассматривал нас еще минуты две, потом скрылся окончательно.

Пробираясь сквозь частые азалии и дубовые кустарники, мы отыскали только что оставленную секачом лежку. Выкопав и разровняв большое овальное логово, он рылом и ногами сдвинул туда кучу сухих листьев и травы. Получилась настоящая, удобная и мягкая, постель. В нескольких десятках метров дальше, в леске, куда ушел кабан, одна рядом с другой расположились лежки гурта свиней. Мы насчитали десять лежек. Все они были довольно глубоко вырыты в сухой песчаной почве под старыми пихтами. По обеим сторонам кабаньей тропы кора на нижней части деревьев была испещрена свежими стесами от удара клыков, как будто кабан разряжал таким способом свое гневное возбуждение.

Спускаемся к Кише. Дождь притих и чуть брызжет. В слоистом влажном тумане кукует кукушка.

Нижний ярус лесов яркой зеленью окаймляет горы. Здесь в полном цвету алыча и терн, начинает цвести груша. Но выше горные склоны однообразно серы и пусты. На вершинах Хребтов, в альпийских долинах и криволесье задержались снега. Над Пшекишем тяжело нависает подтаявший на солнце снежный карниз.

Киша, 3 мая

Иван Леонтьевич Деревянно — он теперь заведует Северным отделом — фотографировал сегодня на Лопушистой поляне семью ланок.

Он пришел на поляну в половине шестого вечера. Выбрал удобное для съемки место и сел под кустом лещины, не очень маскируясь. Он только прикрыл листьями и цветами блестящие части аппарата. В ожидании оленей он даже курил.

Через полчаса на поляне появились четыре ланки: старая большая лань, две молодые и совсем маленький ланчук. Они остановились и начали пастись. Старая лань стояла на страже, зорко оглядывая поляну и прислушиваясь.

Фотограф чуть пошевелился, наводя аппарат. Старая лань насторожилась и тихо, со строгим и испытующим видом направилась к нему. Она высоко поднимала ноги и поводила ушами в разные стороны. Следом за ней тронулся молодняк. Особенно забавен был маленький ланчук: он, прислушиваясь, смешно растопыривал длинные уши, с преувеличенной серьезностью повторял осторожные движения матери. Лань подошла к фотографу шагов на пятнадцать и долго всматривалась в него.

Иван Леонтьевич вложил кассету и замер. Ланки продолжали стоять, пристально глядя на него. Щелкнул затвор. Ланки немного отошли, но скоро успокоились и принялись щипать траву.

Иван Леонтьевич стал закладывать вторую кассету. Тогда опять, не спеша, важно и строго приблизилась к нему старая ланка, а за ней ее потомство. Внезапно ланчук прыгнул в сторону, заставив и старую лань от неожиданности сделать скачок в противоположном направлении. Но лань тотчас же возвратилась и подошла еще ближе к фотографу, с любопытством рассматривая аппарат. При вторичном щелкании затвора олени снова отошли и теперь уже паслись настороженно. Они приблизились к засаде и в третий раз, но при попытке Ивана Леонтьевича вставить очередную кассету, повернулись и скрылись в лесу.

…В лаборатории зоостанции стоят гигантские стебли топинамбура, похожие на древесные стволы. Опыт с посадкой топинамбура оказался очень удачным. Зеленые части растений образовали высокую чащу на засеянных площадках, а урожай клубней превзошел все ожидания.

В этом году зоосектор и управление Северного отдела заповедника проводят более широкий опыт искусственной подкормки. На полянах, на разной высоте, высевают клевер, садят картофель, свеклу и топинамбур. Особенно важен топинамбур, так как он дает колоссальный урожай клубней и зеленых частей, отличающихся замечательными кормовыми качествами.

Для оленей предназначен топинамбур, дающий крупные, лежащие близко к поверхности клубни, для свиней — другая его разновидность: ее бесчисленные клубни мелки и глубоко уходят в землю.

Сейчас подготавливаются на зиму кормушки для диких копытных животных. Иван Леонтьевич, который рассказывает мне обо всем этом, добавляет, что весной в Северном отделе искусственное солонцевание копытных будет поставлено по-новому.

Соль решено не разбрасывать, как делалось прежде, в обычных местах солонцевания, а закладывать в корыта или наливать в них подсоленную воду. Применявшийся раньше способ закладки солонцов, так же как и естественные солонцы, содействовал распространению среди диких животных паразитов и разных заболеваний. Животные скучиваются на определенных местах, загрязняют там воду и землю и заражают друг друга.

Дикие копытные животные охотно берут искусственную подкормку: олени — бурак и морковь, а кабаны — картофель. Оленя не только съедают положенную для них соль, но и грызут корыта: настолько они привыкли к запаху человека.

В Восточном отделе заповедника, на кордоне Умпырь, осенью и в начале зимы 1937 года олени повадились выкапывать бурак. Не помогала никакая охрана. Бурак поспешили выбрать, причем оказалось, что олени истребили больше половины урожая. Остаток работники заповедника сложили в бурты, основательно засыпав их землей.

На следующий же день олени раскопали бурты и продолжали уничтожать бурак. Охрану усилили, отгоняли оленей, бросали в них камня и палки. Никакого впечатления: только люди уйдут — олени опять принимаются за бурт. Тогда решили отпугнуть их при помощи чучел. Вскоре после этого наблюдатели видят: буртами завладело целое стадо оленей. Они рассыпались между чучелами, а крупная старая ланка чесала спину о самое страшное чучело.

Так был съеден оленями весь бурак.

Киша, 4 мая

С утра было пасмурно, облачно.

Под вечер немного прояснилось. Бледный, рассеянный свет сочится сквозь свинцово-серую пелену, обложившую небо. Вместе с Донауровым мы пошли берегом Киши для наблюдения над дикими свиньями.

Вышли на Лопушистую поляну, где вчера Иван Леонтьевич фотографировал ланок. Мы решили проверить: придут ли олени, потревоженные накануне? Сели в засаду под большим дубом.

В траве с шуршанием и писком перебегают кустарниковые полевки. Вот одна осторожно выставила из норы острую мордочку и шевелит усиками. Блестящие, как бисеринки, глаза с любопытством смотрят на непрошенных гостей. Другая усердно занялась подгрызанием стебля травинки. От ее усилий колышутся листья подтачиваемого растения.

В узорной листве дуба тонко свистят и звенят синицы. Уверенно и ловко они снуют по ветвям, цепко повисают головой вниз и долбят кору, подобно дятлам. Выводит сложные трели певчий дрозд. Слышно кукование кукушки. Прошло около часа. Обходим вокруг поляны: свежих оленьих следов на ведущих к ней тропах не видно. Значит, олени сегодня еще встревожены.

Движемся напрямик к реке Кише через лесную чащу. Выходим к свежей кабаньей тропе; она поднимается на синие осыпи, сбегает и крутые ложбины ручьев, прячется в молодой зелени папоротников, уже достигающих половины человеческого роста, и вновь вьется в густых чащах по ковру взбитых — сухих листьев, через — кучи бурелома, через мшистые ключи и болотца.

В лесу сумерки. Мы спускаемся к ручью между двух полян. На открытое место у противоположного крутого склона по ту сторону ручья, шагах в двадцати от нас, с шумом и треском выбежал гурт диких свиней.

Они, должно быть, заподозрили наше присутствие. Первые три свиньи, показавшиеся на поляне, остановились. Повыше, за кустами и деревьями, затаилось еще несколько свиней. Так они неподвижно и без звука стояли черными тенями в серой полумгле, выстроившись одна за другой.

Передняя, очень большая старая свинья, прислушивалась, подняв рыло в нашем направлении. Две свиньи стаяли позади нее, боком к нам. За ними, сквозь сетку кустов и в просветах между стволами деревьев, чернели тела остальных кабанов. Их легко можно было принять за пни или кусты: так хорошо они затаились.

Вскоре старая свинья начала бесшумно и не торопясь спускаться к нам, на ходу пасясь и роясь в земле. Следом так же беззвучно, как будто не касаясь тропы, покрытой сплошным ковром сухих листьев, двинулся весь гурт. Некоторые свиньи, видимо, подбирали прошлогодние жолуди, другие рылись под корнями деревьев.

Только одна долго оставалась на гребне склона, но затем и она сделала большой круг и, пасясь, — стала сходить вниз. На поляне оказалось теперь шесть свиней. В гурте было и два подсвинка. Они держались немного в стороне.

Стадо рассыпалось по поляне, спускаясь к ручью и передвигаясь все ближе к нам. Мы захотели посмотреть, как будет вести себя гурт, если его вспугнуть.

Я довольно громко крикнул. Свиньи задержались, прислушались и, — свернув с тропы, быстро, но попрежнему беззвучно, направились к деревьям вверху на склоне. Они остановились не очень далеко в чаще, ухнули и, судя по треску валежника и шороху сухой листвы, пробежали несколько шагов и снова остановились. Там они стояли и время от времени ухали до тех пор, пока мы не ушли. Мы нарочно шумели, но свиньи на этот раз не трогались с места.

Возвращаемся через черный, ночной лес. Отовсюду несутся совиные крики. Мы выходим на широкую поляну. Она со всех сторон сжата кольцом черно-коричневых горных хребтов. В разрывах дымных туч видна влажная и темная синева неба. Красный, как медь, месяц ныряет в клубящихся облаках.

Киша — Темная поляна, 5 мая

Раннее утро. На восточной окраине неба между снежными вершинами медленно проплыли оранжево-золотые облака. Еще немного — и по всему небу катятся оранжевые, золотые и пурпурные шары пронизанных солнечными лучами испарений, огромные, пушистые, полупрозрачные.

Но вот угасают огненные краски рассвета. В обмытой дождями синей вышине плывут молочно-белые клубы кучевых облаков. Они ширятся и, сливаясь, заволакивают небо сначала белой, а затем свинцово-серой пеленой. В сгущенном тумане моросит дождь. Его мельчайшие брызги неощутимы глазом.

Едем втроем верхом все выше в горы, минуя черные мочажины солонцов — в глубоких падях — внизу светлые, полные воздуха поляны на гривах хребтов.

Вокруг — лиственный лес. Деревья только недавно оделись молодой нежной листвой.

Поляны Сохи, Венгерская и Бульвар окружены настоящими садами диких фруктовых деревьев. Тут груша, яблоня, кислица, алыча, терн. Серебряная, сверкающая, пахучая стоит алыча. Начинает цвести груша; через день-два она также загорится белым огнем полного цветения.

На прогалинах между деревьями чемерица поднимает сочные сердцевидные, как у ландыша, листья, зеленеет черемша — любимое лакомство медведя и кабана.

Справа от тропы высится гряда ребристых горных кряжей. Крутые склоны затянуты густой синевой. В разрывах тумана видны почти черные пихтовые леса. Кажется, что они стремительно сбегают с крутизны и, пытаясь задержаться, откинулись назад. В пихтах кричит сова. Ее часы «сломались»: пасмурный день она приняла за вечер.

На вершинах гор тускло блестят снега. В свинцово-сизое, заволоченное сплошными облаками небо врезался голубой пик горы Слесарни. Рядом с ним вздымается тысячеметровый утес Ачешбак-Чертовы Ворота. Пласты и причудливые изломы его известняков в синих и розовато-фиолетовых тенях.

Выезжаем на Ямину поляну. Она покрыта блеклой прошлогодней травой; среди нее пробивается молодая зелень. Широкий и покатый склон спустился в освещенное солнцем ущелье. На дне его поет ручей.

Между ручьем и кустарниковой порослью пасется на круглой лужайке ланка. Повернувшись к нам боком, она чуть заметно подвигалась, срывая траву. Временами ланка останавливалась и настораживалась, поводила ушами, затем снова гибкая шея ее наклонялась к земле, и ланка продолжала щипать траву.

Но вот она забеспокоилась, вытянула шею, внимательно посмотрела вправо и влево. Голова ланки была высоко поднята, а длинные уши раскинуты в стороны. От этого она стала похожа на мула. Прошло две-три минуты. Ланка вновь принялась спокойно пастись. Продолговатая, узкая голова ее на лебединой шее склонилась к верхушкам трав. Когда ланка становилась спиной к нам, ее рыжевато-серые бока делались совершенно незаметными среди блеклого сухотравья, и только пышная белизна «зеркала» выдавала ее присутствие.

Вдруг из-под косогора выскочила другая лань и промчалась к зарослям мимо первой. В два огромных прыжка первая лапка с быстротой и легкостью птицы пронеслась через открытое пространство. Как будто не касаясь ногами земли, она пролетела над самой травой и исчезла в кустарниках.

Садимся в седла и продолжаем путь. На встречных полянах, еще таких же блеклосерых, как и Ямина, то тут, то там торчат сухие, высокие, в рост человека, стебли травы и толщиной в руку мертвые трубчатые стволы борщевника с осыпавшими семена зонтиками на верхушках. Я подъехал к одному из таких стволов: он в полтора раза выше всадника на лошади.

Вот и Темная поляна, куда мы направляемся. Она расположена в глубокой чаще, окруженной серо-голубым кольцом каменных отвесов Афонки и Слесарни. Срезанные почти вертикально, колоссальные известняковые стены испещрены трещинами, зигзагами узких карнизов и галерей, темными зевами пещер. На этих горах держатся серны. В дневные часы они забираются в пещеры или лежат на выступах, под навесами каменных козырьков.

Широкая тень падает с гор на косо спускающуюся к их подножью поляну. Пихтовый старый лес здесь особенно черен. Поляна оправдывает свое название.

Мы с Иваном Леонтьевичем передаем лошадей на попечение третьего спутника и вместе идем пешком по склонам поляны. Обогнув ее, пробираемся но крутым косогорам сквозь густую поросль молодых дубков.

Выходим на звериную тропу с многочисленными следами оленей, косуль и кабанов. В одном месте тропу пересек глубоко вдавленный в землю след большого медведя.

Повороты тропы уводят нас к вершине хребтика. Поднимаемся на розовато-голубые от лишайников скалы. За ними снова дубовый лес с примесью бука. Под ногами шуршит сухая листва. Земля усыпана перезимовавшими жолудями и звездообразно раскрытыми колючими оболочками буковых орехов.

На стволе дуба, на высоте больше метра от земли, белеет дугообразная царапина: кабан-секач мимоходом снес кору своим клыком. На молодых пихтах и осинах оленями изгрызена кора и объедены побеги.

Миновав несколько круглых полянок, — их называют Жернова, — мы вышли к поляне Широкой. Прямо перед нами, выбеленное сверху снегами и затененное по склонам столетним пихтарником, легло необозримое плоскогорье Бамбака. За ним слепят снегами остроугольные хребты и вершины. Там все еще царство зимы и метелей.

Идем вниз по склону глубокой балки. Вдруг по ту сторону ее, на светлозеленом фоне перелеска, мы увидели четыре медленно движущихся крупных тела. Сначала мы приняли их за медведей, но, приглядевшись в бинокль, я узнал диких свиней. Вскоре из лесу справа вышли на поляну одна за другой еще четыре свиньи. Весь гурт расположился на склоне вогнутым снизу полумесяцем.

Впереди двигался старый секач с горбатым хребтом, поросшим высокой щетиной. За ним шла самка почти таких же размеров. В конце гурта и немного поодаль рылись под стволом упавшего дерева два подсвинка-однолетка. Когда кабаны поднимались прямо по скату, они походили на шевелящиеся черные глыбы земли. Они совершали подъем наискось, к леску на другой стороне поляны.

Ветер дул нам в лицо. Пользуясь тем, что кабаны шли от нас, мы спустились ниже, подобравшись к ним метров на сто. Мы были скрыты деревьями и спокойно могли наблюдать.

Половина гурта во главе с секачом уже вошла в лесок. Сквозь сетку молодой листвы неясно темнели их тела. Остальная часть гурта паслась на поляне, направляясь к тому же леску.

Через несколько минут секач показался из заросли лещины и пошел по поляне. Немного подняв длинное рыло, он двигался к нижней опушке пихтарника. По пути он лениво ткнул рылом в какую-то кочку, остановился у самого ствола и с полминуты чесал толстую шею. Отойдя на шаг, кабан сыто зевнул во всю пасть, почему-то припал на передние ноги, коснувшись грудью земли, снова широко зевнул и скрылся между пихтами. За ним последовал весь гурт, за исключением двух подсвинков, которые все под той же валежиной жадно выискивали червей и личинок, взбрасывая носами землю.

Через минуту в пихтарнике мелькнули черные тела двух бегущих кабанов и раздался резкий визг. Снова все смолкло. На поляну, уже значительно ниже и ближе к нам, опять стали выходить кабаны. Они разбивались на группы по два и по три, паслись и копались в земле. Отрывистый, пронзительный визг повторился. Затем послышалось короткое злобное хрюканье. Пасшиеся на поляне свиньи повернулись к лесу, выстроившись, как и прежде, изогнутой линией, и одна за другой скрылись в чаще.

…Едем в обратный путь. Слева догоняет нас и не может догнать бледный отуманенный месяц. Солнце уже закатывается, но небо еще светлое. В его спокойной глубине плывут разрозненные облака, дымчато-опаловые и словно освещенные изнутри пурпурным огнем. Есть особенная, волнующая красота у этого столкновения угасающего дня и приближающейся ночи.

Вершины гор сверкают серебром снегов. На них лежат мягкие матовые тени. Ниже синеет пояс пихт, налитых вечерней мглой. Еще ниже на склонах сквозит полупрозрачная нежнозеленая дымка широколиственных лесов. Горит белое пламя фруктовых деревьев.

В последний раз рассыпал гремящую дробь дятел. Нашу тропу перерезал крупный след только что пробежавшего волка.

Киша, 6 мая

Дикие поросята, которые содержатся при зоостанции, чрезвычайно забавны и доверчивы. Они неотступно ходят за своей воспитательницей Полиной Алексеевной Шикиной.

Как только она появляется, поросята сломя голову мчатся к ней с глухим хрюканьем, просительно поднимают черные пятачки длинных носов. Они идут на малейший зов Полины Алексеевны.

Пестрые, в изжелта-ржавых и буроватых продольных полосах, горбатые тела поросят почти незаметны в траве. Непропорционально большие, длиннорылые головы их выглядят совершенно по-детски. Поросята очень ловки и с места высоко подпрыгивают в воздух на своих тонких, но крепких ножках с твердыми острыми копытцами.

Когда поросят выпускают из клетки, они немедля бегут в траву. Особенно любят они влажные места. Они непрочь повозиться с домашними поросятами, но те, подозрительно обнюхав их (у диких поросят очень острый, какой-то кислый запах), кусают своих диких братишек и отгоняют их подальше.

Киша, 7 мая

Вернувшийся сегодня с гор Жигайлов видел на Пшекише оленя уже с полуметровыми пантами. Встреча с ним произошла забавно.

Наблюдатели, ходившие в горы, взяли с собой двух ишаков с грузом семян для опытных кормовых посевов.

Ишаков пустили пастись на альпийском лугу. На них наткнулся встреченный Жигайловым олень. Он был страшно изумлен и испуган неожиданным появлением странных длинноухих зверей. Олень помчался от ишаков стремительно, все время глядя на них и забегая, чтобы принюхаться.

Ишаки перетрусили не меньше. Услышав голос Жигайлова, они дружно заревели и с поднятыми хвостами, бросились к человеку, ища спасения от оленя.

Олени на Пшекише держатся пока на склонах и на верхней опушке пихтового леса. Выше для них еще нет пастбищ.

Киша, 8 мая

Великолепный, свежий и в то же время теплый вечер. За Джугу зацепилось одинокое сизое облачко. Опять встречаются вместе белая ущербленная луна и яркое закатное солнце.

Идем с Донауровым по тропке к Марьенкиной поляне. В сухой листве между деревьями, подпрыгивая, быстро шныряют дрозды. Пробежала и скрылась в норе черная, как уголь, землеройка.

Предостерегающе чокают дрозды. На небольшой зеленой лужайке пасся серый, с заметной рыжиной старый заяц. Заслышав наши шаги, он присел на задние лапки, простриг воздух черным ухом и стремглав бросился в кусты. Придушенно крикнула сойка.

Лес наливается сероватой мглой. Луна теперь, как слиток золота. Вокруг еще светло.

Выходим на Бугаеву поляну. Впереди кудрявится зеленая поросль молодых груш. Из-за небольшого деревца метрах в двадцати от нас настороженно выглянула лань. Она широко раздвинула уши, повела ими, и над кустами метнулось большое гнедое тело, мелькнули на секунду пушистое белое «зеркало» и высоко взброшенные задние ноги. Ланка скрылась в чаще.

В тот же миг из-за куста рядом выглянула с любопытством другая лань. Она посмотрела на нас выпуклыми черными глазами, дрогнула ушами и, как рыжая молния, исчезла в зарослях.

Прошелестели ветки и тотчас затихли. Лани остановились и слушали. Мы сделали несколько шагов по направлению к ним. Быстрый шорох и шелест пробежали дальше. Олени ушли.

Добросовестно, как хороший дровосек топором, стучит дятел.

Поднимаемся к поляне Солонцы. Серая мгла сгущается. Синева неба потемнела. Высыпали частые дрожащие звезды. Луна горит ярко, и фосфорический свет ее падает на деревья. Внизу, в затененном ложе ручья чернеют солонцы. Садимся под деревом, немного повыше солонцов, и ждем.

В низине, у края солонцов явственно шелестит сухая листва. Там кто-то бродит. «Косуля», — тихо шепчет Донауров. Проходит минута, две… Впереди нас по набитой тропе к солонцам послышался легкий треск. Между стволами скользнула серая тень. С поросшей лесом горы спустилась старая лань и, как призрак, остановилась, не шевелясь, за тонким буком, шагах в пятнадцати от места, где мы сидели.

Лань высоко подняла голову и смотрит прямо на нас. Вот она дрогнула ушами раз-другой и снова неподвижно застыла. Вдруг она бесшумно, высоко поднимая ноги, как будто танцуя, быстро вышла из-за дерева, раскинула уши, втянула воздух расширенными ноздрями, круто повернувшись, бросилась в гору. На бегу она издала короткий рев. Я впервые слышал «голос» ланки, и мне он показался похожим на рев хищного зверя. Рев повторился еще и еще раз. Донесся треск ломаемого валежника, затем все стихло. Лань остановилась неподалеку на косогоре.

Мы продолжаем наблюдать.

Заухала неясыть. Ей откликнулась другая. Крик раздается почти над нами. Лес застонал и заухал совиным протяжным криком.

Внизу, в темной пади, продолжаются странные заглушённые шорохи и шелесты. Донауров по звуку угадывает зверя: «Это вот хищник, куница или кот, а это лесная мелочь…»

Лань не уходит. Ей, видимо, очень не нравится, что мы завладели ее солонцом, и через каждые две-три минуты она пугает нас хриплым отрывистым ревом.

Сходим к солонцу. От тускло блестящей под луной черной воды и белого налета на берегу остро пахнет сероводородом. В траве вокруг солонца собралось множество огромны жаб. Они тяжело прыгают, шурша копошатся в прелых листьях. Сейчас у них брачная пора.

С мяукающим криком смутной тенью низко пролетела ушастая сова. Быстрый полет ее бесшумен.

Все ярче горит ущербленная луна. Дрожат белые лучи звезд. Сквозь черную сеть ветвей и листьев пробивается далекий огонек костра.

Выходим на светлую поляну. Кольцо окружающих ее горных хребтов кажется ниже и массивнее, чем днем. На черно-коричневые склоны их наброшена тончайшая завеса ночных испарений. Чуть белеют снега на вершинах.

Под нами шумит река.

Киша, 9 мая

Был последний день апреля, дождливый и холодный.

Я работал в лаборатории зоологической станции, где находится моя временная квартира. Кто-то постучал в дверь, и на пороге показался незнакомый человек. Он был невысок и слегка сутуловат. Энергичное худощавое лицо вошедшего освещали умные, внимательные глаза.

— Логинов, — представился он и снял промокшую кепку. У него оказались очень светлые, с заметной сединой, аккуратно причесанные волосы.

— Где здесь можно положить вещи?

Я указал, и Логинов сбросил с плеч тяжелый рюкзак и снял мокрый прорезиненный плащ. Обут он был в обычные для здешних жителей сыромятные поршни, из которых сейчас при каждом шаге, шипя и чавкая, брызгала вода.

Владимир Васильевич Логинов, зоолог, аспирант Московского университета, только что пришел из Хамышков, проделав пешком добрых двадцать пять километров под дождем. Там, в своем «штабе», на квартире местного охотника, он оставил запасы консервов и целый арсенал ловушек для кротов. Владимир Васильевич готовит кандидатскую работу по биологии кавказского крота и вот уже несколько лет собирает материал в государственном заповеднике и предгорьях.

Я еще раньше слышал от наблюдателей заповедника о московском студенте «Володе», который с рюкзаком за плечами, с грузом капканчиков и консервов ежегодно уходил в горы и оставался там месяцами один или вдвоем с товарищем, но чаще всего один: не все выдерживали его походы.

Срезанные им опытные площадки и пепел его бивуачных костров встречали от подножья до самых снегов — на крутых склонах Тыбги, Джуги, Джемарука, Большого Бамбака и многих других гор. Он был весел, неприхотлив и бесстрашен.

Так вот он какой, этот легендарный Володя, старый член партии, красногвардеец, недавно студент, а теперь — молодой советский ученый.

Я иду вместе с Владимиром Васильевичем к поляне Сохи. Логинов собирается разведать свое кротовое хозяйство: посмотреть, как ведут тебя кроты, и не поднялись ли ближе к поверхности земляные черви и личинки, глубоко зарывшиеся в почву на время зимних холодов.

По сторонам тропы и на самой поляне все бело: расцвели фруктовые деревья — терн, и черемуха, и кислица, и груша.

Белым душистым цветом облиты поляны, поросшие черемшой. Но любопытно: листья черемши объедены животными, а цветы не тронуты.

Вооруженный саперной лопаткой, Логинов снимает пласты земли. Оказывается, кроты достаточно обеспечены пищей: черви держатся неглубоко и встречаются в изобилии.

Владимир Васильевич говорит, что американские исследователи неправильно считают, будто крот выходит из норы за травой для выстилания гнезда. На самом же деле он подгрызает корни растений изнутри хода и втягивает растение к себе. Другую ошибку допускает Динник: по его словам, кавказский крот не имеет никаких следов подкожных глаз. В действительности кавказский крот в этом отношении ничем не отличается от других видов. У него, как и у всех кротов, имеются скрытые зачаточные глаза.

Высоко в горах Логинов знакомился с жизнью замечательного зверька — снежной полевки. Снежная полевка, подобно алтайскому сеноставцу, собирает на зиму запасы, складывая их в «стожки» между камней вблизи своих нор. Такой стожок весит пятьсот-шестьсот граммов.

…На обратном пути проходим мимо сладкой груши, которую осенью прошлого года каждую ночь навещал медведь. Между белым грушевым цветом и листьями торчат обломки искалеченных медведями веток, и на морщинистой коре толстого ствола до сих пор заметны длинные и глубокие царапины, оставленные когтями взбиравшегося к кроне косматого любителя сладких груш.

Над фруктовыми деревьями ныряющим полетом проносятся в синеве золотистые щурки. Они охотятся за дикими пчелами, собирающими медоносную пыльцу.

Киша — Гузерипль — Даховская, 10–11 мая

Возвращаюсь на Гузерипль. С гор, сверкая и гремя, мчатся потоки. Внизу, вся в белой пене, бурлит Киша. Скорость ее течения весной больше двадцати километров в час.

Со скал над Кишой сорвался облачком черного дыма рой диких пчел.

Леса вокруг осыпаны белой душистой метелью. Листья бука достигли полного роста. Их блистающие зеленые ладони обращены к солнцу. Рододендроны — в крупных фиолетовых цветах. Желтеют еще не распустившиеся бутоны азалии.

Через высушенную солнцем дорогу переполз черно-красный змееныш, оставляя в пыли извилистый след.

…На следующий день еду на Хамышки и Даховскую и дальше на Хаджох. На вершинах стремительно тают снега. Кипит и бешено скачет в бездонных ущельях полноводная Белая, взмахивая гривой над камнями. Зелено-белое колесо Топорова водопада с сумасшедшей быстротой кружит и ставит «на-попа» кряжи.

Полностью распустились азалии. Они цветут огромными желто-золотыми гроздьями. Их дурманящий сладкий запах заполняет леса. Гулко барабанит дятел. Торопливо и оглушительно зазывают дождь квакши.

С пронзительным криком: «ки-и-о», «ки-и-о», парят, распластав неподвижные крылья, коршуны. Гудят и звенят черно-желтые мохнатые шмели и гладкие гибкие осы.

В траве шныряют тысячи крохотных изумрудно-зеленых ящериц. В прозрачных затонах проносится стрелой рыбья и лягушиная молодь. Над землей и водой метет буйная метель опадающих белых лепестков.

Олений месяц

Даховская — Гузерипль, 17 сентября 1939 года

Приехал верхом из Даховской в Гузерипль.

Дикие фруктовые деревья в предгорьях усеяны созревшими желтыми грушами и яблоками. В траве золотятся опавшие плоды. На кустах бузины тяжело повисли черные гроздья ягод.

После весеннего бурного паводка Белая кажется сейчас почти неподвижной. Она сильно обмелела, и серые круглые валуны возвышаются над медленно плывущей зелено-черной водой. На берегах и прибрежных мелях громоздятся выбеленные солнцем кряжи и рогатые корни, которые не смогло унести ослабевшее течение.

Форель уже начинает метать икру и поднимается против течения по лесным ручьям и ключам. Говорят, что при этом она переползает пятиметровые перешейки между ручьями и даже пробирается к звериным солонцам.

Гузерипль — пастбище Абаго, 19 сентября

В четыре часа дня мы вместе с Михаилом Сафоновичем Пономаренко, с которым я ходил в горы зимой, отправились верхом из Гузерипля по маршруту: Гузерипль, пастбище Абаго, Тегеня, Пшекиш, перевал на реке Шише, Чертовы Ворота, Большой Бамбак, перевал Челипсе, Уруштен, перевал Псеашхо, Красная Поляна, снова Псеашхо и Уруштен, Алоус, Умпырь, Карапырь, Псебей, Баговекая, Сахрай, Киша, Гузерипль — добрых триста километров верхом и пешком!..

Идет затяжной дождь. Мокрые деревья черны и неприютны. На фоне окружающей черноты в глазах надолго отпечатывается пронзительно-яркая желтизна каких-то больших грибов.

В лесу сгущаются сумерки. В кронах: буков сквозь непрестанный шорох дождевых капель слышны сосущие цокающие звуки. Это работают полчки.

Едем в сплошном клубящемся облаке. С фуражек и бурок стекают струи воды.

Ночь застает нас в пути на последнем, самом крутом подъеме. В сыром, почти черном тумане со всех сторон доносится приглушенный рев оленей.

Выезжаем на пастбище Абаго. Между пепельно-сизых туч ярко блестят две одинокие звезды. В вершинах пихт кричит сова.

В полночь дождь прекратился. В густом тумане все сильнее ревут олени. Ночуем в старом туристском домике у пылающего костра. Перед рассветом меня разбудил олень. Он был где-то совсем близко, и хриплый голос его сквозь тонкую дощатую стену гремел, как труба. Говорят, что на пастбище давно живет старый рогаль, который привык к людям. Пастухи по утрам и вечерам идут к опушке леса, зовут: «Лешка! Лешка!», и тогда бесшумно появляется олень. Может быть, это он?

Тегеня, 20 сентября

Утро встречает нас белесым туманом и оленьим ревом. Вскоре зачастил мелкий дождик, и все стихло. Но вот опять покатились невесомые шары испарений, и с новой силой ревут олени.

В зеленых кранах кривых тонкоствольных берез горят яркие пятна ранней желтизны. Трава мокрая, вялая, почерневшая. Среди нее стынут озерки мертвой воды.

На Тыбге выпал снег.

Облака давят на горы свинцово-синей грудой. Дымятся ущелья. Вырываясь из их жерл, седые клочья плывут низко, над самой травой через пастбище.

Выезжаем на Тегеня.

У подножья горы Экспедиции слышится близкий голос оленя. Слезаю с коня и, как был в бурке, крадусь на рев. Он раздался снова метрах в пятнадцати: два коротких глухих стона и продолжительная нота, похожая на звук трубы.

За кустом, в высоких папоротниках и овсянице качнулся ветвистый тяжелый рог. Олень прислушивался. Потом он успокоился и затрубил опять. Над травой была видна напряженная рыжевато-бурая шея оленя и благородная голова с большими, отуманенными любовью глазами.

На тропе звякнула уздечкой лошадь. Олень поднял голову на шум, повел ушами и, резко повернувшись, одним скачком ушел в чащу.

Продолжаем путь. Оправа и слева слышен рев. Это кричат олени, идущие на точки́ и еще не нашедшие ланей. Наш олень время от времени снова подает голос, все удаляясь к вершине горы. За ним с предательским карканьем летят сойки, чокает черный дрозд.

Пробираемся сквозь цепкие заросли ожинника и малины к купе кленов, где поставлена ловушка на волков. Как и другие встреченные нами ловушки, она обрушилась под тяжестью медведя, который пробовал сверху добыть приваду.

Через колючую густую поросль пролег широкий, как дорога, медвежий след. На сырой земле оттиснуты плоские пятипалые ступни. Местами медведь так вытоптал все вокруг, как будто он катался здесь. Кусты ожинника и малины усеяны очень крупными сочными ягодами, сладкими и освежающими.

Вот отчего так усердствовал тут медведь!

Пшекиш, 21 сентября

Утром выехал из лагеря Тегеня через Пшекиш на Кишу.

Горы закрыты туманом. Поднимаемся на хребет. Сначала идет береза и горный клен, дальше — пихтовый и буковый лес. Рябина усыпана оранжевыми гроздьями. Алеют плоды шиповника. Каплями красной и черной росы сверкают в листве ягоды смородины и бузины.

За кривыми низкорослыми пихтами раскинулись субальпийские луга. Они поросли полутораметровой гривой. Выше густой щетинкой зеленеет ковер карликовых трав альпики. То и дело здесь попадаются взрытые кабанами кочковатые мочажины.

В голубоватых осыпях, у самого гребня, высоко над камнями вытянули шеи две горные индейки. Они быстро пошли по осыпи, тяжело поднялись в воздух и, описав дугу, опустились неподалеку… Оперение их пепельно-сизого цвета с поперечными белыми полосками, особенно заметными на шее и груди.

В тумане призрачно темнеют очертания гор, лесов; внизу, и так же призрачно, без крика, высоко кружатся три сарыча. Где-то, скрытый завесой пара, ревет олень.

Мы едем по хребту уже три с лишним часа. Но вот начинается крутой спуск. Ведем лошадей в поводу. Тропы почти нельзя разглядеть. Входим в темный, намокший лес буков и пихт. Под корнями старых деревьев, словно бело желтые подушки, набухли огромные грибы.

Внизу уже слышен нарастающий гул Киши. Спуск продолжался два часа.

…Коллектор зооосктора Дементеев зимой находил на Пшекише помет горных индеек; но самих птиц не видел. Бессонный говорит, что за тридцать лет он тоже никогда не встречал их на Пшекише.

Я наблюдал индеек на очень близком расстоянии. Мне они были видны до мелочей, и ошибиться я не мог.

Афонка, 22 сентября

Мы переночевали на Кише и едем все выше в горы — через поляны Сохи, Венгерскую, Бульвар, Ломтеву, Широкую и Темную, где я уже побывал весной.

Небо и горы, и леса вдали, как шкура барса. Они затянуты сплошным сероватым туманом, и на дымчатом фоне его проступают темные пятна.

Тропа идет сквозь лес диких груш и яблонь, дуба, бука, пихты, березы, осины, горного клена, черноольхи. С буков и пихт свисают седые клочья лишайников. Разноцветными огоньками теплятся в листве ягоды рябины, шиповника, волчьего лыка. Восковой желтизной отсвечивают созревшие плоды на фруктовых деревьях, и желто-золотые груды груш и яблок лежат в траве.

На вершинах старых груш видны медвежьи «гнезда» — заломы. Внизу валяются обломанные медведем ветки. Под плодовыми деревьями все истоптано кабаньими копытами. Чернеют борозды свежевспаханной кабанами земли.

По тропе протянулись цепочкой следы голых узких подошв каменной куницы.

На Темной поляне, несмотря на утро, совсем сумерки. Тхачи, Слесарня и Афонка — в тумане и густых облаках. Между каменными громадами ревут олени.

Над почти двухметровой травой торчат тлеющие остовы зонтичных. Трава во всех направлениях исхожена медведями. Особенно пострадали заросли ожинника и гигантского белокопытника: они положены влоск.

Перевалив через хребет, спускаемся в долину реки Шиши. Мы едем теперь среди огромных голубых каменных глыб, обросших яркими мхами и лишайниками. Слезаем с лошадей и ведем их в поводу. На листьях и иглах деревьев дрожат мириады крупных капель. При каждом неосторожном движении на нас обрушиваются потоки ледяной воды.

В четыре часа, точно орудийный выстрел, в горах грянул удар грома. Ослепительным белым зигзагом сверкнула молния. Спасаемся от ливня под пихтой. Он перешел в крупный град, который скоро лег толстым слоем. Град прекратился, мы двинулись дальше.

Поднимаемся узкой, очень крутой каменистой тропой мимо Афонки. Тропа усыпана кристаллами исландского шпата. Некоторые из них необычайной величины.

Через десяток метров набрели на старый лагерь геологической партии. Почерневшие от дождей, мокнут в лужах сколоченные из пихтовых плах столы и вытесанные из деревянных обрубков стулья. Отвалы отработанного шпата белеют в надвигающейся темноте.

Дождь все сильнее. Устраиваемся на ночевку под двумя рядом стоящими пихтами. Прежде всего выбираем топливо. Сучья и найденные в бывшем лагере доски насквозь пропитались водой и стали тяжелыми, как свинец. Едва ли они будут гореть.

Я делюсь своими сомнениями с Михаилом Сафоновичем. Пономаренко смотрит на меня презрительно. Козырек его выцветшей красноармейской фуражки задорно заломлен кверху. Сердито щетинятся космы плечистой черкесской бурки.

— Какой может быть разговор о дровах!

Михаил Сафонович принимается откалывать своим охотничьим ножом тонкие щепки от пихтовой доски, ломает на части мелкие ветки и из всего этого сооружает под пихтой подобие маленькой поленницы. Сверху он аккуратно укладывает сучья потолще и на них — концы основательных стволов бука так, чтобы по мере сгорания можно было продвигать их в огонь. Затем он достает из-за пазухи что-то похожее на коробящиеся куски картона и кладет их внутрь сложенных дров, вплотную к щепкам. Чиркнула спичка, внизу взметнулось пламя, и потянулись усы густого, пахнущего-дегтем дыма. Теперь я вспомнил, что Пономаренко во время пути несколько раз обрывал клочья коры со встречных берез.

Через четверть часа, гудя, запылал пышущий жаром костер.

Мы сделали с наветренной стороны прикрытие, набросав валежника, и устлали площадку под деревом лапчатыми ветками пихты.

Легли, завернувшись в бурки. Пономаренко сейчас же захрапел. Я не сплю… Быстро высыхающий в костре бук горит высоким пламенем.

Неожиданно раздался удаляющийся топот лошадей и стук подков по камням. Лошади переходят через воду: их испугал волк или медведь. Разбуженный топотом, Пономаренко стреляет в темноту из ружья. С горящими ветками пихты в руках идем искать беглецов. Но кони уже за рекой, и вернуть их можно только утром.

Ачешбок, 23 сентября

Пономаренко ушел, чуть показалось солнце, на поиски лошадей. Он вернулся с ними часа через два. Лошади забежали довольно далеко и забрались в глухое ущелье. Зато они хорошо выпаслись в высокой и сочной траве.

Выезжаем к южной стороне Ачешбока-Чертовых Ворот. Колоссальный массив в розово-голубом тумане. Над вершиной горы, почти закрывая ее, клубятся и напухают белые облака.

С севера ледяной ветер гонит маленькое облачко. Через минуту облачко превращается в пепельно-свинцовую тучу, занимающую полгоризонта. Она стремительно перекатывается через встречные высоты и наплывает на Ачешбок. Впереди вьются в воздухе клочья прозрачного тумана. Почти мгновенно он заволакивает все кругом.

Едем три часа в непроглядной белой мути по ущельям неизвестных рек, по каменистым кручам, поросшим пихтой и сосной, по округлым увалам и кочковатым гривам субальпийских пастбищ. Сейчас на пастбищах безлюдно и мертво.

Неясно, как во сне, встают очертания гор, деревьев. Безмолвно пролетают смутные тени хищных птиц. Набегает ветер, и кое-где белая завеса прорывается, открывая то горный клен, то стремительно падающий, кипящий в полете водопад.

Нам виден только кусок черной тропы под ногами лошадей. Впереди все время тянется свежий олений след: олень не решается свернуть с надежной дороги в белесую пустоту. Туман сгущается. Мой спутник исчез, хотя он вот — в двух шагах, и я слышу его голос. Ищем пристанища. Решаем спускаться по отвернувшей книзу тропе. Она едва заметна, но хорошо утоптана. Через полчаса мы выехали к имеретинскому кошу.

Среди невылазной грязи, размешанной сотнями копыт, стоит обширный и высокий, в рост человека, четырехугольник загона. Он сколочен из положенных вдоль, не очищенных от коры березовых стволов. В одном из углов загона сделаны нары на двух человек. Над головой вместо крыши брошено несколько горбылей. На земле три камня образуют первобытный очаг. На коше ни души. Здесь мы ночуем.

Челипсинский перевал, 24 сентября

Вышли со стоянки на коше, ведя за собой лошадей. Теперь, когда прояснилось, видно, что мы находимся на самом дне глубокого междугорья. Поднимаемся с огромным трудом по кочкарнику пастбища. Лишь временами можно ехать верхом. Обратный подъем отнял не меньше часа.

Перед нами скалистые массивы Чертовых Ворот. Немного на отлете от главного массива возвышается конусообразный утес, похожий на устремленный в небо указательный палец.

Проезжаем по только что отысканной тропе в узкую щель между «пальцем» и «столбом» меньших размеров. Над нами навис огромный сине-фиолетовый срез Чертовых Ворот. В его верхних зубцах и уступах запутались и залегли туманы.

На гребне малого утеса появились четыре оленя. Рогаль и две лани неторопливо, оглядываясь на нас, переваливают через гребень. Одна лань стоит на страже.

Впереди, в ущелье между Ачешбоком и Большим Байбаком, высятся синей грядой Фишт, Оштен, Абадзеш. На вершинах Фишта и Оштепа сверкают ледники и белеют снега.

Поднимаемся по хребту Бамбака. Над поросшими сосной и пихтой голубыми скалами безмолвно кружатся сотни коршунов. Хребет щетинится привой высокой серо-зеленой травы. Чернеют широкие квадраты мочагов, изрытых дикими свиньями. Взлетают бекасы и вальдшнепы. Из травы, на сухих местах, с трудом поднимаются жирные перепела.

Правый склон Бамбака, по которому мы едем, густо покрыт пихтовыми лесами.

Мы находимся уже за пределами леса. На просторную поляну среди березняков медленно вышел рыжий олень. Поднявшись на холм и центре поляны, он гордо и грозно стоял, уставив в небо рога, и неотрывно смотрел в нашу сторону. Потом повернулся и, не спеша, скрылся в чаще березняка. Вслед за тем над нашей тропой на лужайке, у подножья окруженной лесом скалы, раздался громовой клич другого оленя. Ему где-то вблизи отвечает надтреснутый голос противника. Трубные звуки и хриплые протяжные стоны доносятся сверху и снизу: из синих, курящихся туманом падей, из черных пихт и белых березняков пи горах.

Поднимаемся к самой высокой точке — Челипсинскому перевалу. Назад страшно оглянуться: по пятам свинцово-сизой стеной движется необъятная туча. Напрасно мы ускоряем шаг коней: ее передний край висит у нас на плечах.

Подъезжаем к цирку ледника. Впадины и трещины крутых его скатов забиты плотно слежавшимся зернистым снегом. У подножья черно-коричневой чаши ледника стынет круглое высокогорное озеро. Оно зелено-синее, прозрачное, бездонное. Озеро окружено лугом нежной альпийской травы На ней вышиты радужные узоры синих и голубых колокольчиков и солнечно-желтых крокусов. Из озера вытекает и, шумя, мчится вниз по камням река.

Нам некогда задерживаться, и, перейдя реку, мы поднимаемся по узкому гребню над цирком. Здесь нас настигает туча. Мы пробуем бороться и проходим еще две сотни метров. Но дальше двигаться невозможно. Насевшая туча заволокла все вокруг непроницаемым сизо-серым туманом. Брызжет дождь. В пяти метрах уже ничего не видно. Тропа безнадежно потеряна. Пономаренко хочет идти искать дорогу. Я решительно возражаю. В тумане легко заблудиться. Но Пономаренко делает два шага в сторону и исчезает за пеленой пара. Доносится его голос: «Поищу тропу! Через пятнадцать минут вернусь».

Я вынужден ждать с двумя лошадьми. Проходит час, другой, третий — Михаила Сафоновича все нет. Я время от времени кричу, подавая сигналы Пономаренко.

Скоро ночь. Становится ясным, что я не дождусь Пономаренко до утра. Развьючиваю и разнуздываю лошадей. Одну из них стреножил: она любит далеко уходить.

Дует пронзительный ветер. Перевожу лошадей на противоположный склон хребта и устраиваю в небольшой ложбине нечто вроде лагеря. С наветренной стороны бруствером ставлю рюкзаки. Кладу одну бурку на мокрую траву, другой закрываюсь. Спичек у меня много, но на голой вершине, у самого пояса снегов, нет ни щепки, и нельзя развести хотя бы маленький костер.

Гляжу из-под бурки на низкую траву: на каждой былинке застыли сотни мельчайших опаловых капель. Трава кажется стеклянной. С тонким свистом пронеслись птицы и сели у моих ног. Осмотревшись, они вспорхнули и улетели в туман.

Ледяной ветер, гудя, проносится над головой. Он замораживает кровь, добирается до сердца. Я одет очень легко: пиджак, фуфайка, на ногах — обычные ботинки. Хорошо, что я на всякий случай захватил с собой кубанку и теперь заменил ею летнюю фуражку.

Я не чувствую пальцев на ногах, колени окончательно замерзли. В рукава и за воротник врываются обжигающие струи ветра. Зубы начинают выбивать дробь. Дрожь сотрясает все тело. Хочу закурить, но руки оледенели; не помогают и перчатки. Я потратил больше часа, чтобы свернуть и раскурить первую папиросу. Даже эта ничтожная доля тепла дала себя знать.: дрожь уменьшилась, и я немного пришел в себя.

Не перестаю через каждые полчаса кричать в темноту. Поднимаю в воздух горящие спички и описываю ими разные фигуры. Вдруг Пономаренко замерзает где-нибудь неподалеку… Кроме того, крик и огонь отпугивают зверей, а на моем попечении две лошади. Каждый раз после сигнализации я падаю на бурку, совершенно окостеневший от холода.

Бурка подо мной примерзла к земле, а та, в которую я завернулся, сделалась, как железо, и покрылась толстым слоем не то снега, не то ледяной крупы. Внизу, во мраке, со всех сторон слышен рев оленей. Два раза провыл волк.

Меня гнетет чувство одиночества. Вдруг слышу какое-то ритмическое биение: с трудом догадываюсь — часы! Их слабое тиканье успокаивает, как присутствие близкого человека.

Засыпаю, несмотря на жестокий мороз и ветер.

Челипсинский перевал — Уруштен, 25 сентября

Высокогорный рассвет прекрасен.

Склоны хребтов окрашены в матово-темный зеленоватый цвет. По гребням ближайших гор уходит вдаль необычайно радостная золотисто-пурпурная полоса. Над ней протянулась от горизонта к горизонту другая полоса, яркой и глубокой синевы Ее сменяет третья, такая же широкая и ровная, как первые две, полоса бледной бирюзовой голубизны. Над ней возникают белые куполы и конусы снежных вершин. Еще выше медленно проплывают огненные перья облаков.

Все пронизано солнечным снегом и заполнено невесомыми глыбами сверкающего, прозрачного воздуха.

Осматриваюсь кругом. Оказывается, я ночевал на гребне, разделяющем два ледниковых цирка. На дне обоих цирков — озера.

В большом черно-зеленом озере на левом склоне хребта отражаются снега, лежащие во впадинах цирка, и у самого основания отполированных сползающими льдами стен дрожит рябь. Там, где рябь, две тонкие серебряные струи треугольником режут зеркальную поверхность озера: плывет какая-то птица. Вот там и здесь появляются такие же треугольники, за ними еще и еще.

Сильно беспокоит судьба Пономаренко. Он ушел налегке, в летней одежде и промокших поршнях. Из теплого на нем только стеганка. Бурка его осталась во вьюке, и я на ней спал.

Я уже собрался идти за лошадьми, чтобы ехать на розыск, как вдруг снизу донесся чуть слышный крик. Я ответил. Крик все приближается. Скоро со стороны осыпей, подо мной, появился сгорбленный, опирающийся на палку человек с ружьем за плечами.

Пономаренко пришел весь черный. Одежда на нем затвердела и стоит коробом. Он заблудился, попал в скалы над ледником и всю ночь, чтобы не замерзнуть, то карабкался вверх, то сползал вниз на четвереньках и так согревал себя, пугая ночевавших вблизи серн. Уходя «на пятнадцать минут», он не захватил с собой даже спичек.

Утром Пономаренко видел в скалах стадо серн, которые бесстрашно взбирались по отвесным кручам хребта, и встретил в осыпях горных индеек. Он показывает мне подобранные им сизо-пестрые перья.

Наскоро позавтракав консервами, седлаем и вьючим лошадей и отправляемся дальше. Перед отъездом я фотографирую озеро. Спустившись к нему, я убеждаюсь, что не ошибся: на озере плавает восемь гагар-поганок. Большие серо-бурые птицы с острыми носами и змеиными шеями движутся, описывая на спокойной, без морщинки, глади озера серебряные круги и спирали — такие тонкие и точные, как будто они вычерчены алмазом на стекле. В глубокой ледяной воде отражаются все краски неба, изумрудная зелень альпийского луга, коричнево-черные тени нависающей каменной чаши и белизна залегшего в ее трещинах снега.

Едем альпийскими и субальпийскими лугами, изредка — верхней опушкой березового леса. Переваливаем через высокогорную поляну Челипсы. Налево, в фиолетово-голубом тумане и клубящихся белых облаках, высятся кряжи Агиге, Алоуса, Балкан. Похожая на каменный стол, впереди сереет плосковершинная гора.

Объезжаем каменную громаду Джуги и продвигаемся дальше, то поднимаясь на гребни хребтов, то спускаясь в ущелья, сплошь заросшие зелено-коричневыми рододендронами.

Наша тропа идет через темный сырой лес, сквозь строй обросших лишайниками — и мхами столетних пихт, буков, кленов, грабов. Поражает несметное количество грибов всех цветов и размеров. Встречаются настоящие великаны.

Останавливаемся у бывшего великокняжеского охотничьего лагеря; там сейчас только догнивающие остатки досок и столбов в зарослях кустов и сорной травы. Вблизи звонкого веселого ключа делаем привал.

Рядом с нашим бивуаком, в березовой роще ревет олень.

Через полчаса мы снова в пути. Пересекаем поляны, покрытые огромными зонтичными. На одной из них мы встретили оленя и четырех ланок. Увидя нас, ланки умчались с молниеносной быстротой. За ними тяжело, сбиваясь с рыси на шаг, затрусил рогаль.

Поляны вытоптаны оленями. Трава на медвежьих тропах повалена широкими полосами. Ветви лещины перепутаны и закручены в узлы медведями, орехи объедены. Охотники говорят, что молодые медведи залезают на лещину и устраивают весь этот ералаш.

Спускаемся к Уруштену, который шумит и гремит камнями внизу, под крутым берегом. Тропа исчезает в непролазных чащах закрученной медведями лещины. Привязав лошадей, с трудом пробираемся к реке и вновь возвращаемся. Тропа потеряна.

На склоне поляны, под каменным утесом, стоит старый олень и ревет. Хотя от него до нас не больше нескольких десятков шагов, он медленно сходит все ниже и ниже, издавая время от времени грозный рев. Через узкую гриву леска другой олень отвечает ему глухим, хриплым стонам.

Начался дождь. В тумане слышен рев оленей и сухой треск сталкивающихся рогов.

Мы попытались было найти тропу по старым затесам на деревьях. Но сейчас их нельзя разглядеть. Выбрав на склоне три тесно сошедшиеся старые пихты — с непроницаемыми для дождя густыми кранами, устраиваемся под средней, самой мощной, на ночлег. Место для лагеря превосходно защищено не только от дождя, по и от ветра. Одна беда: поблизости ни одного ручья.

Для добывания питьевой воды мы поверх травы на открытой лужайке растягиваем палаточный тент из прорезиненного шелка и в двух местах вдавливаем его. Образуется что-то вроде двух довольно больших ведер, куда дождевые струи стекают со всей остальной поверхности тента. Через двадцать минут первая порция пойманного в сети дождя уже кипит в котелке.

Расчищаем площадку под деревом, устилаем ее ветками, срезанными с соседних пихт. Наши постели уложены головой к стволу. Подушками служат рюкзаки. В ногах мы разводим, не жалея дров, жаркий костер. Рядом с костром подсыхают собранные нами про запас огромные обломки букового и соснового ветровала.

Поужинав, завертываемся в бурки и укладываемся спать.

Весь вечер и всю ночь в тумане и дожде ревет, теперь уже шагах в пятидесяти от нас, тот же олень. Ему отвечает рев в трех местах.

— «Товарищ» опять поет для нас, — говорит Пономаренко.

Уруштен, 26 сентября

На рассвете сильно похолодало. Дождь сменился снегом. Метет настоящая зимняя метель. Куда ни посмотришь, взгляд упирается в белую, беззвучно осыпающуюся пелену больших пушистых хлопьев.

Мертвую тишину прорывает могучий рев «Товарища».

— Запишите в книгу, — показывая в белесую муть, произносит Пономаренко, — олень ревет в снег и в дождь.

Еще немного — и над нами в вышине гудит с гор снежный ураган.

После полудня метель стихает. Снег сменяется дождем. Срываясь с ветвей, тяжело ударяются о землю комья мокрого снега.

Снова метель и снова дождь. И так до самой ночи.

Птичьих голосов не слышно совершенно. Насекомые ползают по траве вялые, намокшие. Некоторые совсем окостенели и не движутся.

Днем Пономаренко ходил искать тропу, но вернулся, не найдя ее: мешает снег, дождь и туман. Зато он принес огромные ягоды малины, плоды алычи и черешни.

— Запишите в книгу, — говорит Пономаренко, — что в такое позднее время здесь тонны алычи на деревьях, масса малины, черешни.

Мы обедаем у костра. Суп из свежего мяса с картофелем и луком, «на третье» — рисовая каша с маслом и малиновым вареньем (большую кружку варенья жена Пономаренко незаметно для мужа сунула в последнюю минуту в рюкзак).

Под вечер на соседнюю пихту опустилась большая серая сова и молча вперила в нас круглые желтые глаза. Так у нас завелись соседи: слева — олень, справа — старая неясыть.

В семь часов вечера, в тумане и снегу, «Товарищ» опять начал свой концерт. Вслед за ним заревели еще три оленя.

С короткими перерывами олень ревет долго. Засыпаем под несмолкающую грозную песню «Товарища», согреваемые жаром костра.

…Несколько слов о костре. Костер в горах и лесу на ночевке — это все. Не нужно ни шалаша, ни палатки: их заменит костер. Веселое высокое пламя под густой кроной пихты превратит любой дождь и снег в пары и любой холод — в огнедышащий жар.

У костра немедленно высыхает насквозь промокшая или заледеневшая одежда и обувь. У костра можно сидеть почти совершенно раздетым в крепкий мороз.

Не страшно в здешних лесах, если есть чем развести огонь. Но кто остается в горах без огня — зачастую конченый человек. Вот почему важно уметь разжигать костер в ненастную погоду. И прежде всего научиться выбирать топливо.

Березовые и осиновые дрова выгодны: они нескоро сгорают. Но их скромное пламя мало греет в холодную ночь и не веселит. Пихта вспыхивает быстро большим жарким пламенем. Но она слишком «веселое» дерево; пихтовый костер всю ночь, треща, стреляет, как из пулемета, и разбрасывает вокруг тысячи пылающих искр. Они превращают вашу одежду в решето, а ваш сон в сплошное бодрствование, если только вы не хотите превратиться в пепел вместе со своими пожитками.

Однако и береза и пихта дают незаменимый материал для растопки. Смолистая кора березы способна гореть под проливным дождем, а от пихты откалывают мелкие щепки: стрельба их внутри костра совершенно не страшна.

Замечательно горят буковые и сосновые дрова. Пламя бука — высокое, яркое, все время ровное и дает равномерный, не остывающий жар. Но ярче, жарче и ровнее всех горят переполненые до краев коричнево-черной смолой рогатые корни кавказской сосны. При свете ее пламени в самую темную ночь можно найти иголку, можно читать самый мелкий шрифт.

Прекрасное дерево — бук и сосна! Оно как будто нарочно создано самой природой на радость лесорубам, охотникам и исследователям для жарких и светлых костров.

Лагерь Холодный, 27 сентября

Перед утром тонко, как струна, прозвенела синица. Ей откликнулись свистом и писком птицы с соседних деревьев.

Дождь и метель прекратились. На траве и деревьях лежит слепящий пушистый снег. Сначала все вокруг бело. Но пригревает солнце, и постепенно обнажается зеленая, еще не пожелтевшая листва. Странно видеть сочетание свежей зелени и снега на кудрявых кронах широколиственных деревьев. Падают снежные комья. По всему лесу слышны треск ломающихся веток и шум обрушившихся буков и берез, кленов и грабов.

Седлаем лошадей и едем по направлению к Уруштену. Внимательно присматриваясь, ищем тропу. Заметить ее теперь труднее, чем позавчера: увеличилась путаница звериных ходов, и снег местами засыпал все приметы. Оглядываем стволы встречных деревьев: нет ли затесов, которые указывают прежнюю охотничью дорогу. Наконец мы их увидели: они как глубокие, зарубцевавшиеся шрамы на коре самых старых деревьев. Теперь мы не собьемся с пути.

…Спускаемся к реке. Переезжаем вброд через прозрачную и быструю светлозеленую воду с разноцветной галькой на дне.

Тропа идет вдоль плоских речных террас. Одни из них, состоящие из крупного галечника, поросли высокими редкими соснами, другие покрыты густой травой, орешником, алычой, черешней, кустами малины, бересклета, жасмина. Кусты и деревья щедро усеяны ягодами. Особенно много алычи и черешни.

Поднимаемся вдоль реки зигзагами по крутой тропе к лагерю Уруштен. С обрывистых стен ущелья сбегают прозрачные ручьи и бьющие пеной и брызгами шумные водопады. Над нами блистают куски холодной синевы очистившегося неба. В тумане и тучах темнеют вершины окружающих гор. В одном месте тропу пересек широкий волчий след. Из травы вылетают вспугнутые нами вальдшнепы и перепела. Они тоже переваливают через хребет. Птичий народ хорошо знает седловины перевалов и на крыле и пешком уходит к солнечному югу через каменные ворота, убегая от наступающей зимы.

За лагерем Уруштен тропа пошла еще круче вверх. Здесь снегов значительно больше. По снегу бодро бегают яркозеленые паучки. Листья горного клена обожжены морозом и стали пурпурными. Кружась и звеня, они сыплются к подножью деревьев. Листопад начался с кленов.

Лагерь Холодный встречает нас пронизывающим ветром.

Над недавно отстроенным белым бревенчатым домом в два этажа и соседним балаганом навис хребет Псеашхо в снегу и льдах. Нам предстоит брать этот перевал.

Расседлываем лошадей и вносим вьюки в балаган. Под крышей сидит на жердочке снегирь и смотрит на нас с явным неодобрением. Мы нарушаем порядок и покой его квартиры. Волнуясь, он перепархивает из угла в угол, слетает на земляной пол, подскакивает к нам на расстояние двух шагов и что-то пищит. Потом уносится в щель под потолком и возвращается с подкреплением. Теперь уже три снегиря, взъерошенные и возбужденные, наступают на нас с сердитым писком. Но что поделать: на дворе холодно, и мы закрепляем за собой захваченную жилплощадь, разведя костер. Едкий дым пихты окончательно изгоняет хозяев.

Устраиваем постели на куче стружек. Но заснуть удалось нескоро. Не прошло и получаса, как за тонкой стеной раздались голоса и стук подков. Я выглянул в дверь: в сумерках к балагану приближались две покрытые сединой инея лошади с вьюками. За ними устало шли два человека, одетых в брезентовые комбинезоны.

Пришедшие оказались работниками геологической разведывательной партии: один — инженер-геолог, другой — рабочий, разведчик и проводник. Геолог Бондарев — из Ростова. Проводник живет на Красной Поляне, но он сибиряк и долго работал по георазведке на Саянах. Он хорошо знает район Большого Абакана, где я тоже бывал. У нас находится общий знакомый: известный в абаканской тайге дед Софрон, живший недалеко от Аршана — Горячего Ключа, охотник, старатель и вообще мастер на все руки.

Бондарев производил поиски по Имеретинке, Лыжной, Синей, Голубой, Аспидной и Челипсы. Он нашел там олово, цинк, свинец, мышьяк. Теперь, закончив работу, он возвращается на Красную Поляну.

Уже совсем стемнело. За стеной носятся снежные смерчи. Мы начали дремать. Вдруг вблизи балагана снова застучали копыта, заржала лошадь и послышался громкий говор. Распахнулась дверь, и в облаке пара и снега появилась человеческая фигура.

— Здесь группа геолога Кривохатского?

Следом из вихрящейся снегом ночи вынырнула другая мутная тень.

— Нам нужен товарищ Кривохатский!

— Что, нашли товарища Кривохатского? — с этими словами на порог шагнул третий человек. Был он невысокого роста, в круглых роговых очках и по одежде походил на альпиниста.

— Кривохатского здесь нет, — ответили мы хором.

Бондарев добавляет:

— Но я работаю в группе Кривохатского.

Вошедшие окружили Бондарева. Сыплются вопросы:

— Так вы из группы Кривохатского? — Коллекция образцов с вами?

— Нас интересует светлый гранит. Нет ли у вас образца, похожего на этот?

Выясняется, что человек в круглых очках — известный петрограф Борис Владимирович Залесский. Ему поручено найти светлый гранит для облицовки Дворца Советов. А его нужно немало: сто сторон тысяч кубометров!

Входят еще два спутника Залесского: маленький черный, обожженный южным солнцем грек — проводник группы и старик с курчавыми, совершенно белыми волосами, но — с молодыми ясными глазами, по-юношески стройный и живой, в кожаной куртке и сапогах. Зовут его Тимофеем Георгиевичем Семеновым.

Лагерь Холодный, 28 сентября

Сделал однодневную передышку. Вечером прошу Семенова рассказать мне о здешних краях; мне еще раньше рекомендовали его как бывалого человека.

Тимофею Георгиевичу шестьдесят три года, из них тридцать лет он живет в Сочинском районе. Он охотник, краевед и практик-геолог. Летом и зимой в своей неизменной кожанке, с непокрытой головой он неутомимо лазит по горам, поднимается в верховья рек к коренным породам.

Во время своих скитаний в лесах и горах Западного Кавказа Семенов не раз наблюдал диких животных.

В августе 1929 года, днем, он видел барса на Алоусе. Вторая встреча с барсом произошла в сентябре 1932 года вблизи лагеря Уруштен. В 1938 году Тимофей Георгиевич вместе с двумя другими участниками его разведочной группы наткнулся в верховьях Малой Лабы на разорванных барсом туров.

— Бывают интересные вещи в жизни зверей, — говорит Тимофей Георгиевич. — Вот шакал. Он — приморское животное и обычно держится в шестикилометровой полосе от берега моря. Только иногда зимой шакал поднимается в глубь гор, километров на тридцать. Он хитрый воришка. Из-за него приморские жители не делают курятников, а держат домашнюю птицу на деревьях. Иначе ее шакалы передушат. Дикие коты каждую осень спускаются на побережье. Тут они забираются на деревья, душат спящих кур и индюшек. Уцелевшие птицы слетают с веток и попадают в зубы шакалам, которые идут следом за котами и караулят внизу.

Кавказский медведь — высокогорный зверь и вниз почти не спускается. Он — хищник. Стервятник и желтый медведь, высокий, худой и длинный, большеголовый, с продолговатым рылом. Я — наблюдал раз, как желтый медведь скатывал с вершины хребта огромные камни, метя в серн, пасшихся внизу на склоне. Тут же я нашел прикрытую валежником и камнями расплющенную серну: ее убил желтый медведь. В другой раз я видел, как желтый медведь подкрадывался к сернам. Они заметили его и засвистели. Медведь немедленно упал и покатился в кусты. Серны продолжали тревожно свистеть и топать. Они глядели туда, где прежде был медведь, а он уже подкрадывался к ним сзади.

Однажды меня обманула и чуть не задрала медведица. Я увидел, что недалеко почти ползет по земле, уходя от меня, явно тяжело раненный медведь. Я решил его добить, забежал за скалу впереди медведя и вышел оттуда как раз против него, подняв обеими руками над головой основательный камень. Вдруг медведь стал на дыбы, и двинулся на меня. В то же время я заметил, как двое медвежат скрылась в лесу. Я понял: медведица притворилась раненой, как делают птицы, и отводила меня от медвежат. Неистовым криком мне удалось испугать медведицу; она опустилась на все четыре лапы и бросилась вслед за медвежатами.

В районе Кавказского заповедника характер зверей сильно изменился. Я наблюдал туров десять лет назад: они были крайне осторожны и близко к себе не подпускали. В 1937 году я открыто подходил к ним на сорок метров, если не ближе, и целое стадо туров не убегало, но с любопытством смотрело на меня. Только потом туры спокойно отошли и вновь начали пастись.

В лесах южного склона, по словам Семенова, полчок зимует в дуплах и часто в моренах. Он забирается в щель и заделывает ее, оставляя небольшое отверстие. Там он лежит, окоченелый, уткнувшись носом в живот.

Напомнив, что полчок — одно из тех млекопитающих, которые впадают в наиболее длительную зимнюю спячку (недаром немцы называют его «зибеншлефер» — спящий семь месяцев), я спрашиваю Тимофея Георгиевича, что, по его мнению, позволяет полчку так долго обходиться без пищи и выдерживать морозы в совершенно не «оборудованном» убежище.

— Очевидно, это объясняется тем, — отвечает он, — что в последние месяцы своего бодрствования полчок питается главным образом буковым орехом и страшно жиреет. Кроме того, буковое масло отличается особенными качествами, что, должно быть, помогает полчку легче переносить зимние холода: оно не застывает на морозе. Если растопить жир медведя, питавшегося буковыми орехами, то этот жир на холоде не будет замерзать.

Слушая объяснение Семенова, я вспоминаю еще другое. Местные жители, которые очень любят буковый орех, говорят, что если съесть значительное количество чинариков (буковых орехов), то наступает тошнота, головокружение и сонливость. Поэтому они употребляют чинарики только в высушенном виде и в смеси с орехами лещины.

Возможно, что некоторые химические соединения, находящиеся в ядре букового ореха и семян, которыми питается полчок, еще более замедляют, дополнительно к другим условиям, обмен веществ и, следовательно, расходование «топлива» — жира у впавшего в зимнюю спячку полчка.

Псеашхо — Красная Поляна, 29 сентября

Утром, чуть свет, московская группа геологов ушла на Имеретинку. Через час отправились и мы. Бондарев выходит немного позже вслед за нами.

Потеплело. Синее небо без облачка. На заснеженных скалах Псеашхо миллионами радужных искр дробятся солнечные лучи. Все круче вздымается перевал. Белая искрящаяся россыпь снега на перевале истоптана многочисленными медвежьими следами. Тут проходило не меньше пятнадцати медведей. Бросаются в глаза следы двух совсем небольших медвежат, идущие все время рядом с оттисками широких ступней матерого зверя. Это медведица с семейством. Что собрало здесь вместе полтора десятка медведей? Должно быть, они уходят с гор от снегопада: рябая полоса их тропы поворачивает вниз.

На высшей точке подъема свистит ледяной ветер, и холод пробирает до костей. Начинается тяжелый длительный спуск. Лошади бредут в сугробах, спотыкаясь о скрытые снегом острые камни. Снег забивает копыта. Сходим с лошадей и ведем их в поводу.

Наблюдаю образование небольших лавин.

С занесенного снегом склона срывается комок величиной с кулак и бесшумно, ускоряя вращение, катится вниз. По пути он растет с каждым шагом, наматывая на себя верхний, еще не слежавшийся слой встречного снега и оставляя все ширящийся матовый, шероховатый след на сверкающей белизне.

Через несколько секунд к подножью, в облачке серебряной пыли, подпрыгивая, сваливается снеговая шарообразная глыба метра два в поперечнике.

Чередование растительности на этом, южном, склоне иное, чем на северном. Здесь полоса субальпийских лугов очень незначительная, зато обширна альпика. Не видно и сплошных зарослей рододендрона.

Верхняя опушка леса — не березовое, а буковое криволесье. За ним идут узким поясом высокоствольные пихты с примесью бука и дальше до самого подножья — буковые леса. На нижней опушке их растут островками каштаны, грецкий орех, дубы.

На южном склоне нет снега. Прозрачный воздух согрет солнцем.

По сырой тропе недавно прошел волк. Из кустов кавказской черники, азалии и лавровишни по сторонам тропы вылетают вальдшнепы и перепела. Они тоже перевалили через хребет.

Миновав сланцевый рудник, по ровному широкому шоссе, среди зелени садов и янтарного и черно-синего блеска зрелых абрикосов, груш, яблок, винограда, въезжаем в Красную Поляну. Ее старинное название Кбаада.

Красная Поляна, 30 сентября

Вечер ясен и тих. Вдали синеет полукружье гор. Над ними тонким серпом повис прозрачный месяц. Гремучая струя Мзымты бьется в камнях.

На открытой веранде дома для приезжающих в Южный отдел ученый-лесовод Леонид Иванович Соснин знакомит меня с прошлым растительного мира заповедника.

Леонид Иванович превосходно знает здешние леса.

Между прочим, он подтверждает собранные мною сообщения старожилов о том, что в корнях самшитника живут термиты. Они разносят семена самшита, утаскивая их к себе и съедая сладкий придаток. Самое семя они оставляют неповрежденным, и оно прорастает. Рассевая самшитовые семена, термиты невольно сохраняют и расширяют свои «плантации», дающие им пищу.

В жизни самшита еще большее значение имеет растущий на нем мох. Он окутывает самшитовые стволы, на глаз увеличивая их толщину в два-три раза. Мох свешивается с ветвей длинными прядями, и от этого роща самшита кажется сказочным царством. Самшит очень влаголюбив, а мох, как губка, впитывает в себя водяные пары из воздуха, создает в самшитниках влажную прохладную атмосферу. Даже в самый зной, когда вокруг все накалено, в роще самшита полумрак и сырость, и земля у подножья деревьев черна от влаги. Зимой мох защищает дерево от морозов.

Интересный случай устойчивого и чрезвычайно плодотворного бессознательного сотрудничества в мире живой природы: все три члена этого содружества — и самшит, и термит, и мох — сохранились до наших дней от третичного периода, то есть существуют уже миллионы лет.

— Наши лесоводы и ботаники совершенно не связывают истории лесов с историей человека, — говорит Леонид Иванович. — До сих пор считают, что леса Западного Кавказа «девственные». Это глубочайшая ошибка. В местах, где теперь Кавказский заповедник, в самые отдаленные времена жил человек. На Кише тис встречается в остатках древних укреплений. По Цице, Кише, Малой Лабе, Мзымте, Пслуху, Ачипое, Лауре, в верховьях Головинки, Умпырке и по притоку Малой Лабы — Ачипсе — существовали очень большие черкесские поселения. До последнего времени сохранились их развалины. На Красной Поляне, например, было пять висячих мостов через Мзымту. Нынешние дикорастущие плодовые деревья — груша, яблоня, черешня, алыча, грецкий орех и каштан — тесно связаны с местами древних поселений. То же нужно сказать о дикой ржи, которая всюду встречается в заповеднике.

— Что такое заповедник? — спрашивает Леонид Иванович. И сам отвечает: — Одни говорят так: заповедник — это только охрана природы, вплоть до оберегания таких хищников, как волк. Это неверно. Мы должны управлять всеми сторонами жизни участка, который сделали заповедным, обогащать его. Мы должны преобразовать лесной и животный мир заповедника. Достаточно вспомнить, что в отдаленные времена олень был степным животным. Граница распространения зубра доходила до Анапы. Лишь потом, в течение столетий, звери, как например олень, были отжаты человеком в горы. Сохранение, восстановление и обогащение природы — вот что такое заповедник.

Красная Поляна — лагерь Холодный, 1 октября

В одиннадцать утра вместе с ботаником Ричардом Аполлинариевичем Еленевским и его коллектором я отправился из Красной Поляны к перевалу Псеашхо. Пономаренко задержался и догонит нас у лагеря Холодного.

Сначала мы едем по ровному широкому шоссе. Над нами нависают ветви, отягощенные огромными пушистыми персиками и тяжелыми темносиними гроздьями винограда, вьющегося до самых макушек высоких деревьев. За сланцевым рудником начинается подъем на перевал Псеашхо. Впереди, в синеве и зелени, все круче встают склоны гор.

Еленевский отмечает при помощи высотомера пределы проникновения разных древесных пород. Дуб поднимается до 1200, каштан — до 1350 метров, лавровишня и бук — до 2000 метров.

По мере подъема меняется и травяная растительность. Внизу вся земля между деревьями покрыта мощными вайями папоротника-орляка. Выше идут другие, менее крупные лесные папоротники. Высокая трава лесных полян и субальпийских лугов переходят в ровные, как будто подстриженные ковры альпийской растительности. Они господствуют здесь, спускаясь гораздо ниже, чем на северном склоне, и оставляя для субальпики сравнительно узкую полосу.

Снег стаял только местами, и горы вокруг стоят рябые. На блеклозеленых проталинах горят оранжевые и белые огни крокусов, синие и лиловые — генциан-горечавок. Крокусы — верные предвестники скорой зимы: последняя вспышка высокогорного цветения, запоздалая а яркая.

Над альпийскими лугами летают черные и бордово-красные бабочки. У меня возникает — и уже не первый раз — вопрос: не связано ли преобладание темных цветов в окраске высокогорных бабочек с поглощением солнечного света?

Мы достигли высшей точки перевала — 2200 метров. В конце обширного плато, у подножья бурых выветренных осыпей, лежит вееровидное ледниковое расширение. Пропилив плотину — моренный вал, вода давно уже утекла отсюда, и расширение, занесенное смывами почвы и галькой, пороло остролистыми осоками.

Со всех сторон высятся в тумане скалистые громады. Снизу, из каменной бездны, клубясь, поднимается мрачная серо-синяя туча.

Вечер и ночь застигают нас в пути.

Подъезжаем к лагерю Холодному. Расседлав лошадей, разводим костер под открытым небом.

Лагерь Уруштен, 2 октября

Выезжаем в лагерь Уруштен. Пономаренко успел нас догнать. Он говорит, что московские геологи нашли месторождение светлого гранита.

Великолепный солнечный день. В лесу прохладно и тихо. Слышится однообразный шум водопада и реки Уруштен. Вода в ней светлозеленая от донных камней. В трех местах поперек Уруштена лежат снеговые лавинные мосты: быстрое течение прорыло тоннель в слежавшейся заледеневшей толще лавин. Здесь снега так обильны, что не успевают растаять до новой зимы.

Ричард Аполлинариевич идет пешком. Его слегка сгорбленная фигура в кожаной куртке и кепке мелькает то среди субальпийского высокотравья, то в голубых, поросших лишайниками осыпях. Он недавно закончил высокогорный ботанический поход на восток от Гузерипля до Эльбруса и теперь на обратном пути проверяет свои наблюдения.

В противоположность Теберде, где горный массив состоит из твердых пород и очень скалист, горы этой части Кавказского хребта сложены из мягких осадочных пород. Очертания гор волнообразны, округлы.

На юго-восточных скалистых склонах щетинится стена пихтарника и сосен — на самых каменистых осыпях.

Мягкие и пологие северо-западные склоны поросли буком березой, высокогорным кленом.

На верхней границе лиственных лесов криволесье перемежается с естественными лугами. Эти долины называются «лавинными лотками». Они очень опасны: по ним скатываются зимой и под весну гигантские нагромождения снега. Сползая, лавины во многих местах из года в год вырывают с корнем и уносят деревья, «прочесывают» лес. Так образуются естественные луга — «прочесы», которые длинными языками спускаются со склонов.

Мы едем плоскими речными террасами. На многих из них островами растут сосны. Сухолюбивая сосна привилась здесь благодаря галечнику террас. Галечник не задерживает воды и приближается по условиям питания деревьев к скалистым участкам гор. Растущий выше, на осыпях, сосняк обсеменяет террасы.

Поляны покрыты зарослями огромных лопухов и папоротников — орляка и страусового пера.

Вот и новый уруштенский лагерь. Белый, из свежего теса, дом окружен кольцом темнохвойных хребтов. Среди сини и черни пихт видны веселые светлые овалы и языки горных лугов, пламенеют костры широколиственных деревьев. Не по-осеннему горячо пригревает солнце. Но бледная голубизна неба, и блеклая зелень увядающих трав, и шорох, и звон облетающих листьев — это осень.

Совсем близко, на той стороне Уруштена, в черных пихтах, раздаются трубные звуки, стон и кашель ревущего оленя.

…Ночью у костра я долго беседую с Еленевским. Он известный луговед и по праву должен считаться первым советским поймоведом.

Ричард Аполлинариевич прожил до революции тяжелую жизнь. Он был беспризорником. От «золотого детства», которое он провел в чужой семье, воспитывавшей за деньги безродных детей, у него остались следы страшных ожогов на спине, искривленный позвоночник и полупарализованная правая рука.

Подростком он бежал из этой семьи и стал бродяжить. Но талантливый от природы, преодолев огромные трудности, он сдал экстерном экзамен за среднюю школу и окончил университет. Жестокое прошлое закалило волю ученого. И сейчас, когда Ричард Аполлинариевич неторопливо, вполголоса, чтобы не разбудить спящих, рассказывает о своих наблюдениях и планах, в глубокой складке, идущей к переносью, в сосредоточенном блеске глаз, в выражении его орлиного худощавого лица с седоватыми подстриженными усами видна эта железная воля, и знаешь, что твой собеседник не бросает слов на ветер.

Ричард Аполлинариевич говорит:

— Дело всей моей научной жизни — показать целостную картину смены ландшафтов с запада на восток. Первая ступень этой работы — высокогорные ландшафты Евразии от Атлантического океана до Великого, вторая ступень — изучение альпийского ландшафта в мировом масштабе. Звенья, «позвонки» Западного Кавказа мне ясны, но недостает «костей» для восстановления всего «скелета»: надо проследить смену ландшафтов еще со стороны Закавказья, Азербайджана.

Жизнь слишком коротка. Надо работать неустанно. Я уже немолодой человек и должен завершить работу в сжатые сроки. Я обследовал Камчатку, Дальний Восток, Саяны, Тянь-Шань, Алтай, Кавказ, Памир.

Нельзя распыляться, размениваться на детали, на мелочи. Надо уметь выбрать типическое. Наука в этом отношении должна быть похожа на искусство. Художник Серов двумя-тремя штрихами создавал законченный образ. Между тем многие наши ботаники разрывают живую картину на мертвые части, клочки… Нужно представлять себе природу целостно. Существует она как целое, как комплекс. Дать такое представление о ней — благородная, но трудная задача. Вот старик Кузнецов, он умел это делать превосходно: его описание пихтовых лесов — живая, типическая, художественно-научная картина…

Черные кусты обступили наш балаган. Ниже, в долинах неподвижно лежит белая полупрозрачная пелена. Высокая ясная луна в россыпи звезд похожа на пастуха, стерегущего отару.

В туманах, не умолкая, ревут олени, шумит Уруштен.

Перевал Алоус, 3 октября

Раннее утро. В балагане, хотя и горит большой костер, холодно. На дворе мороз. Трава промерзла и покрыта инеем.

Прощаюсь с Еленевским: он через Аспидный перевал возвращается на Гузерипль.

Едем вдвоем с Пономаренко к перевалу Алоус. Из-за реки Уруштен, будто провожая нас, доносится снова хриплый рев оленей.

Погода держится морозная, но солнечная. Бледное голубое небо без единого облачка. На полянах иней и снег. В лесу снега нет.

Поднимаемся на перевал. Высшая точка его — лагерь Алоус на уровне 1930 метров. Вершины гор и скалистые склоны их засыпаны снегом. На гребне Алоуса блестят ледники. К ним отчетливыми зигзагами ведет «княжеская» охотничья тропа, пробитая для подхода к турам.

Дорога идет через пихтарники и горные луга. На верхней опушке пихтового леса краснеют куртины клена. Субальпийский луг устилает путаница трав, скошенных холодами. Над ней возвышаются черные скелеты зонтичных. Грудь дышит горьковатыми запахами увяданья.

В траве шныряют перепелки. Они жирны и круглы, и скорее не бегут, а катятся. Если бы не вытянутые вперед шеи, не догадаться, что это птицы.

С крутизны склонов по сланцевым ступеням стремятся тысячи ключей. В пене и радужной пыли, клокоча, обрушиваются водопады. Пятна мха и лишайника расцветили скалы пестрыми узорами.

Снова лес высокоствольных пихт, сосен и елей. Здесь полумрак и сырость. Неподвижно свешиваются с ветвей седые клоки уснеи, похожие на бороды заснувших великанов. Земля между деревьями покрыта зелеными зарослями папоротников и овсяницы.

На тропе, черной и влажной, крупные следы оленя и огромные — медведя. Вот один за другим, след в след, прошли три волка. Неподалеку виден волчий помет: шерсть серны, смененная с белой известковой массой.

Время от времени лес прерывается и мы пересекаем прекрасные широкие поляны. Копыта лошадей бесшумно ступают по измятой, полегшей траве. Поляны окаймлены осиной, ольхой, березой.

На высоте 1600 метров появляются фруктовые деревья, а метров на двести ниже — дуб. Влажный климат Умпыря позволяет им подниматься высоко в горы. Ветки груш, яблонь и алычи осыпаны плодами. Плоды лежат и на земле, у подножья деревьев.

Неожиданно потянуло смолистою гарью костра. В просвете между двумя пихтами спиралью курится синяя струйка дыма. Мы едем туда. В кривых корнях старой пихты тлеют угли догорающего костра. Рядом с костром, поджав ноги, сидят два человека в форменной одежде и в фуражках со значками охраны заповедника. У обоих старинные изогнутые ножи у пояса, легкие сыромятные поршни на ногах.

Перед ними стоит закопченный котелок. К стволу дерева прислонены ружья. Рюкзаки сброшены на траву.

Здороваемся и сходим с коней. Один из ужинавших, Юганес Адович Розе, служит старшим наблюдателем на кордоне Умпырь, другой — младший наблюдатель того же кордона.

Они вышли в очередной обход.

Юганес Адович, среднего роста, худощавый эстонец с рыжеватыми волосами и почти белыми ресницами и усами, рассказывает:

— Первый рев оленей в этом году был слышен одиннадцатого сентября. Ревка не прерывалась в дождь и в снег. Ланки все спустились вниз, и олени-рогали ревут без самок. Ланки ушли перед выпадением снега и ненастьем. Зверь заранее чует, что будет перемена погоды. В этом году олени худые, и рев начался позднее.

Соня-полчок сейчас еще не залег. Он засыпает в ноябре… В феврале 1931 года на Красной Поляне я видел в дупле большой Валежины сразу семьдесят одного полчка. Они сбились в такой клубок, что хоть ножом режь. Без всякой подстилки они просто лежали кучей на дне дупла.

Розе утверждает, что полчок начинает просыпаться в последних числах мая, когда созревает черешня и появляются разные ягоды-скороспелки.

Он в течение многих лет наблюдал форель и лосося в реках южного склона и так описывает нерест этих рыб:

— Полный нерест форели бывает в октябре. Она выходит тогда на неглубокие места с крупным донным песком. Где форель не тревожат, нерест идет весь день. А где форель напугана, к примеру, в Южном отделе, она мечет икру с вечера до десяти часов утра. Во время нереста самка и самец форели стоят рядом. Лососи — те переходят друг через друга. Они держатся на мелком месте. Спина самца часто бывает видна над водой.

— Самка форели выпускает икру на мелком месте, на песке, и самец тут же поливает икру молоками. Икринки прилипают и к песку, и к камушкам, и к мху, — говорит Пономаренко. — Окраска форели бывает самая различная, в зависимости от цвета дна и воды, где она живет. В реке Ажу форель желтого, воскового цвета: там и дно и берег состоят из точильного камня желтовато-наждачного цвета, и вода при паводках идет совершенно желтая. В верховье. Головинки та же самая форель — черная, как уголь: там, в верховье реки, берега и дно — черный сланец, и вода идет прозрачно-черная, такой же ил и осадки тянет. А в верховьях Белой берега и дно белого камня (в нем много слюды). Вода в реке чистая, как слеза, и форель там белая, с голубой спинкой.

Я задаю Юганесу Адовичу вопрос: можно ли рассчитывать, что где-нибудь здесь, в глухих местах, случайно уцелела небольшая группа зубров или одиночные животные? Ведь тут когда-то было настоящее зубровое царство. Розе отвечает:

— Зубры были здесь больше на Местыке, но Мастаканскому хребту. До 1925 года на них еще охотились жители станицы Псебайской. Зубр — такой зверь, что, если его беспокоит, он меняет место. Последнего зубра убили на южном склоне в 1929 году. На озере Рица, под Ачипетой, осенью охотился пастух-абхазец. Он натолкнулся на этого зубра и застрелил. Абхазец позвал людей и говорит: «Я убил зверя, не знаю какого». Это оказался зубр.

Спутник Розе вспоминает другой случай:

— В верховьях Большой Лабы, в устье реки Санчаро, есть пастбище Арка-Сара — это километров двадцать пять от Карапыря. В 1934 году я проходил там с одним пастухом. Идем — балочка, а в ней хорошее пастбище, протекает речушка, и около этой речушки стоит старый-старый балаган. Пастух мне сказал, что здесь горцы охотились на куниц. Я пошел к речушке; пить воду. Смотрю — что такое, лежит кость, мосол большой, откуда — не знаю. С одного конца дыра уже прогрызена, — в дыру моих два кулака лезет. Я положил мосол в сумку, стал расспрашивать. В ауле Архыз жил старый горец, звали его Миша. Так он сказал, что это кость зубра. Когда я спрашивал его, водились ли там зубры, он отвечал, что нет, а балаган был его…

Прощаемся с наблюдателями и продолжаем путь. Спускаемся все ниже.

Тропа идет уже по берегу Малой Лабы. Светлозеленые быстрые струи широкой и веселой реки, гремя, несутся вниз по крутому уклону русла.

Встал белый месяц. В низинах сгущается синева. Склоны — в темной зелени, Заходящее солнце золотит снега на вершинах гор. Багрово красный отблеск заката и голубоватый, бледный и рассеянный свет поднимающегося месяца, смешиваясь, окрашивают небо, леса и горы в необычные тона.

По залитой лунным холодным блеском тропе подъезжаем к белеющим в темноте, недавно отстроенным домам кордона Умпырь.

Кордон Умпырь, 4 октября

Утро встречает нас ярким солнцем. В синеве неба отчетливо вырисовываются зелено-голубые ломаные линии хребтов и вершины в искрящейся белизне снегов. Трава опушена тонкими иглами инея.

С наблюдателем Яковом Арнольдовичем Кейвом и метеорологом-наблюдателем идем к Малой Лабе. Кейв на всякий случай захватил двустволку. На встречных полянах, среди желтых и бурых трав поднимаются высокие, в человеческий рост, стебли дикой ржи.

Под сладкими грушами вся земля истоптана и изрыта кабанами, оленями и медведями. Ствол старой груши исцарапан когтями медведя. На ее вершине чернеет род огромного «вороньего гнезда», сделанного медведем: он заламывал ветки, пригибая их к себе. В другом конце поляны на самой макушке высокого бука торчат полуобнаженные сучья. В кору ствола глубоко врезаны свежие желтые борозды. Ниже обломанных ветвей и на этом дереве медведь соорудил свое «гнездо». Здесь оно двухэтажное: видимо, медведь использовал первый залом, как удобную опору, чтобы добраться до крайних веток.

Среди большой поляны на речной террасе разбросаны многочисленные курганы. На них громоздятся кучи замшелых камней. У каждого кургана кудрявятся фруктовые деревья. Некоторые из этих искусственных возвышений явно напоминают остатки оснований стен и башен. Похоже, что когда-то кольцо земляных и каменных укреплений замыкало широкую ровную площадь.

В высокой траве, по бурелому, по окатанным круглым камням спускаемся к реке. Через узкие протоки перебираемся по упавшим деревьям на заросшие густым ивняком и папоротником островки. С крутого берега, перекрещиваясь во всех направлениях, сбегают к воде выбитые в камне звериные тропы.

Малая Лаба неглубока, но с огромной быстротой мчится по сильно склоненному каменистому ложу. Сквозь зеленоватую мелкую воду просвечивает со дна разноцветная крупная галька, и от этого на поверхности реки переливается радужная рябь. Особенно весела яркозеленая вода Умпыря. Прыгая по уступам, он стремительно скатывается в Лабу.

Временами мои спутники останавливаются и забрасывают удочки в клокочущую струю над глубокими ямами омутов. Почти тотчас же форель хватает приманку, леса взвивается в воздух, и на конце ее бьется пестрая рыба. Форель сейчас окрашена гораздо богаче, чем летом, и, вероятно, только начала нереститься: почти все пойманные форели полны икрой.

Снизу у камней, устилающих дно ручьев и речек, крепко приделаны трубочки, искусно склеенные из мелкой гальки. Это жилища личинок крылатых насекомых — ручейников.

На обратном пути к кордону нам встретились следы большого медведя, несколько оленей, трех волков и свежий волчий помет, в нем — непереваренные остатки груш, кислиц и хитиновью покровы черных жуков. Волков на Умпыре очень много, и они совсем не вегетарианцы, хотя не отказываются и от сладких плодов. Вблизи самого кордона на берегу Малой Лабы они ежедневно гоняют косуль и диких свиней. Об этом говорят вытоптанная трава и обломанные ветки на кустах. На берегу реки валяется скелет недавно съеденного ими дикого кабана.

На кусте шиповника я заметил какой-то большой нарост. При ближайшем ознакомлении он оказался гнездом бумажной осы. Гнездо грушевидной формы и величиною в два кулака. Оно было искусно сделано из голубоватого материала, похожего на папье-маше, и широкой стороной прочно прикреплено к сучку шиповника.

Когда, я, срезав сучок, взял в руки гнездо, из него выползла полусонная оса и, вяло двигая крыльями, с трудом поднялась в воздух.

К кордону мы подошли уже в сумерки. На леса и горы наплывает синий туман.

…Недавно Кейв был свидетелем такой сцены.

— Внизу, у самого кордона, — говорит он, — сейчас больше всего медведей и диких свиней. Медведи спустились с гор к фруктовым деревьям и сначала ходили к грушам и кислицам, а теперь забираются на бук.

Я делал волчьи ловушки и шел около часа дня вверх по реке. Слышу, что-то трещит. По шуму я понял, что это медведь ломает бук. Я спрятался и стал наблюдать. Было пасмурно. Приглядевшись, я увидел на одном дереве медведицу и на другом трех медвежат. Медвежонок побольше залез на самую верхушку бука.

На зверей нанесло ветром мой запах. Медведица опустилась на землю и начала ходить на задних лапах вокруг бука, на котором сидели медвежата. Вытянувшись, она смотрела на маленьких и звала. Она издавала короткие глухие звуки: «бу-у, бу-у», и не то чихала, не то фыркала. Медвежата отвечали ей похожим на протяжное мычание звуком и быстро соскользнули вниз. Метрах в двух от земли они спрыгнули, и вся медвежья семья тотчас же скрылась.

Умпырский перевал, 5 октября

Солнце еще не взошло. В темноте, в десятке метров от дома наблюдателей слышится заглушённый шорох, тихое сопенье, треск пригибаемых ветвей. Это кормятся в фруктовых садах медведи, кабаны, олени.

Светает. На розовеющем небе обрисовываются скалистые громады Безымянной горы, одной из самых высоких в заповеднике: 3200 метров над уровнем моря.

В семь часов утра отправляемся на Карапырь, вместе со старшим наблюдателем этого кордона Никитой Степановичем Летягиным.

Едем молчаливым влажным лесом, через белые от инея поляны. На грушах и кислицах желтеют плоды. Золотой дождь плодов осыпал землю под деревьями.

Вдоль берега дымящейся утренним паром реки, в бурой траве под грушами, бормоча, медленно бредет кавказский медведь. Временами он опускает голову в бурьян, что-то добывая на ходу. Сначала мы видим только его горбатую спину, затем он поворачивается боком.

Заметив людей, медведь мгновенно вскинулся. Круто, одним прыжком он повернулся ко мне вполбока, блеснул беловатым горлом и показал полностью лобастую голову и грудь. Еще один неуклюжий прыжок в обратную сторону, мелькнули снова лобастая, остромордая голова, белое пятно на шее и груди, горбатый загривок и все серебристо-серое тело зверя. Сделав три, по виду тяжелых и неуклюжих, а на самом деле очень быстрых и ловких, ныряющих скачка, медведь скрылся в чаще фруктовых деревьев и молодого дубняка.

Всюду свежие следы медведей, кабанов и оленей. Чернеют кабаньи порои. Камни поменьше сдвинуты с места и перевернуты. Под большими обломками скал выкопаны глубокие ямы и набросаны кучи еще не подсохшей земли. Здесь трудился медведь. Он, роя, отгребает землю к себе; кабан, тот насыпает изогнутые, выпуклые наружу валки. Широкими полосами лежит примятая медведем трава.

Минуем высокоствольные чащи поросших мхом, лишайником и гигантскими грибами серебряно-серых буков, синих пихт, светлозеленых сосен и черных прямых елей. Одна за другой уходят вниз просторные свежие поляны — Азиатская, Каменистая, Тетеревиная, Рододендроновая. Эти названия даны полянам недаром: на Азиатской поляне растут настоящие фруктовые сады — одичавшие потомки абадзехских культурных насаждений. Рододендроновая поляна покрыта непроходимыми зарослями рододендронов.

Выезжаем к полянам. В высокотравые, на верхней опушке леса, быстро пробежали четыре оленя: впереди самец, за ним старая лань, молодая ланка и снова рогаль. Они промчались через поляну и скрылись в березняке. Поодаль стоит под зеленой кудрявой березой огромный олень и ревет. Его могучие рыжие бока прерывисто вздымаются. Медленно, опустив к земле голову с большими разлапыми рогами, как бы готовясь к бою и угрожая, проходит он через поляну и исчезает в роще. Снова появляется на чистом месте, заходит за синие пихты, пересекает еще раз поляну и скрывается в зелени берез.

Продолжаем подъем к гребню хребта. В сотне шагов от вас уходят к вершине четыре оленя, их догоняет еще один рогаль.

Отовсюду, снизу и сверху, доносится, хриплый грозный рев. На тропе, которую только что пересек старый рогаль, был слышен настолько острый и дурманящий запах, что кружилась голова.

Идем по снегам Умпырекого перешейка, ведя лошадей в поводу. Справа простираются альпийские луга Лугани и гряда убегающих вдаль скалистых вершин. Внизу морем яркой зелени разлились широколиственные леса. Это долина Умпыря. Слева уходит на восток скалистая громада Магнию.

Перед спуском мы с Никитой Степановичем, оставив лошадей на попечение Пономаренко, взбираемся на вершину Лугани. Странно встречать в тончайшем ковре альпики до необычайности карликовые травы, которые на лесных полянах и в субальпике достигают огромной высоты. Почему-то особенно невозможной, выдуманной кажется черника-лилипут с крохотными листками и игрушечными ягодами.

С каждым липшим десятком метров вверх по прямой становится все труднее дышать. Будто чья-то рука сжимает сердце до острой боли. В ушах непрекращающийся шум и звон. Делается легче, если прилечь на траву.

С Лугани открывается такая величественная и радостная картина, что сразу забываются эти неприятные мелочи. Взгляд схватывает, как одно целое, и голубую воздушную бездну впереди, и за ней яркую синеву, и зелень на склонах и в ущельях Загедана и Имеретинки, и светлые нити стремящихся с гор притоков Большой Лабы, и коричнево-красные и синие срезы и осыпи прями перед нами на крутом западном склоне Лугани — прибежище серн и туров.

Гремя, в глубине бездны кипит и бьется Закан, вытекающий из-под Лугани. С хребта он представляется такой же чуть заметной серебряной нитью, как и другие реки. Но громовой гул его доносится до самых высоких вершин. Над скалами и пропастями вьются, как черные листья, красноклювые альпийские клушицы.

В скалах я подобрал несколько перьев орла-бородача. Летягин говорит, что на Лугани, кроме орлов, водятся еще грифы.

Белые снега на вершинах гор исчерчены тонкими зигзагами перекрещивающихся во всех направлениях следов туров и серн. Звериные дороги идут с Лугани на Магишо. На высоте 3100 метров, справа по тропе к перевалу, снег истоптан сотнями серновых копыт. Широкая рябая полоса спускается напрямик, резко выделяясь на фоне окружающей слепящей белизны: с Лугани на зимовку на Магишо одновременно прошло больше двухсот серн. Эту тропу пересекает другая, такая же широкая полоса, идущая от Закана: она проложена стадом не меньше, чем в сто семьдесят — сто восемьдесят серн. Оба стада откочевали этой ночью.

Через перевал с Умпыря на Закан протянулись свежие следы двух медведей. В обратном направлении прошел олень-рогаль. На тропе, по которой мы сходим в долину Закана, видны следы волков.

Перевал, оказывается, очень оживлен, как перекресток всех звериных дорог.

Тропа вьется среди пихт, сосен и елей. Выходим на большую поляну. В центре ее стоит несколько огромных пихт. В стороне от них расположен имеретинский кош. На жердях ограды распластана бурка и подвешены сумка с припасами и ведра. С горы доносится свист: на скале неподвижно стоит пастух в широкополой войлочной шляпе и с длинной палкой в руках. Кругом, рассыпавшись в кустах, пасутся лошади.

За поляной начались лиственные леса. Под крутым берегом мчится Закан. Гремящий, пенный, он скачет с утесов по уступам, выбитым его стремительным падением. Он скрежещет и грохочет в каменном ложе, передвигая тяжелые круглые голыши. Быстрина во многих местах перегорожена наносами гальки, вырванными с корнем и добела обточенными водой деревьями. Упругая струя бьет через преграды взмыленными водопадами.

Еще за два-три километра от Закана появляются сплошные фруктовые сады. Они сопровождают нас до самого кордона. На ветках — золотое изобилие груш, кислицы и алычи. Плоды алычи исключительно разнообразны по цвету: от янтарно-желтого до несколько ослабленной буроватым оттенком синевы садовой сливы, и по вкусу: от нестерпимо кислого, сводящего рот оскоминой, и до более сладкого, чем у культурного плода. Не грех бы нашим ученым-садоводам забраться сюда в период созревания плодов. Мне же эти сады еще и еще раз говорят о человеке, который, быть может, сотни лет, тому назад умными своими руками взращивал и лелеял одичавшие теперь деревья.

Мы проезжаем мимо лагеря геологов в устье реки, раньше безыменной и только в этом году нанесенной геологами на карту и получившей название Хвойной. Поворачиваем по дороге, построенной леспромхозом. Она частью прорублена в скалах, частью пролегла по мочагам змеящейся лентой поперечных деревянных плах, скрепленных по краям железными скобами.

Переправившись несколько раз через пенящийся Закан и его притоки, вступаем в похожий на парк высокоствольный лес. Он очень отличается от лесов северного; и южного склонов. Главные древесные породы здесь граб, клен, ясень, карагач, ильм, медвежья груша.

В одном месте, где под старым карагачом поставлена волчья ловушка, мои спутники сходят с лошадей, и Пономаренко долго и обстоятельно объясняет Летягину, как правильно устраивать хитрый механизм, обрушивающий сорокапудовый груз бревен на схватившего приваду волка. В доказательство, что ловушка устроена не так, как надо, он быстрым движением срывает с упора настораживающий брусок, и бревенчатый навес не падает. Проделав свой фокус, Пономаренко неодобрительно глядит на Летягина, который растерян и смущен, как провалившийся на экзамене школьник.

Сразу же при выходе из лесу, у подножья гор, раскинулась светлая поляна — кордон Карапырь. Отсюда видны хребты Загедана, Дамхурца, Закана. Они охватывают поляну полукольцом. На горах лежит густая синева, смешанная с пурпурными красками заката.

Кордон Карапырь, 6 октября

Старший наблюдатель Никита Степанович Летягин работает на кордоне Карапырь четыре года. Он вырос в здешних лесах и хорошо знает зверей и их повадки.

— Я шел зимой, — рассказывает он, — по берегу Малой Лабы. Вскоре я заметил след оленя. Через несколько десятков шагов появились следы восьми волков. Оленья тропа была обрызгана кровью. По следам на снегу видно, было, что волки погнали оленя к реке. Олень забежал в воду. Часть волков перешла на другой берег, а часть осталась на этом берегу. Олень пошел вниз по течению, не разбирая, где буруны, где камни, В местах, где сближался намерзший у обоих берегов лед, волки попробовали схватить оленя, «танцевали». Весь снег тут был истоптан волчьими следами. Олень шел по быстрине километра четыре. Там на реке стоял балаган старателей. По воде стлался дым. Олень не испугался дыма и около балагана выскочил на берег, а волки повернули назад.

Один из младших наблюдателей вспоминает похожий случай:

— Это было на Третьей роте зимой. Стояла лунная ночь. Начали брехать собаки. Я вышел из балагана, смотрю: к моей кочевке, куда был загнан, скот, мчится ланка. Она просунула через ворота голову и шею: видно, хотела проскочить за ограду. Со мной была собачонка, она подняла лай. Ланка покружилась и бросилась дальше. Следом из лесу выбежал волк и снова погнался за ней.

Никита Степанович продолжает:

— Как-то летом и шел по тропе выше кордона Черноречье. Сел передохнуть, начал закуривать, слышу — сзади кто-то мурчит. Я обернулся: и нескольких шагах за моей спиной стоит медведица с двумя медвежатами. На морде — пена. Медведица подвигается ближе и ближе, то поднимается на дыбы, то падает на все четыре лапы. Я взялся за ружье, и тогда она ушла.

В августе я встретил перед вечером в кустарнике куницу-желтодушку. Тут же были две маленькие куницы. Они играли, прыгали, ловили жуков. Маленькие, — заметив меня, быстро поднялись на пихту, а старая куница побежала кустами: стала отводить.

В другой раз я видел, как ветер свалил пихту. Потом на моих глазах к этой пихте подкралась куница и начала выбирать из дупла пчелиные соты. Она, должно быть, раньше знала, что тут мед. Это была куница-желтодушка.

У другого младшего наблюдателя также было немало интересных встреч.

— Я видел на реке Дамхурц, — говорит он, — старую выдру с двумя маленькими. Выдра ныряла, как рыба, в большом затоне. За ней нырял один выдренок, а другой сидел на карче. Они меня заметили и ушли в карчи. Это было, зимой, в декабре.

В мае мне попалась выдра на Малой Лабе. Выдра плавала в заросшем ольхой заливе. Она держала в зубах выдренка и вместе с ним плавала и ныряла. Она играла с маленьким, переворачиваясь с боку на бок и колесом, через голову. Детеныш был величиной с котенка…

Раз мне пришлось видеть бой оленей во время ревки. Смотрю — олень ревет и рогами сбивает ветки, а около него стоят три лани. В то же время за хребтом заревел другой олень. Через несколько минут гляжу — он идет по направлению к первому оленю. Этот заметил соперника и бросился наперерез. Олени сошлись метров на десять. Второй рвется к ланкам, а первый все не пускает. Второй олень ходил, ходил, не выдержал (он был больше) и бросился прямо на первого. Тут они и сцепились. Раздался частый треск и стук рогов. Ланки испугались и отскочили. Бой продолжался около часа. Меньший, который был с ланями, сбил противника, тот с ревом уходит, а победитель гонится за ним и тоже ревет. Гнался он метров тридцать и потом вернулся к ланкам.

Поселок Теплый, 7 октября

Выехал вдвоем с Пономаренко из Карапыря на Псебай. Дорога идет берегом Большой Лабы вниз по течению. Справа нас провожает хребет Загедана, величественный и скалистый. Он покрыт мощными лесами.

По пути минуем прииск Рошкоа. Это целый золотопромышленный городок. С гор к галечным террасам опускаются сооружения для промывки золотоносной породы сильным напором водяной струи. Вдоль берега, здесь и там, работают старатели-«золотничники». Поселок освещается электричеством. Дома рабочих окружены огородами.

В нескольких километрах от прииска, в поселке Теплом, живет бывший егерь Кубанской охоты Алексей Власович Телеусов, знаток мест, где раньше охотились великие князья, а теперь создан Кавказский государственный заповедник.

Я давно уже хотел увидеться с Телеусовым, и вот мы сидим у него в доме. Алексей Власович угощает нас парным молоком и рассказывает о делах минувших дней, о привычках и хитростях разного лесного зверя.

Маленький старичок, с седоватой острой бородкой и закрученными усами, сохранил до сих пор особую охотничью сноровку. Глаза его смотрят внимательно, и зорко. Алексей Власович говорит:

— Не люблю пустых разговоров. Что знаю, то знаю. Я в здешних лесах тридцать лет проработал и выдумывать или понаслышке болтать всякую всячину не хочу. Есть у нас такие: здесь, говорят, было до тысячи зубров, а мы, егеря, сами считали их не больше трех сотен.

В своем справочнике «Рекорды крупной дичи», изданном в Лондоне в 1910 году, Хора сообщает об очень крупных размерах кавказского зубра самца, убитого охотником-«джентльменом» мистером Литтлделем в лесах великокняжеской охоты. Длина этого быка от носа до корня хвоста была свыше десяти футов, высота в плечах-почти пять с половиной футов.

Телеусов вместе с другим егерем был прикомандирован к мистеру Литтлделу и подводил его к этому зубру: бык оказался действительно гигантом. С тем же Литтлделем Алексей Власович и его товарищи разыграли такую шутку. Им не понравилось высокомерие англичанина. И однажды во время охоты на туров в снежниках, когда Литтлдел ночевал в спальном мешке у костра, они, сговорившись, столкнули его в лежащие пониже сугробы. Пролетев изрядное количество метров по крутому обледеневшему скату, англичанин еле выбрался из мешка. Подоспевшие егери объяснили ему, что это пришлось сделать для его же опасения: спальный мешок будто бы готов был вспыхнуть.

Мы провели в Теплом весь день и уже под вечер, распрощавшись с Телеусовым, тронулись дальше.

Наш путь идет все время вниз по берегу Большой Лабы широким шоссе. Постройка шоссе еще не закончилась: ведутся взрывные работы, подвозится и ссыпается щебень. Тяжело проплывают выравнивающие ленту дороги катки.

Ночь застигает нас в пути. Встает луна. Сначала она низкая, огромная, белая. Луна поднимается все выше и вот превращается в далекий яркозолотой кружок во тьме ночного неба. В засыпающих молчаливых дубняках и диких садах слышатся заглушённые шорохи зверей.

Останавливаемся на колхозной пасеке.

Псебай, 8 октября

Утром тысячи диких голубей взлетают над деревьями и снова садятся. В воздухе шелестят бесчисленные крылья. Словно в нерешительности поднявшись и спустившись несколько раз, голуби вдруг взмывают в небо сизой тучей, и свистящий шум полета проносится над нашими головами. Сверху дождем сыплется голубиный помет, и, кружась, падают пепельные перья.

Горы становятся ниже и мягче. Справа от нас идет невысокий известняковый хребет Герпегем. Округлые увалы его поросли лиственными лесами и фруктовыми деревьями.

Уже смеркалось, когда мы подъезжали к Псебаю. В дубняке разноголосо затянули вечернюю песню волки. Они выли, пронзительно скулили и тявкали. По голосам Пономаренко определил, что их не меньше дюжины.

…Зашли к заведующему Восточным отделом заповедника Саулиетсу. Хозяин сидел на полу и, наклонив ковш с расплавленным свинцом над каким-то придуманным им приспособлением, лил дробь. Он готовится к охоте на перепелов, которых очень много в окрестностях Псебая, за пределами заповедника. Водился здесь во множестве и кавказский фазан — прекрасная, окрашенная в цвета радуги птица, с длинным серпообразным хвостом. Но в прошлую зиму, холодную и снежную, фазанов передушили лисицы.

По словам Саулиетса, за последние годы в Восточном отделе заметно увеличилось количество оленей, туров, серн. Наблюдатели встречали туров даже на Ачешбоке, где никогда прежде их не видели.

Караулка на Гурмае, 9 октября

Горы все ниже. Только местами выветренные склоны круто обрываются, и высоко в небе встают колонны и башни красного песчаника и известняка. Леса перемежаются с пастбищами и сенокосами. По временам мы едем сквозь колючие заросли терновника. Покрытые сизой пыльцой, крупные ягоды терна уже прихвачены утренниками, и терпкая сладость ягод приятна.

Всюду полно, птиц — соек, ворон, сорок, черных и серых дроздов. С гор налетают новые тысячи диких голубей. Их гонят наступающие холода. Горы, откуда мы недавно выехали, сверкают в серебре. Над ними нависли снеговые тучи.

На поляне, у самой опушки леса, под стожком сена мышкует старый здоровенный лис. Он уже надел зимнюю шубу и сделался рыжевато-серым и толстым, как подушка. Увидев людей, лис под прямым углом откинул хвост и покатился через поляну к кустам. Там он остановился и, присев на задние лапы и навострив уши, смело глядел, провожая беспокойных пришельцев, затем вернулся к стожку и продолжал охоту.

Моросит мелким дождь. Снова поворачиваем в горы. Снова нас окружают влажные и мшистые высокоствольные леса. Дождь усиливается. Вокруг поднялся густой туман. Мы с трудом добрались до караулки лесников на Гурмае. Придется здесь заночевать.

Когда мы заводили лошадей во двор караулки, навстречу нам высыпал десяток собак, разномастных и небольших, но достаточно злобных.

Отворившая ворота жена лесника крикнула:

— Катай! Разбой! На место! Но собаки все ближе крались к нам бочком, вихляясь и припадая к земле. Мы поторопились расседлать лошадей и войти в дом.

Жена лесника сытно накормила нас, и мы с Пономаренко уже собирались ложиться спать. В это время вернулся лесник.

Евсею Афанасьевичу за пятьдесят, однако, он держится прямо и без усилия несет за плечами объемистый тяжелый рюкзак и ружье.

Наша беседа несколько раз прерывалась тревожным лаем собак. Лесник говорит, что на караулке невозможно держать домашнюю птицу: каждую ночь в курятник забираются дикие коты и лисы. Недавно удалось затравить кота. Евеей Афанасьевич показывает рыжевато-бурую шкуру, испещренную темными полосами и кольцами. Зверь солидных размеров. Лисицы действуют хитрее котов. Они обычно приходят вдвоем. На днях собаки помчались всей стаей за одной лисицей, а другая в это время спокойно задушила несколько кур и унесла старого гуся. Еще больше донимают волки. Недавно они отбили от табуна и зарезали двух взрослых лошадей. Этой весной, как только сошел снег, на поляну выгнали колхозный скот. Среди бела дня, на глазах у пастухов, три матерых волка ворвались в середину стада и в одно мгновение зарезали восемь больших бычков. Тогда же волки напали на кабана и двух свиней с подсвинком, принадлежавших лесникам. Они загнали свиней в узкое ущелье, откуда не было выхода. Кабан повернулся грудью к волкам и храбро защищал гурт. На визг свиней прибежали люди, но кабан был уже мертв.

Ночью вместе с Пономаренко выхожу посмотреть лошадей. Сеет мельчайшая изморозь. Непроницаемый белесый туман стоит стеной. Но в середине он разорван, и в разрыв, как в бездонный колодец между небом и землей, глядит страшно далекая, маленькая, с кулак, луна и льется призрачный мертвый свет.

— Волчья луна! — замечает Пономаренко, и, точно подтверждая его слова, откуда-то из дымной неподвижной мути доносится протяжный многоголосый вой.

Перевал на Сахрай, 10 октября

Едем мокрыми от дождей буковыми и пихтовыми лесами, по дорогам лесорубов и дранщиков.

Мы опять забрались высоко в горы. В одном месте среди буков и пихт стоит балаган дранщиков. Людей нет: сегодня выходной день. В балагане оставлены теплая одежда, посуда и продукты.

На закате мы достигли перевала. В мутнеющей под нами синеве чуть заметной извилистой нитью белеет река Сахрай. Но засветло перевалить не удастся. Спускаемся по эту сторону хребта и ищем пристанища.

Над лугами, которые мы пересекаем, вьются сотни летучих мышей. Они чертят в воздухе широкие круги, ныряя, проносятся над самой травой и снова взмывают легко и бесшумно. Перепончатые крылья с такой быстротой мелькают в воздухе, что почти сливаются с серой мглой вечера.

Набрели на затерянный в густых ивняках колхозный кош и остановились на ночевку. Граница заповедника здесь проходит совсем близко. Ее отмечают черные гребни гор, поднимающиеся из тумана. Оттуда доносится трубный голос оленя: это запоздалые отзывы оленьего месяца. Больше до самого Гузерипля мы рева не слышали.

Сахрай — Киша, 11 октября

Утром под проливным дождем выехал с коша. Над горами гудел ураган. Вскоре густыми мокрыми хлопьями посыпался снег. Через какой-нибудь час горы по границе с заповедником выбелены снегами от макушки до пояса.

Ураган свирепеет. Всюду раздается треск и протяжный шум падающих деревьев. То здесь, то там торчат пни, и лежат между соседними стволами тела только что поваленных буков и берез. Древесина в местах излома бела, как кость. В воздухе, застилая леса и хребты, мчатся сорванные ураганом багряно-пурпурные листья клена и желто-золотые листья берез. Копыта лошадей тонут в мягких грудах мертвой листвы.

По сочащимся водой, скользким, точно стекло, отвесным глинистым скатам опускаемся к Сахраю. Лошади, осев на хвосты и широко расставим передние ноги, съезжают с крутизны, как на лыжах.

Наконец мы у подножья. Миновав село Сахрай, вновь поднимаемся в горы. Дождь льет и льёт. Движемся очень медленно. На высшую точку перевала с Сахрая на Кишу мы взобрались уже ночью. Идти пешком нельзя: кругом глубокие рытвины, наполненные водой и жидкой глиной. Мокрые корни и камин заставляют скользить и падать на каждом шагу. Вдобавок ко всему непроглядная тьма.

Пономаренко нашел выход. Он зажег и прилепил к ладони сбереженный им огарок свечи. Прикрывая его буркой, он освещает кусок тропы впереди нас. Следя за бледным, чуть заметным во мраке пятном дрожащего света, кое-как съезжаем в долину Киши. Вот уже слышен в черной бездне гул наполненной паводками реки…

Семь лет спустя

Красная Поляна, — 3–5 июля 1946 года

Семь лет минуло с тех пор, как я совершил последнюю поездку в горы и леса Кавказского заповедника. За это время произошли огромные, незабываемые события. Отгремели четыре года Великой Отечественной войны. В 1942 году фашистам удалось прорваться к предгорьям Кавказа. Местами их альпийские части проникли в горы. Были они и на некоторых территориях заповедника.

Гитлеровцы уничтожали с земли и воздуха неповторимые, известные всему миру богатства заповедника, — его леса и редких животных.

Что произошло за время войны в заповеднике? Как боролись за победу люди заповедника — ученые и наблюдатели?

Как они сохраняли во время войны доверенные им государством научно-культурные ценности и как они сейчас восстанавливают былую мировую славу Кавказского заповедника?

Эти вопросы не давали мне покоя на протяжении всех военных лет. И вот поезд идет к синим горам Кавказа, а сердце полнится острым и радостным чувством скорой встречи с чем-то необычайно близким и дорогим.

…Утром на вторые сутки я уже ехал на автобусе из Сочи в Адлер. Там следовало пересесть на автобус, идущий прямо в Красную Поляну, — центр Южного отдела Кавказского заповедника. Но машина уже ушла. Кто-то мне посочувствовал и дал совет:

— Выйдите на угол и поймайте попутную машину.

Я воспользовался советом и менее чем через час уехал на трехтонке. Помимо меня и четырех женщин, в кузов машины сел человек с медалью «За оборону Кавказа». Кроме большого и, повидимому, тяжелого чемодана, он имел при себе какой-то длинный деревянный футляр.

Человек держал этот узкий, покрытый желтым лаком футляр так, что он высоко торчал в воздухе, как ствол зенитной пушки.

Мы тронулись, взяв сразу большую скорость. На первом же километре шофер высовывался раза два из кабинки и подозрительно присматривался к этому странному предмету в руках моего спутника. Вдруг машина остановилась, шофер выскочил из кабины и направился к человеку с загадочным футляром. Шофер начал говорить ему, что-то не совсем для меня понятное о том, что поднятый кверху футляр мешает ходу машины. После недолгих пререканий владелец футляра кое-как с большими предосторожностями уложил его на рюкзак и мешки.

Когда шофер сел в кабину и машина вновь помчалась, я спросил у своего спутника:

— Что у вас такое в футляре?

— Это ртутный барометр. Вот так на руках и везу его из самого Ростова для метеорологической станции. Вещь хрупкая: внутри стекло и ртуть. От неправильного положения и любого толчка может безнадежно испортиться.

— Но какая связь барометра с ходом машины? — шутя задал я ему вопрос.

Он засмеялся:

— Очень простая. Шофер боится, как бы мой барометр не обратил на себя внимания дорожного начальства: тогда шоферу влетит за пассажиров.

…На шестьдесят с липшим километров тянется краснополянское шоссе. В районе Адлера горы отстоят наиболее далеко от моря, и дорога тут проходит по ровной низменной местности. Но, миновав деревни Первинку и Молдавку, она сворачивает от моста влево и за живописным Ашгарахским ущельем вьется среди густых зеленых лесов по правому крутому берегу Мзымты.

Все ближе и ближе узкая теснина, на дне которой, бурля и грохоча, прядает через камни реки. Здесь же мощные горы сошлись почти вплотную. Около тринадцати километров шоссе пробивается между скал.

Зигзаги и петли все круче. Слева вздымается сверкающая на солнце отвесная стена. В 150-метровой вышине над нами нависли огромные глыбы и целые скалы известняка, словно готовые вот-вот рухнуть на нас. Шоссе змеится между этой стеной и обрывающейся справа на сотни метров вниз головокружительной бездной. Сейчас она налита до краев прозрачной синевой и дрожащим паром. На дне гремит и пенится зажатая в каменные тиски Мзымта. От этой пропасти нас отделяет парапет всего лишь в метр высотой и частично разрушенный. Лента дороги так узка, что двум машинам не разъехаться, и наш шофер все время нажимает на клаксон сирены.

По обе стороны реки высокие, мягкие, округлых очертаний горы и как бы оторвавшиеся от них отвесные скалы покрыты широколиственными стройными лесами. Во многих местах могучие деревья растут тесными рядами совершенно параллельно крутому срезу известняковой стены, и не понять, как они держатся.

В самом скалистом и крутом месте ущелья Мзымты шоссе неожиданно упирается в гору. Кажется, дальше не проехать: здесь конец пути. Но машина, не замедляя хода, мчится прямо на возникшую перед ней громаду горы, и не разбивается, как вы ожидаете, а ныряет в черную арку тоннеля, погружаясь во мрак.

Через минуту машина стремительно выносится из тоннеля среди еще более мощных скал и над еще более страшной бездной…

Но вот и Красная Поляна. Машина останавливается у автобазы.

Через полчаса я уже был в доме Южного отдела Кавказского заповедника, в том самом доме, где семь лет назад вел незабываемые для меня беседы с ученым лесоводом Леонидом Ивановичем Сосниным и замечательным исследователем высокогорных лугов Ричардом Аполлинариевичем Еленевским, ныне уже покойным.

…Рано утром спускаюсь через облитый сверкающий росой фруктовый сад по знакомой тропке к звонкому, бьющему из камней ключу.

При утреннем освещении на всем облике усадьбы видны следы войны: забитые дранью то там, то здесь окна, потрескавшаяся и местами обнажившая потемневшее дерево штукатурка, квадраты высокой сорной травы там, где раньше были куртины цветников и грядки ягод. В глубине сада — временная баня, сложенная из плит ракушечника (за войну в ней перемылась чуть не целая дивизия).

В отделе не осталось ни одной лошади, и сотрудникам почти все приходится перетаскивать на себе.

Линия фронта проходила отсюда в каких-нибудь тридцати километрах на северном склоне Псеашхо, у лагеря Холодного. Мосты через Уруштен сожжены немцами, и туристская тропа еще не разминирована.

Но люди отдела, вернувшись с фронта, залечив свои раны, теперь залечивают раны, нанесенные заповеднику. Они расчищают тропы в горах и лесах, строят наново мосты и кладки, ремонтируют здания. Вечером в усадьбе загорается яркий электрический свет: это работает электростанция, построенная перед войной силами здешних людей. Теперь она восстановлена и пущена их же руками.

Вот идет, заметно припадая на одну ногу и опираясь на палочку, человек с плохо выбритым, узким книзу лицом. Голова его постоянно опущена. Когда он говорит, то лишь поворачивает к собеседнику лицо, не поднимая головы, и смотрит на него как-то сбоку и вверх. Инвалид Отечественной войны Иван Тимофеевич Куницын раньше был строителем электростанции, а теперь электромонтер на ней. Он также и егерь-волчатник, хитро прячущий стальные капканы в земле и под водой, на волчьих тропах и бродах.

Люди заповедника с первых дней войны стали разведчиками, проводниками частей Красной. Армии и оперативных групп, инструкторами по преодолению глубоких зимних снегов и борьбе с лавинами. Они ловили и уничтожали диверсантов, пробираясь в тыл врага, доставляли продовольствие нашим бойцам, спасали их из под снега.

Осенью 1942 года немцы захватили станицу Псейбайскую, прорвались через Умпырь в заповедник и двинулись дальше по Малой Лабе, но были остановлены в урочище Цахвоа. Через Белореченский перевал им все же удалось выйти к старому лагерю Уруштен, на подступы к перевалу Псеашхо.

Иван Тимофеевич Куницын как проводник водил в эти дни минометное подразделение в район Умпыря, на Мастакан. После тяжелых боев от подразделении осталось всего шесть бойцов с командиром роты лейтенантом Лимаренко, и при них четыре миномета.

Куницын вывел их к холодному лагерю, который был еще в наших руках. Немцы к тому времени успели захватить расположенный немного ниже старый Уруштенский лагерь.

Наши части отошли от лагеря Холодного, заняв оборону по ту сторону перевала Псеашхо В лагере связисты уже начали сматывать телефонный провод. Вокруг лежали штабеля мин. Их должны были подорвать.

Лейтенант Лимаренко сказал бойцам:

— Здесь тысячи мин. У нас четыре тяжелых миномета. Отступать не будем.

Он запретил связистам снимать линию и донес командованию отошедшей части о своем решении.

За два часа минометчики и Куницын, оставшийся с ними, выпустили по врагу восемьсот мин.

Над ними все время висела «рама» — немецкий корректировщик. Вражеские пикировщики заход за заходом сбрасывали на них тонны бомб. Много раз немцы пытались обойти или перебить минометчиков с господствующих над лагерем Холодным скал. Но четыре миномета поднимали на воздух вместе с осколками камней и щепой деревьев выдвинувшиеся вперед пулеметы и автоматчиков противника. Выстрелом из миномета Лимаренко сбросил в пропасть особенно донимавший защитников лагеря немецкий станковый пулемет со всем расчетом.

Подоспело первое подкрепление: двадцать автоматчиков при двух пулеметах.

Рубеж был удержан.

Дальше лагеря Холодного врагу так и не удалось прорваться.

Кордон Ачипсе, 7–9 июня

Сегодня с рюкзаком за плечами я отправился на кордон заповедника Ачипсе, где сейчас работает старшим наблюдателем Михаил Сафонович Пономаренко — один из скромных героев этой книги, с которым семь лет назад я совершил большую круговую поездку по заповеднику.

День хотя и облачный, но очень жаркий. Спасает от жары лишь то, что дорога большей частью идет среди густого леса грецкого ореха, каштанов, грабов, кленов, черешен, дающих прохладную тень. Местами лес отступает влево, взбегая на горы, и тогда с правой стороны открывается наполненная синим воздухом бездна, где гремит Мзымта, светлая зелень просторных долин за ней и еще дальше — нежная бирюзовая дымка лесов и хребтов, уходящих ввысь и сливающихся с пепельно-сизыми облаками над горизонтом.

Миновав сланцевый рудник, иду непролазными низкими зарослями ивняка и ольхи. Узкая, черная от дождей тропа чуть заметна в царящем здесь сумеречном освещении. Это настоящие волчьи места, и недаром на влажной тропе видны следы волков.

Тропа сворачивает к речной террасе и через высокие папоротники и крупный галечник выводит к реке Ачипсе. Налитая до краев паводком, река стремительно мчится по крутому ложу, бурлит и пенится в водоворотах. Через рукава и петли реки перекинуты кладки. Кладки — это поваленные с берега на берег деревья, иногда, как в этом случае, с чем-то вроде перил. Я терпеть не могу кладок. Не имея привычки, и без мягкой здешней обуви по этим мокрым стволам трудно перебираться, особенно с грузом за спиной: того и гляди, как раз очутишься в летящей среди каменных порогов бешеной струе.

После долгих усилий и осторожных переходов я выбрался, наконец, на твердую землю.

Кордон Ачипсе — это несколько почерневших от времени и дождей домиков, окруженных невысокой оградой, фруктовыми деревьями и огородами на серой щебнистой почве лесной поляны.

На лай собаки и мой зов из дверей ближайшего домика вышла невысокая смуглая женщина с темными серьезными глазами. Я узнаю жену Пономаренко, Анну Емельяновну, снаряжавшую когда-то нас в многодневную поездку по заповеднику. Михаила Сафоновича нет: он только что ушел в горы расчищать тропы…

На следующий день с утра с сыном Михаила Сафоновича Толей, недавно учеником фабрично-заводской школы, а теперь слесарем рудника, отправляемся к реке Ачипсе ловить форель.

Переходим на другой берег по двум скользким кладкам над скачущей через камни, поднявшейся за ночь водой. В руках у Толя бамбуковая удочка с волосяной лесой. Скрываясь в тени прибрежных кустов, Толя забрасывает лесу у самого берега, против течения, в завивающиеся воронки бурунов. Но форель не клюет: вода после дождя слишком высока и мутна.

Прыгая с камня на камень, мы перебираемся через один из рукавов Ачипсе и по густым зарослям ольшаника и папоротников выходим к реке Лауре. Зеленоватая вода чиста и прозрачна, и Толя снова забрасывает лесу. Вдруг он быстро выдергивает ее из воды, и на конце упругого волоса, извиваясь и сверкая на солнце, как кусок серебра с чернью, танцует в воздухе крапчатая форель. Толя еще раз забрасывает лесу — и опять добыча.

В кустах неподалеку от нас сухо хрустнул сучок. Присмотревшись, я увидел дикую козу Насторожив уши и пригибая переднюю часть тела низко к земле, она бесшумно кралась к отмели, почти пополам перерезавшей узкую в этом месте реку. Подойдя к краю отмели, дикая коза остановилась. Выпуклые большие глаза ее пугливо смотрели по сторонам и на противоположный берег. Но вот она медленно, как бы не доверяя дну, вошла в воду, и вскоре на том берегу в последний раз блеснуло в кустах белое пятно «зеркала», Коза скрылась в лесу.

Возвращаемся с уловом домой, но уже по другой дороге — звериными запутанными тропами. Время от времени Толя останавливается, внимательно разглядывая что-то внизу — какие-то кочки и глубоко вбитые в землю колья — и говорит:

— Осторожнее. Тут капкан.

Капканы запрятаны на волчьих ходах и лазах. Их много, и если бы не проводник, я, без сомнения, попался бы в один из них…

Против нас, влево от реки, тянется покрытый лесами отрог Псеашхо — хребет Псикако, а направо искрится в снегах вершина горы Ассары. Небо голубеет все больше и больше. Нагретые солнцем облака, утончаясь, поднимаются все выше, подобные прозрачной кисее и легким детским шарам…

Мы уже подходили к кордону, как вдруг из лесу в двух шагах от нас легкой походкой вышел Михаил Сафонович.

Он был в защитной рубахе, подпоясанной патронташем, и в брюках из прорезиненной материи навыпуск. Обут он был в привычные поршни из шкуры дикого кабана. За плечами висела на ремне трофейная немецкая винтовка, на поясе — большой охотничий нож. Кепка с задорно загнутым козырьком, как и семь лет назад, была сбита к затылку, открывая знакомое, слегка усмехающееся лицо. На гимнастерке у Пономаренко — медаль «За оборону Кавказа».

Михаил Сафонович почти не изменился, только оброс небольшими усами и бородкой, тронутыми, как и виски, серебром. Да еще лицом и фигурой стал он суше и тоньше. Но, приглядываясь, я заметил и кое-что новое. На загорелом лбу Михаила Сафоновича, над правым глазом, темнел продолговатый шрам, отчего бровь поднималась кверху, придавая всему лицу выражение удивления, и когда он свертывал папиросу, три пальца на правой руке беспомощно шевелились, не сгибаясь.

Я спросил Михаила Сафоновича, что с ним случилось.

Он вскользь ответил: «Это медведь покалечил» — и обещал подробнее рассказать потом.

…Вечером, управившись по хозяйству, Пономаренко присаживается к столу, за которым я работаю, и повествует обо всем, что пришлось пережить за время нашей долгой разлуки.

— Война застала меня у первой кладки через реку Ачипсе. Я только что вышел с наблюдателями строить кладку, а с другого берега девочки кричат: «Дядя Пономаренко! Война… Военкомат!»

Река бушует, грохочет. Не расслышать; толком. Мы переспрашиваем, девочки кричат снова, но мы только слышим отдельные слова: «Война… Военкомат…»

Мои наблюдатели пошли кружным путем через гору, а я, как был в одежде, переплыл реку. Связался по рудничному телефону с Красной Поляной, с Деревянно — он тогда заведывал отделом. Договорился, что с рюкзаками, ложками, бельем явимся в Адлерский военкомат. Через четыре часа мы были уже в Красной Поляне. Однако меня не взяли.

Я ходил в августе 1941 года с группой боевого Сочинского участка с заданием — осмотреть горы, выяснить возможные парашютные площадки. Мы сняли все указатели, опознавательные знаки и прочесали леса в тех мостах, где могли быть сброшены десанты или шпионы. В марте 1942 года я получил приказ — строго просматривать свой участок. В один из обходов я обнаружил на снегу на склоне горы Ассары следы. Пошел по следам на лыжах и настиг двух диверсантов. Произошла схватка. Одному из них я прострелил руку и грудь, другой сдался. Обоих диверсантов на следующий день доставил в Красную Поляну.

В августе получил приказание провести отряд на Малый и Большой Бамбаки, в глубокий тыл врага. В этом отряде было тринадцать младших лейтенантов, один старший лейтенант — командир отряда — и семь бойцов истребительного батальона, в том числе и я.

Я повел отряд через Уруштен, где стояло наше боевое охранение. Гитлеровцы находились в стороне Псебая, на Алоусе. Мы обошли их в направлении на Челепсинский перевал, через реку Бамбачку и Большой Бамбак. Добрались до столба-указателя, — мы его видели с вами в 1939 году, — и по Челипской тропе, где мы с вами тогда замерзали, вышли к лагерю Бамбак.

Отряд остановился тут же, заняв две господствующие высоты, с которых во все стороны открывалось хорошее наблюдение. Сам я направился, несмотря на густой туман и дождь, с двумя лейтенантами и двумя истребителями дальше к Чертовым Воротам-Ачешбоку. У Чертовых Ворот на плоскогорье вершины (помните, мы тогда же видели там оленей?) обнаружили вражеский наблюдательный пост и верховых лошадей.

Мы возвратились в лагерь Бамбак и доложили результаты разведки старшему лейтенанту. Обойдя открытый нами пост на Ачешбоке, мы благополучно вернулись обратно. За это дело я был премирован. Не меньше сорока раз я выходил на разведку.

В декабре того же года был такой случай. Я услышал глухие взрывы в верховьях Киши. Сообщил об этом командованию. Командование направило в разведку минометное подразделение и меня в качестве проводника. Буран был жестокий. Мы на лыжах перевалили по двухметровым снегам хребет Ассару. Через двое суток нашли четырнадцать бойцов автоматного взвода и с ними двух сержантов. Они были на охранении минных полей впереди своей части, когда их отрезали немцы. Месяц они пробивались из окружения, шли без троп, опухли от голода. Видя, что приходит конец, стали взрывать гранаты, подавать сигналы, потому что догадывались о близости наших, а силы идти уже не стало. Когда мы на них наткнулись, они совсем замерзали…

А теперь, — произнес он, помолчав, — расскажу, как я был ранен медведем.

В прошлом году шел я по склону хребта, и тут на меня напал медведь. Он, — потом я ходил на это место и узнал, — выкапывал земляных ос и был обозлен. Высокие папоротники совсем скрывали медведя. Он сразу взревел и набросился на меня. Я шагнул назад, не заметив, что сзади ручей, оступился и упал навзничь. Медведь ухватился зубами за приклад винтовки, и она отлетела в сторону. Медведь навалился на меня и стал грызть колено, которое я выставил для защиты. Тогда я попробовал сунуть поглубже ему в пасть правую руку, но неудачно: зверь зажал ее в зубах и принялся мять пальцы. Боль адская!

Во время борьбы нож, свободно подвешенный к поясу, ссунулся налево за спину, и я на нем лежал. Я левой рукой с трудом вытащил нож и попытался освободить правую. Медведь царапнул меня когтями по черепу и содрал с него; кожу — от бровей почти до затылка. Левой рукой я всадил нож в медвежье горло, перерезал его и отделил позвонки. Когда они хрустнули, мне показалось, что я сломал лезвие… Вот тут я в первый раз испугался. Но нож не подвел: он у меня кован из самолетной стальной оси. Медведь отвалился. Я вскочил на ноги, схватил винтовку и с левой руки, положив ствол на покалеченную правую руку, пять раз выстрелил в медведя. Все пули попали. Только как выяснилось, в этом уже не было надобности: медведь был мертв.

Тогда мне захотелось курить. Кровь залила глаза, и я ничего не видел. Все же свернул папиросу на ощупь и закурил. Только странно что-то: дым краской пахнет. Я потушил папиросу и сунул в карман. Уже дома обнаружил, что для папиросы я оторвал клочок десятирублевой бумажки.

После мне страшно захотелось мяса. Я попробовал отрезать кусок сырой медвежатины и не смог. Хотел было перевязаться, но белье оказалось прочным, и разорвать его не удалось. Тогда я пошел домой напрямик, через лес и воду. Шел вброд протоками. Несколько раз от потери крови был без памяти.

Вышел я с места, где схватился с медведем, в четыре часа дня, а пришел на кордон в час ночи. Жена дала знать на рудник. Меня уложили на носилки и в них перенесли прямо по воде через реку. После этого я полтора месяца лежал в больнице и еще месяца три дома.

Все обошлось благополучно. Вот только над бровью долго не заживал шрам: был он красный и величиной с медный пятак, да три пальца изжеваны. Кости хоть и срослись, но пальцы не работают. Нажимаю я теперь на спуск четвертым пальцем, но это пустое! При стрельбе из ружья главное — левая рука: на нее ложится вся тяжесть.

Убитый медведь был худой, но огромный. Да вот сами посмотрите.

Михаил Сафонович выходит в сени и возвращается оттуда с медвежьей шкурой в охапке. Растянутая на полу, она действительно огромна — больше двух метров, рыже-бурого цвета, с белым галстуком на горле. Галстук по форме похож на летучую мышь с развернутыми крыльями. Когти могучих лап достигают семи-восьми сантиметров.

Я узнаю шкуру: это на ней я отдыхал в день моего прихода на кордон.

…Утром Михаил Сафонович собирает меня в обратный путь. Он вручает мне бутылку с каштановым медом и мешочек грецких орехов. Когда я, поблагодарив, отказываюсь под предлогом, что в рюкзаке нет места, он сам принимается за укладку, приговаривая:

— И не думайте отказываться. Мед в дороге — первое дело. Если часом нет ничего под рукой, съел три-четыре ложки меда — и уже веселее.

Мы прощаемся на берегу Ачипсе.

— Ну, будьте здоровы. Не забывайте нас, лесных людей.

— Желаю успеха и счастья, Михаил Сафонович!

Река бурлит и грохочет, высоко взметая в синий прозрачный воздух пену и брызги. На повороте узкой тропы оглядываюсь в последний раз: Пономаренко неподвижно стоит, легко опираясь о перила кладки. За его плечами винтовка, и козырек обитой назад кепки все так же задорно загнут кверху.

Хоста, 11 июня

Маршрутный автобус Красная Поляна — Адлер — Сочи доставил меня в Хосту.

Высадившись за мостом через реку Хосту, я поднимаюсь по крутой извилистой тропинке к дому заповедника. На веранде меня встречает Петр Давыдович Лазук, заведующий тисово-самшитовой заповедной рощей.

Лазук — ученый лесовод. Он недавно демобилизован и полон неистощимой энергии. За короткий срок он уже немало сделал. Главные маршрутные тропы в роще расчищены, подготовлены площадки для фенологических наблюдений. Наиболее интересные и редкие экземпляры растений берутся на учет.

Петр Давыдович добивается превращения рощи в живой музей природы.

Это правильная мысль, так как здесь бывают тысячи людей, приезжающих на курорты в Сочи, Мацесту и Хосту со всех концов Союза.

Лазук неустанно собирает ботаническую коллекцию и изучает биоценоз, то есть взаимосвязь и взаимодействие растительного и животного мира тисово-самшитовой рощи.

Когда Петр Давыдович говорит обо всех этих волнующих его вещах, моложавое, несколько мальчишеское лицо его покрывается румянцем, глаза через круглые стекла очков смотрят остро и упорно. То же упорство звучит и в его твердом голосе, в котором заметно слышится белорусский выговор.

…Тисово-самшитовая роща заповедника — нетронутый участок черноморской природы. Здесь сохранились все особенности роскошной колхидской растительности.

Ее основные древесные породы — тис и самшит — дошли до нас из глубины двухсот-пятисот миллионов лет. Они реликты^[3] третичного периода.

В самшитниках подлесок составляют два вида иглицы — рускус понтикус и рускус гиппофиллус — с узкими, словно высушенными, игольчатыми листками. В «окнах», на солнце, растет клекачка, чубушник-жасмин, папоротники — сколопендрий обыкновенный и сладкий корень, древнее растение эпимедиум с очень мелкими белыми цветами и твердыми круглыми листочками, кустарник сумах, дающий дубильные вещества, и лилейное растение — соломонова печать, употребляющееся в народной медицине.

Стволы деревьев верхнего яруса — граба, грабинника, липы, бука, вяза — опутывает кавказская лиана — плющ. Во втором ярусе, на стволах самшита живет до двадцати видов мха и лишайников. Но основных мхов два: неккера криспа и неккера компляната. Это очень древние мхи, сопутствующие дереву-хозяину от времен третичной эпохи. Они придают самшитникам сумрачный и таинственный вид.

В верхнем ярусе насаждений тиса, кроме него, растут лиственные деревья: бук, дуб, липа, ильм, ясень. Вокруг стволов тиса и широколиственных деревьев причудливо обвиваются многочисленные лианы: колхидский плющ, похожий на толстый канат и покрытый сочными кожистыми листьями, цепкий ломонос с листьями более тонкими и бледными, нитевидная лианка — каприфоль и малоазиатская колючая лиана — смилакс.

Подлесок тисов густ и запутан, особенно много здесь лавровишни, встречается медвежья груша.

На светлых местах растут колючий, узорчатолистый падуб, клекачка и черная бузина, а в травянистом покрове — трахистема, папоротники — сколопендрий обыкновенный и сладкий корень.

На известняках по берегам Хосты — прекрасные условия для тиса и самшита. Оба реликта тут очень хорошо восстанавливаются естественным путем.

…Лазук уходит с группой экскурсантов-студентов в глубь самшитового «кольца», а я, пройдя километра полтора, опускаюсь по шоссе к морю.

На песчаном берегу, у впадения реки в море, лежит растерзанный труп дельфина, выброшенный на отмель недавним штормом. Вокруг на серебряно-белом песке отпечатаны бесчисленные следы шакалов.

Неумолкаемо шумит и ропщет море.

Сегодня в воздухе чувствуется напряжение грозы, и море тревожно. Туманно-голубое у берега, оно становится все синее к горизонту. Там, среди темной сини белыми завитками вскипают гребни волн.

Странно видеть, как при полном безветрии зелено-голубая сверкающая масса влаги, похожая на жидкое стекло, вздымается все выше и, словно гонимая подводным извержением, тяжело и шумно обрушивается на отлогий пляж. Вдоль всего берега слышится сухая перестрелка камней. Волна с шипением растекается по песку. Впереди стремительно мчится жемчужно-белый бордюр пены. Волна так же стремительно откатывается, оставляя за собой на мокром песке зеленых бегущих боком под камни крабов, прозрачно радужные куполы медуз и гирлянды красных водорослей.

Недалеко от берега над бирюзовой гладью воды мелькнула на миг и скрылась черная лоснящаяся спина дельфина. За ней еще и еще, и вот уже шесть дельфинов, сверкая на солнце атласно-черной влажной кожей, круто ныряя и почти кувыркаясь в воздухе, резвятся на просторе морского залива.

Так, легко и, кажется, бесцельно играя, они постепенно выстраиваются широким полумесяцем. Теперь мне понятно, что их игра совсем небеспредметна. Впереди, куда, показывая в воздухе черные блестящие тела и кружась колесом в воде, мчатся дельфины, выдвинулись в море мостки, и от них протянуты еще дальше вглубь рыбачьи сети. Дельфины гонят прямо в сети косяк рыб, охватив его полукругом. Они охотятся сообща.

Доплыв до сетей, дельфины круто поворачивают в открытое море и, все так же играя и кувыркаясь, один за одним исчезают в туманной дали…

Под солнцем юга все необычайно ярко — и краски и звуки. Словно в первый раз, я смотрю изумленными глазами на этот сверкающий и поющий мир.

Звон цикад заполняет все вокруг. Или это звенит само пылающее солнце, и ему вторят каждая травинка и каждая частица пронизанного горячими лучами, благоухающего прозрачного воздуха? Кажется, что огромные чашечки цветов горят изнутри оранжевым, синим, фиолетовым огнями. Бабочки величиной с ладонь падают на цветы, на широкие листья бананов и пальм осколками трепещущей радуги.

Здесь змеи толсты, как морские канаты, и… очень любят сладкое. Их часто по утрам находят в колхозной клубнике: объевшись ягод, они бессильно лежат на грядах, разбухшие и вялые.

Я сегодня видел трех полутораметровых змей в нескольких шагах от дома заповедника. Две из них, серо-стальной окраски, грелись на камнях под старым большим пнем, а третья, такая же длинная и толстая, с желтым брюхом, быстро промчалась с горы через тропу, чуть не задев моих ног; вверху, откуда скатилась змея, были грядки с клубникой. Добравшись до ближайших кустов, змея не уползла в чащу, а повернулась ко мне головой, вытянувшись во всю свою длину, и упорно смотрела на меня круглыми, как у птицы, изумрудными глазами.

…Вечером на обвитой диким виноградом решетчатой веранде особенно легко дышится. Дом стоит на горе, и его со всех сторон овевает влажный морской ветер.

Справа виден кусок моря нежной, бледной голубизны, сливающейся с затуманенной далью. Слева чернеют кудрявые, округлые горы над рекой Хостой, на которых засыпает роща. Высоко в небе повисла белая, как сгусток тумана, ущербленная луна.

Над пряно пахнущими куртинами роз во всех направлениях перекрещиваются тонкие молнии светляков. Зелено-голубые искры беспрестанно загораются и гаснут то на длинных и узких, как шпага, стеблях травы, то на овальном листке грецкого ореха.

В вечерних сумерках смутными тенями проносятся совы. Их негромкий сипловатый крик протяжен и докучен. Он слышится отовсюду.

Однообразно трещат сверчки.

Потянуло острой свежестью близкого дождя, и вдруг забили тревогу древесные лягушки-квакши. Они лихорадочно быстрыми, оглушительными воплями не то отпугивают дождь, не то его зазывают.

Где-то недалеко, в темном ущелье, захохотал и заплакал вышедший на добычу шакал. Ему отвечает сразу в нескольких местах пронзительный смех и стонущий, надрывный визг других шакалов.

Я ночую вместе с Петром Давыдовичем в маленькой комнатке, где он временно живет. Стелю на пол сложенную втрое плащпалатку, рюкзак под голову — и сразу крепко засыпаю.

Тисово-самшитовая роща, 11 июня

Иду по самшитовому «кольцу». Кроны невысоких деревьев самшита осыпаны мелкой щедрой листвой. Стволы их одеты пышным мхом и оттого кажутся вдвое толще. Мох неподвижными зеленовато-серыми бородами свисает с ветвей. Уже давно стоят жаркие дни, и кожистые листья самшита, обычно сочные, и окутывающий его мох сейчас похудели и поблекли. Из сумрака рощи тянет своеобразным резким запахом не то папоротников, не то грибов.

Самшит любит прохладную влажность, и недаром здесь его особенно много на известняковых скалах вдоль балок Лабиринтовой и Глубокой. Если эти балки, постоянно хранящие холодную сырость и зелено-черную воду ям внутри скользких известняковых стен, помогают самшиту, то они тоже обязаны ему своим существованием. Корни самшита и растущий на нем мох отдают влагу обратно и в почву и — в виде испарений — в воздух и таким образом подготавливают новые паводки, наполняющие потом извилистые щели балок и углубляющие их дно. Так взаимодействует живая и «мертвая» природа.

Деревья самшита растут чрезвычайно густо — до десяти тысяч на гектар. От этого в самшитовой роще сумерки даже в самый ясный день, и почти нет подлеска. Только опавшая листва плотным слоем устилает черную сырую землю.

Непокрытые мхом части стволов самшита белы и гладки, как кость, и, как кость, хрупки на излом. Его твердая, неподдающаяся ножу древесина так тяжела, что тонет в воде. Не случайно самшит называют «железным деревом».

В самшитовом лесу не слышно пения птиц. Здесь все мертво и тихо.

Но зато там, где в голубом небе купают свои зеленолиственные вершины кавказские липы, вязы и грабы, возвышающиеся над нижним, безмолвным и мрачным ярусом самшитника (он всегда растет во втором или третьем ярусе), ни на миг не умолкает свист, щебетание и теньканье веселой и пестрой птичьей мелкоты.

Издалека доносятся вдовьи вздохи кукушки.

На обрызганных утренней росой светлых полянах, чокая и подпрыгивая, шныряют в траве черные дрозды. Пробегают юркие ящерицы. Вот одна из них, яркозеленая, нырнула в нору и, круто повернувшись на бегу, глядит оттуда, сверкая бисеринкой любопытного глаза.

Трепеща узкими слюдяными крыльями, проносятся изумрудные и бирюзовые стрекозы. Горячий свет солнца делает их окраску сказочно-яркой, как будто они слетели со страниц забытой детской книги…

К вечеру пошел проливной дождь. Поднявшийся ветер угнал дождевые тучи, но горы дымятся в сизом тумане. Снова оглушительно кричат квакши, хохочут и пронзительно воют шакалы.

Багряно пламенеет закат, и море сегодня бархатно-синее.

Тисово-самшитовая роща, 12 июня

Снова через балки Лабиринтовую и Глубокую прохожу по самшитовой тропе.

Сейчас, после дождя, мелкие листки самшита набухли и словно облиты блестящим коричневым лаком, а напитанный влагой мох свисает с его ветвей до самой земли сочнозелеными пышными гирляндами. В прохладном, сыром полумраке тихо и таинственно, как в подводном царстве.

Это впечатление усиливают причудливые очертания источенных водою высоких стен каменного лабиринта балки, по которому пролегает мой путь. Здесь особенно влажно и свежо, даже холодно.

На дне лабиринта мостами глубокие провалы, наполненные почти черной неподвижной водой. Только с трудом в ней можно рассмотреть неясные силуэты головастиков и странных, похожих на скорпионов личинок.

На известняке скал, в пещерках и просто на шероховатых стенах, на тропе и мертвой листве под деревьями множество крупных полосатых улиток. У большинства из них раковина по форме напоминает трубу духового оркестра, у других она представляет витой конус. Некоторые улитки так крепко присосались к камню, что их трудно оторвать.

Встречаются и совсем голые слизняки. Один такой слизнячок меня удивил: выпустив из себя, подобно пауку, клейкую нить, он безжизненно висел на ней, совсем окоченелый.

Тут же на тропе мне попался немыслимо-голубой жучок и другое насекомое, чем-то сходное с крошечным жирафом и точь-в-точь, как жираф, широко расставлявшее тонкие и длинные передние ножки, чтобы дотянуться до упавшего листка.

Пройдя самшитник, я поднялся на тисовую площадку. Тис — иначе его называют красным деревом или «негной-деревом», так как красноватая древесина его не гниет в воде и лишь принимает яркопунцовый оттенок, — пережиток, реликт третичного периода, подобно самшиту. Это странное хвойное растение, у которого вместо игл узкие, похожие на хвою листья, и размножается оно не так, как обычные хвойные, но имеет два рода цветов: на одних деревьях мужские, напоминающие сережки ив, а на других — женские, в форме небольших шишек, — осыпающие ранней весной темные вершины дерева желтыми искрами.

Сразу же при входе на площадку стоит могучий тис со сломанной верхушкой. Скелет ее, лишенный коры и хвои, валяется рядом в густой траве. Толщина этого дерева — четыре обхвата, и оно походит на приземистого богатыря с широкой выпуклой грудью в чешуе брони.

Вблизи от него виден такой же великан. А дальше, по всей площадке, и там и здесь высятся иссиня-черные мощные кроны тисов вперемежку со светлыми шапками буков, лип, ясеней, грабов. Очень много тисов без вершин, с дуплистыми замшелыми стволами.

Гигантские стволы тисов — толщина их доходит до двух метров в поперечнике, а высота до тридцати пяти метров — и лиственных деревьев, окружающих их, густо обросли древними лишайниками и косматым мхом, и вокруг них — от корней до вершины — обвились, как удавы, грандиозные лианы толщиной в человеческую руку, глубоко врезавшись в кору.

Поражает упругость древесины тиса. Даже тончайшие ветки на мертвых, быть может уже сотни лет, обломках легко гнутся и пружинят, как свежие. Недаром из ветвей тиса в древности делали луки.

Во втором ярусе тисового леса, образуя непроходимую чащу, буйно разросся подлесок из лавровишни и папоротника-сколопендрия. Особенно много тут лавровишни. Ее копьевидные крупные листья, блестя коричнево-зеленой поверхностью, сплошь устилают промежутки между стволами лесных гигантов. И все это перевито и опутано бесчисленными веревками и нитями плюща, цепкого ломоноса и колючей проволокой малоазиатского выходца — повоя.

Конечная цель сегодняшней моей вылазки — Стецова поляна; она где-то неподалеку, за тисовой площадкой. Но, оказывается, и в этой невинной на первый взгляд роще, которую ежедневно посещают сотни курортников, можно по-настоящему заблудиться. Во всяком случае, я сбился с главной, тропы и ушел куда-то вниз, увлекаемый звериной тропой, ошибочно принятой мною за главную.

Так я добрался до Граничного ключа и лишь здесь обнаружил свою ошибку неожиданно наткнувшись при переходе через ручей на совсем свежие следы медведицы с маленьким медвежонком.

Я попытался пройти еще немного вперед, надеясь, что, возможно, медведи воспользовались для прогулки главной тропой. Однако явно уходившие от меня медвежьи следы вскоре повернули в такую непролазную путаницу ежевики и лиан, что я едва выбрался оттуда.

Ну что же: если медвежье семейство упорно избегает знакомства со мной, насильно мил не будешь. И я пошел обратно домой..

Но не тут-то было. Три раза я пробовал выйти на главную тропу — и три раза вынужден был возвращаться к Граничному ключу, танцуя от него, как от печки. Только четвертая попытка увенчалась успехом, и я вырвался, наконец, из заколдованного круга, мокрый от усталости. Рельеф здесь очень изрезан и подъемы часты и круты, а ведь я в своих безуспешных поисках правильной дороги брал их четырежды.

Меня утешало одно: не заблудись я, не пришлось бы мне увидеть медвежьи следы.

…Сегодня вечер тихий и светлый. По небу катится совсем невесомая белая луна. Море, у берега бледнобирюзовое, к горизонту окрашено густой синью.

Над кустами сверкают мгновенные вспышки и молнии светляков.

Тисово-самиштовая роща, 13 июня

В восемь часов утра я отправился по Колхидской тропе. Это самый замечательный уголок тисово-самшитовой заповедной рощи. Здесь, как в живом музее природы, собраны вместе все представители колхидской растительности Черноморского побережья.

Сначала идут частые сумрачные самшитники. Кроны деревьев сплошь усыпаны мелкой свежесочной, блестящей листвой. Белые гладкие стволы окутаны яркозеленым, налитым влагой мхом.

Кстати, представление о «безжизненности» самшитников очень ошибочно. Самшитовый лес густо населен. Но население его не так легок увидеть: оно или выходит из своих потаенных убежищ — в дуплах деревьев верхнего яруса — только с наступлением ночной темноты, или живет под корой и в корнях самшита, проделывая глубокие ходы в самую землю. Во время созревания семян в кронах самшита по ночам возятся с шуршанием, писком и цоканьем тысячи полчков, а в корнях живут мириады насекомых.

Вот под одним, другим, третьим деревом, между корней в земле проточены муравьиные ходы, и крупные, черные, большеголовые муравьи деловито снуют по ним взад и вперед. А в корнях четвертого самшита под камнем поселилась колония каких-то плоских красных насекомых с черными головками.

Если поднять камень, то под ним обнаруживаются их белые личинки и темные отверстия ведущих в землю ходов, подобных муравьиным. В эти ходы потревоженные насекомые медленно принимаются уносить своих беспомощных, словно опеленутых, детенышей.

Здесь же я обнаружил, как мне показалось, зеленого червячка, свернутого в очень точную спираль. В одном месте спираль была, подгрызена. После внимательного осмотра я увидел, что это вовсе не червяк, а заросток цикламена. Зато, когда в корнях одного из соседних самшитов я нашел под корой такую же точно по форме и цвету спираль, то она быстро распрямилась и мгновенно зарылась в землю, превратившись в червяка-проволочника: его тонкое, ускользающее из-под пальцев тельце было на ощупь упруго, как сталь. Червячок прекрасно замаскировался под растение, и, повидимому, в первом случае красные насекомые попались на удочку, приняв растение за червяка.

Самшитовые чащи прерываются солнечными полянами в буйных зарослях высоких трав, папоротников, кизила и представителей колхидской флоры: колючей иглицы — рускуса, с узкими мелкими листками, узорчатого падуба, лавровишни, каприфоля и растущего по известняковым уступам спутника самшита — клекачки.

Впереди меня по тропе недавно прошла косуля, оставив четкие отпечатки маленьких копыт.

Тропа то вьется среди этой великолепной третичной растительности, то ныряет в глубину зигзагов и лабиринтов влажно-прохладных каменных балок, наполненных полумраком, то лепится по самому карнизу вдоль отвесной стены, обрывающейся в бездонное ущелье реки Хосты.

Снова зелено-коричневая блестящая листва сплошного самшитника и снова светлое окно. На этот раз из него открывается захватывающий дыхание вид. Выступ гигантских белых скал, подобно фантастическому замку, навис справа над узкой в этом месте пропастью, где слышится грохот реки. Налево сливается с синевой неба неоглядная панорама горных хребтов.

Я выхожу на буковую площадку. Это настоящий парк. Большая ровная поляна залита светом солнца и наполнена до краев голубовато-прозрачным воздухом. Буки-гиганты стоят на таком расстоянии друг от друга, что не подавляют роскошного подлеска самшитов, лавровишни и других колхидских растений.

Особенно поражает один необычайно огромный древний бук: он совершенно прям и на три четверти своей непомерной высоты лишен ветвей и сучьев. Многообхватный ствол его уходит ввысь, как грандиозная колонна, и ее где-то в самом поднебесье увенчивает широколиственная вершина. Другой гигант, как видно, совсем недавно обрушившийся, на десятки метров протянул на земле свое могучее серебристо-серое тело. Среди буков вздымаются к небу такие же древние и мощные тисы в пестрых лохмотьях лишайников и мхов.

В теплом, пронизанном лучами солнца утреннем воздухе на разные голоса по-весеннему — здесь все еще весна — поют и щебечут птицы. Высоко в кронах буков гремит, как отдаленный гром, воркованье дикого голубя. Сначала немного приглушенное, оно крепнет, ширится, и вот уже чудится, что нарастающие раскаты грома и рокота плывут с каждой вершины в лесу…

За буковой площадкой в смешанном лесу самшита, тиса, буков, грабов и лип, в едва проходимой путанице лавровишни и лиан лежат развалины древней крепости.

Справа видно основание толстой каменной стены, уходящее на сотни метров вниз по очень крутому, почти отвесному обрыву берега Хосты. На расстоянии трех десятков метров друг от друга в верхней части этого крыла стены находятся остатки двух башен, похожие на четырехугольные колодцы. Ближе располагались, судя по грудам камней, внутренние здания и две фронтальные башни.

Левое крыло крепости сохранилось лучше; хотя две его башни совершенно завалились изнутри, однако уцелели мощные и, если глядеть снизу, очень высокие наружные стены с бойницами. Это крыло также спускается основанием в глубь речного ущелья, но уже с другой стороны крутой возвышенности, на которой находится центр развалин. Таким образом, широкое пространство, заключающее эту возвышенность и речную террасу за ней, с трех сторон было защищено стенами крепости, а с четвертой — излучиной реки.

Камни стен прочно сцементированы. Развалины покрыты лишайниками и мхами. Сквозь нагромождение камней проросли многосотлетние тисы, самшиты, буки. Громадные деревья растут и на стенах крепости, глубоко пустив в них узловатые корни. Вокруг непролазная чаща самшита и лавровишни. Все это переплетено цепкими лианами.

Облазив и осмотрев развалины крепости, я по крутой и скользкой тропе спускаюсь к реке Хосте.

По обеим сторонам течения реки, сжатой скалами и очень узкой в этом месте, вздымаются колоссальные известняковые стены, совершенно отвесные. Их причудливые изломы и необычные краски роняют на воду отражения сказочной красоты.

Река до этих теснин мчится бурно, а здесь у левого берега, где очень глубоко, течет незаметно для глаза, почти стоит. В этих глубоких и спокойных местах вода мыльно-голубого цвета, а на отмелях правого берега она желто-зеленая и очень прозрачная. Из воды беспрестанно выбрасывается, сверкая и переливаясь на солнце живой ртутью и золотом, рыбья мелочь. Замедленное течение кружит водоросли и мхи. На сотню-другую метров ниже река снова, шумя и пенясь, скатывается через пороги стремительной быстриной. Тут очень много галечных отмелей. По ним можно переходить вброд с берега на берег. Нужно только при этом опасаться глубоких подводных ям.

В реке Хосте и во впадающих в нее ручьях водятся пресноводные крабы. Они невелики и голубовато-белой окраской очень похожи на усыпающую дно известняковую гальку. Они так хорошо приспособились к окружающей среде, что их почти невозможно отличить от настоящей гальки, и только, если крабов потревожить, ожившие «камни» вдруг начинают быстро убегать вкось.

Над двухцветным течением реки — голубым у левого берега и зелено-желтым у правого — дрожит полупрозрачная завеса водяных паров. От этого общий тон освещения в глубине ущелья — мягко-приглушенный, стирающий резкость очертаний и красок. Но зато вверху все необычайно ярко: пронзительная зелень омытых дождями листьев и мхов и слепящая белизна обрывистых, уходящих в недосягаемую высоту известняковых стен.

В почти неподвижной воде глубоких затонов внизу отражаются нежнорозоватые, голубые и желтые с белым оттенком известняки крутых каньонов реки и тончайший узор ветвей и листьев. Эти отражения так легки и неясно-туманны, как след дыхания на стекле.

Отсюда я снова поднимаюсь вверх, к Ахунской тропе, и иду по ней разыскивать еще раз загадочную Стецову поляну.

Я слышал, что в самшитниках при удаче можно встретить красивого синего жука очень больших размеров. Поэтому я все время внимательно приглядываюсь к деревьям самшита по сторонам троны, к каждому сухому листку под ним. От непрерывного напряжения в обычном здесь сумеречном освещении в глазах начинает рябить, а знаменитого жука нет как нет. Я махнул рукой и остановился. Больше никаких жуков! Свертываю папиросу, и вдруг мой взгляд совершенно непроизвольно упал на что-то еще для меня не ясное, находящееся на тропе у самых моих ног. Это «что-то» — странное сочетание синего полуовала и какой-то круглой шишки в черных и белых полосках. Не сразу до сознания дошло: да ведь это тот самый жук!

Наклонившись, я вижу огромную блестящую жужелицу — процерус кауказикус, великолепного сине-стального цвета, уткнувшуюся головой в раструб большой улитки. Когда я вытаскивал жужелицу из ее убежища, мне сначала подумалось, что она со страху пыталась спрятаться в раковине. Но оказалось, что синяя жужелица доедала слизистую мякоть улитки: хрупкая раковина служила ей кастрюлей.

Зазевавшаяся любительница устриц была немедленно водворена вместе с жертвой в футляр бинокля. Так просто и совсем неожиданно в мои руки попала эта довольно редкая находка.

Я подошел к тому роковому повороту, где сбился на днях с главной тропы. Мне объяснили, что она ведет прямо на Стецову поляну, и удивлялись, как я мог взять в сторону и заблудиться.

Внимательно осматриваюсь. Заросли, куда упирается главная тропа, дики и непроглядны: никакого намека на проход. Наоборот, звериная тропа, уводящая вниз, так и соблазняет своей проторенностью. Но раз говорят, что надо идти прямо, — иду, правильнее выразиться, пробираюсь через цепкие кусты, временами лезу, сгибаясь в три погибели, скачу с камня на камень через ручьи, промачиваю ноги в болотцах — уж кажется, вот где настоящая звериная тропа! — и, наконец, к своему удивлению, действительно выхожу на широкое светлое место.

Догадываюсь, что это и есть Стецова поляна, догадываться приходится потому, что сначала я не вижу и подобия поляны. Закрывая горизонт, передо мной поднимается стена крапивы выше человеческого роста.

Заросли сорняков во всех направлениях исхожены дикими козами, кабанами, медведями. Об этом свидетельствуют широкие полосы поваленных животными стеблей. Звериное население рощи привыкло ходить сюда за фруктами: над сорняками, в низине справа и слева, на пологом холме, кудрявятся зеленые верхушки слив, груш и грецкого ореха.

В правом углу поляны над травой возвышаются живописные полуразвалины двухэтажного дома. От верхнего этажа остались одни стропила.

В этом доме, похожем на мельницу из «Русалки», в прошлом году провела не одну ночь жена наблюдателя, мобилизованного в армию. Тут неподалеку ею была посеяна кукуруза. Чтобы сохранить ее от медведей, она протянула в помещение, где ночевала, веревку, к другому концу которой была подвязана деревянная колотушка, опущенная в ведро. Ведро с колотушкой было подвешено к столбу, вбитому среди кукурузы.

Женщина время от времени просыпалась, дергала веревку, колотушка била о ведро, жесть гремела, и ни один медведь не отважился благодаря этому хитрому приспособлению полакомиться кукурузой. Возвращаюсь по тропе через тисовую площадку. Вечером тисовый лес как-то по-особенному могуч и торжественно спокоен.

Золотые пятна теплого солнца сеются сквозь листву тисов и лавровишни, сверкают на коричневом лаке продолговато-овальных листьев. Заиграл на флейте и зазвенел стеклянными бубенчиками певчий дрозд. Кукует кукушка. Нежно переливается и, дрожа, замирает в отдалении трель, выбиваемая дятлом о сухой сук. Высоко над вершинами гор, там, где море, парит орлан.

Я присаживаюсь на кривые корни старого бука и дышу полной грудью сладкими ароматами вянущих трав, разогретой земли и древесных смол.

Не знаю, сколько прошло времени. Вдруг в ближних зарослях пробежал шорох, и в десятке шагов передо мной через тропу цепочкой один за другим промчались по охотничьему следу четыре шакала, опустив носы к земле и насторожив острые уши. Они мгновенно исчезли, как серые тени.

Прощаюсь с великанами-тисами. Мох на их ветвях как будто стал еще гуще и длиннее. Еще злее впиваются толстые лианы в чешуйчатую кору дуплистых стволов. Иссиня-черные вершины неподвижны и молчаливо-загадочны.

В лесу удивительно свежо и тихо. Вечерние голоса птиц только подчеркивают эту хрустальную тишину.

Я ухожу, и в последнюю секунду глаз ловит, как веселый зеленый паучок плывет в воздухе на совсем золотой паутинке.

Хоста, 14 июня

Хостииская роща невелика — около двухсот тридцати гектаров. Но в ее густой зелени, в известняковых пещерах, провалах, гротах и дуплистых деревьях укрываются от палящего солнца летом и от холодов зимой тысячи живых существ.

Недалеко от древней крепости, на правом берегу Хосты, высоко в белых скалах есть узкая, глубоко уходящая в толщу известняка пещера. Уже при входе в нее слышен странный неумолкающий шум: кажется, что это долетает смягченный расстоянием гул реки, мчащейся на дне пропасти. Но зажжен факел, и глаза сначала с трудом, а потом все яснее начинают различать какие-то темные наросты на потолке и стенах пещеры. Факел разгорается ярче, и тогда видно, что это огромные гроздья летучих мышей, висящие повсюду.

Яркий свет беспокоит летучих мышей. Гроздья все сильнее и сильнее шевелятся, распадаются. Тысячи встревоженных летучих мышей слепо мечутся вдоль потолка и стен пещеры, вылетают из нее и вновь возвращаются. При этом они производят непрестанный шум.

Действительных размеров пещеры никто точно не знает.

В этой пещере еще до создания заповедника убили залегшего на зимнюю спячку двенадцатипудового медведя. Ее поэтому прозвали Медвежьей.

Не только в пещерах скалы, по и в известняковых провалах живут тысячи летучих мышей. Выходное отверстие одного из таких провалов находится в самом начале Ахунской тропы, за первым мостом.

Живет в роще и остромордый поджарый кавказский барсук. Он спит весь день, в глубине подземного жилья и выходит на добычу только с наступлением темноты.

Есть куницы, выдры, лисицы, дикие коты, и даже, говорят, этой зимой появилась рысь.

Дикие козы встречаются очень часто. В отдаленных местах рощи, в болодцах-мочагах видны следы и купалки диких кабанов, а и дубняках их порои: взброшенная полулуниями земля и сухая листва.

Каждую весну, в апреле в тисово-самшитовую рощу приходит медведица с медвежонком. Все же для медведей здесь нет простора. Интерес их к роще усиливается только во время созревания ягод лавровишни, буковых плодов и фруктов. Тогда медведи-самцы спускаются сюда с окружающих гор. То же бывает зимой, потому что в известняковых скалах рощи много подходящих для лежки пещер, и охота здесь запрещена.

Самые любопытные дикие животные Хостинской рощи — шакалы.

Их пронзительный вой, похожий одновременно на смех и плач, в предненастные вечера слышится по всему побережью. Всю ночь, не зная отдыха, они то трудятся на морском берегу над выброшенными на отмели дарами моря, то шарят по дворам, охотясь на домашнюю птицу.

Шакал очень осторожный и хитрый зверь, и его почти невозможно увидеть. Он труслив, но нахален. С наступлением темноты всюду чувствуется здесь его близкое присутствие.

У шакалов есть «обычай»: если завоет один, то другие, где бы они ни были, ему обязательно отвечают. Забавный случай в этом смысле произошел с одним здешним старожилом. Зимним вечером он ужинал со своей семьей. Как раз в это время где-то в горах завыли и заскулили шакалы. Тотчас же, к великому изумлению ужинавших, под полом комнаты раздался такой громкий и отчаянный вой, что маленькие дети перепугались и заплакали.

Оказывается, шакал проник в отверстие под крыльцом и залез дальше под пол, в поисках кухонных остатков. Несмотря на щекотливость своего положения, он немедленно ответил, строго соблюдая обычай, на призывный вой своих приятелей. Хозяин дома выбежал с ружьем во двор, но нарушителя покоя и след простыл.

Шакалов ловят так: к ветке дерева, на высоте двух с половиной метров, подвешивают какую-нибудь небольшую птицу и под приманкой закапывают капкан. Только привязывать приваду нужно не веревкой или проволокой, а веткой же. Если зверь прыгнет, чтобы схватить птицу, то непременно опустится передними лапами в капкан.

Шакала, говорят старики, лишь в редких случаях можно подкараулить на ружейный выстрел, когда он бежит на охотника против солнца, на закате, по самому хребтику. Он тогда, как слепой, ничего не видит. А как только взойдет солнце, тут уж он не попадется.

Окрестности Хосты и Сочи таят много интересного и еще хорошо не разведанного.

Близ реки Кудепсте есть больший сталактитовая пещера.

К ней надо идти от Хосты по Воронцовской дороге, через Белые Скалы и колхоз «Хлебороб», до известняковой скалы, нависшей над рекой Кудепсте.

Нужно подняться на вершину скалы и опуститься по очень крутой и опасной тропе, цепляясь за деревья и камни, на площадку под скалой, почти у самой воды. Тут будет видна узкая темная щель. В нее можно пройти только согнувшись, по одному, гуськом. С собой обязательно следует брать фонари. Сначала путь идет метров тридцать этим коридором. Затем открывается обширная зала с многосводчатым потолком. Высота ее доходит до десяти метров. Здесь видны ряды известняковых колонн больше метра в поперечнике. Колонны и оводы необычайно причудливых очертаний, и все это при свете фонарей или факелов сказочно сверкает то бронзой, то серебром.

Местами на полу встречается грязь, и слышно, что где-то струится вода.

Из первого зала естественные ходы ведут вверх и вниз и в стороны, в другие пещеры.

На левом берегу Хосты против развалин крепости из-под огромной скалы, поросшей лишайниками, мхом и самшитом, вырывается подземная река. Ее струя, шириной в несколько метров, бьет с чрезвычайным напором поперек течения Хосты, как бы стремясь вверх. Вода подземной реки светлее воды в Хосте и такая холодная, что по сравнению с ней вода реки Хосты кажется подогретой. Начиная от этого места, река Хоста становится в два раза полноводнее.

Такое странное, на первый взгляд, явление природы объясняется просто. Всюду, где есть под поверхностью земли растворимые породы, вода просачивается сквозь них в глубину. Таи образуются здесь настоящие подземные реки и озера.

Между Западной поляной и крепостью реку Хосту сжимают почти вплотную сблизившиеся известняковые массивы, и она кипит и бурлит в теснине водопадом. Еще ниже течение преграждает гряда утесов, оставляя лишь узкую щель, куда, пенясь и гремя новый водопадом, стремительно скатывается река. Между первой тесниной — Чертовыми Воротами — и нижней грядой скалистых порогов Хоста достигает чрезвычайно большой глубины. Тут держится лосось.

Хоста — Гузерипль, 15–20 июня

Я выехал ночью из Хосты поездом Тбилиси — Ростов на Хаджох.

Из ночных путевых картин надолго врезались в память сквозные силуэты развалин героического Туапсе.

Высадился в Белореченской в проливной дождь. Тут, в предгорьях, дожди уже полтора месяца не прекращаются ни на один день.

Пересев на местный поезд, через три часа я уже был на станции Хаджах.

Переночевав в Хаджохе в доме заповедника, я утром выехал на подводе через станицу Даховскую в селение Хамышки. В Хамышках снова ночевка, и, наконец, подвода, запряженная парой лошадей, громыхая по камням, корням и бревнам деревянного настила, то взбираясь на крутые подъемы, то окатываясь вниз, в глубокие, полные воды выбоины, увозит нас все дальше в горы, в центр заповедника — Гузерипль.

Дорога идет между отвесными скалами и обрывистым берегом реки Белой.

Река далеко внизу, на дне глубокого ущелья, гремит и хлещет клочьями пепельно-жемчужной пены, сжатая в узкой теснине и прегражденная сотнями порогов.

Горы поросли буками и грабами.

За кордоном Лагерная, над самым обрывом реки, в Сорокодумовой балке, теперь переименованной в балку Андреева, белеет памятная доска. Текст ее немногословен: «Здесь в 1942 году при обороне Кавказа пал смертью храбрых герой-партизан тов. Андреев. Могила его находится в Хамышках. Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины!»

Дальше, в полутора километрах от Гузерипля, в урочище Рыбалкина обвала, к дереву над грохочущей и пенящейся рекой прибита другая памятная доска. На этом месте 19 августа 1942 года бойцами роты старшего лейтенанта Ф. А. Шип был наголову разбит и отброшен враг, рвавшийся по теснине каменного коридора к Гузериплю и Белореченскому перевалу.

Мост через Малчепу сожжен во время войны. Шаткий временный настил не выдерживает слишком большой тяжести. Приходится отпрячь лошадей и перевести их на другую сторону реки, затем мы вместе с ездовым перетаскиваем подводу. Лошади снова впряжены, и через несколько минут все под тем же бесконечным дождем мы въезжаем во двор центральной усадьбы заповедника.

Подвода остановилась у кладовой. Из жилого помещения вышла молодая миловидная женщина с румяным лицом и живыми глазами, отперла двери кладовой, и ездовой стал сдавать привезенный попутно с нами груз.

Я вошел вслед за ездовым и попросил у кладовщицы разрешения временно оставить здесь рюкзак и плащпалатку.

Мы познакомились.

— Моя фамилия Бондарева, Раиса Дмитриевна, — назвалась кладовщица. — А вас я знаю: это ваша книга? — и она назвала мою книгу о Кавказском заповеднике, изданную до войны. — Вы знаете, что старик Бугаенко, тот, что описан в вашей книге, расстрелян фашистами в Сахрае как партизан? Ему было девяносто шесть лет. Он мой дедушка, отец моей матери. Гитлеровцы весь Сахрай сожгли дотла, кого не расстреляли — выселили с детьми.

Вскоре я сидел в маленькой чистой комнате за накрытым столом и беседовал с Алексеем Тимофеевичем Бондаревым, мужем миловидной кладовщицы. Алексей Тимофеевич служил на Черноморском флоте и после демобилизации снова стал рабочим заповедника.

Шатен, лет двадцати пяти — тридцати, среднего роста, худощавый, но мускулистый, он до сих пор сохранил на своем лице крепкий черноморский загар. Из-под темных бровей, несколько скошенных кверху, внимательно смотрят серые глаза, в то время как хорошо очерченные губы мягко и застенчиво улыбаются. Общее выражение умного и решительного лица, морщинка между бровей и короткий, суховатый, чуть вздернутый нос говорят о характере и силе. Есть такой тип русских людей: детская улыбка, тихие и словно бы робкие движения, — думаешь, красная девица, — и не догадаться, какая скрыта в нем страшная сила, а только задень — и будет обидчику худо.

Алексей Тимофеевич был на фронте с июня 1941 года. Служил старшиной-сигнальщиком, был в береговой обороне, в разведке воздушного наблюдения, ловил вражеские самолеты и подводные лодки. Когда немцы подошли к Новороссийску, вел разведку на суше, добывал «языков». На катерах-тральщиках расчищал фарватер и, прорываясь сквозь минные заграждения и адскую бомбежку с воздуха, подвозил боеприпасы на знаменитую Малую землю. Контужен взрывом авиабомбы. Несколько раз награжден.

После эвакуации Новороссийска он попал с частью в Геленджик. Здесь в брошенном санатории «Голубая бухта» на Тонком мысу расположилась его часть. Роясь в библиотеке санатория, он нашел мою книгу о заповеднике.

Бондарев рассказывает:

— Ребята узнали, что я захватил с собой эту книгу, и спрашивают: «Почему именно ее?» — «Она о моих родных местах и близких людях».

Раиса Дмитриевна, как и муж ее, была всю войну в армии. Она зенитчица, сержант, награждена двумя медалями и значком «Отличный артиллерист».

…Идя на отведенную мне квартиру, и и здесь, как и в Красной Поляне, отмечаю, что печать войны еще лежит на всем облике усадьбы заповедника. Дома старого Гузерипля совсем утонули в разросшейся за военные годы густой молодой зелени.

Все новые постройки на широкой поляне, засаженной фруктовыми деревьями, кукурузой и картофелем, сохранились. Но они потемнели от дождей и времени, а деревянные переходы от дома к дому полуистлели, и в щели между досок, лежащих прямо на земле, брызжет вода: поляна болотистая. В палисадниках вокруг домов, где нет огородов и цветников, снова поднимается высокая трава. Во многих местах у самых домов и сараев видны свежие волчьи следы.

Гузерипль, 21 июня

Поляну обступили со всех сторон черные тяжелые горы, окутанные до подножья клубящимися свинцово-синими тучами. Густой туман медленно растекается по ущельям. Похоже, что опять будет ненастная погода.

Все же я решил ехать за тридцать километров в горы, на Кишу, и дальше — в зубровый парк на Темной поляне.

Со мной отправляется радист, он же и фотограф, партизан Отечественной войны из Тульского отряда № 2, Иван Яковлевич Виляховский. Будем наблюдать и фотографировать зубро-бизонов, хотя нас и предупреждают, что это опасно и вообще вряд ли удастся: зубро-бизоны только что выпущены на волю, и у них маленькие телята. Они настолько возбуждены и воинственно настроены, что может повториться неприятность, происшедшая с заведующим зубровым парком Заславским, когда зубро-бизоны чуть не убили его.

Закончив недолгие сборы, мы идем на старый Гузерипль, где нас уже ждут лошади: два маленьких монгольских маштака светлоглинистого цвета — Каштанчик и Буланчик, похожие друг на друга, как близнецы.

К нам подходит заведующий хозяйством и говорит, указывая на волчьи следы внушительных размеров:

— Волки за войну совсем обнаглели. Их развелось множество и бродят они, где хотят. Вот посмотрите, они толклись всю ночь у этого сарая: тут у нас два вола. До них волки не добрались, но зато съели кожаные ремени на дышле брички.

…На самом выезде с поляны Гузерипль при дороге видна деревянная решетчатая ограда, обсаженная молодыми деревцами; в ограде пять небольших холмиков в изумрудной зелени травы и в цветах. Дорожки между холмиками посыпаны белым гравием. В центре ограды — пирамидальный памятник со звездой. Надпись на металлической доске гласит:

«Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины!

Здесь погребены герои Великой Отечественной войны: три бойца роты лейтенанта тов. Шип Ф. А., павших смертью храбрых при обороне Кавказа в бою 19 августа 1942 года на подступах к п. Гузерипль, где фашистские захватчики были наголову разбиты и отброшены; политрук роты старший сержант тов. Зиновьев, пулеметчик младший сержант тов. Габов, красноармеец (фамилия не установлена); два сталинских сокола-военные летчики: дважды орденоносец лейтенант тов. Шульгин Леонид Александрович и техник лейтенант тов. Бирюков Василий Ильич, погибшие 18 февраля 1943 года в урочище Горелое при выполнении боевого задания».

Ограда и светлая зелень молодых посадок, цветы, на могилах и все следы неусыпной заботы свидетельствуют, что память о защитниках этого уголка нашей родины прочна в сердцах жителей Гузерипля…

…Мы продвигаемся не очень быстро по залитому дождями каменному карнизу над Белой. В глубоком ущелье под нами поднявшаяся за ночь вода скачет через порога, и грозный гул реки наполняет воздух.

Мой спутник одет в синий альпинистский комбинезон, шляпа военного образца заброшена на резинке за плечи. У пояса — кривой и узкий кинжал.

У Ивана Яковлевича смуглое нервное лицо, нос с небольшой горбинкой, энергично сжатые губы, серые пристальные глаза. Над крутым открытым лбом слегка вьются почти черные волосы.

Посадка его в седле очень свободна: видна партизанская выучка. И ходит Иван Яковлевич, когда мы принуждены спешиваться, с особой легкостью и плавностью. А ведь в гражданскую войну он потерял половину правой ступни. Это, однако, не мешает ему подниматься высоко в горы.

В один из таких недавних своих горных походов Иван Яковлевич наткнулся на труднодоступном хребте Абаго на следы давних воздушных боев.

В траве и в камнях на пространстве в несколько километров были разбросаны части разбившегося самолета. Иван Яковлевич обнаружил крыло «Хейнкеля-111». Оно лежало у подножья гигантской скалы, в которую со страшной силой ночью или в туман врезался вражеский самолет, разлетевшись в куски. Придавленные крылом, белели четыре скелета летчиков с неразвернувшимися парашютами за плечами. Плоскость крыла накрыла их, как гробовая доска. На полуистлевших остатках одного из мундиров еще можно было различить четыре серебряных кондора и длинную планку орденских ленточек, Здесь же валялись пушка, пулеметы, патроны.

У балки Андреева Иван Яковлевич сходит с коня и, глядя вниз в заросшую грабами и буками, загроможденную ветровалом каменистую кручу, произносит:

— В этом бою немцы были разбиты. Они уже показали спину. Тогда партизан Андреев бросился за ними, чтобы захватить автомат подстреленного им фашиста. В этот момент его настигла пуля гитлеровского снайпера.

…Просторный двухэтажный дом кордона Лагерная сожжен фашистами. Теперь наблюдатели временно помещаются в части сарая, переделанной под жилье. Сожжен и мост через Белую. Ведя лошадей в поводу, мы по одному переходим на другую сторону по шатающимся доскам времянки. Такая же ненадежная времянка переброшена и через Кишу рядом с обугленными остатками старого моста.

Взбираемся выше и выше в горы. Размытая и то там, то здесь оползающая тропа крутыми зигзагами лепится вдоль отвесного правого берега Киши.

Река вся в мыльной пене и крутящихся воронках стремительно скатывается навстречу. Местами, когда глянешь в бездонную пропасть, Киша кажется извилистой белой ниткой, но нитка эта грохочет.

Впереди на тропе между серебристыми стволами показалась всадница — небольшого роста женщина на длинноногом черном коне черкесской породы. Она была в обычном для работников заповедника туристском комбинезоне защитного цвета и мужских ботинках. Из-под белой косынки с повязанными на затылке концами выбивались рыжевато-золотистые прядки, на слегка вздернутом и чуть пухловатом небольшом носу поблескивали стекла пенсне. Всадница ехала с задумчивым безмятежно-домашним видом.

Походка коня была спокойно-небрежная, размашистая и в то же время неторопливая.

— Привет, Лидия Васильевна! — здоровается Виляховский с белокурой всадницей. — Вы прямо из зубрового парка сегодня?

— Да, прямо оттуда, без заезда на Кишу..

— Жаль, что так случилось, и мы разминулись: хотели вместе с вами поглядеть на зубро-бизонов и пофотографировать. Вот если бы вы могли вернуться с нами…

Иван Яковлевич знакомит нас:

— Лидия Васильевна Крайнева — научный сотрудник зоологического сектора и хозяйка зубро-бизонов. А это наш гость: пишет о заповеднике.

Лидия Васильевна, немного подумав и сморщив брови, решает просто:

— Ну что ж! Пожалуй, дня два могу еще пробыть с вами в зубровом парке, но не больше. Поехали! Только нам надо сегодня же попасть прямо на Сулимину поляну. Ночевать на Кише не будем. Хотя дорога к Сулиминой очень плохая, я думаю, доберемся еще засветло.

Лидия Васильевна повернула своего Ворона, и высокий конь неторопливо зашагал впереди нас по взмокшей и скользкой тропе.

В течение дня Лидия Васильевна сделала почти весь путь к Гузериплю, и теперь ей, таща нас на буксире, надо без передышки совершать его в обратном порядке — не меньше сорока километров в один день, да по этой тропе, которая, по словам Крайневой, дальше, к концу, становится еще хуже.

Дорога с каждым шагом действительно становится все тяжелее.

Мой монгольский конь Каштанчик на опасном спуске дважды подряд поскользнулся и грохнулся с размаху мордой о землю, высоко взбросив круп. Если бы я все время не был начеку и двумя быстрыми и сильными рывками повода не поднял коня, то, безусловно, очутился бы в реке вместе с ним.

Каштанчик был так напуган после этого случая, что на протяжении остального пути при виде самого невинного спуска мгновенно покрывался потом, дрожал и ни за что не хотел сдвинуться с места, пока я не слезал и не тянул его за повод.

Когда я осмотрел Каштанчика на кордоне, — в лесу было слишком пасмурно, — оказалось, что лоб, левый глаз и морда его залеплены сплошной корой присохшей глины, будто на коня была надета маска: в момент падения он буквально стал на голову.

Наконец, миновав хребет Дудугуш, нависший над Кишей черно-синей громадой, мы спускаемся к просторной ровной поляне Терновой. До войны на ней зеленели поля картофеля и свеклы, зрели под щедрым солнцем полосатые арбузы. В веселом белом домике на кудрявой опушке леса жил тогда с семьей Михаил Сафонович Пономаренко — он был влюблен в свою веселую солнечную поляну. Богатые плоды человеческого труда привлекали на нее многочисленных кабанов и оленей. Дикие козы играли здесь по утрам под защитой человека, а черные, как монахи, большие во́роны, бродили по поляне, то выбирая дождевых червей из дымящейся сизым паром свежевспаханной жирной земли, то со звонким стуком долбя упругую корку арбузов на бахче.

А сейчас домик огородника сожжен, и на месте его стоит плетеный из хвороста шалаш. Там, где прежде были огороды и бахчи, высится крапива: в ее чаще свободно скрывается всадник на лошади. Поляна заросла буйной травой и огромными лопухами. Не видно и оленей. Улетели вороны: им тут больше нечего делать.

Только широкие полосы примятой травы и черные лысины покопов и лежек говорят о том, что не изменили поляне одни дикие кабаны.

А все-таки Терновая поляна хороша и теперь и мила моему сердцу в этих, еще не залеченных ранах войны: широка она, зелена и светла, несмотря на низкие тучи в ненастном небе. И я знаю: снова сюда вернется прежнее цветение и кипение жизни, и, словно отвечая на мои мысли, горячее золото солнца хлынуло в голубые разрывы между пепельными клубами и дымными веретенами облаков, обрызгало живыми огнями мокрые высокие сорняки, и сразу они перестали казаться одичалыми и враждебными. Запели птицы, и с особенной мелодичной выразительностью и нежной силой раздается в кустах стеклянное звенение, и соловьиное бульканье, и тёхающий переливчатый свист певчего дрозда.

Снова спуск, на этот раз уже последний, и мы едем по обширной речной террасе, поросшей ольхой. Гигантский папоротник — страусово перо — заполняет все пространство между деревьями. Он необычайно густ и высок — по плечо всаднику, и завившиеся спиралью на концах огромные вырезные его листья-вайи, как опахала, развернулись в воздухе. Эти пышные заросли напоминают леса древовидных папоротников какой-то-давно исчезнувшей геологической эпохи…

Впереди — кордон Киша. Здание зоологической лаборатории, где я когда-то провел не одну ночь в окружении звериных черепов, смотревших на меня темными глазницами с полок застекленных шкафов, пусто, и окна заколочены досками. Оленьих рогов над главным входом нет. На Кише в 1942 году побывали фашисты. Двести конных полицаев под командой офицеров налетели на кордон с Сахрая. Хотя они были вскоре же прогнаны партизанами и больше не смели совать сюда носа, однако, они разрушили и изгадили все, что только успели.

Отдохнув с час у заведующего зубровым парком Бориса Артамоновича Заславского и подкормив лошадей, трогаемся с кордона в дальнейший путь на Сулимину поляну.

Мы поднимаемся к ней через другие поляны, как с этажа на этаж. Я бывал здесь до войны, и, однако, не узнаю окружающего пейзажа. Раньше в горы вилась узкая, местами едва приметная каменистая тропа, а сейчас мы едем по изрытой колеями и глубокими ухабами, замешанной непролазной грязью, широко раскатанной дороге. Вязкая грязь, налитые водой выбоины и ямы, переплетающиеся повсюду, обнаженные от почвы, скользкие корни делают дорогу для лошадей чрезвычайно трудной, особенно на подъемах, очень крутых, и длинных.

Буланчик, на котором сидит Виляховский, четыре раза ложился под ним, предварительно искоса посмотрев на него и осторожно поджав ноги, так, чтобы не сбросить всадника в месиво грязи и самому не слишком измараться в ней. И всякий раз Иван Яковлевич вынужден сходить в глубокую жижу и вести хитроумного Буланчика на поводу.

Только поляна Венгерская, вся в светлой кудрявой зелени фруктовых деревьев, среди которой видны похожие на большие вороньи гнезда медвежьи заломы, сохранила знакомые черты.

Остальных полян не узнать. На длинном и круто восходящем подъеме Ломтевой поляны стоят побуревшие от дождей стога сена для зубрового парка. Внизу косого склона поляны Яминой, где раньше бродили, вспахивая землю длинными рылами, гурты диких свиней, зеленеют посевы турнепса, свеклы и картофеля — подкормка зубро-бизонов. За огородами — скотный двор и ограда, через ворота которой мы въезжаем уже при свете встающей луны на Сулимину поляну, вернее на то место, где она была, потому что перед собой мы видим дом, сараи, базы и снова ограду и огороды, но прежней лесной высокогорной поляны уже нет.

Все эти изменения, в отличие от того, что случилось с Терновой поляной, я принимаю как неизбежные и оправданные. Ведь они тесно связаны с восстановлением в заповеднике уже исчезнувшего гигантского жителя здешних гор и лесов — кавказского зубра. Чистокровную зубровую породу можно вывести, только переселив сюда зубро-бизонов и приспособив их к новым условиям жизни.

А пока зубро-бизоны к ним привыкнут и дадут уже «туземные», прочно стоящие на собственных ногах поколения, этим огромным младенцам природы нужна человеческая неусыпная помощь и забота. Их надо зимой держать в защищенном огороженном месте, кормить скошенным на полянах сеном, картофелем, свеклой и турнепсом, посеянными рукой человека на тех же полянах. Телят зубро-бизонов поят коровьим молоком, и поэтому здесь находится целое стадо коров. Отруби, соль и другие дополнительные корма для зубро-бизонов подвозят снизу, из Сахрая, через кордон.

Вот почему высокогорные, еще недавно «дикие» лесные поляны превращены в огороды и сенокосы, перегорожены частоколами, застроены базами и «родильными станками» — дощатыми сараями, где происходит отел зубриц. Вот почему каменистая и узкая горная тропа превратилась в широкую раскатанную дорогу.

Впервые в мире в обществе советском, социалистическом человек подходит к природе как умный, заботливый хозяин, друг и творец.

Советский человек взлелеял прекрасную творческую мечту: вызвать к новой жизни то, что казалось навсегда погибшим, возвратить зеленым лесам и синим горам Кавказа живое выражение всей их мощной красоты — зубра.

Это смелое творческое дело было начато еще до войны. Люди заповедника — от ученого до рядового рабочего — продолжали это дело в кольце вражеского окружения и, не щадя своей жизни, отстояли первые его плоды. Фашистские мракобесы трижды пытались разбомбить с воздуха зубро-бизонов. Гитлеровцы в Хамышках и Даховской показывали заснятые с самолетов фотографии этих бомбежек, похваляясь, что зубро-бизонам «капут».

Части Красной Армии и партизанские отряды защитили заповедные горы. Им помогали работники заповедника, — строя дзоты, неся охрану, ходя в разведку по тылам врага. Они угоняли зубро-бизонов из-под бомбовых разрывов в горные дебри. Только два или три зубро-бизона случайно погибли за все время войны.

В заповеднике этим летом пасется на поляне Темной зубро-бизонье стадо в семнадцать голов.

Так осуществляется творческая мечта.

Зубровый парк, 22 июня

Утром мы отправились в поход. Нас пятеро: Лидия Васильевна, Виляховекий, старший наблюдатель зубрового парка Павел Борисович Кондратов, наблюдатель Федор Емельянович Бурдо и я.

Все, кроме меня, идут пешком. Я еду на Вороне, потому что сегодня, к своему недоумению, впервые в этих местах испытываю довольно неприятный приступ горной болезни: звенит в ушах, сердце как будто хочет, повернувшись острием, проткнуть трудную клетку, к горлу подступает тошнота.

Виляховский в синем альпинистском комбинезоне, с двумя фотоаппаратами через плечо и биноклем в руках идет впереди, за ним мелькает белая косынка Лидии Васильевны. Наблюдатели замыкают «колонну». Кондратов — кряжистый, средних лет блондин, сероглазый, с твердым, несколько тяжеловатым в нижней части лицом. Бурдо примерно того же возраста, что и Кондрашов. У него черные волосы и усы и шафранно-желтое длинное узкое лицо. На ходу он сутулится.

Оба наблюдателя одеты в куртки и брюки из прорезиненного серебристого материала. За плечами у них — трофейные немецкие винтовки и в руках по две длинных палки, назначение которых я узнал только потом.

Сулимина поляна, где зимуют зубро-бизоны, расположена на высоте 1400 метров над уровнем моря. Она окружена частым осинником с беспрестанно дрожащими на легком ветру мелкими листьями. В осинник вкраплены белоствольные стройные березы.

Среди поляны выстроены два новых дома и два овощехранилища. Зимний загон для зубров расположен тут же, у самого жилья. Это ограда метров девятьсот с каждой стороны. Внутри загона находится два сарая дли зубро-бизонов, так называемые «родильные станки», и два база — небольшие загородки, куда отделяют от остального стада маток с телятами на некоторое время после отела.

Сулимину поляну отовсюду обступили высокие горы — Пшекиш, Тыбга, Джемарук и Бамбак. На трех последних горах белеют, сверкая под ярким утренним солнцем, снежные шапки.

Мы пересекаем зимний загон и выходим в ворота ограды на поляну Широкую.

На этой высоте еще не кончилась весна. Белым цветом осыпан боярышник. В густых росистых травах нежно голубеют крупные колокольчики.

Просторный, обрамленный светлозелеными лиственными и черно-синими хвойными лесами откос поляны Широкой уходит круто вниз — к югу.

На верхней, северной, части поляны широкой темнохвойным гребнем встали сосняки. На востоке, где ниже и солнечнее, ярко выделяется на коричнево-черном фоне гор светлая зелень буков, грабов и диких фруктовых деревьев. Сюда осенью, в период созревания плодов, собираются зубро-бизоны, олени, кабаны и медведи. На Широкой находятся основные сенокосы для зубро-бизонов и картофельные поля.

С этой поляны видны те же хребты, что и с Сулиминой, но к ним присоединяется кудрявый Лохмач и еще дальше Уруштен. На востоке, в стороне Темной поляны, над пихтовыми и сосновыми лесами врезываются в небо серо-голубая пирамида горы Слесарни и куполообразная вершина Афонки.

На Широкой я оставляю Ворона: зубро-бизоны не терпят лошадей. Широкую сменяют несколько круглых полян, которые все вместе называются Жернова. Эти поляны разбросаны среди осинников, буков и грабов. Сюда тропа идет мимо завалившегося балагана и посадок картофеля и свеклы.

У чернеющих в траве развалин балагана видны свежие медвежьи следы; здесь вчера днем один из наблюдателей наткнулся на большого бурого медведя.

На Жерновах для зубро-бизонов построены сарай, родильные помещения и два база.

В широком загоне пасется зубрица Зорька. Ее отделили от стада, так как она накануне отела (Зорька еще ни разу не телилась). Крупное, горбатое буро-коричневое тело зубрилы медленно движется на светлом фоне травы.

Услышав наши шаги и голоса, зубрица высоко поднимает бородатую голову, пристально всматривается и, увидев людей, приходит в возбуждение. Приблизившись к частоколу, она с угрозой наклоняет рога, и в этот момент Иван Яковлевич ее фотографирует.

Одолев еще один спуск и такой же крутой подъем, мы выходим на поляну Темную.

Темная поляна — новое «зубровое царство» заповедника. Высота ее 1500 метров над уровнем моря и к реке Шише все время снижается. Западная часть ее поросла осинником, в восточной, скалистой части внизу растет пихта, а выше и севернее — сосняк.

Поляна вся в зелени высокой густой травы. Здесь главное летнее и осеннее пастбище зубро-бизонов.

Тень, падающая от горы Слесарни, накрывает почти всю обширную поляну. На гигантских бело-голубых отвесных стенах Слесарни, в купах сосен и лиственных деревьев, в осыпях и на скалах держатся серны.

И сейчас в бинокль отчетливо видна на скале под одинокой сосенкой пасущаяся серна. Она медленно подвигается наискось к группе деревьев, пасясь на ходу. Скрывается среди стволов, снова появляется, вытягивает шею, обгрызая листву на нижних ветках. Вот мелькает на бело-голубом известняке скалы красновато-бурым пятном, неторопливо спускаясь все ниже и ниже. Наконец она совсем исчезает из поля зрения в мелкой поросли сосен.

На влажной земле тропы видны многочисленные глубоко вдавленные следы широких зубро-бизоньих копыт. На склоне, по которому мы идем, чернеют в зелени травы места их лежек: тут зубры катаются и совершенно оголяют почву от травы. На стволах осин тут и там кора содрана узкой и длинной полоской, идущей далеко вверх. Это тоже работа зубро-бизонов.

С вершины склона видны в зарослях густой высокой травы какие-то темные горбатые тела. Через несколько мгновений я различаю головы с короткими рогами и козлиными бородами: это зубро-бизоны.

Сначала я рассмотрел только четырех животных, но затем вижу новых и новых. Вот они зашевелились и оборачиваются на нас. Одна зубрица повернулась к нам всей грудью. Она подняла голову над травой и пристально всматривается. Наблюдатели несут на плечах мешки с подкормкой, и это, очевидно, привлекло ее внимание. Вскоре к ней присоединяются один за другим остальные зубро-бизоны.

Мы спускаемся к истоптанной и изрытой следами зубро-бизонов ровной площадке у ручья, бегущего в путаных зарослях кустов травы. Среди площадки расставлены сбитые из досок и выдолбленные в стволах деревьев длинные и узкие кормушки. Они расположены у подножья нескольких больших осин и в центре площадки так, что научные работники, взобравшись на развилины деревьев, могут спокойно наблюдать зубро-бизонов вплотную. Для лучшей видимости лишние ветви спилены на высоте человеческого роста вверх от развилин.

По совету Лидии Васильевны, я залез на раскидистое дерево над самыми кормушками и, примостив дощечку в развилине, присел, как белка в гнезде, метрах в двух с половиной над землей. На соседней осине устроились Иван Яковлевич и Лидия Васильевна. Наблюдатели забыли ведро на Жерновах, и пока туда сходил за ним Бурдо, Павел Борисович, оставшись один, начал рассыпать отруби по кормушкам.

Вскоре совсем близко от него одна за другой появились четыре зубрицы без телят: Валькирия, Елька, Еруня и Жанка (все зубро-бизоны имеют свои имена). Павел Борисович отпугнул их окриком и взмахом палки. Зубрицы попятились и остановились за ручьем на опушке, внимательно и нетерпеливо следя за его работой. К ним через минуту присоединилась пятая зубрица, довольно мрачного вида, с хитрыми и злыми глазами, с единственным рогом, неправильно растущим вниз, Она была меньше остальных, но, повидимому, гораздо решительнее их. Она начала это доказывать, приближаясь бочком к Павлу Борисовичу, верткая и взъерошенная. Лидия Васильевна при появлении ее окликнула Кондрашова:

— Павел Борисович! Осторожнее: показалась Лира — «гроза морей»!

Павел Борисович все теми же немудрыми средствами — окриком и взмахом длинной палки — отогнал ее на приличное расстояние.

Теперь уже пять зубриц неотрывно следили за каждым его движением. Спустя минуты две они зафыркали, глухо заурчали, и вслед за этим сигналом, продираясь сквозь заросли травы и ивняка, начали подходить остальные зубро-бизоны.

Первыми появились телята, затем — старая зубрица и за ними — годовички. Через некоторое время к ним присоединяется могучий бык Луган с большим лоснящимся горбом.

Горбатые, с косматыми козлиными бородами, с темно-каштановой курчавой шапкой гривы между коротких, но широких и толстых рогов, с шерстью, окрашенной в бурый цвет, переходящий в коричневые тона и черноту, особенно на морде, зубро-бизоны были очень внушительны. Время от времени они отдельными группами пробовали вести наступление на кормушки или взять в обход охраняемые Павлом Борисовичем позиции. Но он был настороже и удачно отбивал эти попытки.

Вернулся Бурдо с ведром. Он стал размешивать отруби, доливая их водой и добавляя в них горстью соль и мел — минеральную примесь к подкормке.

Теперь зубро-бизоны стояли сплошной стеной, выставляя из зарослей рогатые головы и окружив полукольцом площадку. Некоторые из них, выражая нетерпение и недовольство, фыркали и катались по земле. Но вот звонкий стук о корыто и ведро и условный крик известили их, что подкормка готова — можно приступить к завтраку.

Наблюдатели отошли повыше на склон и спрятались в траве с палками в руках.

Зубро-бизоны быстро двинулись к кормушкам и рассыпались по площадке живописными группами. Особенно веселы и оживленны были четыре одномесячных теленка. Они то, задрав короткие хвосты, высоко подпрыгивали в воздух, то сосали матерей и снова играли друг с другом и резво скакали. Тупоносые, горбатые, с взъерошенными и изогнутыми крючком куцеватыми хвостиками, они были уморительно забавны.

Телята держались вплотную к матерям. Когда к той или иной зубрице слишком близко подходил годовичок, то зубрица быстро с угрозой наклоняла к нему рога, фыркала и заставляла его немедленно ретироваться.

Среди зубриц есть одна бесхвостая. Кличка ее Лаура. В прошлом году в августовскую ночь на нее и старую зубрицу Волну напали волки. Лаура была тогда годовалой телкой, и нападение явно велось на нее. Телке удалось спастись стремительным бегством в стадо, но по пути она потеряла хвост, захлестнув его за ствол дерева. Возможно, что этому помог и волк, крепко ухватив зубами хвост зубрицы.

Все стадо пришло в сильное возбуждение. Зубрица Еруня, яростно роя землю рогами, зацепила одним из них за корень и оставила рог в земле (зубро-бизоны вообще легко теряют оболочку рогов). Хвост Лауры и рог Еруни утром были найдены наблюдателем и помогли представить картину ночного нападения волков и неистовство зубро-бизоньего стада.

Постепенно у кормушек собралось пятнадцать зубро-бизонов. Не хватало только Зорьки, которая находилась в загоне, и хозяина стада — Ермыша.

В стаде сейчас два быка — Луган и Ермыш, родившийся уже в Кавказском заповеднике в 1942 году. Третий, старый бык Витязь, прибывший вместе с первыми зубро-бизонами из Аскания-Нова, был убит прошлой осенью за пределами заповедника.

Витязь покинул стадо, не желая примириться с тем, что он был побежден в единоборстве за зубриц молодым быком Ермышом. Уходил имеете с ним и Луган, тоже потерпевший поражение, но скоро вернулся в парк.

С гор подул сильный холодный ветер. Но мне не до него. Слишком уж волнующе интересна эта первая моя встреча с четвероногими гигантами.

Иван Яковлевич беспрерывно нацеливает на них объектив фотоаппарата и щелкает затвором. Лидия Васильевна, не отрывая бинокля от глаз, делает короткие замечания и пояснения.

Когда нужно приблизить зубро-бизонов к объективу фотоаппарата, она с развилины дерева, как с капитанской рубки, подает команду, и наблюдатели, искусно маневрируя и то покрикивая, то ласково уговаривая, подгоняют зубро-бизонов.

Наевшись, зубро-бизоны по одному ушли в кусты, и только две-три коровы продолжали упорно смотреть в пустые кормушки.

Мы возвращаемся обратно в усадьбу зубрового парка.

Показывая на поросший высокой травой склон поляны, где мы на пути к кормушкам видели стадо, Павел Борисович говорит:

— Смотрите, Лидия Васильевна: Ермыш! Вон он пасется.

Волнуя траву и приминая ее широкими полосами, внизу медленно передвигалось огромное бурое тело с мощным коричнево-черным горбатым загривком и лобастой головой, С широко расставленными рогами.

Лидия Васильевна рассказывает мне об этом великолепном зубро-бизоне и обо всем стаде:

…Лидия Васильевна Крайнова окончила биологический факультет Ленинградского университета. Учителем ее был известный эколог доктор биологических наук профессор Кошкаров. В заповеднике она работает научным сотрудником с 1940 года. Вместе с Михаилом Александровичем Заблоцким Лидия Васильевна вела научную работу по акклиматизации зубро-бизонов в Кавказском заповеднике. Заблоцкий был отозван в Центральное управление по заповедникам при Совете Министров РСФСР, и Лидия Васильевна сейчас самостоятельно ведет наблюдение над зубро-бизонами.

Когда фашисты захватили Даховекую, Хамышки и Сахрай, она много сделала для сохранения зубро-бизонов и научных ценностей зоологического сектора. Он находился тогда на Каше.

Потом Лидия Васильевна была эвакуирована в Сочи и в 1944 году вернулась оттуда на прежнюю работу. На обратном пути она первой прошла через перевал Псеашхо с подростком-проводником по еще не разминированным тропам. Через стремительный Уруштен она перебиралась вброд, так как мосты на Уруштене, сожженные немцами, еще не были восстановлены.

Лидия Васильевна знает до мелочей «биографии» и характер каждого из зубро-бизонов.

Мы долго беседуем с ней на эту тему.

— Из второй партии чистокровных бизонов и гибридов зубра и бизона, — рассказывает она, — полученной из Москвы уже во время войны, осталась одна Зорька.

Во время перегона стада на новое место она отстала от других зубро-бизонов. Зорька родилась и выросла в Московском зоопарке, в клетке. К жизни в естественных условиях не привыкла.

Неудивительно, что Зорька заблудилась и, потеряв направление, попала в скалистое ущелье реки Куны. Там она свалилась с отвесной скалы в шестьдесят метров и второй раз — с сорокаметровой высоты. Она сильно разбилась: поломала ногу, повредила крестец и внутренние органы. Было сомнение: стоит ли спасать Зорьку со дна ущелья? Все же решили попробовать выгнать ее наверх по травянистому крутому склону. С большим трудом за два дня удалось этого добиться.

Природа бизонки оказалась крепкой. Тяжелые повреждения зажили, нога срослась. Теперь Зорька — гроза для телят: она их не терпит, может быть, потому, что после падения со скалы ни разу не телилась.

Старая зубрица Еруня — дочь одного из самых крупных чистокровных беловежских зубров в Аскании-Нова — Альфельда и бизонки. Она наиболее сильная и самостоятельная самка в стаде. У зубро-бизонов нет вожака. Но наиболее сильному и решительному животному все в стаде уступают место, и именно такое положение занимает Еруня.

В первую осень после пригона зубро-бизонов в парк она ударом рога убила коня. Произошло это так. Лошади паслись в одном загоне с зубро-бизонами. Кобылица заигралась с конем. Сначала мимо зубро-бизоньего стада промчалась кобылица. За ней бежал конь. Раздраженная первой лошадью, Еруня совершенно незаметно повела рогом — и конь, взлетев в воздух, упал на землю с вспоротым боком.

Зубрица Лира отличается особенным вниманием к телятам, и поэтому она наиболее подозрительно и неприязненно относится к людям. Она постоянно охраняет тылы стада. Лира привезена в заповедник молодой телкой и за пять лет принесла четырех телят. Все ее потомство живо.

Это самое большое количество телят от одной матери, другие зубрицы за это же время телились не больше двух раз.

Жанка — самая «кокетливая» из зубриц. Она отличается щегольством, всегда на первом плане и очень любит фотографироваться. У нее хороший вид, прекрасная упитанность, но оба рога сбиты. Зубро-бизоны легко теряют роговые чехлы, приходя в возбуждение и роя рогами землю или нанося удары страшной силы. Быки, как правило, в зрелом возрасте сбивают концы рогов, и у них остаются только мощные роговые основания.

В разное время стадо неодинаково отвечает на опасность со стороны хищников или человека. Если нет молодняка, то первым пугается бык, и за ним мчатся остальные зубро-бизоны. Но когда в стаде маленькие телята, оно при появлении опасности остается на месте, сопя и хрюкая. Зубро-бизоны постепенно начинают приходить В ярость. Они поддевают рогами корни деревьев, бьют по ним копытами, роют рогами землю, далеко разбрасывая комья. Катаются в возбуждении по траве, переваливаясь через спину. Хрюканье переходит в непрерывное грозное урчание.

Зубро-бизон особенно красив в возбужденном состоянии. Тогда голова ею опускается так низко, что лоб почти касается земли. Рога выставляются вперед. Горб приобретает наиболее крутой и мощный вид, а корень хвоста приподнимается и изгибается крючком. Зубро-бизон идет на напряженных ногах и издает шумные сильные выдохи, напоминающие пыхтение паровоза.

Интересно отношение местных зверей к зубро-бизонам. Олени их не очень остерегаются, пасутся на одной и той же поляне, только в разных концах, Так же ведут себя дикие кабаны и косули. Олени совместно с зубро-бизонами посещают естественные солонцы, а на искусственных солонцах, заложенных для зубро-бизонов, весною и осенью бывают самки оленей. На солонцы, заложенные для оленей и косуль, приходят зубро-бизоны.

Волки все время бродят вокруг зубрового парка. Они, конечно, очень «интересуются» зубро-бизонами. Под утро наблюдатели часто встречают свежие следы волков, шедших по пятам зубро-бизонов. Зубровый парк навещают и рыси.

Однажды весной 1942 года — зубро-бизоны тогда были в заповеднике еще новинкой — мне пришлось с наблюдателем встретить на Жерновах следы целой волчьей семьи: волчицы и двух молодых. По следам было видно, что волки приближались вплотную к «родильному станку», где в то время находилась зубрица с только что родившимся теленком. Старая волчица, несомненно, знакомила волчат через щели ограды с будущей «дичью».

Климат заповедника и обилие древесных кормов создают здесь наиболее благоприятные условия для зубро-бизонов. В Аскания-Нова они страдают желудочными заболеваниями. У нас этого не наблюдается, потому что древесные корма — кора — хорошее желудочное лекарство.

Благодаря благоприятным условиям зубро-бизоны чувствуют себя в Кавказском заповеднике, как дома. Через несколько лет здесь будет уже стадо чистокровных зубров и даже зубров кавказских. Это тем более вероятная перспектива, что у старого быка Журавля, погибшего в 1941 году, была примесь крови кавказского зубра. Имеется она и у зубриц Жанки и Лиры и их потомства.

— Мы только что получили сообщение от Главного управления по заповедникам, — говорит Лидия Васильевна, — что нам в ближайшее время дают двух быков — чистопородных беловежских зубров. Это значительно сократит сроки ингабитации зубров, то есть выведения чистокровного зубра из стада зубро-бизонов путем искусственного отбора потомства с наиболее выраженными зубровыми чертами, «габитусом».

…На закате сильно похолодало. Ветер стремительно мчит пухлые темно-сизые и белые тучи. Небо к вечеру очистилось, но ветер и холод еще сильнее. Где-то в горах выпал снег. Должно быть, завтра, наконец, установится хорошая погода. Это будет очень кстати: с утра мы снова идем на Широкую.

Ночью возле самого дома я вспугнул какое-то крупное хищное животное, неясной серой тенью кравшееся вдоль ограды; оно мгновенно метнулось в сторону и, шелестя травой, скользнуло в лесную темень.

Зубровый парк, 23 июня

Раннее утро. Небо бледноголубое и холодное. Высоко над лесами висит однобокая луна, похожая на примятый золотой шар. Вдали темносиними и зелено-коричневыми пирамидами возвышаются горы.

Но вот небо на востоке посветлело и зарумянилось. Порозовели и перистые облачка на западе. Из-за гор косыми алыми мечами ударило встающее солнце. На отдаленных вершинах заискрились алмазной пылью и радужно переливаются венцы снегов. Еще минута — и ослепительно загорелись и засверкали снега.

Пока мы, снова впятером, поднимаемся к поляне Темной, небо совершенно очистилось от облаков. На излюбленном месте, на самом краю высокотравного широкого откоса Темной поляны, лежат зубро-бизоны. Огромный горб быка Ермыша виден уже издали на вытоптанной открытой пролысине. Вблизи него лежит телок и по бокам — три зубрицы. Одна зубрица неподвижно стоит под деревом, как на страже. Еще две пасутся неподалеку.

Ермыш ложится то на один бок, то на другой и несколько раз тяжело переваливается, взбрыкивая ногами в воздухе. Затем он встает, медленно и важно движется в траве, словно огромный бурый утес. Следом за ним трогаются зубрица, телята и годовички.

Зубро-бизоны услышали стук о корыто на площадке, куда раньше нашего ушел третий наблюдатель зубрового парка — Денисенко. Когда мы подошли к кормушкам, рядом в зарослях уже затаилось несколько зубриц.

Первой из укрытия показывается Еруня. Она жадно глядит на кормушки и пытается подступиться к ним, ведя за собой других зубриц. Вскоре в зарослях против кормушек выстроились полумесяцем все семнадцать зубро-бизонов. Ермыш подошел последним.

Выставив бородатые, с короткими рогами, широколобые головы, зубро-бизоны недовольно фыркают, хрюкают и пыхтят, судорожно помахивая хвостами. Время от времени они делают попытки прорваться к кормушкам, в которых наблюдатели Кондрашов, Бурдо и Денисенко закладывают отруби, смачивая их водой, размешивая и присыпая мелом и солью.

Чтобы зубро-бизоны до срока не прорвались, заведующий зубровым парком Борис Артамонович Заславский, догнавший нас у площадки, грозит им палкой и отпугивает криками. Еруня пробует обойти преграду с тыла, но вовремя предупрежденный Лидией Васильевной, зорко следящей с дерева за каждым животным, Борис Артамонович поворачивается и метко швыряет в Еруню одну из двух палок, которые он держит в руках. Замахиваясь другой палкой, он заставляет отступить Лугава. Теперь мне становится понятным не только назначение палок, но и количество их «на вооружении» у каждого наблюдателя.

Наконец подкормка готова. Тот же сигнал, что и в первый раз: стук по корыту и условный крик наблюдателя извещают животных о том, что они могут подходить. Один за другим зубро-бизоны пересекают площадку и размещаются у кормушек. Они идут, тяжело пыхтя и беспрестанно хрюкая, — телята в центре и два быка друг за другом среди зубриц. Некоторые на ходу облизываются.

Утолив первый аппетит, зубро-бизоны начинают развлекаться каждый по-своему. Одна зубрица катается по земле, другие, наставив рога, гоняют годовичков.

Быки Луган и Ермыш схватываются друг с другом в коротких стычках, как бы пробуя силу и упражняясь. Мощно изгибаются крутые шеи, сталкиваются широкие лбы, слышится костяной сухой стук рогов, хрюканье, всхрапывание и прерывистое сопение. Схватки прекращаются так же внезапно, как и возникли.

Снова и снова Луган делает попытку напасть и одолеть Ермыша, и всякий раз Ермыш гонит его прочь.

Ермышу четыре года. Он родился и вырос в заповеднике. Этот могучий бык с возрастом превратится в редкого даже для своей породы гиганта.

Ермыш обладает спокойным характером, но сила его огромна. Однажды шуточная борьба Ермыша с Луганом перешла в серьезную схватку, и Ермыш буквально перекинул через себя огромную и тяжелую тушу Лугана.

Ермыш чрезвычайно упитан и гладок. Весь налитой, горб его бурого цвета. Бурая окраска к ногам и голове темнеет, доходя до черного оттенка. Шея рыжевато-красноватая, а морда, ноги и живот окрашены в черный цвет. Лоб и нос у Ермыша покрыты бархатно-черной короткой шерстью. Сейчас Ермыш полностью еще не отлинял и не приобрел свойственного ему после линьки бархатистого блеска.

Весит Ермыш около шестисот килограммов, длина его тела — два с половиной метра, высота — свыше полутора метров. Ширина между рогами в изгибе достигает полуметра.

У зубро-бизонов глаза темносиние, у некоторых — темно-коричневые. Черные мохнатые медвежьи уши довольно коротки. От подбородка до передних ног идет длинная черная борода. Хвост, от корня бурый, заканчивается метелкой черного цвета, длиной до половины всего хвоста. Копыта сравнительно небольшие: пятнадцать на двадцать сантиметров, глянцево-черного цвета.

Корова Зорька — самая низкокровная в смысле зубровой наследственности. У нее все бизоньи признаки: «чёлка», падающая на лоб, и очень длинная борода.

У Ермыша, наоборот, сильно сказывается зубровая кровь. Шерсть на нем коротка и курчава. Он горбонос и имеет слегка овальный профиль.

Вообще у здешних зубро-бизонов внешний вид — габитус — и повадки больше зубровые, чем бизоньи.

Пока мы с Лидией Васильевной внимательно рассматриваем Ермыша и других зубро-бизонов, они успевают очистить кормушки до дна.

Одна из зубриц взрыла землю копытом и припала бородой вплотную к земле: это обозначает, что зубрица недовольна и возбуждена. Зорька, как обычно, беспрерывно гоняет телят и годовичков. Лидия Васильевна говорит по этому поводу, что ее следовало бы назвать не Зорькой, а Фурией. Остальные зубро-бизоны выстроились полумесяцем среди деревьев в центре площади и неподвижно стоят в тени, пыхтя, и всхрапывая.

Телята, изогнув хвоста, начали драку. К ним, хрюкая, подошла мать одного из них, и телята тотчас же присмирели. Они присоединились к своим матерям. Одни улеглись на землю, и старые зубрицы их ласково лижут. Другие, помахивая хвостами, тычутся в материнское вымя. Чужих телят коровы отгоняют.

Телята сейчас светлобурого цвета. Они — маленькие комичные копии старых зубро-бизонов: у них небольшие рожки, бородки и горбы. Им надо быть очень подвижными, юркими, чтобы избежать ударов рогами со стороны взрослых животных и озорных годовичков. У одного теленка заживающая ссадина на боку — кто-то из старших уже успел его боднуть.

Луган опять напал на Ермыша: он определенно не хочет простить ему позора своего прошлогоднего поражения. Он так упорно и зло наседает на Ермыша, что тот бросает борьбу и отбегает в сторону.

Но через несколько минут Луган еще раз задирает соперника. Он, вытаращив белок налитого кровью глаза и изогнув толстую шею с напруженными тяжами мускулов, изо всех сил пытается поддеть Ермыша под ребра, и снова Ермыш благоразумно уклоняется от ненужной драки.

Стадо уходит на пастбище. Впереди друг за другом идут зубрицы, следом годовички, а за ними телята. Оба быка особого места в стаде не занимают и идут сами по себе.

Лира, замыкая шествие, смотрит на нас злым красным глазом.

Возвращаемся в зубровый парк. Хотя сейчас двенадцать часов дня, но в небе висит бледная, призрачная луна.

По дороге вижу волчьи следы и помет, состоящий из шерсти олененка-ланчука. Идущий рядом со мной Заславский говорит, что наблюдатели встречают следы кабаньих гуртов, оленьих и серновых стад совершенно без молодняка: его беспощадно уничтожают волки.

Сам Борис Артамонович в мае, безоружный, отбил у волка маленького козленка. Сначала он увидел на склоне вблизи тропы лобастую голову волка, а потом заметил пятнистого козленка. Волк, не спеша, отошел повыше на склон и недовольно смотрел оттуда. Борис Артамонович подобрал и унес с собой козленка. Тот испуганно бился в руках и, как ребенок, кричал жалобным свистящим криком.

На поляне Широкой мы с Борисом Артамоновичем остановились передохнуть у заплетенной хворостом изгороди.

Голова Бориса Артамоновича в коротких и курчавых седых волосах непокрыта. Полное, красноватое лицо, с белыми усами и бородой клинышком, освещают улыбчивые, с хитринкой, узко и немного косо прорезанные глаза. Борис Артамонович среднего роста, плечист и широкогруд и, несмотря на возраст, по-военному подтянут. Одет он в выцветшую на солнце гимнастерку, с медалью «За оборону Кавказа» на груди, и защитного цвета брюки. На ногах у него легкие поршни, из бычьей шкуры. Он прекрасный ходок, пожалуй, лучший в заповеднике. Он идет без малейшего шума, легко и быстро ступая, как будто не касаясь земли.

Как старожил заповедника и заведующий зубровым парком (работает он в заповеднике с 1927 года), Борис Артамонович знает много интересного о зубрах и о заменивших их в наши дни зубро-бизонах.

Вот и сейчас, опираясь небольшой, но упругой и сильной ладонью с короткими пальцами о хворост ограды, он неторопливо рассказывает об их жизни и повадках.

Борису Артамоновичу пришлось слышать о случае удивительной силы зубра.

Неожиданно вспугнутый старый зубр со слепу ринулся с косогора под нависшую над землей лесину больше полуметра в поперечнике и соответственной длины. Он протащил ее на своих плечах метров пятьдесят.

В 1941 году, когда зубрица Зорька сбежала из парка, Заславский ходил на ее розыски. Он был свидетелем, как она упала с шестидесятиметровой отвесной скалы. Зубрица отделалась только хромотой. Она хромает и сейчас. После этого зубрица снова пыталась уходить и снова сорвалась с сорокаметровой высоты. Лежа на дне кручи, она все еще пробовала бодаться. Она даже встала, хотя была сильно изувечена, и пыталась поднять на рога Бориса Артамоновича, поспешившего к ней на помощь, загнала его за пихту и чуть не прикончила.

Борис Артамонович рассказывает подробности об уходе из зубро-бизоньего стада Лугана и погибшего Витязя.

Сначала оба зубро-бизона забрались в самую глушь заповедника. Затем Луган появился на пастбище Абаго. Работавшие здесь новые в заповеднике люди приняли его за дикого зубра и подняли кутерьму в управлении.

Витязя в это время видели в Хамышках: он бродил по огородам и кукурузе.

— Заславский и Кондрашов по следам отыскали его на Половой поляне, за Даховской. Отсюда Витязя не удалось угнать даже ружейными выстрелами в воздух.

Вскоре оба быка, как сговорившись, добровольно пришли почти в один день в зубровый парк. Находились они в двух разных концах заповедника, где никогда прежде не бывали. Однако безошибочно пришли в одно и то же место, на Темную поляну. Удивительное чутье!

Через пять дней Витязь вновь ушел и забрел на Махош-поляну и там по недоразумению был убит. При розысках Витязя нашли обрывки полуистлевшей шкуры. За его черепом на Махош-поляну на днях отправляется Борис Артамонович. Случайный очевидец рассказывал, что в Витязя выстрелили несколько раз. В зубро-бизона попали все пули. Однако он на каждое попадание отвечал, как на осиные укусы: подрагивал шкурой, оборачивался, но не убегал, пока не упал мертвым.

Во всех соседних селениях было объявлено об уходе из парка зубро-бизона, чтобы его не спутали с диким зубром. Витязь заходил по пути в окрестности станицы Даховской. Пастухи видели его в колхозном стаде. Они предупредили сельсовет, но не трогали Витязя, хотя он бродил по огородам и ломал кукурузу. В что же время он избил рогами и прогнал буйволицу Верхне-Белореченского лесничества, принявшую его за кавалера буйволиной породы.

Зубро-бизоны хорошо прижились на, новых местах.

Весной и в начале лета зубро-бизоны пасутся на открытых полянах. Они очень любят Темную. В конце лета, когда созревают плоды, стадо переходит в места, где больше диких фруктовых деревьев. В это время оно особенно часто бывает на Жерновах и забирается на огороды, на свеклу. Его не могут удержать даже изгороди.

Любимый корм зубро-бизона — листья и особенно кора деревьев: карагача, вяза, ильма, осины, ивы. Кору осины они едят круглый год, иву же — больше весной как добавление к сочным весенним травам.

Кору они надгрызают на высоте своего роста, крепко схватывая ее зубами, и узкой лентой тянут кверху до отказа. Это, как здесь называют, подёры. Многие деревья в средней части ствола лишены коры, засохли или засыхают. На Жерновах есть целые мертвые рощи.

Места, где катаются по земле эти грузные животные, — точки́ — совершенно оголены. Года по два там не растет ни одна былинка.

Осенью и зимой, перед непогодой, зубро-бизоны устраивают настоящие скачки. Зимой, в сильную метель, они лежат, совершенно засыпанные снегом. Свободны только глаза и рот, да над сугробами шевелятся рога.

Однажды в начале июня прошлого года Борис Артамонович наблюдал зубро-бизонов в загоне парка. Шагах в восьмидесяти от него стояла зубрица Валькирия, обычно очень смирная. На этот раз у нее был восьмидневный телок. Зубрица как будто была спокойна.

Ничего не подозревая, Борис Артамонович записывал наблюдения. Однако едва он на секунду повернулся к ней спиной, как Валькирия, тоже, видимо, «наблюдавшая», стремительно наскочила на него и начала бодать. Он получил сильнейшие удары лбом в спину, грудь и бока и был сбит на землю. Услышав раздраженное сопение зубрицы и звук ударов, все стадо пришло в неистовство и бросилось на Заславского. Но так как теленок ушел, Валькирия так же неожиданно прекратила нападение, как и напала.

Борис Артамонович не потерял самообладания. Он вскочил на ноги и, несмотря на тяжелые ушибы и боль (он потом пролежал полтора месяца в больнице), схватил палку, всегда сопутствующую ему при посещении зубров, и ею остановил первого налетевшего на него зубро-бизона. Все стадо кинулось в сторону, и Борис Артамонович быстро вышел из загона.

Зубровый парк, 24 июня

Сегодня утром Лидия Васильевна верхом на Вороне уехала в Гузерипль.

У меня снова приступы горной болезни, и я устроил себе передышку.

В доме наблюдателей, где я живу, на стенах висят немецкие винтовки и карабины. Трофейные котелки и кружки заменили привычную посуду.

И одежда наблюдателей, как я уже раньше успел заметить, совсем иная, чем до войны. Куртки и брюки из прорезиненной шелковистой материи делают их похожими на десантников-парашютистов.

— Наша работа на глазок как будто простая, а если вникнуть — трудноватая, — говорит Павел Борисович. — Мы два раза в день — утром и вечером — ходим на Темную, тащим на себе мешки с подкормкой да еще ружья. Идем с горы на гору — тут высоко и круто, сдает сердце. Место мокрое, масса мочагов, а утром и вечером — росы. Травы, видели, какие?

Ноги у нас никогда не просыхают. Зимой ежедневно носим зубро-бизонам сено по метровому снегу.

В войну приходилось, конечно, тяжелее. Это вот только потом Бурдо и Денисенко вернулись из армии, а тогда народу не было. А тут еще кругом леса, горы: в них развелись за войну хищные звери. Пробирались и диверсанты. Нам доверило государство большую научную ценность — зубро-бизонов. Надо было их сохранить и защищать. Мы ведь находились в окружении.

На третий год войны, в мае, во время ночного обхода я столкнулся с диверсантом. Стрелять нельзя: слишком близко. Схватились на ножах. Он меня заметил раньше и кинулся первый. Порезал мне пальцы на левой руке, пока я вытаскивал свой нож правой. Ударил в шею, в лицо, между глаз: видите, шрам остался. Я его тоже ранил. Он успел бежать, потому что кровь залила мне глаза. Но потом его все же поймали…

За войну в здешних местах расплодилось очень много волков и грифов.

Прежде никогда не было столько грифов. Не успеешь положить приваду для волков — грифы уже тут: смотришь — высоко кружатся в небе, слетаются на добычу. Прошлой осенью я поставил волчий капкан. По попались в него не волки, а три грифа и ворон. Один гриф и ворон потеряли в капкане пальцы и все-таки улетели. Два грифа погибли. Я подобрал от них только остатки: грифов успели растерзать в капкане лисицы. Вот, гляньте, в том углу — крыло: мы им подметаем комнату. В размахе крыльев грифы были огромные — больше двух с половиной метров.

Гриф очень прожорлив. Он может за один раз съесть пуд мяса. Как-то я убил дикого кабана для лаборатории. Выпустил ему кишки и пошел на усадьбу взять кого-нибудь с собой за кабаньей тушей. Вернулся и вижу: с места, где лежал кабан, поднялись в воздух грифы. Они так здорово наелись, что им едва хватило силы разбежаться по земле для взлета. Скелет кабана был почти очищен от мяса.

О зубро-бизонах моту сказать, что они характера смирного. Только после отела они подозрительны и злы. Потом, через два или три месяца, когда они прогоняют телят, опять смирнеют.

Зимой зубро-бизоны толкутся в загоне и никуда не уходят, а ведь знают, что ограда местами завалилась. Они обыкновенно тогда держатся возле усадьбы и сенного сарая. Иногда в зимнее время они подходят к самым домам и заглядывают в окна. Бывает, выйдешь и кормишь их из рук свеклой или еще чем повкуснее. Они любопытные, хотя и пугливые.

Как-то раз мы брали в зубровом сарае сено. Подошел Ермыш и заглянул в сарай, а Лаура, та сунулась в двери и начала подбирать сенную труху. Мы шутя надели ей шапку на рога. Лаура зафыркала и бросилась бежать — только снег за ней крутится столбом. Уже давно шапка с рогов свалилась, а она все мчится, как сумасшедшая.

…Ночью негромкий мяукающий крик сов оглашает спящий черный лес. Ночное небо холодно-синее, и звезды горят ярко. К утру небо светлеет, гаснут одна за другой звезды, и лишь тонкий бледный серп месяца висит в безоблачной высоте. Пробуждаются дневные птицы. Кукушка отсчитывает свое однозвучное «ку-ку». Вслед за ней рассыпает первые певучие трели серый дрозд. Затем свист, щебет и тонкий звон пернатого населения заполняют сбегающие с горной выси леса, освеженные прозрачной прохладой раннего утра, залитые солнцем и ослепительно сверкающие синью и зеленью еще влажной хвои и листвы.

Зубровый парк — Гузерипль, 25 июня

Обратную дорогу на Гузерипль мы снова делаем вдвоем с Иваном Яковлевичем Виляховским. Я еду верхом, на Каштанчике. Иван Яковлевич решил идти пешком.

Сегодня тропа не такая «страшная», как в день нашего выхода на Кишу. Земля немного подсохла, и нет той предательской скользкости, которая при малейшей неосторожности грозила катастрофой.

Впереди нас по тропе тянется волчий след. Он смело проложен по свежим следам недавно проходивших здесь людей и лошадей.

Стремительно мчится с гор Киша. На этот раз ей по пути с нами. Она то в узких теснинах с отвесными стенами бьет кипящими, пенными водопадами, льет жидкое зелено-черное стекло через гигантские отполированные камни, завивает белогривые буруны, то успокаивается в широких низинах, и тогда кажется, что она совсем остановилась, и сквозь ставшую вдруг прозрачной воду на сером мелкозернистом песке плоских отмелей видны отпечатки кабаньих и козьих копыт.

В чаще леса на склоне нависшего над рекой хребта послышался шорох и треск сучьев. На тропу посыпался щебень. С другого берега донесся троекратный сердитый рев дикого козла. И снова слышен только однообразный гул и гром мчащейся далеко под нами воды, и говор, и рокот ее, похожий на спор приглушенных голосов, там, где течение делается более спокойным.

На Терновой поляне высокие густые травы и огромные лопухи примяты и повалены на кабаньих и медвежьих ходах. Такой путаницы звериных троп, лежек и пороев в зарослях Терновой прошлый раз не было.

У последнего спуска, где Киша врывается в Белую, раскинулась обширная и светлая речная терраса, вся в веселой зелени луговой травы. Вокруг толпятся, набегают друг на друга и переплетают ветви, как руки, молодые деревца на месте прежних порубок: тут еще не заповедник.

На тропе, пересекающей изумрудно-зеленый ровный ковер, видны следы лани: первые оленьи следы, которые я встретил за поездку. Правда, летом большинство копытных животных поднимается высоко в горы, к альпийским лугам. Но раньше в эту пору можно было видеть в тех местах, где я побывал теперь, немало следов ланей с телятами. Сейчас этого нет. Война, несомненно, на время серьезно изменила жизнь животных заповедника.

Мой спутник идет пешком легко и быстро. Его синий комбинезон мелькает впереди среди деревьев и скал, каштанчик, время от времени припускает за ним рысью, но не обгоняет: он привык ходить в паре с Буланчиком последним и теперь вместо отсутствующего друга, невидимому, признал «лидером» Ивана Яковлевича. Под конец пути Каштанчик сыграл со мной шутку. Он на ходу повернул ко мне голову и искоса посмотрел одним глазом. Я не причал этому значения, как вдруг Каштанчик опустился на колени и лег среди дороги, заставив меня слезть с седла. Безусловно, он видел, как это проделал Буланчик с Иваном Яковлевичем, и решил повторить урок.

Уже вечером мы приближаемся к Гузериплю. Впереди высятся уходящие в небо горбы и конусы поросших лесами могучих гор. Синие и коричнево-черные тени наполняют полукружия цирков Джемарука. Вершины гор — в серебре снегов.

В наплывающей темноте ночи в лесах перекликаются совы. Завыванье и хохот неясытей слышится со всех сторон.

Высоко над хребтами высыпали частые лучистые звезды.

Сотрясаются шаткие доски моста через Белую, и мы уже на поляне Гузерипль. Путешествие на Кишу окончилось.

Гузерипль, 26 июня

Еще в первый день приезда на Гузерипль я встретил человека в синей гимнастерке и бриджах. Две голубые звездочки В петлицах гимнастерки свидетельствовали, что это работник заповедника. Худощавый, с бритым подвижным лицом, прорезанным двумя складками вдоль щек, он был невысок, даже мал ростом. Как многие невысокие люди держался он чрезвычайно подтянуто, грудь вперед, и казался выше своего настоящего роста. На боку у него висел кривой кинжал (здесь почти все работники охраны носят такие кинжалы), и эта деталь как-то еще более подчеркивала его военную подобранность и стройность перехваченной офицерским поясом талии.

— Архангельский, начальник охраны Кавказского заповедника, — назвал он себя, четким движением взбросив ладонь к козырьку фуражки.

Константин Григорьевич Архангельский — один из энтузиастов восстановления зубра в Кавказском заповеднике. Хотя Архангельский и не научный работник, он оказал большую помощь в этом деле. В годы Отечественной войны он руководил охраной заповедника и был командиром группы содействия истребительного отряда.

Сидя в рабочей комнате Константина Григорьевича за картой заповедника, мы беседуем с ним о событиях Отечественной войны, связанных с заповедной территорией, и об истории появления здесь зубро-бизонов.

Речь Архангельского по-военному отчетлива:

— Заповедник задолго до войны вел большую подготовительную научную работу по восстановлению зубра. Его сотрудниками были написаны целые исследования по биологии кавказского зубра, прекрасно изучены условия его существования. Было твердо решено, что исчезнувший уже вид можно восстановить путем выведения чистой зубровой породы из гибридов зубра и бизона. Мы наметили подходящие поляны, подобрали людей. Дело было за самими зубро-бизонами. Их нам давала Аскания-Нова.

В 1940 году с помощью теперь покойного президента Академии наук СССР Владимира Леонтьевича Комарова нам удалось добиться разрешения на переброску вагона с зубро-бизонами пассажирской скоростью. Суть в том, что каждому зубро-бизону в день нужно не менее пяти ведер чистой воды. А ведь нам предстояло доставить пять взрослых животных на расстоянии 1360 километров. Отсюда необходимость: для наибольшего сокращения времени на перевозку прицепить вагон к пассажирскому составу. Вагон, кроме того, должен быть головным, чтобы можно было быстрее брать воду на стоянках, там, где она подается в паровоз, и в случае необходимости получать ее в пути прямо из паровоза (как мы выяснили, некоторые химические примеси в паровозной воде не имели значения).

Наконец вагон был получен. Клетки удалось достать в Крыму, куда раньше отправили другую партию зубро-бизонов. Мы, три работника заповедника: старший научный сотрудник Михаил Александрович Заблоцкий, коллектор Василий Алексеевич Дементеев и я, уже были в это время в центре Аскания-Нова, в девяноста километрах от станицы Ново-Алексеевка и в ста километрах от местности Баркуты, где на свободе находились зубро-бизоны. Там их осмотрели ветеринарные врачи и отобрали для нас.

Двадцать пятого июня 1940 года клетки с зубро-бизонами доставили на автомашинах из Баркутов на Ново-Алексеевку и погрузили. Двадцать седьмого июня зубро-бизоны прибыли в Днепропетровск за сорок минут до прихода скорого поезда Киев — Баку, к которому должен был быть прицеплен вагон с ними. Казалось, все шло, как по-писаному. Вдруг старичок-осмотрщик, остукав молотком колеса нашего вагона, подошел к нам — мы все трое сопровождали животных.

— Кто из вас главный? Вагон-то негоден.

— Почему?

— На одном скате колес стальной обод надет на чугунные центра. Не могу допустить следования на большую скорость.

Вагон немедленно доставили отдельным паровозом в мастерские. Подняли на домкрат. Негодный скат заменили. Но опоздали на десять минут, и поезд отправился. Пришлось ждать сутки.

Кроме клеток с зубро-бизонами, в вагоне находилось прессованное сено и запас отрубей для подкормки. Большой вагон в пути болтало. Иногда животные вели себя беспокойно: храпели, бились. Но клетки были солидные, неширокие, и мы их прочно укрепили.

На станциях мы прежде всего вооружались ведрами и бежали за водой. Мы трое и поили и кормили зубро-бизонов в дороге. Никого больше в вагон не допускали, чтобы не занести заразу. Начиная от Днепропетровска, на каждой станции возникало целое паломничество к нашему вагону:

— Покажите зебр.

— Каких зебр? У нас зубры.

— А что такое зубры?

— Видели буйволов?

— Случалось.

— Ну вот, только зубры значительно больше да еще с бородой и с горбом.

— Теперь понятно: покажите!

Показывать, конечно, мы не показывали. Но приходилось давать объяснения и на больших остановках даже читать лекции. Дальше так и ехали, уже без задержек, через Армавир на Белореченскую. От Белореченской с отдельным паровозом вагон был доставлен на станцию Хаджох. В Хаджохе зубро-бизонов ждали представители заповедника, а народ по пути следования животных в Хаджохе и Даховской стоял просто шпалерами.

Из Хаджоха клетки на автомашинах доставили на Попову поляну, за Даховской, и выгрузили. Здесь были собраны наблюдатели заповедника и специальные люди, чтобы отогнать зубро-бизонов в заповедник через Сахрай и Кишу прямо на Темную поляну, где заранее был построен загон. На Поповой поляне зубро-бизонов выпустили из клеток. Они сразу набросились на сочную траву.

Хотя зубро-бизонов тщательно охраняли, однако, в первую же ночевку на поляне Поповой произошла неприятность. Зубрица Волна перепрыгнула через костер, у которого сидели сторожа, и побежала обратно к Хаджоху. Она переплыла Белую за Даховской и ушла в лес на левом берегу реки. По ее следам немедленно бросился тогдашний начальник охраны Саулиетс с наблюдателями.

Волну обнаружили в стаде колхозных коров возле Хаджоха. Она успела там где-то проломить забор и наделать паники. Волна долго упорствовала. Понадобилось больше недели, чтобы отогнать ее в заповедник. Но наблюдатели, все здешние люди, хорошо знавшие местность, не пугали беглянку, а терпеливо, то давая ей пастись и отдыхать, то заходя вперед и незаметно направляя ее в нужную сторону, шаг за шагом подогнали Волну к зубровому парку. Все остальные зубро-бизоны пришли на место благополучно.

Так рассказывал он о зубрах, а затем начал говорить о том, что произошло в заповеднике полтора года спустя, когда к заповедным горам и рощам вплотную подступила война.

— …Когда немцы в 1942 году заняли Даховекую, Сахрай и Хамышки, они троекратно бомбили зубровый парк. Они сбросили на этот «военный объект» девять крупных бомб, по три бомбы в налет. Но бомбежки оказались впустую: только изуродовали землю в нескольких местах.

Самые тяжелые дни заповедник пережил в 1942 и 1943 годах. Он находился тогда почти в полном окружении. В заповеднике была создана группа содействия истребительного батальона. Командовал группой я, политруком был директор Гузерипльского лесного участка Майкопского леспромхоза Анатолий Яковлевич Шишов.

В истребительную группу входили все наблюдатели и научные сотрудники заповедника. Многие работники заповедника потом были награждены медалью «За оборону Кавказа»: Никифоров, два брата Комнатных, два брата Гукаловых, Пономаренко, Кейв, Савельев, Лаврентьев, Заславский.

Заведующий научной частью заповедника кандидат биологических наук Леонид Иванович Соснин спас и бережно сохранил все научные ценности заповедника: архив, библиотеку, фототеку и анатомические материалы.

Вместе со своей женой, Верой Александровной, он организовал для детей сотрудников и эвакуированных экстернат за школу-десятилетку. Несмотря на то, что заповедник находился в окружении, краевой отдел народного образования, эвакуированный в Сочи, доставлял на «кукурузнике» учебники, бумагу и карандаши для нашего экстерната. Сейчас на основе экстерната в Гузерипле работает школа-семилетка.

Леонид Иванович — инвалид: у него на правой руке только два пальца, но он, ведя научную работу и обучая детей, одновременно состоял в истребительной группе заповедника и нес вооруженную охрану.

Заповедник в это время, в сущности, занимал круговую оборону. Группа содействия истребительного батальона не знала отдыха. На Гузерипле стояли постоянные вооруженные посты, каждую ночь производились обходы. Как в каком-нибудь средневековом замке, кладка через Белую между Гузериплем и леспромхозом на ночь поднималась воротом, а днем снова опускалась. Все были вооружены: даже бухгалтер выходил на работу с винтовкой. В лесах бродило фашистское охвостье, и охрана заповедника вела с ним постоянную борьбу. В километре от Гузерипля, по тропе на Горелое, однажды пришлось выдержать ожесточенный огневой бой.

Наблюдатели заповедника оказали большую помощь частям Красной Армии. Они работали проводниками-разведчиками. Особенно много сделали в боевой обстановке Пономаренко, Куницын и Кейв. Многие отдали жизнь за родину в рядах Красной Армии: Иван Леонтьевич Деревянно, Пастухов, Колесников и другие.

Война оставила заповеднику тяжелое наследство. Копытные животные напуганы, стали бояться человека и держаться там, где глуше и выше. Их стало меньше. Но зато расплодилось множество волков. Только в одном Восточном отделе за последнее полугодие А. В. Никифоров истребил тридцать два волка. Необходимо уничтожать ежегодно сто-двести волков.

Увеличилось число и других хищников. Недавно заведующий Восточным отделом Никифоров сообщил, что два тура на горе Ятыргварте, в районе Черноречья, разорваны барсом. Работники заповедника предполагают, что сейчас барсы появились и на горе Абаго. Это один из наиболее труднодоступных для человека высокогорных участков. Медведи стали часто нападать на копытных животных. Раньше этого почти не было. За войну многие медведи стали хищниками.

На уменьшение стада полезных диких животных повлияло и то, что за время войны представление о границах заповедника стерлось. Мы тоже производили плановый отстрел туров, серн и кабанов для питания раненых. Вот в этом самом помещении, где мы с вами находимся, был госпиталь. И все-таки, несмотря на все трудности военного времени, работники заповедника сумели сохранить и зубро-бизонов и других ценных животных заповедника, а теперь делают все для полного восстановления и дальнейшего роста поголовья диких животных. В десятки мест закладывают солонцы. Усилена охрана заповедника, ведется беспощадная борьба с браконьерством, расчищены тропы, организовано уничтожение волков капканами и другими способами.

Восстановление заповедности и усиление охраны сказываются. Звери снова начинают чувствовать себя в безопасности на территории заповедника. Например, обнаружено до тридцати переходов гуртов диких свиней через реку Кишу. Кабаны уходят на ночь пастись в незаповедный район, а с рассветом возвращаются в заповедник.

Гузерипль, 27 июня

Научная часть заповедника помещается в нижнем этаже высокого деревянного дома. Двор за время войны зарос травой, через которую протоптана дорожка к крыльцу. В первой от входа просторной и светлой комнате расставлены чучела серн, туров, кабанов, рысей, диких котов, куниц. На стенах висят картины, изображающие наиболее интересные места заповедника и сцены из жизни животных. В других комнатах зоологи и ботаники заняты обработкой материалов.

Заведующий научной частью Леонид Иванович Соснин мало изменился за семь лет, прошедших после нашей первой встречи. Он невысок ростом. У него серьезные темнокарие глаза. Резкая складка над переносьем придает его лицу несколько строгий вид. Внешне Леонид Иванович кажется замкнутым и медлительным, но на самом деле он полон внутренней живости и горячего интереса к своей работе.

Леонид Иванович правильно и глубоко представляет себе смысл задач, поставленных государством перед заповедником, и ведущую линию научной деятельности заповедника.

Мне в главных чертах уже раньше была известна его точка зрения. В сегодняшней беседе чувствуется, что она окончательно определилась. Видно, что опыт протекших лет превратил ее из предположения, еще проверяемого в дискуссиях с противниками и во внутреннем споре с самим собой, в твердую обоснованную уверенность.

— Кавказский заповедник, — говорит Соснин, — это огромный участок нигде в вашей стране не повторяющегося своеобразия богатейшей кавказской и колхидской природы. Все стороны ее неразрывно связаны друг с другом. Нарушение одной из них неизбежно отразится на всем биоценозе массива.

Кроме того, наш заповедник является гигантской лабораторией живой природы в ее естественном состоянии. Изучение поведения растений и животных, их восстановление и развитие в естественных условиях, — дело большой государственной важности. Такую же государственную важность имеет заповедник для пополнения местными ценными промысловыми животными сопредельных охотничьих районов.

Мы ввели у себя зубро-бизонов. И это совершенно правильно. На нынешней территории заповедника жил кавказский зубр. Он погиб. Теперь мы прежние зубровые места пока населяем зубро-бизонами. Но будет время, и у нас появятся зубры, выведенные из гибридов зубра и бизона. Вернется к новой жизни уже вымерший вид. Природа Кавказа в этом случае будет обогащена путем восстановления свойственного ей в прошлом местного вида, без которого она была бы все же не в полной мере типичной, обедненной. И если приспособление зубро-бизонов к новой для них высокогорной обстановке требует «жертв», нарушает естественный режим ряда лесных полян, то это оправдано конечной целью.

Но вместе с тем, Кавказский заповедник и с научной и с хозяйственной точек зрения заслуживает того, чтобы его биоценоз в целом был полностью сохранен.

Кавказский заповедник сравнивают с Иеллоустонским национальным парком в Соединенных Штатах Америки. Это неверно. Прежде всего, наш заповедник ставит перед собой большие научные и народнохозяйственные задачи в области изучения, сохранения и преобразования природы в интересах человека. Наоборот, уже в самом государственном акте об учреждении Иеллоустонского национального парка записано, что он создается только «как общественный парк и место для удовольствия и полезного развлечения». Никакой научной работой Иеллоустонский парк не занимается. Он является местом туристских прогулок состоятельных людей. Не удивительно, что когда-то наводивший страх на первых поселенцев огромный серый медведь-гризли выродился в Иеллоустонском парке в постоянного посетителя мусорных ям и жалкого попрошайку.

Кавказский заповедник — не американский зоопарк, превращенный почти в цирковой аттракцион. Наш заповедник — это огромный массив настоящей могучей природы, более богатой и интересной, чем иеллоустонская.

— Мы не прерывали научно-исследовательской работы во время войны, — с гордостью говорит Леонид Иванович. — В свете Закона о пятилетнем плане восстановления и развития народного хозяйства СССР мы наметили ряд тем, определяющих направление научно-исследовательской работы в заповеднике. Среди них особенное значение имеет изучение влияния изменения биотопов на распространение и численность диких животных. Это очень важный вопрос. Он тесно связан с восстановлением и увеличением поголовья. Во время войны боевые действия велись на значительной части территории заповедника. Это вызвало серьезное изменение экологической обстановки, В Восточном отделе заповедника по Большой Лабе, в верховьях Малой Лабы и Уруштена, в районе Белореченского перевала и лагеря Холодного гитлеровцы вырубали леса, делая завалы, вытаптывали и скармливали вьючным животным и скоту травянистую растительность. В этих районах продолжительное время не стихали стрельба и шум, связанный с присутствием большого числа людей. Звери переместились. Численность многих видов уменьшилась. Очень сильно повлияли на снижение поголовья размножившиеся за время войны волки и другие хищники.

Мы провели после войны приблизительный учет наиболее ценных диких животных. Оказалось, что только от руки человека погибло не меньше тысячи серн, кабанов, оленей и туров. А сколько заедено хищниками, пало от заболеваний!..

— Большой ущерб нашему хозяйству причинили фашисты и в другом отношении. Они сожгли метеорологические станции и дома, где жили наблюдатели. У нас почти не осталось транспорта. Сожжены или подорваны мосты и самые важные участки троп. Все это требует исключительно большой восстановительной работы. Наши ближайшие задачи — расширение посевов для искусственной подкормки, закладка новых солонцов, охрана диких животных и истребление волков, сохранение лесов и восстановление их в местах вырубок. И, конечно, одна из важнейших научно-теоретических и научно-практических первоочередных задач, — заканчивает Леонид Иванович свой рассказ, — это восстановление, полная ингабитация зубра в Кавказском заповеднике.

Гузерипль — Хамышки, 28–29 июня

Опять я еду, теперь уже домой…

Широко раскрыты мои глаза. Они глядят и не наглядятся на грозную и нежную красоту отвесных каменных стен, синих бездонных ущелий, рек, клубящихся пеной бурунов, лесов, словно откинувшихся назад в стремительном беге с кручи, и чуть затуманенной бирюзовой голубизны самых далеких далей…

Грудь жадно дышит и не надышится животворящей горной свежестью. И сердцу еще роднее, еще ближе эти, такие знакомые и в то же время по-новому радостные леса, и горы, и буйные вольные воды, вместе с нами боровшиеся за жизнь и вместе с нами торжествующие победу…

Со мной едет Вера Александровна Соснина. Временами, в трудных местах, мы идем пешком боковой щебнистой тропкой.

У Веры Александровны поверх легкого летнего платья наброшен короткий плащ, так как брызжет дождь. Обута она в излюбленную здешнюю горную обувь — маленькие ворсистые поршни. В городе Вара Александровна наденет обычные дамские туфли. Они в рюкзаке. В горах удобнее поршни: их носят здесь летом и зимой.

Внимательный взгляд Веры Александровны останавливается на груде камней, высящейся, подобно сторожевой башне, над речным ущельем.

— Вы знаете, что это такое, вот эти камни? — спросила вдруг она.

— Похоже, что сброс с той вершины спрессовал их в скалу.

— Нет, происхождение «скалы» другое. Мы, женщины Гузерипля, сложили ее своими руками, чтобы преградить дорогу немцам. Это дзот. На пастбище Абаго мы построили несколько таких дзотов.

Это было в самые тяжелые для нас дни. Заповедник со всех сторон окружали фашисты. На Гузерипле находились тогда почти одни женщины и дети, местные и эвакуированные.

Гитлеровцы могли появиться каждую минуту. Оставалась только одна дорога, очень трудная, — на Березовую, — едва доступная горная тропа. Женщины с маленькими детьми уже приготовились к тяжелому походу.

Днем над нами с хриплым ревом кружились немецкие самолеты. Ночью — полная темнота… И — дети, много детей…

Вот в это время и спустилась с гор рота старшего лейтенанта товарища Шип.

Мы даже не знали, как и когда она к нам пришла. Должно быть, это случилось ночью. Лейтенант Шип расположил свою роту на опушке леса около Гузерипля. Выставил посты и выдвинул огневые точки и заставу с пулеметами и минометами за леспромхозом. Утром кто шел за водой, кто гнал коров на пастьбу, всех окликали посты. Оказывается, войска.

Товарищ Шип собрал женщин и сказал:

— Будьте спокойны за себя и детей. Красная Армия никогда не отдаст Гузерипля врагу. Моя рота будет держать оборону. Помогайте Красной Армии, — и ни один фашист сюда живым не пройдет.

Вера Александровна на секунду обернулась к уже скрывшемуся за деревьями дзоту и взволнованно продолжала:

— Нельзя передать наше состояние после очень простой и короткой речи лейтенанта: и смех, и слезы радости, и особенно гордость за Советскую страну, за советских людей, и уверенность, полная, абсолютная, в победе. А ведь у него была всего одна неполная рота!

Сразу наступило спокойствие, спокойствие решимости. Женщины ломали и били камни, строили дзоты, ухаживали за ранеными, кормили солдат и офицеров, стирали им белье, несли караулы на усадьбе Гузерипля, занимались с ребятами-школьниками, чтобы они не отстали…

Там, где теперь памятная доска, произошел ожесточенный бой. По втянувшемуся в узкий каменный коридор авангарду гитлеровских войск рота товарища Шип била из станковых пулеметов, накрывала его минами. Слышался непрерывный треск автоматов, разрывы гранат: ведь бой был почти у нашего порога.

Фашисты не выдержали. С высокого берега женщины видели, как, убегая, немцы бросали оружие или, срываясь с кручи, пробовали цепляться за камни и, взмахнув руками, летели в Белую. Рота старшего лейтенанта Шип разгромила наголову гитлеровскую колонну. В Гузерипль привели пленных, начали сносить трофеи…

Больше фашисты не осмеливались наступать на Гузерипль. Они пробовали его разбомбить. Но бомбы попадали или в Белую, или в лес. Скоро прекратились и бомбежки.

Вместе с бомбами фашисты сбрасывали с самолета листовки: «Сдавайтесь, или все погибнете».

В Хамышках было объявлено населению, что Гузерипль уничтожен со всеми войсками и партизанами, пришедшими на подкрепление роты. Оккупанты приказывали населению не брать воды из Белой, потому что будто бы вода смешалась с кровью и течение несет трупы. Им было невдомек, что женщины из оккупированных Хамышков напрямую через кручи лесных хребтов, без троп, пробирались к родным в Гузерипль и что хамышинцы смеялись над неумной выдумкой фашистов.

Так держался Гузерипль до окончательного разгрома немецких захватчиков. Старший лейтенант Шип сдержал слово советского офицера.

Товарищ Шип писал нам из Крыма. Мы не знаем его дальнейшей — судьбы и его адреса, но мы верим так же крепко, как верили в победу, что такой человек не может, не должен погибнуть. Я прошу вас от нашего имени, всех женщин-матерей Гузерипля, от имени наших детей передать ему через вашу книгу такое письмо:

«Дорогой Федор Алексеевич! Где бы вы ни были, знайте, что мы всегда помним о вас. Непременно приезжайте к нам погостить или совсем остаться у нас, в расцветающем заново Гузерипле. Мы ждем вас и примем, как самого близкого, как самого родного человека!»

…Подъезжая к Хамышкам, мы догнали бричку, запряженную парой медленно плетущихся разномастных волов. На бричке, груженной дранью — тонкими дощечками пихтовой древесины, сидело двое мужчин: пожилой, в кепке, в матерчатом пиджаке, с орденами и медалями на груди, и молодой, в военной защитного цвета фуражке и гимнастерке. Пожилой человек понукал волов, помахивая хворостинкой.

Когда мы объезжали бричку, он весело крикнул:

— Эй, кавалерия, обгоняй артиллерию!

Что-то в мягкой, глуховатой и чуть запинающейся речи его показалось знакомым. Обернувшись, я вгляделся и вспомнил вдруг. Слегка угловатое лицо с тонкими морщинками у рта и глубокой вертикальной чертой между бровей, крутой упрямый подбородок и в то же время детская застенчивая улыбка на губах и в сощуренных глазах сразу напомнили довоенную раннюю весну в горах, балаган над шумящей Малчепой, ночь и костер и в пляшущем свете костра это лицо. Я узнал Якова Лукьяновича Бородавкина, потомственного лесоруба и охотника.

Я соскочил с подводы и подошел к бричке.

— Если артиллерия не хочет узнавать знакомых, так кавалерия спешится. Здравствуйте, Яков Лукьянович!

Пожилой мужчина секунду смущенно смотрел на меня и вдруг широко улыбнулся:

— Вот она, какая кавалерия! То-то, будто я уже видел вас, — и он назвал меня по имени.

— Как живете, Яков Лукьянович?

— Четыре года был на фронте… Три раза ранен… Теперь вернулся, и снова за дело. По прежней своей специальности: дрань заготовляю для леспромартели. Да мы еще об этом потолкуем. Обязательно будете ночевать у меня.

— А как Григорий Иванович Бессонный?

— Я его только что оставил на Лагерной. Сообща заготовляем дрань. Теперь он совсем старичок. Живет у себя дома, в Хамышках.

Оставив рюкзак в доме заповедника, я иду с Яковом Лукьяновичем на самый край села. Бородавкин, прихрамывая, ведет меня через выгон и заросли молодняка. За ними, у опушки леса, стоит потемневший бревенчатый дом. Здесь выросло два или три поколения хамышинских старожилов Бородавкиных.

По обычаю вымыв руки в сенях, заходим в горницу. Яков Лукьянович знакомит меня со старшим сыном Николаем, веселым темноволосым юношей в голубой майке, под которой пружинят упругие мускулы спортсмена, и тестем — Сергеем Тихоновичем Дубовски́м.

Сергей Тихонович — высокий широкоплечий человек лет шестидесяти — шестидесяти пяти. Несмотря на возраст и полноту, он сохранил могучее природное здоровье. На нем тоже майка-безрукавка, плотно облегающая грудь и обнажающая сильную загорелую шею. Его лицо и голова начисто, до блеска, выбриты.

Дубовско́й — примечательный человек. В 1920 году он был организатором и командиром краснопартизанского отряда в Алексеевском (так назывались тогда Хамышки). Алаксеевское попало в белое окружение. Белогвардейский генерал Эрдели, разъяренный неудачными штурмами, которые отбивались алексеевцами раз за разом, засылал свирепые листовки: приказывал немедленно сложить оружие, или все село будет сожжено дотла, а жители от мала до велика перевешаны.

Но лесорубы, охотники, дранщики держались крепко и выстояли до конца. Прошедшие через белое кольцо алекееевские партизаны связались с нашими частями на Черноморском побережье. Красная Армия неожиданно ударила на белых с тыла, разгромив их, разметав остатки белых банд по лесам и горам, и тяжкая многодневная осада кончилась. После того алексеевцы помогали Красной Армии хлебом, одеждой, бельем, и помощь эта была такой сердечней и всенародной, что командование отметило ее особой благодарностью.

Сергей Тихонович интересен и другим: он настоящий поэт-сказитель. Его сказы рифмованные.

Вот сейчас, стоя у распахнутого настежь окна и устремив взгляд на синеву гор, лесов и неба, он наизусть читает мне сложенные им стихи-сказы о защите Алексеевского, об отважном промысле лесорубов.

В сказах его, как живые, встают лесорубы и дранщики. Видишь, как с топором за поясом, пилой и котомкой за плечами взбираются они, цепляясь за камни и корни, на отвесные стены речных ущелий. Валят с опасностью для жизни столетние деревья, очищают их от коры и ветвей. С гулом сталкивают оголенные, сочащиеся смолой и соками, скользкие, толстые стволы-кряжи по отполированным постоянным трением деревянным желобам в кипящую горную реку. По пояс, а то и по грудь в ледяной бурной воде пропускают кряжи через камни и мели в быстрину. Или разделывают их, скатив с крутизны на пологое место, распиливают на большие чурки и щепят на сотни и тысячи тонких размеренных дощечек — дрань.

Эта работа требует острого глаза, сметки, молниеносной быстроты и в то же время мужественного спокойствия. Она выковывает богатырей даже из неказистых с виду и щуплых людей. И здешние люди любят свой нелегкий и опасный труд и привержены к нему потомственно.

…Род потомственных хамышинских дранщиков, лесорубов-и охотников Бородавкиных честно и хорошо сражался за родину в Отечественной войне.

В первые дни окружения Гузерипля гитлеровцами сын Якова Лукьяновича Николай Бородавкин вместе с дедом своим Сергеем Тихоновичем охранял стадо зубро-бизонов на Темной. Он с дедом косил и копнил сено на зиму, а когда налетали немецкие самолеты, Николай угонял зубро-бизонов из-под бомбежки в горы. Потом Николая призвали в Красную Армию одновременно с младшим братом Игорем.

На сборном пункте мобилизованных разбивали для отправки в части Николай и Игорь обратились к военкому:

— Просим нас, как родных братьев, по приказу товарища Сталина, отправить в одну часть.

Военком удовлетворил их просьбу. Они попали в связь минометного полка. Оба брата воевали вместе и в одно время стали сержантами.

В тяжелом бою в районе хребта Индюк была прервана связь. Братья вызвались найти и исправить повреждение. Немцы засыпали линию минами. Кругом дыбился снег, смешанный с черной землей; воя, летели мины, свистели осколки. Николай нашел одно повреждение, а дальше Игорь обнаружил другое: большой кусок провода, словно кем-то вырезанный из линии, лежал на снегу. Николай начал соединять концы разрыва. В это время пуля впилась ему в плечо, рука повисла. Тогда он, сжав один конец провода зубами, здоровой рукой произвел соединение. Тут он был вторично ранен осколком мины.

Догонять брага не было сил. Раненая рука, как непомерная тяжесть, тянула книзу. Николай по вершине хребта, глубоким снегом дошел до спуска. Но как сойти в казавшееся бездонным ущелье по отвесному, присыпанному ненадежным снегом склону? И Николай вспомнил, как зимой в детских играх, а потам на охоте он съезжал с горы. Наломав пихтовых веток, сел на них, поджав ноги, и оттолкнулся. Направляя движение здоровой рукой, он, пыля снегом, скатился к подножью хребта. Потом эвакогоспиталь, лечение в далекой Сибири и инвалидность.

Так братья расстались.

Яков Лукьянович в это время тоже был на фронте, старшиной в одном из полков гвардейской дивизии.

Из письма Игоря он узнал о ранении Николая и заявил командованию о своем желаний заменить выбывшего сына. Командир полка не хотел отпускать хорошего разведчика и затягивал разрешение вопроса.

Вскоре в полк приехал командир дивизии генерал-майор.

Яков Лукьянович подошел к нему по уставу, чеканя шаг, и приложил руку к пилотке:

— Товарищ генерал-майор, разрешите обратиться.

— Разрешаю обратиться, товарищ старшина.

— Товарищ генерал-майор! Прошу перевести меня в часть, в которой воевали мои два сына. Один тяжело ранен, хочу его заменить.

— Похвальное намерение. Разрешаю. Как ваша фамилия, какая часть?

Яков Лукьянович назвал.

— Товарищ подполковник, — обернулся генерал к командиру полка, — приказываю: перевести старшину Бородавкина в минометный полк. Документы выписать немедленно.

До самого дня победы Яков Лукьянович воевал вместе с сыном Игорем. Вместе с ним гнал врага с родной земли за государственную границу. Младший сын, Игорь, сейчас курсант артиллерийского училища в Ростове-на-Дону.

Прощаясь со мной, Яков Лукьянович говорит, улыбаясь глазами и чуть запинаясь.

— Увидите Игоря — передавайте привет. Пусть крепко берется за офицерское учение, чтобы Красная Армия была еще сильнее. А мы тут своими кряжами и дранью подкрепление строителям дадим. Теперь наша дрань тоже немалое дело: пойдет на крыши в села, колхозы… Всем родом воевали, всем родом будем и строить!

Через Белореченский перевал

Ростов-Дон — Хамышки, 20–23 августа 1948 года

Со времени моей последней поездки в Кавказский заповедник прошло два года. Как там сейчас? Чем живут и дышат его работники, как он восстанавливается и растет в послевоенную сталинскую пятилетку?

И вот я опять в пути. В семь часов утра пассажирский самолет, стремительно пробежав по широкой ровной площадке, отрывается от накренившейся на миг земли и уносит нас в безоблачное небо. За чертой города, внизу, под нами, блеснул стальной широкий меч Дона.

Дальше стелются степи Донщины, без края и границы, все расчерченные, как огромная карта, на прямоугольники колхозных и совхозных полей. Хлеба уже убраны, и прямоугольники, окрашенные в нежные зеленоватые и серебристо-серые тона испещрены вдоль и поперек вытянутым в нитку светлым пунктиром. На обоих концах прямоугольников тонкой спиралью узорятся закругления борозд, оставленных трактором на поворотах при пахоте.

От встречных скирд и построек (их видно сверху только в два измерения) в неоглядной степи ложатся густые черные тени. Пейзаж внизу кажется как будто двойным: плоские прямоугольники и квадраты построек, плоские, круглые и овальные зеленые пятна деревьев и черные их отражения, по которым только и можно судить, что их оригиналы — дома и деревья.

Лиловые ленты, разветвления и спирали между акварельным разноцветьем жнивья и пастбищ — грейдерные и проселочные дороги и перекрестки.

И снова река, но уже другая. Кривые синие шашки крутых и узких излучин ее просекают путь в щедрой поросли лугов, деревьев и плавней. По ее берегам, в зелени садов, белеют там и здесь вольно раскинувшиеся колхозные станицы. Это Кубань.

Самолет пролетает над рекой. Ровно через час десять минут, нырнув раз-другой в воздушную яму и вновь накренив землю, самолет опускается на аэродроме.

Вскоре я опять поднимаюсь в воздух на открытом бипланчике «ОП». Встречный ветер усиливается, режет лицо и изрядно болтает утлую воздушную лодку. Но легкий четырехкрылый аэроплан, ни на секунду не сбиваясь с курса, идет упрямо к цели. Вот уже проплыли подо мной и скрылись кривые лезвия Кубани, просторные луга и поля кубанской долины. Начались волнообразные подъемы кудрявых лесных предгорий. Бипланчик минует их и летит над светлой широкой поймой реки Белой.

Далеко впереди на фоне синего неба чуть выделяются зигзаги Главного Кавказского хребта.

Самолет пересекает проложенное вдоль поймы железнодорожное полотно, реку и, сделав круг, снижается и бодро прыгает, как кузнечик, по аэродрому.

…Следующим вечером я выехал поездом до станции Хаджох и отсюда на поляну Гузерипль, где находится управление заповедника.

Со мной едет заместитель директора и секретарь партийной организации Кавказского заповедника Николай Феофанович Федоренко — член Тульского райкома партии и депутат Хамышинского сельсовета. С ним я уже встречался в Тебердинском заповеднике накануне войны. Он был тогда директором заповедника. Во время оккупации Теберды гитлеровцами Федоренко воевал против фашистских захватчиков в партизанском отряде, действовавшем в скалистых ущельях Гуначхира и Домбая. Вместе с ним была и вся его семья: жена Наталья Степановна, семилетний сын Олег и четырехлетняя дочь Лиля. Первый бой с фашистами партизаны вели в альпийском лагере ЦДК на Гуначхире… Под вражеским огнем и бомбежками с воздуха не раз до пояса в ледяной воде они переходили вброд бурные горные реки. В этом же партизанском отряде находились научные работники заповедника, и среди них — бывший старший лесничий Кавказского заповедника Владимир Николаевич Степанов, командовавший одной из групп партизанского отряда, его жена Зоя Владимировна Ломакина, по мирной своей специальности энтомолог, и комсомолка Мария Валентиновна Курапова — охотовед.

…Остановившись под вечер в Хамышках, мы ужинали. Стукнула дверь, и в комнату вошел одетый в синий, военного покроя костюм юноша. На голове его была такого же цвета фуражка, сдвинутая на затылок. Из-под нее выбивался чуб темных волос. По живому, смелому блеску глаз, косоватому разлету почти черных бровей и какой-то особенно открытой улыбке я узнал старшего сына Якова Лукьяновича Бородавкина — Николая. Только он стал взрослей, шире в плечах и груди по сравнению с тем, как он выглядел при нашей встрече два года назад.

Я спросил у него о младшем брате, учившемся в офицерской школе.

— Игорь кончил школу. Он теперь в Берлине, — ответил Николай, — а я, как видите, все здесь, инвалид… Но родных гор не забываю. Притягивают они меня к себе, зовут. Вот в августе прошлого года я ходил проводником с ростовским геологом Михайловым по Березовой на Чугуш. Забрались в самые кручи и камень. Вы знаете, какие там скалы! В одном месте Михайлов чуть по погиб: сорвался при переходе через расщелину с отвесной стены, а внизу — прямо бездна. Чудом задержался, и мы с коллектором успели втащить его наверх.

Когда поднялись на вершину Чугуша — это было, помню, седьмого августа, мы увидели в альпике множество туров, и серн. Они мирно паслись. Вдруг в присколках повыше раздался рев вроде оленьего, только иной все же — грубый. Следом с присколков показался барс. Дымчато-серого цвета, толстоголовый, с широкой кошачьей мордой, коротколапый. Хвост его, с полметра длиной, был вытянут, как палка. Барс быстро спустился широкими прыжками.

Туры растерялись от его рева, заметались бестолку. Барс прыгнул в середину стада, схватил молодого туренка и унес его в скалы. Все это происходило метрах в полутораста от нас, не больше. Мы были без оружия и немедленно ушли оттуда.

Хамышки — Гузерипль, 24 августа

Когда после ночевки мы выезжали из Хамышков, вместо пегих лошадей, которые везли нас из Даховской, я вижу мулов, высоких и почти одинаковой гнедой масти. Только длинные уши одного стоят торчком, а у другого раскинуты врозь.

Подхлестывая бегущую ровной сильной рысью пару, наш возчик, молодой паренек Петя, весело восклицает:

— Два мула — все равно, что автомашина. Катись с горы на гору: сначала уши, потом морда!

До Гузерипля не близко, и в пути я беседую с Федоренко о жизни заповедника за последние годы. Николай Феофанович говорит:

— Вся наша научная работа направлена на то, чтобы скорее восстановить естественные богатства заповедника, очень пострадавшие от гитлеровцев, увеличить их и помочь государству в социалистическом преобразовании природы путем глубокого исследования жизненных процессов в животном и прежде всего растительном мире.

Растительность гор Западного Кавказа — основа жизни животных этих районов. Вместе с тем она дает ценнейшую древесину и охраняет воды, задерживая снег, предотвращает смывание и сползание почвы, регулирует режим огромных речных бассейнов: Белой, Большой и Малой Лабы, Мзымты, Головинки (Шахе).

Не удивительно, что ее изучение занимает первостепенное место в нашей научной деятельности. Уже полностью обследованы высокогорные луга заповедника.

Найдено много неизвестных на Западном Кавказе видов. В списке растении заповедника, без Хостинской рощи, — 1500 видов, а девять лет назад их насчитывалось только 1072. Флора заповедника очень богата эфироносами и медоносами, дубильными, лекарственными и декоративными растениями.

На полянах Гузерипль и Сенная, в обходе кордонов Цице, Киши и Бабук-Лула найдены бересклеты. Семена наиболее гуттаперченосных кустов высеяны в питомнике для наблюдения за сохранением и развитием гуттаперченосности в потомстве. Старший лесничий Николай Елизарович Лаврентьев, — он руководит этими работами, говорит, что среди кустов европейского бересклета встречаются рекордисты, дающие до тридцати процентов гутты.

Я задаю Николаю Феофановичу вопрос, насколько за это время двинулось восстановление кавказского зубра и вообще фауны заповедника.

— Работа по выведению кавказского зубра, которой, как вы знаете, мы заняты с 1940 года, — единственный в мире опыт возвращения к жизни, путем ингабитации, полностью исчезнувшего с лица земли вида животного.

Стадо зубро-бизонов уже достигло двадцати голов. Кроме того, пять животных отправлено в зоопарки СССР. После уничтожения фашистами зубро-бизонов в Аскания-Нова и в Крыму, Кавказский заповедник — единственное место в стране, где они сохранились.

Ингабитация зубра — одно из ярких и смелых проявлений советского творческого дарвинизма, возглавляемого мичуринской школой. Она имеет не только научно-культурное, но и большое хозяйственное значение, прежде всего, для охотничьих высокогорных районов нашей страны.

Сейчас из Польши нами получено пять зубров в обмен на большую партию белок, медведей, лосей, верблюдов и бобров. Четыре из них, беловежские, направлены в центральный зубровый парк Серпуховского заповедника под Москвой, а пятый, кавказский, — в зубровый парк Кавказского заповедника.

Как говорят наши научные сотрудники, уже видевшие его, это могучий, красивый бурый бык, по всему обличию горный зубр. Он имеет крайне интересную родословную. Сорок лет назад, весной, егерь Кубанской охоты Телеусов поймал на территории нынешнего Кавказского заповедника, на склоне Пшекиша, в пихтах, только что родившегося зубренка-бычка и выкормил его. Подросший зубренок был потом привезен в Гатчину. Отсюда он попал в Германию к известному торговцу дикими зверями Гагенбеку, а из Германии в Польшу.

От этого бычка и беловежских зубриц и произошли зубры кавказской крови. Наиболее породистый из них, правнук пойманного Телеусовым, снова вернется в родные горы Кавказа, в тот самый район, где родился его прадед.

В заповеднике появились новые виды животных.

В 1948 году в Загедане, на границе Восточного отдела Кавказского заповедника, лесником была убита белка, проникшая сюда из соседней Теберды. Зимняя пепельно-серая шкурка ее хранится у нас в научном отделе. Сотрудник заповедника Таширев видел летом того же года, в районе Хаджоха, белку, раздавленную колесом автомашины. Можно предполагать, что белки прошли уже всю территорию заповедника, хотя и встречаются пока единицами.

Восемнадцатого августа этого же года начальник охраны Малашенко и старший наблюдатель Кишинского кордона Шеховцев, идя по берегу Киши, увидели метрах в двухстах выше кордона, на речке Беланке, впадающей в Кишу, енотовидную собаку. Енот ловил рыбу. Бывшие с Шеховцевым подростки побежали за енотом, настигли его и принесли начальнику охраны. Это, видимо, был старый енот, тяжелый на ноги, невысокий, с выпяченным животом, с длинной шерстью темнобурого цвета, и хвостом, как у волка. Малашенко снова выпустил его в лес. Несомненно, этот зверь проник сюда также из района Теберды. Как и белка, он прошел от Восточного до крайней точки Северного отдела, то есть через весь Кавказский заповедник.

Так за последние восемь лет к фауне заповедника добавилось четыре новых вида: зубро-бизон, зубр и уссурийская енотовидная собака и алтайская белка, выпущенные и очень размножившиеся в Тебердинском заповеднике до войны. Успешная акклиматизация и быстрое распространение этих животных говорит о громадной роли человека в направленном изменении природы.

Наблюдатель Гузарипльского кордона Алексей Федотович Циркунов подтверждает появление в Кавказском заповеднике также барса. Осенью 1947 года Циркунов слышал его рев на горе Джуге.

…Сеется мелкий дождь. Вскоре он зачастил, и мы надели плащи. Заповедник обязательно встречает меня дождем!

Сквозь дождевую сетку синеют ущелья, встают все выше зелено-коричневые хребты. Дождь прекращается, и миллионы сверкающих капель дрожат на хвое и листве столетних деревьев. Гремит, роя каменные теснины, река Белая. Грохот ее кажется весенним громом и воздух влажен и свеж, как весной.

Мы проезжаем мимо кордона Лагерная. Рядом с пепелищем прежнего дома наблюдателей, сожженного фашистами, возвышается срубленный из еще белых, слезящихся смолой стволов новый просторный дом. Раны войны залечиваются. Большинство кордонов, превращенных в черные головни и золу, уже отстроено. Через Белую, Кишу и другие реки переброшены новые мосты. Расчищены подорванные, минированные, перекрытые завалами и ставшие непроходимыми горные тропы. С календаря слетают осенние листки, но в жизни заповедника сейчас весна, возрождение освобожденной природы и творческого труда.

Над горами, обступившими Гузерипль, клубятся тучи. Колеса простучали по новым мостам через Белую и Малчепу. Мелькнула справа, под крутым берегом Малчепы, белая бревенчатая башня только что построенной гидроэлектростанции, за ней — также свежеструганная, дощатая, разбитая упорами и креплениями на звенья, 220-метровая змея лотка, огибающего у самой воды сланцевый выступ берега, и мы остановились под знакомыми древними дубами на дворе усадьбы заповедника.

Жители Гузерипля спешат нам навстречу: газеты и письма доставляются сюда регулярно, и все же живые впечатления побывавших там, за хребтами и лесами, как будто приближают Большую землю, делают ее ощутимее.

Метеоролог Иван Андреевич Никитин пригласил нас к себе.

В чистой убранной комнате по углам в кадках фикусы, посредине накрытый белой скатертью стол. Нас встречает пожилая женщина, такая же маленькая и приветливая, как и Никитин, — его жена, Мария Васильевна. У Никитиных сейчас проводы и оттого по-дорожному хлопотно.

Они отправляют в Москву дочерей-комсомолок, Женю и Галю. Обе девушки участвовали в защите Гузерипля от гитлеровцев, строили дзоты, ходили в караулы и обе награждены медалями «За оборону Кавказа». Теперь Женя кончает институт торговли, а Галя — химико-технологический. Девушки спешат уложить чемоданы, потому что им ехать с обратной подводой, а она скоро уходит.

За чаем Иван Андреевич я Мария Васильевна рассказывают о своей жизни на Гузерипле. Иван Андреевич двадцать один год заведует метеостанцией, и все это время Мария Васильевна является его верным помощником (она штатный заместитель Ивана Андреевича).

Более двух десятков лет в суровых условиях горно-лесной обстановки эти советские труженики ведут свою незаметную плодотворную работу. Двадцать долгих лет, буквально из часа в час, они, сменяя друг друга, следят за погодой, днем и ночью беспрестанно проверяют показания измерительных приборов, шлют телеграфные сводки. Несколько раз чуть не замерзли во время зимних снегопадов, сбившись с тропы к измерительным приборам, которые установлены в самом конце Гузерипльской поляны. Оба они по заслугам отмечены правительственными наградами.

Гузерипль, 25–30 августа

Я устроился в комнате для приезжающих, во втором этаже дома на «новом» Гузерипле.

В соседнем доме живет Леонид Иванович Соснин. Я зашел к нему и застал его за письменным столом. Комната была загромождена папками, стопами бумаги и досками-зажимами для гербария, образцами срезов древесных пород и разными предметами бивуачного обихода.

Пожав мне руку и улыбнувшись по обыкновению одними губами, причем глаза оставались внимательно серьезными, Леонид Иванович извинился за походную обстановку нашей встречи:

— Вот видите, сразу спешно дописываю отчет и готовлюсь к поездке. К тому же и самообслуживаюсь. Через день-два я отправляюсь на Черкесский хребет: там я должен сделать последние наблюдения по естественному восстановлению пихты, а время позднее: того и гляди в горах выпадет снег.

Леонид Иванович заканчивает сейчас большую научную работу, обобщающую многолетнее изучение им лесов заповедника, ее тема: «Современное развитие лесной растительности Кавказского заповедника и перспективы заповедного режима».

Но едва Леонид Иванович начинает рассказывать о содержании своей работы, как кажущаяся сухой и скучной скупая научная формулировка расцвечивается всеми красками живой жизни.

— Я исследую, — говорит Леонид Иванович, — условия естественного восстановления ценных древесных пород заповедника: пихты, сосны, бука, ели и березы. До сих пор думали так: вот создан заповедник, положен конец истреблению лесов, и они начнут — быстро восстанавливаться. Вы знаете, что на территории заповедника верхняя граница леса почти повсеместно сильно снижена деятельностью человека и прежде всего в результате выпаса скота в субальпике и альпике. Считалось, что с установлением заповедности здешние леса вернут свои позиции в течение каких-нибудь двадцати лет, но на деле оказалось далеко не так. Восстановление лесов, их продвижение в горы за счет отступления высокогорных лугов до их прежних, естественных границ гораздо сложнее, чем предполагали. Вот взгляните на эту фотографию, которую я заснял, изучая восстановление кавказской сосны на Пшэкише.

Леонид Иванович протягивает мне фотографию, взятую им из папки, лежавшей на столе.

— Снятая на ней верхняя опушка соснового леса — это живая диаграмма естественного восстановления леса. У нас есть две твердые отправные точки, позволяющие безошибочно судить о действительных сроках и быстроте восстановления леса: первая — завоевание Кавказа восемьдесят четыре года назад и вторая — создание здесь заповедника двадцать четыре года назад.

Как известно, черкесы из года в год выпасали скот на верхней границе леса и сильно ее снизили. Но вот после завоевания Кавказа в, течение долгого времени хребет Пшекиш был безлюден, и лес начал восстанавливаться. Затем снова сюда пришли люди, снова начался выпас скота, и снова прекратилось восстановление леса. Наконец был создан заповедник, и теперь выпас окота окончательно прекращен, и казалось бы, ничто не мешает восстановлению леса и продвижению его до своей естественной опушки.

Это и отражает фотография. Относительная высота леса за различные исторические периоды показана на ней тремя уступами, снижающимися к верхней границе. Первый уступ, самый высокий, — это трехсотлетние сосны, не затронутые выпасами черкесского скота; следующий за ним, значительно более низкий, — лес, возобновившийся за восемьдесят четыре года после черкесов; и третий, еще более низкий, — лес, выросший в условиях заповедника за двадцать четыре года. Но дальше вы видите сплошное море травы — горного вейника — и отдельные, тонущие в нем, забиваемые им, карликовые деревца — подрост сосны. Горный вейник нашел наиболее выгодную среду для своего развития в условиях, созданных выпасами.

Это поразительно стойкая густая трава сплошь завоевала позиции, которые когда-то занимал здесь сосновый лес, и теперь отбивает его контрнаступление, угнетает попадающие в ее гущу молодые сосенки: они хиреют, чахнут, поражаются грибком, желтеют и усыхают сверху.

Вот взгляните на образчик сосны, взятой из этого моря вейника на верхней опушке соснового леса: по кольцам на срезе ему не меньше десяти-пятнадцати лет.

В руке у Соснина жалкое, хилое, будто, тундровое растеньице, не больше двадцати пяти — тридцати сантиметров в высоту, с пожелтевшей, явно больной вершинкой.

— Конечно, — продолжает Леонид Иванович, — лес упорно пробивается вверх до своих естественных пределов. Разбрасывая миллионы семян, он цепляется за каждую «латку», вспаханную кабаном, добывающим корневища иван-чая. Медведи в поисках клубней и личинок перевертывают камни, оголяя землю. Муравьи, землеройки, кроты, прометеева мышь обнажают от травы и рыхлят почву. Вода, ветер и смена температур разрушают камень скал и создают условия для произрастания семян. За все это с необычайной настойчивостью и цепляется лес.

Семена деревьев далеко рассеивает ветер, и еще дальше уносят звери и птицы. Сойки, как это установлено Авериным, распространяют семена самшита. А. А. Насимович говорит, что куница вместе со — сладким околоплодником поедает семена тиса и разносит их.

Я очень жалею теперь, что до сих пор сам недостаточно занимался зоологией. Это совершенно необходимо. Процесс жизни природы необычайно сложен. Условия среды, взаимодействие всех явлений живой и мертвой природы, межвидовая взаимопомощь и межвидовая борьба, внутривидовые отношения — все это тесно между собой связано…

Гузерипль — Партизанная поляна, 31 августа

Отправился верхом по маршруту через Белореченский перевал на Бабук-Аул, по другую — южную сторону хребта. К седлу приторочены рюкзаки — мой и сопровождающего меня наблюдателя Ильи Семеновича Дементеева. Сам Дементеев предпочел идти пешком: он говорит, что так ему привычнее. На час раньше по этому же пути вышла в горы экспедиция Л. И. Соснина.

При въезде на мост через Малчепу я оборачиваюсь и в последний раз окидываю взглядом закрывающий усадьбу заповедника, поросший вековым лесом склон и излучину реки, мчащейся под нами в теснинах сланца. На крутизне склона, среди открытой поляны, тяжелой грудой серых плит выделяется гузерипльский долмен, а внизу, на одной линии с ним, легко поднимается над гремучей водой белая башня гидроэлектростанции: сияющая на солнце, она как будто противостоит древнему долмену. Мертвый, грузно осевший в землю памятник тысячелетий, дошедший из тьмы времен, и разливающая свет в горах, мчащаяся вперед бессмертная жизнь: сегодня вечером вспыхнут цепью белых огней электролампочки, заговорит радио… До сих пор ток подавался с той стороны Белой, из поселка леспромхоза, но там не стало излишка. Теперь Малчепа, впервые взнузданная рукой человека, помчит всю силу бешеного своего напора по коленчатой змее лотка к лопастям гидротурбины и дальше — по тонким нитям проводов.

Вчера я видел в дальнем конце лотка направляющую плотину, оседлавшую Малчепу: два ступенчато расположенных вала зелено-прозрачной и на взгляд стеклянно-неподвижной, а на самом деле стремительно льющейся воды. Перекатываясь через плотину, всплескивают серебряными искрами форели. Охотясь за ними, куцехвостые, коричневые оляпки ныряют в застывшее стекло водопадов.

…Километра полтора-два мы поднимаемся в горы по полотну узкоколейки леспромхоза, проложенной вдоль ущелья реки Желобной.

Вокруг высятся старые, многообхватные пихты. Стволы их испятнаны узорами лишайников, а с ветвей свисают седые клоки мха.

Вскоре мы сворачиваем влево от узкоколейки и поднимаемся все выше по рекам Медвежке и Шумной. Отсюда начинается очень крутой, хотя и сравнительно короткий подъем.

Моему спутнику больше пятидесяти лет. Одетый в легкую куртку защитного цвета и такие же брюки навыпуск, в горных ботинках, с карабином за плечами и топориком в правой руке, он идет легко и быстро. Илья Семенович слегка сутулится, — привычка ходить в горах с рюкзаком за плечами, — и, когда его спрашиваешь, вслушивается с виноватой улыбкой: он глуховат от перенесенной болезни.

Его невысокая, худощавая, ловкая фигура мелькает между стволов, опережая меня, хотя я еду верхом. Илья Семенович на ходу взмахивает топориком, отсекая ветку, не к месту нависшую над тропой, или, приостановившись на мгновение, двумя-тремя быстрыми и сильными ударами перерубает упавшую поперек тропы валежину. Откинув обрубок прочь, он снова легко и ловко движется вперед, и снова то там, то здесь взлетает и падает его неутомимый топорик. Заметив в стороне вывороченную с корнем сосну, Илья Семенович сошел с тропы, отколол от самого корня толстую, маслянисто-желтую щепу и аккуратно, по-хозяйски, спрятал ее в карман рюкзака.

— Ночевать будем на Партизанной, под пихтами: теперь есть чем разжечь костер, — удовлетворенно заметил он.

Работая топориком и отшвыривая прочь камни, о которые конь может споткнуться на крутизне подъема, Дементеев все время зорко приглядывается к смоченной недавним дождем черной ленте тропы.

— Босой лесник прошел, — говорит он, показывая в одном месте топорищем на оттиск пятипалых медвежьих подошв на влажной земле. Следы действительно похожи на человеческие, только короче и шире.

На половине подъема мы догнали ушедших впереди нас Леонида Ивановича Соснина и его спутника. Леонид Иванович одет в казакин серого солдатского сукна. На ногах его шерстистые поршни, через плечо полевая сумка и фотоаппарат. Николай Иванович Таширев одет так же, как и Дементеев, только на нем не куртка, а гимнастерка и на голове черная кепка.

Он ведет в поводу лошадь, навьюченную прессами для гербария, рюкзаками и предметами лагерного обихода. Соснин и Таширев идут пешком.

После короткой передышки мы вместе двинулись дальше. Чем ближе к Партизанной поляне, тем мощнее и дремучей пихтовый лес и все больше звериных следов на тропе. Здесь прошли два матерых волка и кабаний гурток. Тут отпечатались совсем свежие следы — волка и медведя, дальше снова потянулся крупный волчий след.

Вот и Партизанная. Уже темнеет. На фоне темносиних молчаливых пихт глаз успокоенно останавливается на светлом овале широкой поляны. Она вся поросла густой травой и огромными, толщиной в руку, зонтичными. В них мог бы скрыться всадник на лошади.

Через полчаса к месту ночевки под старой пихтой подтащен достаточный запас обломков сушняка-ветровала для костра на всю ночь и из стожка неподалеку добыто несколько охапок сена. Сено разложено у костра с подветренной стороны, чтобы не загорелось, — это постели.

Пока в подвешенном над огнем котелке вскипает чай, мы беседуем.

Особенно живое участие в разговоре принимает Николай Иванович. Он невысокого роста, лет шестидесяти пяти, с бритым, не по летам свежим, продолговатым лицом. У него выпуклые глаза под высоким лбом, нос, который принято называть «орлиным», несколько выдающаяся вперед, припухлая нижняя губа. Николай Иванович — бывалый человек, энциклопедист по своим знаниям и опыту. Но он необычайно разбросан и к тому же большой фантазер. Он был учителем и инженером, прекрасно знает математику и теорию музыки… Энтузиаст гитары, как народного инструмента, уже здесь, в заповеднике, в свободные часы Таширев написал интересную работу, рассчитанную на широкий круг любителей, — «школу игры на гитаре». Он изобрел и совершенствует новый вид гитары и сам исполняет сложнейшие музыкальные вещи. Николай Иванович любит природу и на должности младшего научного сотрудника заповедника является ее летописцем. Удивляешься, как в свои годы он так легко взбирается по горным тропам.

Непрактичность и фантазерство Николая Ивановича часто вызывают со стороны Соснина, человека до мелочей основательного, довольно едкие замечания.

Поужинав, мы укладываемся вместе с Леонидом Ивановичем на сене, под плащпалаткой. Илья Семенович решительно отказался от нашей постели, заявляя, что он привык спать летом и зимой у костра, не укрываясь:

— Повернусь спиной к огоньку и сплю. Станет захолаживать с лица, перевернусь, не просыпаясь, на другой бок, отогреюсь и снова перевернусь.

Николай Иванович, выдвинув толстоватую нижнюю губу и, недоуменно, округляя близорукие глаза, долго прицеливался, отыскивая наиболее удобное место, и, наконец, перетащив свой пай сена к подножью пихты, между двух корней, положил сверху потник и ватник и закутался с головой в брезент.

Согретый теплом костра, засыпая, я вижу застлавший горы неподвижный сизый туман, звездное черное небо над ним и высоко-высоко маленький золотой осколок нижнего края ущербленной луны.

Невидимые, над нами проносятся стаи перелетных птиц, и отдаленное серебряное курлыканье льется с темной вышины, как тихая музыка.

Пущенные в траву, всхрапывают и, передвигаясь, топочут во мраке за желтым кругом костра стреноженные лошади…

Среди ночи мы, словно по уговору, проснулись все сразу. От костра несло жаром. Ветер переменился и гнал на нас бесчисленные золотые змейки искр. Край подсохшего сена начал загораться. У Ильи Семеновича, лежавшего спиной к огню, уже затлела куртка.

Мы притушили наступавший огонь и отодвинулись подальше от костра. Только Николай Иванович, на секунду высунув нос из-под брезента, снова, несмотря на наши предупреждения и советы, плотнее завернулся и остался лежать под обстрелом летящих прямо на него искр.

Партизанная поляна — Армянский хребет — Белореченский перевал — Бабук-Аул, 1 сентября

Мы вышли в дорогу в семь часов утра. Миновали истоки реки Гузерипль и Яворову поляну, окруженную широковершинными горными кленами-яворами и сплошь заросшую гигантским лопухом-белокопытником. Заросли лопухов вдоль и поперек исхожены и местами совершенно примяты к земле медведями.

За Яворовой поляной перед нами открылся широкий простор Армянского хребта. На его склоне столпилось в защищенном от ветров затишье десятка два домиков из драни… Этот высокогорный летний поселок называют Армянскими балаганами. Здесь живут и пастухи армянских колхозов, пригоняющие окот с Черноморского побережья на альпийские пастбища.

Слева от Армянского хребта уходят вдаль волнами синие и бирюзовые горы. Справа высится отвесная розовато-белая на солнце известняковая стена плоскогорья Лагонак.

На Армянских балаганах мы делаем короткую остановку. Нас гостеприимно приглашает к себе заведующий животноводством молочно-товарной фермы колхоза имени Мясникяна Лазаревского района, Саграт Нагапетович Варелужан — молодой темноволосый и темноглазый человек с живым, быстрым, взглядом и белозубой веселой улыбкой на подвижном, загорелом до медного цвета лице.

Он угощает нас кислым молоком и очень вкусным сыром. Этот сыр, приготовленный из коровьего молока, сушится на солнце большими кругами. Он напоминает слоеное тесто, так же распадаясь на отдельные листки, но только более упруг и вязок.

Потом, пока мы свертываем папиросы из предложенного Сагратом Нагапетовичем душистого сочинского табака и курим, пуская голубоватый дымок, Варелужан, блестя глазами, и зубами, рассказывает о делах фермы. Погода в этом году в горах стояла великолепная, и скот хорошо поправился. Вот только ночью и днем волки бродят вокруг стада, режут молодняк и нападают на взрослых животных. В здешних горах много джейранов^[4], и волки сильно уничтожают их приплод. Разбойничают и медведи. Медведь, пожалуй, хуже волка: взвалит телка на плечи, унесет и следа не оставит. Надо колхозу и заповеднику сообща наладить на пастбище борьбу с волками.

…От Армянских балаганов мы движемся каменистой тропой по альпийскому лугу, усеянному голубыми, синими и огненно-желтыми поздними цветами. Далеко провожают нас плосковершинные, розовеющие в бирюзе неба известняки Лагонак.

При самом выходе с Армянских балаганов в лицо дует холодный, знобящий ветер. Он гонит с моря густой туман и тучи. С каждым километром ветер все усиливается.

Мы проходим через узкий перешеек между горой Гузерипль слева и Оштеном справа. Гигантский отвесный гребень Оштена, вздымающийся в бездонную голубизну, стремительно заволакивают наплывающие с юга высокие слоистые облака.

С этих немыслимых круч, иссеченных трещинами и изломами, легкими скачками спускаются серны и перебегают на гору Гузерипль: там находятся их естественные солонцы. У подножья Оштена громоздятся каменным морем огромных валунов и целых скал синие осыпи. На ребристых боках каменных обломков пронзительно выделяются пятна совершенно черных лишайников.

На камнях, как стражи этих пустынных высот, неподвижно сидят сарычи.

Дальше, за Оштеном, еще незатянутые наплывающим туманом, который стер только самый высокий угол хребта, встает в желтовато-белых и розовато-фиолетовых тонких тенях и бликах двугорбый массив Фишта. В огромной чаше его центрального цирка тускло блестят ледники, сползающие почти до верхней границы леса.

Мы спустились к верховьям Мутного Тепляка и перевалили Армянский хребет. Здесь затишье. Прекратился ветер, который до этого хлестал в лицо и леденил кровь.

Отсюда открывается особенно широкая панорама густой сини и зелени и всех оттенков голубизны и лазури волнообразных горных цепей. Параллельные гряды их уходят вдаль, сливаясь на горизонте с туманом и облаками.

Тут мы расстаемся с Сосниным и Таширевым. Они поворачивают налево, к темнохвойной гриве Черкесского хребта, а мы с Ильей Семеновичем по склону реки Белой, огибая Фишт, идем к главному Белореченскому перевалу.

Наш путь лежит мимо зеркально-неподвижных, сказочно-синих альпийских озер, через прозрачные шумные ручьи и изумрудную зелень лужаек альпики. Над нами и под нами полосы и пятна не растаявшего за лето снега в каждой трещине и морщине горных склонов. По горбам гулких сугробов, как по мостам, мы переходим потоки. Высокие леса здесь непривычному взгляду представляются в каком-то застывшем вечном движении. Сосны на скалистом уступе над бездной ущелья как будто откинулись назад в испуге. Буковый лес изогнут у основания и кажется, что и сейчас, напружив и выгнув грудь, он удерживает на плечах гигантскую толщу зимних снегов.

Я несколько раз спрашиваю Илью Семеновича, когда же начнется спуск с перевала?

И всякий раз Илья Семенович, виновато улыбаясь, отвечает:

— А вот, как кончится Фишт, тут и будет спуск.

Но скалистая мощная стена Фишта неотступно сопровождает нас справа.

У ее подножья и дальше, загромождая всю широкую долину перевала, торчат высоко над землей и громоздятся причудливыми грудами обломки и скалы выветрившейся, пепельно-сизой, губчатой породы, похожей на излившуюся и застывшую лаву.

Удары пронизывающего ветра все сильнее. Тут тяга, как в трубе.

С глухим скрипучим криком взлетели две пары огромных воронов. Паря на широких угольно-черных крыльях, они, очертив полукруг, опускаются к пихтовому лесу в налитом синим туманом ущелье.

И снова на пепельно-сизых глыбах то там, то здесь, не шевелясь, что-то сторожат сарычи.

Илья Семенович говорит, что много сарычей остается тут зимовать. Это те, которые не смогли во-время улететь. Только на зиму они спускаются ниже, в лесную зону.

Наконец мы обогнули Фишт. Вот и спуск. На склоне перевала чернеют землянки. Здесь стоял штаб частей Советской Армии, защищавших в Отечественную войну перевал от фашистов.

Выше по хребту всюду были наши минометные и пулеметные точки.

Особенно тяжелые бои велись на перешейке гор Гузерипля и Оштана. Врагу удалось выйти между Фиштом и Оштаном к Белореченскому перевалу. Но специальные горные части из дивизии «Эдельвейс» были прижаты по ту сторону перевала, и отсюда мы погнали их на запад.

Такие же осевшие под дождем, снегом и ветром землянки и почерневшие балаганы — памятники героической защиты Кавказа — встречались нам по всему пройденному пути: на реке Шумной, на Партизанной поляне, на спуске с Армянского хребта к истокам Белой и на перешейке Гузерипль — Оштен.

— Если бы не наши бойцы, — говорит Илья Семенович, — пропал бы Гузерипль. Никогда не забуду я пулеметчика Ваню Абрамова из роты, которой командовал старший лейтенант Шип. Крепко скроенный был паренек. Небольшого роста и совсем молодой, лет двадцати, комсомолец. Он первый встретил гитлеровцев свинцом, когда те шли на Гузерипль. Прямо скосил передние ряды из своего пулемета. Фашисты в страхе отхлынули назад, а он их все косит… Слышал я, что погиб Ваня за Родину, а лейтенант Шип теперь майор…

…Не только людям, зверям и птицам известны перевалы. По ним движутся и воздушные массы, и поднимающиеся с моря туманы, и облака. Тут, на высшей точке перевала, леденящий ветер захватывает дыхание. Синеву и бирюзу гор заволокло свинцово-серым давящим туманом. Туман сгущается в низкие хмурые тучи. Черно-дымными валами, громоздясь друг на друга, они перекатываются через хребет.

День померк. Начинается дождь. При холодном, резком ветре в это время года он легко может перейти в снег или ледяную крупу — тогда горы себя покажут! Я вижу, с какой суровой угрозой они теперь обступают нас со всех сторон.

Нужно спешить. Спуск очень крут. Я схожу с лошади и веду ее за собой. Мы спускаемся быстро — через гору Чемплеушку и дальше вниз — по старой военной дороге, вырубленной в каменных скатах хребтов, через Прошкину поляну и буковое криволесье — по склону горы Маврикошки.

Чем ниже мы сходим по южному склону хребта, тем реже сетка обложного дождя, тем выше и светлее облака. Угрюмые нагромождения туч и дымное курево туманов зацепились за самые вершины гор, оставленных нами далеко позади старой военной дороги. Широкое каменное полотно ломается зигзагами и круто вьется среди похожего на парк леса двадцатиметровых, изогнутых у основания буков.

Дождь прекратился. Тучи рассеялись, и над нами в темном вечереющем небе загораются звезды.

…Сделав с утра больше сорока километров, мы спустились в Бабук-Аул. Идем молчаливыми черными садами к дому, где живут работники заповедника.

С широкой кроны груши с мяукающим криком слетела ушастая сова. Между черных стволов и кустов белеет дощатая калитка. Мы входим во двор, в глубине которого светятся окна дома и ярко горит у крыльца веранды летняя печка. Визгливо залаяли две собачонки, и навстречу нам подымается с обрубка у печки высокий человек в гимнастерке, в галифе и тапочках на босу ногу. Это младший наблюдатель Западного отдела Кузьма Федотович Шабло.

Перекинувшись с ним несколькими словами, Илья Семенович уходит к другому наблюдателю, Гукалову, забрав с собой лошадь, чтобы за ночь хорошо подкормить (Илья Семенович завтра возвращается на Гузерипль и хочет сделать обратную поездку в один день, а я остаюсь здесь).

Кузьма Федотович ведет меня на веранду умыться с дороги. В углу веранды на сохнущих медвежьих шкурах лежат те две маленькие собачонки, что встретили нас своим заливистым лаем.

Пока я привожу себя в порядок, жена Шабло, Ульяна Филипповна, готовит ужин.

Вскоре мы сидим за столом над тарелками с дымящейся, поджаренной картошкой с помидорами. Очень приятный вкус масла, на котором жарилась картошка, мне показался незнакомым, и я задал по этому поводу вопрос Ульяне Филипповне.

— А вы какое масло любите? — ответила она вопросом на вопрос. — Медвежий жир едите?

— Никогда не приходилось, но хотел бы попробовать.

— Так вы сейчас его и пробуете. Мы на нем всегда жарим. Он приятнее постного масла и никогда не застывает. Вот посмотрите.

Ульяна Филипповна вышла и через минуту вернулась с литровой стеклянной банкой прозрачной маслянистой жидкости: это было, в сущности, чистейшее буковое масло, а не медвежий жир.

…После ужина я расспрашиваю Кузьму Федотовича о здешних местах, где он вырос, о том, что ему приходилось интересного наблюдать во время своих выходов в горы.

В светлом круге лампы четко выделяется энергичное лицо Шабло, с коротковатой верхней губой, открывающей в постоянной скупой полуулыбке белые зубы, чуть широкое в нижней челюсти и с твердым подбородком. Серые глаза, спокойно и смело глядящие из-под падающих на лоб темнорусых волос, и суховатый, с горбинкой и четким вырезом ноздрей нос еще больше подчеркивают общее выражение энергии и силы на его лице.

Кузьма Федотович, — охотник сызмала и первоклассный стрелок, — был на фронте автоматчиком, снайпером, наводчиком противотанкового орудия, воевал под Сталинградом и Курской дугой, дошел до Праги и Берлина. Он три раза тяжело ранен и имеет много боевых наград.

Семья Шабло — семья советских богатырей. Восемь братьев Шабло были на фронте Отечественной войны: четыре отдали жизнь за родину и четыре вернулись орденоносцами.

Рассказ наблюдателя Шабло

— Границы нашего Западного отдела проходят по горе Фуко, Лысому хребту, вдоль ледников реки Фишт, у истоков реки Березовой, по горам Большая Чура и Амуко-Аул, реке и горе Бзыч, реке Головинке и над самым Бабук-Аулом.

Это большой, богатый зверем, особенно турами и сернами, и ценным лесом район. Сколько здесь было зверя до войны, могу пояснить на примере. В 1937 году на перешейке между горами Фишт и Оштен, возле альпийского озера Псенодах, во время учета я видел стадо серн в 360 голов, на следующий год — 427 и еще через год—562 серны. А в 1940 году — я был тогда вместе со своей женой — стадо выросло уже до 675 голов.

В этот обход жена моя хотела поймать маленького джейраненка. Она была в красной кофточке и с красным платком на голове. Серны обступили ее кругом на крутом скате. Сначала расстояние до них было метров тридцать. Но скоро, гоняясь за сернами, жена незаметно для себя очутилась в самой середине стада. Идет за серненком и зовет его, как домашнего козленка: «Кизю, кизю», а серны придвигаются все ближе и ближе, а потом окружили ее плотным кольцом, как баранта, заняв площадь по каменьям гектара в два.

Тут уж я просто испугался за жену. Серны подходят к ней, пялят глаза на красное, стучат копытцами: «тук-тук», шипят и подступают все ближе… Красное привлекает их. То же бывает и с турами. Знакомый черкес говорил мне: «Хочешь убить тура — повесь свой красный башлык, а сам обойди кругом. Придешь — он все будет смотреть на твой красный башлык».

В тот же поход мы встретили гурток джейранов голов сорок на перемычке озера Псенодах. Они позволили жене подойти к ним совсем вплотную. Она распустила по воздуху красную шаль и, раскинув руки, растянула красную кофточку. Все это ветер шевелит, а джейраны — ближе, ближе. Шипят, топают копытами и не сводят глаз с красного.

В 1947 году этого табуна серн уже не было. Самые большие табуны я встретил в сто двадцать, семьдесят две и пятьдесят семь голов. Но того огромного табуна уже нет: разбился он на мелкие, что ли?

В 1948 году я видел почти одно и то же: пятьдесят семь, двадцать пять, тридцать три головы и меньше. Прошлогодний табун в сто двадцать голов, должно быть, снова разбился на эти три. Но за последние годы все же прирост есть. В табуне в пятьдесят семь серн было тринадцать молодых этого года, в табуне в двадцать пять серн — восемь голов молодняка.

После войны серн у нас стало значительно меньше. Зато намного прибавилось оленей. Они откочевали сюда из обеспокоенных военными действиями других мест заповедника. Олень появился в верховьях Головинки, где его раньше не было, и спустился до Бабук-Аула и даже в охотничьи районы. Вот сегодня он уже кричал на «Сорока десятинах» — там богатые каштанники и грецкий орех.

Олень во время рева целый месяц ничего не ест. Убиваешь оленя в эту пору: желудок, как пустой кошелек, сжатый, плоский. Ревет олень все время. Вытопчет точок и ревет даже во сне. Сам спит, а надувает щеки, как будто ест. И под глазами темные впадины, как открытые глаза, а глаза на самом деле закрыты. Ревут олени по-разному: то как медведь точно, то протяжно.

Олени-самцы даже одного возраста бывают разной величины: и большие и маленькие ростом. Маленькие темнее. А есть такие: светлые, рыже-серые. У них будто пятна с детства остались.

Сбрасывает олень рога в ноябре-декабре: месяц после рева отгуляет и сбрасывает. Большей частью не сразу оба рога. Сбросит один — и ходит, наклонив в одну сторону голову. Рогом, который остался, о дерево бьет (он у него чешется возле венчика), пока и этот не отвалится. Недели через две отрастают у него рога, как два кулака, и мягкие, наполненные словно холодцом, черной кровью. Потом от каждого из них пошел отросток, точь-в-точь как большой палец. Потом выше — еще кулак, и опять от него — отросток. И все это сразу покрывается шерстью. А там снова кулак и снова отросток, и так рог растет, раскрывается, будто папоротник. К июлю рога отрастают, но они еще в шерсти. В первых числах августа олень обивает о деревья, начиная с верхних, острых концов рогов и до основания венчика, шерстистую кожицу; она спадает лентообразными полосками.

Это неверно, что у оленя каждый год на рогах добавляется отросток. Если олень упитан, у него рога толстые, ветвистые и отростки полномерные: семь отростков, скажем, больших, и место, от которого они выходят, — широкое. А — если олень худой, не хватает соков, и отростков тогда у него бывает меньше и рога беднее, тоньше, и место, от которого идут отростки, узко.

Бывает часто так, что у одного и того же оленя в этом году пять отростков, но в следующем году он упитан и дает семь отростков. Через год плохая упитанность — и отростков снова пять, а потом — шесть или семь.

…В здешних местах много змей. Среди них есть огромные: они больше живут в непроходимых зарослях самшитника, держидерева, ожины, папоротника.

В 1939 году я служил наблюдателем на кордоне Бзыч. В окрестностях кордона густые самшитники и каменные осыпи. В зарослях и камнях течет речка Бзога, впадающая в Головинку. Дно реки выстлано шифером.

На кордоне у меня, возле зарослей бурьяна и самшита, был огород. Обыкновенно там копались куры с цыплятами. Как-то раз, часов в восемь утра, куры на огороде подняли переполох.

Я выскочил, смотрю: очень большая, темносерая, цвета золы, змея схватила почти взрослого цыпленка и быстро поползла с ним в самшитник. Я бросился в дом за винтовкой трехзарядной и побежал к самшитнику. Он был мелкий, на месте старой вырубки. Змея уже обвилась вокруг ствола — самшита и заглатывала цыпленка. Я видел, как бьется цыпленок, прицелился так, чтобы не задеть его, и выстрелил. Пулей почти оторвало змее голову с несколькими сантиметрами туловища.

Я измерил убитую змею. Длина ее оказалась два с половиной метра, толщина в середине туловища — десять сантиметров. К голове туловище утончалось до четырех-пяти сантиметров, к хвосту, примерно, так же; самый конец хвоста был тонкий, острый и длинный.

Другой случай был такой. В середине июля прошлого года (я уже работал тогда) здесь, в Бабук-Ауле), часов в одиннадцать утра я шел с удочкой по шоссейной дороге к реке Ажу, притоку Головинки. Вдруг я увидел недалеко впереди змею, лежавшую на солнце поперек шоссе. Голова ее находилась в кустарнике под осыпью, по одну сторону шоссе, а хвост — по другую сторону, тоже в кустарнике. Схватив крепкую большую палку, я несколькими ударами убил змею. Она была черного блестящего цвета, какой бывает у лакированных сапог. Брюхо, будто матросская тельняшка, в чередующихся серых и белых кольцах в два сантиметра шириной. Змея оказалась значительно больше двух метров длиной; толщина ее в середине туловища достигала не меньше восьми сантиметров.

Вырубив палку с развилкой, я повесил на ней у самого шоссе убитую змею во всю ее длину: пусть люди полюбуются, какие здесь бывают змеи.

Кто ни проходит, удивляется: «Вот это гадюка: в ней, должно быть, пуд веса». Я отвечаю: «Нет, всего двенадцать килограммов».

Неделю висела змея, и все ей удивлялись. Слух о ней дошел до Сочинского музея. Приехал сюда специально научный работник музея, но змея уже разложилась. Он очень жалел, что опоздал: «Если бы мы получили сообщение во-время, прислали бы машину и заспиртовали змею. Это большая научная ценность». Он все-таки взял несколько уцелевших позвонков и костей.

Я думаю, что эта большая черная змея — полоз. Хотя она и не желтобрюхая, но все повадки у нее, как у полоза. Когда она ползет, то держит голову высоко, круто (как бывает у полозьев саней), подняв переднюю часть тела сантиметров на шестьдесят-семьдесят. Остальное туловище, метра полтора-два, тянется боковыми извивами, но очень прямо. Она хорошо и быстро плавает. Когда ползет в зарослях, то шум слышен метров за пятьдесят. Множественный шорох (она ползет многими коленами, изгибами) похож на то, как будто продвигается гурток диких свиней.

Есть змея небольшая, до пятидесяти-шестидесяти сантиметров, цвет тела светлосерый, живот красный, как жар. Мы ее называем «золотой гадюкой». У нее сверху по светлой окраске разноцветные мелкие розетки — голубые, как у селезня, и темнорозовые пятнышки. Эта змея больше держится высоко в горах, на осыпях. Часто висит, свернувшись на кустарниках. Очень злая змея: шипит, когда еще не дошел до нее метров десяти. Сама бросается на человека, если он не доглядит и близко подойдет.

В совхозе Дагомыс, по-над садом, в густых зарослях держидерева, — ожины, дикого орешника, масса безногих ящериц-глухарей. Среди них часто попадаются огромной величины: по восемь килограммов и больше. У них короткий тупой хвост, страшно толстое тело — до пятнадцати-семнадцати сантиметров. Живот у них желтого цвета, как у медяницы. Мы их называем желтопузами.

Только что вернувшись из армии, я шел в Сочи и, не доходя ста метров до совхозного сада, увидел двух глухарей. Они оба вместе лежали на перепутавшихся зарослях колючки: один был сантиметров десять в диаметре, другой поменьше.

Они не кусают, но больно бьют по ногам. Старик-рабочий косил в совхозе Дагомыс сено, и один глухарь, свернувшись в круг и покатившись по скошенной траве, догнал его и, раскрутившись, так ударил под коленки, что сбил старика с ног. Ползет глухарь довольно медленно, а скрутится кольцом, покатится — и не догонишь. Как они умудряются ходить кольцом?

Я делюсь с Кузьмой Федотовичем тем двойственным впечатлением, которое произвели на меня здешние горы — лазурно-воздушные при солнце и такие грозяще-суровые в туман и дождь.

— Я здесь вырос и избродил горы вдоль и поперек, — отвечая мне, рассказывает дальше Шабло. — Знаю нашу природу до корня.

Прошлая зима — единственная за пятнадцать лет такая теплая и малоснежная, а обыкновенно у нас первый снег на перевале выпадает 10 сентября по колено. В позапрошлом же году первый снег выпал 29 августа толщиной в полметра. Тогда погибло много колхозного скота в пути, а на Лагонаках замерзли и люди. Сначала пошел дождь при сильном холодном ветре, потом повалил снег. Со стадами осталось несколько человек, не пожалевших себя для спасения колхозного добра, между ними старичок-агроном из районного земельного отдела. Уцелел только агроном; с ним был зонтик, который он раскрыл, когда пошел дождь и началась метель, и зонтик спас его от обледенения.

Уже теперь, с 1 сентября, все колхозы, выпасающие скот в альпике, начеку: подгоняют стада все ближе к перевалу, спускаются вниз. Если задождится, обязательно к 10 сентября в горах будет снег.

С 20–30 сентября перевал для прогона скота и лошадей становится недоступным. Как упал второй снег, он уже не тает. На него ложится новый и новый покров.

В прошлом году я с наблюдателем Ефименко ездил в Гузерипль через Белореченский перевал. На обратном пути в ночь под 26 сентября повалил снег. Буран в горах продолжался двое суток, а внизу в это время шел дождь.

Снег засыпал оба склона: от Партизанной поляны на северном склоне и до горы Чемплеушки и Прошкиной поляны — на южном. На самом Белореченском перевале снежный покров был глубиной в семьдесят сантиметров. Из Бабук-Аула нам на помощь вышли наблюдатели Турбаенко Александр Александроич и Караман Иван Петрович. Они протоптали ходовую тропу до перевала. Потом начали стрелять. Мы отозвались, стали пробираться к ним навстречу, и только так спаслись. Иначе погибли бы и лошади и мы. В то время снег достигал по брюхо нашим лошадям.

В середине февраля 1940 года я с тогдашним начальником охраны заповедника Карлом Яковлевичем Саулиетсом проходил на лыжах через Гузерипльский перевал в районе Тепляков. В пути мы доставали воду в верховьях реки Белой. Река была закрыта толщей снега. Мы пробили снег, и после трехметровой снеговой крыши над водой оказалась пустота. Снег, видно, здесь растаял от теплых испарений реки. Чтобы набрать в котелок воды, нам пришлось взять вспомогательную альпийскую веревку в тринадцать метров длины и еще добавить лыжную палку в два метра.

Если учесть откос берега в полтора метра, то действительная толщина выпавшего здесь снега была тринадцать с половиной метров. Заночевав тут же в пихтах, мы рубили торчавшие над самым снегом вершины деревьев на дрова и для подстилки костра на снегу. Весной на этом месте мы увидели «пеньки» высотой в пятнадцать метров и на этой же высоте наши надписи на коре. Там же зимой буковый лес, достигавший десяти-пятнадцати метров высоты, был весь закрыт снегом, за исключением немногих отдельных деревьев выше пятнадцати метров. От двадцати метровых буков над снегом были видны только верхушки, похожие на кусты. Огромные валуны и скалы полностью скрывал снег. Все пространство вокруг представляло белую сверкающую площадь, выровненную ветром. На узких перешейках вершин альпики с востока, откуда дул ветер, на запад нависали наметенные ветром снеговые козырьки, толщиной по отвесу до пятидесяти метров.

Зимой в средней зоне (Бабук-Аул относится к ней) часто снег идет влажный, перемежаясь с дождем. Тогда у нас, внизу, выпадает снег сырой, лапчатый, а на горах — сухой снег, с пургой и поземкой, очень густой и переходящий в ледяную мелкую крупу. Всегда при этом бывает резкий и холодный юго-восточный ветер.

…Меня научил ходить на лыжах Карл Яковлевич Саулиетс. Он был прекрасный ходок. Саулиетс — латыш-сибиряк, с детства привычный к лыжам.

Я каждый год поднимаюсь на лыжах на перевал для измерения снега. За короткий зимний день могу пройти из Бабук-Аула до Гузерипля. Мы выходим на самый перевал учиться бегать на лыжах. Тут, — близко от Бабук-Аула, у нас нет подходящего места, а там — простор. Десятого июня 1948 года я поднимался на Черкесский перевал, и всюду еще лежал уплотненный снег глубиной в четыре метра, а зимой мы, проезжая здесь, установили, что толщина снегового покрова была не меньше семи метров.

Проходя по Крутым, до пятидесяти градусов, склонам у самых окал и подрезая лыжами свежий снег, лыжники часто вызывают лавину. Так случилось при нашей поездке с Саулиетсом в 1940 году.

Под горой Оштен, на склоне верховьев реки Белой, мы по неосторожности вызвали небольшую лавину шириной от пятидесяти до семидесяти метров и в высоту склона до двухсот метров. Но, на наше счастье, толщина свежевыпавшего, неуплотненного снежного покрова на этот раз достигала только пятнадцати сантиметров. Снег был сухой, легкий, он только прикрыл меня и другого бывшего с нами наблюдателя, и дело на этот раз кончилось благополучно.

Саулиетс проскочил и, когда нас стало засыпать и тащить в балку, дал команду: «Не робей, ребята! Выпутывайтесь!» Мы; барахтаясь и притаптывая снег лыжами, выскользнули и пробежали метров десять. Все же вслед за тем нас накрыло мелким, как пыль, снегом в метр толщиной. Но он не мог придавить нас, и мы без труда выбрались. При более тяжелом и глубоком слое свежего снега и неосторожном густом продвижении цепи лыжников они могут быть все похоронены лавиной до полукилометра высотой по склону и выше, так что не останется даже следов, кроме последней лыжни.

Если здесь, в средней зоне, было пять градусов холода, то на Белореченском перевале мороз будет не меньше двадцати семи градусов. А при быстром ходе на лыжах и встречном восточном ветре по-настоящему обжигает лицо. Если внизу десять градусов мороза, то на перевале — до пятидесяти: холодно так, что захватывает дух.

Бабук-Аул, 2 сентября

Ко мне зашел старший наблюдатель кордона Бабук-Аул Петр Прокофьевич Гукалов, человек лет сорока пяти, среднего-роста, худощавый, с мягкими движениями и мягким серьезным выражением умных глаз и гладко выбритых сжатых губ.

Петр Прокофьевич — один из старейших работников Кавказского заповедника. Он родился поблизости, в Хамышках, и вырос на Гузерипле. Отец его, Прокофий Леонтьевич, был много лет егерем Кубанской охоты и, единственный из егерей, остался работать наблюдателем Кавказского заповедника. Сын перенял у отца трудное и волнующее искусство следопыта, знатока хитрых звериных повадок. Он с детства полюбил могучую и богатую природу гор Кавказа, научился улавливать и понимать ее малейшее живое движение. Но только советская власть могла дать ему возможность стать тем, кем он является сейчас: незаменимым помощником научных работников заповедника и, в свою очередь, творческим работником. При Кубанской охоте он, как и отец его, несмотря на способности и опыт, был бы всего лишь лесным сторожем или охотником-егерем.

— Шестнадцать лет работает уже Петр Прокофьевич в Кавказском заповеднике. За это время немалую помощь по глубокому изучению жизни природы заповедника получили от него десятки научных экспедиций и сотни студентов-практикантов. И сам Петр Прокофьевич в непрерывном общении с ними вырос. Он стал сознательнее, шире, полнее представлять себе природу родных лесов и гор, научно объяснять и находить общую связь отдельных своих наблюдений.

Во время окружения Гузерипля фашистами Гукалов много раз ходил в разведку в тыл врага.

Пока ровно течет его немного медлительная, тихая, но внутренне очень уверенная и ясная речь, я мысленно сравниваю Петра Прокофьевича с другими наблюдателями заповедника, с которыми мне пришлось встречаться за десять с лишним лет: среди них очень много интересных и своеобразных людей. У Гукалова свой облик и особенное в нем — вот эта способность к почти научной точности и ясности изложения и широте обобщений.

Рассказ старшего наблюдателя Гукалова

Перед созданием заповедника в 1924 году здесь, в горах, зверя оставалось мало. Он был частью выбит, частью вымер от заразных болезней, частью был разогнан, уйдя с места своего прежнего обитания и кормления.

После организации заповедника и поголовье стало увеличиваться, и зверь — туры, серны, олени — начал возвращаться на привычные места — в альпику, на поляны.

Во время войны произошел примерно такой же процесс Война не столько истребила, сколько распугала зверей. Зверь умный: он сразу чувствует, где ему неспокойно, и ищет новых надежных мест. Он во время войны мигрировал. Возьмите Фишт и Оштен. Сколько там было пулеметных и минометных точек! Покажется стадо, открывают огонь: «враг». Войска, партизаны, караваны вьючных лошадей проходили через альпику, и в альпике долгое время велись непрерывные бои. Серны и туры переменили условия мест обитания с высокогорных, альпийских на лесную зону. Спустились в леса, прижились там, приспособились к ним.

Я встречал в лесной зоне большое количество следов серн и даже туров. Там, в лесу, их гораздо труднее выследить. Поэтому очень неточен наш учет не только непосредственно после войны, но и сейчас.

Особенно мало зверя было на альпийских полянах два-три пода тому назад: там еще скрывалось фашистское охвостье, питаясь турами и сернами. Кроме того, вообще зверь еще не уверился в безопасности мест, где он держался до войны и откуда был спугнут.

Олени, например, в военное время прекратили посещение высокогорных естественных и заложенных нами искусственных солонцов, ставших небезопасными. Они нашли в лесной зоне новые естественные солонцы. Это показывают нам как оленьи тропы, так и отысканные оленями новые источники минерального питания. Но все же зверь возвращается больше и больше.

Есть еще одно условие, возникшее во время войны и в огромной мере влияющее на жизнь животных заповедника в послевоенное время: небывалое увеличение числа хищников.

Я в недавнем прошлом егерь-волчатник и должен сказать, что снижение поголовья копытных за годы после войны — это дело не только волка, но и рыси.

Нельзя найти каких-то общих мер для борьбы с этими хищниками. Нужно знать повадки и того и другого и применяться к ним.

Волк и рысь по своим привычкам, образу жизни совершенно разные звери. Рысь живет высоко в горах. Она постоянно держится одного места, одного охотничьего района. В заповеднике она охотится на серн и на другую дичь, конечно, но главное для нее — серны.

Я ловил рысей в капканы и брал их на отраву, на стрихнин. Когда приходилось препарировать рысь, всегда на ней оказывался толстый слой жира. Жир и мясо рыси сильно пахли серной, и жир так же застывал, как жир серны. Я окунал в него капсюли с отравой — стрихнином; он при этом быстро и прочно застывал.

Рысь — свирепый хищник и уничтожает не только серн, но и косуль и оленей.

Зимой 1943 года я, В. М. Татарков и П. И. Комна́тный шли по особому заданию в обход в районе реки Тепляк. Километрах в полутора от ее впадения в Белую мы заметили оленьи следы и кровь на снегу. Человеческого следа близко не было. Но мы все же решили тропить оленя и выяснить, что с ним станется.

Мы обрезали несколько раз олений след, чтобы обнаружить исходные следы рыси, если только это она ранила оленя, прыгнув на него с дерева. Но рысьих следов не оказалось.

Недоумевая, в чем же дело, мы прошли дальше, и снова только след оленя и пятна крови на снегу. Еще дальше, метрах в двадцати, опять оленьи следы, но теперь уже параллельно им — след рыси. Тогда мы поняли, что рысь вначале, оседлав оленя, ехала на нем и рвала ему шею. Затем спрыгивала с него, бежала рядом и снова вскакивала на оленя. Дальнейшее тропление все это подтвердило.

Вскоре в пихтово-буковом лесу на берегу Тепляка мы нашли труп оленя, убитого рысью. Рысь поела немного оленины и ушла.

Я не мог отравить стрихнином всей оленьей туши, так как у меня было мало с собой капсюль, и мы решили начинить стрихнином заднюю ногу оленя. Остальное мясо бросили в реку, и оно уплыло.

Рысь — это не волк. Волк никогда в первую ночь не пойдет прямо на приваду. Он ее десять раз обойдет, обрежет со всех сторон, а рысь в первую же ночь придет и съест приваду, наступит на совершенно незамаскированный капкан и попадается.

На следующее утро, на обратном пути, мы зашли на то место, где оставили отравленную приваду, чтобы посмотреть, чем же все это дело кончилось. Часть привады была съедена. На снегу вокруг четко отпечатались свежие следы рыси. Они показали, что, наевшись, рысь пыталась уйти через реку по кладке — упавшей старой пихте (рысь никогда не идет через реку вброд, она обязательно ищет кладку или узкое место, чтобы перепрыгнуть). По следам на запорошенной снегом кладке мы установили, что посредине её проглоченный с привадой яд начал действовать, и рысь свалилась в воду.

В противоположность рыси волки кочуют из одного охотничьего района в другой по всему заповеднику. Во время войны они из привычных своих мест в предгорьях, где шли боевые действия, мигрировали в леса заповедника. Их здесь теперь очень много.

В июне, когда колхозы пригоняют скот на летние выпасы в горы, в альпику, волки откочевывают к стадам домашних животных. До этого же они страшно истребляют в заповеднике оленей и других копытных, главным образом молодняк. Особенно опасен май — время отела оленей. Только того олененка мы считаем нашим, который пережил май.

Кстати замечу, что жизнь оленьего стада — яркий пример взаимопомощи среди животных.

Самцы хорошо вооружены и поэтому часто живут в одиночку. Самки, особенно с телятами, не могут защищаться и существовать отдельно друг от друга и живут и действуют сообща. Лани, например, покидают стадо только на время отела и пока теленок окрепнет настолько, чтобы следовать за стадом. Потом они возвращаются в стадо.

…После разговора с Гукаловым я зашел проведать наблюдателя Александра Александровича Турбаенко. Он был ранен при недавней автомобильной аварии и еще не выходил из дому. Мне рассказывали о мужественном поведении Турбаенко во время аварии. Когда, сорвавшись с шоссе, машина стремительно сползала задними колесами вниз по каменному двадцатиметровому отвесу (шофер не оставил руля и все время управлял машиной и тормозил ее), Александр Александрович успел выбросить из нее двух детей-школьников, которые остались целы. Сам же он сильно пострадал.

Александр Александрович встречает меня на ногах: ему уже лучше, хотя голова забинтована и рука на перевязи.

Турбаенко — кандидат в члены партии, старый работник заповедника. Он невысокого роста, с виду далеко не крепкого сложения. Открытое смуглое лицо его освещено теплыми глазами и улыбкой. Если бы я не слышал о нем от десятков людей, просто не поверить, что этот, на взгляд, физически не очень сильный человек с женственными движениями не раз во время Отечественной войны по заданию нашего командования пробирался через многометровые снега по головоломным турьим тропам, переплывал незамерзающие бурные реки, выводя группы бойцов и командиров из окружения.

Он провел через Кавказский хребет с южного на северный склон — в Гузерипль роту лейтенанта Шип, защитившую заповедник. Заносил через линию фронта в его отряд рацию. В этот поход Турбаенко поднимался самыми трудными, почти непроходимыми местами — ущельем Головинки, спускался по скалам с верховьев реки Березовой к реке Белой. Тесниной Белой он, где по скалам, где вплавь, проник в Гузерипль, окруженный со всех сторон гитлеровцами.

Однажды он с другим наблюдателем наткнулся на семерых диверсантов. В схватке его товарищ был убит, но Турбаенко вместе с подоспевшими на выстрелы бойцами задержал и разоружил всю диверсантскую банду.

Бабук-Аул — Солох-Аул, 3 сентября

Сегодня я вместе с работником лесопожарной охраны Никитой Ивановичем Иванчишиным отправился верхом на Солох-Аул.

Мы все время едем левым берегом реки Головинки через впадающие в нее горные речки: Монашку, Ажу, Бзышок, Монетную, Бзыч, Бзогу. На речке Монашке когда-то жили монахи. Монетная, говорит старожилы, названа так потому, что в ее истоках, высоко в горах, был монетный двор Шамиля.

Дорога причудливо вьется изгибами прохладного речного ущелья, то круто поднимаясь, то сбегая вниз. По обе стороны ее светлая зелень каштанов, орешника, буков, грабов, ольхи. На прибрежных, обращенных к югу и затененных с трех сторон влажных скалистых известняках, темнеет мелкая и частая, отсвечивающая лаком, коричнево-зеленая листва самшита. Она набухла от недавних дождей.

Чем дальше, тем чаще и гуще самшитовые заросли. Они опутаны кольцами и петлями ломоноса и колючего держидерева. Под тенистым прикрытием их высятся трехметровые папоротники.

С отвесной крутизны поросших непроходимым южным лесом известняковых и шиферных стен сливаются тонкие и широкие радужные пленки воды, фильтрующейся через породу, они совершенно беззвучны и кажутся неподвижными. Но и одном месте быстро и звонко с уходящей ввысь аспидно-серой гладкой стены падает узкая вертикальная струйка. Ее принимает внизу вырубленная в камне прямоугольная криничка.

Между гор справа синева отчетливо разделена по горизонтали двумя оттенками: более светлая часть, от половины высоты вверх, — небо, а нижняя половина, туманнее и потемнее, — море.

В пути Никита Иванович, — он хорошо знает эти места и Красную Поляну, — рассказывает мне о своих наблюдениях над здешней природой.

Когда мы проезжаем мимо одного изгиба Головинки, где ножи галечных отмелей рассекают ее стремительное течение и а три рукава, он показывает глубокий омут, который называют «Вечной ямой»: тут держится лосось.

Эту большую серебристо-голубоватую рыбу ловят, перегораживая два из трех протоков камнями так, чтобы вода фильтровалась через них, а в горле третьего укладывают плоскую плетенку из гибких ивовых прутьев. Придавленная по краям грузом камней на небольшой глубине водослива, на перекате, она направлена немного вверх, и выходной конец ее загнут, образуя ловушку, в которой и задерживается скатывающийся в мелкой быстрине лосось.

Никита Иванович видел пресноводных крабов, путешествующих высоко в горы, от водоема к водоему, через перемычки. Они выбирают для передвижения по земле «потные» от просачивающихся подпочвенных вод места, увлажненные лишайники и мхи на щебне осыпей.

В 1937 году он однажды забрался на почти недоступный скальный участок над Краснополянским шоссе, который раньше, до прокладки тоннеля, назывался «Пронеси, господи». Неприметную, очень трудную тропу туда, идущую со стороны лесозавода Кепша, ему указал знакомый старик-адыгеец. На отвесных кручах желтого песчаника, куда с большим риском забрался Никита Иванович, росли редкие невысокие деревца и скудная сожженная солнцем трава. На этом фоне маленькой горной пустыни, недалеко впереди, на скале он увидел зверя кошачьей породы, какого еще не встречал. По размерам и морде зверь походил на лесного дикого кота. Но он был выше и стройнее, остро торчали уши. Совсем другого цвета было и его поджарое гибкое тело, желто-песчаное, с яркими черными полосами, как у зебры, от головы и дальше по бокам до живота и задней части тела, где они постепенно сливались с основной окраской. Вытянутый прямой хвост был тоже в черных кольцах.

Позже житель Кепши, старый охотник Иван Павлович Горик, говорил ему, что тоже встречал это животное в тех же скалах и что считает его скальным котом — разновидностью обыкновенного дикого кота, приспособившейся и по цвету, и по строению тела, и по образу жизни к условиям особенно крутых и безлесных участков здешних гор.

…На берегу Бзыча нам встретился пешеход с рюкзаком за плечами, в военной фуражке с черным артиллерийским околышем, в пиджаке и брюках навыпуск. Никита Иванович приостановил лошадь и заговорил с ним.

Прежде чем он назвал мне пешехода, я уже сам по короткой верхней губе, открывающей кипень зубов, сдержанно-скупой улыбке и суховатому носу с горбинкой, энергичному вырезу ноздрей узнал старшего лейтенанта Петра Федотовича Шабло, о котором мне говорил в Бабук-Ауле его брат — Кузьма Федотович. Только он смуглее своего брата.

Петр Федотович тоже охотник и следопыт по призванию. Раз ему пришлось даже сойтись врукопашную с медведем, в которого он неудачно стрелял. Слегка задетый пулей, зверь поднялся на дыбы и пошел на стрелка. Ножа у Петра Федотовича, как на грех, не было. Он ткнул стволом ружья в пасть медведя. Одним ударом лапы медведь выбил и отшвырнул прочь ружье с переломанным прикладом и снова пошел на охотника, стремясь его облапить. Стараясь держать голову и живот как можно дальше от медведя, Шабло сунул ему в рот одну руку и стал крутить зверю язык, а другой сдавливал горло. Медведь напирал, пытаясь схватить противника и добраться до его живота и головы. Шабло не давался, а медведь жевал я грыз ему руку, царапал когтями бока и плечи. Они долго кружились так на месте. Наконец Петру Федотовичу удалось оторваться от медведя, столкнув его с откоса, и заскочить за толстое дерево. Медведь обежал за ним вокруг ствола несколько раз, но поймать не смог. Петр Федотович заскочил за другое дерево, потом за следующее — медведь потерял его и ушел.

Когда Шабло доставили в больницу в Сочи, на его теле было сто двадцать четыре раны.

Охотничья зоркость, расчет и самообладание пригодились Петру Федотовичу и на фронте. Он, как и его брат, был и снайпером, и автоматчиком, и артиллеристом.

До войны он был одним из организаторов колхоза в своем селе и председателем сельского совета. Петр Федотович — инвалид Отечественной войны. Он имеет девять тяжелых ранений и девять правительственных наград, четырежды орденоносец.

Победа над Германией застала его на посту помощника коменданта Бухареста. Петра Федотовича неудержимо потянуло на родину, в колхоз. Он демобилизовался. И вот сейчас он скромный сельский работник — заведующий кооперативной базой в своем горном селе.

…Чем ближе мы спускаемся к Солох-Аулу, тем все больше самшита по обеим сторонам шоссе, тем он выше и гуще. Вообще по своей щедрости, яркости и непролазной гущине и путанице лиан растительность здесь почти приморская. Во дворах колхозников, когда мы въезжаем в Солох-Аул, я вижу все то, что растет на самом побережье Черного моря: и инжир, и хурму с свежезеленой листвой. Там и здесь бананы мерно качают на легком дующем с моря ветре огромными светлозелеными мечевидными листьями, растущими прямо из верхушки толстого чешуйчатого ствола.

На южных солнечных склонах этих гор, укрытых от губительных северо-западных ветров, скоро закудрявятся пышные-шарообразные кусты новой кубанской культуры — чая, продвигающейся все выше от морского побережья. Сюда проникнут и плодоносящие золото цитрусы.

Солох-Аул — Дагомыс — Хоста, 4 сентября

Утром следующего дня добираюсь до отстраиваемого моста через одну из речек, пересекающих горную дорогу, и отсюда на попутном грузовике — до Дагомыса.

Налево, при въезде в Дагомыс, на обращенных к морю, залитых солнечным светом склонах холмистых предгорий тянутся кудрявыми ровными рядами чайные деревца. Это плантация совхоза Дагомыс. Душистый кубанский чай уже завоевал широкую известность своим прекрасным ароматом и вкусом.

Дагомыс — это целый городок, полный зелени, солнца и воздуха. Он расположен на самом берегу моря. Отсюда идут на Сочи катеры — морские трамваи, и от пристани катеров по гладкому гудрону шоссе — рейсовые автобусы.

Меня манит к себе спокойная, чуть затуманенная голубизна моря. Но морской трамвай отходит только через час, и я сажусь в готовый отправиться автобус. Взгляд отдыхает на беспредельной нежной голубизне и ультрамарине вечереющего моря. Оно все время провожает нас справа. В лицо дышит легкий соленый ветер.

…Пересев в Сочи на другой автобус, я вскоре был уже в Хосте. С рюкзаком за плечами поднимаюсь к домику на горе, в котором живет заведующий заповедной тисово-самшитовой рощей ученый лесовод Петр Давыдович Лазук.

На середине подъема, поворачивая за поросший густой зеленью выступ, я столкнулся с человеком в белой фуражке и белом костюме, спускавшимся мне навстречу. Я уже почти миновал его, как он меня окликнул. По хорошо знакомому голосу и продолговатому шраму, темневшему над правым глазом, отчего бровь, словно выражая удивление, поднималась кверху, я узнал Михаила Сафоновича Пономаренко. Но где же его толстая суконная кепка с задорно заломленным козырьком, выцветшая под дождями и горным солнцем гимнастерка, всегда перетянутая патронташем с медвежьим кинжалом в деревянных ножнах на нем, и сыромятные поршни наружу шерстью?

Передо мной стоял, несомненно, он и в то же время как будто совсем другой человек: с головы до ног блистающий белизной, чисто выбритый, стройный.

— Привет, Михаил Сафонович! Что это вы так разодеты: отдыхаете в санатории?

— Нельзя иначе. Я встречаю отдыхающих в наших местах и показываю им тисово-самшитовую рощу. Я теперь здесь старшим наблюдателем.

Только тут я обратил внимание, что на околыше его белоснежной фуражки синели эмалью два перекрещенных дубовых листка с бронзовыми желудями.

— Я скоро вернусь и зайду за вами. Ночевать будете у меня. Посмотрите, какой теперь у нас с Анной Емельяновной дом, — узнав, что я иду к Петру Давыдовичу, говорит Пономаренко.

…Я нашел Лазука на веранде. Сквозная решетка ее была вся обвита виноградными лозами, отягощенными янтарно-желтыми гроздьями. Внизу, на садовой зеленой лужайке, стояли домики ульев, и над ними, жужжа, роились мохнатые пчелы. Все это — дело рук Петра Давыдовича: два года назад не было ничего похожего.

Мы беседуем в тени веранды. Петр Давыдович рассказывает мне о том, как он осуществляет свою творческую мечту — превратить тисово-самшитовую рощу в живой музей природы, и как восстанавливается и развивается замечательная растительность рощи.

Поблескивая круглыми очками на румяном лице и время от времени приглаживая ладонями по-мальчишески взъерошенный светлорусый чуб над высоким лбом, Петр Давыдович говорит с твердым белорусским произношением, которое как-то резче подчеркивает значение его слов.

— Мы сейчас изучаем естественное возобновление наиболее ценных пород: самшита, тиса, дуба, горного клена, каштана, кавказской липы. Нами заложено двенадцать пробных площадок в различных растительных ассоциациях и на разной высоте. Самая высокая точка рощи на склоне Большого Ахуна — пятьсот пятнадцать метров.

Нас прежде всего интересует самый характер насаждений. Они в Хостинской роще сложные, смешанные, очень многообразные по своему составу. Тут и реликтовые виды, и эндемичные, и встречающиеся в других местах, а среди них вечнозеленые, и лиственные, и хвойные с обилием лиан.

Характер насаждений и состав их играют огромную роль. Например, если самшит выставлен на свет при рубке насаждений, рост его замедляется, а самшит, живущий под пологом леса, дает хороший прирост и развивается прекрасно.

Нам надо знать: насколько успешно идет возобновление реликтовых древесных пород, наблюдается ли смена этих видов другими, которые хорошо растут в местных климатических условиях, например, грабом, кленом, ясенем.

На пробных площадках-стационарах ведутся постоянные наблюдения. Оказалось, что самшит возобновляется исключительно хорошо. В наиболее благоприятных условиях роста на один гектар самшита насчитывается до пятисот тысяч штук подроста.

Возобновление тиса требует дальнейших исследований. На перегнойно-карбонатных почвах, на которых в давние времена успешно произрастал тис, под пологом тисового леса сейчас нет его молодой поросли. Тис перекочевывает, переселяется в новые, благоприятные для него условия: на почвы кислые, обычно занимавшиеся в приморской полосе буковыми лесами.

В роще наблюдаются такие закономерности: в буковом лесу всегда можно увидеть молодняк тиса. В вековом тисовом лесу поросли теневой породы — тиса нет, в то же время там появляется светолюбивый ясень.

Возобновлению тиса мешает обилие подлеска из лавровишни. Он перекрывает поверхность почвы своим пологом и не дает всходам тиса успешно развиваться. Большой вред приносят и мелкие грызуны. Они поедают рассеянные по земле семена тиса. Зато очень способствуют распространению тиса куница и пернатые, питающиеся его плодами.

На стационарах поставлены опытные посевы семян тиса в различных типах леса. На кисло-перегнойных почвах тис прекрасно развивается. Прирост его в высоту составляет двадцать сантиметров в год.

Исключительно благоприятный климат и почвенные условия тисово-самшитовой рощи позволяют отлично возобновляться и всем другим древесным породам на различных высотах, при различном расположении склонов. Здесь поселяются даже такие породы, как инжир, грецкий орех, виноград, шелковица.

Одновременно мы ведем фенологические наблюдения над древесными породами в насаждениях, расположенных на различной высоте над уровнем моря. Так, найдено, что отдельные деревья самшита в ущельях глубоких балок зацветают, благодаря особо мягкой температуре этих участков рощи, в январе, вместо обычного срока — в апреле.

…Было уже темно, когда за мной зашел Михаил Сафонович. Я прощаюсь с Петром Давидовичем, и Пономаренко ведет меня по крутому склону, все выше, куда-то в непроглядную черноту. Как он находит дорогу в этом мраке да вдобавок указывает мне, где перепрыгнуть через рытвину, где не споткнуться о камень или не ступить на мокрую от росы траву и не поскользнуться, я просто не понимаю. В общем путь к его дому в полной темноте оказался небезопасным путешествием, отдаленно напомнившим мне, как когда-то мы с ним, рискуя сломать шею, брали ночью Сахрайский перевал.

Но вот мы сидим за столом, вокруг которого привычно хлопочет Анна Емельяновна, маленькая женщина с серьезными добрыми глазами.

Михаил Сафонович просит меня рассказать все, что я знаю о наших общих друзьях и знакомых — научных работниках, которых уже нет в заповеднике и с которыми я недавно виделся в Москве.

Я описываю ему встречу с неутомимым исследователем звериного царства. Кавказского заповедника Андреем Александровичем Насимовичем, лучшим зуброведом в СССР Михаилом Александровичем Заблоцким и большим знатоком мира златок и других врагов наших лесов Владимиром Николаевичем Степановым. Говорю о дальнейшей судьбе молодого талантливого зоолога Сергея Сергеевича Донаурова. Все они в Отечественную войну защищали родину, Насимович и Заблоцкий, как и В. Н. Степанов, работают сейчас в Главном управлении по заповедникам при Совете Министров РСФСР и оба готовит докторские диссертации, а С. С. Донауров — на научно-исследовательской работе в Беловежской пуще.

— Старая гвардия заповедника! Много они здесь сделали, — качнув головой, произносит Михаил Сафонович.

И, на минуту задумавшись, он добавляет:

— Помните место на Уруштене, где мы под тремя пихтами несколько дней пережидали непогоду? Вы там еще свою любимую трубку потеряли, и мы никак не могли ее отыскать. Я часто думал: куда она делась? Когда я ходил в разведку, в тыл к гитлеровцам, я побывал на этом месте и все переворошил, но трубки так и не нашел. Видно, она скатилась в костер и сгорела.

Мне хорошо понятен на первый взгляд неожиданный ход мыслей Пономаренко: воспоминания взбудоражили впечатлительную, поэтическую натуру Михаила Сафоновича, и перед его глазами сейчас, как на киноленте, проносится, ко мелочей, пережитое им в походах по заповеднику вместе с людьми, ставшими для него наиболее близкими, и «мелочи» согревают живым теплом эти воспоминания.

Хоста, 5 сентября

Утром мы идем с Михаилом Сафоновичем и тисово-самшитовую рощу мимо высоких зарослей кукурузы с поднимающимися среди нее зелеными кронами фруктовых деревьев.

Пономаренко снова весь в белом, но за плечом у него трофейный немецкий карабин.

По пути Михаил Сафонович показывает на старую с широкой верхушкой сливу, вокруг нее кукуруза изломана и вытоптана:

— Сюда повадилась ходить медведица. Позавчера вечером возвращаюсь, а она здесь орудует с медвежатами. Пришлось ее пугнуть выстрелом.

В мае, ночью, при хорошем лунном свете, я встретил ее с двумя совсем еще маленькими медвежатами на берегу Хосты, у Белых Скал.

Медведица вздыбилась и ревнула, чтобы меня напугать. Мне тоже для острастки пришлось щелкнуть затвором. Она опустилась на четвереньки и потрусила прочь. Медвежата — за ней. Один отставал, и она снова поднялась на дыбки и ревнула. Тут оба медвежонка подбежали ей под брюхо, и она успокоилась и ушла с ними.

Очень большая любовь у медведицы к своим детям: как она о них заботится! Идешь в первой половине марта — снежок выпал. Видишь — медвежий след. Потом появляются три следа. Только два очень маленькие: медвежата одномесячные, мелочь. Или по берегу реки идешь: медведь зашел в воду и вышел — один след. А еще метров десять пройдешь — два-три следа, в том числе крохотные. Значит, медведица малышей на себе перевозила, а потом на землю спустила.

Эта медведица, когда я наткнулся на нее, стояла у самой воды и, должно быть, ловила рыбу, потому что утром в камнях на этом месте я нашел рыбу-чернопуза. Если в ноябре, когда идет нерест лососей на реке Лауре, медведя убьешь, он рыбой пахнет. Я находил и остатки съеденных лососей.

Интересно бывает наблюдать, как проходит здесь, на южном склоне, осенний гон у медведей. Первый гон у них в апреле и мае, второй — с десятого по двадцатое ноября.

Перед осенним гоном они долго лежат под густыми, низкими, высокогорными пихтами, ничего не едят. Берлоги тут же, совсем готовые: круглые, как арбузы, пещеры, и иногда в две комнаты.

После гона в двадцатых числах ноября медведи уже прочно залегают в берлогах и лежат три месяца. Медведица приносит детей в берлоге — маленькие такие пальчики видели?

Пономаренко еще раз останавливается у белого домика на опушке:

— Тут живет колхозник Поляков Данила. У него есть большой серый кот. Приноровился этот кот ловить зайцев. Никогда не видел и не слышал, чтобы домашние коты на зайцев охотились. Вон тропка сворачивает за угол дома и к винограднику. Зайцы ее протоптали. Там кот караулит их за углом и ловит. Неделю назад поймал маленького зайца, а вчера хозяин услышал шум, выбежал и видит: кот впился в затылок здоровенного зайца и уже приканчивает его. Поляков отнял зайца чуть живого.

Мы входим в заповедную рощу. Меня встречает знакомая влажная прохлада, которая здесь держится даже в самый жаркий день. Идем по самшитовому «кольцу». Еще рано, и посетителей нет.

Я говорю Пономаренко:

— Какая тишина!

— Приехали бы месяца на два раньше, — отвечает он, — в роще полно было черных и серых дроздов, особенно по утрам. Здесь множество улиток. Дрозд схватит улитку клювом за мякоть, найдет чистый камушек и начинает разбивать ее — только стук стоит кругом.

Мы переходим через глубокие лабиринты балок по новым мостам. Дорожки расчищены, выровнены и плотно убиты щебнем и ракушечником. На ветвях, стволах и стеблях самых интересных представителей растительного мира рощи висят таблицы с номерами, латинскими и русскими названиями вида, с обозначением возраста, высоты, диаметра и полезных свойств дерева. Да, Петр Давыдович за два года выполнил свое обещание и превратил тисово-самшитовую рощу в живой, культурный и умный музей природы. А рядом со входом в рощу уже заложен каменный фундамент здания, где будут собраны образцы растений и зверей всего Кавказского заповедника.

Возвращаемся на площадку у выхода и присаживаемся на скамью под шатром огромных буков и тысячелетних тисов.

— Вот с этого дерева, — Михаил Сафонович поднял глаза на старый высокий бук против нас, — с десятиметровой высоты падала на землю змея. Большой, метра полтора, полоз. И не один раз. Шлепнется о землю животом и как ни в чем не бывало быстро уползет в самшит. С такой же высоты и ящерицы падают на брюшко — и хоть бы что. Значит, и змея и ящерицы забираются на деревья. Змея, видно, охотится там на птиц: недавно одну убили, а внутри у нее целая сойка.

Как может тяжелая змея упасть с такой высоты и не убиться? Ну, у ящерицы, у той лапки есть: лапки спружинят — и ей ничего. А змея ведь падает прямо на живот. Я думаю, у нее другое. Змея, когда ползет, опирается на кончики ребер Наверно, когда она падает с дерева, кончиками ребер натягивает кожу, парашют делает и словно летит в воздухе, а упадет — на кончики ребер, как на пружины, опирается.

…К роще подъезжают одна за другой санаторные машины. Группы людей, молодых и старых и совсем юных мужчин и женщин, предводимые экскурсоводами, направляются к входу.

Михаил Сафонович встает со скамьи. У него начинается рабочий день.

27 июня 1937 года—5 сентября 1948 года.

Кавказский заповедник — Ростов-Дон

СТИХИ

Стихи военных лет

Песня о серебряной роте

Сибирская партизанская

Из дальнего похода

Идет сквозь злой буран

Серебряная рота ^[5]

Сибирских партизан.

Их бороды седые —

Как белые снега.

Кругом хребты крутые,

Кругом шумит тайга.

В сугробах тонут лыжи.

Все тропы замело.

Но с каждым шагом ближе

Тасеево-село.

Проходят партизаны,

Знамена впереди,

Запекшиеся раны —

Как орден на груди.

Идут и вспоминают

Товарищей своих

И песню запевают

Про славные бои:

«Ты, наша песня, взвейся,

Как сокол, высоко!

Лежат белогвардейцы

У сопок далеко.

Легли от наших сабель

Среди своих волчат

Красильников, и Каппель,

И адмирал Колчак!»

Из дальнего похода

Идет сквозь злой буран

Серебряная рота

Сибирских партизан.

Полыночек

Зашло за горы солнце, на поле пал туман,

В тумане конник мчится в крови горячих ран.

Седой курган встречает на дальнем он пути:

«Среди степи широкой меня ты приюти!»

Оковано седельце черкесским серебром.

Коня ездок стреножил походным чумбуром.

«Кусточек-полыночек! Здорово, брат родной!

Кусточек-полыночек! Казака приукрой!

Три дня, три долгих ночи скачу в кадетский тыл.

Дроздовские дозоры я в схватке порубил.

Не страшно мне ни шашек, ни вражьего свинца:

Товарищ Ворошилов на Дон послал гонца!»

И горький полыночек листками шевелит,

Колышется под ветром и так он говорит:

«Здоров и ты, мой братец, и конь твой вороной!

Ложись ко мне спокойно чубатой головой!

Но только, брат любимый, послушай ты меня:

Ложись ко мне поближе, а в ноги ставь коня!

Коль враг ночной дорогой проедет иль пройдет,

Твой конь тебя разбудит: он топнет и заржет.

А если будет красться по травам враг лисой,

В лицо тебе я брызну холодною росой!»

Два буденновца

Порошило снегами,

Ледяною крупой,

Сквозь пургу над стогами

Месяц плыл голубой.

Едут двое в метели

Через яр да с горы,

И метелица стелет

Снеговые ковры.

«Намела — пропади ты! —

На беду, на лиху!»

Утопают копыта

В лебедином пуху.

От кадетской погани

Уходить надо вскачь.

Стали верные кони,

Стали кони — хоть плачь.

Но в буране белёсом,

Как степная сова, —

Не проклятья, не слезы,

А такие слова:

— Ты послушай, Григорий!

В смерти нет нам стыда:

На земле и на море

Светит наша звезда.

Пусть же плещет пожаром,

Чтоб в последнем бою

Мы с тобою недаром

Кровь пролили свою!

— Мы не сгинем, Никола:

Над страной молодой

Наша думка веселой

Загорится звездой!

Этой ночью студеной,

Не смыкаючи глаз,

Командир наш Буденный

Вспоминает о нас!

Бой под Ровно

1

В сказке этого не выдумать:

За комбригом боевым

На конях, что взяты из дому,

Мчатся шесть братов Гудим.

Набежали грозной тучею,

Песню — «Яблочко» поют,

Словно пашут землю тучную,

Словно в кузнице куют.

То не грома отдаленного

За горой гремит раскат.

То дивизии Буденного

Шляхту польскую громят.

Где алеют крылья знамени,

Где клинки горят, как жар,

Проскакал в дыму и пламени

Ворошилов — комиссар.

Рядом шашкою любимою

Рубит Дундич молодой:

«Потускнела ты, так вымою

Вражьей кровью — не водой!»

2

Как шуляк, кругами ловкими

На кобылке вороной

Дед Моряк с двумя винтовками

Кольт обходит стороной.

У бойца — своя сноровочка,

Дед недаром щурит глаз:

Под рукой одна винтовочка,

А другая — про запас.

«Моряку не быть вороною!» —

И ремнями у седла

Цинка накрепко патронная

Приторочена была.

Применился, как вольготнее,

И ударил он свинцом:

Смолкло горло пулеметное,

Пулеметчик — вниз лицом.

3

Палаши сверкают панские,

Кони сытые несут,

Пики острые уланские

Наклонились на весу.

Ой, беда! Никиту Седина

Далеко завлек кураж.

Погибать Никите Седину:

Полминуты — и шабаш!

Взвод улан летит погонею,

За спиной все ближе крик:

«Зайца красного догоним мы!

Гей, сдавайся, большевик!»

Что случилось?

В скачке бешеной

Не понять им сгоряча:

Уж стоит Никита спешенный

И винтовку снял с плеча.

Он на землю сел калачиком:

Длинный, значит, разговор!

Усмехнулся тут и начал он

По уланам бить в упор.

«Будет, дескать, угощение,

Чай внакладку господам!

Напою — мое почтение:

Сам налью и сам подам!»

Коня вздыбились уланские,

Закусили удила.

Пулей срезанные, панские

С седел падают тела.

По-за Доном, за рекой

По-за Доном, за рекой

Пролетает ветер.

В синем небе высоко

Ясный месяц светит.

Подъезжают казаки

К молодому гаю.

Рубежи твои крепки,

Сторона родная!

Сокол по небу плывет,

В небе вьются тучи, —

Лезть в советский огород

Мы врага отучим!

Переправа через Вопь

Капитану Красновскому и батальонному комиссару Мерзликину посвящаю.

Запылал камыш кругом,

И кипит речная топь.

Немцы держат под огнем

Переправу через Вопь.

Их окопы на крутом,

На высоком берегу.

Ни водою, ни огнем

Наш напор не смять врагу!

Первой роте дан приказ

Через реку перейти.

Лейтенант, прищурив глаз,

В карту смотрит по пути.

И под вой и грохот мин

(Так Сиваш прошли отцы)

Входят в воду, как один,

Красной Армии — бойцы.

Вот они на том, крутом,

На плененном берегу.

Перед грозным их штыком

Немцы по полю бегут.

Но у немцев злой расчет

В штабе армии готов:

От других отрезать рот,

Уничтожить смельчаков.

Всею силой огневой

Бьют и бьют, освирепев.

Гул орудий над водой,

Самолетов хриплый рев.

Градом стали и свинца

Пенят воду добела,

Чтоб из смертного кольца

Рота выйти не могла.

Но та этом, луговом,

На советском берегу

Под свинцом и под огнем

Гибель близится к врагу.

Сквозь разрывов гром и жар,

В тучах дыма и земли,

Капитан и комиссар

Полк в атаку повели.

У обоих стать одна,

Оба — в ногу — впереди.

Пламенеют ордена

У обоих на груди.

Старше друга капитан,

Только молод он на вид:

Он на теле тридцать ран

В память прошлых битв хранит.

Комиссара комсомол

На заводе воспитал.

Комиссару Халхин-Гол

Боевою школой стал.

Так идут они вдвоем

И ведут с собою полк.

Сам железом и огнем

Окружен фашистский волк!

Баллада о связном Шаблинском

Два взвода лежат за рекою. О них

Подумать без боли нельзя.

Оборвана связь, но сквозь огненный вихрь

Идут к ним на помощь друзья.

Весь наш батальон в нетерпении ждет,

В тот берег впивается глаз…

Команда майора: «Связисты, вперед!»

И отдан короткий приказ.

И в реку, где пеной клубилась вода,

В грохочущий, воющий ад,

Четыре связиста ведут провода:

Никто не вернулся назад!

Тогда комсомолец Шаблинский оказал:

«Товарищ майор! Я могу

До наших добраться. Трава и лоза

Прикроют меня на лугу.

До армии слыл я хорошим пловцом:

Случалось и дальше нырять,

В глубокой воде ни огнем, ни свинцом

Меня не достать, не догнать».

И вот уже прочно привязан к ноге

Податливый провод витой.

Бойца не увидеть в зеленой куге ^[6]

Под белой от взрывов водой.

Во всем снаряженье, с винтовкой в руке

Плывет — не касается дна.

В текущей лениво осенней реке

Вода будто лед холодна.

Он слышит рекой отражаемый гром,

Осколков шипенье и плеск.

Он видит кипящие струи кругом

И вспышек мерцающий блеск.

А там, в лозняке, за пустынной волной

Майор неотступно следит.

Вздохнул тяжело и поник головой:

«Должно быть, и этот убит»…

И снова следит за течением он.

Связные сурово молчат.

И вдруг зажужжал полевой телефон,

И трубку сжимает комбат.

Он голос далекий бойца узнает,

Светло загорается взор,

И травы запахли, и сердце поет:

«Есть провод, товарищ майор!».

Дозор

Сквозь тьму и сквозь тучи

Звездою падучей

Плывет за ракетой ракета.

Беззвучное пламя

Дрожит над лесами

И ярко горит до рассвета.

Но клочья тумана

Сползают с кургана,

И утро холодное брезжит,

И слышат дозоры

Гуденье мотора

И стали пронзительный скрежет.

Три вражеских танка

Опешат спозаранка

Со звоном железным и лязгом

В деревню ворваться,

Втроем прогуляться

По нашим окопам и каскам.

На самом рассвете

Над речкой в секрете

Лежали три друга армейских:

Вано с Алазани,

Иван из Рязани,

Петро из-под города Ейска.

«Что ж, встретим, ребята,

Фашистов, как надо!

Пусть сердце не знает тревоги!»

Вано — за кустами,

Петро — за снопами,

Иван — у проезжей Дороги.

И каждый получше

Бутылки с горючим

Проверил, готовясь к удару:

«Старух вы пугали,

Детей вы сжигали:

Попробуйте нашего жару!»

Вот танки — все трое —

С рычаньем и воем

Железными мчатся горами.

Посыпались в танки

Звенящие склянки,

И вспыхнули танки кострами.

Стихи о природе

Власть над землей

Жарким летом каждый год

В стороне степной

Из растений влагу пьет,

Сушит землю зной…

Было так. Но человек

Наших смелых дней

Повернет теченье рек

В глубь седых степей.

И в песках живую синь

Расплеснут пруды,

Зацветут среди пустынь

Парки и езды.

Лес зеленою стеной

Встанет на пути

Черных бурь, что сушью злой

Все грозят смести.

Силе трав, лесов и вод

Покорится враг.

Человек их в бой ведет, —

Значит, будет так!

Великое сияние

Широкой трассой Волго-Дона,

Где течь вода живая будет,

Идут к победе непреклонно

Преград не знающие люди.

Они в стремлении упорном

Неодолимы и едины.

Им подчиняются покорно

Земля и водные глубины.

Неутомимо днем и ночью

Возводят стены, землю роют.

Народ — и каменщик, и зодчий —

Канал пяти морей здесь строит.

Расти, плотина, выше, шире,

Чтоб воды сдерживать веками!

Такая мощь впервые в мире

Людскими строится руками.

Сейчас ты кажешься нам пряжей,

Железной пряжей великанов,

И кружева металла вяжут

Электросварщики и краны.

В сухой степи, в земле глубоко,

Под вставшей на пути горою,

Тоннель просторный и высокий

Ведут герои Метростроя.

Вплотную свинчивают плиты

В трубу стальную, по которой

В канал, машинами прорытый,

Волна донская хлынет скоро.

Шагай, гигантский экскаватор,

Стрелу вздымая в синем небе!

Пусть рисовод и виноградарь

Придут с тобой и в эти степи.

Мы, повелители природы,

Пустыни вспашем и засеем,

Леса шумящие и воды

Навстречу двинув суховеям.

И с Черноморьем братски споря,

Чтоб Родина цвела все краше,

Возникнут у Донского моря

Субтропики донские наши.

Там загорится, словно в сказке,

В траншеях золото лимонов,

Когда повеют свежей лаской

Морские ветры с Волго-Дона.

Нам ожидать уже недолго

За это бьемся мы бессонно

Другим каналом прямо в Волгу

Корабль пропустят шлюзы Дона.

Из Пятиморска — из Ростова! —

Плыви трехпалубной громадой,

С морскою нежностью суровой

Отдан салют свой Сталинграду!..

Вот почему тут меркнут звезды

В огнях великого сиянья,

Потрясены земля и воздух

Могучим гулом созиданья.

Для радостной улыбки детской,

Для мира, для счастливой жизни

Свой труд несет народ советский

Бессмертной стройке коммунизма.

У Цимлянского моря

Наше море молодое

Лишь сегодня рождено.

Но студеною водою

Степь уже поит оно.

Порт возник на новом море:

Из пяти морей сюда

В голубом плывут просторе

С грузом быстрые суда.

Кто не видел — не поверит:

И нарядна, и светла,

На крутой, на правый берег

Переехала Цимла.

Выше всех домов и краше —

Белостенный школьный дом.

Школу солнечную нашу

Строил тоже Волго-Дон.

Где бурьян гнездился серый

Только год тому назад,

Посадили пионеры

Самый младший в мире сад.

И в подарок Волго-Дону

От Советской всей страны

Туи, пальмы и лимоны

В этот сад привезены.

А в тиши осенней сада

Стало утром холодней, —

В школу их снесли ребята

До весенних майских дней.

Пусть зимой в снегах округа, —

Сквозь прозрачное стекло

В школьный зал питомцам юга

Солнце шлет свое тепло.

Эстафета трех рук

Эльбруса белое седло

Над синими хребтами.

Реки зеленое стекло

Застыло меж горами.

Как будто скованная льдом,

Прервав свое скольженье,

Она в ущелье голубом

Повисла без движенья.

Но в реку пристальнее глянь

И ты поймешь не сразу:

Так мчится бешено Кубань,

Что не уловишь глазом.

Где в вышине ручьи поют,

Точа сугробы снега,

Эльбруса кручи ей дают

Стремительность разбега.

Летит, накапливая мощь,

И берег в беге лижет,

И каждый встречный ключ и дождь

Ее быстрее движет.

И вот, расставшись с крутизной,

Покинув льды и горы,

Течет широкою волной

Через долины к морю.

Там исчезала без следа,

Назло земле и людям,

Кубани полая вода.

Так было. Так не будет!

Артельный труд, колхозный строй

Сравнять и горы может:

Под Недрема́нною горой

Тоннель уже проложен.

Избыток вод в тоннель идет,

Пробитый аммоналом,

И вновь, покинув темный свод,

Открытым мчит каналом.

Догнав, ныряя под мосты,

Егорлыка истоки,

Обрушивает с высоты

Кипящие потоки.

И Егорлык, водою полн,

На скорость споря с ветром,

Несет разлив кубанских волн

За сотни километров.

Стремит течение свое

В соленые лиманы,

И эстафету трех краев

Перенимает Маныч.

И, чтоб покончить навсегда

С песками, с горькой солью,

Живая движется вода

На Сальск от Ставрополья.

Водой нальются русла рек

И ширь их не измерить.

Шлюз открывает человек

В простой шинели серой.

Там, где железо и бетон

Больших сооружений,

Гул водосброса слышит он,

Как слышал гром сражений.

Он смотрит в степь. Он видит тут

Лицо иной природы:

По новым руслам вдаль текут

Обузданные воды.

Рыбопитомник

Где ветры степные

Летали седые, —

Вскипает волна за волной,

И смотрятся зори

В Цимлянское море,

В широкий простор голубой.

Здесь умные руки

И сила науки

Железо одели в бетон,

И, сжатый плотиной,

Над степью полынной

Разлился сверкающий Дон.

Сюда от Азова,

К верховьям с низовья,

Бесчисленны, быстры, легки,

Теченью навстречу

Далеко-далече

Проносятся рыб косяки.

Разумный хозяин

Все видит и знает,

Как рыба преграду пройдет:

На самой вершине

Высокой плотины

Устроен для рыбы проход.

Помогут моторы

Бетонную гору

Ей, словно шутя, одолеть:

Косяк поднимает

И вновь опускает

Стальная упругая сеть.

Там бьется и плещет,

Трепещет и блещет,

Спеша на цимлянский простор,

Сазан золотистый,

Судак серебристый

И в острых шипах осетер.

Зеленый огонек

Ни самой легкой тучки,

Ни капли дождевой —

Горячий вихрь летучий

Свистит над головой.

И, черной бурей воя,

Он почву прочь несет,

Поля сжигает зноем

Он в суховейный год.

Сменяют день вчерашний

Иные времена.

Пришла и в степи наши

Великая весна.

Шумящие дубравы

Она раскинет тут.

Приют хлеба и травы

В тени дубрав найдут.

И это будет скоро:

С зари и до зари

Веселый гром моторов

Об этом говорит.

Есть сеялка такая

Для желудей лесных,

И трубка жестяная

Опустит в землю их.

Как будто очень просто,

А надо крепко знать,

Как их в квадраты-гнезда

И в строчку рассажать.

Заделать так глубоко

В весенней борозде,

Чтоб не нашел до срока

Их серый суслик здесь.

И человек на славу

Все точно рассчитал.

Когда степным дубравам

Машину в няньки дал.

Смотри, перед тобою —

Зеленый огонек:

Уже над бороздою

Проклюнулся дубок!.

Лесная полоса

Стаял снег. Но вслед зиме,

Не дождавшись теплых дней,

С Черных поднялся земель

Злой весенний суховей.

Посмотри: закат багров,

День от пыли мутнорыж,

Мчатся космы облаков,

Ветер рвет железо крыш.

Как в бомбежки, дымен шлях.

Валит с ног напор тугой,

И бурьян в пустых степях

Скачет волком и сайгой.

Вот уж свист и мрак везде:

Ночь — и та не так темна,

Ветер шарит в борозде,

Добираясь до зерна.

Выдувает мелкозем

С урожаем пополам.

Громоздит он холм на холм,

Сыплет прахом по полям.

Хочет он: «Пусть будет сух

Каждый встречный водоем!»

И, захватывая дух,

Ледяным метет крылом.

Свирепея вдаль летит,

Острым щебнем бьет в глаза.

Только встала на пути

Стройных кленов полоса.

Подставляют ветру грудь,

И крепни и молоды,

Ветер силится согнуть

Кленов тесные ряды.

Но полей живой оплот

Неподатлив и упруг,

И под самый небосвод

Суховей взмывает вдруг.

Он проходит высоко,

Мимо пашен, стороной,

И отброшен далеко

Он лесною полосой.

Вдоль нее — горбом земля,

Бурьяны застряли в ней,

А за ней лежат поля,

Изумруда — зеленей.

А за ней лежат поля,

Широки, ровны, чисты,

И напитана земля

Влагою до черноты.

Буруны

Вокруг бесплодная пустыня —

Один песок сухой,

И с высоты прозрачносиней

Палящий льется зной.

Куда ни глянешь над буграми

(Подъем зыбучий крут) —

Гонимые вперед ветрами,

Пески, шурша, текут.

Они веками, шаг за шагом,

Сюда крались, ползли,

До капли отнимая влагу

У неба и земли.

Сжигая зелень и цветенье

Дыханием огня,

И водоемы и селенья

В барханах хороня.

Так от Кизляра до Моздока

И до Кумы-реки,

Как волны, катятся с востока

Сыпучие пески.

Змеятся гривы над холмами,

Крутясь, смерчи метут.

Пески недаром бурунами

Здесь исстари зовут.

Но, где пустынный смерч взметало,

Идут казачки в ряд,

И черенками краснотала

Они бурун крепят.

И чтоб высокий дуб сражаться

С песчаной бурей мог,

По лункам жолуди ложатся

В распаханный песок.

Песчаный овес

Вихрь вздымает здесь барханы,

Заметает травы там,

Лишь один овес песчаный

Не сдается и пескам.

Ветер стонет от обиды,

И шипит песок змеей,

И уже овса не видно:

Он засыпан с головой.

Толщу осыпи зернистой,

Как иглой, овес проткнул

И метелкой серебристой

Снова весело взмахнул.

Мы напор барханов встретим

С ним, испытанным во всем,

Закрепим пески мы этим

Замечательным овсом.

Выше самой легкой тучи

Эскадрильи пронеслись, —

И десант семян летучих

В бурунах посеял жизнь.

Покоренная пустыня

Будет пастбищем цвести,

И сухим пескам отныне

Наших нив не замести!

Возвращение воды

Сотни лет здесь странствовало горе,

Шелестели мертвые пески.

А теперь, синея, плещет море

В древнем устье высохшей реки.

Не смерчи, а влажные туманы

Небо занавесили в жару.

Белые, как пена, пеликаны

На волну садятся поутру.

И вода, с журчаньем, по каналам

Вдаль течет, расцвет земле суля,

Та вода, которой век не знала

Солнцем прокаленная земля.

Новозданные струятся реки

По просторам рисовых полей,

Наполняя их квадраты-чеки

Влагою прохладною своей.

И столбы шагают от плотины,

Смел и быстр размах больших шагов:

То же море, двигая турбины,

Силу даст для электроплугов.

Высока колхозная пшеница,

И шумят колхозные сады.

Празднует прикумская станица

Возвращение живой воды.

Отступление дебрей

Там, где тлели пни сырые,

Где и птицы гнезд не вьют,

Собирала малярия

Жатву смертную свою.

И казалось, что болото

Землю скрыло навсегда,

И его немые воды

Не стекали никуда.

Но пришел к болотам черным

Смелый сердцем человек.

Он, могучий и упорный,

Вырыл русла новых рек.

В топи выдвинул заставы,

Проложив за гатью гать,

И болото он заставил

Сушу пленную отдать.

А потом все выше, выше

Поднимался в горы он,

Дикий лес впервые слышал

Топора победный звон.

День и ночь гремя железом,

На кирку сменив топор,

Он террасами изрезал

Склоны всех соседних гор.

И в былых глухих трясинах,

Стывших мертвою водой,

Сыплют девушки в корзины

Чай аджарский молодой.

И не счесть на горных склонах

Желто-пламенных плодов

Апельсиновых, лимонных,

Мандариновых садов.

Бамбуковый лес

Посадили отводок в почву,

И, раскинувши сеть корней,

Жадно рос он и днем и ночью —

Двадцать метров за сорок дней.

Полированною колонной

Желтый ствол в синеву взнесен.

Узких листьев сухая крона

На верхушке раскрыла зонт.

Не один, а сплошною чащей

В наступление шел тростник.

Так над горной рекой гремящей

Удивительный лес возник.

И в полуденный зной прохладно

Под навесом его везде.

Только солнца скупые пятна

Брызнут золотом там и здесь.

С виду мертв он, но жизни шорох

Слышат сонные тростники:

Тут уже расселились в норах

Осторожные барсуки.

И шакалы узнали ходы

В странный лес, что разросся вдруг,

Для засады и для охоты

Словно создан густой бамбук.

Лишь над лесом, светясь опалом,

В небе выплывет лунный диск,

Поднимают во тьме шакалы

Детский плач и протяжный визг.

Но охотничьи их угодья

Беспокойны бывают днем:

Из совхоза сюда приходят

Лесорубы за тростником.

Ударяет топор со звоном,

И пилы раздается свист,

И трепещет листва на кронах,

И стволы оседают вниз.

Их увозят тропой колесной,

Хоть уклон каменист и крут,

А потом в мастерских совхоза

Парят их, и прямят, и гнут.

Ни вершка не идет в потери —

Каждый ствол для работы гож.

Те, что тоньше, кладут, размерив,

Под зубчатый и круглый нож.

Будто искры, опилки брызжут

Из-под лезвий со всех сторон,

И коленчатых палок лыжных

Мчится к северу эшелон.

Эвкалипты

Там, где мертво молчащие

Топи гибель таят,

Молодые дрожащие

Эвкалипты стоят.

Над болотной трясиною

Посадил их колхоз.

Корень, всосанный тиною,

К твердой почве пророс.

В воду смотрятся светлые

Эвкалиптов стволы,

И струится от веток их

Легкий запах смолы.

Ветер, с моря чуть дующий,

Их дыханье несет

Над туманом, ночующим

В кочках черных болот.

Пусть пока невысокие

Эвкалипты стоят,

Но трясину глубокую,

Возмужав, победят.

Мандарины

И неба синь и синь морской воды…

Тяжелая волна устала колыхаться.

Горячей желтизной округлые плоды

Сверкают сквозь листву и нежно золотятся.

Огнями теплыми сады горят,

Как тысячами солнц осыпанные щедро,

И горьковато-сладкий аромат

Разносится в садах в дыханье слабом ветра.

Не солнце ли само на землю сведено,

Чтоб запахом здесь стать и спелыми плодами?

И гонит сок корней и золотит оно

Веселые сады, что выращены нами.

Лимоны

Деревьев невысоких кроны

Шумят, кудрявые, густые.

В листве их искрятся лимоны,

Как капли солнца золотые.

Лимона ветки — все в иголках

Они уколами встречают.

Но, соревнуясь, комсомолки

Колючих игл не замечают.

С веселой песнею Натела

Ведет подружек за собою.

Она лимон янтарный, спелый

Берет уверенной рукою.

Она работает и шутит,

Блистая лезвиями ножниц,

И пятьдесят плодов в минуту

С ветвей срезает осторожно.

И лезвия звенят, сверкая,

И легкий ветер гладит листья,

И наполняются до края

Корзины золотом душистым.

Чудесные кусты

Промчится шорох быстрый

И лист листу шепнет.

На ветке яркой искрой

Прозолотится плод.

За ним другой и третий —

Как будто елка здесь —

Сверкают в теплом свете,

И сад сверкает весь.

Пройдет садовник важно,

Проверит ровный ряд,

Осмотрит двухэтажный

Необычайный сад.

Тут на кустах чудесных,

Куда ты взгляд ни брось,

Живут два друга тесных,

Но жизнь проводят врозь.

В двух ярусах вершины,

По разный этажам:

На этом — апельсины,

А мандарины — там.

У одного на крыше

Веселое житье

Другой к земле поближе

Завел жилье свое.

И выкрашена крона

В два цвета: лист у ней

Вверху — светлозеленый,

Внизу — листва темней.

На вкус друзья различны,

Различье и в ином:

Один еще коричнев,

Другой горит огнем.

Промчится шорох быстрый,

И лист листу шепнет. Н

а ветке яркой искрой

Прозолотится плод.

Трифолиата

Он юн всегда, приморский сад

Холодною зимой

Деревья листьями шумят,

Все в зелени живой.

Среди деревьев этих есть

Лишь деревцо одно,

Как будто бы чужое здесь, —

Совсем обнажено.

Ему цветущею весной,

Под соловьиный свист,

Оденет ветки молодой,

Тройной узорный лист.

С времен далеких оттого —

Таков ученых суд —

Трифолиатою его,

Трилистником зовут.

А в осень щедрые плоды

Появятся на нем:

Как мандарин, круглы, желты,

Горят они огнем.

Они приковывают взгляд,

Но горше нет плодов!

Зачем же люди их растят

В тени своих садов?

У деревца в колючках ствол,

Невысоко оно.

Все ж садовод его нашел

И полюбил давно.

За цвет, за плод, узор листа —

Другим в садах почет.

Но в нем иная красота

К себе людей влечет.

Прекрасна сила деревца!

Ее ты хочешь знать?

Возьми трилистник как отца,

Лимон возьми как мать.

Привей к трилистнику лимон,

Врежь черенок — привой.

К корням отца приросши, он

С морозом вступит в бой.

И, смотришь, деревцо-гибрид —

Вот смысл твоих трудов! —

Зеленокудрое стоит

Зимой среди снегов.

Отец ему дал силу жить

В снега и холода,

А мать — отрадой людям быть

И зеленеть всегда.

Подземный сад

Бескрайна неба бирюза,

И нет субтропикам границы:

Где виноградная лоза —

Там может цитрус золотиться.

Бороться должен пионер

За то, чтоб Север сделать Югом!

Передадим живой пример,

Как эстафету, мы друг другу.

Траншеи выроем в земле,

Посадим там, на дне, лимоны.

Они в уюте и тепле

Поднимут молодые кроны.

Лимоны солнце станет греть,

Лаская их листву лучами,

И соловьи полюбят петь

Над ними майскими ночами.

И руки добрые детей

Траншею бережно укроют,

Когда пронзительней и злей

Ветра осенние завоют.

И будет жить подземный сад,

Плодоносить он щедро будет.

Его весенний аромат

Услышат и сквозь вьюгу люди.

В поход, юннаты!

В поход, юннаты!

Солнце в хате

С утра на стеклах зажжено.

Пусть будет хата зимним садом,

Теплицей — каждое окно!

Сажайте в кадки, как на грядке,

И апельсины и лимон:

Где лето кратко, — станут в кадках

Они цвести вблизи окон.

В снегах округа. Воет вьюга.

Но солнце греет сквозь стекло.

В мороз — и вьюгу детям юга

Светло здесь в хате и тепло.

Недаром снится щебет птицы

И что весна в цветах идет:

Хоть вьюга злится, — золотится

На тонкой ветке первый плод!

В поход, юннаты!

Солнце в хате

С утра на стеклах зажжено.

Пусть будет хата зимним садом,

Теплицей — каждое окно!

Листопадный цитрус

В приморье, в пору листопада,

Субтропиков исследуй сад.

Несходством пестрого наряда

Деревья поражают взгляд.

Одни, готовы зиму встретить,

Последний сбросили листок,

И по стволам деревьев этих

Не движется уснувший сок.

И вечно зелены другие,

Как будто праздник тут весны

Стволы и ветви их тугие

Живыми соками полны.

То мандарины, апельсины,

Лимоны, грейпфрут и кинкан,

Отрядом цитрусов единым

Пришедшие из южных стран.

Горячей светят желтизною

Плодов округлые огни.

Приморской теплою зимою

Дозреют на ветвях они.

Но все изменчиво в природе:

Нежданно грянут холода,

И вот для цитрусов приходит

Неотвратимая беда.

Их кутают и топят печи,

Но, если холода сильны,

Листвы блестящей гаснут свечи —

И цитрусы обречены.

Хоть и зимой здесь солнце греет,

На землю щедро свет свой льет,

Нужны для цитрусов траншеи,

Чтоб не замерзнуть в трудный год.

Или побеги нежных веток

Искусно стелят по земле,

Чтоб им, соломою одетым,

Морозы пережить в тепле.

Но это все несовершенно.

Мичуринцы вперед идут.

Они бессонно, вдохновенно

Иное ищут и найдут!

Есть дерево — трифолиата:

Плоды, как золото, горят.

Оно стоит с лимоном рядом,

Но облетает в листопад.

Оно подвоем для лимона

Надежно служит с давних пор.

С ним свой безмолвный, непреклонный

Ведет наука разговор.

Хотят мичуринцы лимону

Трифолиаты свойства дать:

И опадающую крону,

И несгибаемую стать.

Чтоб он, как русская береза,

На самом севере страны

Любые выдержал морозы,

Листву осыпав до весны.

Золотые яблоки

В жестокие дни былые

Мечтал наш народ о садах,

Где яблоки золотые

Горят, словно жар, на ветвях.

Сказания в годы злые

В труде и борьбе он слагал

Про яблоки золотые

И воду живую искал.

Ты стала навек, Россия,

Свободной Советской страной,

И яблоки золотые

Горят над живою водой!

Цветение чая

Первая неделя октября.

Начиная жизни новый год,

Чай раскрыл бутоны и цветет,

И в листве сверкают и горят

Желтые тычинки-огоньки,

Белые снежинки-лепестки.

Теплый воздух нежен и душист.

Потемнела неба синева,

Тихо дышит сонная трава,

Набухает влагой чайный лист…

Зажурчала чуть слышней вода.

Задрожала меж камней звезда.

Чайный лист

С моря дышит соленый бриз,

Дорога ныряет вверх и вниз.

Легко катиться с горы арбе,

Буйвол бредет, будто сам по себе.

Стучат по камням два колеса.

Щурит на солнце Вано глаза,

Смотрит он в небо и так поет:

— Солнце за горы идет на заход.

С солнцем мы встали, с солнцем уснем —

Мы дружно и крепко работали днем.

Скажу я: «Приемщик, с почетом встречай

Наш кобулетский колхозный чай!»

Главный технолог к весам подойдет,

Горсть возьмет, к лицу поднесет,

Он улыбнется, глава блеснут:

«Хороший лист и честный труд!»

Спросит приемщик: «Кто привез?»

«Кто привез? Что за вопрос!

Имени Сталина — наш колхоз!»

Превращение листа

Ссыпан, взвешен и разложен

Для томленья чайный лист,

И по желобу он сброшен

К огневым машинам вниз.

Из машин, что жарко грели,

Вышел он опять на свет,

И сменил густую зелень

Благородный медный цвет.

А потом на раме шаткой

Так трясли, что думал он,

Будто злою лихорадкой

Был внезапно поражен.

Вот он кружится, измучен,

Сухо в ролере шурша.

Вот лежит он, туго скручен,

Не дрожа и не дыша.

Лента движется недаром

И движенью не перечь:

Обдает горячим паром

Чайный лист сушилка-печь.

В резку лист берут отсюда,

И его крошат ножи,

И тогда каким-то чудом,

Бездыханный, он ожил.

Золотистый и душистый,

Возрожденный в кипятке,

Он с бурлением и свистом

Бьет в походном котелке.

Плевел

Ни на что не годный

Дикий тощий злак

Вырос худородный

Полотой сорняк.

Но могучий корень

Был у сорняка.

Этот злак упорный

Пережил века.

Нив единоличных

Горькая судьба,

Он в полях пшеничных

Забивал хлеба.

Он сражался с рожью,

Он ячмень глушил.

«Наказаньем божьим»

Он в столетьях слыл.

Говорили люди:

«Пред судьбой смирись!

Было так и будет:

С силой не борись!»

Былью стародавней

Стал «закон» нам тот:

Где наука правит, —

Чистый хлеб растет.

Потому что дышит

Без оков земля,

Потому что вышел

Трактор на поля.

Плевел злой, что пашни

Засорял подряд,

Был наукой нашей

В переделку взят.

Плевел опылили

Не его пыльцой.

К сорняку привили

Колос налитой.

Крепкий, мощный корень,

Сто стеблей на нем:

Колос во сто зерен

Над любым стеблем.

И его не сушит

Самый сильный зной.

Он живет — не тужит

На земле любой.

Ни песка, ни камня

Не боится он.

Плотный куст, как знамя:

Высоко взнесен.

Светят в небе зори.

Получи, страна,

Десять тысяч зерен

С каждого зерна!

Разведчик

Веселый, пытливый и смелый,

Ты снова собрался в поход,

И снова волна зашумела,

И ветер исканий поет.

Шагай же, где не было следа,

Где люди еще не прошли,

Чтоб всюду открыть и разведать

Богатства советской земли.

Ты видел Каспийское море

И бьющий о скалы прибой.

Кавказа высокие горы

Сверкали в снегах над тобой.

Встречали тебя и поили

Кубань, и Аракс, и Кура.

Тебя ледники леденили,

Томила в пустынях жара.

В гранитные двери Урала

Ты вышел на новый простор.

Там грозная песня марала ^[7]

Гремит над вершинами гор.

Там синим туманом окутан

Другой поднебесный хребет.

Широкие реки текут там,

И в мире подобных им нет.

По ним, как стеклянные глыбы,

Со звоном проносятся льды,

И спорят гигантские рыбы

С напором весенней воды.

Размыты волною и ливнем

Обрывистые берега.

Там мамонта желтые бивни

Нацелены в сердце врага.

На отдыхе в реку ныряя,

Охотник со дна достает

То камень с отточенным краем,

То рог, превращенный в копье.

И дикие гуси, под осень

Снимаясь с гнездовий своих,

В зобах самородки уносят

Неведомых рек золотых.

Искать — человечье призванье,

Дорога в горах не близка.

Спеши же к реке без названья:

Пусть названа будет река!

Всходи на отвесные стены

Над пенной таежной рекой.

Врубайся в руду молибдена

Упорной стальною киркой.

Два легких ствола вместо лодки

И шест в напряженной руке…

Звенят и горят самородки,

Сшибаясь в заплечном мешке.

Ты солнца сгустившийся пламень

Добудешь из тьмы рудников,

И травы, и корни, и камни

Расскажут о тайнах веков.

Ничто их не скроет, не спрячет.

Шагай же бесстрашно вперед.

Пусть радостней все и богаче

Отечество наше живет!

Капель

В феврале метут метели,

След ровняя за собой,

Но над лесом белых елей

Вдруг проглянет, как в апреле,

Купол неба голубой.

И закапали, запели

Вперезвон и вперебой

С веток частые, капели.

Не страшны для нас с тобой

Эти поздние метели:

На поляне на лесной

Солнце встретилось с весной.

Весна в горах

Гром лавин, шмелиный гуд,

Блеск горячий дня.

С крутизны ручьи бегут,

Пенясь и звеня.

Снег в ущельях у реки

Отступает ввысь.

Первоцветов огоньки

Вдоль тропы зажглись.

Золотой и голубой,

И каких здесь нет!

Мил в апреле мне любой

Ранний нежный цвет.

По лесам — зеленый дым

Молодых листков.

Весь в огне кизил. Над ним —

Трепет мотыльков.

Замолкает птичий свист,

Гаснет синева.

Слышу я, как дышит лист,

Как растет трава.

Горная река

Стремительна и глубока

С кудрявых гор течет река.

Она, прозрачная до дна,

В июльский полдень холодна,

И в глубине, на дне у ней —

Цветные россыпи камней.

Гремя и прядая, вода

Людей скликает и стада,

Чтоб напоить в палящий зной

Кипящей влагой ледяной.

Бегут года. Гремит вода,

Не иссякая никогда!

Дельфин

Он режет зеленую глубь воды,

Меж водорослей скользя.

До первой и острой, как соль, звезды

Ему отдохнуть нельзя.

Семейство сельдей расплескало ртуть:

Трепещет живой садок.

Песчинки и корни у них во рту,

Цветы водяных садов.

И вновь — на поверхность и курс на ост,

Играя, берет дельфин,

И пену взметает тяжелый хвост

Сильней и быстрей, чем винт.

Охота дельфинов

Утих прибой —

И голубой

Залив перед тобой.

Плывет дельфин,

Еще один,

А там за ним другой…

Наперерез

И плеск, и блеск

Атласных черных спин.

Один, другой…

Сверкнул дугой

Ныряющий дельфин.

И вот смотри:

Ведут все три

Охоту сообща

И гонят сельдь

В рыбачью сеть,

Играя и плеща.

Живой камень

Над рекой склонись гремучей

И в прозрачной глубине

Ты заметишь плоский камень,

Шевелящийся на дне.

Как и все его соседи,

Что в песке лежат, он ряб.

Только он живой и быстрый,

Потому что это краб.

Но не знает он прибоя

И морских соленых вод:

Занесенный птицей в горы,

Он давно в реке живет.

И вокруг него повсюду

Галька пестрая видна.

Год от года постепенно

Принял краб окраску дна.

Осторожною рукою

Этот камень тронь слегка —

И помчится боком, косо

Он среди известняка.

Медуза

Туман дымится влажный

Над спящею травой.

Банан качает важно

Шуршащею листвой.

И вечер убаюкал

На медленной волне

Стеклянный легкий купол

В морской голубизне.

По краю опоясан

Он яркою каймой

(Игра сравнится красок

Лишь с радугой самой).

Течению послушен,

Пронизан светом весь,

Он кажется воздушным

И потерявшим вес.

Но нет, узнал я летом —

Медуза тяжела:

Как будто купол этот

Из жидкого стекла.

Медуза спать не хочет,

Совсем ей не до сна:

В воде и днем и ночью

Добычу ждет она.

И щупальцы, как змеи,

Скользят то вверх, то вниз

Схватить ее посмеешь

Смотри не обожгись!

А выбросишь на берег

Тогда увидишь ты,

Глазам своим не веря,

Лишь лужицу воды.

Рододендрон

Кавказский рододендрон густ

Необычайно так.

Здесь куст цепляется за куст

И труден каждый шаг.

Он в желто-огненных цветах,

Высоких гор краса,

И на коричневых листах

Дождем дрожит роса.

Оплошною зарослью покрыт

Подоблачный хребет.

Туда заостренных копыт

Ведет знакомый след.

Прохладны чащи и темны,

И там детей своих

Оберегают кабаны

От хищников лесных.

Рождение папоротника

На лесной поляне мшистой

Анемоны расцвели,

И проглянул шелковистый

Кулачок из-под земли.

Он, окутан нежной пленкой,

К солнцу тянется, дрожа,

И под кожицею тонкой

Он спирально листья сжал.

В полдень солнце ярче светит.

Оболочки плен прорвав,

Вайи ^[8], свежие, как дети,

Вьются между мертвых трав.

Им дышать и жить свободней.

Чуть подросшие вчера,

Распахнут они сегодня

Вырезные веера.

Козленок

Уходит дикая коза

Пастись в дубовые леса.

Как быть? Козленок мал,

И с ней ему нельзя идти:

Лисица встретит на пути —

И он тогда пропал.

И говорит козленку мать:

— Ты должен тихо, здесь дремать,

Запрятавшись в траву.

Лисиц не бойся и котов,

Ответить свистом будь готов,

Когда я позову.

Козленок маленький пятнист,

И пятна ржавые — как лист,

Упавший с ветки вниз.

Козленок так на землю лег,

Чтоб отыскать его не мог

Ни волк, ни хитрый лис.

Поджал он ножки под живот

И шею вытянул вперед,

Раскинул уши врозь.

Приник козленок не дыша,

Но вот шаги: травой шурша,

Крадется страшный гость.

Ворчанье слышится — Ты здесь?

Ответь! Хочу я есть!

Едва удерживая дрожь,

Лежит козленок глух и нем.

А гость рычит — Тебя я съем!

Нет, врешь! Ты не уйдешь!

Напрасно бродит зверь вокруг.

Застыл козленок, нем и глух,

Как мертвый, не дыша.

И душит зверя гнев и злость,

И прочь идет незваный гость,

Сухой травой шурша.

Солонцы

В болотце солон вкус воды,

Земля кругом изрыта.

На ней глубокие следы

Оттиснули копыта.

Сюда зимою, и весной,

И летом, и под осень

Приходит разный зверь лесной

Грызть глинистую осыпь.

Пропал у серны аппетит? —

Пожалуйста, вот соль вам!

Вы, вепрь? У вас нога болит? —

Купайтесь, если больно!

Солоноватый пьют раствор

И мокнут в теплой луже.

Курортом зверю здешних гор

Болотце это служит.

Медведь

Он идет, большой и бурый,

И мотает головой.

Над его мохнатой шкурой

Вьется мух жужжащий рой.

Ищет он прохладной тени,

Недовольно бормоча.

Он заходит по колени

В воду звонкого ключа.

Хорошо в ручье глубоком!

В шубе, аз валенках, как был,

Камни сдвинув толстым боком,

Он садится в мягкий ил.

Он насквозь промок — не выжать!

Но, открыв зубастый рот,

Лапой бьет и пеной брызжет,

Пьет и весело ревет.

Орел и серна

Там, где скалист хребет и гол,

Среди снегов и стужи,

Над черной серною орел,

Раскинув крылья, кружит.

Остановил на миг полет

И падает, как камень,

Клекочет хрипло, серну бьет

Шумящими крылами.

Но от воздушного врага

Есть у нее защита:

Движенья быстрые, рога

И крепкие копыта.

Угрозу серна отразит

И на уступе тесном:

Прыжок — и вниз она скользит

По крутизне отвесной.

Полоз

Сверху в серое он крашен.

Яркожелт его живот.

В подземелье древней башни

В роще тисов он живет.

Зелень зарослей колыша

И шурша сухой листвой,

Вот он гонится за мышью

Серо-желтою стрелой.

И когда он ранним часом

Без тропы скользит стремглав,

Следом на два метра сразу

Зыбь бежит в верхушках трав.

Рысь

Звезды падают в реку,

Над травой синеет мгла.

В листьях груши, на суку,

Рысь в засаду залегла.

Писк послышится мышей,

Осторожный шаг лисы —

Дрогнут кисточки ушей

И едва моргнут усы.

Груши осенью вкусны,

На земле плоды лежат.

И приходят кабаны

И олени в дикий сад.

Терпеливо рысь их ждет,

К ветке телом всем припав,

Ловит плеск текучих вод,

Шелестенье спящих трав.

Но приблизится олень,

Наклонив рога к земле,

И, бесшумная, как тень,

Прыгнет рысь в вечерней мгле.

Зимнее пастбище

В горах мела пурга,

Трещал в лесах мороз,

И горные луга

Глубокий снег занес.

Но перейдя хребет,

Ты стань лицом на юг:

И зимней стужи нет

И лето видишь вдруг.

Бежит звенящий ключ

С поросшей мхом скалы.

Опутывает плющ

Высокие стволы.

Пригрелась в нем сова…

А ниже, погляди,

Зеленая трава

Доходит до груди.

И бабочки над ней

Летят, как сны твои.

Ползут среди корней,

Оттаяв, муравьи.

И свет и синь вокруг

(А север хмур и сер!).

На этот светлый луг

Стада приходят серн.

Сюда олень идет.

И туры иногда

С подветренных высот

Спускаются сюда.

И пастбища свежи,

Хоть рядом снег и лед…

Так и зимою жизнь

В снегах и льдах цветет.

Альпийский луг

Чуть ниже льда и снежных груд,

На склонах гор,

Горит, как свежий изумруд,

Травы ковер.

Былинка каждая низка,

Тонка, нежна,

Огромным венчиком цветка

Завершена.

И всех оттенков без числа

Цветы цветут,

Как будто радуга легла

На травы тут.

Кратка весна в соседстве льдов.

Приходит с ней

Для опыления цветов

Так мало дней.

Вот почему на высоте

Хребтов крутых

Цветы огромны, как нигде,

И столько их!

Они лишь утром расцвели,

А как ярки!

Садятся пчелы и шмели

На лепестки.

Звериные тропы

За снежною горою

Рассвета брызнул пламень,

Река, ущелье роя,

Швыряет камнем в камень.

И вдруг сквозь золотое

Ветвей переплетенье

Косуля над водою

Бесшумной встала тенью.

Заходит вглубь не сразу

(Как будто дну не верит),

Кося пугливым глазом

На тот туманный берег.

Но пусть в крутые стены,

Вскипая, бьются воды:

И в этой бездне пенной

Есть отмели и броды.

Сюда, к отлогим поймам,

Змеятся тропы в травах,

К прозрачным водопоям,

Текучим переправам.

Медвежьи гнезда

В леса приходит осень поздняя

И дымом стелется в траве,

И ягоды рябины гроздьями

Краснеют в вянущей листве;

На черешках дрожа ослабленных,

Опасть готовятся листы, —

Тогда на грушах и на яблонях

Большие гнезда видишь ты.

Загадка глазу постороннему,

Они, огромны и черны,

Гнезду подобные вороньему,

Из крепких веток сплетены.

Но говорит кора в царапинах,

Когтей любая борозда,

Как ствол обхватывая лапами,

Медведь взбирается сюда.

И на суку в ночном тумане он

Сидит, качаясь на весу,

И стада дикого кабаньего

Он слышит шорохи внизу.

Враги, подкрались темной чащею,

Ему отсюда не видны,

И жадно яблоки хрустящие

Уничтожают кабаны.

Из лап плоды роняя круглые,

Ревет обиженно медведь,

И ветви под собой упругие

Оплетает он в густую сеть.

Над ней медведь, пыхтя, старается,

Своей догадливости рад:

Теперь на землю не срывается

И груш и яблок звонкий град.

Такими гнездами огромными

Черны деревьев кроны тут.

Они «медвежьими заломами»

Среди охотников слывут.

Ночь в заповеднике

Ночная свежесть входит в дом.

Распахнуто окно,

А на дворе темным-темно.

Склонясь над картой, человек

Работает давно.

Кружатся бабочки в окне,

Жуки летят на свет,

И насекомым дела нет,

Что здесь — ученый человек

И, может быть, поэт.

Неясыть крикнула в лесу,

Заухал филин вдруг…

Далеко слышен каждый звук.

Встает над пихтами луна,

Дымится в росах луг.

На спящих буках высоко

Листвой шуршат полчки,

Трещат бессонные сверчки,

И горный паводок гремит

В крутой струе реки.

Дикий кабан

Светит в небе месяц голубой,

И кабан идет на водопой.

Шумно дышат черные бока,

Но походка быстрая лепка.

И жестка щетина и длинна

На крутом загривке кабана.

Из-за губ торчат его клыки,

Как ножи, кривы и широки.

Он кору срезает на ходу.

Встал в воде он, всколыхнув звезду.

И, напившись, двинулся вперед

Через речку бешеную вброд.

Ночью нет в лесу с ружьем людей.

В дубняке поест он желудей

И заглянет в дикие сады,

Подберет опавшие плоды.

Но лишь дунет холодом восход,

Снова в заповедник он уйдет.

Полчки

Тишина. Дневные смолкли звуки.

Гаснет в небе солнца медный диск.

Только там, где засыпают буки,

Слышится шуршание и писк.

И на землю с приглушенным стуком,

Словно капли редкого дождя,

Падают орехи друг за другом

И слетают листья, шелестя.

Это лес возней неугомонной

Оживляют в сумерках полчки,

Пробегающие потаенно

Маленькие серые зверьки.

В октябре в горах — зимы примета —

С неба льет потоками вода,

И полчки до будущего лета

В дупла забираются тогда.

И носы и лапки тонут в шерсти…

В шар пушистый сбившись для тепла,

Спят зверьки, и дремлет с ними вместе

Синий жук в сырой трухе дупла.

Кажется, они совсем не дышат,

В непробудный сон погружены,

И, как мертвые, они недвижны

С осени и до конца весны.

Но созреют ягоды черешни,

И полчков откроются глаза,

И шуршаньем и вознею прежней

Снова ночью оживут леса.

Песня серой совы

Ки-вит! В ущелье тишина.

Открыла желтый глаз луна.

Змея блеснула чешуей.

Тень поднялась с речного дна.

Кабан вдет на водопой.

Ки-вит! Лесных туманов дым

Сравнится ли с плащом моим!

Бесцветен серый мой наряд:

Он соткан сумраком ночным,

Одни глаза во тьме горят.

Ки-вит! Найдется по ночам

Работа клюву и когтям:

Шуршат полчки, и мышь грызет.

К лесам направлю и садам

Неслышный быстрый мой полет.

Снегопад в горах

Недавно были зелены

Альпийские луга.

Теперь в горах расстелены

Холодные снега.

Пушистые и чистые,

Белее полотна,

И радужными искрами

Горит их белизна.

И в синий лед закована

Уже вода в ручьях.

Стоят леса безмолвные

В сверкающих огнях.

Сегодня совы видели,

В зобы теплом дыша,

Как с гор лесные жители

Сходили не спеша.

Прошли зубрицы первыми,

За ними — кабаны,

И следом лани с сернами

Спустились с крутизны,

Где ветром и метелями

На каменной скале

Кривые можжевельники

Придавлены к земле.

И где хребты горбатые

Глядят из снежной мглы,

Остались лишь косматые,

Седые, бородатые,

Рогатые козлы.

Куница

Пронеслись седые тучи.

Вся в огнях сверкает ель.

Снег, глубокий и скрипучий,

Намела кругом метель.

Белой лентой вьются тропы,

Иней сыплется с ветвей,

И пушистые сугробы —

Как избушки без дверей.

День, румяный и погожий,

В шубу заячью одет.

На поляне, на пороше

Отпечатан узкий след.

Ласка бросила синицу,

Убегает мышь стремглав.

Желтогрудую куницу

Слишком поздно увидав.

Лисица

Вот она, играя, скачет,

Хвост по ветру распластав,

Ловит, как пушистый мячик,

Кончик рыжего хвоста.

Увлечен забавой лисьей,

Ни за что не уследишь

Миг, когда лисица стиснет

В лапах зайца или мышь.

Подобравшись к сонной птице,

Молнией мелькнет лиса.

Летом ласковым лисице

Хорошо в густых лесах.

Но осенние туманы,

И снега, и холода

В облетевший лес нагрянут —

Трудно жить лисе тогда!

Запорошенное поле

Под луной перебежав,

Бродят лисы у околиц

И добычу сторожат.

Если в страхе гусь бормочет,

Куры клохчут до утра,

Это значит — лисы ночью

Промышляли по дворам.

Зайцы

В перелеске гречи поле

В молодом стоит цвету.

Теплым вечером доволен,

Серый заяц тут как тут.

Манит сладкая гречиха.

Хоть опасно-не беда!

И зайчата, и зайчиха

Тоже прыгают туда.

Доскакали до опушки

И застыли на бегу,

Только ушки на макушке

Каждый шорох стерегут.

Еж

Проснулся еж в замолкшей чаще,

Царапнул лист, понюхал пень

И по тропинке шелестящей

Перебежал в густую тень.

Ступает осторожно ланка —

Готова замереть она.

Ежа щетинистая шапка

Сера и ночью не видна.

Он побывать успеет всюду:

В облитых росами садах

На иглы нижет яблок груду

И на мышей наводит страх.

Журавль

Там, где в кочках на болоте

Спит туманов синий дым,

На заре журавль проходит,

Камышом шурша седым.

Он шагает над осокой

На негнущихся ногах.

Голенастый и высокий,

Он пасется на лугах.

Как штыком, он носом колет

Зашипевшего ужа

И вьюнов глотает скользких

И зеленых лягушат.

Гнездо ремеза

На тростинке — рукавичка,

Вход в нее без лесенки.

В рукавичке ремез-птичка

Распевает песенки.

Попроси ты эту птичку,

Серенькую, маленькую:

«Ты связала рукавичку,

Так скатай же валенки!»

Вечер

Выплыл месяц, острый, тонкий,

В синем небе — светлый серп.

Серый волк прошел сторонкой

И залег в тени у верб.

Звезды ярче, звезды выше:

Не шумит камыш седой,

И полет летучей мыши

Чуть заметен над водой.

Светляк

Над цветами в темноте

Вспыхнул синий огонек.

Вот дрожит он на кусте

И на буковом листе

Каплю радугой зажег.

Следы у реки

Не к воде ли утром утки

Здесь прошли в снегу?

Не мороз ли шутит шутки

На пустом лугу?

Лед на речке звонкий, синий —

Значит, уток нет.

Перепончатый, утиный,

Чей же это след?

Подойдя к реке на выстрел

К черным тем кустам,

Разгадать сумеешь быстро

Ты загадку сам.

Тело длинное над настом

Проскользнет в кусты —

И на миг, но очень ясно,

Выдру видишь ты.

Тут над самою водою,

Меж корней и пней,

Над речною быстриною

Есть нора у ней.

Ключ подводный пеной белой

Плещет, лед точа.

И ныряет выдра смело

В шум и плеск ключа.

Семья выдр

На реку утром посмотри;

Светлая холодная струя.

Плывут в ней рыбьи пузыри

И золотая чешуя.

А если обойдешь кусты

И заросли травы густой,

На берегу увидишь ты

Нору над самою водой.

Недаром вырыт темный ход

И чешую несет волна:

Здесь выдра с выводком живет,

И здесь охотится она.

Речной затон глубок и тих.

Выходит в жаркий полдень мать

К воде ведет детей своих

Учиться плавать и нырять.

Ей реки бурные нужны

И в белой пене водопад.

Но выдра ищет тишины

Для робких маленьких выдрят.

И одного из них на грудь

Берет зубами, а потом

Она заводит с ним игру,

В воде ныряя колесом.

То снова лежа на спине,

Чтоб отдохнуть выдренок мог.

На освежающей волне

Колышется, как поплавок.

Форели

Даже знойным южным летом

Холодна, как лед, всегда,

Вся пронизанная светом,

С гор бегущая вода.

Мы напиться захотели.

Видим — камушки на дне.

Голубой стрелой форели

Промелькнули в глубине.

И застыли недвижимо,

Головой к теченью став,

А струя проносит мимо

Мотыльков и стебли трав.

Но сверкнет в прозрачной бездне

Серебристый огонек —

И, взмахнув крылом, исчезнет

Под водою мотылек.

Круглый дом

Чей это виден круглый дом,

Лозой и тиной крыт?

Чья это тень под синим льдом

Усами шевелит?

В том доме (много здесь таких

Разбросано домов)

В крутой излучине реки

Живет семья бобров.

Давно бобры пришли сюда.

Была низка в реке вода

(Со дна торчали пни).

Плотину выстроить тогда

Задумали они.

Им незнакомы топоры,

Железа звон и блеск —

Зубами острыми бобры

Подтачивали лес.

Под корень дерево грызи

И глину клейкую меси

Чешуйчатым хвостом!

Плотина встанет, а вблизи.

За домом встанет дом!

Далеко слышен плеск и стук,

Податлив мягкий ил.

Мелькает хвост, как десять рук,

Чтоб дом на славу был!

И отступили берега,

Уходит вглубь камыш,

И недоступна для врага

Броня округлых крыш.

И пусть, струю оледенив,

Морозы шлет зима:

Бобры кору и ветви ив

Снесли в свои дома.

Уж

Две желтые сережки

Мелькают майским днем

То под стеной сторожки,

То в прядках за плетнем.

Кольцом у корня вьется —

И скрылся в травах вдруг.

Кивает и смеется

Ему зеленый луг.

На илистом болоте,

В пару нагретых луж,

Все лето колобродит

Веселый, быстрый уж.

Похолодают зори —

В дупле свернется он,

И пусть ветра заспорят

Со всех лесных сторон.

Засыплют лес метели,

Скуют дыханьем стуж,

Но в лубяной постели

Спокойно дремлет уж.

Крот

Что за кочки возле дома?

Кем ископан огород?

Эти кочки нам знакомы—

Это комья чернозема,

Это ходы роет крот.

Он в глубоких темных норах

Под землей живет, и там

Слышен только мягкий шорох

Пробежавшего крота.

Черный крот — охотник ловкий

Он улиток и жуков

В потаенных ходах ловит

Без капкана и силков.

Лесная мышь

Все тяжелей взлетают осы,

И вянут травы и цветы,

И золотит на ветках осень

Румяной зрелостью плоды.

Осенний воздух звонок очень.

В лесу стоит такая тишь,

Что слышно, как под корнем точит

И шелушит орехи мышь.

Пеликан

Где паром прозрачным дымится

Поверхность синеющих вод, —

Большая носатая птица

Вдоль берега тихо плывет.

Пушистою белою глыбой

Скользит, не колебля осок,

И полон трепещущей рыбой

Под горлом просторный мешок.

Ни звука, ни плеска не слышно,

Не видно далекого дна.

Как сон наяву, неподвижно

Над глубью застыла она.

Но вдруг прошумело в осоках,

Взметнулось среди тростника, —

И лопасти крыльев широких

Уносят ее в облака.

Перепела

Торжественно-серьезно

Ведет меня на лов

Старик, мой друг колхозный,

Манить перепелов.

Тропой шагает важно

Старик, а ночь тепла.

Во ржи, густой и влажной,

Кричат перепела.

Их зов неумолкаем.

Сетей не разостлав,

Телами приминаем

Шелка росистых трав.

Тростник подносит тонкий

Тогда к губам старик,

И раздается звонкий

Перепелиный крик.

И так манил всю ночь он

При трепете зарниц.

Я думал: «Стар он очень

И знает сердце птиц!

Им он совсем не в шутку

Приказывает петь.

Они идут на дудку.

А если б тут да сеть!»

Я видел: перепелки

Собрались у межи.

Я слышал птичьи толки

И сонный шелест ржи.

Еще я голос слышал:

«Теперь межа не та, —

И люди вольно дышат,

И птице — красота!..»

Без края, без границы,

Куда ни глянешь, — рожь.

Под месяцем струится

По ней живая дрожь.

Укрытый теплой тьмою,

Лежит старик седой

С соломенной дудою

И песней молодой.

Отлет журавлей

Гонит осень со двора

Палых листьев позолоту.

Голубеет по утрам

В ледяной норе болото.

Над просторами полей,

Ветром выметенных чисто,

Треугольник журавлей

К югу солнечному мчится.

И рассказ про их поход,

О дороге этой длинной

Ветер бережно несет

Следом стаи журавлиной:

«Звезды светят нам в пути,

И в пути встречают зори,

И далеко впереди

Сквозь туман синеет море.

Мы летим! Курлы! Курлы!

За горами скрылись степи!»

Удивляются орлы

Журавлям в высоком небе.

Берлога

На горах белым-белы́ снега,

Замела метелица-пурга.

Снег блестит осколками слюды,

На снегу босой ноги следы.

Коротка ступня и широка:

Не людская здесь брела нога.

На берлогу в лес медведь идет.

Переходит черный ключ он вброд.

И, забравшись в чащу, в бурелом,

В яму лег под самым старым пнем.

Видит он — бежит лесная мышь:

«Почему ты, серая, не спишь?»

Отодвинул прелую сосну,

Завернулся в шубу и заснул.

Над медведем мох повис седой

И качает сивой бородой.

Пролетает по лесам пурга,

Наметает белые снега.

Спит медведь, и стелется над ним

Сквозь сугроб дыханья влажный дым.

Лани

Закрутило, засвистало,

Снегом сеяло-мело,

А потом метель устала,

Горы выбелив бело.

И к утру мороз хороший

Затрещал по всем лесам.

Заковал он в лед порошу

И узором расписал.

Каждый кустик на поляне

В кружевах и серебре.

И идут в сугробах лани

Друг за другом на заре.

Проложить им нужно тропы

В этой толще снеговой

Сквозь высокие сугробы,

Наметенные пургой.

Первой лани утром ранним

Всех труднее впереди

Стену белую таранить,

Что встает на их пути.

И когда сменяться надо —

Лань с тропы слегка свернет

И в конце пристанет стада,

Отдыхая в свой черед.

Та, что следом шла за нею,

Раздувая шумно грудь

И вытягивая шею,

Пробивает дальше путь

Так, безмолвным уговором

Поделив тяжелый труд,

По снегам в ущелье горном

Лани медленно идут.

Человек в лесу

Ночной залита синевой

Долина между гор,

И пахнет дымом и смолой

Под пихтою костер.

Расположившись на ночлег

У пламени костра,

Усталый дремлет человек

До самого утра.

С ножом на поясе, с ружьем,

И лыжи узкие при нем.

Он спит и слышит вдруг сквозь сон

В сугробах хруст и скрип,

И чей-то вздох, и чей-то стон,

И приглушенный хрип.

Глядит: в горах ни ночь, ни день,

Еще не рассвело,

И у костра стоит олень

И дышит тяжело.

Он лишь сейчас прервал свой бег —

За ним взметенный вьется снег.

И волчьи тени на снегу,

Глаза их, как огни!

Оленя волки стерегут,

Его убьют они.

Но человек схватил ружье

И поднял навесу —

И скрылось жадное зверье

В тумане и в лесу.

Сверкнуло солнце из-за гор —

И догорел, шипя, костер.

Олень рогами чуть качнул,

И строен и высок,

И через палую сосну

Его унес прыжок.

А человек промолвил так:

— Живи, брат, хорошо!

И вскинул за плечи рюкзак

И снова в путь пошел.

Для серн и туров соль кладет,

Идет все выше и вперед.

ПОЭМЫ

Зубр

1

Горы круче, круче, круче.

Надо мной парят орлы,

И упала синей тучей

На поляну тень скалы.

На поляне необъятной,

Молчаливой и пустой,

Лишь бормочет ключ невнятно,

Прячась в заросли густой.

И, накрытый тенью синей,

Уходящий в бездну склон

Лесом пихты и осины,

Как стеною, окружен.

Посреди — болото стынет,

Мертвой полное воды.

Отпечатаны на глине

Чьи-то давние следы.

На поляне был когда-то

Знаменитый солонец.

Избродило зубров стадо

Из конца ее в конец.

И оставили копыта

Навсегда на тропах вязь,

Вся истоптана, изрыта,

Превратилась в камень грязь.

На стволах седой осины

(То не ветра ли игра?)

От подножья до вершины

Лентой сорвана кора.

Старый зубр зимой и летом,

Поутру и ввечеру,

Подходил к деревьям этим

И сдирал с осин кору.

Бородатый, в бурой шубе,

Бык огромный, как гора,

Брался снизу желтым зубом

И, треща, вилась кора.

Но на княжеских охотах

Перебит могучий зверь.

Только тропы, да болото,

Да осины здесь теперь.

2

Горы круче, круче, круче.

Надо мной парят орлы,

И упала синей тучей

На поляну тень скалы.

Десять лет прошло, и снова —

Я среди знакомых мест:

Тот же лес вокруг суровый

И молчание окрест.

Торопливо ключ бормочет,

Ускользающий от глаз,

Будто он напомнить хочет

Нашу встречу в прошлый раз.

Я, осматриваясь, вижу:

Над болотного водой

Просоленный берег лижет

Бык с косматой бородой.

Я глазам своим не верю

(Наяву мне снится сон!),

Я иду навстречу зверю —

Зубр! Конечно, это он.

И, темнея в травах, рядом,

Грудой грузных гладких глыб,

Отдыхает зубров стадо,

Как косяк гигантских рыб.

Словно черные дельфины

Или зверь морской иной,

Подняли горбами спины

Над травой, как над волной.

Крик и грохот барабана

Вдруг с опушки донеслись,

По разбуженным полянам

Эхом скатываясь вниз.

Будто кто там в бубен щелкал,

Бил, как дятел, в полый ствол.

Бородой взмахнув и челкой,

Бык на дальний зов пошел.

Вслед встают быки другие

(Кто б ослушаться посмел!),

Напрягаются тугие

Мышцы сильных, бурых тел.

Пропуская стадо мимо,

Я задумался на миг:

Зубры были ли такими,

Вот как тот косматый бык?

Грива длинная и челка,

Между плеч высокий торб,

Не сравнить и шерсти с шелком:

Зубр ли это наших гор?

Вид у зубра благородней,

С блеском бронзы, глаже шерсть.

Бык на взгляд с бизоном сходен,

Но и с зубром сходство есть.

Я опять глазам не верю:

Если этот зверь — бизон,

Из своих заморских прерий

Как попал к нам в горы он?

3

Так, идя через поляну,

Все дивился я, но вдруг —

Снова грохот барабана

И как будто бубна стук.

Крик и грохот громче, ближе,

И, пробравшись сквозь кусты,

На площадку тут я вышел

Необычной чистоты.

Все расчищено и убран

Каждый пень и каждый ком.

И в обход к ней стадо зубров

Подбирается бочком.

И кормушки на полянке —

Пустотелых ряд колод,

И старик в лихой кубанке

По колоде палкой бьет.

Человек другой здесь ходит,

Он в колоды воду льет,

Наклоняется к колоде,

Соль и отруби кладет.

И еще один ладонью

Ударяет в дно ведра,

И гудит, как бубен, донце:

«Все к кормушкам! Есть пора!»

На площадке, посредине.

Над колодой стали в ряд

Серебристые осины,

Листья с ветром говорят.

На безлистой нижней ветке

(Не закроют листья вид),

На развилке, как в беседке,

Ловко девушка сидит,—

И блокнот, и карандашик,

И бинокль с ней полевой, —

И она оттуда машет

Крепкой маленькой рукой:

— Подпускайте! — Те, что были

У кормушек, дружно вдруг

Снова с грохотом забили

По колодам и ведру.

И старик, свой зов гортанный

Вдаль послав, повел плечом.

По ущельям и полянам

Эхо прыгает мячом.

Грохот смолк, и люди разом

В росных травах залегли,

Наблюдая зорким глазом,

Как к площадке зубры шли.

Чередой подходит стадо,

Бык громадный позади,

И с зубрицами зубрята

Выступают впереди.

На пустом недавно месте

Закружился у колод

Красных глаз, мохнатой шерсти

И рогов водоворот.

И урчанье, и сопенье,

И зубриц сердитый всхрап —

Всем быкам предупрежденье:

«Не толкайте тех, кто слаб!».

За зубрицею к колоде

Зубр ступает не спеша

И, наевшись, прочь отходит

Свежим воздухом дышать.

Он стоит — гора крутая,

Отдуваясь и пыхтя,

А другой его бодает,

Силы мерит не шутя.

Зубр косит кровавым глазом,

Наклоняет он рога

И одним ударом сразу

Валит на землю врага.

В лес уходят друг за другом

Старики, и там и тут,

Став широким полукругом,

Жвачку медленно жуют.

Первогодки — те игривы

И в полдневную жару:

Вьются бороды, и гривы,

И хвосты их на ветру.

Бородаты и горбаты —

Прямо вылитая мать,

Скачут весело зубрята

И опять бегут сосать.

4

Вижу, девушка сурово

На меня с ветвей глядит.

Подхожу: — Простите, кто вы?

— Я зоолог, — говорит.

— Что ж на ветке вы сидите?

Вы не сойка, не сова!

— Мне внизу мешают видеть

И деревья и трава.

И потом: не сладко, право,

Если ткнет вас рог такой.

Незнакомы зубров нравы,

Вам, товарищ дорогой!

Строго так она взглянула,

Но, сменив на милость гнев,

На площадку соскользнула,

Подавая руку мне:

— А теперь пройдем поближе,

Вот до этого леска,

Хоть, признаться, ненавижу

Я бодливого быка.

… Мы идем, и с нами трое,

Что стояли у колод.

И, копытом землю роя,

На опушке зубр нас ждет.

Он урчит глубоким басом

И выкатывает глаз,

Он, кося кровавым глазом,

Надвигается на нас.

Ну, а девушка шагает

Ближе, ближе, все вперед.

Роет землю зубр рогами,

Он хвостом по ребрам бьет.

Он все злей сопит и роет,

Тут же девушка стоит:

— Не волнуйся! Что с тобою?

Отчего Ермыш сердит?

И знакомый мягкий голос

Успокоил и быка.

Даже лег спокойно волос

На крутых его боках.

Открывая нам дорогу

К стаду, спящему в тени,

Зубр отходит понемногу,

Гаснут глаз его огни.

5

В чаще сырость и прохлада,

На стволах растут грибы.

Скрылось в папоротник стадо,

Лишь торчат одни горбы.

Лес окидывая взглядом,

Я сижу на прелом пне,

И зоолог, сидя рядом,

Говорит о зубрах мне:

— Здесь Кубанская охота

Много лет назад была.

Зубров горная порода

По лесам вокруг жила.

И считалось больше тыщи

Зубров в давние те дни,

Для забавы, не для пищи

Уничтожены они.

Тут старик сказал: — К примеру,

Не охота, а позор!

Коль охотник, знай ты меру,

Сам стреляй и не в упор.

Что ведь было? Не забыли

Мы той княжеской стрельбы:

Чуть не ствол приставив, били,

Князь промажет — егерь бил.

А облавою охота,

Или в ревку, или в гон? ^[9]

Сотни серн и ланей! То-то

По горам носился стон!

А в году двадцать четвертом

Белый здесь бродил бандит,

Звался Прошкой он и Чёртом,

Зубр последний им убит.

По чащобам и пещерам

Прогулял бандит лишь с год.

Как князья, одним манером

Был он выведен в расход!

Говорил старик недолго

И, орлом взглянув на нас,

Смолк, а девушка-зоолог

Продолжала свой рассказ:

— Чтоб грядущим поколеньям

Гор богатства сохранить,

Указал товарищ Ленин

Заповеднику тут быть.

В новой славе, в новом блеске

Гор Кавказских красоту

Возродить в стране Советской

Мы взлелеяли мечту.

Зубр погиб. Но что погубит

Злая прихоть и корысть,

Воскресит опять, кто любит

На земле живую жизнь!..

Что же зубр — один исчез он?

Нет, в Америке бизон

Был бесстыдно и бесчестно

Из-за шкуры истреблен.

Кочевали там бизонов

Миллионные стада,

А теперь от миллионов

Не осталось и следа.

Все, что нужно нашим людям,

И из мертвых оживет!

Говорю я не о чуде:

Ясный разум нас ведет.

После первой с зубром встречи

Вы гадали — кто же он?

Я на ваш вопрос отвечу:

Зубр и вместе с тем — бизон.

Две породы — вы поймите,

Истребленных! — в нем слились,

В двуедином этом виде

Сохранилась зубра жизнь.

Отбирая год за годом

С зубром сходных по чертам,

Чистокровную породу

Получить удастся нам.

Будет зубр венцом охоты

(Ведь она не только спорт),

Будет он красой природы

Величавых наших гор!

Много лет трудов упорных —

Он появится везде:

Плуг потянет в тяжкой горной,

Каменистой борозде.

Приручить в стадах домашних

Сможем мы зубриц легко,

Чтобы дать ребятам нашим

Их густое молоко.

… Я гляжу: листву раздвинув

(Гнутся клены, как лоза),

Зубр рога высоко вскинул,

Солнце светится в глазах.

К гребням гор уходит стадо:

Бык гигантский позади,

И с зубрицами зубрята

Выступают впереди.

Горы круче, круче, круче.

В облаках парят орлы,

И упала синей тучей

На поляну тень скалы.

Песнь о славном Тфокотле

1

«Ха-хай! Мой милый сын,

Мой сокол молодой!

Не хочешь слушать ты

И матери седой.

Не ржавчина ль прожгла

Адыгские сердца, —

Мой сын родной забыл

Обычаи отца!

Так пусть споет о них

Тебе старуха-мать,

Напомнит обо всем,

Что стал ты забывать.

Отец твой был тфокотль ^[10],

Он был могуч и прост,

В родную землю он,

Как дуб, корнями врос.

И были для него

Все пахари — друзья,

И были для него

Врагами все князья.

Ха-хай! шумит, гремит

Веселая весна,

Подснежником цветет,

Дождями льет она.

И люди вслед весне

Выходят на поля,

Где мудрых рук их ждет

Голодная земля.

Отец среди других —

Как месяц между звезд:

По пашням и лугам

Идет, могуч и прост.

Межу проложит там,

Покос отмерит тут.

Законов крепче всех

Тфокотля честный суд.

Он не ханук ^[11], не князь,

Но скажет — будет так!

Дрожит пред ним уорк ^[12],

И брат ему бедняк.

Для всех — его добро,

Прибыток нив и стад,

Веселье славит он

И сердцем гостю рад.

Привяжет он быка

К задку своей арбы.

Почуяв смертный час,

Мычит протяжно бык.

Отец твой на коне

(В руке — бурлящий рог).

К распутью едет он,

Где семь легли дорог.

Там разбивает стан

И всех, кто ни пройдет,

Зовет в простой шатер

И с ними ест и пьет.

Но день сменяет день.

Пахать пора уже,

И птицы по утрам

Токуют на меже.

Самцы подруг зовут

И яро бьют крылом,

И роет лис нору,

И пару ищет сом.

Тогда он свой хамеш ^[13],

Вбивая кольев ряд,

Оградой окружал,

Что всех прочней оград.

И низ он укреплял

Орешником витым,

Средину заплетал

Он грабом молодым.

Орешника верней

Для середины граб —

Разрушить тот плетень

И буря не смогла б.

Вершину заплетал

Колючим терном он,

Чтоб был его хамеш

От зверя защищен.

Чтоб ни медведь, ни волк,

Ни жадный зверь иной

Проникнуть не посмел

Туда во тьме ночной.

Несут тепло лучи,

И соки шлет земля:

С высоким тем плетнем

Сравнялась конопля.

С утра и до утра

Фазан в кустах поет.

Короче стала ночь,

Длиннее — солнца ход.

Но чем длиннее день,

Тем меньше сладкий кус —

Голодным князь встает

И злобно крутит ус:

„Забыл и честь, и стыд

Тфокотлей черный род!

Не терпит пустоты

Мой княжеский живот!“

Зовет других князей:

„К тфокотлю мы пойдем!“

И восемнадцать их

Идут к тфокотлю в дом.

Они — все на подбор —

Ленивы и жирны.

Бешметы их в пыли,

И лица их грязны.

Как тыквы, щеки их,

И щели — вместо глаз.

Князья твердят: „Тфокотль

Накормит сытно нас!“

Так говорят они,

Входя в широкий двор.

С порога твой отец

Услышал разговор.

С открытой головой ^[14]

Князей встречает он.

Непрошенных гостей

Надутый вид смешон.

В кунацкую зовет,

Ведет их к очагу.

Напиток у меня

Отменный — таб-либгу! ^[15]

Сереброгорлый рог

Налит уже сполна:

Ты сколько хочешь пей —

Все не увидишь дна!

За пищей и питьем

Князья садятся в ряд.

Как стражи, бурки вкруг

Косматые стоят ^[16]

Текелия ^[17]отцу

Князья передают.

Текелия принять —

Всегда почетный труд.

Тфокотлю, знаю я,

Такой не мил почет.

Текелия от них

Отец твой не берет.

Но скрыл обиду гость.

Дрожащая рука

Забрасывает ткань

На балку потолка.

Пируют до зари

И хвастают князья.

(Недаром, знать, слыву

Хозяйкой лучшей я!)

Но вот забрезжит свет

Сквозь утренний туман —

И каждый гость лежит

Хмельным напитком пьян.

Пришел незваным князь,

Отсюда выйдет он

В одежду мертвеца

Тфокотлем облачен!

Мой сын! Ты позабыл

Обычаи отца,

Забыл, что у князей

Змеиные сердца.

Опомнись, милый сын!

Смотри, не пожалей,

Когда они придут

За головой твоей!

Подобен будь отцу,

И в час тот роковой

Их встреть лицом к лицу,

Не повернись спиной!»

2

«Нет! Помню я отца,

Мне дорог дом родной!

Зачем же, мать, скажи,

Укор жестокий твой?

Живешь в покое ты,

Года твои полны,

Как плодоносный сад,

Как тихий день, ясны.

И ножницы времен

Заботливо кроят

Лишь радость и любовь

Тебе, о мать моя!

Не жаль мне ничего

Для матери седой:

Одета ты всегда

В кундуз ^[18]и шелк цветной.

Захочешь поутру

Отпить воды глоток —

Берешь из рук моих

Чеканный турий рог

И влаги ключевой

Коснешься краем губ.

(Кто кубок пьет до дна,

Несдержан тот и груб!)

Посмеет ли уорк

Спиною стать к тебе —

Прощенья просит он,

Не рад своей судьбе!

Обычай говорит,

Что молодых князей

Зовут по именам

Их знатных матерей.

Но в имени твоем

Мне выше княжей — честь,

Наездников лихих

В семье твоей не счесть.

Над синей крутизной

Орел стремит свой лет.

Там Жановы живут —

Тфокотлей горный род.

Дочь младшая у них,

Как стройная сосна:

Любимою женой

В мой дом войдет она.

ПЕСНЯ О ТОПОРЕ И МЕЧЕ

Я взял топор отца

И струг отцовский ваял,

На лезвие меча

Ту сталь перековал.

Три раза закален

Короткий острый меч,

Чтоб князю грудь пронзить

И голову отсечь.

Кузнец, что меч ковал,

Ослеп от жарких искр.

Клинок булатный тверд,

Удар смертельный быстр!

И князю наскоку

Снес голову я с плеч,

И в сердце у него

Я свой оставил меч!

И княжеских сынков,

Что ворвались в мой дом,

Арканом я скрутил

За боевым седлом.

Уносит конь меня,

Куда дороги нет.

У сказочных морей

Лежит мой смелый след.

Туда пути не знал

Ни воин, ни абрек.

Аушеджедж ^[19]встречал

Меня у бурных рек.

Отыскивая брод,

Я вижу при луне

Сквозь пену быстрых вод

Уснувших рыб на дне.

Плывет передо мной

В струе рогатый сук:

Повесил я на нем

Кольчугу, меч и лук.

Водителем своим

Горды мои друзья

И знают, что в бою

Их не покину я.

Приказа дважды я

Не стану повторять:

Двух кровников кладу

Я на одну кровать!

Кольчуги чешуя —

Привычный мой наряд,

И под моим плечом

Ворота прочь летят!

Нет! Помню я отца,

Мне дорог дом родной!

Зачем же, мать, скажи,

Укор жестокий твой?

Пусть Тамовы — князья

И все их уздени,

Пока не грянул бой,

Свои считают дни!»

3

«Ха-хай! Мой милый сын,

Мой сокол молодой!

Не хочешь слушать ты

И матери седой.

Отец твой был тфокотль,

Он был могуч и прост.

В родную землю он,

Как дуб, корнями врос.

Пахал и сеял он,

И пахарю почет —

Мозоли крепких рук,

Лица соленый пот.

Отец на рукоять

Высокий клен срубил,

Оправил в светлый рог

Зубцы любимых вил.

Лопата у него,

Как горный снег, бела:

Из ясеня она

Оттесана была.

В запряжке у отца —

Два парные быка:

Круты рога быков

И пеги их бока.

Проходят по росе

Быки, не торопясь,

И под дождем идут,

Не оступаясь в грязь.

И стоил цю-быка ^[20]

Для молока бурдюк.

С решетками арба —

Что княжеский сундук.

Когда отец твой гнул

Колеса для арбы —

Зови колесников

И мастеров любых!

Был обод колеса

И ровен, и упруг.

Не верили глазам

Мужи, столпившись вкруг:

Сомкнулись два конца,

И обод впрямь готов —

Ни стыка не видать,

Ни долота следов!

Острей, чем у отца,

Не сыщешь топора,

И долбня у него —

Сраженный бурей граб.

Свалив столетний дуб,

Он сделал острый клин,

А свить веревку так

Не мог бы даже джин ^[21]

Была, как птичий пух,

Веревка та легка,

Задорины на ней

Не чувствует рука.

Бывало, твой отец

Впряжет в арбу быков

И едет в дальний лес,

Чтоб нарубить нам дров.

Вершина чинаря ^[22]

Суха, обнажена,

Высоко в облаках

Над зеленью видна.

И с клекотом глухим

Орлы слетают к ней,

Кружит там над гнездом

Семейство журавлей.

К орлам и журавлям

Поднявшись в высоту,

Отец твой топором

Снимал вершину ту.

Ее на черенки

Он мелко разрубал —

И вот уже полна

Широкая арба.

Работу кончил он,

Но вспомнил вдруг меня

„Хорошая нужна

Растопка для огня.

Чтоб ей не привелось

С трудом очаг раздуть,

Чтоб ей не надорвать

В сырую осень грудь!“

Так говоря себе,

Охапками берет,

Сухой орешник он

И поверху кладет.

Веревкою затем

Увязывал он воз

И с песней на губах

Дрова домой он вез.

Он едет впереди

На вороном коне,

И радостно встречать

Такого мужа мне.

В наряде лучшем я

Жду мужа у ворот

И слышу, как в пути

Он весело поет.

Но вот его коня

Держу я в поводу

И пегих двух, быков

К соломе я веду.

И в золото рога

Окрашены зарей,

И в золоте — стога

Соломы просяной.

И муж проходит в дом,

Обняв меня рукой,

В кафтане золотом,

В папахе золотой.

Когда идет легко

Он в комнату мою,

Я золотой ковер

Бросаю на скамью.

И режет твой отец —

Ведь стол готов уже! —

И пасту ^[23], и шашлык

Своим ножом — франдже ^[24].

Он ел и пил, смеясь,

Смотрел он мне в лицо

И черные усы

Закручивал в кольцо.

Огонь любимых глаз

Мой поднимает дух,

И бились, как одно,

Сердца супругов двух!

Мой сын! Ты позабыл

Обычаи отца,

Забыл, что у князей

Змеиные сердца.

Опомнись, милый сын!

Смотри, не пожалей,

Когда они придут

За головой твоей!

Подобен будь отцу

И в час тот роковой

Их встреть лицом к лицу,

Не повернись спиной!»

4

«Нет! Помню я отца,

Мне дорог дом родной!

Зачем же, мать, скажи

Укор жестокий твой?

Пыль к небу поднялась,

И гул стоит в степи:

Войска двух ханов там

Готовы в бой вступить.

Как стадо быстрых серн,

За днями дни бегут,

Но ханские войска

Друг друга стерегут.

Труслив, как заяц, хан,

В сердцах князей — боязнь!

На воинов таких

Тфокотль глядит, смеясь.

Я на лихом коне

Взлетаю на курган,

Три тени вдалеке

Видны мне сквозь туман.

Три княжеских сынка

Трусят на клячах в ряд,

Заметили меня

И тихо говорят:

„Тфокотля без труда,

Подкравшись, мы убьем,

Коня его и лук,

И добрый меч возьмем,

И шапку, И кафтан, —

Ведь мы, князья, бедны! —

Красивого коня

Сменяем на штаны! ^[25]“

Их речь — шакалий визг!

Врагам и невдомек,

Что первым быть в бою

Давно я дал зарок!

На княжеских сынков

Я словно не гляжу,

Но лук тугой в руке

Под буркою держу.

Три жала в их сердца —

Три острые стрелы —

Бесшумно и легко

Летят из синей мглы.

Тфокотля меток глаз,

Не дрогнула рука —

И падают с коней

Три княжеских сынка!

Слезаю я с седла,

Мой меч разить готов:

Три чуба взмах один

Срезает с их голов.

Примятая трава

Туда, где кончен бой,

Уорков подлых трех

Приводит вслед за мной.

В чувяках без подошв

И в шапках набекрень,

Они едят и пьют,

Бахвалятся весь день.

Намочены вином,

Обвисли их усы,

Слезятся их глаза

И в радуге — носы.

Уорков — пьяниц тех,

Всю злую их родню

По праву, в двух словах,

С пустой копной сравню!

Так, скрывшись под намет,

За чашей круговой

Ведут они войну

И с пивом, и с бузой.

Но буркой машет ночь,

Уорки все храбрей,

И вот уже они

Седлают лошадей.

Как волки, скачут в степь

(Уорк готов всегда

Погибшего бойца

Ограбить без стыда!).

И, отыскав тела,

Что я покинул там,

Друг другу говорят:

„Почет и слава нам!

Отваги большей нет,

Нет подвига честней!

В бою сразили мы

Трех вражеских князей!!

Изодранный бешмет

Джигиту не к лицу:

Богатый их убор —

Награда удальцу!

Черкески, бурки их

И резвых трех коней

Мы сделаем теперь

Добычею своей!“

До нитки обобрав

Простертые тела,

Они понурых кляч

Берут под удила.

И, возвратившись в стан

Из вылазки ночной,

Терзают уши всем

Крикливой похвальбой:

„Вас в битву не зовет

Мечей стальной язык!

Милей вам пить бузу

И жирный есть шашлык!

Вы спите, как сурки,

И только мы не спим.

Смотрите, что мечом

Добыли мы в степи!“

Но подлый их обман

Раскрыт был всеми тут:

И бурки и коней

Соседи узнают.

Бессовестным лжецам,

Ворам трусливым трем

Платить за кровь князей

Приходится втроем

И отдали они —

Безмерен их позор! —

И весь достаток свой,

И трех своих сестер.

Нет! Помню я отца,

Мне дорог дом родной!

Уорков и князей

Зову на смертный бой!»

5

«Ха-хай, мой милый сын,

Мой сокол молодой!

Не хочешь слушать ты

И матери седой!

Опомнись, милый сын,

Молю в последний раз! —

Спешат к тебе враги:

Уж близок грозный час!

Сегодня на заре

В аул ходила я.

Там стаей злобных псов

Собрались все князья.

Вновь — восемнадцать их,

И потаенно вновь

Готовятся они

Пролить тфокотля кровь.

Лишь старший князь один

Я вижу лисий след! —

Удерживает их:

„В убийстве прока нет!

Тфокотля буйный сын

Искусен и силен.

Рабом покорным нам

Пусть вечно служит он.

Тфокотля, как овцу,

Мы будем дружно стричь.

Тфокотля под ярмо

Загонит крепкий бич.

Чтоб прочно в яму стал

Задок его арбы,

Чтоб обломал рога

Бодливый этот бык.

Чтоб нам, князьям, оброк

Тфокотль послушно нес:

Лопатой землю рыл,

На вилы брал навоз!“»

СЫН ТФОКОТЛЯ ПОБЕЖДАЕТ КНЯЗЕЙ

6

Уорка на совет

Князья к себе зовут,

Лазутчиком своим

Его к тфокотлю шлют.

Шакала и лисы

Уорк блудливей тот,

Он лживей лжи самой:

Что слово — то соврет!

Бесстыдною божбой

Обман он прикрывал,

И клятв он не жалел

И тут же их съедал.

В разгуле промотав

Все, чем отец владел,

По саклям он бродил,

Подачки брал везде.

Заплатами пестрят

Потертые штаны.

Аршин отмерил им

На шесть богов ^[26]длины.

Неряшлив, как свинья,

Уорк почтенный был:

Он старые штаны

Ни разу не сменил.

И служба тех штанов,

Что жизнь его длинна:

Утроилась давно

Их прежняя длина!

Он завернулся в них,

За пояс закатал

И, как хромой козел,

Он в путь заковылял.

Поднялся раньше всех

Он с утренней зарей.

Как ветер, он летит

По инею босой.

Примчался к очагу,

Разгреб рукой золу,

И бедра отогрел,

И сел сычом в углу.

Побоев он не ждет,

Ведет такую речь:

«Хочу я, о тфокотль,

Тебя предостеречь!

Прекрасный мой тфокотль!

Тебе помочь я рад:

Слыхал я, что тебя

Князья убить хотят.

И восемнадцать всех

Собралось здесь князей,

И восемнадцать здесь

Их боевых коней.

Прекрасный мой тфокотль!

Как жизнь сберечь — узнай

На каждого коня

Ты по седлу им дай!»

Вскочил тогда тфокотль,

Грозит убить гонца,

Но сына держит мать:

«Не обесславь отца!»

Ей говорит тфокотль:

«Тебе ль уорка жаль!

Кого спасаешь ты,

О ком твоя печаль!»

И отвечает мать:

«Мой сокол молодой!

Немного пользы нам

В змее ползучей той!

Холопа своего

Послали господа,

Уорка умертвить —

Не стоит и труда.

Презренного лжеца

Ты, сын мой, обмани,

В капкан смертельный ты

Князей всех замани!»

И сделал так тфокотль:

Открыл он сундуки,

И седла он достал,

И с ними чепраки.

И седла с чепраком

И стременем литым

С поклоном отдает

Он недругам своим.

Вновь говорит уорк

(Течет слеза из глаз):

«Убрал ты нам коней,

Ужель забудешь нас?

Позволь помочь тебе,

Тфокотль прекрасный мой:

С монетами горшок

Хранишь ты под землей.

Прекрасный мой Тфокотль!

Ты жизнь свою спаси,

Цехинов ^[27]золотых

По горсти нам отсыпь».

И сделал так тфокотль:

Горшок он достает,

По горсти полной им

Он золота дает.

И говорит тфокотль:

«О-ой! Цуумахет! ^[28]

За грешною душой

Пылинки больше нет!

Ведь с вами в Бахтеджищ ^[29]

Я не гонял коня.

Одним ударом вы

Добейте уж меня!»

Но тут как тут уорк,

И шепчет он князьям:

«Вы требуйте еще,

И все отдаст он нам!

А я к тому ж в пять раз

Умножу хитрый счет:

Посмотрим, что тогда

Тфокотль нам запоет!»

К тфокотлю вновь спешит,

И вновь он держит речь.

«Хочу, о мой кунак,

Тебя предостеречь!

Князей ужасен гнев

(Слеза течет из глаз):

Им все свое добро

Отдай на этот раз!

Все золото и медь

Достань из-под земли.

Князьям я помогу

Добычу разделить!»

И говорит тфокотль:

«О-ой! Цуумахет!

Напрасно, мать, меня

Ты родила на свет!

Надеюсь, добрый друг,

На верность я твою.

За мудрый свой совет

Получишь ты свинью. ^[30]

Скорее из беды

Меня ты выручай.

Не пожалею я

Ни шубы, ни меча!

Остер мой славный меч,

На шубе мех — сар-сар ^[31],

Султана самого

Достоин этот дар!

Свинья ж, известно всем,

Приносит поросят, —

И будешь вскоре ты

И славен, и богат!»

Спешит к князьям уорк:

«За мной ступайте вы!

Останется тфокотль

Без глупой головы!

Бесстрашною рукой

Тфокотля я убью,

За это я прошу

Лишь тучную свинью,

Да острый меч еще,

Хоть я годами стар,

Да шубу дайте мне:

На ней ведь мех — сар-сар!»

Но слышит все тфокотль

И мать свою зовет:

«Сбылись твои слова!

Князья идут в поход!

Из дома моего

Ты, мать, не выходи,

Горючих слез не лей,

Спокойно сына жди!

Отплатим хорошо

Уорку мы за ложь!»

И облачает он

Себя в железо сплошь.

Миучотиче ^[32]— конь

Готов для битвы был.

Косят его глаза,

И пена бьет с удил.

Он мастью темнорыж

И строен, и могуч,

Он стелется в траве

И скачет выше туч!

Тфокотль — уже в седле

И едет из ворот,

И боевую песнь

Отцовскую поет.

Бежит к нему уорк:

«Тфокотль, прекрасный мой!

Позволь тебя сравнить

И с солнцем, и с луной!

Струят твои уста

Дыханье сладких роз:

Конечно, ты князьям

Прямой ответ привез?

Спеши же, светлый дух,

Чтоб гнев князей утих,

Со мной им передай

Добро отцов своих!

Тебе на сборы — год,

А три — обратный путь.

Ты три зарока дал:

Исполнить не забудь!

Я также за труды

Достойной платы жду,

Чтоб лучше рассмотреть,

Поближе подойду!»

И тянет шею он,

С ресниц течет слеза

(Слепая муха так

Глядит во все глаза!)

Но прерваны слова,

Свистит булатный меч,

Уорка голова

Летит с горбатых плеч.

Да если б у него

И шесть голов росло, —

От этого меча

И чудо б не спасло!

Плывет уорк в крови,

И кровь рекой течет,

Миучотиче-конь

Тфокотля мчит вперед.

И — восемнадцать их —

Князья в траве лежат,

Подобно сорняку,

Их бороды торчат.

Уже ведут дележ

Добычи дорогой:

Кто свой колчан чинил

Засохшею травой.

Кто глиной затыкал

В бешмете ряд прорех,

Чтоб не просыпать вдруг

Цехинов звонких тех.

Князья уорка ждут,

В засаде затаясь,

Свои доходы вслух

Считает каждый князь.

(Сердца их и глаза

От жадности горят —

И множится добро

Тфокотля во сто крат!)

«Но вот он, наш уорк,

Гарцует на коне:

Счастливый мы хабар ^[33]

Узнаем наконец!»

Тфокотль кричит князьям:

«Делить вам помогу!»

И сразу пятерых

Сразил он на скаку.

И вновь кричит князьям:

«Держите!» — и с плеча

Пронзает сразу трех

Он острием меча.

И головы срубил

Еще он девяти.

От смерти удалось

Лишь одному уйти.

Лишь самый старший князь

Бежал от злой судьбы.

Он мчался, как джейран,

Верховьями Лабы.

Был он труслив и подл,

Коварен, как змея.

Отсюда повелись

Адыгские князья!

ОТ АВТОРА

«Песнь о славном тфокотле» — старинная (приблизительно, XVII век) родная адыгейская поэма. Она изображает кровавую, ожесточенную борьбу, которую столетиями вели тфокотли («свободные» земледельцы-крестьяне) со своими угнетателями-пши (князьями) и уорками (дворянами). Эта поэма литературно обработана мною. При обработке сохранены все основные характеристики действующих лиц, историческая и бытовая обстановка. Оригиналу поэмы свойственно некоторое приукрашивание быта тфокотлей, объясняемое желанием народа ярче, красочней представить свою жизнь и борьбу.

СКАЗКИ

Олень и еж

Горы спят над водой гремучей.

Лес синеет в горах, как туча.

Есть в лесу и березы, и елки,

Есть медведи, и рыси, и волки,

И куницы, и лисы, и ласки,

И лесные веселые сказки!

В чаще леса, глухой и дремучей,

Жил в избушке из листьев и сучьев

Еж, щетинистый и колючий.

Так и жил бы еще лет двести

В том же доме, на том же месте.

Еж в лесу — невеликая шишка,

Ну, а наш и совсем замухрышка.

Как посмотришь, — не еж, а ежишка

Не красавец, не франт блестящий,

Но зато до чего работящий!

Каждый час для работника дорог:

То в мышиных он роется норах,

То травы нагребает ворох,

И каштаны, и дикие груши

Подбирает и на зиму сушит.

Прибежали к избушке куницы,

Прибежали к избушке лисицы:

«Вот урод! — полюбуйтесь, сестрицы!

Весь какой-то он серый и мшистый

Да и хвост у него не пушистый!»

Зарычали медведи и волки:

«(Кто нам в лапы натыкал иголки?!»

И пошли пересуды и толки.

Так уж стало ежу обидно,

А обидам конца не видно!

Еж теперь до утра не хлопочет,

Думу думает днем и ночью,

Лес покинуть навеки хочет:

«Пролетают орлы в ясном небе, —

Вот орлом обернуться мне бы!»

Услыхала ежа синица,

На окошко садится, стучится:

«Вы, конечно, ежи — не птицы,

И не крылья у вас, а ноги, —

Только есть и в лесу дороги!»

Еж, кряхтя, собирает пожитки:

И утюг, и аршин, и нитки.

Торопясь, он идет из калитки.

«Я не князь, не эфенди важный,

Прокормлюсь я работой портняжной».

Он шагает и больше не тужит,

Остановится на ночь — и тут же

Он и мерит, и шьет, и утюжит,

И, чтоб было спорей и добротней,

В ход пускает иголок сотню.

С узелком, утюгом и кувшином

Долго брел, подпираясь аршином,

Он по скользким, опасным вершинам,

По лесному блуждал бездорожью

И спустился прямо к подножью.

Где деревья? Где страшные звери?

Льется свет, как в открытые двери.

Еж глядит и глазам не верит:

Впереди не крутые горы —

Степь широкая, будто море.

Степь богата цветами любыми:

Желтыми, красными, голубыми,

Ковылями шумит седыми.

Вытекает родник из колодца,

И олень на лугу пасется.

Не простой тот олень — златорогий,

У оленя точеные ноги.

Посмотрел на ежа он строго:

«Знал я много зверюшек разных —

Не видал таких безобразных!»

И еще говорит сердито:

«Почему ты немытый, небритый?

Где рога твои и копыта?

Расскажи: ты — куда и откуда?

Ты, должно быть, морское чудо!»

Еж подумал: «Знакомое дело.

Мне давненько оно надоело!»

Отвечает оленю смело:

«Я не рогом и не копытом

Шью бешметы лесным джигитам.

Ты прости меня, коль обижу:

Я в рогах красоты не вижу,

Ну, а если взглянуть поближе,

То в копытах и гладкой коже

Красоты я не вижу тоже.

Да мое не забудь ты слово:

Землю всю обойди — такого

Не отыщешь нигде портного.

Хоть оброс я щетиной густо,

Зато в голове — не пусто!»

Удивился олень рогатый:

«Ты не князь, не купец богатый,

И шершавый ты и горбатый.

За ехидные речи эти

Должен ты предо мной ответить!»

Тут олень засверкал глазами,

Ударяет копытом в камень,

Из ноздрей его пышет пламя:

«Можем спор мы решить иначе, —

Вот давай-ка с тобою поскачем!

Чтобы не было здесь обмана, —

Видишь, два впереди кургана,

Словно башни, встают из тумана,

От кургана к кургану — дорога:

День бежать — коротка немного!»

Испугался портняжка: «Худо!

Как с оленем тягаться буду?»

Все же молвит: «Сойдет покуда,

Хоть и, правда, для нашего брата

Та дорожка коротковата!

Что ж, согласен! Не дам я маха:

Обгонял я коней Карабаха!»

(А меж тем сам дрожит от страха).

«Но запомни, что я крутенек:

Уговор наш дороже денег!

Проиграешь — пощады нету, —

Оседлаю тебя, поеду

Прокатиться по белу свету.

Если я этот спор проиграю,

Значит, я тебя покатаю.

Коль со мною ты меряться хочешь, —

Не спеши и не хвастай очень,

Отдохни два дня и две ночи,

Напоследок детишек побалуй

И ко мне на расправу пожалуй!»

Порешили бежать, и намечен

Срок двухдневный для новой встречи

Вот, закинув рога за плечи,

В степь умчался олень — как не был

Только пыль поднялась до неба!

Еж в усы усмехнулся, подпрыгнул

И колючую спинку выгнул:

«Обгоню я тебя, торопыгу,

Хоть не первый я в драку лезу!» —

И тотчас повернул он к лесу.

К ночи в лес он приходит снова,

Там встречает ежа другого,

Обнимает его, как родного:

«То-то выпало счастье, признаться, —

Рад увидеть я младшего братца!

Ты подрос за два года немножко,

В ту же пору совсем ты был крошка,

Ну, ведь право, — не больше горошка»

(Он ласкает его и голубит

И целует он братца в губы).

«Шалунишка ты был и повеса,

И умен, и проворен, и весел!»

Младший братец уши развесил.

И, на старшего братца глядя,

То подскочит он, то присядет.

Старший брат говорит: «Послушай,

Полно бить тебе здесь баклуши,

Грызть каштаны и сладкие груши.

Мы с тобою одной породы:

Честь поддержим ежиного рода!

Мы себя и людей позабавим:

Мы оленю спеси посбавим,

Расплатиться за все заставим!

На заре поднимись ты рано

И беги до второго кургана.

Там и жди — ничего не бойся,

В серый мох с головой заройся

И листвой, и травой укройся.

А лишь только олень примчится,

Должен ты перед ним явиться».

Срок проходит: два дня и две ночи

(Не длиннее и не короче).

Не гроза вдалеке грохочет:

То олень затрубил сердито,

То оленьи стучат копыта.

Прибегает олень златорогий —

Так и пляшут точеные ноги.

Посмотрел на ежа он строго:

«Что сидишь ты трусливо и праздно?

Ты готов ли, зверек безобразный?»

Тут олень засверкал глазами,

Ударяет копытом в камень,

Из — ноздрей его пышет пламя.

Вдаль унесся олень — как не был, —

Только пыль поднялась до неба!

Еж в усы усмехнулся, подпрыгнул

И колючую спинку выгнул:

«Не уйдешь от меня, торопыга!»

Облизнулся и лапкой умылся,

И с кургана клубком покатился.

Мчит олень богатырским скоком

По лугам и степям широким;

Над глубоким летит потоком,

Словно в мыле, он в белой пене —

И стрелой не догнать оленя!

Еж за ним не торопится что-то:

И бежать ему нету охоты,

И напала не в пору зевота.

Он с кургана окатился исправно

И заснул под курганом славно.

Не хвалился олень по пустому.

В туче пыли, с шумом и громом,

Он примчался к кургану второму:

«Буду ждать я условленной платы».

Вдруг он слышит: «Здорово, рогатый!

Ковыляешь ты, будто кляча!»

Видит: еж на кургане скачет.

От досады олень чуть не плачет:

«Не стерпеть мне позора такого!

Побежим мы с тобою снова!»

Еж с оленем не спорит: «Ладно!

Да не вышло б опять нескладно!»

И понесся олень обратно:

Поднимается птицей в воздух

И сбивает рогами звезды.

Прискакал он и еле дышит.

Вдруг он голос знакомый слышит:

«Мог бы бегать ты чуть потише!

Мог бы прыгать ты чуть пониже!

Я давно до кургана добрался,

Я тебя, рогатый, заждался!

Признавай же мою победу:

На тебе я теперь поеду, —

Погуляю по белу свету.

Подходи-ка, олень, с повинной!

Подставляй-ка, олень, мне спину!»

Лист с деревьев на землю валится,

Закружились, как листья, птицы:

Еж верхом на олене мчится,

Лесом рыщет, поет и свищет.

И свою он избушку ищет.

Горы спят над водой гремучей.

Лес синеет в горах, как туча.

Есть в лесу и березы, и елки,

Есть медведи, и рыси, и волки,

И куницы, и лисы, и ласки,

И лесные веселые сказки!

Дед Мороз

Рукавицею зима

Стукнула в окошко:

— У меня снегов сума,

Звезд полно лукошко.

Размечу в полях снега,

Напущу морозы.

Тонкий месяц за рога

Подвяжу к березе.

Ранний вечер.

Звонкий лед,

Звонкий, да не ломкий.

По степям зима бредет

И трясет котомкой.

По лесам и по садам

Распушила иней,

В небе вспыхнула звезда

Искоркою синей.

Следом дед идет Мороз, —

Елка под полою.

У Мороза красный нос,

Борода метлою.

— Здравствуй, дедушка Мороз

Борода из ваты!

Что ты, дедушка, принес

В Новый год ребятам?

— Я принес вам в Новый год

Разные игрушки:

Вездеход и самолет,

Куклы и хлопушки,

Чтоб по всей земле везде

Вы легко ходили

Чтоб летали вы к звезде

На орлиных крыльях!

ПЕРЕВОДЫ

Из Тараса Шевченко

(с украинского)

Песни кобзаря Волоха[34]

1

Ой, гоп, таки так!

Кличет Гандзю казак:

«Иди, Гандзя, обниму я!

Иди, Гандзя, поцелую!

Идем, Гандзя, звать попа

Богу помолиться;

Нету жита ни снопа —

Вари вареницы!»

Как женился, бился, бился:

Ни гроша — хоть тресни!

Пусть растут в дерюге дети

Да остались песни:

«И по хате ты-нынны,

И по сенцам ты-ныны,

Пеки, Гандзя, блины!

Ты-ны-ны, ты-ныны!»

2

От села до села

Музыка да танцы,

Куру, яйца продала —

Башмачки достану!

От села до села

Танцевать не близко:

Ни коровы, ни вола —

Одна хата низка.

Я отдам, я продам

Хату за полтину.

Заработаю — куплю

Лавочку под тыном.

Торговать, шинковать

Чарочкой возьмусь я,

Танцевать да гулять

С хлопцем черноусым.

Ох вы, детки мои,

Мои голубята!

Не корите, посмотрите:

Мать сама не рада!

К пану в наймы пойду,

Деток в школу отдам,

А червоным черевичкам

Таки дам, таки дам!

Солнце заходит, горы чернеют

Солнце заходит, горы чернеют,

Птицы смолкают, поле немеет,

Уснули люди… Но мне не спится:

На Украину сердце стремится,

В темный садочек по-над криницей.

Но мне не спится, думу гадаю,

И — словно сердце с ней отдыхает.

Чернеет поле и гай, и горы,

На синее небо всходят зори,

Ой зори! зори! и слезы хлынут.

Взошли ли вы, зори, на Украине?

Иль карие очи вас встречают

На синем небе? Иль забывают?

А коль устали, так пусть бы спали,

Про мою доленьку чтоб и не знали.

Сон

На барщине пшеницу жала,

Измаялась, не отдыхать

В снопы она поковыляла,

А грудь Ивану-сыну дать.

Дитя повитое кричало

Там в холодочке под снопом.

И мать дитя распеленала

И накормила; будто сном

Над сыном сидя задремала.

И снится ей, что сын Иван

Живет счастливо и богато

Уже засватанный, женатый

На вольной, чудится, ведь сам

Уже не барский, а на воле,

И на своем веселом поле

Вдвоем себе пшеницу жнут,

А деточки обед несут.

И усмехнулась вольной воле,

Проснулась — та же вкруг недоля,

Ивася на руки взяла,

Его тихонько повила

И, чтоб убрать чужое поле,

Еще копну дожать пошла.

И золотой, и дорогой…

И золотой, и дорогой

Мне, чтобы знали вы, не жаль

Погибшей доли молодой:

Но вот суровая печаль

Сжимает сердце — слезы брызжут,

А я еще ведь и не вижу

Босого мальчика в селе.

Как слабый птенчик на земле

Одно-однешенько под тыном

Сидит в дырявой дерюжине.

Мне чудится, что это я,

Что это молодость моя.

Мне чудится, что лучшей доли

Ему не видеть, светлой воли,

Не знать до гроба, что подряд

Бесцельно, страшно пролетят

Его прекраснейшие лета.

Не будет знать он, где же деться

На этом «щедром», «вольном» свете.

Пойдет он в наймиты и тут,

Чтоб он не плакал (лишний труд!),

Чтоб где-нибудь нашел приют,

Его в солдаты отдадут.

Я, — чтоб не сглазить ненароком…

Я, — чтоб не сглазить ненароком, —

Здоров, но что-то видит око,

Чего-то сердце ждет. Болит,

Болит и плачет и не спит

(Ребенок матерью забытый!).

Каких времен лихих, скажи ты,

С волненьем ждешь? Добра не жди,

Не жди и не зови ты воли —

Она заснула; царь Никола

Ее прислал. Чтоб разбудить,

Нам всем народом, всей громадой

Обух придется закалить

И наточить топор, как надо, —

Тогда и начинать будить.

А то убогой спать свободе

До страшного суда господня.

Дворянство будет мягко стлать,

Палаты, храмы воздвигать

И пьяного царя России

С холопской лестью восхвалять

И славословить Византию.

Из Мирвари Дильбази

(с азербайджанского)

Женщинам Франции

Невесты, матери, отважные сердца, —

Наследницы борьбы великих коммунаров!

Мы поклялись за мир бороться до конца,

Чтоб не клубился вновь багровый дым пожаров!

Вот вам моя рука! Ведь цель у нас одна,

Хоть и пытаются возвесть меж нами стену

Пигмеи, чьи клейму подобны имена.

Кровавые шуты — де-голли и петэны.

Нет, Франция! Для нас ты не была чужой

И с каждым новым днем становишься все ближе

Ты, Франция, в рядах идущая со мной,

Ты, Франция Гюго и баррикад Парижа!

Привет вам, матери и девушки страны,

Свергавшей королей, топтавшей их короны!

Ваш голос — приговор зачинщикам войны:

То клич простых людей, то клятва миллионов.

Путями вольных бурь к нам долетает он,

Сметая клевету, ломая все преграды,

Как волн морских прибой, набата грозный звон, —

И братские сердца набату правды рады.

Сказали миру вы: — Коль снова захотят

Холопы доллара, чтобы ярились войны,

Не станет больше, нет, мой муж, мой сын, мой брат

Им мясом пушечным служить в безумной бойне.

Не ляжет больше он безропотно в окоп,

Не будет он стрелять в людей Страны Советов.

Убийцы подлые! Мы вас уложим в гроб!

Мир победит войну! Тьма не задушит света!

Всеобщей стачкою, поднявшись, как один,

Ворота танковых заводов мы закроем.

Война — войне! И вот мой муж, мой брат, мой сын

В последний смертный бой пойдут железным строем

Дельцы заморских бирж! Вам человечья кровь

Служила прибылью и звонкою валютой.

Но землю мирную не потрясти вам вновь

Безумною войной и злобой вашей лютой!

Невесты, матери! Вы, смелые друзья

Страны моей родной — Советского Союза!

Вот вам моя рука. Привет свой шлю вам я.

Связавшие всех нас нерасторжимы узы.

С оружием в руках привиделись вы мне,

Бастилию в бою берущие бесстрашно,

И незабвенный гимн сложили вы в огне,

Чтоб ныне воскресить великий день вчерашний.

Вы посылали в бой за честь своей страны

Любимых сыновей, что вам всего дороже,

И вашим молоком недаром вскормлены

Парижских баррикад бессмертные Гавроши.

Топтала свастикой клейменная орда

Прекрасной Франции цветущие долины, —

С ружьем солдатским шли вы на врага тогда,

Чтоб отомстить ему за мужа, брата, сына.

Невесты, матери — наследницы борцов,

Коммуну строивших и павших за свободу!

Вы знамя подняли прославленных отцов.

Вы — это Франция! Вы — гнев всего народа!

Всемогущий труд

Я шла пустыней неживой,

Полдневный зной маня томил.

Ни тени вкруг, ни родника,

И дальше двигаться нет сил.

От жажды я изнемогла,

Горели губы, как в огне.

Ни капли не было воды…

О, хоть бы каплю влаги мне!

Пылало солнце, как костер,

И сердце самое земли,

Казалось, в миг испепелить

Лучи отвесные могли.

Я шла, а раскаленный шар

К зениту поднимался ввысь,

И между небом и землей

Туман удушливый повис.

Вся почва — в трещинах. Она

Накалена, мертва, гола,

Сама сожгла плоды свои,

Которым жизнь сама дала.

Жар нарастает, а вдали

Село все в зелени видно.

Глазам не верю: может быть.

Мираж обманчивый оно?

Но вот уже густых вершин

Листва мой осеняет путь.

Спешу к деревьям подойти,

Чтобы в тени их отдохнуть.

Я вижу: каменный бассейн

Сверкает чистою водой…

Какое счастье для того,

Кто умирал от жажды злой!

К граниту серому припав,

Я погасила пламень уст

И, не дыша, я пью и пью, —

Так хороша вода на вкус!

Тут мальчик маленький, смеясь,

Сказал мне: — Тетя! Ты не пей,

Она ведь теплая: у нас

Вода в колодце холодней.

И из колодца он достал

Воды мне, холоднее льда.

А после грушей угостил,

Что в этих выросла садах.

Тогда я поглядела вдаль

И увидала старика,

Который шел среди цветов

С лопатой звонкою в руках

И, ею, направляя сток,

Он орошал водою сад:

Вот почему и без дождя

Сады здесь в зелени стоят!

Между веселых новых гряд

Легко идет старик седой,

Плоды живых своих надежд

Поит прозрачною водой.

Не сказка ль — сад передо мной?

Прохладой он манит меня.

Да! Человека мудрый труд

Сильнее камня и огня!

Утренний ветер

Ты, легкий ветер зоревой,

Мою тревогу успокой.

Не торопись, не улетай:

Мне о любимом весть подай!

Где ты блуждал, где ты бывал?

Ты брал ли снежный перевал?

И другу о любви моей

Ты пел ли соловья нежней?

Когда потерян пулям счет,

Когда рекою кровь течет,

Когда враги со всех сторон,

Ты видел ли, как бьется он?

Когда окутан мраком дол,

Когда буран пути замел,

И град, и снег сечет лицо, —

Отряд ты видел храбрецов?

И голос слышал ли:

«Вперед! За Партию и за народ!»

Веселый ветер, не спеши,

Мне все, что знаешь, расскажи,

И передай — не будь же скуп! —

Хоть слово из любимых губ.

О ветер утра, ветер зорь!

С высоких, крутоверхих гор,

В палящий, пепелящий зной

Ты свежей веял ли струей,

Дыханье моря нес ли ты,

Чтоб охладить его чело,

Чтоб осушить кровавый пот,

Чтоб злое пламя меньше жгло?

Когда в погоне за врагом

Опускался с гор он без дорог,

Ты поддержал ли храбреца,

Чтоб оступиться он не мог?

Когда же в небе занялась

Заря победы, вся в лучах,

Ты темный шелк его волос

Поцеловал ли в этот час?

И ты донес ли до него

Привет народа моего?

И ты связал ли, зоревой,

Два сердца радостью одной?

Веселый ветер, не спеши:

Ты видел ли его, скажи?

Ты землю обошел вокруг:

Окажи, где мой любимый друг?

На дорогах Сталинграда

Раскрыта книга сердца

В час этот тихий, поздний,

Когда в молчанье ночи

Не спим лишь я и звезды.

В случайном каждом слове,

В неясном каждом звуке

Я слышу голос друга

В печальный день разлуки.

Летят навстречу степи,

Просторы их седые.

Несется скорый поезд

Все дальше в глубь России.

Там, где еще недавно

Змеились рвы и щели,

Кудрявые деревья

Листвою зашумели.

Глубокие траншеи

Овеяны ветрами,

И поросли их скаты

Травою и цветами.

И кровь и копоть смыли

Дожди на месте боя,

И землю напоили

Они живой водою.

Давно ль зажили раны? —

Но, где ни проезжаем,

Колхозы нас встречают

Богатым урожаем.

И, как солдаты мира,

Стоят хлеба густые.

Несется скорый поезд

Все дальше в глубь России.

Где лишь руины были, —

Отстроенные села

Горят огнями жизни

И зеленью веселой.

В полях хлопочут люди,

Чтоб сделать землю краше,

И целину степную

Не танк, а трактор пашет.

Что за дворец прекрасный

Стоит среди селенья

Там, где недавно было

Одно лишь запустенье?

То над золой пожарищ

Возникла семилетка,

Полна детей счастливых

И солнечного света.

Как страшный сон, навеки

Исчезли беды злые.

Несется скорый поезд

Все дальше в глубь России.

… Вот, охватив полнеба,

В ночи пылает пламя:

То Сталинград взвивает

Огни свои, как знамя.

Проснулись мы, я в окна

Устремлены все взоры:

Встает скалой могучей

Несокрушимый город.

Кто в этот миг высокий

Свое волненье скроет?

Так вот оно какое

Бессмертие героев!

И девушка, что рядом

На Сталинград глядела,

Запела вдруг. Нет! Это

Героев слава пела!

И песнь азербайджанки.

Степные шири будит,

И легкокрылой птицей

Она летит повсюду.

Несется в сад Победы.

На поле битв возросший,

Уносит вдаль с собою

Цветов его порошу.

Цветы садов Победы

И шелк листвы кудрявой —

Живой венок героям,

Бессмертная их слава!

И эта песня сердца.

Вплелась в венки живые,

Чтоб навсегда остаться

В родной навек России!

Солнце

Ты, солнце красное, проснись

И животворный свет пролей

На соловьиные сады,

На зелень свежую полей.

Твои горячие лучи

С дождем прозрачным пополам

Мощь плодородья, жизни мощь

Несут распаханным полям.

Свети, свети, не угасай,

Друг человека и труда,

Чтоб в изобилье теплый хлеб

Был на столе у нас всегда!

Спелый колос

Шелестящий шелк пшеницы

Наливается, струится,

И под солнцем золотится

Спелый колос, спелый колос.

Ты склонился не от града —

Золотым стоишь ты кладом,

Ты в дома приносишь радость,

Спелый колос, спелый колос!

Ты, дождем омытый летним,

Плодоносен, ласков, светел,

Нам киваешь ты с приветом,

Спелый колос, спелый колос!

Не забит травою сорной,

Молодой, тугой, упорный,

Людям дай литые зерна,

Спелый колос, спелый колос!

Песня жатвы

Солнце светит ярче,

Лето дышит жарче,

Поле колосится

Золотой пшеницей.

И звенят колосья.

«Нас окосите! — просят.

Хлебом мягким будем

Мы воем добрым людям

Ты, страна родная,

Славься урожаем!

Работать учится она

У дочки тысяча забот:

Пять лет — ведь это вам не год!

Добра, внимательна, умна,

Работать учится она.

Пробило семь — пора вставать:

Ведь зайчик прыгнул на кровать,

Щекочет дочку все сильней,

В глаза заглядывает ей,

И снова скачет на полу

И тает пятнышком в углу.

Теперь дочурке не до сна —

И подымается она.

Сама оденется. Поет

И на ладошки воду льет.

Журча, как маленький фонтан,

Ей подпевает медный кран.

Сама платок стирает свой,

Чтоб стал он бел, как снег зимой.

И снова столько ей хлопот! —

Кровать прилежно уберет.

И в комнату идет потом,

Где папа с мамой за столом:

Им на работу уходить,

Их надо чаем напоить.

И наливает чай для них

Она в две чашки голубых.

В стакане принесет воды

И поливать начнет цветы.

И все конца заботам нет:

Уж три часа, готов обед,

И старой бабушке она

На стол подать его должна.

Но вот беда и как тут быть:

Ей кошку нужно покормить

И полосатых двух котят —

Котята тоже есть хотят!

Я по секрету вам скажу,

Хоть дочку и не накажу:

Она все мясо со стола

Сегодня кошкам отдала.

Когда домой вернулась я, —

Сидит голодной вся семья.

Смущенно дочь на нас глядит:

„Я ведь не знала, — говорит, —

Что могут сразу съесть коты

Такое множество еды.

Даю, даю — вдруг больше нет

Ни мяса в супе, ни котлет!“

Ну, что поделать с ней? Она

Ко мне внимательна, нежна.

Когда я вечером пишу, —

То ручку в ящик заложу,

То потеряется тетрадь:

Сумеет дочка отыскать.

Когда пряду с работы я,

Несет помощница моя

Кувшин с холодною водой:

„Лицо и руки ты помой.

И с мылом — каждое ушко.

Почисти зубы порошком.

Пока ты плещешься в тазу,

Я полотенце принесу!“

Ну, как сердиться мне на дочь?

Она так хочет мне помочь,

Она заботлива, умна,

Сама все делает она!

Письмо будущей учительнице

Учительнице дорогой

Я шлю привет горячий свой —

Письмо подробное пишу,

Все о себе я расскажу:

Открою ей большой секрет,

Что мне исполнилось шесть лет,

А в наступающем году

Учиться в школу к ней пойду.

И я хочу ей слово дать —

Уроки знать всегда на пять.

Есть две косички у меня,

И банты в них, как два огня,

И платье шелковое мне

Скроила старая нэнэ ^[35].

Но отложить пришлось шитье:

Очки сломались у нее.

Нэнэ мне свяжет и чулки,

Когда поправят ей очки.

Дождаться школьных дней нет сил:

Ведь сумку папа, мне купил,

Пенал на дне ее лежит,

Он лаком, как стеклом, облит.

И книга толстая там есть

(Жаль, все нет времени прочесть!),

Для рисования альбом

И ручка с золотым пером.

С постели я всегда встаю,

Когда семь раз часы пробьют.

Водой холодной оботрусь

И за гимнастику берусь:

Вдох, выдох и потом легко

Подпрыгиваю высоко.

Щенок скакать со мною рад,

И чашки весело звенят.

Чтоб в школу мне скорей пойти,

Стараюсь я быстрей расти!

Пионерский костер

Погас на западе закат.

В долинах свежесть и покой.

И месяц, словно тонкий серп,

Встает все выше над горой.

И звезды роем золотым

На небе искрятся везде.

Костер пылает, как маяк,

Среди поляны в темноте.

И пионеры у костра

Уселись дружною семьей.

Ни ветра вздох, ни шум листвы

Не слышен в тишине ночной.

Сегодня здесь в гостях поэт.

Он пионерам говорит: —

Как коммунизма ясный свет,

Пусть ваш костер всегда горит.

Отцы шли в бой за мир и труд,

Вы их путем идти должны! —

Замолк поэт, и на него

Глаза детей устремлены.

Прохладен воздух. Ночь тиха.

Сверкает дальний звездопад.

Вокруг веселого костра

Ребята в тишине сидят.

Молчат задумчиво они,

И каждый думает о том.

Каким высоким и живым

Встает грядующее костром!

Как звезды в темной вышине,

Сияют звезды детских глаз,

И детям говорит поэт:

— Теперь хочу послушать вас!

Что вас влечет сильней всего?

Сейчас мечтаете о чем?

И рассказать спешат ему

Ребята, каждый о своем.

Один сказал: — Богатырем

Хотел бы я могучим быть,

Чтоб злого дива пополам

Единым взмахом разрубить.

Сказал другой: — Я песни петь

Хотел бы, звонче соловья.

А третий тихо произнес:

— Писать стихи мечтаю я.

— Я инженером быть хочу, —

Четвертый пионер сказал, —

Корабль такой изобрету,

Чтоб выше звезд корабль летал!

И произносит каждый вслух

Свою прекрасную мечту.

Бегут минуты и часы.

Поднялся месяц в высоту,

Сиянье ласковое льет

На горы, воды и леса.

На сонных травах и цветах

Лежит жемчужная роса.

Костер погас, и гуще тьма»

И дети к лагерю спешат.

А песня там еще звучит,

Где у костра сидел отряд:

«Мягка зеленая трава,

Мы сладко спим на ней.

Роса умоет утром нас,

Разбудит соловей.

Кивают весело цветы.

Ведь лето — нам дано!

А солнце нас зовет в поход,

Торопит в путь оно.

Легко и быстро мы бежим

По шелковым лугам.

По крутизне отвесных гор

Взбираемся к снегам.

Берем такую высоту,

Где страшно и орлу, —

За перевалом перевал

И за скалой скалу.

Смеясь, бредем через поток

По скользким валунам.

Ремень походного мешка

Не режет плечи нам.

Под ливнем светлых теплых струй

В долинах мы идем,

Цветы срываем на ходу,

Омытые дождем.

Вдруг радуга вверху зажглась,

И снова — путь к горам,

Чтобы под аркою ее

Пройти победно нам.

Устав, мы делаем привал,

Купаемся в реке,

И, загорая, мы лежим

На золотом песке.

Но вот пора нам уезжать:

Прощайте, лес и луг,

И, лето ясное, прощай,

Хороший, добрый друг!»

Родное лето

Чудесен летом Апшерон:

В (морскую синь глядится он,

И черным золотом полна

Его просторов глубина.

Над ним овод неба голубой,

И плещет в берег волн прибой.

На гладь прибрежного песка

Он мечет пены жемчуга.

А солнце свет горячий льет

На синеву небес и вод.

Далеко Каспий распростер

Голубизны своей простор.

Над ней с утра и до утра

Летят веселые ветра.

Кто, в бронзовом загаре, здесь

Лежит, в песок зарывшись весь?

И смех звенит повсюду чей,

Как несмолкающий ручей?

Прекрасен летом Апшерон!

Детей, как друг, встречает он

Прохладным ветром в летний зной

И освежающей волной.

Как много собралось ребят!

Воде и солнцу каждый рад.

Скажу я светлому лучу:

«Чьи это дети — знать хочу».

* * *

Вот горы встали до небес.

На склонах гор — луга и лес.

Бывает, что туман седой

Их скроет дымкою густой.

Но ветер дунет — и тогда

Туман исчезнет без следа,

И вновь на склонах гор видны

Луга, ярки и зелены.

Среди травы цветут цветы

Необычайной красоты.

И к свежей зелени полян

Пастись опускается джейран.

В листве не молкнет птичий свист,

Прозрачный воздух так душист!

Вдыхая нежный аромат,

Лесов и гор прохладе рад.

Кто это по лугам идет

И песню весело поет:

«Ты, солнце, ярче нам свети!

Ты, наша Родина, цвети!»

По-детски звонки голоса,

Их слышат горы и леса.

Детей ты, ветер, догони

И допытайся, — чьи они?

* * *

Как мягкий шелк, моя страна,

Трава твоих лугов нежна,

И, с гор стремясь, кипит и бьет

Струя целебных чистых вод.

Нарзана крепкая вода

Готова нам помочь всегда.

Чей это слышен легкий шаг?

Кто это всходит на Шах-даг?

Кто здесь три месяца живет

И ключевую воду пьет?

Кто на прогулках загорел,

Здоров, силен и сердцем смел?

Ответьте, горные ручьи:

Тут дети отдыхают чьи?

* * *

Кто эти дети, знаю я:

Страна моя — одна семья.

И детям все она дает

Для жизни ясной, без забот.

Им лето — отдыха пора,

Для них — поляны на горах,

Цветы душистые для них

И ласка теплых волн морских,

И свежесть веющих ветров,

И пламя лагерных костров.

Простор полей и леса тень,

Прозрачный вечер, яркий день,

Вода студеная ключей —

Для них все это, для детей

Великой Родины моей!

Из Мехти Сеидзаде

(с азербайджанского)

Старый каменщик

Обтесав искусно камни,

Строит он. И с каждым днем

Над соседними домами

Выше, выше новый дом.

Мастер стар, но полон страсти

И кипучих юных сил.

Труд строителя и счастье

В сердце он объединил.

Возникающие зданья

Принимают оттого

Дней грядущих очертанья

В смелом творчестве его.

И высоких, и красивых

Зданий много он воздвиг.

По стране идет разливом

Слава добрая о них.

Мастер каменных творений.

Он велик, как жизнь сама,

Для счастливых поколений

Строя светлые дома!

Рыбаки

Тихий вечер. Море спит.

И над сонною водой,

Как изогнутый кинжал,

Блещет месяц молодой.

Проплывают облака,

Высоко звезда горит.

По атласу синих волн

Легкий парусник скользит.

На баркасах вышли вновь

Ночью в Каспий рыбаки,

И дрожат на берегу

Удаляясь, огоньки.

Неоглядных волн простор

Рыбакам — родимый дом.

Им густой морской туман

С детства раннего знаком.

И привычные к сетям,

Руки смелы и крепки.

Ни седых валов, ни бурь

Не боятся рыбаки.

Просыпается заря.

Тьма светлеет, и встает

Из бездонной глубины

В алом пламени восход.

Полный рыбы, мчит баркас,

Пеня след, летит другой,

И приветствует страну

Парус, белый и тугой.

Бабушка и внучка

Знает это весь колхоз,

Соловьи о том поют:

Первоклассница Дильшад

Любит бабушку свою.

Незаметно пролетел

Рисования урок.

«До свиданья!» — прозвенел

Школьный ласковый звонок.

Все торопятся домой,

И Дильшад домой спешит.

У открытого окна

За шитьем нэнэ ^[36]сидит.

Подбегает внучка к ней

И целует: — Вот и я!

И кроить тебе и шить

Помогу, нэнэ моя!

Быстро шелковую нить

Вдену в узкое ушко.

Это старенькой нэнэ

Сделать вовсе не легко!

Если бабушка Дильшад

Джорабки ^[37]вязать начнет,

Внучка тонким голоском

Песни бабушке поет.

Уменьшаясь, на полу

Шерсти крутится клубок.

Для нэнэ поет Дильшад,

Как журчащий ручеек.

А Дильшад ложится спать, —

Сядет рядом с ней нэнэ,

Сказки долго говорит

О далекой старине.

Утро раннею весной,

На траве — роса, как град.

Внучка с бабушкой идут

Погулять в зеленый сад.

И горят в траве цветы,

Словно радуга ярки,

И над ними без конца

Вьются в танце мотыльки.

Просит бабушку Дильшад:

— Назови скорей, нэнэ,

Имя этого цветка:

Очень нравится он мне!

Не того, а вот того:

Самый он красивый тут!

Говорит нэнэ: — Его

Незабудкою зовут!

— А вот это что за гроздь,

Так душиста и нежна,

Я ошиблась: вижу я,

Лучше всех цветов она!

Где? Вот эта? То — сирень.

Аромата тоньше нет!

Больше всех ее люблю! —

Внучка бабушке в ответ:

— Садоводом стану я,

Посажу сама я сад:

Пусть и розы, и сирень

В нем прольют свой аромат.

Будет мой веселый сад

Краше всех других садов!

Потому-то мне нужны

Все названия цветов.

Разговаривая так,

Внучка с бабушкой идут.

Улыбаются цветы,

Соловьи гремят в саду.

Плодоносные деревья

Взял отец с собой Эльчина

Посмотреть зеленый сад.

Низко ветви наклонились:

На ветвях плоды висят.

Здесь айва, гранат и груша,

Чуть прикрытые листом,

И румяных яблок щеки

Золотым горят огнем.

И деревья ниже, ниже

Опускают сеть ветвей,

Отягченных ароматной,

Сладкой ношею своей.

Карагач, один меж ними

Не имеющий плодов,

Поднял голову спесиво

Выше всех других голов.

Тут Эльчин сказал: — Как много

Здесь плодов в тени листвы,

И какую видим скромность

У гранатов и айвы!

Отчего ж высокомерен

Карагач, хоть у него

На вершине горделивой

Нет плода ни одного?

И отец ответил сыну: —

Говорит народ давно:

«Лишь деревьям плодоносным?

Ветви вниз склонять дано».

Разбитый стакан

Случилось все это холодной зимой.

Эсмер возвратилась с работы домой.

Гюльназ, ее дочка, хотя и мала,

Но девочкой умной и доброй слыла.

— Пока отдохни ты, — сказала Гюльназ, —

Горячего чаю налью я сейчас!

На кухне играли два серых кота.

Один был с хвостом, а другой — без хвоста.

Один был Аслан и Мастан был другой.

У каждого — когти и спинка — дугой.

Бесхвостый хитер был, хвостатый был прост.

Бесхвостый хвостатого тронул за хвост.

С шипеньем схватились Аслан и Мастан,

В испуге Гюльназ уронила стакан.

Как брызги, сверкнули осколки стекла,

Она осторожно их в угол смела.

— Какая беда со стаканом стряслась!

Что маме скажу я? — вздыхает Гюльназ.

— Я вот что скажу о несчастье таком:

Аслан его сбросил пушистым хвостом.

Нет, лапкой Мастан его хитрый задел —

И на пол со звоном стакан полетел.

Но тут же, взглянув на обоих котов,

Она покраснела от собственных слов:

Совсем помирились Аслан и Мастан,

Спокойно залезли в пустой чемодан,

Как будто, бы не было драк и проказ,

И смотрят, мурлыча, они на Гюльназ.

— Нет! — снова со вздохом сказала она, —

Разбитый стакан небольшая вина,

А если меня и накажут, — так что ж!

Не большей виною ли явится ложь?

Недаром твердит и пословица нам:

«Не будет в обиде, кто честен и прям!»

Школьница Хумар

Горных пастбищ красоту

Летом видела Хумар

И с подружками в саду

Забывала солнца жар.

Пенье слушала речной

Несмолкающей струи,

А в листве над головой

Заливались соловьи.

В яркой зелени полей

Догоняла мотыльков

И дышала грудью всей

Нежным запахом цветов.

Но уже домой пора,

И ребята говорят: —

До свидания, гора,

Мотыльки, луга и сад!

Вспоминать мы будем вас

И вернемся через год!..

И Хумар впервые в класс

Вместе с мамою идет.

И несет перед собой

Сумку, чтоб не потерять:

Ведь в чудесной сумке той

Книга, ручка и тетрадь!

Переходит на углах

Через улицы сама

С черной сумкою в руках

Первоклассница Хумар.

Просит маму по пути

Очень ласково она: —

Ты иди чуть позади,

Будто я иду… одна.

Осень

Вот и осень. Снова сад

В увяданье видишь ты.

Листья по ветру летят,

И прозрачны, и желты.

Над землею дымных туч

Проплывает караван.

На вершинах горных круч

Неподвижный спит туман.

Стал скупее солнца свет,

Что горел и не сгорал.

Кизила рубин в листве

И шиповника коралл.

Птицы больше не поют.

По утрам, как лед, роса,

И ручьями слезы льют

Неба синие глаза.

Зима

Зима пришла и с нею снег.

Узоры льда на окнах всех.

Сверкает иней на стекле.

Нет! Это звезды в синей мгле!

Летят пушинки с высоты,

Как хлопка белые цветы.

В папахе снежной сквозь туман

Встает гора, как великан.

И по степям и по лугам

Холодный ветер мчит снега,

Взметает, и клубит, и вьет,

И к небу тучами несет.

В снегах равнины и поля.

Под снегом видит сны земля,

И голубой бронею льда

Надолго скована вода.

По грудь в сугробах лес стоит.

Как очарованный, он спит.

Он облетел, он тол и бел:

Он под метелью поседел.

Лишь с елью и сосной сама

Не может справиться зима,

И даже ветер ледяной

Не сладит с елью и сосной!

Они, свежи и зелены,

Ждут возвращения весны!

Это весна!

Встал я пораньше,

На самой заре.

Ласточки щебет

Звенит во дворе:

«К вам прилетела

Со мною весна!»

Лес встрепенулся,

Проснулся от сна.

Выглянул робко

Из почки тугой

Нежный, душистый

Глазок голубой.

Словно на праздник,

Оделся мой сад.

В белом цветенье

Деревья стоят.

В небе высоко

Синеют хребты:

Солнце сверкает

И плавит их льды.

В горных ущельях,

Легка и светла,

Вьется по ветру

Прозрачная мгла.

Вешней водою

Вскипает река.

Красные розы

Горят в облаках.

Тянутся с юга

Ключом журавли.

Мягкой травою

Луга поросли.

Гордо красуясь

Зеленым пером,

Селезень режет

Воды серебро.

Жизни всю зиму

Дремавшую мощь

Будит весенний

Смеющейся дождь.

— Мама! — спросил я, —

Скажи, отчего

Бабочек столько

Над шелком лугов.

Веселы птицы,

И даль так ясна?

Мама в ответ мне:

— Ведь это — весна!

Лето

Солнце льет горячий свет.

Воздух чист. В цветах земля.

В тень прохладную сады

Манят: «Выйди погулять!»

Вишен черные глаза,

Улыбаясь, смотрят вниз.

Персик, терн и абрикос

Сладким медом налились.

Ветви долу наклонил

Сад под тяжестью плодов,

И в листве гремит с утра

Хор веселых воробьев.

Пусть сильней полдневный зной;

К морю — множество дорог,

Нас приветствует в пути

Каждый звонкий ручеек.

Из Медины Гюльгюн

(с азербайджанского)

Аракс

«Постой, Аракс, родной Аракс,

Поговорим с тобой, Аракс!»

Когда через тебя я шла

И воду чистую пила,

Такую речь с тобой вела:

«Постой, Аракс, родной Аракс!

Поговорим с тобой, Аракс!

Послушай, милая река!

На сердце у меня тоска,

Как ты бурна и глубока,

Постой, Аракс, родной Аракс!

Поговорим с тобой, Аракс!

Ты разлучи меня с бедой

И слезы смой своей водой.

Не торопись, побудь со мной.

Постой, Аракс, родной Аракс!

Поговорим с тобой, Аракс!

Останови ты бег свой с гор,

Мне сердце утоли и взор,

Чтоб час свидания был скор.

Постой, Аракс, родной Аракс!

Поговорим с тобой, Аракс!

Не убегай! Ответь ты мне:

Мать не на той ли стороне,

Где вся земля горит в огне?

Постой, Аракс, родной Аракс!

Поговорим с тобой, Аракс!

Будь другу — друг и враг — врагу:

Умерь мне смертную тоску,

Терпеть я больше не могу!

Постой, Аракс, родной Аракс!

Поговорим с тобой, Аракс!

На берегу крутом твоем

Молю и вечером и днем:

Верни, верни мой отчий дом!

Постой, Аракс, родной Аракс!

Поговорим с тобой, Аракс!

Гляжу часами в пену вод:

То кровь кипит и в сердце бьет!

Дай мне увидеть мой народ!

Постой, Аракс, родной Аракс!

Поговорим с тобой, Аракс!»

Медина Гюльгюн — прогрессивная поэтесса Южного Азербайджана, участница национально-освободительной борьбы против иранских реакционеров.

Из Виктора Вильямса

(с английского)

Три золотых гиганта

Поэма

К моей реке пришел я, чтобы принять решенье:

За океаном ^[38]ли осесть, подобно пыли,

И австралийское искусство там растратить,

В далекой стороне, среди людей мне чуждых,

Или погибнуть здесь, оставив все надежды

Когда-нибудь одеть и сталью и бетоном

Мечты, что выносил строитель-австралиец?

Я знал: плотина эта победит пустыню.

Но, лавой огненной пролившись над рекою,

Не воду испарило лето — наши деньги.

Полузаконченная замерла плотина,

И не окрепшего еще младенца кости

Скалой обрушась, раздробила безнадежность.

Сквозь горсти сжатые текли речные воды,

Бесцельно крася след в волнах соленых моря,

Кровавый, словно жизнь страны, где я родился

Или ее земля, истерзанная тяжко, —

Сквозь горсти сжатые, что сомкнуты, как чаши,

Но все ж не могут крови удержать, бегущей

Из раны на груди заброшенной плотины,

Рассеченной людьми без жалости и сердца.

Вдруг мне почудилось: хотят меня увидеть

Те, кто трудились тут и с тачкой, и с лопатой,

Что будто бы у них есть план спасти плотину,

Одеть пустыню в зелень…

Нет, это голоса из прошлого звучат мне

Всех предков, перед кем истории бесстрастной

Сменялась череда приливов и отливов.

Три золотых гиганта изменили Запад: «И один был золотом, мальчик,

Первый золотом был, сынок,

И тем золотом, что я добыл,

Я город бы вымостить мог».

Я оглянулся и вижу:

Рядом — отец отца.

Как будто из дерева руки

И темный овал лица.

«Мы были в то время юны.

Сияла нам жизнь светло,

И золото в наших жилах

Горячей струей текло.

Звенели и днем и ночью

Наши кирки в горах.

Наш след прорезал равнины

И был нам неведом страх.

Как кровь, золотые брызги

В песках нас вели к нему,

К золоту, скрытому в недрах,

К гиганту — в его тюрьму.

Обрушивались на крышу

Удары со всех сторон.

Из черного мрака к солнцу

Протягивал руки он.

Тут Байлей разбил затворы

И Хеннан с ним сверху вниз

Глядел, смеясь, на гиганта,

К которому мы добрались.

Так было, когда вставал он

Из душной и вечной тьмы,

Когда Золотую милю

Освобождали мы.

„Вы путь мне железный дайте,

Постройте у моря порт!“ —

И рельсы горят на солнце

До моря от этих гор.

„Ведите от берега воду:

Я всю ее выпить готов!“ —

Голос гиганта грохочет

С вершин Маританских холмов.

Так стал изменять он Запад

С вершин Маританских холмов.

Но снова мощь его живых богатств

Капиталистов кучкой пленена,

Течет, минуя горы нищеты,

Разрозненными реками она.

Те, кто гиганта сделали рабом,

Орудием безжалостных страстей,

Высасывая золотую кровь,

Становятся все злее и жадней.

Рукой могучей валит он леса,

И в пыль и в прах вокруг он землю рвет

И, ржавчиной заполнив вены нам,

Зубами кварца нашу грудь грызет.

Где он укажет — ходят поезда,

Где след его — там жизни нет совсем,

И, выплюнувши легкие свои,

Сложил я кости перед богом тем»…

Когда же вновь к нему мой взгляд оборотился,

Я только камедное дерево увидел.

Как ноги мощные, врастали в землю корни.

Оно стояло здесь подобьем человека,

Слегка назад откинув ствол свой исполинский.

И лился солнца свет сквозь сеть ветвей и лист

И ветер бормотал в его широкой кроне.

Пусть золотой гигант на мой вопрос ответит:

Зачем, по умыслу богатых тунеядцев,

Он обездоленных своей пятою давит,

А там, где он прошел, лежат пески пустыни

И раны глубоки, где почвы он коснулся?

Не может возродить он для цветущей жизни

Деревьев и земли, растоптанных в пути им,

Не может Ка́лгурли обнять рукой зеленой.

Хочу призвать сюда я двух других гигантов,

Узнать, не могут ли разрушенное ими

Восстановить они во всем былом величье?

Пастух, чуть не задев меня,

Сдержал под деревом коня:

«Овец я первым гнал здесь вброд.

Да, лет с полсотни пронеслось!..

На Запад без конца тогда

Шли златорунные стада

От Кенденапа к Кимберли,

И золотой гигант все рос.

Когда я ехал с Грегори,

За мною море — посмотри! —

И горы впереди,

Стада голодные за мной,

Передо мной хребет крутой

На трудном встал пути.

Что шаг, то все чахлей трава,

Обрита солнцем голова

Далеких горных круч.

В долинах жизни тоже нет,

Ручьев и луж исчез и след —

Их выпил жадный луч.

Но не забыть нам детских глаз,

Слезами полных в страшный час

Морозных вьюг зимы:

Ведь шерсти ждет веретено,

И золотое то руно

Должны дать людям мы!

Так мы на горы лезли там,

Мостом служило небо нам.

Хребет, еще хребет…

Меж солнцем сжаты и скалой,

Мы выносили смертный зной,

И отстающих нет.

Но вот живой воды поток

Целует нам подошвы ног.

Трава зовет: „Вперед!

Не отступай — смерть за спиной!“

И револьверного игрой

Закончен был поход.

И, дымку утра разорвав,

Заколыхались мили трав

Между прохладных рек,

А с гор, как полая вода,

За нами хлынули стада,

И золотой гигант тогда

Открыл нам новый век.

И нежились холмы, ласкаемые солнцем,

И овцы сытые и лошади тонули

В зеленой и густой траве, с волнами схожей,

И в портах кипы золота росли горами.

О, был ли на земле когда гигант столь щедрый,

Как тот, что двигался вперед за мной и Грегори?

О, был ли на земле когда гигант столь сильный,

Пути которого тянулись бы как жилы,

Весь спящий Запад вплоть до моря оплетал,

Который добывал бы из земли так много

И золотым руном одел бы плечи мира?»

— Но отчего ж в лохмотьях ты, —

Спросил его тут я, —

И горечь бед и нищеты

Глаза твои таят?

«Уж слишком много ртов траву в степях съедало

И слишком много там копыт овечьих

Топтало бурую и высохшую почву:

И вот до моря самого легла пустыня.

Взор ослепляли призрачные горы денег

Богатым скваттерам ^[39]— не видели они

Ни тощих мериносов, ни людей голодных

И радовались засухе они зловещей,

Как во́роны в степи, летящие на падаль.

И если бы от Вундхема я к Ливину проехал,

То и сейчас, будь это хоть весной цветущей,

Я в мертвых руслах рек увидел бы не влагу,

А тысячи овец, лежащих друг на друге,

Как будто бы из них построена запруда,

Чтоб воду удержать и навсегда покончить

С обманами степных губительных миражей.

Вода, что прочь ушла и что должна вернуться,

Не может одолеть пустынных ветров смерти,

Коль мы плотину нашу бросим, не достроив,

В живую зелень не оденем наше завтра».

Но только я хотел на речь его ответить,

Как он уже исчез, с вечерней слившись тенью.

То слезы или пыль в моих глазах?

Пыль золотым руном горит в лучах заката,

И вечер задрожал покинутым ягненком.

Иссохнув ли, умрут мои мечты,

И Запада артерии в песках иссякнут?

Нет! Замыслы мои упрямы, будто семя,

Что зной и засуху пустыни одолело,

Как воля пастухов и рудокопов смелых,

Что тысячи костров бивачных год из года

Вдоль следа своего упорно зажигают.

Но золото руна — гигант могучий этот,

Вперед гонимый властью жадных овцеводов,

Слепой корыстью их, ничем не утолимой,

Грозит надеждам всем о будущем счастливом

И мириадом ног их втаптывает в землю.

Не третий ли гигант в сад превратит пустыню

И в стенах зелени укроет дом родной мой?

И в листьях, падающих с веток, я читаю

Его судьбу;

В шуршании песка, текущего лениво,

Я голос слышу,—

То голос моего отца из дальней дали

Доносится ко мне чрез скалы и потоки:

«Зерно! Где мой топор звенел в извечной чаще,

Услышал я впервые слабый лепет твой.

Меня он взволновал, как изгороди запах,

Который в сентябре мы утром пьем с росой.

Был золотой гигант еще незрелым, юным,

Но вот уж от ручья до горизонта встал.

Смеющийся земли зазолотились кудри,

И гребнем золотым их ветер расчесал.

И были мы горды, что созревает жатва,

Что щедрый хлеб растим, чтоб сыт был человек,

И радовался я, с крыльца на поле глядя,

Что веком золотым пшеницы станет век.

Дожди весны, жар лета утучнили жатву,

Шагал-вперед гигант мильонами стеблей,

Волнуясь на ветру, сходясь и разбегаясь,

Потоком золота залив простор полей.

Он по дорогам лился, лился в наши жилы,

В сердца входил он к нам, как теплая мечта

В дома он превращал сраженные деревья,

Вел в диких зарослях стальные поезда.

Тьму ночи озарив сияньем солнц бессонных,

Он тысячами строил города,

И тыщам фермеров в дороге их обратной

Из каждого окна светил он, как звезда.

Потом злой волей хлебных королей Чикаго

Был взорван рынок вдруг, разрушив все кругом.

Вошла зараза в чрево городов приморских,

Пустые корабли на рейде спят пустом.

В глазах больных детей голодный блеск чуть, тлеет

Ночами без огня, лишенным хлеба днем.

Их убивает голод, а паук гигантский

Наживы сеть соткал у входа в склад зерна,

И фермеров самих и фермерские земли

Опутала, как мух, и душит их она.

И едко — медленно, как соль сухого русла,

Ползет паучий яд, жизнь отравляя мне.

Жжет засуха меня, и сам гигант иссохший

Пьет мертвый зной пустынь и корчится в огне.

Теперь не течь ручьям былых надежд моих:

Забила прочно соль сухие русла их.

Когда меня к земле тяжелый сон придавит,

Я буду и тогда пшеницы слышать ропот.

Когда умру, меня на склоне схороните,

Чтоб золотой гигант корнями мог окутать

Меня в родной земле. Последний дар, быть может,

Его других даров великих всех дороже!»

Его зарыли там, где видел бы он ферму,

И где земля тучна и сгорбленное тело

Могла бы выпрямить своей земною тягой.

И радовал его веселый шум пшеницы…

Но вот теперь песок эрозии горячий,

Свистя, летит над ним, мне болью сушит горло,

А там, где отчий дом глядит в пустое поле,

Шатаясь, дверь стучит под ветром и дождями.

Австралия моя! О, мой народ забытый!

Могу ль я мирно спать, коль сердце кровью плачет?

Ведь мертвые со мною говорят сквозь землю,

Мечты не жившие мне отдают в наследство

И требуют их претворить в живое дело.

Нет, спать я не могу, пока вы не проснулись!

Да, мы, живущие так одиноко в мире,

С давно застывшими, морозными глазами,

Мы жаждем слов таких, чтоб в их огне оттаять,

И песен боевых, чтоб кровь воспламенили.

Нет, спать я не могу, пока нас гложет голод.

Кто золотых гигантов смел лишить их силы?

И крыльям засухи кружиться ль над полями?

Детей моей страны, судьбою обойденных,

И холоду и голоду доколе нянчить?

Я слышу: голоса рабочих рвут молчанье,

Тяжки, как молоты, и гулки, как моторы,

Как будто бы великая плотина наша

Вернулась к жизни вновь, и пульс ее забился:

«Три золотых гиганта медленно влачатся,

Ослеплены, обожжены, как уголь черный,

Горнами засухи, раздутыми в пустыне.

Они молчат покорно под свистящей плетью,

Согнулись до земли, в цепях, их оковавших,

Своими тяжкими свинцовыми руками

Кроша плотину нашу в самый мелкий щебень.

Они, что с песней шли, когда был Запад волен,

Теперь орудие жестоких монополий.

Им одолеть бы засуху и голод.

Но нет! Они сейчас рабы наживы,

Рабочий скот в ярме у Би-Эйч-Пи ^[40].

Оковы, что на них, и нам сдавили плечи,

И в безнадежный путь все тот же бич нас гонит.

Враги нам говорят: „Плотину строить бросьте

И к очагам спокойно возвратитесь!“

Но глубже проросли, чем корни эвкалиптов,

В родную землю корни воли нашей.

Как листья или пыль, ничто нас не развеет.

Вставайте на борьбу! Заставьте их платить нам

Тем золотом, что бога их — войну питало.

Творцы Австралии, мы создадим плотину!

Кто золотых гигантов выручит из плена?

В чем грозная их мощь, как не в руках рабочих?

Где дружно мы стоим, какой нас шторм осилит?

Здесь наше поле битвы!»

1953

Виктор Вильямс — молодой прогрессивный австралийский поэт, активный борец за мир. Недавно в Австралии вышел сборник его боевых стихов, пользующихся большой любовью среди демократических читательских кругов. Год назад Виктор Вильямс посетил Советский Союз и побывал в Узбекистане и на Волго-Доне. После поездки на Волго-Дон, где Вильямс увидел гигантские работы советских людей по одолению засухи, им и написана поэма «Три золотых гиганта». Она ярко изображает тяжелый труд австралийских рудокопов, пастухов и трудящихся фермеров, плоды которого у них безжалостно отнимают капиталистические монополии Австралии во главе с монополистами США, — превращая цветущую в прошлом землю в мертвую пустыню и обрекая на голодную смерть тех, кто на ней работает.

Из Эдгара По

(с английского)

Аннабель Ли

С тех пор пролетели года и года:

У моря, где край земли,

Вы, может быть, девушку знали тогда?

По имени Аннабель Ли.

Друг другу сердца отдав навсегда,

Мы расстаться на миг не могли.

Мы были, как дети, она и я,

У моря, где край земли,

В то давнее, давнее время, когда

Жила здесь Аннабель Ли,

И ангелы неба смотреть на нас

Без зависти не могли.

И вот почему из тучи тогда

У моря, где край земли,

Ветер холодный смертью дохнул

На прекрасную Аннабель Ли.

И богатый сородич пришел за ней

И ее схоронил вдали,

В пышной гробнице ее схоронил

У моря, где край земли.

Да! Ангелы неба смотреть на нас

Без зависти не могли —

И вот (все это знали тогда

У моря, где край земли)

Ветер дунул из туч ночных.

Сгубил и убил Аннабель Ли.

Но самые мудрые никогда

Любить так, как мы, не могли.

Сильнее любить не могли,

И ангелы неба не смели тогда,

И демоны недр земли

Разделить, разлучить душу мою

И душу Аннабель Ли.

И сиянье луны навевает мне сны

О прекрасной Аннабель Ли,

Если всходит звезда, в ней мерцает всегда

Взор прекрасной Аннабель Ли.

Бьет ночной прибой — и я рядом с тобой,

С моею душой и женой дорогой, —

Там, в гробнице, где край земли,

Там, у моря, где край земли!

Эльдорадо

Рыцарь, смеясь,

В веселый час

Коня гнал без пощады.

И юн и смел,

В пути он пел: —

Найду я Эльдорадо!

Но стал он сед,

Объехав свет, —

Все нет ему пощады:

И мрак в груди,

И не найти

Страны той — Эльдорадо.

Уже без сил,

Он Тень спросил,

Не знавшую пощады:

— Где, Тень, скажи

(Не надо лжи!)

Дорога в Эльдорадо?

— Долиной Скорби Лунных Гор,

Где нет мечтам пощады,

И ночь и день, —

Сказала Тень, —

Скачи ты к Эльдорадо!

Эдгар По — американский поэт-классик. В этих двух стихотворениях наиболее ярко отразилась атеистическая и антикапиталистическая направленность лучших его стихов и призыв всегда стремиться вперед, несмотря ни на какие трагические разочарования в царстве бессердечного чистогана.

Из Льюиса Керролла

(с английского)

Баллада об отце Вильяме

«Папа Вильям, — спросил молодой человек, —

Уж давно ты и стар, и сед,

Ты, однако, весь день ходишь на голове,—

То прилично ль на склоне лет?»

Папа Вильям сказал: «Сын возлюбленный мой!

В ранней юности был я глуп.

Я боялся, что мозг от забавы такой

Превратится в овсяный суп.

Стал я стар, стал я сед, но узнал я зато,

Что мой череп — совсем не воск!

В нем и мозга-то нет, и никто и ничто

Повредить мне не может мозг!»

«Папа Вильям, — вопрос снова сын задает, —

Хоть ужасно ты толст теперь,

Через голову прыгнув спиною вперед,

Ты легко открываешь дверь.

В чем секрет этих штук, недоступных уму?»

И мудрец отвечал, смеясь

И тряся бородой: «Ловок я потому,

Что полезна мне эта мазь!

С детства ею спасал от простуды я грудь

И для гибкости рук и ног

Я втирал эту мазь. Ей цена — не забудь! —

Целый пенни один горшок».

«Папа Вильям! Ложишься в постель ты кряхтя,

Ты беззубее карася,

Как с костями и клювом убрал ты в гостях

Основательного гуся?

Что за фокус такой — от меня не таи?»

И, подумав, отец сказал:

«Эти годы прошли: я с женою судьи

Все решения обсуждал.

Челюсть так закалил и в те дни, что крепка

И на редкость она сильна.

И не только гуся, но свинью и быка

Перемелет в муку она!»

«Папа Вильям! Ты стар, но рука не дрожит,

Ночью видишь без фонаря.

Как на кончике носа ты держишь, скажи,

Электрического угря?»

На четвертый вопрос не ответил отец.

«Сын! недаром ты хил и щупл —

Вредно много болтать! Замолчи, наконец,

Или с лестницы вниз спущу!»

Кадриль омаров

Говорит Мерлан Улитке: «Не пройти ли нам вперед,

А не то морская свинка хвост совсем мне оторвет!

Посмотри, как резво скачут, где прибоя полоса,

Черепахи и омары — хочешь с ними поплясать?

Хочешь, можешь, хочешь можешь, хочешь поплясать,

Можешь, хочешь, мажешь, хочешь, можешь поплясать?

Очень весело кружиться с ними в танце день и ночь!

Нас они хватают ловко и бросают в море прочь!»

Но Улитка отказалась: «Даль какая!» и, кося

Глазом на море, сказала, что в воде плясать нельзя.

Что не может, что не хочет, что не может поплясать,

Что не хочет, что не может, что не хочет поплясать!

Ей друг чешуйчатый твердит: «Станцуем же хоть раз!

Над нами буря пролетит, и берег встретит нас!

Пусть Англия исчезла, но Франция видна…

Так не бледней: „Скорей, скорей!“ — зовет плясать волна.

Хочешь, можешь, хочешь, можешь, хочешь поплясать,

Можешь, хочешь, можешь, хочешь, можешь поплясать!»

Черепаховый суп

Прекрасный суп в столовой ждет.

Из миски жирный пар идет.

Не любит супа тот, кто глуп!

Прекрасный суп, вечерний Суп!

Прекрасный суп, вечерний Суп!

Прекра-еный Су-уп!

Прекрасный Су-уп!

Су-уп ве-е-черний,

Прекрасный, прекрасный Суп!

Прекрасный суп, все знают тут,

Что это — лучшее из блюд,

Что дичь и даже колбасу

Прекрасный заменяет суп.

Прекра-еный Су-уп!

Прекра-еный Су-уп!

Су-уп ве-е-черний,

Прекрасный, ПРЕКРА-А-ОНЫЙ

СУП!

Льюис Кэрролл — английский писатель-классик, автор известной фантастической детской повести «Алиса в стране чудес», написанной в прозе и стихах. В нее входят и эти три шуточных стихотворения.

БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА

Александр Павлович Оленич-Гнененко родился в 1893 году в селе Кегичевке, Полтавской губернии, Константиноградского уезда в семье литератора. В 1912 году окончил гимназию в Омске. Работал конторщиком службы пути Омской железной дорога и в других организациях, одновременно экстерном сдал экзамен за курс юридического факультета Харьковского университета.

Активный участник Октябрьской социалистической революции в Сибири, красногвардеец, член КПСС с 1918 года. По окончании гражданской войны, был на ответственной советской, партийной и газетной работе в Сибири, Москве и Ростове-на-Дону. Участвовал в Отечественной войне против германского фашизма в качестве старшего политрука и писателя армейской газеты «К победе!» Действующей армии.

Как поэт Александр Оленич-Гнененко начал печататься с 1913 года в петербургских и сибирских журналах. Его перу принадлежит ряд книг в прозе и стихах и переводов с языков братских народов и с английского: книга художественно-познавательной прозы «В горах Кавказа», сборник «Стихи», сборники стихов для детей — «Лесная тропа», «Власть над землей», «Весна в горах», «Стихи о природе» и другие, перевод с азербайджанского книги стихов для детей поэта Мехти Сеидзаде «Песня о Родине», переводы с английского известной детской фантастической повести Льюиса Керролла — «Алиса в стране чудес», романа американского прогрессивного писателя Говарда Фаста — «Последняя граница».

Правительство наградило писателя орденом Трудового Красного Знамени в связи с шестидесятилетием со дня рождения и за заслуги в облаете художественной литературы и двумя медалями.