(Роман в шести частях)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

"Сердце губернии" замерло

В утро достопамятного дня, с которого начинается наш рассказ, правитель дел канцелярии земельского губернатора Николай Иванович Вилькин «сидел в так называемой правительской комнатке» и весело покуривал крученую папироску, распечатывая только что полученную петербургскую почту. Он, заметно, был в отличном расположении духа. Торопливо пробежав глазами газету, Николай Иванович медленно принялся за казенные пакеты; он стал распечатывать их в том порядке, как они лежали кучкой на столе. Первая бумага вызвала на его лице только кислую гримасу.

«Что за бестолковщина! По крайней море раза три мы им писали об этом, объясняли… и опять то же самое! Народец!»

Вилькин взял другую бумагу.

«Это уж из рук вон!.. В пятый раз одну и ту же справку наводят… Тьфу!»

Он плюнул и с таким сердцем швырнул от себя несчастную посланницу Управы благочиния, что она, смиренно повертевшись на воздухе, едва не попала за шкаф с законами. Расположение духа правителя, очевидно, нарушится, и, верно, окончательно нарушилось бы, если б не третья бумага, по прочтении которой он даже улыбнулся, самолюбиво как-то.

«Молодцы же мы! отписались-таки…»

Вилькин потер себе руки и самодовольно потянулся на кресле. Четвертый пакет, так же как и третий, был за печатью министерства внутренних дел. Николай Иванович распечатывал его не торопясь.

«Должно быть, какое-нибудь грозное предупреждение», — подумал он, посмеиваясь.

Но бумага сама собой выпала у пего из рук, как только он ее прочитал. Сперва Вилькин слегка побледнел, потом покраснел, сильно, потом еще раз побледнел, но уже как полотно, и просидел в таком виде, не двигаясь ни одним мускулом, но крайней мере, с четверть часа; он будто замер на все это время в своем правительском кресле. Очнувшись, Николай Иванович судорожно позвонил… Вошел сторож канцелярии.

— Позови ко мне скорее кого-нибудь из столоначальников… Матьвиевского позови!

— Слушаю, ваше высокоблагородие.

Сторож поспешно ушел, несколько испуганный встревоженным видом своего начальника. Через минуту явился Матьвиевский, молодой человек с умным и озабоченным лицом, в щегольском вицмундире, застегнутом на все пуговицы.

Вилькин приветливо кивнул ему головой.

— Вот что-с, батюшка: сию же минуту запечатайте здесь, при мне, в особый конверт, вот эту бумагу, возьмите на мой счет извозчика и отвезите ее к управляющему губернией… лично ему отдайте. Если не застанете дома, узнайте, где он, и туда свезите к нему… да, пожалуйста, поскорее. Я бы сам поехал, да… у меня голова болит…

Матьвиевский засуетился, сбегал к себе в стол за конвертом, принес свечу и сургуч, мигом, хотя и (не разб.), запечатал бумагу, ту самую министерскую бумагу, которая так убийственно подействовала за четверть часа до этого на его начальника, и хотел было уже идти.

Правитель пристально, хотя и тупо как-то следивший за работой столоначальника, остановил его на минуту:

— Погодите… Вот что еще-с: объявите в канцелярии от моего имени, что хотя управляющий губернией и освободил вас, по моей просьбе, от вечерних занятий, но сегодня вечером, с шести часов, я желаю видеть здесь всех налицо, каждого у своих занятий… понимаете?

— Понимаю-с, — столоначальник поклонился.

— Поторопитесь же, пожалуйста, да не забудьте…

— Не забуду-с, — Матьвиевский еще раз поклонился и торопливо выщел.

Оставшись один, Николай Иванович медленно уложил в свой портфель распечатанные бумаги и остальные, не вскрытые еще пакеты, запер его, положил в карман ключ, тяжело облокотился на стол, закрыл лицо руками и снова впал на некоторое время в какое-то бессознательное состояние.

— Что это вы, сердце нашей губернии, — никак все еще после вчерашнего бала отдыхаете?

Вилькин вздрогнул. Перед ним стоял и любезно протягивал ему руку, поглаживая другой пушистые усы, земельский почтмейстер, армии подполковник Вахрушев. Он был в полной парадной форме. Правитель канцелярии с безотчетным недоумением поглядел сперва на его сильно напомаженный парик, потом на его немного солдатское лицо, на огромные рыжие бакенбарды, несколько испуганно даже смотрел глазами на подполковничью саблю — и машинально протянул ему руку.

— Охота вам так себя изнурять: в три часа вчера от меня уехали, в четыре, верно, заснули — уж, знаете, в канцелярии, уж за работой! — сказал подполковник, резко гремя своей саблей и бесцеремонно усаживаясь на парадное кресло.

Николай Иванович только взглянул на него еще раз и ничего не ответил.

— Что это вы: больны в самом деле? А я, знаете, сейчас только от генерала Столбова, с визитом у него был, да не застал: уехал к себе в деревню. Генеральша пригласила меня сегодня обедать к ней в сад; говорит, что она непременно хочет в саду сегодня обедать. Не могу понять, что за фантазия обедать в саду осенью! Поручила мне и вас тоже пригласить, то есть просто, знаете, взяла с меня честное слово, что я вас привезу. Скажите, говорит, сердцу нашей губернии, что у меня на днях превосходный херес из Петербурга получен…

Слова: «из Петербурга получен» точно укололи Вилькина. Он вскочил, схватил портфель и фуражку, отвернулся от крайне озадаченного этим почтмейстера, даже руку позабыл ему подать, сказал только чуть глухо как-то:- Извините… у меня стр-а-шно голова болит — и ушел.

Через канцелярию он прошел торопясь, слегка наклонив голову и не поднимая ни на кого глаза, весь позеленевший.

II

Отчего замерло «сердце губернии» и отчего именно оно — «сердце губернии»

Земельский губернатор, действительный статский советник Колоколов, вступивший в эту должность года четыре тому назад, был вызван, за месяц перед этим, особым официальным письмом министра в Петербург будто бы для личного разъяснения некоторых недоумений по крестьянскому вопросу. Слабодушный, слабонервный холостяк-старик, но добряк в высшей степени, он наскоро сдал губернию вице-губернатору и спокойно сел в свою дорожную карету вместе с Вилькиным, провожавшим его до заставы, всю дорогу уверяя того, что после этой поездки в столицу, которая, вероятно, продолжится месяца полтора, не больше, они оба получат в награду… по крайней мере по годовому окладу жалованья. Только что проехали заставу, губернатор приказал остановиться; выпили в карете бутылку шампанского, обнялись, расцеловались, — и в эту трогательную минуту ни один человек в мире, кроме разве только самого правителя канцелярии, не заставил бы его превосходительство отказаться от приятной мысли, что его губерния — чуть ли не самая образцовая но своему управлению. А Вилькин-то уже отнюдь не желал разочаровывать его превосходительство, хотя, возвращаясь домой на своей пролетке, отлично хорошо знал, что губерния их не только не образцовая, но едва ли не самая запущенная.

Тем не менее Николай Иванович вовсе но прочь был помечтать на своих рессорных пролетках хотя бы и о годовом окладе жалованья, даже какой-то красивенький крестик зарябил у него перед глазами, когда он подъехал к каменному губернаторскому дому, где во дворе, в деревянном флигеле была и его собственная квартира, потому что, если он отлично хорошо знает, что губерния их запущена, то он также отлично хорошо знал и то, что и концы управления ею так глубоко запущены в воду, что их никакая там сенаторская ревизия без него не отыщет, только бы губернатора не переменили. Но ведь опять не переменит же ни с того ни с сего губернатора петербургское правительство, тем более, что еще недавно была получена от министра официальная благодарность за успешное взимание податей и пополнение трех-годной недоимки.

Встречаются иногда на свете люди, наделенные от природы такой строгой логикой и такой способностью анализа, что они по возможности насквозь все видят и даже предвидят в жизни. Не могут только предвидеть они тех событий, которые, по-видимому, не поддаются никакой логике, никакому анализу; не могут они предвидеть бревна, которое как будто ни с того ни с сего упадет им на голову с крыши в ту самую минуту, как они будут проходить мимо и которое не упало же ведь тогда, когда другие точно такие же проходили мимо, да еще не одну сотню, не одну тысячу раз может быть. Вилькин принадлежал именно к числу таких людей и так же, как они, не мог предвидеть бревна, нежданно-негаданно свалившегося на него с последней петербургской почтой. Правда, бревно было очень легонькое: совершенно обыкновенный исписанный лист бумаги с министерским заголовком и за подписью министра; но зато ведь этот смиренный лист бумаги, с такой убийственной для Вилькина краткостью и сжатостью, извещал управляющего губернией, что на место действительного статского советника Колоколова назначается гражданским губернатором в Земельск действительный же статский советник Павел Николаевич Арсеньев. В министерском послании это было сказано так просто, так ясно, обязательно, что над смыслом сказанного не задумался бы и пятилетний ребенок. Но для правителя дел канцелярии губернатора во всем этом стояла такая тьма, что даже у него самого потемнело в глазах от одного взгляда на него.

Вилькин был человек не совсем обыкновенный. Он кончил курс в Петербургском университете кандидатом юридического факультета. Через два года после выпуска, без всякой протекции, он был уже столоначальником в одном из департаментов министерства внутренних дел. Но Николай Иванович не был доволен ни собой, ни этой службой: его неутомимая, страстно-практическая натура требовала иной, более широкой, более самостоятельной деятельности. Он хотел добиться этого во что бы то ни стало, честным или нечестным путем — ему было все равно. Вилькин с неизменным практическим чутьем угадал и тут, что по своей неподатливой натуре он больше способен быть начальником, чем подчиненным. Когда старинный друг его отца Колоколов был назначен губернатором в Земельск, он всеми своими способностями ухватился за это обстоятельство, как за такое именно, которое скорое всего могло его подвинуть к цели. Колоколов взял его с собой на службу в качестве чиновника особых поручений. Начальник отделения, в котором он служил, надо сказать правду, не без сожаления расстался с таким дельным чиновником, как Вилькин, даже сам директор советовал ему остаться при министерстве. Но как это ни было лестно — Николай Иванович уехал. Чиновник особых поручений с необыкновенным в его лице искусством воспользовался близостью своих служебных отношений к новому начальнику. На первых порах он так ловко прикинулся безукоризненно честным, что его не больше как через год по приезде в Земельск губернатор определил на место смененного за слишком грубые взятки правителя своей канцелярии. На новом месте, которое почти законно давало Вилькину некоторые права — иметь свою долю влияния уже на целую губернию, он с изумительной ловкостью, дошедшей в последнее время почти до гениальности, опутывает губернатора мастерски скрытыми, но тем не менее крепкими тенетами своего изворотливо-практического ума. Николай Иванович с неподражаемой ловкостью дал почувствовать губернатору, что только один он, Вилькин, может вполне понимать честные намерения его превосходительства и что все остальные чиновники только устами чтут его, сердце же далеко отринуто от него. И старик-добряк, наконец, совершенно беспрекословно вверился своему правителю; он даже только одному ему и верил, только его советов и слушал. А между тем Вилькин, этот красивый и изящный Вилькин, этот неподкупной честности человек, обделывал иногда, прикрываясь своей честностью, такое дельце в губернии, для которого, как говорится, и в Сибири места мало. Таким образом все, что делалось в губернии — делалось одним Вилькиным; губернатор управлял ею только номинально. Недаром прозвище, данное Вилькину местным остряком, губернским прокурором Падериным, так отлично и с одного разу привилось в обществе земельской аристократии: недаром о нем все отзывались так, что он — «сердце губернии». Даже недоступно-гордая мадам Матюнина, жена председателя казенной палаты, не хвалившая никогда никого, кроме себя, и только раз во всю жизнь похвалившая мужа за то, что он, застав ее в одном очень уж интимном положении вдвоем с близким ей человеком, ни о чем не догадался, — даже и эта дама, даже она в письмах к своей старшей, незамужней сестре, проучившейся в Петербурге в каком-то значительном женском учебном заведении, выражалась о Николае Ивановиче не иначе, как следующими словами: «Я, мадам Матюнина, — первая дама в губернии; а м-р Вилькин… — о! это человек чести, ума, вкуса, талантов… всего (не разб.), чего только ты хочешь. Одним словом, это — душа общества или, как здесь выражаются о нем по-чиновничьи — «сердце губернии». Действительно, в Вилькине оказывалась и первая из этих двух способностей: он был весьма находчив в обществе, острил иногда очень зло, но всегда с тактом, порядочно играл на фортепьянах и недурно пел. У него вообще была какая-то врожденная, почти инстинктивная способность нравиться одинаково мужчинам и женщинам. Короче, у него было дьявольское уменье поспевать всегда везде вовремя, в душу человеческую лазить, так сказать…

И как же было не замереть этому «сердцу губернии» в то достопамятное утро, которое двумя-тремя официальными строками почти разрушало все его планы или, по крайней мере, задавало ему такую мудреную задачу в близком будущем, что она пока не была даже в нем, в таком практическом жизненном математике, всю его веру в свои силы, всю надежду на свою громадную изворотливость? Человек почти до половины вывел задуманное им здание, потратил на прочное укрепление его огромный запас ловко замаскированной лжи, почти весь свой драматический талант, — и вот на пути к возведению нового яруса непредвиденно является какой-то несдвигаемый камень: какой-то пока еще безличный Павел Николаевич Арсеньев, даже звук просто, три неуничтожаемые слова — и здание надо оставить, надо начинать новое, искусно спрятавши прежнее! Хорошо еще, если этот камень окажется так мягок, что его, если не сдвинуть, так разбить можно; хорошо еще, если в личности этого пока еще безличного Павла Николаевича окажется такая щелочка, через которую ему можно будет влезть в душу этой личности — о, если бы нашлась такая щелочка! — он непременно влезет в нее, хорошо еще, если этот звук, эти три неуничтожаемые слова не оглушат его сразу… А если?..

Нечто вроде этого передумал Вилькин, сидя один у себя в кабинете по возвращении из канцелярии в день получения роковой министерской бумаги. Он заперся там до самого вечера, не обедал, чая не пил, не принял постучавшегося было к нему прокурора Падерина, его короткого приятеля, не заговорил с ним, сказал только сквозь закрытую дверь кабинета но обыкновению отрывисто: — Уйди, пожалуйста, не беспокой меня: у меня страшно голова болит! Он не принял даже и Матьвиевского, являвшегося к правителю с докладом, что поручение его исполнено в точности. Лакей, докладывавший ему дважды о приходе этого последнего, добился от своего барина только одного, тоже отрывистого слова:

— Благодарю! — сказал Вилькин — и только.

А ведь этому человеку всего только двадцать девятый год шел, и он только седьмой год на службе был!

Ровно в восемь часов вечера дверь его кабинета наконец отворилась. Вилькин был бледен, но, по-видимому, совершенно спокоен… Он пошел прямо в канцелярию.

III

Совершенно что-то непонятное для нас

Матьвиевский действительно исполнил в точности поручение своего начальника: канцелярия была в полном составе, когда вошел в нее Вилькин. Каждый был на своем месте, каждый занимался. Правитель, всегда ласковый, всегда тактично-вежливый со своими подчиненными, был на этот раз приветливее обыкновенного. Он всем столоначальникам подал руку, у каждого стола останавливался на минуту, говорил какую-нибудь любезность, даже пристыл на стуле возле Mатьвиевского, как будто поджидал, пока в правительскую комнату подадут свечи. Заметив, что казначей канцелярии, премилый седенький старичок, занимается при одной свече, он любезно сострил над ним, говоря, что если ему, казначею, так жаль другой свечки, то он, правитель, в видах сбережения такого драгоценного для всей канцелярии зрения строго-настрого прикажет сторожу, чтоб тот вперед всегда ставил ему по крайней мере четыре свечки. Канцелярия, и без того любившая своего ближайшего начальника за его (не разб.) вежливость и приветливость, хотя он строго иногда относился к неисполнительности, на этот раз была совершенно им очарована. Несколько лиц, недовольных было сначала тем, что их опять притянули к вечерним занятиям, теперь совершенно повеселели. Никто не обратил особенного внимания на бледность Вилькина, которые подумали только, что ведь у правителя еще и утром голова болела. Николай Иваныч бодро прошел в свою комнату, порылся там несколько минут в уголовных законах, отыскал какую-то статью, которая заставила его чуть не до крови прикусить губы — и снова вышел в канцелярию. Там кипела самая жаркая работа: перья скрипели на столах с каким-то особенным усердием. Вилькин остановился у стола Матьвиевского.

— Позвольте, господа, помешать вам на минуту, — сказал он, обращаясь ко всей канцелярии:- мне надо кое-что сообщить вам…

В одну минуту живая машина остановилась и перья затихли. Лица были любезно вытянуты.

— Все ли здесь? — спросил правитель у Матьвиевского, как бы собираясь с силами.

— Кажется, все… — отвечал тот, почтительно привставая.

— Сидите, сидите… Прежде всего, господа, — начал Вилькин и побледнел пуще прежнего:- поздравляю вас… с новым губернатором!

На всех лицах выразилось крайнее изумление, смешанное с каким-то неопределенным испугом.

— К нам — назначен — из Петербурга — Павел — Николаевич — Арсеньев… — продолжал отрывисто правитель, резко отделяя каждое слово.

Чиновники слушали его с напряженным вниманием.

— Не могу сказать вам, что это за личность: никогда не имел чести слышать о его превосходительстве…

В слегка дрожавшем голосе Вилькина звучала чуть заметная ирония. Заметив, что некоторые из подчиненных смотрят на него все еще несколько испуганно, он поспешил прибавить:

— Во всяком случае, надеюсь, нам с вами нечего бояться этой перемены: сколько я знаю, кажется, у нас все совершенно исправно…

Чиновники заметно ободрились.

— Николай Иваныч! — осмелился отозваться один из столоначальников, почтительно вставая с места:- когда приедет новый губернатор?

Вилькин пожал плечами.

— Право, не могу вам сказать, вероятно, скоро.

На одну минуту в канцелярии водворилось недоумевающее молчание.

— Теперь, господа, я буду вас покорнейше просить, — сказал правитель, возвысив голос, — заняться делами как можно усерднее. Хотя я и уверен вполне, что у нас все в порядке, за что с особенным удовольствием считаю долгом благодарить вас теперь же, — все-таки заняться нам непременно надо. Многие из вас служили здесь при двух губернаторах — и сами видели, как они налегают на первых порах прежде всего на свою канцелярию. Придется заниматься и по вечерам, по крайней мере хоть до девяти часов. Я сам охотнее буду работать вместе с вами. Правда, скучновато оно немного, да ведь что же делать-то, если уж так приходится. Ведь вот вы видите, я и сам с большим бы удовольствием провел сегодняшний вечер где-нибудь в обществе, нежели здесь, а между тем вряд ли мне не придется просидеть тут до самого свету. Главное, надо постараться, господа, как-нибудь, чтобы по приезде губернатора не осталось у нас на руках ни одной не исполненной бумаги. Чем скорее это сделаем, тем лучше, разумеется, и для вас и для меня. Наша общая польза этого требует. Отдохнуть мы еще потом успеем, да, может, к тому времени успеем получить и кое-какие награды. Стало быть, и отдыхать-то будем, как говорится, на лаврах…

Вилькин рассмеялся ласково.

— Затем, вполне надеюсь, что ни в ком из вас не встречу недостатка в усердии… — заключил он, сделав головой один общий поклон, особенно милый какой-то, дружеский.

После этого Николай Иванович оставался еще несколько минут в канцелярии, шутил, любезничал со всеми и затем уже отправился в свою правительскую комнату, сказав мимоходом Матьвиевскому, впрочем, не оборачиваясь к нему:

— Пожалуйте-ка, Матвей Семсныч, за мной…

Матьвиевский пошел за ним следом. Вилькин сел в кресло, порылся у себя в портфеле, достал оттуда одну из полученных утром бумаг — подал ее столоначальнику и сказал с ласковой улыбочкой:

— Пожалуйста, просмотрите всю эту чепуху и ответьте им так, чтобы они в другой раз не обращались к нам за подобными справками…

Матьвиевский поклонился.

— Сегодня прикажете это написать?

— Н-нет, зачем… Завтра успеете.

Вилькин небрежно зевнул и посмотрел на часы.

— Сколько у вас? — спросил он рассеянно столоначальника.

Матьвиевский торопливо вынул свои часы.

— Десять минут десятого, — сказал он.

— Вот как! Значит, мои убежали вперед: у меня уж почти три четверти десятого. Потрудитесь, пожалуйста, милый (не разб.) Матьвиевский, сказать вашим товарищам, чтоб они без церемонии уходили домой, не задерживались бы мной: я здесь еще долго проработаю сегодня, если только не до утра даже… Да и вам самим уж пора отдохнуть, я вижу.

— Я останусь, если вам будет угодно?

— Н-нет, зачем же… Сделайте одолжение, уходите: я вас не задерживаю больше…

Столоначальник поклонился и хотел идти. Вилькин вдруг будто вспомнил что-то.

— Да! вот что еще, батюшка, — сказал он поспешно: — не в службу, а в дружбу — скажите там в канцелярии, чтоб столоначальники не уносили сегодня с собой ключей от шкафов с делами, и ваш ключ оставьте. Мне, может быть, понадобится какая-нибудь справка от дела, так уж я тут сам и распоряжусь, не беспокоя никого…

Вилькин слегка покраснел.

— Вы их сами запрете, как будете уходить, Николай Иванович? — заметил почтительно столоначальник:- сторожу нашему никак нельзя доверять…

— Что вы! Как можно! Я думаю вот что сделать: я, уходя, запру шкафы, спрячу ключи от них в мой стол, замкну его, а ключ от стола унесу с собой… Вы завтра приходите пораньше на службу и зайдите ко мне за ключом… Если я буду спать еще — разбудите меня без церемонии… понимаете? не забудете?

— Понимаю-с, не забуду.

— Мне кажется, так всего лучше будет сделать, как вы думаете?

— Я думаю, что это будет совершенно надежно-с.

— Не может же быть, наконец, чтоб сторож, какой бы он ни был, осмелился слазить в мой стол, когда он замкнут, не правда ли?

Вилькин нервически рассмеялся.

— Помилуйте-с!.. — Матьвиевский улыбнулся.

— Ну-с, так вот так, стало быть… Очень вам благодарен, спокойной вам ночи!

Николай Иваныч радушно протянул ему обе руки. Столоначальник ушел от него сияющий.

Оставшись один, Вилькин стал с настороженном прислушиваться к тому, что делается в канцелярии. Там в первую минуту все было тихо, только перья поскрипывали уже не так бойко, как за несколько времени перед этим. Потом мало-помалу стали раздаваться торопливые шаги, послышалось несколько сдержанных голосов, кто-то смеялся чему-то, должно быть, какой-нибудь плоской остроте товарища. Затем шаги сделались тише, голоса удалялись, где-то поминутно отворялась дверь со скрипом. Наконец совсем все затихло, Вилькин услыхал явственно, как в соседней комнате сторож гасил и уносил свечи со столов.

Он крикнул ему:

— Степан!

Сторож прибежал с подсвечником в руках без свечи.

— Васкоблагородие, вы кликали?

— Я. Принеси мне стакан холодной воды!

— Слушаю, васкоблагородие…

Сторож сходил и принес воду. Вилькин выпил стакан залпом.

— Можешь, любезнейший, спать себе теперь. Я сам разбужу тебя, как буду уходить, чтоб запереть за мной дверь. Мне надо здесь еще заняться… — сказал он сторожу.

— Слушаю, васкоблагородие.

— Ступай!

Сторож медленно вышел. Вилькин глубоко задумался, смотря ему вслед. В этом раздумьи он просидел по крайней мере полчаса, то бледнея, то краснея; встал потом, прошел через всю опустевшую канцелярию до самой передней, прислушался здесь, спит ли сторож, и вернулся… прямо к шкафу Матьвиевского. Ключ от него торчал тут же, в дверцах. Шкаф был почти до потолка. Вилькин стол к нему подмостил да стул еще, долго что-то рылся в порядочной кучке пыльных дел на самой верхней полке, выбрал себе оттуда какое-то довольно новенькое тощее дело, спустился, привел все в прежний порядок, запер шкаф Матьвиевского, обошел все остальные и их потом запер, взял отобранное дело под мышку и унес в правительскую комнату. Здесь он прежде всего замкнул ключи от шкафов в свой стол — и сам заперся на ключ.

Вилькин не обманул своих подчиненных: он оставался, запершись, в правительской комнате до пяти часов утра. Что творило там «сердце губернии» в продолжении с лишком шести часов — этого пока мы понять не можем. Догадываемся, однако ж, что оно спрятало тайну этой ночи в самый темный уголок своего извилистого дна.

Сторож, светивший Вилькину на лестнице в то время, как тог уходил из канцелярии, заметил только, что у правителя из правого кармана брюк случайно высыпалось несколько очень мелких лоскутков исписанной старой бумаги да что в глазах у него было что-то нехорошее такое, а на лице — лица не было.

IV

Губернский город волнуется

На другой день после этих происшествий в девятом часу утра Матьвиевский, идя на службу, зашел предварительно в квартиру правителя канцелярии. Вилькин еще спал. Столоначальник разбудил его.

— А! — сказал правитель, потягиваясь, — это вы… Здравствуйте. Что скажете новенького?

— Приказывали вчера зайти за ключом, Николай Иваныч…

— Ах, да! в самом деле… Только куда же я его вчера положил? Посмотрите-ка, пожалуйста, у меня в вицмундире, в кармане; вон он на кресле. Нашли? тут?

— Нашел-с, здесь.

— Извините, батюшка, — сказал небрежно правитель, зевая:- я вас вчера напрасно только побеспокоил: ни один шкаф мне не понадобился… Во всяком случае, очень вам благодарен…

Столоначальник откланялся и ушел.

В этот же самый день губернский город Земельск еще с утра стал обнаруживать какое-то не совсем обыкновенное для него движение. Чиновники особенно торопливо шли на службу; по главной улице то и дело проезжали разнохарактерные жеребцы крупной рысью; полицмейстер Вахрушев раз десять по крайней мере как угорелый промчался по ней взад-вперед на своей пожарной паре; великосветские губернские барыни, не покушавшиеся до этого времени выезжать раньше двенадцати часов, теперь, несмотря на то, что не было еще почти и одиннадцати, делали уже какие-то суетливые визиты друг к другу; даже мадам Матюнина удостоила на этот раз некоторых счастливцев из земельских смертных узреть божественные красоты ее (не разб.) раньше обычного. В особенности это последнее обстоятельство слишком очевидно свидетельствовало, что губернский город сильно взволновало что-то. А взволновала его, само собой разумеется, все та же министерская весть о безличном пока еще Павле Николаевиче Арсеньеве. Зоркий столичный наблюдатель провинциальных нравов мог бы в этот день по одним только лицам губернских чиновников, смотря по тому, были ли они темны или светлы, вытянуты или спокойны, составить себе приблизительно безошибочное понятие о степени честности каждого из них. Кто был чище на руку, у того, разумеется, и лицо было светлее; разве только один Вилькин поставил бы столичного наблюдателя в некоторое затруднение: лицо правителя канцелярии было как будто завешено чем-то, ничего не разберешь.

Весть о назначении нового губернатора, распространившаяся но городу почти с быстротою электрического тока, весьма различно подействовала на его почтенных граждан. Спокойнее других принял ее управляющий губернией, старичок вице-губернатор, Алексей Петрович Тихомиров. Прочитав еще накануне присланную к нему Вилькиным министерскую бумагу, он только вздохнул над ней раз, как бы размышляя о прочности всего земного, а затем, как всегда, не торопясь стал собираться в губернское правление. Тихомиров был в своем роде честнейший и добрейший человек, но до такой степени слабый по характеру, что тот же остряк, губернский прокурор Падерин, чрезвычайно метко окрестил его «бабушкой». Во всю свою многолетнюю службу Алексей Петрович не взял ни одной взятки, мухи, как говорится, с намерением не изобидел, но за то в его управлении губернией или в его непосредственном ведомстве, т. е. в губернском правлении, ловкий чиновник мог смело пользоваться незаконными поборами и обижать кого угодно. Тихомиров был, так сказать, сановник не от мира сего: он, верно, и во всем хотел видеть только одну светлую сторону, как будто другой, темной, не существовало вовсе на свете. Являлась, например, к нему какая-нибудь старушка-мещанка с жалобой на притеснения частного пристава, — вице-губернатор ангельски терпеливо ее выслушивал, негодовал даже на частного за его незаконные поступки с нею, сочувственно повторял во все продолжение ее слезливого рассказа:

— H-да… как же можно притеснять… круглую сироту притеснять… н-да… Это безбожно… н-да… Притеснять никого не следует… Я этого не терплю… н-да!

Успокоивши по возможности старуху, он немедленно посылал за безбожным частным приставом. Тот, как водится, сейчас же являлся, низко кланялся, выслушивал негодующие речи начальника и, выждав удобную паузу, представлял, разумеется, все дела в том свете, какой был для него более выгоден, уверяя его высокородие, что просительница известна всему городу по своим беспрестанным ложным (не разб.) на начальство, что она не хочет исполнять его законных требований, будто бы нагрубила даже самому полицмейстеру, и проч., и проч., и проч. Вице-губернатор и его также ангельски терпеливо выслушивал — и ему также сочувствовал во все время фальшивого рассказа:

— Н-да… за что же грубить… чиновнику… при отправлении его обязанностей грубить… н-да… законы надобно исполнять… Я этого не потерплю… н-да!

На другое утро старуха опять являлась. Вице-губернатор горячо напускался на нее за ложный визит, трогательно упрекал в грубости, говорил, что грубить никому но следует, что он этого не потерпит, и отсылал старуху домой ни с чем или, убедившись снова в справедливости ее просьбы, опять посылал за частным приставом, опять горячо распекал его, а дело все-таки кончалось (нн разб.) смешной кукольной комедией, ни в пользу старухи, ни в ущерб интересам полиции. Впрочем, при хорошем губернаторе Тихомиров, руководимый им во всем, по своей неподкупной честности, мог быть очень полезен на своем место.

Перейдем теперь к другим чиновным лицам. Некоторые из них, как губернский прокурор, например, приняли роковую министерскую весть как-то двусмысленно, не то спокойно, не то тревожно. Падерин, которого встретил на улице Матюнин, бесцеремонно прозванный им за глаза «матюхой» ради его нравственной мужиковатости, ответил на поздравление председателя казенной (не разб.) «с новым губернатором», по обыкновению, остротой:

— Поверьте мне, многоуважаемый Гаврила Павлыч, — сказал он с чуть заметным раздражением в голосе:- «ничто не ново под луной…».

Но у Гаврилы Павлыча эта острота, при настоящем обстоятельстве, даже и улыбки на лице не вызвала, хотя во всякое другое время он наверно не пропустил бы ее без смеха. За Матюниным, как говорили злые языки, водился, между прочим, один очень скандалезный грешок. Желая как можно больше извлечь выгод из своей службы, он никому не давал никакого места даром, хотя бы даже это было место помощника столоначальника, а с другой стороны, чтобы не обижать чиновников и чтоб они не вздумали с ним торговаться, назначил у себя в казенной палате раз навсегда — таксу. Чиновник его ведомства, аккуратно каждый год уплачивающий председателю по этой таксе, был уверен, что продержится на своем месте, если не до окончания века, то во всяком случае до конца службы Матюнина в председательской должности. Такса эта имела в городе огромную популярность, и нет ничего мудреного, что Гаврила Павлыч не без тревоги узнал о назначении нового губернатора, хотя непосредственно и не был подчинен ему: всякое случается… Но особенно надо было видеть в этот день полицмейстера: армии подполковник просто был сам не свой. Он с самого утра неистово гремел саблей, как угорелая кошка раз по десяти совался на глаза то своим ближайшим подчиненным, то начальству, то частным влиятельным лицам в губернии; к генеральше Столбовой заезжал по крайней мере четыре раза, а жену частного пристава второй, самой доходной части города — ту так он просто чуть с ног не сшиб, встретившись с ней в полутемных сенях квартиры частного. Подъезжая к общей городской управе, Вахрушев как-то особенно неприязненно кисло посмотрел на старую, недавно надломленную сильным ветром березу, которую пока еще не успели срубить и которая теперь, качаясь от осеннего ветра, жалобно скрипела, будто причитала, кланяясь армии подполковнику:

«Так и так, дескать, ваше высокоблагородие… Стояла я на сем месте, росла ровно тридцать лет и три года; видела я на своем веку и пережила шестерых губернаторов; да вот, видно, не пережить мне седьмого: надломил меня злобный вихрь буйный… Ох, знать, смерть моя пришла, смерть пришла — последний час!»

Полицмейстер даже плюнул, проходя мимо березы, и тут же отдал приказание квартальному срубить со немедленно: «потому-де, что она только портит (не разб.) вид общей городской управы, а пользы-де от нее никакой, как от козла — ни молока, ни шерсти». С полдня полицейские солдаты шныряли по всему городу, требуя, по приказанию полицмейстера, от домохозяев, чтобы они распорядились как можно поскорее и как можно чище вымести улицу, выполоть траву около тротуаров и проч. Вообще, в этот и на другой день, особливо по присутственным местам, в губернском городе все мылось и чистилось. Но как ни суетился полицмейстер, все-таки гораздо больше всех, после Вилькина, разумеется, был встревожен только что возвратившийся в это утро старший чиновник особых поручений при губернаторе Александр Александрыч Малюга. Он как только узнал в чем дело, так сейчас же и (не разб.), бледный как ясень, даже не переменив дорожного платья, к Вилькину в канцелярию. Александр Александрыч вошел туда в таком расстроенном виде, что чиновники даже переглянулись.

— Николай Иванович здесь? — задыхаясь спросил он у кого-то из них.

— Давно уже-с, — ответили ему.

Малюга чуть не бегом прошел в правительскую комнату. Вилькин был весь погружен в дела, которых лежала перед ним огромная куча.

— Что это вы, как будто с пожару откуда-нибудь? — сказал с неудовольствием правитель, пристально взглянув на неожиданного посетителя, и нехотя подал ему руку.

Старый чиновник особых поручений несколько минут переводил дух.

— Хуже всякого пожару! — проговорил он наконец. — Успокойте меня, ради бога, Николай Иваныч: скажите, правда ли, я слышал, не врут ли, что будто прежний губернатор наш сменен, а на его место назначен кто-то другой?..

— Совершенно правда-с… — ответил правитель с убийственной холодностью.

Малюга потерялся.

— Кто же назначен к нам? — спросил он с лихорадочной дрожью, не замечая, как странно его принимают.

— Действительный — статский — советник — Павел — Николаевич — Арсеньев-с… — с тою же убийственной холодностью пояснил правитель.

Малюга позеленел пуще прежнего.

— Но, Николай Иваныч… как же это?.. что же это?

Правитель плечами пожал.

— Право, я не понимаю, о чем вы говорите…

— Да новый-то губернатор… что это такое?

— Как что-с? Очень просто: назначен — министром…

— Извините, я еще не могу опомниться от этой проклятой новости…

— Говорите, пожалуйста, тише: ведь вы не у меня в квартире! — довольно строго заметил Николай Иваныч старшему чиновнику особых поручений.

Малюга от удивления понизил голос.

— Николай Иваныч… но… что же мы с вами будем теперь делать?.. — спросил он, разводя руками, — что нам делать, скажите?

— Как что-с? Я думаю, как всегда, будем заниматься каждый своим делом… — обрезал его правитель.

— Да ведь не до шуток теперь нам с вами: ведь это, значит, умирать заживо приходится! — заметил Александр Александрыч жалобно.

— Не знаю-с, как вы, а я не имею к этому ни малейшей наклонности… — сказал Вилькин с холодной насмешкой.

— Да что же это наконец такое? Вы меня дурачите, кажется, что ли, Николай Иваныч? — заговорил Малюга, начиная терять всякое терпение от такого неслыханного равнодушия правителя к общим их интересам.

— Я ничего решительно не хочу-с, кроме того, чтоб вы оставили меня поскорее в покое-с с вашими пустыми вопросами: я стр-а-шно занят-с в настоящую минуту.

Малюга вспыхнул.

— Как пустыми вопросами? Какими пустыми вопросами? Наше общее дело, в котором мы оба с вами замешаны, — по-вашему, пустые вопросы? Что вы это, Николай Иваныч! Что с вами? в уме ли вы?

— Я уже имел честь заявить вам-с, что со мной ничего ровно не случилось. Кроме того, что я занят страшно, а что с вами делается — это не мое дело-с. Оставьте меня, прошу вас, в покое: мне некогда-с…

— Но ведь мы оба замешаны…

— Я ни во что не замешан-с, уверяю вас…

Малюга еще больше вспыхнул и вытянулся во весь свой высокий рост.

— Да ведь это уже с вашей стороны… наглость! — сказал он, весь дрожа:- ведь это, я вам скажу, подл…

Вилькин так быстро вскочил с кресла, что даже не дал ему закончить фразу. Он тоже во весь рост выпрямился.

— Извольте сейчас выйти вон, господин Малюга! — сказал правитель звонко:- иначе я вас прикажу сторожу вывести.

Старший чиновник особых поручений не на шутку струсил: он Вилькина хорошо знал.

— Надеюсь еще с вами встретиться не один раз! — сказал Малюга, весь дрожа от злости, низко поклонился и вышел.

— Вон, мальчишка! — сквозь зубы проговорил ему вслед побледневший Вилькин.

Несколько минут он просидел неподвижно, как бы сверяясь с мыслями, потом подошел к двери в канцелярию и звонко, отчетливо позвал:

— Г. Матьвиевский! Пожалуйте ко мне…

Столоначальник в ту же минуту явился.

— Потрудитесь довести до сведения гг. столоначальников, — сказал ему правитель чрезвычайно серьезно: — если г. чиновник особых поручений Малюга будет просить у кого-нибудь из них какое бы то ни было дело для справок, хотя бы даже под его расписку, пусть они ни под каким видом не исполнят его просьбы без моего личного дозволения. Если случай такой представится, пусть потрудится прежде доложить мне-с. Слышите?

— Слышу-с.

— Я имею весьма серьезные причины не доверять г. Малюге. Сейчас только что он мне сделал здесь маленькую сцену такого рода, что я не могу, хотя бы и желал, не считать его чиновником подозрительным. Это между нами-с, разумеется. Да вы, может быть, и сами кое-что слышали оттуда, из канцелярии: он так громко говорил?

— Нет-с, у нас ничего не было слышно.

— Я имею весьма серьезные причины на это распоряжение… понимаете?

— Совершенно понимаю-с.

— Так сделайте же одолжение, передайте там…

Столоначальник поклонился и хотел идти. Правитель остановил его рукой.

— Постойте, батюшка, — на один вопрос… Ну, как у нас дела, подвигаются?

— Работа просто кипит-с, Николай Иваныч. После-завтра, я думаю-с, ни одной бумаги ни у кого на руках не останется-с.

— Я, право, не знаю, как мне вас благодарить, милый мой (не разб.) Матьвиевский: вы у меня просто правая рука. За это пока вот вам — мои обе…

Правитель протянул столоначальнику обе руки. Матьвиевский и на этот раз ушел от него сияющий.

Вилькин опять весь погрузился в дело. Но в эту самую минуту, когда весь город лихорадочно волновался, передавал впопыхах из уст в уста министерскую новость, мог какой-нибудь сердцевед (не разб.) заглянуть в душу правителя и в то же время взглянуть на него самого, как всегда изящный, спокойно, даже с легкой насмешкой на губах занимающийся своими делами, — такой сердцевед невольно остановился бы перед ним и надолго задумался бы над полезным характером этого странного человека.

Но вряд ли бы Вилькин позволил кому-нибудь в эту минуту заглянуть в свою душу…

V

Вечер и мадам Матюниной

Прошло дня три. В это время губернский город успел освоиться мало-помалу с мыслью о назначении нового губернатора и толковал об этом уже довольно спокойно, теша свое воображение всевозможными и по большей части нелепыми догадками о человеке, которого в глаза никогда не видели. Павла Николаевича Арсеньева почему-то ожидали в Земельск по раньше, как недели через две.

Была пятница — приемный день у мадам Матюниной. В этот вечер у нее в маленькой гостиной собралось немногочисленное, но зато самое избранное и короткое общество, Несмотря на это, однако ж, общий разговор как-то не клеился… Сама хозяйка, полулежа на подушке дивана, разодетая «небесно-невинно», — как выразился о ней потихоньку бывший тут же Падерин своей хорошенькой соседке, дочери председателя уголовной полиции, м-ль Снарской, — томно передавала полулежавшей с ней рядом на диване генеральше Столбовой свои сладкие воспоминания о Петербурге вообще и об итальянской онере в особенности. Армии подполковник Вахрушев играл в шахматы с управляющим губернией, поминутно делая самые непростительные ошибки, так что вице-губернатор, страстный игрок, несколько раз уже выходил из себя, не прощая ему ни одного промаха. Вице губернаторша, очень молодая и очень ограниченного ума дама, с жаром доказывала прокурорше, также очень молодой еще, но тем не менее весьма развитой женщине, что так называемая «эмансипация», право, не поведет ни к чему хорошему, что и без нее, без этой что-то уж очень мудреной «эмансипации», как она выразилась, честная женщина, строго исполняющая свои обязанности, всегда будет совершенно счастлива, и что, наконец, все эти вопиющие семейные сцены, которые так любят описывать современные литераторы, — чистая выдумка — читать иногда совестно. Вице-губернаторша, очевидно, разделяла розовый взгляд на вещи своего почтенного супруга. Падерина спорила с ней слегка, как обыкновенно спорят, когда не надеются, чтобы нас когда-нибудь поняли. Хозяин в уголку толковал вполголоса со стариком Снарским о каком-то весьма запутанном уголовном деле. В отдалении от всех молча курил сигару доктор медицины из евреев (не разб.) Васильевич Ангерман — бледный и серьезный молодой человек — брюнет, красавец собой, с лицом в высшей степени благородным и симпатичным, так что хорошему человеку нельзя было не полюбить эту личность с первого взгляда. Ангерман кончил свое образование в Дерптском университете, постоянно следил за наукой, выписывал множество книг, ездил на два года за границу, теперь весьма справедливо считался по искусству первым доктором в губернии, будучи в то же время и инспектором врачебной управы. Он был утомлен и (не разб.) оставался еще в этой гостиной только из приличия.

Маленький Коля Матюнин весело возился на ковре у его ног с левряшкой.

Был час десятый в исходе. Общество решительно не знало, чем прогнать налезавшую на него смертельную скуку. М-ль Снарская попыталась было что-то спеть с Падериным у рояля, но это не удалось им обоим: ибо, как оказалось, были не в голосе. Вице-губернатор, осторожно зевнув раза четыре, объявил Вахрушеву, что играет с ним последнюю партию. Генеральша Столбова стала ни с того ни с сего жаловаться хозяйке на внезапную головную боль и надеялась, что не будет на нее в претензии, если она так скоро оставит такое приличное общество. Словом, опустение гостиной предстояло неминуемо. Вдруг в передней раздался звонок.

— Н-да… Кто бы это мог быть… н-да? — сказал машинально управляющий губернией, осторожно отступая конем.

— О, это непременно м-р Вилькин! — заметила хозяйка, оживляясь:- держу пари, что он…

— И я тоже, — подтвердила генеральша Столбова.

В самом деле, в гостиную (не разб.) вошел Вилькин. Мы бы его не узнали теперь сразу. Николай Иваныч смотрел таким бойким светским человеком, таким веселым, что просто чудо. На лице его не было не только той озабоченности, какую, особенно в последнее время, привыкли видеть на нем в канцелярии его подчиненные, даже будто легкий румянец играл у него на щеках. Избранное общество м-м Матюниной напустилось на Вилькина разом, как рыба на червячка: его просто закидали вопросами.

— Что так поздно, Николай Иваныч? — говорила томно хозяйка.

— Что нового, Николай Иваныч? — спрашивала Столбова, у которой, как видно было, внезапная головная боль прошла.

— Николай Иваныч, вы нас совсем забыли… Не грех ли вам (не разб.), — закричала м-ль Снарская звонко:- (не разб.) взялся…

— Николай Иваныч в последнее время даже как будто похудел от усиленной работы… — замечал в свою очередь ее папенька, отрываясь от интересного разговора с Матюниным.

— Безбожно так нескромно вести себя, Николай Иваныч! — уверяла вице-губернаторша.

— Н-да… это безбожно… н-да… — сказал весь занятый шахматами судья.

«Клюет», — подумал Падерин, потому что вдруг почему-то пришло в голову это сравнение.

Очевидно, общество несколько стеснялось в присутствии управляющего губернией правителя канцелярии «сердцем губернии». Вилькин едва успевал отвечать на все эти вопросы, на замечания, дружески здороваясь со всеми. Он, заметно было, чувствовал себя здесь как дома, даже с вице-губернатором поздоровался очень фамильярно, только Ангерман раскланялся с ним, по обыкновению, молча и холодно-вежливо.

— Решительно ничего-с нового, — заговорил наконец было правитель, покойно располагаясь в порожнем кресле. — Ах, виноват-с, впрочем: есть одна маленькая новость… Говорить не ручаюсь, однако ж я сам не был — что вчера, после представления Мангаупа, наш достолюбезный градоначальник торговал у него пресловутую бутылку, ту самую, из которой явится какое угодно вино по требованию почтеннейшей публики; дорого заломил, бестия Мангауп, так и не сошлись, а все еще, говорят, продолжают торговаться.

Вилькин звонко засмеялся, лукаво поглядев на полицмейстера. Тот слегка покраснел от этой неожиданной выходки. Общество громко хохотало. Дело в том, что армии подполковник смертельно любил горячительные напитки и редкий день не был пьян к вечеру.

«Странный этот господин Вилькин! — подумал (не разб.), вглядываясь в него, Ангерман: — смеется, острит, как не бывало; а ведь я думаю, на душе у этого господина черт знает что теперь происходит… Вот они наши, неведомые миру, Наполеончики III-й!»

В эту самую минуту в передней опять раздался звонок. Кто-то позвонил отрывисто и нетерпеливо. Гости в недоумении переглянулись. По удивленному лицу хозяйки заметно было, что она никого не ждала больше.

— Г. полицмейстера спрашивают, — доложил лакей, суетливо появляясь в дверях передней.

— Н-да… Кто же спрашивает… н-да… — полюбопытствовал управляющий губернией, недовольный, что у него отнимают противника в самый интересный момент сражения.

— Полицейский солдат-с говорит, что губернатор приехал-с!

Общество так и остолбенело от изумления. Даже никто, кроме Ангермана, не заметил, как покоробило на одно мгновение Вилькина от этой внезапной вести. Вахрушев первый опомнился и так быстро и неловко вскочил со стула, что чуть не поставил верх дном шахматной доски: шашки так и покатились по ней, толкаясь и разговаривая… Схватив фуражку, он, как-то особенно выразительно посмотрев на всех и не простившись ни с кем, опрометью кинулся в переднюю. Падерин торопливо вышел за ним.

— Приезжайте оттуда сюда, — сказал губернский прокурор полицмейстеру, догнав его уже у подъезда:- вы нам расскажете…

Вахрушев только головой мотнул и помчался во всю прыть к Московской заставе.

Вилькин тоже было приподнялся с места. С полминуты он, казалось, колебался, раздумывая: не поехать ли и ему с полицмейстером? Потом гордо обвел глазами гостиную и остался.

— Градоначальник-то наш бедный как струсил! — детски-звонко расхохотался правитель, лукаво подмигнув говорившему в эту минуту Падерину. — Я даже побледнел было за него, как он с места-то воспрянул: так вот, думаю, и раскроит себе где-нибудь в дверях лоб…

— А вы, Николай Иваныч, так ус хлаблый! — наивно заметил Вилькииу Коля Матюнин, весело карабкаясь к нему на колени.

— Разумеется, — ответил правитель, слегка покраснев, засмеялся и потрепал Колю несколько раз по щеке.

— H-да!.. — произнес протяжно и как-то особенно торжественно вице-губернатор, тяжело поднимаясь с места.

Он сейчас же после этого стал собираться домой, дружелюбно простился со всеми и уехал, сославшись на бессонницу прошедшей ночи и пообещав жене прислать за ней через полчаса карету. Вслед за Тихомировым откланялся и Ангерман, которого, по-видимому, очень мало занимал нечаянный приезд нового губернатора. С отъездом их общество мадам Матюниной стало как будто легче, разговор тотчас же перешел на известную всем занимавшую в эту минуту тему, и предположениям и догадкам конца не было. Вилькин управлял этим живым оркестром, как самый ловкий капельмейстер; тем не менее во всем, что здесь говорилось, не было и сотой доли правды: прозорливость на этот раз положительно изменила правителю, хоть он и не отступил ни на минуту от своей роли — столько же равнодушного и остроумного собеседника. Большинство желало не ранее как через час удовлетворить свое крайнее любопытство, но не прошло и четверти часа, как вернулся подполковник Вахрушев. Он был смущен, растерян и рассержен до последней крайности. Никогда не (не разб.) и не устававший даже во время самой суетливой беготни пожара, полицмейстер на этот раз был почти весь мокрый от пота и едва переводил дух, как будто его там, у Московской заставы, закутали в дюжину енотовых шуб, с которыми он и добежал без отдыха до подъезда Матюниных.

— Ну, как? Ну, что? Что это за личность? — посыпались на него со всех сторон вопросы.

— Рассказывайте же скорее, а то простынет… — сострил Падерин.

Бывший подполковник только отпыхивался на всех, как кипящий самовар, и поминутно утирал себе платком лоб.

— Это черт знает что такое! я вам скажу… — выговорил он наконец, приходя в себя и садясь на кресло:- это не губернатор, а просто… мальчишка какой-то…

— Что вы??

— Неужели?

— Ей-богу! Представьте… Я подъехал как раз к тому времени, как переправили его тарантас…

— Разве он в тарантасе, а не в карете? — перебила генеральша Столбова.

Но Вахрушев не нашелся ничего ей ответить на это.

— Смотрю, — продолжал он:- сидят рядом две молоденькие рожицы — одну от другой не отличишь скоро; только вся и разница в том, что у одного крошечные черные бакенбарды, а у другого совершенно голо, — извольте различить, который тут губернатор!..

— Ну, и что же? — спросил Вилькин расхохотавшись.

— Да что же! нечего делать, думаю, подойду наудачу к бакенбардам: подошел, отрекомендовался и отрапортовал. Действительно, оказалось, что с бакенбардами — губернатор. Сперва он, знаете, и показался было мне так себе, ничего, как и следует: поклонился вежливо и руку мне подал. — Очень рад, говорит, с вами познакомиться, г. полицмейстер, и очень вам благодарен за вашу любезную предупредительность… — А потом и хватил:- не имею, говорит, только права в настоящую минуту принять от вас рапорта, так как не вступил еще в должность… — Каков гусь?

— Вот осел-то, должно быть… — заметил вскользь Вилькин, весело потирая себе руки.

— Потрудитесь, говорит, дать мне полицейского солдата, чтобы он указал мне мою квартиру. — Я говорю: я сам провожу ваше превосходительство. — О, нет! — говорит, — зачем же вам беспокоиться напрасно, когда это может сделать так же хорошо и один из ваших полицейских солдат. — Я, знаете, заметил было ему, разумеется, из приличия больше: это, говорю, не такой труд, ваше превосходительство… уж позвольте мне самому проводить вас. — У вас, говорит, г. полицмейстер, и без меня не мало обязанностей, и потому я еще раз вас попрошу дать мне только солдата. — Ну, что же мне, скажите, было делать после этого! Не насильно же провожать его! Посадить к нему своего казака на козлы: если, думаю, это общество тебе больше нравится, так это уж твое дело, а не мое…

— Так и расстались? — насмешливо спросила госпожа Матюнина.

— Нет, знаете, я все-таки спросил для виду: не будет ли, говорю, каких приказаний, ваше превосходительство? — Сегодня, говорит, никаких-с; завтра — может быть. Я уже вам сказал, говорит, что пока не имею на это и права; во всяком случае, говорит, прошу вас не беспокоиться — не являться ко мне покуда: вам будет дано знать в свое время. — И уехал. Каков губернатор, а? Я вам говорю: молокосос просто!

— В самом деле, он очень молод? — спросила Матюнина, кокетливо щурясь.

— Как вам сказать? По-моему, ей-богу, ему еще и тридцати пяти нету…

— Ну, это вам на старости лет так показалось… — снова сострил Падерин.

— Да уверяю же вас, — с жаром возразил подполковник:- я еще ни разу ни одного губернатора не видал таким мальчишкой; я уж, слава богу, не мало-мальски их видал в разное время.

— Что он, недурен собой? — снова спросила хозяйка, еще кокетливее прищуриваясь.

— Да так себе, смазливенький…

— Непременно на той неделе даю для него бал, — сказала генеральша Столбова.

«Как бы мне это устроить прежде тебя?» — подумала мадам Матюнина, но не сказала почему-то этого вслух, а только возразила:

— Стоит ли еще…

— Что же это за господин с ним приехал, не знаете? — спросил Вилькин.

— Возможно, привез с собой служить какого-нибудь маменькиного сынка, а впрочем — не знаю.

— Может быть, это просто его камердинер, а вы его со страху за чиновника приняли?.. — сострил еще раз губернский прокурор. Вахрушев покраснел.

— Ну вот еще: камердинер с кокардой! — сказал он, закуривая папироску.

— Бывает-с, — подтвердил Вилькин, трепля его по плечу.

— Да что вы толкуете, Николай Иваныч! — вспылил немножко армии подполковник:- когда прислуга прибыла сейчас же вслед за ним в отдельном экипаже; вероятно, повар, лакей и горничная.

— Как горничная? — Разве он женат? — Где же сама-то губернаторша? — Может быть, она в Петербурге осталась или за границей? — заговорили дамы все разом.

— Все может статься с человеком… — смеясь, заметил Падерин.

— Не думаю, чтоб он был женат, — сказал Вахрушев, делая кислую гримасу:- в его годы порядочные люди в Петербурге не женятся; а впрочем — на лице не написано, — заключил он, пожимая плечами.

— А горничная что значит? Или какая там с ним женщина приехала? — спросила генеральша Столбова.

— Это экономка, должно быть, — сообразил старик Снарский, имевший непреодолимую наклонность к экономкам вообще.

— Нет ничего мудреного, что и горничная… — сказал со сладенькой улыбкой Матюнин, имевший, в свою очередь, большое расположение к горничным своей супруги.

— Фи! Горничная у холостого человека! — сгримасничала — хозяйка.

— Бывает-с и это… — успокоил Вилькин дамское любопытство.

— Его превосходительство, может быть, любит, чтоб ему на ночь пятки чесали… — сострил в последний раз в этот вечер Падерин.

— Не в тех еще он летах… — смеясь, поддержал его Вахрушев.

Мужчины бесцеремонно расхохотались; дамы улыбались только, слегка покраснев. В эту минуту доложили, что казак, провожавший губернатора, спрашивает г. полицмейстера. Вахрушев было вскочил.

— Позови его сюда! — распорядилась хозяйка, обращаясь к докладывавшему лакею.

Через минуту вошел казак. Сему храброму воину, вероятно, очень редко случалось бывать в изящной, ярко освещенной лампами гостиной и особенно объясняться с таким обществом, где, по его мнению, все, не исключая и дам, были «высшим начальством»: он, бедный, так разметался на паркете, что, не в силах будучи отыскать сразу глазами свое «ближайшее начальство», водил только носом во все стороны, как будто надеялся в эту минуту только на одно обоняние.

— Ну, что? проводил? — обрадовал его Вахрушев своим басом.

— Проводил, васкородие.

— Куда же ты его проводил? — спросила мадам Матюнина.

— До крыльца, васкородие.

— А не знаешь, какая с ним приехала женщина? — полюбопытствовала Столбова._

— Гориишная, васкородие.

— Горничная?

— Точно так-с, васкородие.

— Ну, а этот, что с губернатором вместе сидел — не знаешь, кто такой? — вставила свое словечко мадмуазель Снарская.

— Не могу знать, васкородие.

— Ничего не приказывал? — спросил Вахрушев.

— Никак нет-с, васкородие.

— Как же ты, братец, не узнал…

— Старался, васкородие: не сказывают.

— Кто не сказывает?

— Енаральский камельдинер, васкородие.

— А что, как тебе показалось — сердитый новый губернатор? — спросила Падерина.

— Никак нет-с, васкородие: полтинник на водку пожаловали.

— Как?! Дал полтинник?

— Точно так-с, васкородие.

— Сам дал?

— Своими руками, васкородие.

— Ты взял? — спросил Вахрушев, нахмурясь.

— Не брал, васкородие: приказали.

— Что ж говорит?

— Выпей, говорят, васкородие, за мое здоровье.

— Я вам говорил, господа, что… мальчишка, — хотел было сказать в горячности армии подполковник, но вспомнил о казаке и невольно прикусил язык.

— А жандарм там? — спросил он только.

— Поставлен, васкородие. Отпустили: до завтрева, сказали, не надо.

— Хорошо, ступай.

Короткие официальные ответы казака произвели почему-то весьма дурное впечатление на Вилькина, между тем как остальное общество, в том числе и сам Вахрушев, осталось ими почти довольно; так что, когда гости мадам Матюниной, исчерпав до конца насущную тему, стали сейчас же после ужина разъезжаться домой, — правитель канцелярии, садясь на свою пролетку, заметил вскользь армии подполковнику, как будто шутя, но тем не менее чрезвычайно колко:

— А вы у нас, однако ж, плохой градоначальник: не знаете, кто к вам в город въезжает! — Пошел!

И не сказал больше ни слова; закутался и уехал.

VI

Глава губернии и «сердце губернии»

На другой день утром, в одиннадцать часов, Вилькин отправился представляться новому губернатору. Жандарм доложил ему в передней, что его превосходительство «давно уже встали». Войдя в приемную залу, Николай Иваныч сразу заметил у окна «тощую фигурку среднего роста в коротенькой визитке», как рассказывал он в тот же день за обедом остряку Падерину. «Фигурка стояла к нему спиной и внимательно записывала что-то в памятную книжку, не замечая его прихода. Правитель принял ее за того «маменькиного сынка», которого, по вчерашней догадке полицмейстера, «привез с собой служить» новый губернатор. Постояв минут пять в простом ожидании, Николай Иваныч самым утонченным образом обратился к «фигурке»:

— Позвольте узнать… извините… могу я видеть его превосходительство?

«Фигурка» быстро обернулась и, увидав перед собой изящного чиновника во всей форме, слегка поклонилась и тихо выговорила:

— Я губернатор. Что вам угодно?

«Тебя, действительно, надо сказываться, что никак не примешь за губернатора», — с досадою мелькнуло в голове правителя, — и он отрекомендовался.

— Ах, извините и меня… я еще не одет. Прошу покорно в мой кабинет пожаловать: я сию минуту… — сказал губернатор светски-любезно.

Он быстро прошел через кабинет в уборную. Николай Иваныч остался в кабинете. Воспользуемся отсутствием его превосходительства, чтоб сказать два слова о его наружности. Вилькин был не совсем прав в своем мгновенном приговоре. Павел Николаевич Арсеньев хоть был, точно, немного сухощав, по зато вся фигура его была изящна; и хотя, действительно, в его лице не замечалось никакого «губернаторства», тем не менее это бледное и умное лицо с выразительными темными глазами было чрезвычайно строго и солидно. К этому серьезному лицу очень хорошо шли небольшие черные бакенбарды, замеченные вчера полицмейстером и не усмотренные сегодня правителем при входе; они так близко сходились у подбородка, что с первого взгляда можно было подумать, что новый губернатор носит бороду. Как бы то ни было, Вахрушел был отчасти прав, сказав, что для губернатора он еще очень молод: ему было, точно, только тридцать два года, непривычному глазу он казался и еще моложе; но (не разб.) знаток человеческого лица, привыкший читать в выражении глаз и в улыбке, невольно сказал бы, что его превосходительство по жизненной опытности гораздо старше своих лет.

— Очень рад познакомиться с вами, г. Вилькин, — сказал губернатор, входя в вицмундире и здороваясь с правителем рукой. — Садитесь, пожалуйста, — добавил он и с безукоризненной вежливостью придвинул ему кресло.

«Тонкая, должно быть, ты штука!» — подумал Вилькин, развязно садясь.

— Ваше превосходительство, вероятно, изволите очень устать с дороги? — спросил он вкрадчиво.

— О, ничуть! Я не избалован на этот счет; но я не предполагал сегодня видеть у себя кого-нибудь…

— В таком случае извините и позвольте мне в другой раз иметь честь… — сказал Вилькин и хотел встать.

Губернатор любезно его удержал.

— Сидите, сделайте одолжение, — сказал он, предлагая Николаю Иванычу папироску из своего портсигара, закуривая другую. — Я сам виноват, что забыл вчера и сегодня распорядиться об этом. Скажите, как вы находите здешнее общество?

Сатирическому уму Вилькина предстояла отличная пища: никто лучше его не мог бы обрисовать земельское общество: но приготовившись еще с вечера к тому, что новый губернатор с первого слова заговорит с ним о делах, правитель канцелярии не был расположен в настоящую минуту к какому бы то ни было постороннему разговору. Такое начало порядочно озадачило его, хотя и весьма приятно.

— Наше общество, ваше превосходительство, — сказал он только:- не представляет, по моему личному мнению, исключения из других губернских обществ.

— Однако ж? — настаивал небрежно губернатор.

Вилькин сейчас же смекнул, что отделаться после этого общими местами будет не совсем ловко, и слегка обрисовал тот избранный кружок, в котором постоянно вращался сам. Надо отдать справедливость Николаю Иванычу. Он сделал это мастерски, как великий художник, который, не желая лишить вас полностью наслаждения картиной и желая в то же время хоть сколько-нибудь познакомить вас с ней, набрасывает вам на лоскутке бумаги хотя и смело, но только намеком ее главные черты. Некоторые из них были подмечены так тонко и верно, что, слушая правителя своей канцелярии, губернатор не мог удержаться несколько раз от невольной улыбки. Разговор поддерживался таким образом, по крайней мере, минут десять, а о делах не было и помину; так что другой, на манер Вилькина, мог бы уже и забыть в это время, у кого он сидит: только когда Николай Иваныч совершенно закончил свой мастерский очерк, губернатор спросил его, и то как будто мимоходом, как спрашивают иногда о какой-нибудь не очень важной вещи:

— Скажите, пожалуйста: губерния сильно запущена?

Правитель очнулся в ту же минуту, но, как говорится, не моргнул ни одним глазом.

— Сколько я знаю, ваше превосходительство, — напротив… — ответил он не торопясь.

— Однако ж, — продолжал губернатор спокойно: — министр очень недоволен прежним губернатором.

— По крайней мере — у нас еще очень недавно-с получена официальная благодарность его высокопревосходительства, — заметил Вилькин невозмутимо.

— За что-с?

— Трех (не разб.) недоимка была пополнена-с.

— Да, но это ничего не значит…

— Может быть, ваше превосходительство, на мнение его высокопревосходительства влияли какие-нибудь ложные слухи…

— Вы думаете?

— Тем более, ваше превосходительство, что здешний предводитель дворянства находился в постоянной оппозиции к бывшему губернатору.

Губернатор подумал с минуту.

— Во всяком случае, министр имел, вероятно, очень серьезные основания, если удалил его от должности, — сказал он, пристально смотря на Вилькина.

— Может быть, ваше превосходительство, эти основания не касались целой губернии…

— Вы хотите сказать, что главную роль играло здесь злоупотребление одного лица? — быстро спросил губернатор.

Правитель скромно промолчал.

— Стало быть, вы полагаете, — спросил снова губернатор, — мне незачем особенно торопиться на ревизию?

— Мне кажется, ваше превосходительство.

Губернатор встал.

— Не смею вас удерживать дольше… — сказал он с изящностью и любезностью Вилькину, который встал вслед за ним.

— Угодно будет вашему превосходительству сделать теперь же какие-нибудь распоряжения по канцелярии? — спросил самым почтительным тоном Николай Иваныч.

— Да. Во-первых, я попрошу вас, г. правитель, распорядиться приготовить мне немедленно бумагу о моем вступлении в должность, чтоб завтра с утра я уже мог воспользоваться ее силой. Потрудитесь прислать мне ее подписать… хоть через два часа, если не успеете раньше. Во-вторых, я буду просить вас не делать мне пока общего доклада: я желаю прежде всего ознакомиться немного с (не разб.) сослуживцами по канцелярии, и потому вместо вас пусть на время сами столоначальники докладывают мне сведения, каждый по своему столу отдельно.

Вилькин поклонился. «Не терпится с непривычки!» — подумал он насмешливо.

— Кажется, все, — сказал губернатор, подумав.

— Когда угодно будет вашему превосходительству назначить прием остальных чиновников города? — спросил правитель еще почтительнее.

— Завтра, в час, я весь к их услугам, чиновники могут не стеснять себя мундиром, если это им будет угодно.

И губернатор вежливо раскланялся с Вилькиным. В передней Николай Иванович встретился с Тихомировым, о котором пошли уже докладывать.

«Премиленький мальчик!» — успел только шепнуть ему на ухо правитель.

— Н-да… и прекрасно! — ответил ему так же тихо старый добряк, покашливая.

Вилькин прошел в канцелярию. Все заметили, что он был в отличном расположении духа. Действительно, правитель был доволен на первый раз «тощей фигуркой».

В этот же день губернатор приехал запросто к вице-губернатору, просидел у него весь вечер и положительно обворожил изящной простотой своего обращения хозяина и хозяйку.

VII

Первый доклад у нового губернатора

Не легко маленькому чиновнику являться в первый раз на глаза к новому начальническому лицу, особенно когда это новое лицо — сам губернатор. Не легко было это сделать и Матьвиевскому, когда на третий день приезда его превосходительства пришлось ему первому нести к подписанию два-три (не разб.) доклада в одиннадцать часов утра. По-заимствовавшись кое-какими светскими манерами у своего образца и непосредственного начальника, молоденький столоначальник начал живее чувствовать всю их недостаточность в настоящую минуту. Робко вошел он в приемную залу и еще больше сробел, когда красивый камердинер — в щегольском фраке и белом галстуке отправился доложить о нем его превосходительству. С тоской смотря ему вслед, Матвей Семеныч невольно подумал, что этот господин одет не хуже самого правителя. Павел Николаевич не заставил дожидаться себя, и через минуту Матьвиевского учтиво попросили пройти в его кабинет. Губернатор сидел за столом, внимательно перелистывая какую-то книгу. При входе столоначальника его превосходительство вежливо встал.

— Из моей канцелярии? — спросил он с ласковой улыбкой.

— Точно так-с, ваше превосходительство.

Голос Матьвиевского слегка дрожал, но губернатор заметил это сразу.

— Очень рад с вами познакомиться, — сказал он ободрительно Матьвиевскому и протянул ему руку. — Садитесь, пожалуйста.

Столоначальник стоял в нерешимости.

— Присядьте же, сделайте одолжение… — повторил губернатор, принимая от него одной рукой бумаги, а другой придвигая ему кресло, как сделал это вчера и Вилькину: — а я между тем прочту вам это.

Павел Николаевич указал глазами на бумаги и закурил папироску. Озадаченный чиновник присел на самый кончик кресла, больше для виду. Губернатор снова поместился у стола и с полным вниманием принялся за чтение. Прочтя первую бумагу, он мельком взглянул на Матьвиевского, который в эту минуту с таким смущенным видом смотрел в пол, пак будто у одной из ножек его кресла была бездонная пропасть.

— Что вы не курите? — спросил его вдруг губернатор. — Вот папиросы.

И его превосходительство манерно подвинул к столоначальнику ящик с папиросами. Матьвиевский так растерялся от этой неожиданности, что даже забыл и поблагодарить, как требовало приличие. Столоначальник не знал, что и подумать: никогда еще он не был принят по службе так просто даже и у правителя канцелярии. Папироску, однако ж, он взял, но как-то нерешительно повертел ее в слегка дрожащих руках: ему все казалось, что это ни больше ни меньше, какая-нибудь тонкая ловушка со стороны его превосходительства. Зоркий губернатор как-то ухитрился подметить и это.

— Вот здесь огонь, — сказал он с едва заметной улыбкой и подал Матьвиевскому спички.

Матвей Семеныч на этот раз закурил папироску.

«Какой славный табак!» — подумал он через минуту, освоившись немного со своим положением и даже любуясь им мысленно.

Губернатор прочел между тем доклады. Отложив их в сторону, он сделал столоначальнику несколько необходимых вопросов, на которые тот отвечал ему хоть и очень робко, но совершенно толково. Павел Николаевич остался им доволен: подписал все три доклада.

— Вы сами составляли это? — спросил его превосходительство, возвращая Матьвиевскому бумаги.

— Сам-с, ваше превосходительство.

— У вас все довольно прилежно, но я попросил бы вас… на будущее быть несколько покороче. Старайтесь, пожалуйста, всеми силами избегать многословия и придерживайтесь, по возможности, ближе обыкновенного разговорного языка в таких случаях, когда закон не требует особенной формы выражений. Главное, чтобы самая суть дела была как можно очевиднее. В этом вся мудрость хорошего доклада. Это, впрочем, не такой недостаток, чтобы вы не могли с ним скоро справиться: у вас, кажется, очень хорошие способности?

Столоначальник (не разб.) поклонился.

— Давно вы служите?

— Уж третий год-с, ваше превосходительство.

— О, как еще недавно! — сказал губернатор. — А где вы кончили курс? — спросил он, помолчав.

— В здешней гимназии-с, ваше превосходительство.

— А в университет не пожелали?

— Средств не было-с у отца, ваше превосходительство.

— А! Это другое дело… А вам самому хотелось?

— Очень-с.

Губернатор на минуту задумался.

— Где же теперь ваш отец? — спросил он внимательно. — Служит где-нибудь?

— Никак нет-с, ваше превосходительство: помер в прошлом году-с.

— Кто же у вас есть еще из родных? Мать?

— Мать-с, четверо братьев, две сестры, ваше превосходительство.

Губернатор сделался еще внимательнее.

— Велики ваши братья?

— Трое в гимназии учатся, а четвертый совсем еще маленький-с.

Губернатор помолчал.

— Вы, может быть, один поддерживаете все семейство? — спросил он через минуту.

— Сестра тоже помогает-с: шьет-с…

— Сколько же вы получаете в месяц здесь, у меня?

— Двадцать восемь рублей-с, ваше превосходительство, с копейками-с…

— Это очень немного для такого семейства, — сказал задумчиво губернатор. — Скажите, где вы живете? ваш адрес! — спросил он, вынув из кармана записную книжку, когда столоначальник назвал улицу, прибавив, что они живут в своем собственном доме, его превосходительство что-то записал для себя на память.

В эту минуту его камердинер принес на подносе завтрак. Матьвиевский стал раскланиваться.

— Не хотите ли позавтракать со мной немножко? — остановил его губернатор.

Столоначальник решительно не знал, что ему отвечать на такую любезность; он только переминался.

— Съешьте, пожалуйста, без церемоний что-нибудь… — сказал его превосходительство, наливая из графина коньяк в две крошечные рюмки.

Матвей Семеныч очень неловко приступил к подносу и так же неловко проглотил маленький кусочек телятины.

— Возьмите лучше вот это — прочнее… — сказал губернатор, заметив его затруднение, и положил ему отдельно на тарелку порядочную штуку превосходного бифштекса. — Что же вы ничего не выпьете? — прибавил он:- разве вы не пьете водки?

Матьвиевский не солгал, — сказал, что пьет.

— Так выпейте же, пожалуйста, — сказал губернатор. — У меня, с приезда, вам не мешает выпить одну маленькую рюмку, — пошутил его превосходительство, видя, что столоначальник все еще колеблется.

Матвей Семеныч торопливо выпил и даже осмелился выговорить:

— Желаю вам здоровья-с, ваше превосходительство!

— Самое главное, — заметил губернатор с улыбкой и поблагодарил его.

Матьвиевский был только очень скромен и застенчив, в сущности же он был далеко не глупый молодой человек. Он очень хорошо начинал понимать теперь, что новый губернатор вовсе не (не разб.) какой-нибудь, а просто — хороший, славный человек. Матвей Семеныч поспешил доесть свой бифштекс и начал снова раскланиваться.

— Желаю вам здоровья! — простился с ним губернатор рукой. — Скажите, кстати, от меня всем вашим товарищам: если кто из них будет иметь ко мне какую-нибудь нужду — я во всякое время готов их выслушать и быть им полезным, чем могу.

Губернатор поклонился, и Матьвиевский вышел, встретясь в дверях с камердинером, который докладывал о приехавшем с рапортом полицмейстере.

— Попросите подождать минуту: я сейчас выйду, — сказал губернатор камердинеру, торопливо оканчивая свой завтрак.

Часто уходил Матьвиевский сияющим от правителя канцелярии, но никогда еще он не уходил даже и от него в таком восторженном состоянии, в каком вышел в это утро от нового губернатора. Если бы у признательного столоначальника не было множества дел на руках, он наверно отпраздновал бы этот день, как свои именины. Эту счастливую восторженность донес он вполне на своем сияющем лице до самой канцелярии, где буквально все товарищи обступили его с жадными расспросами. Матвей Семеныч с радостью и впопыхах описал им свой доклад, описал его фотографически верно, не пропустил ни одной мелочи, ни одного слова из разговора; но положительно никто в целой канцелярии не хотел поверить, чтоб губернатор мог так мило и ласково принять простого столоначальника.

VIII

Речь его превосходительства

Ровно в час пополудни большая зала губернаторского дома наполнилась чиновниками, съехавшимися сюда со всех концов города. Каждое ведомство нашло себе здесь особенное место. На первом плане, налево, помещались члены губернского правления, большею частью старцы, во главе которых стоял старейший из них — сам вице-губернатор. Почти рядом с ним красовалась под предводительством Матюнина казенная палата в лицах самых разнообразных (не разб.) и весьма подозрительной наружности. Тут же предводительствовал и старик Снарский палатой уголовных дел, члены которой, действительно, напоминали собой нечто уголовное. В той же линии, только направо, приютились государственные имущества рядом с врачебной управой, в составе которой, однако ж, не видно было почему-то серьезно-умного лица доктора Ангермана, ее инспектора. Губернский прокурор и два губернских (стряпчих) представляли здесь из себя остроумную пирамиду, ибо оба стряпчие отличались прежде всего своими (не разб.) способностями, а уж о знаменитом остряке Падерине и говорить нечего. Полиция ухитрилась поместиться как-то особнячком, с боку, — не то на первом, не то на втором плане; так что полицмейстер, например, держался на первом плане, а остальные члены — три частных пристава, два пристава — один следственных, другой уголовных дел, секретарь управы, брандмейстер и шесть квартальных надзирателей — на втором. У последнего, впрочем, никогда в в обыкновении не было являться в таких торжественных случаях к губернаторам; но новый губернатор еще утром, при рапорте, выразил полицмейстеру, что он желает видеть полицию по возможности в полном ее составе. Представители местного благочиния и порядка перещеголяли своими беспорядочными физиономиями все это многолюдное общество; некоторые из этих физиономий были таковы, что при взгляде на них всякая мысль о благочинии и порядке вылетала совершенно из головы. Если у этих господ и было что-нибудь порядочное, то разве только одна амуниция. Затем второй план, то есть задние ряды, пополнялись остальными, более мелкими ведомствами, между которыми строительная и дорожная комиссия забилась, по обыкновению, в самую трущобу. Отсутствие в зале жандармского полковника объяснялось тем, что он еще утром успел побывать у губернатора. Предводитель дворянства чувствовал себя в этот день нездоровым и намерен был представиться с документами его превосходительству особо.

Во всей зале царствовало глубокое молчание. Лишь изредка кто-нибудь и то из самых представительных чиновников шепотом перекидывался с соседом двумя-тремя незначащими словами. Второстепенные лица позволяли себе только кашлять и сморкаться, да и то не очень громко. О мелкоте уже и толковать было нечего: она в этом зале положительно проглотила аршин. Один только изящный, как всегда, Вилькин позволял себе иногда нарушать эту убийственную тишину, подходя к губернскому прокурору и разговаривая с ним вполголоса. Далеко не спокойные чувства, испытываемые в эту минуту всей этой служащей толпой, были столько же разнородны, как и самые лица: на каждую физиономию приходилось здесь по совершенно особенному выражению; общего было у них — одна только тревога. Все, не исключая никого и несмотря на предупреждение Вилькина, были в мундирах.

В четверть второго вышел губернатор. Его превосходительство был во фраке, в ленте и со звездой. На минуту он как бы смутился, видя перед собой такую густую коллекцию сияющих золотым и серебряным литьем воротников, но тотчас же оправился и обвел все собрание орлиным взглядом.

— Здравствуйте, господа! Очень рад вас всех видеть… — сказал губернатор, сделав общий глубоковежливый поклон.

Чиновники поклонились ему почти в пояс.

— Господа! — начал его превосходительство и ступил два шага вперед. — Вступая в управление вверенной мне губернией, я считаю первым долгом выразить вам мою задушевную надежду, что каждый из вас более или менее понимает требования нашего времени, по возможности сочувствует им, без этого сочувствия, без этой надежды тяжелая обязанность, принятая мною на себя, была бы мне не под силу: я бы принужден был ограничиться только законными распоряжениями, которые, как мертвая буква, не вносят в общество никаких живых элементов. Многие из вас служат не год, не два, не десять лет даже, и я очень хорошо понимаю, как трудно им будет отрешиться от некоторых служебных привычек, вошедших уже, может быть, иным в плоть и кровь. Но и вы, господа, в свою очередь, должны понять также, что общество не обязано терпеть нравственных убытков из-за неспособности одной какой-либо личности. Весь современный прогресс заключается именно в этом разумном понимании отношения отдельной личности к целому обществу. Старое дерево срубается иногда вовсе не потому, чтоб оно, в строгом смысле, было ни к чему не годно, но потому, что оно задерживает собой соки молодых побегов, на которые больше всего рассчитывает хороший (не разб.) садовник. Я хочу этим сказать, господа, что и устаревшее воззрение большинства из вас на гражданскую службу будет всячески преследуемо мною вовсе не потому, что эта служба даже и в настоящем своем виде не приносила законной пользы, но единственно потому, что в таком виде она значительно задерживает рост будущих административных сил нашего отечества. Настоящее правительство очень хорошо понимает это и стремится к искоренению прежнего зла всеми зависящими от него средствами. Надеюсь, господа, что между вами не найдется ни одного, кто не захотел бы оправдать наконец то доверие, которым почтило его это правительство и кто не постарался бы загладить своим будущим поведением того прошлого, которое служило, может быть, только в ущерб его ближайшим интересам. Наконец, ваша собственная польза, господа, требует этого. Что же касается лично меня, господа, то предупреждаю вас, что во всех тех случаях, когда я буду неловко поставлен вами в положение выбора между моим прямым долгом и сохранением моих личных отношений к кому-либо из вас, — колебаться я не буду ни одной минуты: последнее всегда проиграет наверно. За это я вам ручаюсь.

Губернатор остановился на минуту, чтоб утереть себе платком лоб. Лицо его горело воодушевлением: видно было, что он не сочиняет свою речь, но что она является у него прямо из сердца. Его превосходительство говорил очень тихо, но каждое его слово, врезываясь свинцом в память чиновников, отчетливо слышалось в зале, где была такая тишина в это время, что (не разб.) можно было принять (не разб.).

«Тощая фигурка» значительно выросла в эту минуту даже в глазах Вилькина, который, слушая, бледный как полотно, не проронил из этой речи ни единого слова.

— Настоящую мою обязанность, господа, — продолжал губернатор, подумав с минуту, — я принимаю на себя только еще в первый раз. Легко может быть, что на первых порах я буду иногда ошибаться, тем более, что служу сравнительно еще очень недавно. Это, мне кажется, даже и неизбежно на первый раз. В таком случае всякий дельный совет, веское разумное слово вовремя, от кого бы я ни имел чести услышать их, будут всегда приняты мною с истинной благодарностью. Для этого двери моей квартиры во всякое время дня, а в исключительных случаях даже и во всякое время ночи, будут отворены настежь к вашим услугам. По каким-либо возникшим служебным недоумениям также прошу обращаться ко мне лично. На всякого честно исполняющего свои обязанности чиновника, как бы незначителен он ни был, я не привык и не могу привыкнуть смотреть иначе, как на своего товарища но службе, как на такого же простого работника, каков я и сам. Но я в то же время не могу и не буду смотреть как на товарища на того из вас, кто не захочет помогать мне: я буду постоянно видеть в нем врага, который мешает моему и общему делу. Со своей стороны я всеми силами постараюсь выполнять эти обязанности, которые налагает на меня в отношении вас мое настоящее положение. Многим из вас может показаться с непривычки, что я еще слишком молод для него; но будьте уверены, господа, что я сумею понять и отличить каждого из окружающих меня, сообразно его достоинствам. Прошу вас поверить мне пока на слово. Во всяком случае, могу поручиться вам за то, что я буду постоянно ходатайствовать у г. министра за тех, кто, по крайнему моему разумению, заслужит лестное внимание от его высокопревосходительства: честный чиновник, как и всякий честный труженик, должен быть всегда обеспечен; иначе работа его не имела бы того живого и разумного смысла, который один служит источником удовольствия во всяком серьезном труде, в чью бы пользу он ни клонился. Надеюсь, господа, что вы все совершенно поняли меня и что нам не придется ссориться. Больше, господа, я не имею пока ничего особенного сказать нам.

Губернатор еще раз глубоковежливо поклонился собранию.

Чиновники молчали, не шелохнувшись. Короткая речь его превосходительства произвела на них сильное и вместе с тем какое-то странное впечатление. На иных она повеяла чем-то отрадным, освежающим; другим она показалась торжественной панихидой, наводящей на душу неотразимое уныние. Вице-губернатор был тронут ею до слез. Вилькин казался еще бледнее.

Дав пройти первому впечатлению, губернатор вмешался в толпу. Он обошел все кружки, останавливаясь на несколько минут у каждого, знакомясь и разговаривая с чиновниками. Для каждого нашлось у него милое, приветливое слово. Никто не услышал ни одной колкости, не уловил ни одного косого взгляда, как это обыкновенно бывало при перемене губернатора. И он это сделал как-то так хорошо, что различие между вице-губернатором, например, и квартальным надзирателем — на время совершенно исчезло; к последнему он относился еще приветливее и внимательнее, чем к первому. Тем не менее не много лиц просияло в толпе чиновников в эти минуты; зато те, которые просияли — сделали это совершенно искренно, без участия всякой задней мысли. Поговорив с полчаса времени со всеми, его превосходительство сделал несколько шагов по направлению к кабинету, обернулся, поклонился всем с ласковой улыбкой и распустил собрание следующими словами:

— Повторяю еще раз, господа; очень рад вас всех видеть… Жалею, что на этот раз не могу уделить вам больше времени: мне надобно постараться догнать вас; да, вероятно, у вас самих найдется еще дело сегодня… Желаю вам здоровья, господа!

Подумав немного, он прибавил:

— Полицию прошу на минуту остаться…

Затем его превосходительство еще раз поклонился и быстро ушел в свой кабинет. При этом на полицейских лицах выразилось нечто такое, как будто губернатор сказал:

«А вас, господа, я должен еще высечь!»

Собрание сейчас же после этого начало расходиться; но уже гораздо более шумно, чем оно пожаловало сюда: иногда слышался даже неясный говор.

«Умные речи приятно и слушать», — сказал Падерин Вилькину в самых дверях. Губернский прокурор хотел этим, по обыкновению, сострить, но на самом деле сказал только совершенную правду, как подумалось даже и ничего не ответившему на это правителю.

Через пять минут зала совершенно опустела. Одна только полиция стояла здесь горемычной сиротой, уныло опустив долу свои забубённые головы. Губернатор вышел к ней почти тотчас же, как опустела приемная зала.

— Вас, господа, — сказал торопливо его превосходительство, — я удержал для того, чтобы сказать вам особо несколько слов, по моему мнению, необходимых… Полиция по самому своему назначению чаще всего сталкивается с обществом и его интересами. Во всяком образованном государстве она по этому назначению должна пользоваться полным уважением как самого общества, так и каждого члена этого общества порознь; потому общественное мнение и относится к ней гораздо строже и требовательнее, нежели ко всем другим рабам службы и служебных обязанностей. Здесь больше, нежели где-нибудь, требуется безукоризненность, честность, вежливость и расторопность. Особенно, господа, вежливость — запомните это хорошенько. Невежливый полицейский чиновник всегда и везде представляет собой ненормальное, уродливое явление; это все равно, что человек, имеющий голову, но не умеющий думать. Вежливым следует быть одинаково с каждым, кто бы он ни был, как бы низко он ни стоял на общественной лестнице и при каких бы обстоятельствах ни встречалась с ним полиция. Это правило — (не разб.). Потрудитесь, господа, всеми силами внушить его каждому из ваших подчиненных. О честности я уже не говорю. Кто не имеет этого качества или не надеется приобрести его с этой минуты, тот пусть приготовится вперед не служить со мной. Ни один чиновник в городе не может спать спокойно, если он не уверен, что полиция этого города служит своему делу честно и ревностно; а это много значит, господа. Я почти уверен, что некоторые из вас служат в полиции только из крайней необходимости и считают унижением для себя свои обязанности. Но эти «некоторые» жестоко ошибаются, господа: никакая обязанность не может унизить человека, если она выполнена добросовестно. Правда, наше общество смотрит на полицию пока еще не совсем доброжелательно; но это зависит не от него, а от тех ее неудачных представлений, которые на каждом шагу только злоупотребляют своим официальным именем. Сумеете, господа, поставить себя к обществу и особенно к простому народу так, чтоб заслужить их полное доверие, и вы увидите, что полиция в их глазах сделается любимою представительницею законной власти. Так было везде, так должно быть и у нас. Ссылаться на ограниченное жалованье нельзя, когда не умеешь показать, что заслуживаешь большее. Что же касается расторопности, то она также необходима полицейскому чиновнику, как птице крылья.

Для полиции поспеть вовремя на место чаще всего значит — спасти человека! Исполняя иногда вяло ту или другую нашу обязанность, нам часто и в голову не приходит, как важна окажется в сущности эта обязанность, если в нее вдуматься глубже. Различивши это, господа, хорошенько внушите предписание как следует и низшим полицейским чинам. Можете на первый раз сказать им от меня, пока я не успею сам лично пожелать им того же, что я готов буду помогать иногда их нуждам даже из собственных сумм, если замечу в них искреннее желание воспользоваться моим добрым наказом. В противном случае я принужден буду прибегнуть к более энергическим мерам для восстановления полиции в ее настоящем виде, то есть в каком она должна быть во всяком благоустроенном государстве. Эти слова в той же степени относятся и к вам, господа, как и к нижним полицейским чинам, с той только разницей, что с вас, как с людей более развитых, я буду взыскивать еще строже: кроме того, что вы отвечаете мне за себя — вы отвечаете еще и за ваших ближайших подчиненных. У меня не в привычке пороть бесполезно горячку, но я и без шуму умею делать свое дело и твердо стоять на своем… Не забудьте же этого, господа. За тем, собственно, вы и удержаны здесь мной на несколько минут, чтоб потом не вышло между нами каких-либо недоразумений. Позвольте мне надеяться, впрочем, что после того, как мы поговорили откровенно, недоразумений этих не встретится… До свидания, господа! — извините…

И его превосходительство также торопливо раскланялся с полицией, как торопливо и вышел к ней.

Особенно положительное впечатление оставила эта последняя речь на душе гг. полицейских чиновников. Как стояли они в зале с опущенными долу главами, так и вышли оттуда, не поднимая их до самых своих обителей…

Что-то думал в эти минуты армии подполковник Вахрушев «об одной из молоденьких работниц», встреченных им недавно у Московской заставы?

IX

Новый губернатор у себя в канцелярии

Маленькая дверь, едва заметная на обоях стены, вела из губернаторской уборной в соседнюю комнату, где при прежнем губернаторе происходили но пятницам доклады строительной и дорожной комиссии, комиссии о земских повинностях и тюремного комитета; а из этой комнаты другая дверь вела прямо в канцелярию. Новый губернатор сделал это полезное для него открытие совершенно нечаянно. В день приема чиновников, перед чаем, около восьми часов вечера, его превосходительству вздумалось приколотить собственноручно какой-то гвоздик на стене. Он сделал это так неловко, что тоненький гвоздь совершенно погнулся и Павел Николаевич стал было выдергивать его обратно, как вдруг перед ним приотворилась дверь, на которую и попал случайно этот гвоздик. Губернатор, никак не ожидавший подобного сюрприза, сейчас же полюбопытствовал со свечой в руках, куда ведет новооткрытая дверь. Вступив в известную комнату и осмотрев ее внимательно, его превосходительство, все еще не подозревая, толкнул и следующую дверь. Но каково же было его удивление, когда он очутился вдруг перед длинной амфиладой ярко освещенных комнат, уставленных целым рядом столов, за которыми сидели, по крайней мере, человек двадцать и скрипело столько же перьев? Чиновники, сидевшие в первой комнате и почти возле самого его превосходительства, с удивлением привстали, не зная еще, сам ли это губернатор или приехавший с ним чиновник.

— Я никак не ожидал, господа, что вы от меня так близко… Это очень удобно. Здравствуйте! — сказал губернатор, весело раскланиваясь со всеми. Он был с сигарой во рту.

Чиновники окончательно встали и отвесили ему по низкому поклону. Губернатор прошел в следующую комнату, где каким-то чутьем встречал его уже сам Вилькин.

— Познакомьте меня, пожалуйста, с канцелярией, г. правитель… — сказал ему губернатор, здороваясь.

Вилькин повел его. Они остановились на несколько минут у каждого стола. Правитель отчетливо называл столы и столоначальника, а губернатор здоровался рукой и со всеми разговаривал очень внимательно. Когда им пришлось проходить мимо стола Матьвиевского, его превосходительство сказал, улыбаясь: «Мы уже знакомы», поклонился и прошел мимо. Обойдя столы по порядку, они вышли в переднюю, где старик-сторож отвесил новому начальнику чуть не земной поклон.

— Здравствуй, братец, здравствуй! Ты, пожалуйста, почище дери мою канцелярию, — сказал ему губернатор: — а то вон у тебя ведь паутина по углам…

Заглянув мельком в соседнюю комнату, Павел Николаевич спросил:

— Отчего здесь такой дым?

— Тут курят, ваше превосходительство, — пояснял правитель.

— Они могут курить и в самой канцелярии, только не очень много, потому что у нас иногда могут быть по делам и дамы… — сказал губернатор:- а так у них много времени пропадет даром; притом гораздо веселее заниматься куря, — я это по себе знаю.

Правитель молча поклонился.

— А где же комната для дежурного? — спросил его превосходительство, возвращаясь в канцелярию:- я ее не вижу…

Николай Иваныч пояснил, что у них не полагается особенного помещения для дежурного.

— Где же он спит и на чем? — спросил снова губернатор.

— Где придется, ваше превосходительство.

— На чем же?

— Молодежь этим не стесняется, ваше превосходительство…

— Ну, нет-с; я на этот счет другого мнения, — сказал Павел Николаевич. — Разве у вас так мало помещений или недостает канцелярской суммы, чтоб устроиться поудобнее? — спросил он подумав.

— Предшественник вашего превосходительства не обращал на это внимания, — пояснил Вилькин с чуть заметной иронией в голосе.

— Да, но я желаю обратить внимание и на это, — сказал губернатор внушительно, — молодежь молодежью, а нам с вами, однако, придется спать со всеми удобствами, хоть мы и не можем еще назвать себя стариками, — пояснил он свою мысль.

Вилькин промолчал недовольно: канцелярия насторожила уши.

— Потрудитесь, г. правитель, распорядиться отвести ту комнату (не разб.) для дежурного, — продолжал его превосходительство, поглаживая бакенбарды. — Надо будет поставить туда какой-нибудь мягкий диван, дать простыню, подушку и одеяло, стол также не лишний… Вам не мешает завтра же позаботиться об этом.

Вилькин поклонился, недовольный еще больше.

— В этой комнате, — еще раз продолжал губернатор, — дежурный может располагаться как у себя дома: может обедать, читать, пить чай, даже принимать своих знакомых. Я желаю, чтобы каждый в день своего дежурства был уволен от других занятий по канцелярии; пусть этот день будет для него вместо отдыха; а то вообще, я знаю, дежурят всегда неохотно. Надеюсь, что никто из вас, господа, не злоупотребит этим? — обратился он к стоявшим вблизи чиновникам.

Чиновники молчали; но их довольные лица лучше всяких слов говорили, как они исполнят распоряжение его превосходительства.

— А в той комнате кто же? — спросил он вдруг, указав рукой направо.

— Виноват-с, ваше превосходительство, — сказал Вилькин и торопливо повел его туда.

— Наш казначей-с, — бойко отрекомендовал правитель, когда они остановились возле стола, освещенного одной свечкой, из-за которого неслышно вскочил низенький старичок самой добродушной наружности.

Поздоровавшись с ним особенно приветливо, губернатор ласково заметил ему.

— Вы напрасно занимаетесь с одной свечой: так очень скоро можно испортить глаза; вам вообще не следовало бы совсем вечером заниматься…

— Привычка-с, ваше превосходительство, — ответил старичок-казначей, смущенно перебирая счеты, — так скучно-с, без дела-с…

— Вот никак не могу, ваше превосходительство, урезонить — по крайней мере заниматься с двумя свечами, — подслужился Вилькин обоим.

Губернатор улыбнулся, посмотрел пристально на чудака-казначея и вдруг спросил, будто пораженный каким-то ехидством:

— Как ваша фамилия?

— Полозов-с, — проговорил тот чуть слышно, опуская глаза.

— Как вы сказали? Я не слышу, — повторил его превосходительство.

— Полозов, — звонко ответил Вилькин за казначея.

— Полозов?.. Полозов?.. — усиленно старался припомнить что-то губернатор. — Не служили ли вы когда-нибудь в Нижегородской казенной палате столоначальником? — спросил он вдруг через минуту.

— Как же-с! Служило.

— Так не помните ли вы там другого столоначальника, Арсеньева по фамилии…

Старичок самодовольно улыбнулся, не подозревая, впрочем, к чему клонятся эти расспросы.

— Очень хорошо-с помню, — сказал он.

— Который же вам теперь год?

— Да на будущее лето, ваше превосходительство, уже шестой десяток пойдет-с…

— Стало быть, вы и маленького Пашу даже помните? — продолжал допрашивать губернатор, а сам тоже улыбается, радостно как-то.

— И их помню-с, — ответил казначей застенчиво.

— Ну, вот видите, вы и меня даже помните, — сказал губернатор, весь просияв радостной улыбкой и ласково потрепав старика по щеке. — Уж ради одних этих воспоминаний я должен поберечь ваши глаза. Будет же вам заниматься сегодня; пойдемте-ка лучше ко мне чай пить, потолкуемте, — заключил он, взяв его за руку, и повел таким образом крепко озадаченного старичка через всю канцелярию, озадаченную этим не меньше самого казначея.

— Господа! — заметил его превосходительство мимоходом, обращаясь к своим молодым сослуживцам, — вечерние занятия для вас необязательны: вы можете ходить сюда вечером или не ходить, как вам будет угодно, как сами найдете лучше; в ваши годы не мешает пользоваться иногда обществом, а вечером — самое удобное для этого время, по-моему. Лучше, советую, занять лишний час утром. До свидания! — заключил губернатор, уводя к себе своего нечаянного гостя.

«Подурачишься, да устанешь!» — подумал вслед им Вилькин.

— Видали, господа? — спросил он с заметной насмешкой своих ближайших подчиненных, указывая глазами на дверь, только что захлопнувшуюся за его превосходительством.

Но чиновники не разделяли на этот раз саркастического взгляда своего любимого ближайшего начальника: они все оказались одинаково довольны новым губернатором, хоть и каждый по-своему. «Какой он молоденький — правда!» — заметил кто-то из них, но заметил это, видимо, с полным удовольствием. Долго еще оставались они в этот вечер в канцелярии, толкуя между собой о новом губернаторе и все поджидая возвращения казначея, но не дождавшись его, разошлись, наконец, чуть не в одиннадцать часов. Дежурный на другой день, канцелярии служитель, на собственных боках испытал, что значит иметь молодого, ко всякой мелочи внимательного начальника: ему отлично спалось в ту ночь на мягком диване и мягкой подушке под чистым одеялом.

— Вот у нас нонешний-то губернатор какой славный! — сказал этот дежурный сторожу, уносившему от него свечу, — «только не надолго этакие-то!..» — подумал он, засыпая, и уснул с этой горькой мыслью.

X

Первые казусы

В утро такого невеселого раздумья канцелярского служителя, благополучно отпустив приехавшего с докладом полицмейстера и подписав несколько бумаг, его превосходительство пожелал вдруг видеть ни с того ни с сего губернского прокурора. Жандарм слетал за ним так скоро, что через четверть часа после этого приказания знаменитый губернский остряк стоял уже перед губернатором в мундире и придумывал как можно тонкую и любезную остроту.

— Я желал бы осмотреть острог, — сказал ему губернатор после первых приветствий. — Надеюсь, вы будете столь обязательны — проводите меня туда?

Падерин поклонился, смущенный немного.

— Когда угодно будет вашему превосходительству назначить время для этого? — спросил он, стараясь казаться совершенно равнодушным.

— Я желал бы сделать это сегодня же, — сказал его превосходительство, — сейчас… — прибавил он, застегивая вицмундир.

Губернский прокурор, по-видимому, не ожидал такого положительного ответа.

— Осмелюсь доложить вашему превосходительству, не лучше ли будет отложить это до завтра? — заметил он очень смутившись.

— Почему-с? — спросил его превосходительство, пристально смотря на него.

— Сегодня большая часть арестантов-с на работе, — доложил прокурор.

— Да, но это, я думаю, нам нисколько не помешает, — разочаровал его Павел Николаевич.

— Вашему превосходительству представится не очень веселая картина, — заметил, однако ж, развязно губернский прокурор, остря и заигрывая.

— Я не охотник до них, — сказал холодно губернатор. — Поедемте.

Делать нечего, как ни не хотелось почему-то Падерину ехать в острог сегодня, все-таки пришлось. Несмотря на то что губернский прокурор, «боясь стеснить его превосходительство», желал так же очень почему-то сесть на свои дрожки, губернатор посадил его любезно с собой на пролетку. Они поехали, разговаривая дорогой о каких-то совершенно посторонних вещах, а кучер Падерина следовал за ними издали, и Павел Николаевич часто обертывался, как будто рассматривая город, в сущности же для того, чтоб видеть, едет ли она за ними. Когда подъехали к острогу, губернатор вошел в него первый и, по обыкновению, очень скромно, так что сначала там его и не приняли даже за губернатора. Губернский прокурор хотел было распорядиться о чем-то, но его превосходительство попросил его знаком руки остаться в покое.

— Попроси ко мне, пожалуйста, г. смотрителя; скажи, что его желает видеть губернатор, — сказал он тихо в коридоре первому попавшемуся ему на глаза инвалиду. Тот на минуту изумленно вытаращил свои совсем полинявшие глаза и потом побежал со всех ног, как будто его вдруг кипятком обдали.

Падерин все посматривал по сторонам и как-то так странно, точно ему хотелось побеседовать с кем-нибудь в эту минуту.

— Как здесь душно и сыро, однако ж! — заметил губернатор, сделав вперед несколько шагов.

— Ветхое здание, ваше превосходительство, — обязательно пояснил прокурор.

— Должно быть, здесь никогда не проветривают камер? — продолжал Павел Николаевич, как бы не расслышав прокурорского ответа.

Падерин нашел лучшим промолчать на этот раз.

— И грязь везде какая, — не отставал от него губернатор.

— Здесь, ваше превосходительство, обыкновенно по субботам моют, — догадался соврать прокурор.

— Мыть следует не по субботам, а как только окажется грязь, — обрезал его довольно чувствительно, хоть и спокойно его превосходительство.

В эту минуту явился весь запыхавшийся смотритель в кое-как натянутом мундире; видно было, что ему накануне и во сне не снилось сегодняшнее посещение. Смотритель был неимоверно высокого роста и вдобавок сутуловат, сутуловат так, что все острожные очень метко звали его «крючковатой дылдой», а чиновники, с легкой руки Падерина, — «холостым жеребцом», что также порядочно шло к нему. Руки у этой ходячей сажени, постоянно висевшие как плети, теперь поминутно болтались в ту и другую сторону, точно он ими муку сеет или все хочет поймать кого-то да никак не может; услыхав от своего кума, частного пристава первой части, что новый губернатор требует расторопности, он, может быть, именно ее и хотел выразить этим в настоящую минуту, а не то — просто выразить таким образом свою радость по случаю такого неожиданного губернаторского визита.

— Потрудитесь, пожалуйста, г. смотритель, провести меня прежде всего в арестантскую кухню, — сказал ему губернатор, ответив, против обыкновения, довольно сухо на его низкий поклон.

Смотритель повел их как растерянный. В арестантской кухне оказался страшный беспорядок: она походила на кузницу, на помойную яму, на что угодно в этом роде, только отнюдь не на кухню; в ней отвратительно пахло чем-то похожим на протухшую говядину. Кашевар, выбранный из арестантов и стоявший тут же с ковшом в руках возле огромного котла, вмазанного в печку, заметив на лице незнакомой еще ему власти крайнее неудовольствие, злобно-радостно посматривал на растерянного смотрителя: он сразу догадался, что это за (не разб.) пожаловал сюда в вицмундире, у которого красный околыш на фуражке. Другой арестант возился с метлой, выгребая из угла невообразимую кучу всякого сору.

— Отчего здесь так скверно? — спросил губернатор нахмурясь.

— Прибирают-с, ваше превосходительство-с, — отвечал смотритель скороговоркой.

— Что прибирают-с?

— Кухню-с, ваше превосходительство.

— Ради моего приезда? — спросил его превосходительство иронически и еще больше нахмурился.

Смотритель не нашел, что ответить.

— Что это у тебя там варится? — спросил губернатор у кашевара.

— Щи, ваше сиятельство, — ответил тот бойко.

— Я, любезный друг, — не сиятельство, — заметил ему строго губернатор. — Покажи мне твои щи, — сказал он через минуту несколько ласковее.

Кашевар почерпнул ему целый ковшик какой-то грязной жидкости.

— Это не щи, а мерзость какая-то, — выговорил с отвращением губернатор, пробуя из ковша и едва удерживаясь от тошноты. — Что это такое, г. смотритель? — очень заметно возвысил он голос.

— Точно так-с, ваше превосходительство-с, — ответил тот, совершенно растерявшись.

— Вы даже не понимаете, о чем вас спрашивают! — заметил ему губернатор еще строже. — Потрудитесь отведать это, г. прокурор, — отнесся он холодно к Падерину, передавая ему ковш.

Губернский прокурор, как только взял в рот эти щи, так тут же и выплюнул их обратно…

— Что вы скажете мне на это? — спросил у него губернатор еще холоднее.

— Ваше превосходительство, это случайность, — ответил весьма не развязно на этот раз Падерин и покраснел до ушей.

— Случайность? — переспросил его превосходительство, смотря прокурору прямо в глаза, — вы думаете?

Падерин только отвел их в сторону и отделался молчанием.

— Может быть, если б я приехал сюда завтра, подобной случайности так уж не выразилось бы, как вам кажется, г. прокурор? — напирал на него губернатор.

— Не могу вам сказать, ваше превосходительство, — замялся губернский остряк.

— Разве ты, братец, не умеешь варить щей? — отнесся его превосходительство уже к кашевару.

— Говядину тухлую дают, ваше превосходительство, — ответил тот по-прежнему бойко.

— Вот и еще случайность, — заметил Павел Николаевич вскользь прокурору и сейчас же потом обратился к смотрителю:- Вот уж, кажется, и самое название вашей должности, г. смотритель, могло бы вам напоминать каждую минуту, что вы обязаны ею смотреть и смотреть… за чем же вы смотрите здесь?

— Недостает времени, ваше превосходительство, углядеть за всем, — наивно оправдывался смотритель на свою голову.

— Зачем же вы служите, если у вас недостает времени на службу? — как ножом обрезал его губернатор.

— Я стараюсь, ваше превосходительство, — залепетал смотритель таким детским голосом, как будто в эту минуту говорила не сажень, а сидевший у него в руке малый ребенок.

— Какая же кому польза от ваших стараний, если тем не менее здесь кормят арестантов такими щами, которых просто нельзя в рот взять? — продолжал его превосходительство разить смотрителя, по-видимому, очень спокойно. — Скажи, братец, откровенно, часто тебе дают тухлое мясо? — спросил он вдруг кашевара.

— Кажный божий день, ваше превосходительство, — ответил арестант еще бойчее.

Губернатор не сказал ни слова, но посмотрел на губернского прокурора таким выразительным взглядом, что того даже покоробило.

— Ты это по совести говоришь, любезный друг? — опять отнесся его превосходительство к кашевару.

— Как перед богом, так и перед вашей милостью, — подтвердил арестант, не моргнув ни одним глазом на пристальный взгляд Павла Николаевича.

— Отчего же ты, братец, не скажешь об этом г. губернскому прокурору или уголовных дел стряпчему, когда они бывают в остроге? — спросил его губернатор, подумав.

— Ваше превосходительство, — начал было Падерин.

— Прошу вас не мешать мне, г. прокурор: я не вас спрашиваю! — строго оборвал его губернатор. — Говори, любезный друг, смелее, — обратился он снова к арестанту.

— Неоднократно докладывал, ваше превосходительство; да их высокородие, другой раз, по месяцам к нам глаз не кажут, — отчаянно бухнул кашевар.

— А стряпчий?

— Их благородие больше (не разб.) свидетельствовать приезжают…

— Правду он говорит? — спросил Павел Николаевич у другого арестанта.

— Точно правду, ваше превосходительство, — ответил тот без запинки.

Губернатор быстро обратился прямо к Падерину.

— Г. прокурор! Неужели и это все, что я теперь слышу — только случайность? — спросил его превосходительство иронически.

Падерин намерен был лучше промолчать.

— Вы только что хотели говорить со мной, — заметил ему его превосходительство тем же тоном, — вот теперь ваша очередь: я слушаю…

— Могу вас уверить только, ваше превосходительство… арестант показывает ложно, — выговорил наконец ненаходчивый на этот раз губернский остряк, чтоб только что-нибудь сказать.

— А говядина, г. прокурор, тоже показывает ложно, по-вашему? — озадачил его еще раз Павел Николаевич. — После этого я могу подумать, наконец, что и вы, извините меня, показываете ложно…

Падерин весь вспыхнул.

— Ваше превосходительство, не забудьте, что в качестве губернского прокурора я облечен, как и ваше превосходительство, доверием правительства, — сказал он, кусая нижнюю губу.

— Я именно потому и обращаюсь к вам в настоящую минуту, г. губернский прокурор, что очень хорошо помню это, — ясно и спокойно ответил ему губернатор. — А здесь что? В горшках? — полюбопытствовал его превосходительство, заглянув в печку.

— Больничная порция-с, ваше превосходительство, — поспешил доложить ему чуть-чуть оправившийся смотритель.

— Дай мне, братец, попробовать и больничную порцию, — обратился Павел Николаевич к кашевару.

Арестант подал ему.

— Вот это так похоже на суп, по крайней мере, — сказал губернатор, пробуя.

— За эвтим, ваше превосходительство, и инспектор частенько доглядывают, — пояснил кашевар.

— Инспектор?.. Какой?

— Врачебной управы-с, — поспешил подтвердить смотритель.

— Это и видно сейчас, — сказал ему губернатор. — А больше ничего не варится сегодня для арестантов? — спросил он через минуту, не обращаясь ни к кому особенно.

— Каша еще бывает-с, ваше превосходительство, — доложил смотритель.

— Где же каша? Я ее не вижу…

— Только сегодня нет-с, ваше превосходительство.

— Отчего же именно сегодня ее не полагается?

— Крупы нет-с, ваше превосходительство.

— Как! Во всей губернии не нашлось сегодня крупы? На что же подрядчик? — удивился и полюбопытствовал его превосходительство.

— В остроге-с, ваше превосходительство, вчерашнего числа вышла-с; не доставлено-с еще-с, — вывертывался смотритель, снова теряясь.

— Это не оправдание, г. смотритель! — сказал ему губернатор чрезвычайно внушительно, — припасы должны заготовляться подрядчиком вперед и доставляться в острог, по крайней мере, за три года до того, как они выйдут; эдак в одно прекрасное утро я и вовсе обеда здесь не застану…

— В остроге, ваше превосходительство, нет для этого сухого помещения, — смешался Падерин, — и потому припасы доставляются сюда подрядчиком каждую неделю.

— При наших предках не было суда на «месте», — заметил ему очень серьезно его превосходительство, — потомки смотрят на это иначе. Что же делает, спрашивается, тюремный комитет?

— Крупа сию минуту-с будет доставлена-с, ваше превосходительство, — отличился смотритель.

— Даже и это не оправдание, — сказал губернатор, повернувшись к дверям. — Проводите меня, сделайте одолжение, по камерам, — заключил он, выходя в коридор.

Смотритель так неосторожно бросился за ним, что даже задел его превосходительство своими лихорадочно болтавшимися руками.

— Не суетитесь так сильно, г. смотритель, — остановил его губернатор, — вот от этого теперь уж никто не выиграет…

Они пошли осматривать камеры.

В коридоре губернатор на минуту остановился и что-то записал в свою памятную книжку, на которую особенно недружелюбно посмотрел в эту минуту губернский прокурор; смотритель был так смущен, что дальше своего носа ничего уже не видел.

Войдя, между прочим, в одно из острожных помещений, похожих на (не разб.), где какой-то несчастный арестант был прикован железной цепью к стене, его превосходительство остановился перед ним в невыразимом смущении.

— Что это такое?! — спросил он, невольно отступая и забыв даже, по обыкновению, ласково поздороваться с арестантом, угрюмо повернувшим к нему свое изможденное лицо.

— Приговор, ваше превосходительство, к пожизненному заключению, — пояснил, бледнея, губернский прокурор, который почему-то чувствовал себя в этой камере особенно нехорошо.

— Да… но на цепи держат только собак, — с отвращением выговорил губернатор, обращаясь в одно время к смотрителю и прокурору.

— Этот арестант-с, ваше превосходительство, закован потому-с, что он очень опасен: буйствует постоянно-с, — пояснил в свою очередь смотритель.

— То есть… как буйствует? На входящих к нему людей бросается, что ли? — спросил губернатор, недоумевая.

— Вот и вчера-с набуянил, — его и заковали, — не объяснил все-таки своей мысли смотритель.

— Отчего же ты, любезный друг, не хочешь сидеть смирно? — обратился его превосходительство к арестанту, видя, что толку от смотрителя добьешься не скоро.

Арестант посмотрел на губернатора исподлобья.

— Мне жисть надоела; пущай они меня убьют лучше, — сказал он мрачно.

— Кто?! — изумился Павел Николаевич.

Арестант злобно посмотрел сперва на прокурора, а потом на смотрителя.

— Начальники эвти наши, — проговорил он еще мрачнее, указав на них головой.

— Что же они сделали тебе? — продолжал губернатор, обратившись весь во внимание.

— Да все наказывают меня: придираются; из-за них и свои-то все надо мной (не разб.)…

— Ваше превосходительство, — попробовал было опять помешать Падерин.

— Отчего это вы, г. губернский прокурор, не умеете отвечать, когда я вас спрашиваю, и постоянно вмешиваетесь там, где вашей речи пока не надо? Еще раз прошу вас дождаться своей очереди, — снова как ножом обрезал его губернатор.

— Почему же придираются именно к тебе? Как ты думаешь? — обратился его превосходительство к арестанту.

Тот поколебался было с минуту.

— Говори, братец, смело, — ободрил его губернатор.

— Они на меня, вишь, сердце имеют: этта чиновник один большой приезжал нас левизировал, так я ему нажаловался на них…

— Когда же тебя в последний раз наказывали?

— Да вчера.

— За что, вы говорите, наказывали его вчера, г. смотритель? — спросил его превосходительство.

— Набуянил-с, ваше превосходительство: вчера утром помоями меня облил-с, — выяснил, наконец, смотритель свою заветную мысль.

Губернатор при этом хоть бы улыбнулся.

— Зачем ты это сделал? — спросил он только у арестанта.

— Их благородие «каторжным жидом» меня обозвал: я эвтого прозвища слышать не могу, — пояснил в свою очередь заключенный.

— Я, ваше превосходительство, в шутку-с, — опять залепетал смотритель, как малый ребенок.

— В таком случае я не понимаю, за что же было наказывать его, г. смотритель! — обратился к нему губернатор, слегка покраснев почему-то. — Позволяя себе шутить с арестантами, вы должны были прежде всего подумать, что на шутку каждому позволительно отвечать шуткой же…

— Какая же это, ваше превосходительство, шутка-с, — осмелился обиженно выговорить смотритель.

— Точно такая же, как и ваша-с; только с вашей точки зрения еще поостроумнее… Стыдитесь, г. смотритель, заставлять меня краснеть за вас перед арестантом! — сказал губернатор с таким достоинством в позе и в голосе, что даже этот арестант посмотрел на него с невольным уважением.

— Это меня, ваше превосходительство, спервоначалу «каторжным жидом»-то г. прокурор прозвал… на другой день, как я на них нажаловался, — пояснил окончательно заключенный, в первый раз назвав губернатора его официальным титулом.

Его превосходительство посмотрел на него с минуту в тяжелом раздумьи.

— Можете теперь быть уверены, любезный друг, что никто уже больше не будет наказывать тебя без вины и раздражать неприличными шутками, — сказал он арестанту, — Потрудитесь, г. смотритель, сию же минуту распорядиться расковать его! — прибавил губернатор подумав.

Смотритель стрелой вылетел из камеры.

— Ваше превосходительство, вероятно, еще мало знаете этот народ, — осмелился заметить губернский прокурор чрезвычайно почтительно.

— Потому и знакомлюсь с ним, — сказал ему холодно губернатор. — Вы очень верно предсказали мне давеча, г. губернский прокурор, что я не встречу здесь ничего веселого; но зато я много вижу поучительного…

Подумав немного, его превосходительство обратился снова к арестанту:

— Веди же теперь себя лучше: мы очень скоро опять увидимся, и я буду положительно знать тогда, насколько ты был прав сегодня.

Проговорив это, губернатор вышел, учтиво попросив Падерина проводить его в острожную больницу.

В больнице оказался безукоризненный порядок. Расторопный молодой фельдшер, торопливо вскочивший при появлении губернатора от какого-то больного, отвечал на все вопросы его превосходительства совершенно толково и в то же время очень сильно, что особенно понравилось Павлу Николаевичу. Прежде всего здесь бросалась в глаза необыкновенная опрятность: белье на арестантах, белье на кроватях, столы, пол, стены, самый воздух больницы — все было так чисто, что лучше нельзя было и требовать (не разб.).

Больных оказалось сравнительно очень много; но достаточно было только раз взглянуть на их спокойные и довольные лица, чтобы сразу же и понять, что больница для этих изгнанников общества была тем раем (не разб.), в котором Адам почувствовал всю мерзость грехопадения. Губернатор только для одного виду спросил у них: довольны ли они всем? И получил самый удовлетворительный ответ с прибавкою двух-трех трогательных благословений инспектору врачебной управы.

— Кто же заведует больницей непосредственно? — обратился его превосходительство к фельдшеру.

— Есть особый лекарь-с, ваше превосходительство; но больше сами инспектор заведуют-с, — ответил тот бойко.

— Часто он здесь бывает? — спросил его губернатор.

— Раз в сутки-с, ваше превосходительство; редко-с через день, — доложил фельдшер.

— Однако ж в остроге нашлась, чего я не ожидал, и веселая картина, — сказал довольный его превосходительство как-то вскользь Падерину и, помолчав, спросил у фельдшера:- Как фамилия инспектора врачебной управы?

— Ангерман-с, ваше превосходительство.

— А зовут?

— Иосиф Васильич, ваше превосходительство.

Губернатор опять записал что-то в свою памятную книжку.

— Позвольте вам доложить, ваше превосходительство, — не утерпел промолчать губернский прокурор, — что инспектор врачебной управы оказывает слишком много вредного снисхождения арестантам, не выписывая иногда по нескольку дней совершенно уже здоровых-с…

Губернатор промолчал, но посмотрел на губернского прокурора таким взглядом, каким развитый европеец смотрит на австралийского дикаря.

— Скажите от моего имени вашему инспектору, — обратился его превосходительство к фельдшеру, — что я остаюсь совершенно доволен всем, что здесь вижу…

И губернатор быстро вышел из больницы.

— Вшюват-с… ваше превосходительство-с, — доложил впопыхах смотритель, почти наткнувшись на него носом в полутемном коридоре.

— Проводите меня, пожалуйста, в общую арестантскую камеру, — сказал ему только его превосходительство холодно-вежливо.

Большая арестантская камера по своим помещениям немного чем отличалась от острожной кухни; она могла бы даже, пожалуй, перещеголять ее своим воздухом, если бы смотритель не успел уже распорядиться вынести известного ушата и покурить вересом. Арестантов в ней было в настоящую минуту человек шесть — не больше. Губернатор подошел к ним очень близко и ласково поздоровался.

— Всем ли вы довольны, друзья? — спросил его превосходительство у арестантов, поочередно заглядывая каждому в глаза, как будто хотел прочесть в них то, чего не доскажут оробевшие языки.

Арестанты сначала было замялись.

— Весьма довольны, ваше превосходительство! — надумавшись, ответили они через минуту официальным тоном и в один голос, только какой-то чрезвычайно молодой еще арестант высунулся было немного вперед и хотел сказать что-то непохожее на это, но другой, более опытный, осторожно дернул его за рукав, не дав ему таким образом высказаться.

Губернатор это заметил.

— Ты хочешь, любезный друг, что-то сказать мне, — спросил он у него как можно ласковее.

Арестант смущенно молчал.

— Говори же, не бойся, — настаивал так же ласково его превосходительство.

Арестант смутился еще больше.

— Ну, я тебя прошу начинать, — сказал губернатор с такой нежностью в голосе, что молодой арестант только вскинул на него своими голубыми глазами и в ту же минуту перестал колебаться…

— Меня, ваше превосходительство, вот уже одиннадцатые сутки без допросу здесь держат, — сказал он робея.

— Как!.. без допросу… одиннадцать суток?! — с негодованием изумился губернатор. — Что это значит? — спросил он опять оторопевшего смотрителя.

— Он, наше превосходительство, взят по подозрению в убийстве своей любовницы, — понес чепуху смотритель.

— Не можете ли, по крайней мере, вы, г. губернский прокурор, объяснить мне эту новую случайность? — обратился его превосходительство к Падерину.

— В остроге, ваше превосходительство, время для таких молодцов тянется очень медленно, так что часто они принимают часы за сутки, — сострил ни с того ни с сего прокурор Падерин, — видно, и он растерялся в эту минуту не на шутку.

Губернатор смерил его глазами с ног до головы.

— Как вы думаете, г. губернский прокурор: достало бы у вас духу острить, если бы вы были на его месте? — спросил его превосходительство в сильном негодовании. — Гораздо будет лучше для вас, — прибавил он энергично, — когда ваши остроты будут произноситься в другом месте, везде, где им угодно, но не здесь, где я желаю видеть только, как вы исполняете вашу прямую обязанность.

Падерин вспыхнул как порох.

— Я, ваше превосходительство, отдаю отчет в своих обязанностях… только, — начал было он заносчиво.

— Вы хотите мне посоветовать, — перебил его губернатор еще энергичнее, — чтобы я написал обо всем, что я здесь слышу и вижу, министру юстиции? Очень благодарен вам за такой умный ответ, г. губернский прокурор, и на днях же воспользуюсь им, если вы даже и не сделали этого!

Теперь только спохватился Падерин, что занесся слишком далеко, но уже было поздно.

— А, господа! — продолжал его превосходительство с поразительной нравственной силой в голосе, хотя и очень тихо, обращаясь разом к смотрителю и прокурору, — так вы думаете, что острить — значит служить? Я постараюсь в самом скором времени разуверить вас в этом!

Губернатор холодно-вежливо поклонился им и хотел уже выйти, как вдруг вспомнил о жаловавшемся ему арестанте и на минуту вернулся.

— Насчет тебя, братец, я справлюсь и распоряжусь… Будь спокоен, — сказал ему его превосходительство. — А вы пеняйте уж сами на себя, когда не хотели сказать мне правды, — прибавил он уже несколько строго, обращаясь ко всем остальным арестантам, и вышел, не дожидаясь их ответа.

Неистово болтавший руками смотритель и значительно притихший губернский прокурор торопливо последовали за ним, не успев или позабыв даже погрозить пальцем слишком еще неопытному и потому слишком смелому арестанту.

У ворот острога, поджидая, пока подадут лошадь, губернатор очень вежливо извинился перед губернским прокурором, что задержал его так долго, и прибавил, что не может его больше задерживать, чем тот и воспользовался в ту же минуту, — уехал.

— Никаких особенных приказаний не будет-с, ваше превосходительство-с? — спросил у Павла Николаевича, прислуживаясь, смотритель, когда тот готов был садиться в свою пролетку.

— Потрудитесь, г. смотритель, приготовить к сдаче ваши дела!.. — сказал ему только холодно-вежливо губернатор, раскланялся, сел и поехал.

«Ведь надо же было подвернуться этим казусам, да еще, как нарочно, всем вдруг! И где же это видано, не понимаю я, чтоб такую давать поблажку эдакому, можно сказать, бесчувственному каторжному народу!..» — болезненно завертелось в голове смотрителя, когда отягченный последними словами губернатора он стоял как вкопанный у ворот и бессмысленно провожал растерянными глазами быстро удаляющуюся пролетку его превосходительства.

Но… теплое чувство давно неиспытанной признательности осветило в этот день не одну загрубевшую, помраченную страстями душу, и не один хороший вздох нарушил в эту ночь мертвую тишину угрюмых стен острога…

XI

Частный пристав второй части улыбается

Вызвали ли все эти «невеселые картины» в губернаторе расположение к более веселым сценам или он уже намерен был окончательно испортить себе это утро, — как бы то ни было, его превосходительство приехал из острога прямо в полицию — именно во вторую частную управу. Губернаторская пролетка подъехала к ее парадному крыльцу так скромно, что даже само это «всевидящее око» второй части не узрело или не распознало на этот раз приезда хозяина губернии. На одной из ступенек крыльца сидела какая-то женщина с ребенком на руках и плакала. Его превосходительство как будто за этим именно только и завернул в эти стороны, чтобы услышать плачущую: он как встал с своей пролеткой, так и обратился прямо к ней…

— О чем ты плачешь, голубушка? — спросил ее губернатор.

Ласковый тон и приветливый вид незнакомого молодого чиновника сразу расположили плачущую к откровенности.

— Да вишь, ваше высокоблагородие, мужа моего тут посадили, так вот уже четвертый день пошел — не выпускают, — ответила она слезливо.

— Почему же не выпускают?

— Да три рубли, говорят, — принеси…

— Кто говорит?

— Частной-от сам…

— А за что взят твой муж?

— Он плотник, слышь; так другой, значит, товарищ, по работе, значит, пять рублев у него взаймы взял да полушубок взаклад оставил; а полушубок-то, слышь, воровским оказывается. А нам почему знать, ваше высокоблагородие, товарищу как откажешь: тоже пригодится, поди, когда…

— Какие же это три рубля просит с тебя частный пристав?

— Выкупу, значит…

— Как «выкупу»?

— Ну, значит, что он его домой отпустит… Нам где их взять, ваше высокоблагородие, три-то рубля; вон теперь полушубок-от отобрали, — с деньгами-то, значит, теперь прощайся…

— Ты, голубушка, воротись и подожди меня там, хоть в передней: я справлюсь о твоем муже, — сказал его превосходительство, торопливо поднимаясь на крыльцо.

Когда он исчез за дверью, женщина подошла к его кучеру.

— Это какой же чиновник-то приехал? — спросила она.

Женщина как стояла на месте, так и осталась тут на несколько минут с разинутым ртом.

Между тем виновник этого изумления вышел уже в переднюю. Комната эта была и тесна, и грязна, и темна, да еще вдобавок битком набита всяким народом, чаявшим движения от (не разб.) неповоротливого частного пристава, так что присматривавший за ним кривой полицейский солдат совершенно терялся (не разб.), как некогда наша земля в хаосе, пока какое-нибудь начальство не вызывало его из этой тьмы своим появлением в ней. На этот раз, однако ж, и сам губернатор, как лицо еще новое и, следовательно, темное для него, не мог совершить своим небросающимся в глаза видом такого вызова этой косой на один глаз тени; его превосходительство даже пальто свое пристроил собственноручно на вешалку. Некоторая часть публики, сидевшая за неимением скамеек, на грязном полу, равнодушно осматривала нового пришельца с ног до головы, не подозревая за ним и тени тех магических качеств, которые могли бы мгновенно поднять даже и ее на ноги, да еще, пожалуй, и удобную скамейку ей доставить; остальная часть, не сидевшая только потому, что у нее была одежда почище, занята была исключительно томительным ковырянием в носу или (не разб.) же томительным чесанием затылка и потому не имела даже времени рассматривать каких бы то ни было пришельцев: на физиономиях этой части публики лежала точно такая же истома, какая лежит на лицах усердно попостившихся людей, когда они идут исповедоваться.

Кстати и чтобы дать осмотреться немного его превосходительству (не разб.), скажем уже здесь и об исповеднике всей этой стоящей и сидящей публики, то есть о частном приставе второй части, который положительно заслуживает, чтобы о нем было сказано два-три слова особо…

По части умственных способностей его высокоблагородие отличался еще на школьной скамье. Раз как-то пришлось зму по поручению учителя истории переписать несколько страниц из какого-то учебника, в который попал случайно зовсем посторонний листок почти одинаковой формы с остальными листками книги. Будущий частный пристав, из крайнего уважения к науке, переписал все сплошь, так что в одном месте его рукописи получилось нечто вроде того, что, «когда Наполеон вступил со своими полчищами в Москву, сказал Христос своим ученикам» и проч., что и было принято к надлежащему сведению его товарищами. В позднейшем периоде, приближающемся к тому времени, когда дети уже преследуются уже отцами за так называемую «клубничку», за ним появилось новое умственное качество перевирать шиворот-навыворот слышанное или прочитанное. Так однажды все еще пока только будущий частный пристав в какой-то газете о войне северных американцев с южными рассказывал одной старушке ввиду особенной (не разб.), что сверные и южные штаты с Америкой теперь воюют, что очень огорчило чувствительную слушательницу.

В другой раз, услыхав, как кто-то сообщил, что у купца «Петрова воры ограбили лавку и пойманы, он рассказал в тот же вечер в знакомом купеческом же семейном доме, что купец Петров ограбил чью-то лавку и вор пойман», — что роизвело на другой день ужасный скандал в Земельске и к концу концов чуть ли не отразилось даже на боках рассказика. В настоящее же время, когда умственные способности частного пристава находятся в полной зрелости, с ним, хоть ничего подобного не случалось, тем не менее к третьему прибавилось у него и еще новая умственная способность — черное считать белым, а белое — черным, больше, впрочем, из собственных видов.

По части расторопности, кроме множества случаев, отчасти относящихся к первому и второму (упомяну)… его высокоблагородие может похвастаться (…). Еще очень недавно доказывал какому-то непонятливому приятелю, что без денег на свете ничего (не поделаешь). Он так сильно махал у него под носом пером, что едва не выколол ему глаза; а в другой раз, спеша растолкать в соборе народ для прохода «владыки», толкнул самого «владыку».

По части честности, его высокоблагородие, не отличившись особенно в первых двух периодах, в последнем придерживается знаменитого прудоновского парадокса, только не в том смысле, что «собственность есть кража», а считает просто кражу — собственностью.

По части же вежливости, на которую особенно напирал новый губернатор — его высокоблагородие в первом периоде был неоднократно сечен, во втором бит, а в настоящее время заявляет ее тем, что полицмейстера называет «вы, полковник», а полицейского солдата: «ты, скот», купцу говорит: «вы, многоуважаемый», а мещанину: «ты, любезный», вообще же очень часто принимает публику народной второй частной управы за «чертей», хотя и употребляет горячие напитки в самом умеренном количестве.

Но кроме этих более или менее общих полицейских качеств, — у его высокоблагородия есть еще два, так сказать, отличительные. Первое — необыкновенная стойкость и усидчивость; вторая — какая-то физическая неспособность выговаривать букву «ю». Стойкость его заключается в том, что до нового губернатора он служил уже при, трех и при всех трех делал пакости, но на ногах устоял; усидчивость же этого частного пристава вытекает непосредственно из его стойкости, то есть что он до настоящей минуты (в смысле этой главы) сидел на прежнем месте.

Что же касается до второго качества, то оно еще замечательнее. Не будучи по рождению ни поляком, ни малоросом, сей чистокровный русак тем не менее выговаривает брюки «бруками», брюкву — «бруквой», а брюхо — «брухом». Чтобы пример был красноречивее, приведем одно место из его недавнего официального разговора с полицмейстером. «Он так, полковник, назузился, — рассказывал про кого-то частный пристав, — что тяту не кликал, когда его в полицию ко мне привезли; только носом клует; бруки на брухе разорваны, в одном кармане нашли брукву, а в другом — румку разбитуу… Я только плунул ему в хару, да и умолк».

Но всего замечательнее, что в самой этой особенности есть еще особенность: слово «юбка» его высокоблагородие выговаривает всегда совершенно правильно, — что зависит, вероятно, от огромной практики его по этому предмету. Жену ли увидит частный пристав по утру неодетой, он уж и ворчит: «Опять в юбке маешься?», горничная ли выйдет к нему в кабинет, он хвать ее за юбку. «Расфуфырилась» (не разб.), — говорит; бабу ли какую увидит у себя в управе: «Ну, что ты, юбка, скажешь?» — спрашивает; начнет ли слишком сильно приставать к нему какая-нибудь мизерная просительница: «Отвяжись ты, чертова юбка!» — кричит; на себя ли рассердится за какую-нибудь непростительную слабость: «Ах, я юбка!» — думает; даже спасением своим однажды обязан, буквально, юбке: не спрячься бы он раз в чьей-то (не разб.) под накрахмаленную юбку — пропал бы…

Не мудрено после этого, что только одну ее и выговаривает правильно его высокоблагородие.

Для совершенной полноты характеристики, так и быть, укажем уж и на то роковое обстоятельство, что частный пристав второй части никогда не смеется, когда есть чему смеяться, и всегда (не разб.) не улыбается…

1883

^[1]