I
МЫСЛЬ СВЕТЛОВА ОСУЩЕСТВИЛАСЬ
Наконец-то осуществилась давно лелеемая мысль Александра Васильича: вот уже третья неделя пошла с тех пор, как школа его открыта. Василий Андреич, отправляясь, по обыкновению, утром на рынок, каждый день встречает у своих ворот очень бедно одетых мальчиков и девочек, с узелками и сумочками в руках. Иные из этих детей так плохо защищены от осеннего холода, что, смотря на их съежившиеся фигурки и красные руки, старику Светлову становится иногда жутко пройти мимо без ласкового слова.
— Опять ребяты попались мне навстречу… Экие ведь все голыши какие! — сообщает он, вернувшись домой, жене.
— Да уж и холода же, батюшка, ноне стоят, как зима точно, — скажет в ответ на это Ирина Васильевна и пойдет придумывать, не найдется ли у нее и еще какого-нибудь старенького платья либо бурнуса, годных для превращения в детский гардероб.
Много уж таких платьев и бурнусов пустила старушка в ход в последнее время, соболезнуя ученикам и ученицам сына.
— Ты уж лучше все из дому-то вынеси! — нахмурившись, замечал ей муж, когда она, торопливо всунув под мышку которому-нибудь из уходивших домой детей тот либо другой плод своих неусыпных изысканий, так же торопливо возвращалась в комнаты с крыльца большого дома, куда теперь переселились Светловы.
— Это, батюшка, все равно, что самому Христу подаешь, — давала отпор старушка.
— У тебя все — Христос! Этак и Вольдюшке нашему не в чем будет скоро в гимназию ходить. Уж этот мне Сашка со своими затеями! Разорит меня парень совсем… — ворчал Василий Андреич.
Но на другой же день, порывшись у себя в старом платье, старик приносил из кабинета к жене какую-нибудь старомодную шинель, говоря:
— На вот еще… может, пригодится.
Однако, хотя и сказано в писании, что «рука дающего не оскудеет», тем не менее Ирина Васильевна, глубоко верившая этому изречению, вскоре заметила, что запас различного старья совершенно оскудел в их доме. Еше-бы, когда в школу приходило ежедневно до тридцати человек детей обоего пола! Однажды утром старушка заглянула туда минут на пять — и ничего не поняла: обучение грамоте по звуковой методе поставило ее в совершенный тупик. — Ну, уж мудрен нынче народ стал! — заметила она мужу, вернувшись оттуда, и покачала головой.
— А что, мать? — спросил, будто равнодушно, старик.
— Да ничего, батюшка, не разберешь у них: буквы как-то на доске передвигают, — мучат ли, учат ли — кто их знает. И девчонки эти и мальчишки — все знать ничего не хотят, точно и не в школе; тот спросит, другой спросит — всякому отвечай. Уж чего это Санька выдумал, право так я и не знаю!
Василий Андреич соблазнился и на другой же день сам зашел в школу. Его тоже поразило, прежде всего, свободное обращение детей с учителем, которым в тот день была Прозорова.
Лизавета Михайловна сама вызвалась нести эту обязанность, предложив Александру Васильичу свои услуги три раза в неделю, через день, и просила только познакомить ее прежде с приемами преподавания. Она усвоила все необыкновенно быстро и была теперь общей любимицей детей, в особенности девочек. Короткие, еще не успевшие отрасти после болезни, волосы чрезвычайно шли к ее заметно похудевшему лицу, хотя молодой Светлов и уверял, что с косой она была гораздо привлекательнее.
Василий Андреич пришел в школу довольно поздно и потому застал немногое. Пока он сидел да соображал, стараясь понять, в чем дело, урок уже кончился. Ребятишки, поскакав со скамеек, целой гурьбой окружили учительницу, предлагая ей наперерыв различные вопросы; но никто из них не обнаруживал особенного желания убежать поскорее домой.
Это невольно бросилось в глаза старику и чрезвычайно удивило его.
«Вишь ведь, разбойники, и домой не хотят! Мой Володька теперь бы уж давно дул из гимназии во все лопатки», — подумал он, и его точно смутило что-то.
— Потише, ребятушки, потише! — мягко унимала между тем Прозорова все больше и больше напиравшую на нею юную толпу, пробираясь, чтобы поздороваться, к Василию Андреичу, с которым она познакомилась в то время, когда была после болезни с визитом у Ирины Васильевны.
Светлов старомодно расшаркался с ней.
— Не надоедают-с? — осведомился он с обязательной улыбкой.
— Бывает грех, да что же делать — дети! — чуть-чуть повела она плечами. — Впрочем, я как-то скоро привыкла, — у меня ведь своих трое.
— Ну, эти-то не в счет-с. А и то сказать, у меня у самого тоже только трое всего, да и с теми не справлюсь…
Прозорова улыбнулась.
— Ну, вам-то, кажется, теперь приходится иметь дело только с одним, — заметила она.
— Ка-а-кой с одним! Старшие, думаете, лучше? То-о-же вертопрахи! — шутливо махнул рукой Василий Андреич и, уходя, опять расшаркался.
Дома, на расспросы жены, что он думает о школе, старик сдержанно ответил:
— Кто их знает! может, и путное что выйдет…
Однако, как ни темны были представления стариков об этом предмете, они в ту ночь уснули оба с одинаковой мыслью: «А ведь Санька-то, кажись, и вправду доброе дело делает».
Но если кто был в восторге от школы, так это — Варгунин. Звуковая метода, о практичности которой Матвей Николаич до того времени не имел никакого ясного понятия, просто очаровала его.
— Да это, батенька, прелесть ведь!.. Ведь это, батенька, сокращение времени-то какое — вы подумайте! — говорил он с жаром Александру Васильичу, раз шесть навестив его школу. — Я теперь тоже свои азбуки побоку… ну их к праху! Давайте-ка, батенька, катнемте скорее в Ельцинскую: мы там живо эти порядки устроим.
— Да вот пусть только школа покрепче встанет на ноги, — отозвался Светлов.
— Ну-с, хорошо-с. Когда же? — приставал Матвей Николаич
— Может быть, с неделю, а может быть, и с месяц еще придется подождать.
— Эка вы, батенька, хватили — с месяц! В месяц-то можно, этаким манером, всю фабрику грамотной сделать.
— Это только сгоряча так кажется, Матвей Николаич, — возразил, улыбнувшись, Светлов.
— Сгоряча-то, батенька, и надо действовать, — сказал пылко Варгунин, — а как простынет — и кусай губы!
— В этом случае я не совсем согласен с вами, — заметил спокойно Александр Васильич, — губы-то именно тогда и приходится кусать, когда слишком поторопишься; поэтому я предпочитаю идти до времени — шаг за шагом.
— Так-то, батенька, и черепахи плетутся.
— Идти шаг за шагом не значит, по-моему, плестись; напротив, это значит идти решительно и неуклонно к своей цели, без скачков, — по крайней мере я именно в таком смысле употребил это выражение. Самая суть-то ведь не в скорости шагов, а в их твердости и осмысленности, мне кажется. Войско так же идет…
— А еще лучше, батенька, как и то и другое есть.
— Уж это само собой разумеется; да ведь мало ли чего нет… У нас если даже и плестить-то к порядочной цели, так надо поминутно оглядываться да под ноги смотреть, как бы на гнилую колоду не наткнуться, либо чтоб какой-нибудь зверь ноги тебе сзади не подставил; а уж о скачках-то и говорить нечего — сейчас шею сломишь: непроходимыми дебрями ведь мы идем… — сказал задумчиво Светлов.
— На то, батенька, мы и пионеры… шея-то уж не в счет, — улыбнулся широкой улыбкой Варгунин.
— Так как же вы в девственной-то трущобе побежите, хотел бы я знать? Кто говорит о шее? да было бы за что ее ломать; не на потеху же гнилых колод она предназначается… — по-прежнему задумчиво возразил Александр Васильич.
— А вы думаете — целой донесете, батенька, вашу шкурку? — спросил Матвей Николаич, и в скулах его мелькнула ироническая улыбка.
Светлов пристально посмотрел на Варгунина.
— Одно из двух, Матвей Николаич, — сказал он необыкновенно серьезно, — или быть практическим деятелем или ходить по ворожеям…
Варгунин искоса посмотрел на него и смущенно умолк.
А дело школы между тем шло своим порядком. Усерднее всех работали для нее сам Светлов, Лизавета Михайловна и Ельников; кроме того, были приглашены к урокам двое молодых учителей ушаковской гимназии, только что перед тем приехавшие из Петербурга и довольно тесно сблизившиеся с Александром Васильичем. Сходясь с ними, Светлов очень хорошо понимал, что присутствие их, от времени до времени, в школе придаст ей необходимую прочность, в особенности в глазах местного учебного начальства. Сначала, впрочем, деятельность во флигеле кипела только по утрам — с детьми; что же касается воскресных вечерних уроков для чернорабочих, то на них в первое время никто не являлся. Потом Светлову удалось, через посредство горничной Маши, залучить на воскресный урок и еще трех-четырех молоденьких горничных; девушка Прозоровой тоже присоединилась к ним. Они сперва явились в школу из простого любопытства, а затем уже им понравилось и самое ученье. Но главным образом поддержке этих вечерних занятий помог Анемподист Михайлыч. Стяжав себе понемногу в Ушаковске довольно громкую репутацию «лекаря для бедных», он то и дело сталкивался в последнее время с разным рабочим людом, забираясь иногда с своей медицинской помощью в самые глухие закоулки города. Здесь, в этих пустынных закоулках, в этом темном мире невежества, нужды и, чаще всего, непосильной работы, ему удалось завербовать, наконец, сперва немногих, но зато вполне надежных учеников для светловской школы. Пример их соблазнил и еще кое-кого из подобных тружеников, так что в последнее воскресенье, когда Ельникову же и учительствовать приходилось, во флигель порядочно-таки набралось черного народа, несмотря на дождливый сентябрьский день. Под вечер Ирина Васильевна, сидевшая, по случаю воскресенья, с пустыми руками у окна, выходившего на двор, невольно обратила внимание на повторявшийся раза три или четыре скрип калитки. При новом подобном звуке Светлова поспешно заглянула в окно и увидела во дворе какого-то рабочего, — кузнеца, как ей показалось, — который недоумчиво озирался на все четыре стороны.
— Кого, батюшка, надо? — спросила она у него через форточку.
— А где тут учат? — осведомился, в свою очередь, рабочий, чуть-чуть тронув рукой шапку.
— А вон там во флигельке, батюшка, школа, — туда и ступай. А ты от кого? — полюбопытствовала старушка.
— Да мы сами от себя, — ответил рабочий и направился к флигелю.
Не успела Ирина Васильевна отвернуться от окна, как скрип у ворот повторился снова. На этот раз она увидела входившего во двор знакомого ей столяра-соседа, частенько работавшего на Светловых по домашнему обиходу.
— Куды ты, Петрович? — обратилась к нему с удивлением старушка, высунувшись в форточку.
— Да в школу, матушка, к вашему сынку, — конфузливо объяснил столяр, почесав правой ладонью затылок. — Доброго здоровья! — приподнял он за козырек новенькую фуражку.
— А тебе туды зачем? — спросила старушка, — починить, видно, что понадобилось?
— Кака, матушка, починка в праздник! Грамоте-то вот поучиться хочется… — по-прежнему конфузливо заметил Петрович и опять почесал правой ладонью затылок.
— Это на старости-то лет выдумал?! — изумилась Ирина Васильевна.
— Де она у меня еще, старость-то? Всего-то четвертый десяток ноне пошел, — как-то уже обидчиво проговорил столяр и, торопливо приподняв фуражку, тоже направился к флигелю.
— Чудеса, ребята, да и только! — шумно вошла старушка в кабинет мужа, где Оленька читала отцу какую-то книгу, — Петрович-то, сосед-то наш, — вот, что конторку-то папе делал, — поди-ка ты с ним, шути! — в школу, батюшка, Санькину поступил!
Старик не совсем понял жену.
— А ты где его, мать, видела? — спросил он.
— Да вот сейчас только во флигель он прошел; я еще с ним в форточку разговаривала; ученье, надо быть, у них там сегодня. Ба! да ведь сегодня воскресенье же и есть, ребяты, — спохватилась Ирина Васильевна. — Ну, так, так!.. так Санька и сказал, что у них по воскресеньям мужики будут обучаться.
— Я говорю, что… — хотел было что-то сказать Василий Андреич. — Гхе! — махнул он только рукой и не договорил.
Ирина Васильевна присела на диван рядом с Оленькой.
— Я бы, отец, на твоем месте, батюшка… — начала она поучительно.
— Эх, мать! уж ты-то хоть не досаждай, — с горечью перебил ее старик. — Кабы мне твое «я бы», так уж меня, однако, давно бы министром сделали. Совсем ноне свет навыворот пошел… — задумался он и минуты две по крайней мере досадливо чесал у себя волосы на лбу тремя средними пальцами правой руки так, что большой палец торчал кверху. — Эдак и сам с панталыку собьешься…
Василий Андреич встал и, наклонив голову, медленно зашагал по кабинету. Потом, так же медленно, он набил свою коротенькую трубку, закурил ее, уселся в угол и долго, с каким-то азартом, тянул из нее дым, пока она не засопела и не погасла; выколотив пепел, старик снова набил ее, опять хотел закурить, но как будто раздумал и подошел к шкафу с платьем.
— Пойду, погляжу… — сказал он, выразительно подняв брови, и стал повязывать галстук.
Спустя минут пять Василий Андреич поднимался уже на заднее крыльцо флигеля.
Здесь будет кстати заметить, что туда, дня за четыре перед тем, переселился Александр Васильич; он занял ту самую комнату, которая служила прежде кабинетом его отцу. Никакой особенной надобности в этом, по отношению к школе, Светлову не предстояло, но молодой человек просто воспользовался ею, как благовидным предлогом, чтобы разом отделаться и от бесполезного поминутного контроля стариков, порядочно-таки мешавшего ему, и от мелких домашних столкновений, неизбежных при слишком тесном сожительстве, — все это только бесполезно раздражало обе стороны; а главное — круг деятельности и знакомых Александра Васильича настолько расширился теперь, что он мог действительно обеспокоить семью, привыкшую и рано ложиться и рано вставать. Ирина Васильевна восстала было сперва против такого переселения, но потом должна была согласиться с доводами сына, что ничего позорного относительно стариков в этом нет, что ведь он не на сторону переезжает, а остается жить у них же в доме. Таким образом, дело уладилось без особенного огорчения для старушки, выговорившей, однако, чтоб стол был общий, за исключением тех случаев, когда к молодому человеку соберутся гости. Александр Васильич кстати уж нанял себе и слугу, подговорив его, кроме того, исполнять обязанность сторожа при школе
Василий Андреич с тем именно намерением и поднимался теперь по заднему крыльцу, чтобы предварительно зайти к сыну.
— А у вас тут, кажись, сборище сегодня? — обратился он к Александру Васильичу, встретившему отца на пороге его бывшего кабинета, с карандашом в одной руке и с мелко исписанным листом бумаги в другой.
— Да, сегодня вечерний урок, — подтвердил Александр Васильич
— Неужели и взаправду мужиков станете учить? — присел Василий Андреич на край дивана.
— Как же, папа: целая комната набралась, — весело сказал молодой Светлов, положив на стол карандаш и бумагу.
— Да поймут ли они чего? — заметил старик.
— Ну вот еще! Разумеется, поймут. Как же мы-то с тобой поняли? — улыбнулся сын.
— Да им на что же, парень, грамота-то? ты вот что мне только скажи.
— Как «на что»? А нам-то она для чего была нужна?
— Эка ты сравнил! — чуть не обиделся Василий Андреич. — А по-моему — ничего путного из этого не выйдет; пустое дело вы затеяли, — сказал он.
— Вот что, папа: сегодня, после ученья, Анемподист Михайлыч будет объяснять, почему грамоту необходимо знать всякому, — ты не хочешь ли, кстати, послушать? — спросил Александр Васильич невозмутимо.
— Послушать-то, парень, я, пожалуй, послушаю, да только дело то, говорю, вы затеяли непутное… Ну, а как грех какой выйдет?
— Да какой же, папа, грех может выйти? Как ты думаешь?
— Всяко, брат, случается… — молвил с тяжелым вздохом старик и, низко опустив голову, он неподвижно уставил глаза на сложенные на коленях руки.
Из бывшей залы флигелька, переделанной в классную комнату, откуда слышался перед тем только неясный говор, теперь явственно донесся грубоватый голос Ельникова:
— Начнемте, братцы, с богом…
Жаль, что Василий Андреич не был там в эту минуту: он увидел бы, с какой глубокой серьезностью перекрестились взрослые ученики при возгласе доктора.
— Вот и урок начался, — заметил молодой Светлов отцу, — пойдем, папа, послушаем.
Они скромно, без малейшего шума, вошли в классную комнату и уселись в уголку, на самой задней скамейке — единственном незанятом месте. Все окружающее сразу произвело, по-видимому, значительное впечатление на старика. Он с нескрываемым любопытством стал вглядываться в разнообразные лица рабочего люда, принарядившегося по-праздничному. Некоторые стояли сбоку, возле скамеек, и слушали, подперши левой рукой правый локоть; трое или четверо были с женами и сестрами и сидели рядом с ними. На первой скамейке Василий Андреич заметил Машу и еще двух каких-то горничных, пристально следивших за передвижением Ельниковым картонных букв и, по его вызову, громко повторявших, как и остальные, звуки той, либо другой гласной. Петрович степенно поклонился старику Светлову, когда тот взглянул, между прочим, и на него. У Анемподиста Михайловича была, как видно, очень острая память: он многих уже называл по именам.
— Ну-ка, Григорий Терентьич, скажи-ка ты мне, как вон та буква называется? — говорил, например, доктор широкоплечему кузнецу, сидевшему на самой дальней скамье. — А теперь ты, Марфа Никитишна, повтори, — обращался он к ближайшей слушательнице.
Вообще же урок шел очень занимательно, интересовал, очевидно, всех и даже молодого Светлова, давно привыкшего ко всяким приемам обучения, занял под конец не на шутку. Василий Андреич только теперь начал понемногу догадываться, в чем состоит главным образом преимущество этого нового способа преподавания грамоты перед прежним — «на медные деньги». Старику в особенности понравилось то, что Ельников, от времени до времени, пересыпал свое серьезное дело разговором и шутками с учащимися. Собственно урок кончился в начале девятого. Затем доктор, заключив его словами: «Так-то, братцы! и вся мудрость невелика, была бы только охота», — обратился к присутствующим с следующей речью:
— Надо вам сказать, братцы, что грамота — дело не пустое, а дело — важное. Кто грамоте выучится, тот всему уж потом может выучиться; я вот теперь лекарь, а без грамоты я бы лекарем не был. Грамотный человек сам себе голова: что захочет, то и может узнать из книжек, не прибегая за умом к соседу; грамотный человек и чужой-то голове еще пособит, коли понадобится. В книжках чего только нет: и про вашего и про нашего брата пишут, про всякое мастерство, даже про зверей, — про все пишут. Один ум, говорят, хорошо, а два лучше; ну, а что ни книжка, то и ум. Книжек же разных столько на свете, что коли и десять жизней проживешь, всех не перечитаешь, — больше, чем видимых звезд на небе. Вот даже и и про звезды можно из книжек узнать, а уж чего мудренее! Как прочитаешь этак, примерно, книжек сто, вот уж у тебя как будто и сто умов в голове. Особенно мастеровому человеку, как любой из вас, без грамоты совсем плохо приходится: всякий грамотей обсчитать его может. Мастеровой на хозяина работает, деньги вперед по мелочам забирает, — неграмотному надо, значит, всякую копейку в уме держать, чтоб не опростоволоситься, сколько потом дополучить придется. А грамотному что? Взял деньги — записал; в другой раз взял, — опять записал; в третий — тоже; при расчете-то уж ему и горя мало: только сосчитал все вместе — вот и конец весь; сейчас вернехонько и узнал, кто у кого в долгу. Бумага-то ведь, братцы, не голова: уж на бумаге что написано — не убежит, а из головы-то иной раз, пожалуй, и вылетит лишняя гривна: где все упомнишь! Хозяин хотя и пишет у себя в книге, да ему тоже доверять нельзя: он все больше на свою сторону гнет…
— Уж это как водится, — поспешил согласиться молодой плотник, сидевший на третьей скамейке.
— Не нами, брат, оно заведено, не нами и кончится, — подтвердил Ельников. — Вот тоже и по домашнему обиходу, ведь без грамоты ничего толком не поделаешь, — продолжал доктор и пристально посмотрел на женщин. — Грамотная мать сама может и детей своих грамоте учить, стало быть, лишняя копейка в кармане у ней останется; потому что мы-то еще с вами, так и сяк, проживем как-нибудь, а уж ребятишек-то без ученья оставить — все равно, что по миру их пустить: без грамоты нынче далеко не уйдешь, при всяком деле она требуется. Да и по хозяйству как без нее быть? Коли не умеешь считать, нечего и толковать, что обсчитаешься, как я вам уже и говорил. Вот тоже случаи бывают: отлучится кто-нибудь из вас, по своему делу, в другой город, — как тут жить без весточки от жены, от мужа, от ребятишек? Пожалуй, так-то дома и все прахом пойдет. А у грамотных это нипочем: разговаривают да советуются между собой письмами, будто и не врозь живут. У меня вон сколько приятелей в Москве, а я со всеми раза по два в месяц разговариваю заочно, через письма, — ну, значит, и не забываю их. А главное, братцы, грамота в кабак ходить отучит. В кабак, известно, зачем мастеровой идет, — чтоб душу отвести после работы, дома-то скучно…
— Уж это што говорить! кабак — последнее дело; а люб он нам точно што со скуки больше… и зашибешься, значит, винишком, — снова поспешил согласиться тот же плотник.
— Да так, брат, в другой раз зашибешься, что, пожалуй, и в больницу к нам угодишь, а то и на тот свет, — опять подтвердил Ельников. — А грамотного человека какой прах в кабак понесет? — продолжал он с особенным увлечением. — Грамотному дома любая книжка больше расскажет, чем все кабацкие сотоварищи. Не захочется самому, с устатку, приняться за книжку, так все равно женушка может почитать, а ты, знай себе, лежи на лавочке, послушивай да похваливай; и разговоры у вас разные пойдут с хозяйкой… как река польются. А так-то больше грызотня одна идет между вами да брань; тут ведь уж и до бабьей косы недалеко — как раз ухватишься…
Долго еще говорил Анемподист Михайлыч, в таком же тоне, о важном значении грамоты, все шире и шире развивая свою мысль и то и дело наглядно поясняя ее примерами. Речь его сильно подействовала даже на Василья Андреича. Теперь старик уж не предложил бы сыну давешнего вопроса: «Да им на что же, парень, грамота-то?» Что же касается рабочих, то они, кажется, согласились бы всю ночь просидеть так, слушая доктора. Несмотря на то, что минуты две уже прошло с тех пор, как он кончил и отошел от доски, у многих все еще были навострены уши. Нечто подобное случилось и с Владимирком. Ирина Васильевна больше часу тому назад послала его в школу, чтоб звать отца пить чай, но мальчик позабыл о поручении; он все время, пока шел урок, торчал в соседней темной комнате, украдкой выглядывая оттуда по временам на отца. Александр Васильич только теперь заметил его забавно вытянувшуюся вперед фигурку и все еще полуразинутый, по обыкновению, рот.
— А! химик, здорово! — весело сказал доктор, тоже усмотрев мальчугана.
Владимирко принужден был выступить на сцену.
— А вы мне порошок-то так и принесли? — упрекнул он Ельникова, здороваясь с ним.
— Принесу, брат, принесу; извини, совсем позабыл, — смеясь, оправдывался Анемподист Михайлыч.
— Вы все забываете! Спирту мне тоже хотели принести… — допекал его мальчик.
— Ты откуда, парень, взялся? — подошел к ним Василий Андреич, обратившись с этим вопросом к сыну. — Мое почтение! — поздоровался он с доктором.
— Тебя мама чай пить звала, — пояснил Владимирко отцу.
— Да неужели у нас только теперь чай пьют? — удивился старик.
— Меня еще давече послали, да вон я их слушал… — сконфузился «химик» и указал на Ельникова.
— А мать-то там ждет: хорош посланный! — добродушно рассмеялся Василий Андреич. — Поди-ка лучше, вели самовар сызнова поставить: мы все вместе придем чай пить, — скажи матери.
— И вы придете? — тронул Владимирко доктора за локоть и, не дожидаясь ответа, юркнул из комнаты.
— Милости просим чайку с нами откушать? — как-то вопросительно и будто неуверенно отнесся старик к Анемподисту Михайлычу.
Ельников поклонился.
— Отчего бы и не напиться чайку, — согласился он.
Между тем рабочие, с которыми до того времени толковал о чем-то молодой Светлов, начали понемногу расходиться, изъявляя ему свою благодарность, кто как умел.
— Уж ты, пожалуйста, дозволь опеть-то прийти, — наивно обратился к Александру Васильичу один из них, широкий в кости кузнец, — не гляди на нас, што мы, значит, мужики… ну, и значит, не приобыкши ешо, мы тебе сами заслужим.
Молодой человек ласково успокоил его.
С этого вечера значение школы как будто выяснилось в голове старика Светлова, как будто значительно выросло в его глазах; по крайней мере он уже очень недалек был от убеждения, что сын его, действительно, не баклуши бьет, а «делает, кажись, дело путное». Василью Андреичу даже удалось растолковать это жене, насколько хватило у старика умственных сил. Что же касается самого Александра Васильича, то он мог опасаться теперь разве только посторонних, так сказать, не зависящих от него влияний на школу; помимо их, в самом существе дела, дальнейший успех ее был вполне обеспечен и не подлежал ни малейшему сомнению. Но молодой Светлов очень хорошо знал, какую силу имеют у нас эти «посторонние», «независящие» влияния…
«Дело начато… Что-то будет дальше?..» — думалось ему весь вечер.