Поздно ночью Юзек пришел домой. Мать и сестренка спали. Юзек не хотел их будить, открыл дверь в сени и тихо вошел в хату. Но мать чутко спит!
— Кто там? Это ты, Юзек?
— Я, матуся.
— Что так поздно?
— А поздно уже?
— Чего ты спрашиваешь? Уже за полночь, а то и позже…
— Господи Иисусе! Долго же я гулял…
— То-то и есть!
— Ну что ж, ничего не поделаешь.
— Где ты был?
— Да недалеко… А зачем вы встаете?
— Надо же тебе перекусить, ты, верно, не ужинал…
— Не надо, не хлопочите! Лежите… я поел!
— Где? чего?
— Завтра скажу вам. Спите!
— Не стряслось ли чего с тобой? Говори же!
— Что со мной стрясется? Да вы лягте…
Юзек улегся спать. Мать подождала с минуту, не заговорит ли он с ней…
Наконец, вверив опеке господа и ангела-хранителя дом и детей, опустила голову на подушку. Все равно, недолго она подремлет: скоро вставать.
День едва брезжил, когда Маргоська зажгла фитиль в плошке и принялась укладывать дрова в печке.
— Надо Юзусю чего-нибудь сварить к завтраку, вчерашний-то ужин, верно, совсем засох… Вот сварю ему, так хоть немного похлебает и опять пойдет в лес… на целый день… боже милостивый!
Она развела огонь и поставила горшок с водой. Двигалась она тихо, почти беззвучно.
— Еще время есть, пускай полежит… довольно он днем наломает спину. Бедный мальчонка!
Немного погодя, когда вскипела вода, Маргоська, сидя у печки, запела псалом, так она всегда будила Юзка. На первом стихе он вскакивал и бежал к ведру умываться. Потом обувался, наскоро завтракал — и в лес…
Думала мать, что и сегодня будет так же. Пропела первый псалом — Юзек спит… Пропела второй — Юзек спит… Что такое? Уж не захворал ли он, чего доброго?
Она подошла к его нарам.
— Юзусь!
— Что?
— Не спишь ведь?
— Нет! С каких пор не сплю!
— Ну, так вставай, тебе пора. День теперь короткий, и не заметишь, как пролетит. Надо чего-нибудь поесть да одеться. Вставай, вставай, сынок…
— Матуся!
— Что? Чего тебе? — мать вернулась к нему.
— Я нынче в лес не пойду.
— Ты… ты не захворал ли?
— Нет, но… — он сел на постели. — Я уеду в Пешт!
С минуту она стояла неподвижно, так поразил ее этот неожиданный ответ — в Пешт!
— А… а как ты туда поедешь?
— Как другие ездят, по железной дороге…
Мать только теперь пришла в себя.
— Да что ты говоришь, сынок… в Пешт? Это не ближний свет, туда птицей не упорхнешь. И что тебе там делать на зиму глядя?
— Ну! Там работы хватит. Фабрик полно, а рук нехватает. Могу куда-нибудь на кирпичный завод наняться, это не то, что у нас. Там куда больше заработки…
— Сынок, да кто тебе наплел такие небылицы?
— Говорили те, что там были… да я и сам немало об этом думал.
— Рук на свете достаточно, сынок. Народу-то больше, чем работы…
— Помирают же люди…
— И родятся! А родится-то больше… И у нас — видишь, сколько народу, а заработков мало. Что ты думаешь, там другие края? Такая же бедность, как и тут… Богатых там, может, и больше, чем у нас, да много ли их приходится на такой город? Туда народ тянется со всех концов, так и рвут друг у друга кусок хлеба.
— Там хоть вырвать его легче, чем тут…
— Это здоровым!
— Ну, я-то здоров, слава богу.
— Да в силу еще не вошел… куда тебе до мужика.
— А работать мне приходится за мужика… все равно! Как я ворочаю в лесу, так другой десять раз бы надорвался.
— Тяжело работаешь, сынок, верно. Да ведь надо работать. А все-таки ты дома, оно, как ни говори, легче… Думается мне, если ты уйдешь, всем нам будет худо…
— С чего бы? Это вам так кажется. Тут не на что надеяться, у нас насчет заработков трудно. Хорошо, покамест лес возят на фабрику… А ну фабрика встанет, что тогда? Скажите!
— И так беда, и этак беда. А все-таки своя беда лучше… Придет она, так придет, но тут тебе есть хоть где голову приклонить… А у людей…
— Не так-то страшно на чужбине. Не верьте. Везде богу молятся и люди есть всякие: и злые, и добрые.
— Найти их мудрено.
— А я ни у кого милости не буду просить. Только бы господь дал здоровье…
— Храни тебя матерь божья!
— Стану я работать что есть силы, так и обходиться со мной будут, как с человеком, а не как с собакой! Сколько лет я тут работаю, а сказал мне кто ласковое слово?
Он привстал на нарах.
— Боже милостивый! — прошептала Маргоська.
— Ведь я ничего даром ни у кого не возьму, на добром слове — и то скажу спасибо… Но у нас тут живодеры, а не люди, верно вам говорю… Боже упаси к ним сунуться или попасться на глаза: заедят! Или укусят так, что жить не захочешь… Господа! Они весь свет арендовали у господа бога, а не заплатишь им — ничем не дадут попользоваться. У них и почести, и всякие чины, а мы должны скакать перед ними на задних лапках… Для них и все удовольствия, и танцы, увеселения и корчма, а для бедняков ничего! Собачья конура да навоз…
— Уж не обидел ли кто тебя? Скажи!
— Э, обидел!..
— Говори же!
— Я не про один раз толкую, а тут, видать, всю жизнь такое творится…
— Так не лезь к ним!
— А куда я пойду? У меня своей земли нету, куда мне деваться?
— Ох, нету, сынок, нету, даже и клочка!
— Вот мне и надо нажить!
— Боже милостивый! Наживешь ты!
— Наживу! Было бы только здоровье…
— Хоть ты и будешь здоров…
— На все божья воля. Пойду по свету и буду искать работу, покуда не найду…
— Юзусь! Юзусь!..
— Не плачьте, ведь я вернусь; хоть на краю света буду, а прилечу, когда вы напишете мне…
— Хорошо бы так! Боже милостивый! Это легко сказать!
— Вот увидите, что вернусь…
— Свет велик, кто знает, что с тобой может стрястись…
— На все божья воля! Но и тут смерти не миновать. А лучше мне, чем весь век мыкаться, год или два поработать в людях, зато потом жить не хуже других. Что же, буду я от них куска ждать, как голодный пес? Будь я бесчувственный, меня бы эта обида не жгла. Но ведь собака — и та не бесчувственная, а у человека душа! Душа-то болит!..
— Ох, болит, болит…
— Сами знаете, не зря я говорю! Не могу я тут оставаться… Эти богачи, что за ручьем, взъелись на вас да на меня и, где ни случись, нас поносят. Старый Хыба понимает, что никто за нас не вступится, никто не защитит. Всю жизнь он попрекает нас этой скалой проклятой, где наша хата стоит. Ну, что ему в ней, скажите! А про то он не упоминает, что покойный тато кровавым трудом заработал этот клочок земли!.. Никогда не упоминает! Он бы хотел, чтобы мы все лето на него работали даром, а о том не спрашивает, есть ли у нас на зиму десяток картошин! Только бы ему было хорошо, а батраки пускай с голоду подыхают…
— Верно это, верно!
— Что так жить, что совсем не жить — все равно… Лучше уж сразу околеть…
— Не богохульствуй!
— Всю жизнь прислуживать нивесть кому, работать не покладая рук с утра до ночи и не иметь за это куска хлеба? Нет, уйду, будь что будет! Заработаю, тогда вернусь…
— Юзусь! Юзусь!
— Не плачьте, мама. Ничего со мной не сделается. Есть же там наши люди…
Он встал с постели и, одеваясь, уговаривал мать не расстраиваться.
— Но с чего это тебе пришло в голову? — спросила она, стараясь сдержать слезы. — До сих пор ты ни словечком не обмолвился.
— Сказали мне вчера ребята в костеле…
— Тоже собираются?
— Да, немало народу пойдет. Подбивают меня завтра итти… Ну, я им ничего не обещал, ждал, что вы скажете…
— Что я скажу! Боже милостивый…
— Я и так и этак думал, пока шел из костела.
О корчме он не упоминал, про себя затаил обиду. Он чувствовал, что ожесточение, придававшее ему силы, смягчится, если он расскажет матери.
«Дождетесь вы, псы поганые, — грозился он мысленно, — вы у меня еще запоете!»
— Так думаешь завтра итти? — жалобно спросила мать.
— Пойду, мама. Будь что будет!
— Ну что ж… — заколебалась мать. — Ступай с богом, придется нам без тебя тут перебиваться. Только денег у нас нет… Как быть?.. Не итти же тебе без гроша в такую даль. Надо хоть на дорогу…
— Да, надо! — призадумался Юзек. — Знаете что, матуся? Продайте коз…
Но он тотчас испугался своего предложения и робко посмотрел на мать, не понимая, как это ему пришло в голову. Может быть потому, что не было ничего другого.
Только и были у них в хозяйстве — эти две козы. Их молоком они и жили все лето.
— К зиме все равно вам придется их продать, — заметил Юзек, кормить-то нечем.
— Продать коз… — мать замолчала. Ей представились долгие голодные месяцы без молока. — Да что толковать по-пустому. Нет у нас ничего другого… Думай — не думай, а продать придется. Ну, до зимы прокормятся козы молочаем, а когда морозы начнутся да вьюги, что им давать? Ничего тут не надумаешь, как нужда заставит, так и сделаешь. А когда ярмарка? — спросила она.
— Завтра!
— Правда, вторник… Так ты завтра пойдешь?
— Да надо. Они будут ждать меня у костела.
— Ну что ж! На то, видно, воля божья… Зося! Вставай, пора! Уже день на дворе!
Разбудив девочку, она утерла непросохшие слезы на лице, тяжело вздохнула и принялась сызнова разводить давно погасший огонь.
Зося соскочила с лавки, застланной гороховой соломой, и подбежала к ведру — умываться.
— Уже белый день на дворе! Как же это я!
— Вот и дивись теперь! — пожурила ее мать.
Она быстро приготовила завтрак, и, как всегда, они сели втроем за стол, но сегодня молча вкушали дары божьи…
После завтрака все принялись за работу.
Зоська погнала коз.
— Только попаси их хорошенько! — вслед ей крикнула мать. — Завтра уже не придется.
— Почему?
— Поведем их на ярмарку…
— Продавать? — огорчилась Зося.
Юзек притащил хворосту для печки и весь день что-то ладил по хозяйству. Маргоська прибирала хату и втихомолку плакала по углам. Медленно тянулся этот печальный день. Столько дел они переделали, а ночь все не наступала.
Утро следующего дня было еще печальнее в хате за ружьем.
Юзек собирался в дорогу — да что ему было собирать: две рубашки, онучи и кусок масла…
Все валилось у него из рук, и неизъяснимый страх перед неведомым будущим сжимал ему сердце.
— Воля господня! — часто повторял он, стараясь совладать с собой и не выказывать тревогу перед заплаканной матерью.
Она хлопотала, как могла, все ему приготовила на дорогу; едва рассвело, покормила коз, но душу ее угнетала великая тяжесть, которую она не могла сбросить.
— Вот вижу и вижу, будто кого-то выносят… — с тоской говорила она, глядя на Юзка.
— Полноте выдумывать! — отвечал он в страхе.
— Юзусь! Юзусь!
— Не плачьте, матуля, я же вернусь к вам.
Зося плакала вместе с матерью, но не знала, о чем… Ей казалось, что Юзек скоро вернется, как всегда, когда он уходил на богомолье. И она удивлялась его унынию. Говорит, что за деньгами едет, а горюет, — размышляла она. А потом удивлялась, что, уходя, он обнял ее и на пороге перекрестился.
Мать выгоняла из клети коз, когда влетел Войтек.
— На ярмарку?
— Нет. В Пешт…
— В такую даль?
— Да, не близко…
Войтек задумался и отошел в сторонку. Козы вышли, а следом за ними и Юзек с матерью.
— В Пешт!.. — повторил Войтек и бросился догонять Юзка.
— Юзусь! — зашептал он ему на ухо. — Поищи мне там работу, я приеду…
— Сиди дома, раз тебе тут хорошо…
— Ну как же! Хорошо!
— А что?
— С отцом не лажу. Бьет он меня…
Войтек проводил их до большака и вернулся к Зоське.
Юзек шел со своей котомкой рядом с матерью и погонял коз.
— Сколько, вы думаете, дадут?
— Дали бы хоть двенадцать…
— Надо поторговаться…
— А как? Хорошо, если бог пошлет покупателя…
— Лишь бы не было рабчан!..
— И то! Хуже мошенников не сыщешь на свете…
— Эти не то что вдвое, а в пять раз меньше норовят заплатить.
— Такой народ продувной.
Они шли вниз по деревне, разговаривая о продаже, о долгой суровой зиме, которую предсказывали по всем приметам. Но разговор скоро оборвался: оба они думали о другом. Время от времени мать отворачивалась, делая вид, что сморкается, и украдкой утирала слезы.
Все-таки Юзек их заметил и старался ее успокоить.
— Ну, хватит вам плакать, мама…
— Да оно само плачется…
— Не век же я там буду вековать.
— И сама не пойму почему, но мне все кажется, что больше я тебя не увижу…
— Господь с вами! Что это вы говорите! Мы еще вдоволь нарадуемся друг на дружку. Придет весна, я вернусь, привезу денег, и нам полегче станет жить на свете. Верьте мне, матуля!
— Боже милостивый! — вздохнула она.
— Купим земли, засеем и помаленьку-помаленьку вылезем из нужды. Только начать трудно, а потом само пойдет… Верьте мне, матуля!
— Дай-то бог…
— Право, мама, так. Вы не горюйте, говорю вам, не горюйте… К зиме я вам пришлю, чуть что заработаю… Не будете вы бедовать, лишь бы господь дал здоровье…
И он принялся расписывать перед плачущей матерью радужные картины золотых дней, которые сулило им будущее. Она не повеселела, но успокоилась.
В дороге к ним присоединились еще люди и дальше шли уже вместе к костелу, на ярмарку.
На ярмарке была страшная толчея. Люди толпились на площади и громко галдели. Говор заглушали крик и брань покупателей, мычание телят и зазывание торговцев.
За ручьем, где продают скот, шуму еще больше. Пронзительно верезжат поросята, словно с них шкуру сдирают, и визг их смешивается с мрачным мычанием волов и жалобным блеянием овец. Как есть страшный суд! Душераздирающий рев животных наполняет всю ярмарку, сливаясь в сплошной гул.
Из многоголосого гомона вырываются отдельные слова, как из бурлящего потока тихое и неумолчное журчание. Ругаются и по-двое, и целыми толпами, что бы ни покупали… Тут какой-то хозяин выхваляет перед другим своих волов, тот их хулит… Там Иосель, мясник, плюет под ноги ловко надувшему его собрату и орет во весь голос:
— Чтоб тебе сквозь землю провалиться! Чтоб тебя вдобавок паралич хватил!
Громче всех кричат рабчане. Они божатся без зазрения совести, сто раз клянутся, говоря правду, и двести, обманывая в глаза… Это крестьяне, но они уже десятки лет занимаются торговлей.
Маргоська встала у забора. Коз она держала на веревке.
Тотчас со всех сторон ее обступили рабчане.
Она робко озиралась, высматривая Юзка, но он где-то пропал. Придется ей одной продавать.
— Сколько за них?
— Пятнадцать…
— Насмех вы это, что ли?!
Начали рядиться.
— Не сойти мне с этого места, больше семи не дам!
— Я семь с половиной!
— Я даю восемь!
— Ни полушки больше!
— Чтоб мне ноги сломать, если я что прибавлю!
Торговались не менее четверти часа — все для одного.
Совсем ее сбили с толку и, наконец, заплатили десять гульденов.
— Ну, слава богу, — прошептала Маргоська, сжимая деньги в руке. — Они бы рады задаром взять… Что за народ!
Она с нежностью поглядела на коз, перекрестила их на прощание и отправилась искать Юзка. Нашла его возле ратуши. Он стоял тут с другими парнями. Все были готовы в путь.
— Продали?
— Господь помог…
— За сколько?
— Недорого, Юзусь, недорого. За десять…
— Слава богу.
— Идете уже?
Мать жалобно поглядела на него.
— Только меня дожидаются…
— Постой-ка…
Она сунула руку за пазуху, достала тряпицу, развязала ее и принялась считать:
— Один, два, три… вот тебе все десять. На-ка!
— Один хоть себе оставьте… — прошептал Юзек, беря деньги.
— На что?
— Пригодится хоть на соль…
— Спрячь! Мы тут обойдемся. Тебе скорей понадобится.
— Так я вам пришлю.
— Сперва проси у господа бога здоровья. О нас не заботься. Как-нибудь перебьемся…
— Ну, пошли? — послышались голоса.
— Юзусь, сынок! Еще я позабыла тебе сказать: ты с кем попало не водись, работай хорошенько да береги здоровье, не надрывайся…
— Ну, ну, ладно!
— Да пиши нам, как тебе там живется.
— Оставайтесь с богом!.. — прошептал Юзек, целуя матери руку.
— Юзусь! Юзусь! — мать громко разрыдалась. Она обхватила склоненную голову сына обеими руками, и слезы градом брызнули на его волосы.
— Благослови тебя бог… пресвятая матерь его… — Больше она не могла вымолвить ни слова. Поцеловала его мокрые волосы и перекрестила широким крестом.
— Пора уже! — крикнули Юзку.
Он подошел к ожидавшим его парням, и всей гурьбой они двинулись к железной дороге. Издали Юзек еще раз обернулся и утер рукавом заплаканные глаза.
— На все воля божья! — чуть слышно проговорил он, догоняя остальных.
Маргоська долго смотрела ему вслед, кусая кончик льняного платка, который повязала в дорогу. А слезы, круглые как горох, скатывались с ее руки на землю.
Прохожие толкали ее. Она машинально отодвигалась и, не отрываясь, глядела в ту сторону, куда ушел Юзек — в далекий мир…
Наконец молча помолилась за него богу и плача пошла домой.
Зося выбежала к ней навстречу на берег.
— Мама, где козы?
— Продали.
— А Юзусь?
— Юзусь?.. — мать не могла говорить, ее душили рыдания. — Уехал, дочка.
— Но он скоро вернется?
— Вернется.
— Жалко вам коз, мамуся? — спросила девочка, заметив слезы в глазах матери.
— Иди, иди, дочка. Не болтай…
Они вошли в хату.
Мать опустилась на лавку, ей не хотелось двигаться, даже раздеться.
— Как тут пусто у нас! — прошептала она.
— Не горюйте, мамуся, мы купим других, и опять…
— Дочка моя… — мать притянула ее к себе. — Доченька!..
Она долго плакала над ней, а Зося утешала ее, как умела.
……………………………………………………………………..
Шла студеная, морозная зима, суровая к бедноте. Что у кого было, давно свезли с поля и глубоко попрятали. Батракам нечего было прятать. Милостив господь и матерь божья — может, они их не оставят…
Опустевшие поля пугают диким своим унынием… Весь мир мнится заброшенным перелогом. Кажется, только в редких зеленых клочках озими затаилась и чуть теплится жизнь, но проснется она лишь весной…
Мертвящий холод сходит на землю и обращает в скелеты сочные стебли растений.
Утрами белеет сухое жнивье и сереет влажная картофельная ботва. Пусто, пусто вокруг…
Бешеный вихрь несется по полям, виснет на сучьях и стонет…
Солнце остыло, не греет, земля леденеет, мороз…
С ветром прилетают хлопья снега, белые, как пух…
Верно, там, на небе, рассыпали перья, и они падают, падают сюда, на землю. Если бы это манна падала, боже мой! — думают бедняки. — Встарь господь был милостивее к людям… Не так, как теперь!