Сапановские бои
Часа в три утра, когда только что начал брезжить рассвет, я проснулся от артиллерийских разрывов. Канонада настолько сильна, что в моей хате звенят стекла.
Оделся. Ларкин кипятил чай.
— Хорошо, Дмитрий Прокофьевич, что мы с вами в Перерослях находимся. Много сегодня наших не досчитаются.
— Да, Ларкин, но нам с тобой должно быть немного совестно, что мы отсиживаемся здесь, когда другие в бою находятся.
— А какая нам польза там находиться? — возразил Ларкин. — И без нас хватит. Чего ради? Что мне за это земли, что ли, прибавят или новую хату построят? Искалечить или убить могут.
Я промолчал.
Выпив наскоро стакан чаю, я направился к Рижским казармам. Шел беспрерывный гул артиллерийской канонады. Выехав на возвышенное место, при лучах восходящего солнца, увидел жуткую картину боя под Сапановым.
Окопов ни русских, ни австрийских не видно. Над ними густой столб свинцового дыма и беспрерывно полыхает огонь от снарядов, разрывающихся над неприятельскими и нашими окопами.
Получил телефонограмму от Моросанова экстренно переброситься с обозом в лесок, позади Рижских казарм. Быстро уложили повозки. 18 километров до новой стоянки проделали на рысях в течение одного часа. Наскоро соорудили землянки для укрытия от снарядов, — замаскировали повозки свежесрубленными деревьями, лошадей увели в ближайший овражек.
На фронте беспрерывная канонада. Залпы снарядов настолько сильны, что чувствуется колебание почвы в землянках обоза в шести километрах от поля битвы. Дежурный телефонист беспрерывно принимает телефонограммы о подвозе патронов, о высылке телефонного кабеля, о приготовлении в Сапанове походных кухонь. В промежутки между приемами телефонограмм телефонист успевает обменяться несколькими словами с телефонистом, находящимся при полевом штабе полка:
— Наступление развивается успешно.
— Первая линия окопов взята. Артиллерийский огонь перенесен на вторую линию австрийцев и сметает сильные проволочные заграждения.
Сведения об удачном наступлении бодрят солдат обоза.
Поздно ночью в обоз за телефонами прибыл грязный, оборванный телефонист.
— Ты ли это, Сафонов?
— Я, ваше благородие. Досталось сегодня. С двух часов утра неотлучно находился при командире полка, непосредственно в Сапанове.
— Расскажи, как началось наступление.
— В два часа ночи, — начал Сафонов, — пришло распоряжение командира бригады Музеуса перебросить полевой штаб полка из Бело-Кернецкого училища в Сапанов, в землянку, где когда-то помещался Измайлов. Сам Музеус к двум часам прибыл в Бело-Кернец и в моем присутствии рассказывал полковнику Радцевичу о плане наступления:
— «Атака нашей дивизии носит демонстративный характер, мы должны оттянуть на себя внимание австрийского командования. Переброска в нашу сторону австрийских войск с других участков даст возможность успешному наступлению войск в районе Буска. Для успешности руководства операций и для подъема масс надо, чтобы командиры были ближе к окопам. Я, — говорил Музеус, — расположусь около хода сообщения на железной дороге, а вы, — предложил он Радцевичу, — немедленно отправляйтесь в Сапанов, проследите за тем, чтобы командиры батальонов были все на своих местах и ни на шаг не отставали от движения батальонов. То же должны сделать и ротные офицеры. Всякий отставший офицер будет строго наказан».
Начинающиеся бои, по словам Музеуса, после сокрушения австрийцев на Юго-западном фронте должны решить исход войны. Пришли в Сапанов на рассвете. Батальонные командиры были уже предупреждены о начале наступления немедленно вслед за ураганным огнем, который должен начаться в три часа утра и кончиться к пяти. Телефонистам пришлось много работать, устанавливать телефонную связь командиров батальонов с ротными командирами. Мне, в частности, пришлось обслуживать третий батальон и в течение нескольких часов быть около капитана Савицкого.
Ровно в три часа начался артиллерийский обстрел. Стреляли так, как еще никогда во время войны мы не слышали. Артиллерийские снаряды летели буквально со всех сторон, не делая одной минуты перерыва. Окопы австрийцев против 3-го батальона в течение часа были буквально засыпаны землей. Проволочные заграждения разбиты до основания. Начатый было австрийцами против 3-го батальона оружейный и пулеметный огонь был прекращен в какие-нибудь полчаса. 9-я и 12-я роты к пяти часам утра были уже у австрийских окопов. Наши телефонисты, сопровождавшие эти роты, передавали потом, что в австрийских окопах они не встретили никакого сопротивления. Австрийские офицеры и солдаты не были подготовлены к такой мощной атаке с нашей стороны и к такому сильному артиллерийскому обстрелу. Австрийцы, прижавшиеся вплотную к земле на дне окопов, при появлении русских солдат сразу сдались. В течение нескольких часов огромные толпы австрийских солдат выводились из занятых позиций в тыл. Взята масса пулеметов.
После занятия первой линии окопов артиллерия перенесла свой огонь на вторую линию. Австрийская артиллерия в свою очередь начала сильный обстрел сапановской позиции. Многие снаряды рвались вокруг землянки полевого штаба. Не раз засыпало землей окоп телефонистов.
К девяти часам покончено и с окопами второй линии, где захвачено много траншейных орудий, бомбометов, минометов и пулеметов. Пленных оттуда волокли в продолжение нескольких часов.
После взятия второй линии окопов огонь со стороны австрийцев прекратился и наши солдаты получили передышку.
В окопы пришли Радцевич с Музеусом. Ходили, осматривали устройство окопов, проволочные заграждения; удивлялись, насколько у них все благоустроено. Вместе с Музеусом был командир саперной роты Зенкевич, который особенно интересовался устройством лисьих нор.
Капитан Зенкевич, желая узнать внутреннее расположение лисьих нор, опустился в одну из них. Прошло минут десять — Зенкевич не выходит. Музеус, торопясь итти дальше, стал кричать в лисью нору, чтобы Зенкевич скорее выходил. Ответа не было. Заподозрили, что с Зенкевичем что-то случилось.
Музеус распорядился, чтобы в лисью нору спустить несколько солдат с винтовками. Полезшие в нору солдаты с первой же ступеньки стали кричать, что в норе газ. Шедшего впереди солдата им удалось вытащить наверх с признаками отравления. Тогда Музеус приказал пойти в лисью нору в противогазах. Вошедшие в нору солдаты нашли Зенкевича мертвым от отравления газом. Оказалось, что внутри лисьей норы лежал балон с открытым газом.
После этого Музеус распорядился не входить в лисьи норы без противогазов.
В австрийских окопах мы видели горы бутылок из-под различных минеральных вод, массу консервных коробок. Видимо австрийские солдаты не имели походных кухонь и не всегда получали горячую пищу. Зато у них не было и таких ходов сообщений, как наш сапановский, в котором за зиму так много было перебито народу. Правда, местность за австрийскими окопами не такая болотистая, как перед нашими, а пересеченная, позволяющая скрывать не только приходящих, но даже и привозить продукты. К самой второй линии окопов подходит узкоколейная дорога, по которой подвозились припасы, снаряжение и продовольствие.
До часа дня полк был занят учетом потерь, ознакомлением с австрийскими окопами, установлением трофеев, а после часа наша артиллерия снова открыла ураганный огонь по третьей позиции австрийцев, которая проходила около Вербы.
С третьей линией пришлось повозиться, так как артиллерийский огонь стал более слабым, чем утром. Тяжелые орудия перенесли свой огонь на артиллерийские батареи, находившиеся за третьей линией. К вечеру наша артиллерия заставила молчать артиллерию австрийцев, после чего перенесла свой огонь на окопы, и вскоре эти окопы оказались в наших руках. Пленных взяли видимо-невидимо. Думаю, что не меньше десяти тысяч. Их гнали до самой поздней ночи.
— А у нас потеряли много? — спросил я.
— Как будто не особенно. Во всяком случае в 9-й и 12-й ротах, в которых мне пришлось быть лично, не говорили, что у них много побито. Правда, шло очень много раненых, которые могли двигаться на перевязочные пункты сами, немало раненых я встретил и в самих окопах. Убитых же как будто не так много. Пока своих потерь полностью еще не подсчитали. В австрийских окопах трупов много, много и раненых, но живых взято в плен несравненно больше.
В 12 часов ночи нашим телефонистом подслушана телефонограмма штаба полка, адресованная в штаб дивизии, в которой сообщались результаты боя 22 мая. Телефонограмма гласила:
Лихим ударом 11-го и 12-го полков Сапановские укрепленные позиции австрийцев взяты. Полки заняли первые три линии австрийских окопов. Взято в плен 120 офицеров, 3000 нижних чинов. Захвачено 30 минометов и бомбометов, 12 орудий и 85 пулеметов. Кроме этого большое количество ручного оружия. Наши потери: офицеров убитыми — 8, раненными и контуженными — 17, нижних чинов убитыми — 350, раненными и контуженными — 800. Дальнейшее наступление предположено с утра следующего дня.
Смотря на число убитых и раненых, можно сказать, что из двух полков, принимавших участие в наступлении на Сапановские позиции, выбыло свыше одной четверти их штатного состава, а так капе обычно в бою принимают участие штыки и сабли, т. е. лишь строевые части, находящиеся в окопах, то надо признать, что полк потерял добрую половину своего состава.
Следующие два дня прошли в относительном затишьи. Войска 3-й дивизии продвинулись вперед ни расстояние всего лишь трех-четырех километров, встретив дальше на своем пути новые, сильно укрепленные австрийские позиции, перед которыми и застряли до момента, пока наша артиллерия не передвинется ближе к Сапанову. Саперные части и команды брошены на устройство гати по сапановскому болоту для продвижения артиллерии непосредственно к Сапановской позиции, ибо с того места, с которого стреляла артиллерия 22 мая, обстрел австрийских позиций, встреченных на пути за селом Верба, за дальностью расстояния невозможен.
Новую, чрезвычайно сильную канонаду пришлось услышать на рассвете 26 мая. Так же, как и 22-го, в три часа утра поднялся бешеный ураганный огонь, — сотрясший землю даже у нас в обозе.
Наши войска перешли в наступление.
С большим нетерпением ожидали мы окончания обстрела, чтобы узнать о результате сегодняшнего боя.
К полудню стрельба притихла.
Мимо Рижских казарм по шоссе в сторону Дубно, с одной стороны, и к Кременцу, с другой, тянулись колонны раненых и австрийских пленных. Появление огромных толп пленных свидетельствовало об успехе наших войск. Значит, и эту позицию полки 3-й дивизии взяли…
* * *
В шесть вечера неожиданно прибыл поручик Ханчев. Вид Ханчева показывал о его непосредственном участии в бою. Грязный изорванный мундир и штаны от лежания в окопах, следы грязи на лице. Бледный, измученный.
— Что с тобой, Алексей Павлович? Ранен?
— Нет, контужен только. Дай, отдохну, а потом поговорим.
Я предложил свою кровать. Приказал Ларкину срочно вскипятить чай. Добыли в аптечном складе спирта. Выпив спирту и несколько стаканов чаю, Ханчев пришел в себя и рассказал о пережитом за последние четыре дня.
— Тебе хорошо, — начал он, — что застрял в обозе. Меня же из Судович с места в карьер бросили в Сапанов, на тот самый участок, на котором мы с тобой сидели зимой. Не успел я пробыть в роте и нескольких часов, как поступило распоряжение приготовиться к атаке. В двенадцать ночи мы снялись с первой нашей линии, сменившись резервными солдатами, и стали ожидать артиллерийской стрельбы. Артиллерия начала стрелять на рассвете. Близость австрийских окопов заставляла нас бояться, что наши снаряды могут попадать в своих солдат. К счастью, этого не случилось. Артиллерийский обстрел был настолько силен, что австрийцы были совершенно парализованы.
На наших глазах на расстоянии нескольких десятков шагов происходило разрушение австрийских проволочных заграждений. Тяжелые снаряды, разрывая проволоку в клочья, образовывали широкие проходы для продвижения наших солдат. Австрийские окопы заваливались землей.
Пытавшиеся бежать из первой линии окопов австрийцы настигались нашими снарядами на полпути и здесь же рвались в клочья.
К половине пятого со стороны австрийцев не было признаков жизни. Обстрел продолжался лишь с нашей стороны. Около пяти, вслед за окончанием артиллерийской стрельбы, мы быстрым налетом захватили первую линию окопов. Сопротивления никакого, не было.
Первая линия нами занята почти без потерь. Что только представилось глазам в этих окопах! Огромное количество убитых австрийцев, масса разорванных в клочья. Тут же совершенно обалдевшие, растерявшиеся люди, лишенные разума, не понимающие, что вокруг них происходит. Я думаю, что из всей первой линии не осталось ни одного полностью уцелевшего человека.
Вскоре перешли в наступление на вторую линию. Разрушений проволоки перед второй линией было меньше, и нам пришлось пустить в ход ручные ножницы. Я сам застрял в первой линии, руководя действиями своих взводов через посыльных. Но видел, как расстреливали наших солдат, застрявших перед неразбитыми проволочными заграждениями, почти в упор.
Но вот взята и вторая линия. Некоторый интервал во времени. Затем наступление на третью линию. Во время этого наступления у меня убили прапорщика Плохотного, ранили Патютко, сильно контужен Жуков, убили Лапшина (подпрапорщика) и много старых солдат.
Когда мы стали к концу дня подсчитывать свои остатки, то я не досчитался половины людей роты. Правда, мы взяли много австрийцев в плен, много захватили трофеев, значительно больше захватили, чем потеряли, но все же велика потеря и в роте.
После этого боя мы сидели сравнительно спокойно три дня, пока наша артиллерия меняла свои позиции и продвинулась ближе к Сапанову. Но что произошло сегодня, я сейчас передать не в состоянии. Было что-то кошмарное. Сегодня мы перешли в дальнейшее наступление, но совершенно неожиданно 12-я рота благодаря идиотству Савицкого попала в исключительно скверное положение. Есть еще спирт?
Я налил еще стакан разведенного спирта. Ханчев выпил. Пролежал несколько минут молча. Попросил сделать ему на голову компресс. Старался собраться с мыслями, чтобы продолжить свой рассказ.
— Спи, потом расскажешь.
Не желая утруждать Ханчева дальнейшим рассказом, я вышел из землянки. Вернувшись часа через два в землянку, я застал Ханчева сидящим за чаем, разговаривающим с Ларкиным и своим денщиком Хабидулиным о хозяйственных делах.
Ханчев спрашивал, где находятся повозки, в которых хранятся вещи третьего батальона (они находятся в обозе второго разряда), сколько времени надо пройти пешком до Лутовищ, чтобы принести оттуда белье и другие вещи. Я просил его не беспокоиться посылкой денщика за двадцать километров, взять белье у меня и пойти вымыться в импровизированной бане, которую мои солдаты устроили при обозе.
Ханчев сходил в баню, надел чистое белье, новую суконную солдатскую гимнастерку и штаны и через час вновь сидел со мной за чаем. Шутливый оттенок был в его голосе.
— Спасибо, что накормил и напоил, особенно за последнее, — смеялся он. — Теперь я совершенно здоров, Я думаю, что я не столько контужен, сколько измучен и издерган Сейчас шум в ушах прошел, голова посвежела, лишь чувствую себя несколько разбитым. Думаю, что, прожив у тебя несколько дней, смогу обратно вернуться в роту.
— Живи сколько угодно, а главное — сколько позволят, — пошутил я.
— Расскажу все по порядку. Наступление 22 мая велось более организованно, чем когда-либо. Это мы приписываем непосредственному руководству Музеуса, который разместился по соседству с наступающими частями. Офицеры были вместе с частями, и даже Савицкому не удалось изловчиться застрять где-нибудь при штабе. Радцевич находился на расстоянии каких-нибудь четырехсот метров от первой линии окопов.
Таким образом, первый день прошел хорошо. Солдаты видели, что офицеры не отстают, находятся близко и подвергаются такой же опасности. Зато в последующие дни стало по-иному. Первые три дня мы сидели в третьей линии австрийских окопов, затем подошли к их следующей оборонительной линии, проходившей за деревней Вербой. Музеус к этому времени перешел в Сапанов, там же остался и Радцевич. Савицкий, сославшись на сильную контузию, тоже застрял в Сапановских окопах и дальнейшим наступлением решил командовать через ординарцев, находясь в трех-четырех километрах от рот. Вечером Савицкий передал по телефону, что он плохо себя чувствует и поручает мне старшинство над третьим батальоном. Я созвал ротных командиров, распределил между ними роли и решил, что, поскольку 12-я рота уже достаточно потрепана, наступление на впереди находящуюся новую линию австрийцев поведут первые три роты батальона, а 12-я будет при мне все время в резерве.
Точно по расписанию, вслед за артиллерийским обстрелом первые три роты двинулись в наступление, оставив при мне своих связистов. Роты начали наступать на правый фланг австрийских позиций, находившийся далеко влево, примерно за полкилометра от участка моей роты. Левый фланг австрийцев упирался в Судовические болота, откуда, как мне казалось, ожидать каких-либо сюрпризов оснований не было.
На всякий случай я выставил караул для наблюдения за левым флангом австрийцев. То ли мои наблюдатели прозевали, то ли условия местности таковы, но вскоре после выхода в наступление прибежавший ко мне Шурыгин испуганно доложил, что на нас с фланга наступают немецкие колонны. Я выскочил из землянки. Вижу, действительно, на расстоянии 500–600 шагов движется немецкая часть в количестве 250–300 человек. Позвал к себе пулеметчика Махова, Шурыгина и Коптева.
Затаив дыхание ждали мы приближения немцев. При только что взошедшем солнце нам был заметен каждый немец. Они шли равномерно, четко, сомкнутой колонной. Подпустив их шагов на 300, мои пулеметчики одновременно из трех пулеметов открыли по ним огонь. Немцы шарахнулись, бросились на землю окапываться. Но пулеметы так резали, что через какие-нибудь десять минут вся колонна осталась пригвожденной к земле. Тут я бросил на немцев свой первый взвод, который целиком захватил уцелевших, разоружил и в сопровождении нескольких солдат направил в Сапанов.
Прошло полчаса. Видим опять со стороны Судовических болот новую группу немцев. Повторяем тот же маневр и через полчаса забираем почти полностью ее в плен.
Прождали еще с полчаса. Снова оттуда же выходит колонна людей, численностью значительно больше предыдущих. Тут мне пришлось ввести в бой, кроме своей роты, еще оттянутую от наступления полуроту 9-й роты. Новая немецкая колонна шла с большими предосторожностями и уже не сомкнутым строем, а врассыпную. Бой с ней продолжался не меньше двух часов. Положение 12-й роты стало в высшей степени угрожающим. Немцы упорно накапливались и шаг за шагом продвигались вперед. Звоню по телефону Савицкому о высылке резервной роты на помощь. Савицкий отвечает, что в его распоряжении ничего нет. Звоню непосредственно Моросанову. Моросанов отвечает, что сделал распоряжение Савицкому обеспечить разгром наступающих на 12-ю роту немцев. От Савицкого ни звука. Приходится выводить еще одну роту из расположенных на австрийском правом фланге. В это время к немцам подходит подкрепление.
Я даю поручение Шурыгину срочно добежать до 11-й роты, передать, чтобы Осипов обратил свою роту: на наступающих немцев и взял в обстрел с фланга.
Ты можешь себе представить, какое волнение пришлось пережить в ожидании подкрепления. На наше счастье австрийская артиллерия в это время молчала. Немцы продолжают упорно, хотя, и медленно продвигаться вперед. Расстояние между 12-й ротой и немцами дошло до 150–200 шагов. Стволы наших пулеметов накалились докрасна. Пулеметчики говорят, что еще несколько минут такой интенсивной стрельбы — и пули будут разрываться в канале ствола. Отступать поздно и некуда. Выход из положения один: перейти в контратаку, хотя и небольшими силами задержать немца на этом месте до подхода 11-й роты. Приказал 12-й роте перейти в наступление. С отчаянным криком «ура» люди бросились на немцев. Те оторопели. Произошло замешательство, длившееся около пяти минут. Мои люди напали на немцев со штыками наперевес, а и это время справа, позади левого фланга, слышим звуки нашего «максима».
Ура! — одиннадцатая рота подошла вовремя.
Стесненные немцы бросились отступать.
Наскок 12-й роты, энергичное наступление 11-й — и немецкий батальон и наших руках. Захватили в плен одних офицеров не меньше пятнадцати. Оказалось, это был Баварский егерский батальон, только что прибывший из центра Германии для подкрепления Сапановского участка австрийской армии. Этот батальон был брошен в бой почти из вагонов. Весь батальон в полторы тысячи человек захвачен, можно сказать, одной 12-й ротой, — с гордостью закончил Ханчев. — Я не помню, когда был контужен, но после допроса немецких офицеров и отправки всего захваченного в тыл со мной сделалось дурно. Мой денщик привел меня к тебе.
Телефонист принес телефонограмму из штаба полка за подписью Моросанова, в которой сообщалось:
Нашими войсками очищена от австрийцев их позиция у Каменной Вербы. Австрийцы в беспорядке отступают к Бродам. Полку приказано повести энергичное наступление на отступающего австрийца. Командиром полка приказано вам сдать обоз 1-го разряда фельдфебелю, а самому срочно явиться в штаб для получения нового назначения.
Прочел телефонограмму Ханчеву.
— Теперь ты отдохнешь вместо меня. Я сейчас донесу в штаб полка, что обоз сдал не фельдфебелю, а отдыхающему здесь поручику Ханчеву.
* * *
Сапановские окопы неузнаваемы. Это пустынные катакомбы средневековых времен без всякого признака каких-либо живых существ. За Сапановым — Малый Сапановчик, бывший ранее районом расположения австрийцев.
Глазам представилась картина глубоких австрийских окопов, в значительной своей части разваленных нашими снарядами. Повсюду следы большого разрушения, произведенного артиллерийскими обстрелами. Тут и там можно было наткнуться на куски проволоки, рогатки с проволочными заграждениями, выброшенные с места их установки тяжелыми снарядами. Не удержался, чтобы не заглянуть в землянки австрийских офицеров, в лисьи норы около этих землянок.
Лишь на карте были знаки, что в этом месте стоял когда-то Сапанов, да по отдельным развалинам и обломкам кирпича и глинобитных стен можно было предположить, что в этом месте было селение.
Жители этих деревень еще осенью прошлого года были выселены в другие районы. Но они уже здесь, хотя всего несколько дней назад здесь происходили кровавые бои.
Группа крестьян человек в 20–25 с лопатами рылись на месте бывших окопов в поисках может быть зарытого здесь их имущества.
За Малым Сапановчиком, по дороге, ведущей к селению Каменная Верба, встречались сооружения, устроенные австрийцами за период зимней стоянки. Узкоколейные дороги, благоустроенные гати, огороды с посевами различных овощей — все это свидетельствовало о большой внимательности к своему тылу со стороны австрийцев.
К моему удивлению я совершенно не замечал варварского отношения к местным природным ценностям со стороны австрийцев. Простояв больше полугода на позиции Иквы, австрийцы очевидно были уверены в прочности своего положения, что не производили сколько-нибудь бросающегося в глаза разрушения. Скорее можно заметить большую хозяйственную работу, какую ведет добрый хозяин в своем собственном имении.
В сумерки въехал в Каменную Вербу, большое селение, насчитывающее свыше тысячи крестьянских домов, утопавшее в типичной украинской зелени, т. е. в вишневых и фруктовых садах. Жителей в селении достаточно. Правда, не видно взрослого мужского населения.
Выехав на середину селения, на большую площадь, на которой расположена, церковь и школа, я остановился навести справку о моем дальнейшем маршруте. На мое счастье навстречу показалась повозка, в которой сидел поручик Попов. Обрадованный встречей, я соскочил со своего скакуна к поручику с вопросом, как проехать к полку.
— Штаб полка отсюда километрах в восьми-десяти, — сказал Попов. — Около него все роты, чтобы завтра с рассветом двинуться к Радзивиллову. Я только сейчас оттуда, еду в обоз, чтобы передохнуть от боев и полученной контузии. А ты откуда?
— А я из обоза, вызван в штаб полка для назначения на новую должность. Догоняю полк.
— Далеко ли до обоза 2-го разряда?
— Был в Лутовищах, а теперь не знаю.
— А обоз 1-го разряда?
— Я его оставил за Рижскими казармами вместе с Ханчевым, который прибыл туда на отдых.
— Я страшно устал и боюсь, что не смогу проехать этих десяти километров. Уже темнеет. Давай остановимся здесь, заночуем.
— Мне не особенно удобно, — возразил я. — Телефонограмма от Моросанова гласит, чтобы я как можно скорее прибыл в штаб полка.
— Эка важность! Я говорю, что штаб полка остановился на ночлег в деревне Торжинской и лишь завтра с рассветом пойдет к Радзивиллову. Ты можешь переночевать здесь, а с рассветом выехать и догнать его.
Я согласился.
Вошли в одну из ближайших хат, показавшуюся нам наиболее приличной по своему внешнему виду. Были встречены несколькими крестьянками, любезно предложившими нам занять чистую горницу. Пока я расспрашивал Попова о ходе боя, в котором он принимал участие, и выслушивал его рассказ, аналогичный тому, что знал уже от Ханчева, молодая крестьянка внесла большой горшок с кипяченой водой, так называемую «баняку», в котором мы заварили чай.
— Ты помнишь, Николай Алексеевич, — обратился я к Попову, — за время стоянки в Сапанове нам все время твердили, что австрийцы чрезвычайно скверно относятся к пленным и к мирному населению и что в местах, занимаемых австрийскими и немецкими войсками, не остается ни одной женщины, ими не изнасилованной.
— Помню.
— А ты не пробовал спрашивать: действительно это так, или все это было вранье?
— Не спрашивал я, да и некогда было спрашивать. С 22 мая и до сих пор я не имел возможности по-человечески не только поесть, но и поспать.
— Давай сейчас спросим.
Я вышел в другую половину хаты, где находились три молодых крестьянки-украинки, стряпавшие себе ужин из картофеля и молока.
— Можно кого-нибудь поспросить зайти к нам в горницу?
Одна из женщин, высокая, стройная, лет двадцати шести-семи, с приятным, открытым лицом, ответила:
— Зараз буду.
Я вернулся обратно в горницу. Минут через пять она вошла в сопровождении, очевидно, своего сынишки, лет шести-семи.
— Садитесь, — обратился к ней Попов. — Не хотите ли кружку чая?
— Спасибо, барин, я пойду сейчас ужинать.
— Мы хотели вас спросить, — продолжал Попов, — правда ли, что австрийцы плохо обращались с вами?
— Конечно, правда. Чего же ждать от них хорошего. Коняку забрали, быдло одно забрали, жита половину забрали. Дида с повозкой увели уже месяца два, и сейчас нет.
— Так плохо, значит, жилось?
— Очень, барин, плохо. Дюже плохо, а ниц не зробишь — война.
— Ведь коняку, быдло, жито и русские берут, — заметил я.
— То верно, но то свои бы брали, а то австрияки.
— Ждали вы, что русские придут? — снова начал спрашивать Попов.
— О… нет, не ждали. Все говорили, что русским капут, больше не придут, а когда мы увидели, что австрийцы утекают, то нам стало ясно, что они брехали.
— Что же, рады вы русским?
— Как же не радоваться, мой мужик в армии, авось придет, если жив еще.
— А скажите, — обратился я к ней, — австрийцы с женщинами действительно плохо обращались?
— Как плохо? — не поняла она.
— Да так, что лапали вас, заставляли с собой ночевать.
— Ой, что вы, барин, разве это можно!
— А вот мы слышали, что там, где австрийцы появляются, они сейчас же девиц и жинок гонят в баню, а потом к себе спать тащат.
— Э, нет, у нас такого не бывало.
— Может быть в других местах было?
— Не знаю, было ли в других местах, а у нас были очень обходительные. Если какая жинка сама захочет, то ей ничего не поделаешь, а чтоб силой тащить, так этого не было.
— А много было таких жинок, которые сами хотели?
— Какое много, разве непутевая какая. У нас на селе одна Зоська этим занимается, так у нее всегда было полно и офицеров и солдат, а к другим ни-ни… — и она энергично замахала головой. — Австрияки плохие, хуже наших, особенно мадьяры, с ними не поговоришь, от них ничего не поймешь, но когда наступала весна и надо было сеять жито, то они своих коней давали на посев, а у кого своего жита не было на обсеменение, то и жито давали.
— Ну, спасибо вам за рассказ, идите себе ужинать.
— Ну, что, — обратился я к Попову, — значит брехали в наших газетах, что австрийцы и немцы насилуют баб?
— Чорт их знает, может быть и брехали, да и нельзя не брехать — война, а во время войны надо разжигать инстинкты. Как заставить солдата итти в наступление, если не говорить, что неприятель надругался над верой, над женами и детьми? По совести говоря, у нас в тылу, пожалуй, больше безобразий творится, чем тут. Все-таки австрийцы и немцы куда культурнее русского воинства, — произнес он иронически последние слова.
Утро свежее, напоминающее ранние весенние заморозки. Неприятно щекотало не пробудившееся от сна тело. Проехав рысью километра четыре-пять, я отпустил поводья, предоставив скакуну двигаться шагом, по его усмотрению. Проехав еще около часа, очутился на мало заезженной тропинке, пролегавшей среди леса.
Задумался, потерял ощущение времени.
Солнце уже высоко. Странно, что до сих пор я не только не догнал полк, но даже не встретил никаких признаков нахождения здесь русских войск.
Достав из сумки карту, установил, что я отвлекся от пути вправо, километра на четыре. Взял вперед к дороге. Отъехав метров двести, я заметил на правой опушке леса несколько всадников и направился в их сторону. Проскакав небольшой участок пшеничного поля, неожиданно понял, что это не русские, а австрийцы. Они остановились и тоже смотрели в мою сторону, стараясь разобрать — русский я, или австриец.
Я стоял как раз посередине поля, в ста метрах от ближайшего лесочка.
Вперед или назад? Впереди группа австрийцев из шести человек. Назад… Будут стрелять в спину… Спешиться, бросить своего скакуна — жалко.
Пригнулся к луке седла, пришпорил скакуна — к лесочку, около которого находились австрийцы, но влево от них, стремясь выиграть время, ибо до этого лесочка расстояние было короче. Мой скакун, точно угадав опасность, понесся галопом.
Жду стрельбы — нет. Выглядываю в сторону австрийцев и вижу, что последние снимают с плеч карабины.
Успею ли добраться до леса?
Еще больше пришпориваю скакуна. Последний делает все возможные с его стороны усилия, чтобы быстрее скрыться во впереди лежащих деревьях.
Вот и лес. К досаде на пути широкая канава, и я боюсь за своего скакуна: сможет ли он ее осилить. Но скакун не выдает, делает отчаянный прыжок — и я по ту сторону канавы.
Ну, теперь посчитаемся. Хотя их и шестеро, а у меня только один наган с семью патронами, но в кобуре имеются еще запасные. Спрыгиваю с лошади, становлюсь за одно из крупных деревьев. Выжидаю, что будет дальше. Прислушиваюсь — нет ли преследования. Молчание. Бросив поводья на один из сучьев, сам потихоньку пробираюсь к опушке посмотреть, что делают австрийцы. К моему удивлению шесть человек удирают в противоположную сторону.
Опасность миновала.
Австрийцы, очевидно, подумали, что я один из разведчиков и что позади меня движутся колонны русских.
Вернулся к скакуну, вытер листвой его вспотевшую спину, передохнув несколько минут, вышел потихоньку к полю, но — увы! — препятствие. Широкая канава, через которую перескочил мой скакун, теперь не дает возможности выбраться из леса. Пришлось с полкилометра вести скакуна на поводу, чтобы наконец добраться до просеки, где канава мельче.
Снова смотрю на карту. Ехать вперед уже не рискую. Направляюсь обратно на торную дорогу, чтобы встретиться с полком. И только что выехал из леса, как перед моими глазами предстал во всем своем вооружении наш полк, двигающийся в сторону Малой Креницы. Оказывается, я его перегнал на целый час. Пришпорив скакуна, я бросился почти галопом к штабу.
Первыми попались на глаза полковой поп, о. Николай, и Моросанов.
— Чего это, прапорщик, вид у вас такой торжественный? — обратился ко мне поп.
— С австрийцами дрался, батюшка, только сейчас от них вырвался.
— Картой надо пользоваться, прапорщик, а так не только к австрийцу, но еще похуже куда угодить можно.
Подъехал к Моросанову. Тон его повышенный:
— Теперь мы гнать будем австрийцев до самого мира и получать кресты, не то, что раньше было, когда под Сапановым сидели.
Вскоре подъехал Радцевич-Плотницкий, выехавший с места ночевки полка позже его выхода больше, чем на час.
Я представился полковнику, заявив, что сдал обоз 1-го разряда поручику Ханчеву.
— Отлично сделали, прапорщик, я думаю вас назначить младшим офицером 12-й роты. Там сейчас безлюдь. Рота находится на руках одного фельдфебеля. Вы сегодня же вступите во временное командование ротой впредь до прибытия Ханчева, а потом видно будет.
— Слушаюсь.
Радцевич посмотрел на часы и распорядился двинуть полк дальше.
Прошли еще километра три. Лес окончился. Перед нами расстилалось широкое поле, засеянное хлебами. На самой опушке леса приютилось несколько хат селения Малая Креница.
Дальше за этим селением началась песчаная почва, чрезвычайно тяжелая для пешеходов и для повозок. Ноги вязли в песке и солдаты с трудом продвигались вперед.
За Малой Креницей, километрах в трех — Радзивиллов, пограничное русское местечко, за которым через небольшое расстояние должен быть австрийский городок Броды. Радзивиллов — пограничный пункт, через который в мирное время русские путешественники ездили в Австрию.
За все время пути со стороны австрийцев не было никаких признаков жизни. Подошли к самому Радзивиллову. При входе в город полк был встречен старейшими жителями во главе с местным городским самоуправлением и духовенством с иконами и хоругвями, с хлебом-солью. Радцевич выехал вперед полка, принял хлеб-соль от депутации и сказал, что русское войско несет освобождение великого славянского народа и ждет в этом смысле содействия со стороны местного населения.
Церемония с поднесением хлеба-соли, а также ответная речь командира продолжалась не более десяти минут. Депутация стала расходиться, как вдруг со стороны австрийцев в сторону нашей колонны пронеслось несколько артиллерийских снарядов и откуда-то справа понесся пулеметный огонь. Полк, находившийся в походных колоннах, дрогнул, порядок колонн немедленно нарушился. Люди в поисках защиты от летящих снарядов и пулеметных пуль бросились прятаться за близ прилегающие здания. Командир полка с адъютантом Моросановым, а также попом укрылись в ближайшем крупном здании, оказавшемся гминным правлением. Я вместе с прапорщиком Завертяевым спрятался за одно из нежилых строений, неподалеку от гминного правления.
Около часа продолжался жесточайший обстрел нашего полка. Радцевич-Плотницкий, придя в себя от неожиданного обстрела, отдал распоряжение выслать первый батальон вперед в наступление на стреляющий по нас арьергард противника.
Первый батальон под командой подполковника Нехлюдова, рассыпавшись редкой цепью, пошел в сторону австрийских позиций. Обстрел прекратился лишь после того, как первый батальон выбил австрийских разведчиков с юго-западной окраины Радзивиллова и принудил сняться высланную австрийцами к самому Радзивиллову батарею.
Избрав себе в гминном правлении одну из комнаток, обращенную окнами в сторону противника, я завалился спать и спал почти до самого вечера.
* * *
Часов в шесть вечера я был разбужен Завертяевым.
— Вставай! — толкал он меня в плечо. — Вставай — дела скверные!
— Почему? — не понимал я, протирая слипавшиеся от сна глаза.
— Мы попали в окружение.
— В окружение?
— Да посмотри только, что кругом творится.
Я быстро вскочил на ноги и подбежал к окну. Радзивиллов горел в нескольких местах.
— Где же окружение? Просто пожары!
— Смотри — горит справа, слева, прямо.
— А позади горит?
— Позади нечему гореть, мы на окраине. Позади поле.
— Какое же окружение, коли горит впереди и по сторонам? И из-за этого ты меня разбудил?
— Все встали, все на ногах. Ты посмотри, у нас уже лошади запряжены.
— Не понимаю, почему!
— Я всегда считал, — разозлился Завертяев, — что прапорщик, не окончивший военного училища, не офицер.
— А я считаю, — разозлился я в свою очередь, — что прапорщик, окончивший военное училище и вдающийся в панику при виде одного пожара — хуже курицы.
— Ты, вероятно, не проснулся?
— А ты пьян, что ли?
И мы, как два петуха, стояли друг против друга, готовые вцепиться. В это время в комнату вошел Земляницкий. От него здорово разило спиртом.
— Здорово, Оленин, и тебя пригнали?
— Не пригнали, а вызвали.
— Это все равно. Ты малый хороший, а вот эта шпана, — показал он на Завертяева, — так въелась в штаб, что никак не оторвешь. Выпьем! — и он похлопал висевшую у него сбоку фляжку.
— Откуда это у тебя?
— Э, брат, недаром я временно командую 4-м батальоном, хотя и получаю жалование, как младший офицер.
— Почему такая тревога, Квинтилиян Аполлинариевич?
— Какая тревога, где?
— Да вот Завертяев прибежал, разбудил меня, говорит, что все горит, что мы окружены.
— Э, плюнь ты на него! Давай выпьем!
— Спасибо, что-то со сна не хочется.
— Ну, значит, ты дурак. Пьешь ли ты, или нет — все равно убьют. Уж лучше пусть меня убьют пьяным. Стакан есть?
Я раскрыл свой саквояж. Из фляжки потянулся аромат коньяка. Завертяев презрительно смотрел на Земляницкого:
— И это офицер русского воинства: в момент решительных боев налимониваться!
— Я предпочел бы, чтобы воинственное офицерство в момент боев было в боях, а не пропадало при штабах, — не менее презрительно отчеканил Земляницкий. — Ты знаешь, — обратился ко мне Земляницкий, — вот эти штабные остолопы, — кивок в сторону Завертяева, — вообразили, что евреи подают знаки о нашем приходе в Радзивиллов, делая этот вывод потому, что в нескольких местах города начались пожары. Совершеннейшие ослы! Забыли, что при нашем вступлении в город нас ошарашили артиллерийским и пулеметным огнем. Вероятно, они думают, что стреляли не по полку, а по свиньям, — конечно, я не отрицаю, что и свиней в полку достаточно. Ну, вот, видите ли, теперь они боятся, что евреи донесут противнику о прибытии полка в Радзивиллов. Дураки!
Он налил полстакана коньяку, выпил его залпом, закурил папиросу и затем, обращаясь к Завертяеву, снова начал:
— Скажи, пожалуйста, юноша, с какой стати евреи станут дома поджигать, когда австрийцам и так великолепно известно, что русские уже заняли город и что третий батальон стоит впереди Радзивиллова в окопах? Разве евреи жгут? Русские жгут! Ведь как, стервы, набросились на винные лавки и на подвалы! Перепились, мерзавцы, и спьяну разводят костры прямо в хатах. А если развести костер прямо на полу, вот в этой комнате? Как ты думаешь, — иронически смотрел он на Завертяева, — загорится комната или не загорится, или может быть ты, господин Заверткин. — Земляницкий иначе не называл Завертяева, как Заверткин, — прибежишь заливать из своей кишки?
— Вы, господин поручик, пожалуйста не ругайтесь. Я пришел по распоряжению адъютанта полка предупредить Оленина, чтобы он не остался здесь спящим, если вдруг полк отступит.
— А, от Моросанова, точно такого же остолопа, как и ты! — и Земляницкий налил себе еще из фляги коньяку.
Оставив Земляницкого в самочинно занятой мною комнате, я пошел проведать своего скакуна, оставленного на привязи у одного из сараев, позади гминного правления. Скакун, не получавший со вчерашней ночи фуража, понуро глодал деревянный столб. Я разыскал и попросил полкового фуражира дать фуража для скакуна и поставить его в конюшню штаба.
Окончив заботы о лошади, пошел к Моросанову.
— Был у меня Завертяев, — начал я, — пугал, что мы находимся в окружении, о чем свидетельствуют, мол, пожары в городе. В каком положении мы действительно находимся?
— Что пожары в городе, это верно, и, конечно, это дело рук австрийских шпионов. А вообще о нашем окружении не может быть и речи. Мы настолько сильно тесним австрийцев, что они еле успевают улепетывать. Я только что говорил с командиром полка, он находится в полной уверенности, что австрийцы не позднее, как сегодня ночью очистят и Броды.
— А по-моему все же пожары не оттого, что шпионы сигналы подают, а потому, что наши солдаты неосторожно обращаются с огнем.
— Конечно, тут и солдаты виноваты, однако, командир прав, считая, что пожары — дело рук шпионов, а евреи — это основная шпионская масса австрийцев.
— Что же вы собираетесь дальше делать?
— Командир еще два часа тому назад говорил со телефону с командиром дивизии Шольпом о необходимости очистить весь город от жителей.
— Весь город очистить от жителей? — удивился я.
— Как же вы не понимаете, если мы здесь задержимся на позиции, то ведь жители нас будут стеснять.
— А вы представляете себе, что здесь будет тысяч пять жителей?
— По-моему, даже больше.
— И как же вы очистите город от них?
— Очень просто. Прикажем выселиться, и больше ничего.
— Куда же они пойдут?
— В Кременец, Дубно, куда угодно… В тыл.
Я удивленно пожал плечами.
Справился, когда будет подписан приказ о моем назначении в роту, и, получив ответ, что оформление состоится не позднее завтрашнего дня и что я смогу еще ночевать при штабе, вернулся к себе.
Перед сумерками пошел посмотреть Радзивиллов. Первое, что бросилось в глаза — это рассыпавшийся по всему городу батальон под руководством полицейской команды, оповещающей жителей о немедленном выезде из Радзивиллова. Плач, стоны, ругань, мольбы, крики — неслись из каждого дома. Полицейская команда твердо проводила полученный приказ очистить город к ночи.
Через какой-нибудь час мимо штаба потянулись жители на три километра от Радзивиллова до Малой Креницы. За Малой Креницей в лесу выселяемое население расположилось табором. Я задержался почти до рассвета около этого табора, переходя от одного костра к другому, стараясь прислушиваться к разговорам. Понял мало, — речь велась преимущественно на непонятном мне еврейском языке. По отдельно вырывавшимся фразам можно было слышать проклятия, посылаемые по адресу русского войска. Огромные толпы людей, навьюченные домашним скарбом, с маленькими детьми, большинство из которых — босые, двигались к лесу, останавливаясь около костров, разведенных пришедшими сюда ранее.
В Радзивиллов вернулся утром. Там уже не было ни одного мирного жителя. Все здания заняты людьми полка, которые не только являлись простыми квартирантами, но и мародёрами оставленного населением имущества. Почти на каждом дворе летал пух из вспоротых подушек и перин. Ни в одной квартире не остались не вскрытыми сундуки и шкафы. Мебель, посуда — все это ломалось, коверкалось. Обшивку мебели — плюш, бархат, кожу — сдирали: одни на портянки, другие на одеяла, третьи просто так себе, озорства ради.
Офицерство всех батальонов, пользуясь тем, что позиция проходила по самой окраине города, расположилось не в окопах, как это обычно делалось, а в домах, производя там ревизию оставленного имущества.
Придя в третий батальон и явившись к командиру батальона Савицкому, я застал его в шикарном особняке сидящим на корточках около большого комода за разборкой дамского белья.
— Зачем вам все это, Николай Федорович? — спросил я.
— В хозяйстве всякая вещь годится.
Во втором батальоне подполковник Приезжев, считавшийся в мирное время интеллигентным офицером, нагрузил вещами несколько повозок и дал инструкцию своим денщикам, как о этими повозками добраться до Тулы.
Если в первую ночь из Радзивиллова вереницами выходили нагруженные домашним скарбом жители, то с утра следующего дня отсюда же потянулись повозки с награбленным имуществом, сопровождаемые денщиками.
Маршрут небольшой. Всего полтары тысячи верст.
* * *
Савицкий созвал у себя ротных командиров, рассказал множество анекдотов и в конце зачитал полученное им из Острога письмо старшего по сопровождению повозок, отправленных офицерами батальона в Тулу с награбленным в Радзивиллове имуществом.
— Ха, ха, ха! — острил Савицкий. — Острог проехали, и, будьте уверены, мы с вами в острог не попадем. Одно досадно, уж больно мы торопились тогда и лишь чистое выбрали. А ведь в чистых-то шкапах остались второстепенные предметы, зато в корзинах с грязным бельем, когда я покопался, — такие шедевры обнаружил, которых моя жена да и ваши тоже и во сне не видели. У себя в квартире я все осмотрел и все закопал. Придется просить Мокеева еще лошадку дать. Правильна пословица: «Поспешность нужна только при ловле блох».
Савицкий вызвал денщика и приказал притащить корзину, поднял крышку и демонстративно начал выбрасывать оттуда ее содержимое.
— Вот видите, — потряхивал он панталонами, — из тончайшего полотна. Или вот рубашка, смотрите — кружева одни.
И он одну за другой вытаскивал принадлежности дамского туалета, причем некоторые из них были настолько грязны, что было противно смотреть.
— Николай Федорович, зачем вам все это? — возмущенно спросил я.
Савицкий ответил примирительно:
— Вы, прапорщик, еще холостой и детишек не имеете. Вы получали полгода тому назад шесть рублей, а теперь получаете сто пятьдесят. Вам, конечно, незачем это, а я уже пятнадцать лет офицерскую лямку тяну, и если на войне не заработать, то где же заработаешь? Ведь я не подрядчик и не архитектор. Унеси корзину! — озлобленно крикнул он денщику.