Революция
Март 1917 года
Утром 27 февраля, простившись с родителями, отправился на станцию Епифань, чтобы ехать из отпуска на фронт. От Епифани до Тулы ехал с товаро-пассажирским поездом, в вагоне четвертого класса.
Разговор в вагонах вокруг хозяйственных недостатков и о затянувшейся войне.
В Туле пересадка. Пошел к коменданту станции получать разрешенную визу для проезда в пассажирском поезде; они ходят с большим сокращением, по случаю продолжающейся «товарной» недели.
Комендант станции, капитан Черторийский, сообщил, что транзитных поездов до Киева нети не будет еще недели две.
— Могу вам устроить, — говорил он, — проезд до Курска в минераловодском поезде. В Курске сделаете пересадку и снова зайдете к коменданту.
Получив нужную на моем документе отметку, пошел в кассу станции покупать билет.
В шесть часов вечера подошел поезд.
Вошел в вагон второго класса. Толкнулся в одно купэ — занято, другое — тоже занято, наконец, в третьем оказалось одно свободное место. Внес свой чемоданчик, уложил его на верхнюю полку, сел на диван и начал осматривать присутствующих. Пассажиров трое. Один из них — пожилой чиновник в форме министерства внутренних дел, другой — лет тридцати пяти, полный упитанный мужчина, штатский, немного подвыпивший. Третий пассажир — девушка лет двадцати трех, изящно одетая, кокетливо оживленная. Мой приход прервал беседу. Несколько минут молчания, которое однако скоро было прервано штатским. Грузно повернувшись в мою сторону, он спросил:
— Что, прапорщик, из отпуска?
Я молча кивнул головой.
Штатский неожиданно ударил меня ладонью по коленке и весело произнес:
— Люблю военных, особенно офицеров. Пьете?
— Бывает, но сейчас не хочется.
— Напрасно, у меня коньяк чудесный.
— Благодарю вас, нет желания.
Мой собеседник нагнулся и из стоявшей под вагонным столиком корзинки достал бутылку депресского финьшампань.
— Выпьем с вами, Зинаида Рафаиловна, — обратился он к находящейся в купэ девушке. — Бросьте вы о революции думать. Знаете, поручик, — обратился он ко мне, — Зинаида Рафаиловна едет из Питера и вот уже целые сутки такие страхи нам рассказывает, что без коньяка никак не обойдешься.
— Не страхи, Виталий Осипович, — задорно тряхнула девушка кудряшками, — а сущую правду. Вы знаете, поручик, — быстро повернулась она ко мне, — этот поезд вчера уходил из Питера без звонков, при полной темноте на вокзале. Никто не знал, пойдет поезд или нет. Я в Питере села в этот вагон почти одна и только лишь в Москве эта компания подсела.
— Что же там случилось? — заинтересовался я.
— Несколько дней в Питере были большие хвосты у всех продуктовых лавок. Хлеба совсем не было. Люди простаивали с утра до поздней ночи за получением хотя бы полуфунта. В очередях происходили большие скандалы. Били стекла магазинов. Вмешалась полиция, разгоняли очереди чуть ли не с пулеметами. А вчера днем сама слышала, ей-богу, сама, — повернула она голову к двум пассажирам и перекрестилась, — как стреляли в целом ряде мест. Я с Мойки еле доехала до вокзала. Боялась, что попаду под обстрел. Электричество погасло, газ тоже. На улицах солдаты, городовые, казаки. У вокзала патрули, никого не пропускают. Мне пришлось состроить глазки драгунскому ротмистру, чтобы на перрон пройти. Какой-то железнодорожный служащий указал, как добраться до поезда. А в поезде, представьте почти ни души. Перед отходом поезда слышалась пушечная стрельба.
— По вас наверно стреляли, — расхохотался штатский.
— Да ну вас! Кому это надо по нас стрелять? Мы сам подстрелим, если захотим, — кокетливо играя глазками, возразила Зинаида Рафаиловна. — Все рабочие забастовали, гвардейский полк, говорят, перешел на их сторону.
— Почему же здесь до сих пор ничего не известно?
— Газет вчера не было, — торжествующе развела руками Зинаида Рафаиловна.
— Теперь, положим, часто газеты не выходят, — буркнул чиновник. — Избаловали больно народ. Стали им платить больше раз в пять, чем в мирное время получали, вот и зазнались.
— Не говорите, что избаловали, — в Питере хлеба нет, ни к чему не приступишься. Куда ни взглянешь: солдаты, солдаты и солдаты…
— А солдаты чего ни сожрут, — смеясь подтянул ей Виталий Осипович.
— Господа, — вполголоса, таинственно заговорила девушка, — я вас уверяю совершенно серьезно, что в Питере самая настоящая революция, и, говорят, царя свергнут.
— Ну, голубушка, вы такие страхи да еще к ночи рассказываете, что не заснешь. Лишнего хватили, вот и кажется вам бог знает что.
— И вовсе не лишнее! И если хотите, еще могу выпить. Налейте! — капризно топнула она ножкой, обращаясь к Виталию Осиповичу.
Тот услужливо налил ей полстакана. Девушка залпом осушила коньяк, вытерла изящным кружевным платочком губки и, повернувшись ко мне, снова затараторила:
— Я не знаю, может быть и врали, но все, что я сама видела, дает мне основание думать, что слышанное не вранье. Говорят, Думу царь распустил, а Родзянко не захотел распускать. Штюрмеру не доверяют. Солдаты на их стороне. И пошло…
— Действительно стрельба была? — спросил я.
— Честное слово, ей-богу! — и она опять перекрестилась. — Своими ушами, собственными ушами слышала пулеметную стрельбу, а когда села в поезд, пушки стреляли, — горячилась девушка.
— Поручик, выпьем! — еще раз обратился ко мне штатский. — А то спать будете плохо.
— Сон-то у меня, положим, хороший, но раз так уговариваете, давайте выпью, — соблазнился я.
Выпил несколько глотков обжигающей жидкости. Стало клонить ко сну.
— Извиняюсь, что не могу поддерживать столь интересную беседу, очень устал, хочется спать.
С этими словами забрался на верхнюю полку, но заснуть сразу не смог.
Наконец-то революция! С ней конец войне! Конец нашим мытарствам! А может это скверно? Враг на подступах к России. В армии и так со снабжением скверно, а революция внесет еще большие перебои.
Курск. Поезд на Киев пойдет лишь в двенадцать.
Никаких признаков событий в Петрограде.
«Наврала девушка», — думал я, смотря на спокойно работающих железнодорожников.
Хотя и «товарная неделя», т.е. все поезда под товарными перевозками, хотя разрешения на проезд в пассажирских вагонах выдаются только через военное начальство, тем не менее поезд на Киев забит до отказа.
Киев. На вокзале среди железнодорожников заметно оживление, подъем, порывистость в движениях, действиях и разговорах. В комнате дежурного по станции случайно подслушал разговор, что в Питере революция почти восторжествовала.
От Киева к фронту народа едет немного. В моем купэ несколько штабных офицеров, знакомые между собой, разговаривают о перспективах весенней боевой работы.
— У нас в штабе, — говорил один из них, — производится интенсивная разработка плана генерального наступления, чтобы с весны одновременно с союзниками ударить по немцам на всех фронтах.
— Солдаты, — говорил другой, — будут вполне подготовлены к этому времени. Выступят на позицию новые корпуса. Немцы истощены, а армии союзников и их боевые запасы растут с каждым днем. Вступление Америки в войну обеспечивает нам полную победу. Еще несколько месяцев — и победный мир.
В Каватине офицеры сошли с поезда. В купэ я остался один.
На каждой большой станции я выходил из вагона в надежде услышать от железнодорожников о последних новостях из Петрограда.
На станции Жмеринка услышал разговор машиниста нашего паровоза о новой кондукторской бригаде.
— Значит крышка? — спрашивал машинист.
— Крышка, — ответил старший по бригаде.
— Что же говорят они?
— Скрывают.
— Чего же скрывать, когда не сегодня-завтра все будет известно?
— Черт их знает почему. Может, думают задушить.
— Не удастся! — энергично тряхнул головой машинист.
* * *
После третьего звонка почти на ходу поезда в наш вагон вскочил молодой прапорщик в форме железнодорожных войск.
— Ух! Еле поспел! Еще полминуты — и жди следующего дня! — тяжело дыша, заговорил прапорщик, войдя в мое купэ. — Ну и дела, ну и времена! Вы слышали? Знаете о революции?
— Мельком слышал. В Питере забастовки.
— Какое там забастовки! Революция, самая настоящая доподлинная революция! Ах, как прекрасно!
Я выжидающе посмотрел на прапорщика.
— Мой отец заведует телеграфом в Жмеринке. Через него идут все депеши. Я читал каждую телеграмму и из-за этого чуть не опоздал на поезд.
— Что же сообщают?
— Погодите, дайте отдышаться. Сейчас все расскажу по порядку.
Прапорщик поставил на полку свои вещи, устроился поудобнее на диване и, улыбаясь радостной улыбкой, заговорил:
— Царь приказал распустить Думу. Правительство Штюрмера подготовило сепаратный мир. Дума об этом прослышала, Родзянко собрал лидеров партий, которые решили Думу не распускать, продолжать вести заседания. Вы понимаете? Дума решила не подчиняться царскому указу!
— Выбрали специальный Комитет под председательством Родзянко. Комитет предложил царю назначить новое правительство. Тот не согласен. В Питере забастовки. Войска переходят на сторону рабочих. Дума рекомендует его брата Михаила Александровича. Избрано Временное революционное правительство. Рабочие Питера организовали Совет рабочих депутатов. К рабочим присоединились солдаты. Даже гвардия перешла на сторону Думы. Родзянко с Милюковым поехали в ставку к царю требовать отречения. Сейчас только была депеша ко всем главнокомандующим фронтов, что Николай второй отрекся за себя и за сына в пользу брата Михаила. В Питере войска присягают Временному правительству.
* * *
Тарнополь. На станции спокойно. Никаких признаков революции нет. На вокзале встретил повозку обоза 2-го разряда нашего полка. Ездовой с охотой согласился довезти.
По дороге он рассказывал, что полк уже дней десять как отошел в резерв, а его позицию под Манаювом и Хокулиовцем заняла финляндская дивизия.
— Говорят, месяца два в резерве простоим, — говорил Селин. — Идут усиленные занятия. Готовятся с началом весны к большому наступлению. Что в Туле нового, ваше благородие? Насчет мира что слышно?
— Насчет мира ничего не слышал, а вот насчет революции слух идет.
— Революции? — быстро повернулся ко мне Селин.
— Да, революции. Иль боишься?
— Никак нет, ваше благородие. Ведь немцы не заберут нас в свои руки.
— Конечно, нет. Раз революция, то у власти будут новые люди, — более умные, энергичные, способные отстаивать свободную Россию.
— Значит скоро и землю от помещиков получить можно будет? — задумчиво, думая о другом, произнес Селин.
— Раз революция, то ясно, что народ землю получит.
— За землю-то мы постоим: по совести говоря, — повернулся ко мне Селин, — воевать нам не из-за чего. Зачем нам земля Галицкая? Там свои люди живут. А вот землю у помещиков забрать, надел увеличить, — это другое дело. У нас в Калужской губернии мужики почти совсем без земли. В нашей семье четыре брата, да отец старик еще жив, — и на пять человек всего полторы десятины.
— Чем же живете?
— Каменщики мы. Как наступит весна, так один брат остается в деревне пахать, а остальные трое — на сторону по деревням кирпичные избы класть. Все лето и работаешь с зари до зари, а потом целую зиму спину не разогнешь. А заработаешь то что… на рыло не больше как рублей по семьдесят, по восемьдесят. Да это еще крепиться надо. Не выпивать. А если грех попутает, выпьешь, так домой в тех же портках, в которых вышел, вернешься.
— Помещиков много у вас в Калужской губернии?
— А где их мало? У нас, мужиков, земля — глина настоящая. На ней ни черта не растет, а у помещиков лучший чернозем. Правда ли, что революция? — недоверчиво посмотрел на меня Селин.
— Правда, Селин. Я слышал это в дороге. Скоро всем солдатам будет известно. А если неправда, так надо сделать правдой!
— Справедливо изволите говорить, ваше благородие!
* * *
Я вошел в благоразумно приготовленное Ларкиным помещение. Вымывшись с дороги, начал разбирать свой чемодан. Вскоре зашел Воропаев. Канцелярия полка на время пребывания полка в глубоком резерве переселилась в Омшанец.
— Привез что-нибудь? — обратился ко мне Павел.
— Многое кое-что, только не того, чего ты спрашиваешь.
— Что же ты? Так выпить хотелось!
— Остепенись, Павел, пьяницей сделаешься.
— Да уж лучше пьяницей, чем на фронте торчать!
— В окопах тебя никто не заставляет сидеть, сидишь ты в канцелярии, и пить основания нет.
— Давно это ты нравоучения читать начал? Надел погоны… кичишься.
— Да разве я кичусь? — удивился я. — Я говорю, что пьешь ты много.
— Много пьешь?! Уж не ты ли подносишь?
Видя ворчливое настроение Воропаева, я попробовал его успокоить привезенной новостью о революции.
Однако на Павла мои сообщения подействовали слабо.
— Если бы ты мир привез, я рад бы был. А то революция! Эка важность, если нас по-прежнему здесь держать будут! Мир нужен. Осточертела война! — истерично прокричал Воропаев.
— Какой ты чудак, — успокаивал я Павла, — раз революция, то и мир скоро. Посиди здесь. Я на минутку схожу к командиру с рапортом.
Оставив Воропаева пить чай, я оделся, прицепил револьвер и направился к штабу.
В одной из больших комнат штаба уже собралась группа офицеров, прибывших за получением жалованья. Среди офицеров я увидел Земляницкого, Борова, Остроухова и несколько других знакомых товарищей.
— А, Оленин! Вернулся… Что хорошего?
— Много. Такие, господа, интересные новости!
— Что такое, говори, говори! — обступили меня.
Молокоедов прикрыл свою шкатулку с деньгами и в свою очередь вытянул голову в мою сторону.
— Революция, господа!
— Что? Что? Как ты сказал?
— Революция, господа!
— Какая, где?
— Самая настоящая, красная.
— С зелеными ушами, — вставил Земляницкий.
— И уши красные и руки длинные!
— Довольно шутить! — крикнул Боров. — Говори толком, что знаешь.
— Свергнуты министры. Государственная Дума взяла власть в свои руки. Созданы Советы рабочих депутатов. Войска на стороне Думы. Слышно, что Николай отрекся…
— Чего вы здесь болтаете, прапорщик! — раздался за моей спиной резкий голос.
Я оглянулся. Позади стоял полковник Хохлов.
— Рассказываю новости, господин полковник, могу повторить: образовано Временное правительство, свергли власть старых министров, царю предложили отречься от престола…
— Вы что, прапорщик, сумасшедший или пьяны? — резко закричал Хохлов.
— Ничего подобного. Передаю верные слухи.
— Если, прапорщик…
— Поручик, господин полковник.
— Если, поручик, вы будете распространять такие вещи, то я немедленно отправлю вас на гауптвахту!
— Ваше дело, господин полковник.
Молодые офицеры, затаив дыхание, слушали мои пререкания с Хохловым.
— Я думаю, господин полковник, — обратился я к Хохлову, — что вам все это уже известно. В Петрограде произошла революция, и о ней на фронте не могут не знать.
— Когда фронт будет знать, вас не касается. А сейчас я вам воспрещаю, прапорщик…
— Поручик, господин полковник.
— …воспрещаю распространять подобные нелепости!
— Истинные факты, господин полковник.
— Петр Маркович, — обратился Хохлов к Молокоедову, — я вас прошу перейти для раздачи жалованья в мой кабинет, а вам, господа офицеры, — обратился он к присутствующим, — стыдно слушать всякие нелепости от солдатского прапорщика.
Я упрямился:
— Господа офицеры слушают рассказ офицера о том, что последний слышал в тылу, и господа офицеры должны знать, что там делается.
— Кончится тем, что я отдам распоряжение, чтобы вас посадили на гауптвахту!
Хохлов резко повернулся и быстро вышел из комнаты.
— Ты где остановился? — спросил меня Боров.
— Рядом с Блюмом.
— Я к тебе зайду.
Земляницкий:
— Я тоже.
Получив от Молокоедова жалованье, я направился к Блюму.
— Новости большие, Владимир Иванович, — начал я прямо с порога. — Революция!
Блюм недоверчиво посмотрел на меня.
— Хохлов так сейчас разозлился, что грозил на гауптвахту отправить. Все время называл «прапорщиком», а под конец даже «солдатским прапорщиком» назвал, у него внутренности перевернулись от слова «революция».
— А у вас откуда такие сведения?
— Я ехал в поезде, который последним отошел из Петрограда. Пассажиры рассказывали. Затем слышал разговоры железнодорожников в Киеве, Жмеринке. Я думаю, что в штабе полка уже известно, только молчат.
Рассказал Блюму все слышанное в пути.
— Не вовремя, — задумчиво проговорил Блюм. — Только было силы накопили. Америка в войну вступила, еще несколько месяцев — и немцам крышка. А ведь революция несет за собой развал фронта.
— Почему развал фронта? — возразил я. — Солдаты с большой охотой будут драться в чаянии получить землю от помещиков.
— Дадут ли землю-то мужику?
— Революция! Нельзя не дать!
— Вы говорите, что Родзянко с Милюковым предложили другую кандидатуру в цари — Михаила Александровича. А раз будет царь, то насчет земли вопрос сложный.
— Поживем — увидим.
Поговорив около часа с Блюмом, я пошел к себе, где застал пришедших Борова и Земляницкого.
— Расскажи, хлопче, подробнее, что ты знаешь. Этот сукин бис Хохлов помешал давеча.
Я повторил уже рассказанное Блюму.
— Ох, хорошо, друже, что революция! Только как фронт к этому отнесется?
— Фронт это — мы!
— Ну, не совсем «мы». Между солдатами запасных полков и солдатами фронта большой антагонизм. Фронтовые солдаты не любят тыловиков. Если там совершается революция, а фронту ничего не пообещают, то это может вызвать плохие последствия. Во всяком случае нам надо быть начеку. Безусловно будут попытки со стороны кадровых офицеров настроить солдат против революции. Подождем завтра. Какие будут сведения. А потом обдумаем, что надо делать.
На следующий день с раннего утра всему полку стало известно о происшедшей революции.
Через шоссе, по обе стороны которого расположено село Омшанец, протянулись красные плакаты с надписями:
ДА ЗДРАВСТВУЕТ СВОБОДНАЯ РОССИЯ!
В ротах ликование. Офицеры несколько испуганы, не зная, как себя держать с солдатами. Чувствуется напряженность.