Красные упорно теснили части «головного» атамана Петлюры. Полк Голуба был вызван на фронт. В городке остались небольшое тыловое охранение и комендатура.
Зашевелились люди. Еврейское население, пользуясь временным затишьем, хоронило убитых, и в маленьких домишках еврейских кварталов появилась жизнь.
Тихими вечерами издалека доносился неясный грохот, Где-то недалеко шли бои.
Железнодорожники расползались со станции по деревням в поисках работы.
Гимназия была закрыта.
В городе объявлено военное положение.
Непроглядная, нахмуренная ночь.
В такие ночи даже широко раскрытые зрачки не могут одолеть темноты, и люди движутся ощупью, вслепую, рискуя в любой канаве свернуть голову.
Обыватель знает: в такое время сиди дома и зря не жги свет. Свет может притянуть кого-нибудь непрошеного. Лучше всего в темноте, спокойнее. Есть люди, которым всегда неспокойно. Пускай себе ходят, до них обывателю нет дела. Но сам он не пойдет. Будьте уверены, не пойдет.
И вот в такую ночь двигался человек.
Добравшись до домика Корчагина, он осторожно постучал в оконную раму и, не получив ответа, постучал вторично, сильнее и настойчивее.
Павка во сне видит: на него наводит пулемет какое-то странное существо, на человека не похожее; он пытается убежать, но бежать некуда, а пулемет как-то страшно стучит.
Стекло дребезжит от настойчивого стука.
Соскочив с постели, Павел подошел к окну, пытаясь рассмотреть, кто стучит. Но, кроме неясного, темного силуэта, ничего не увидел.
Он был дома один. Мать уехала к старшей дочери, муж которой работал машинистом на сахарном заводе. А Артем кузнечил в соседнем селе, отмахивая молотом на харчи.
Стучать мог только Артем.
Павел решил открыть окно.
– Кто там? – бросил он в темноту.
За окном шевельнулась фигура, и грубый, придушенный бас ответил:
– Это я, Жухрай.
На подоконник легли две руки, и вровень с лицом, Павла выросла голова Федора.
– Я к тебе ночевать пришел. Принимаешь, братишка? – зашептал он.
– Ну конечно, – дружески ответил Павел. – Какой может быть разговор? Лезь прямо в окно.
Грузная фигура Федора втиснулась в окно.
Прикрывая его за собой, Федор не сразу отошел от окна.
Он стоял, прислушиваясь, и когда луна выскользнула из-за туч и стала видна дорога, он оглядел ее внимательно и обернулся к Павлу:
– Мы мамашу не разбудим? Она спит, наверное?
Павел сказал Федору, что в доме, кроме него, никого нет. Матрос почувствовал себя свободнее и заговорил громче:
– За меня, братишка, принялись эти шкуродеры всерьез. Сводят счеты за последнюю бузу на станции. Если б братва была дружнее, то мы смогли бы во время погрома устроить серожупанникам хороший прием. Но, понимаешь, народ еще не решается лезть в огонь. Сорвалось. Теперь за мной и гонятся. Два раза мне облаву устраивали, Сегодня чуть было не засыпался. Подхожу, понимаешь, к дому, конечно, с задворок, стал у сарая. Смотрю, в саду кто-то стоит, к дереву, прижался, но штык выдал. Я, понятно, отдал концы. Вот к тебе и притопал. Здесь я, братишка, на несколько дней на якорь сяду. Возраженьев не имеешь? Ну и хорошо…
Жухрай, сопя, стаскивал забрызганные грязью сапоги.
Павел был рад приходу Жухрая. Последнее время, электростанция не работала, и Павлу было скучно одному в пустой квартире.
Легли спать. Павел заснул сразу, а Федор долго курил. Затем поднялся с кровати и, тихо ступая босыми ногами, подошел к окну. Он долго смотрел на улицу; вернувшись к кровати, заснул, побежденный усталостью. Рука его, засунутая под подушку, лежала на тяжелом кольте, согревая его своей теплотой.
Неожиданный ночной приход Жухрая и совместная жизнь с ним в течение этих восьми дней оказались для Павла очень значительными. В первый раз услыхал он от матроса так много волнующего, важного и нового, и эти дни стали для молодого кочегара решающими.
Матрос, прижатый, как в мышеловке, двумя засадами, пользуясь вынужденным бездельем, весь пыл своей ярости и жгучей ненависти к задушившим край жовто-блакитникам передавал жадно слушавшему Павлу.
Говорил Жухрай ярко, четко, понятно, простым языком. У него не было ничего нерешенного. Матрос твердо знал свою дорогу, и Павел стал, понимать, что весь этот клубок различных партий с красивыми названиями: социалисты-революционеры, социал-демократы, польская партия социалистов – это злобные враги рабочих, и лишь одна революционная, непоколебимая, борющаяся против всех богатых, – это партия большевиков.
Раньше Павел в этом безнадежно путался.
И большой, сильный человек, убежденный большевик, обветренный морскими шквалами, член РСДРП(б) с тысяча девятьсот пятнадцатого года, балтийский матрос Федор Жухрай рассказывал жестокую правду жизни смотревшему на него зачарованными глазами молодому кочегару.
– Я, братишка, в детстве тоже был вот вроде тебя, – говорил он. – Не знал, куда силенки девать, выпирала из меня наружу непокорная натура. Жил в бедности. Глядишь, бывало, на сытых да наряженных господских сыночков, и ненависть охватывает. Бил я их частенько беспощадно, но ничего из этого не получалось, кроме страшенной трепки от отца. Биться в одиночку – жизни не перевернуть. У тебя, Павлуша, все есть, чтобы быть хорошим бойцом за рабочее дело, только вот молод очень и понятие о классовой борьбе очень слабое имеешь. Я тебе, братишка, расскажу про настоящую дорогу, потому что знаю: будет из тебя толк. Тихоньких да примазанных не терплю. Теперь, на всей земле пожар начался. Восстали рабы и старую жизнь должны пустить на дно. Но для этого нужна братва отважная, не маменькины сынки, а народ крепкой породы, который перед дракой не лезет в щели, как таракан от света, и бьет без пощады.
Он с силой ударил кулаком по столу.
Жухрай встал; засунув руки в карманы, нахмуренный, зашагал по комнате, Федора угнетала бездеятельность. Он очень жалел, что остался в этом городишке, и, считая дальнейшее пребывание здесь бесполезным, твердо решил перебраться через фронт навстречу красным частям.
В городе оставалась группа из девяти членов партии, которые должны были вести работу. «Обойдетесь и без меня, а я больше не могу сидеть сложа руки. Довольно, и так угробил десять месяцев», – с раздражением думал Жухрай.
– Кто ты такой, Федор? – спросил его однажды Павел.
Жухрай встал, засунув руки в карманы. Он сразу не понял вопроса:
– Разве ты не знаешь, кто я такой?
– Я думаю, что ты большевик или коммунист, – тихо ответил Павел.
Жухрай рассмеялся, шутливо стукнув в свою широкую грудь, затянутую в полосатый тельник:
– Это ясно, братишка. Это такой же факт, как и то, что большевик и коммунист одно и то же. – И он сразу стал серьезным. – Раз ты это понимаешь, то помни, что никому нигде об этом говорить не следует, если не хочешь, чтобы из меня кишки выпустили. Понял?
– Понял, – твердо ответил Павел.
На дворе послышались голоса, и дверь, не постучав, открыли. Рука Жухрая быстро скользнула в карман, но сейчас же выбралась оттуда. В комнату входил с перевязанной головой Сережа Брузжак, похудевший, бледный. За ним вошли Валя и Климка.
– Здорово, чертяка, – улыбаясь, подал Павке руку Сережа. – Мы к тебе втроем в гости. Валя меня одного не пускает, боится. А Климка Валю не пускает одну, тоже боится. Он хотя и рыжий, но все же разбирается, кого куда пускать одного опасно.
Валя шутливо закрыла ему ладонью рот.
– Вот болтун-то, – засмеялась она. – Он сегодня Климке жить не дает.
Климка добродушно смеялся, показывая белые зубы.
– Что взять с больного человека? Котелок поврежден, вот и заговаривается.
Все засмеялись.
Сережа, еще не окрепший от удара, примостился на Павкиной кровати, и вскоре между друзьями шла оживленная беседа. Всегда веселый, неунывающий, Сережа, теперь притихший и подавленный, рассказывал Жухраю, как его ударил петлюровец.
Жухрай знал всех пришедших к Павлу. Он не раз бывал у Брузжаков. Ему нравилась эта молодежь – еще не нашедшая своей дороги в водовороте борьбы, но ясно выражавшая стремление своего класса. И он внимательно слушал рассказы юношей о том, как каждый из них помогал прятать у себя еврейские семьи, спасая их от погрома. В этот вечер он много говорил о большевиках, о Ленине, помогая каждому из них понять происходящее.
Поздно вечером проводил Павел гостей.
Жухрай по вечерам уходил и возвращался ночью. Он договаривался перед отъездом с остающимися товарищами об их работе.
В эту ночь Жухрай не вернулся. Проснувшись утром, Павел увидел пустую кровать.
Охваченный каким-то неясным предчувствием, Корчагин быстро оделся и вышел из дому. Заперев квартиру и положив ключ в условленное место, Павел пошел к Климке, надеясь узнать у него что-нибудь о Федоре. Мать Климки, приземистая, широколицая женщина, с крапленным оспой лицом, стирала белье и на вопрос Корчагина, не знает ли она, где Федор, ответила отрывисто:
– А что, мне только и делов, что твоего Федора смотреть? Из-за него, черта корявого, у Зозулихи весь дом перевернули. Тебе-то на что сдался он? Что за компания такая? Нашлись приятели: Климка, ты… – Она с ожесточением нажимала на белье.
Мать у Климки была с язычком, сварливая.
От Климки завернул Павел к Сереже. Рассказал о своей тревоге. Валя вмешалась в разговор:
– Чего ты тревожишься? Он, может, у знакомых остался. – Но в голосе ее не было уверенности.
У Брузжаков Павку не сиделось. Он ушел, несмотря на уговоры остаться обедать.
Подходил к дому с надеждой увидеть Жухрая.
Дверь была заперта на замок. Остановился с тяжелым чувством: не хотелось идти в пустую квартиру.
Несколько минут стоял на дворе, раздумывая, и, направляемый каким-то неясным побуждением, пошел в сарай. Пробравшись под крышу, отмахиваясь от кружев паутины, вытащил из заветного уголка завернутый в тряпки тяжелый «манлихер».
Выйдя из сарая и ощущая в кармане волнующую тяжесть револьвера, пошел на станцию.
О Жухрае ничего не узнал и, возвращаясь обратно, около знакомой усадьбы лесничего, замедлил шаг. С неясной для себя надеждой смотрел в окна дома, но сад и дом были безлюдны. Когда усадьба осталась позади, оглянулся на покрытые проржавленными прошлогодними листьями дорожки сада. Заброшенным, запустелым выглядел он. Видно, не касалась его рука заботливого хозяина, и от этой безлюдности и тишины большого старого дома стало еще грустнее.
Последняя размолвка с Тоней, была самой серьезной из всех бывших ранее. Произошла, она неожиданно, почти месяц назад.
Медленно шагая в город, засунув глубоко в карманы руки, Павел вспоминал о том, как вспыхнула размолвка.
В одну из случайных встреч на дороге Тоня позвала его к себе в гости.
– Отец и мама уходят к Большинским на именины. Дома буду я одна. Приходи, Павлуша, мы будем читать очень интересную книгу Леонида Андреева – «Сашка Жигулев». Я уже прочла ее, но с тобой с удовольствием перечту. Мы очень хорошо проведем вечер. Придешь?
Из-под белой шапочки, плотно охватывавшей густые каштановые волосы, на Корчагина ожидающе смотрели ее огромные глаза.
– Приду.
И они расстались.
Павел спешил к машинам, и от мысли, что впереди целый вечер в обществе Тони, топки, казалось, горели ярче и поленья потрескивали веселей.
В тот вечер на его стук в широкую парадную дверь открыла Тоня. Она, немного смутившись, сказала:
– У меня гости. Я их не ожидала, Павлуша, но ты не должен уходить.
Корчагин повернулся к двери, собираясь уйти.
– Идем, – схватила она его за рукав. – Им будет полезно познакомиться с тобой. – И, обхватив рукой, она провела его через столовую к себе.
Войдя в свою комнату, она обратилась к сидевшим молодым людям и, улыбаясь, сказала:
– Вы не знакомы? Мой друг Павел Корчагин. За маленьким столом посредине комнаты сидели: Лиза Сухарько, хорошенькая, смуглая, с капризно очерченным ротиком, с кокетливой прической, гимназистка; какой-то незнакомый Павлу долговязый юноша в аккуратненьком черном пиджаке, с прилизанными, блестящими от вежеталя волосами, серыми глазами и скучающим взглядом, а между ними в щегольской гимназической куртке Виктор Лещинский. Его первого заметил Павел, как только Тоня открыла дверь.
Лещинский сразу узнал Корчагина, и его тонкие стрельчатые брови удивленно приподнялись.
Павел стоял у двери несколько секунд молча, обжигая Виктора недобрым взглядом. Это неловкое молчание Тоня поспешила нарушить, приглашая Павла войти, и, обращаясь к Лизе, сказала:
– Познакомься.
Сухарько, с любопытством рассматривая вошедшего, приподнялась.
Павел, круто повернулся и быстро пошел через полутемную столовую к выходу. Тоня нагнала его уже на крыльце и, схватив за плечи, взволнованно сказала:
– Зачем ты ушел? Я ведь нарочно хотела, чтобы они познакомились с тобой.
Но Павел снял с Плеч ее руки и резко ответил:
– Нечего меня напоказ выставлять перед этим обормотом! Мне с этой компанией не с руки вместе сидеть. Тебе они, может, и приятны, а я их ненавижу. Не знал, что ты с ними дружбу водишь, а то никогда бы к тебе не пришел.
Тоня, сдерживая возмущение, прервала его:
– Кто тебе дал право так со мной разговаривать? Я тебя не спрашиваю, с кем ты дружишь и кто к тебе приходит.
Павел, сходя по ступенькам в сад, резко бросил:
– Ну и пусть себе ходят, но я больше не приду. – И побежал к калитке.
С тех пор с Тоней не виделся. Во время погрома, когда Павел с монтером прятали на электростанции спасавшиеся еврейские семьи, размолвка с Тоней забылась. Сегодня же снова захотелось встретиться с ней.
Исчезновение Жухрая и ожидавшее его одиночество в квартире действовали угнетающе. Серое полотнище шоссе, еще не высохшее от весенней грязи, с выбоинами, наполненными бурой кашицей, поворачивало вправо.
За нелепо выдвинутым на самую дорогу домом с облупленной, шелудивой стеной сходились две улицы.
На перекрестке у разгромленного киоска с продавленной дверью, с перевернутой вверх ногами вывеской «Продажа минеральных вод» Виктор Лещинский прощался с Лизой.
Задерживая ее руку в своей, он говорил, выразительно смотря в ее глаза:
– Вы придете? Не обманете?
Лиза кокетливо отвечала:
– Приду, приду, ждите.
И, уходя, улыбнулась ему обещающими карими с поволокой глазами.
Пройдя десяток шагов, Лиза увидела вышедших на шоссе из-за поворота двух людей. Впереди шел коренастый рабочий с широкой грудью, в расстегнутом пиджаке, из-под которого виднелся полосатый тельник, в черной, надвинутой на лоб кепке, с темно-синим кровоподтеком у глаза.
Он шагал твердо, слегка выгнутыми ногами, одетыми в желтые короткие сапоги.
В трех шагах позади него, почти упираясь штыком в его спину, шел петлюровец в сером жупане, с двумя подсумками на поясе.
Из-под мохнатой шапки смотрели в затылок арестованного два узеньких настороженных глаза.
Желтые, прокуренные махрой усы топорщилась в стороны.
Лиза, слегка замедлив шаг, перешла на другую сторону шоссе. А сзади нее выходил на шоссе Павел.
Повернув вправо по дороге к дому, он тоже увидел идущих. Ноги приросли к земле. В переднем он сразу узнал Жухрая.
«Так вот почему он не вернулся!»
Жухрай приближался. Сердце Корчагина заколотилось со страшной силой. Мысли бежали одна за другой, их нельзя было схватить и оформить. Слишком мал был срок для решения. Одно было ясно: Жухрай погиб.
И, смотря на подходивших, Павел затерялся в рое охвативших его чувств.
«Что делать?»
В последнюю минуту вспомнил: в кармане револьвер. Как только пройдут мимо, выстрелить в спину вот этому, с винтовкой, и тогда Федор свободен. И от мгновенного решения прекратилась пляска мыслей. Крепко, до боли сжались зубы. Ведь только вчера Федор говорил ему: «А для этого нужна братва отважная…»
Павел быстро оглянулся назад. Улица, ведущая в город, была свободна. На ней не было ни души. Впереди торопилась пройти женская фигурка в весеннем коротком пальто. Она не помешает. Второй улицы вбок от перекрестка он видеть не мог. Лишь вдалеке по дороге на станцию виднелись человеческие фигуры.
Павел подошел к краю шоссе. Жухрай увидел Корчагина, когда тот был от него на расстоянии нескольких шагов.
Вскинул на него одним глазом. Вздрогнули густые брови. Узнал и от неожиданности задержал шаг. Его спина наткнулась на конец штыка.
– Ну, ты, шевелись, а то прикладом огрею! – взвизгнул конвоир резкой фистулой.
Жухрай зашагал шире. Он что-то хотел сказать Павлу, но сдержался и как бы в знак приветствия махнул рукой.
Опасаясь привлечь внимание рыжеусого, Павел, пропуская мимо себя Жухрая, отвернулся в сторону, как будто ему было безразлично все происходящее.
Но голову сверлила тревожная мысль: «Если я выстрелю в него и промахнусь, то пуля может попасть в Жухрая…»
Разве можно было думать, когда петлюровец уже был рядом?
И случилось так: с Павлом поравнялся рыжеусый конвоир; Корчагин неожиданно бросился к нему и, схватив винтовку, резким движением пригнул ее к земле.
Штык с лязгом скребнул о камень.
Петлюровец не ожидал нападения и на миг оторопел, но сейчас же рванул винтовку к себе изо всех сил. Наваливаясь всем телом, Павел удержал ее. Бабахнул выстрел. Пуля ударила о камень и, взвизгнув, отскочила рикошетом в канаву.
От выстрела Жухрай отпрянул в сторону и обернулся. Конвойный остервенело рвал винтовку из рук Павла.
Он крутил ее, выворачивая юноше руки. Но последний не выпускал винтовку. Тогда разъяренный петлюровец резким движением свалил Павку на землю. Но и эта попытка освободить винтовку не удалась. Падая на мостовую, Павел увлек за собой и конвоира, и не было сил, которые заставили бы его выпустить оружие в такую минуту.
В два прыжка Жухрай очутился рядом. Железный кулак его, описав дугу, опустился на голову конвоира, а через секунду, оторванный от лежащего на земле Корчагина, получив два свинцовых удара в лицо, петлюровец тяжелым мешком свалился в канаву.
Те же сильные руки подняли с земли Павла и поставили на ноги.
Виктор, отошедший от перекрестка на сотню шагов, шел, насвистывая «Сердце красавицы склонно к измене». Он был еще под влиянием встречи с Лизой и ее обещания прийти завтра на свиданье к заброшенному заводу.
Среди заядлых ухажеров гимназии ходили слухи о Лизе Сухарько как о смелой в вопросах любви девушке.
Наглый и самоуверенный Семен Заливаной однажды рассказал Виктору, что он овладел Лизой. И хотя Лещинский не совсем верил Семке, все же Лиза была очень интересным и заманчивым объектом, и завтра он решил узнать, правду ли говорил Заливанов.
«Если только придет, то я буду решителен. Ведь позволяет она себя целовать. И если Семка не врал…» Его мысли прервались. Он посторонился, пропуская мимо двух петлюровцев. Один из них ехал верхом на куцехвостой лошадке, помахивая брезентовым ведром, – видимо, поить лошадь. Другой, в короткой поддевке, в широчайших синих штанах, держась рукой за колено верхового, что-то весело рассказывал.
Пропустив их, Виктор собирался идти дальше, когда ухнувший на шоссе выстрел остановил его. Обернувшись, Виктор увидел, как верховой рванул коня и понесся на выстрел. За ним бежал другой, придерживая рукой саблю.
Лещинский побежал за ними и, когда был уже близко около шоссе, услышал другой выстрел. Из-за поворота на Виктора ошалело метнулся верховой. Он бил лошадь ногами и брезентовым ведром и, заскочив в первые ворота, закричал находившимся во дворе: – Хлопцы, в ружье, там нашего убили! Через минуту со двора выбежало несколько человек, щелкая затворами.
Виктора арестовали.
На шоссе собралось несколько человек. Среди них и Лиза, которую задержали как свидетельницу.
От испуга она осталась на, месте, когда мимо нее пробежали Жухрай и Корчагин. Она с удивлением узнала в напавшем на петлюровца юноше того, с которым ее хотела познакомить Тоня.
Один за другим они перепрыгнули через забор чьей-то усадьбы, и сейчас же на шоссе вылетел конный. Увидя убегавшего с винтовкой Жухрая и конвоира, силившегося подняться с земли, он погнал лошадь к забору. Жухрай обернулся, вскинул винтовку и выстрелил в него. Конник шарахнулся обратно.
Еле шевеля разбитыми губами, конвоир рассказал о том, что произошло.
– Что же ты, балда, с-под носу упустил арестанта? Теперь получишь двадцать пять шомполов по задней части.
Конвоир озлобленно огрызнулся:
– Ты очень разумный, я вижу. Упустил с-под носу! Кто же его знал, что та стервятина на меня кинется, як скаженна!
Лизу тоже допрашивали. Она рассказала то же, что и конвоир, но скрыла, что знает напавшего. Их все же повели в комендатуру.
Только вечером по приказанию коменданта их отпустили.
Он предложил даже лично проводить Лизу домой. Но она отказалась. От коменданта пахло водкой, и его предложение не предвещало ей ничего хорошего.
Провожал Лизу Виктор.
До станции было далеко, и идя под руку с Лизой, Виктор радовался происшествию.
– А вы знаете, кто освободил арестованного? – спросила Лиза, когда подходила к дому.
– Нет, откуда же мне знать.
– Вы помните тот вечер, когда Тоня хотела нас познакомить с одним молодым человеком?
Виктор остановился.
– С Павлом Корчагиным? – спросил он удивленно.
– Да, кажется, его фамилия Корчагин. Помните, он ушел так странно? Так это был он.
Виктор стоял огорошенный.
– А вы не ошиблись? – спросил он Лизу.
– Нет, я прекрасно запомнила его лицо.
– Почему же вы этого не сказали коменданту?
Лиза возмутилась:
– Вы думаете, что я могу сделать такую подлость?
– Что вы считаете подлостью? Рассказать, кто напал на конвоира, по-вашему, подлость?
– А по-вашему честно? Вы забыли, что они делают. Вы не знаете, сколько в гимназии евреев-сирот, и вы хотите, чтобы я им еще рассказала о Корчагине? Благодарю вас, не думала.
Лещинский не ожидал такого ответа. В его расчеты не входило ссориться с Лизой, и он старался заговорить о другом:
– Вы не сердитесь, Лиза, я, пошутил. Я не знал, что вы такая принципиальная.
– Шутка у вас получилась нехорошая, – сухо ответила Лиза.
У дома Сухарько Виктор, прощаясь, спросил:
– Вы придете, Лиза?
И услыхал ее неопределенное:
– Не знаю…
Шагая в город, Виктор размышлял: «Ну, если вы, мадемуазель, считаете нечестным, то я об этом совершенно другого мнения. Конечно, мне безразлично, кто кого освобождал».
Ему, родовитому польскому шляхтичу Лещинскому, были противны и те и эти. Все равно скоро придут польские легионы, и тогда-то вот и будет настоящая власть, истинно шляхетская, Речи Посполитой. Но в данном случае есть возможность ликвидировать мерзавца Корчагина. Они ему живо голову свернут.
Виктор оставался в городке один. Жил у тети, жены вице-директора сахарного завода. А отец с матерью и Нелли давно жили в Варшаве, где Сигизмунд Лещинский занимал видное положение.
Подойдя к комендатуре, Виктор вошел в раскрытую дверь.
Через некоторое время он шел в сопровождении четырех петлюровцев к дому Корчагиных.
Указывая на светившееся окно, он тихо сказал:
– Вот здесь. – И, обратившись к стоявшему рядом хорунжему, спросил: – Мне можно идти?
– Пожалуйста. Мы справимся одни. Благодарю за услугу.
Виктор быстро зашагал по тротуару.
Павел, получив последний удар в спину, ткнулся вытянутыми руками в стену темной комнаты, куда его привели. Нащупав руками, подобие нар, он сел, измученный, избитый, подавленный.
Его арестовали тогда, когда он этого не ожидал. «Как могли узнать про него петлюровцы? Ведь его никто не видел. Что теперь будет? Где Жухрай?»
Он расстался с матросом в доме Климки. Павел пошел к Сережке, а Жухрай дожидался вечера, чтобы выбраться из города.
«Как хорошо, что и спрятал револьвер в вороньем гнезде, – подумал Павел. – Ведь если бы они его нашли, тогда мне конец. Но как они узнали?» Этот вопрос мучил его неизвестностью.
Мало чем воспользовались петлюровцы, из имущества Корчагиных. Свой костюм и гармонь брат забрал в село. Мать увезла свой сундучок, и шарившим по углам петлюровцам досталось очень немногое.
Зато не забыть Павлу пути от дома до комендантской. Ночь темная, хоть глаза выколи. Небо заволокло тучами, и, подталкиваемый с боков и сзади немилосердными пинками, он шел бессознательно, в состоянии какого-то отупения.
За дверью слышались голоса. В соседней комнате помещалась комендантская охрана. Под дверью яркая полоска света. Корчагин встал и, пробираясь вдоль стены, ощупью обошел комнату. Напротив нар нащупал окно с прочной зубчатой решеткой. Потрогал рукой – заделана крепко. Здесь, видно, раньше была кладовка.
Пробравшись к двери, постоял с минуту, прислушиваясь. Потом нажал легонько на ручку. Дверь противно скрипнула.
– Сволочь немазаная! – выругался Павел.
В открывшуюся узенькую щель увидел чьи-то заскорузлые с раскоряченными пальцами ноги на краю нар. Еще легкий нажим на ручку, и дверь уже без стеснения заверещала. С нар поднялась заспанная, растрепанная фигура и, зверски скребя всей пятерней вшивую голову, многословно заговорила. Когда восьмиэтажное ругательство, произнесенное лениво-однотонным голосом, было закончено, фигура, дотронувшись до стоявшего у головы ружья, флегматично изрекла:
– Закрой дверь, а выглянь у меня еще разок, так получишь пятерку в…
Павел прикрыл дверь. В соседней комнате гоготали.
Много передумал он в эту ночь. Первая попытка вмешаться в борьбу окончилась для него, Корчагина, так неудачно. С первого же шага схватили и заперли, как мышь в ящике.
И когда, сидя, забылся в тревожной полудреме, выплыл образ матери, ее худенькое морщинистое лицо с такими знакомыми, родными глазами. Плыла мысль: «Хорошо, что ее нет, меньше горя!»
От окна на полу вырисовывался серый квадрат.
Темнота понемногу отступала. Приближался рассвет.