Красный язычок коптилки лизал край глиняной чашки, наполненной воловьим жиром.
На стене коридора равномерно взмахивала крыльями тень какой-то огромной птицы.
Охватив руками колени, Сарра завороженно глядела на крошечный язычок пламени. Меер сшивал дратвой голенище сапога.
За дверью в комнатушке затихло. Там улеглись спать. Меер нарочно выбрал бесшумную работу, чтобы не тревожить их. Старенький татэ прихворнул. Все эти невзгоды – выселение, переезд – подрезали его вконец. Старые заказчики сюда не пойдут – далеко, а новых не скоро найдешь. Репутация добросовестного сапожника приобретается годами. На новом месте все начинай сначала.
Трудно, очень трудно это, когда тебе шестьдесят четыре года…
Что хорошего, радостного видел отец за свою долгую жизнь? Сарра вспомнила его рассказы. Жизнь отца представилась ей бесконечной вереницей маленьких серых деревянных гвоздиков, похожих один на другой. Однотонный стук молотка, запах кожи, согнутая спина и труд, каторжный труд от зари до глубокой ночи. И это с одиннадцати лет…
Птица на стене взмахивала крыльями.
Сарра зажмурила глаза. Неужели и ее, и Меера, и Мойше, маленького рыженького Мойше, ждет та же судьба? Давно, когда она была совсем глупенькой, бабушка говорила ей: «Судьба – это загадочная гостья, и каждая девушка ждет ее прихода с трепетной надеждой. Судьбу эту посылает сам бог.
Она неотвратима. От нее не уйти. И гневать судьбу не надо. Чем покорнее принимает ее человек, тем милостивее она к нему…»
Бабушка давно умерла. Забылись ее сказки, не взошли посеянные ею в детской головке библейские семена. И приди сейчас, в этот холодный осенний вечер развенчанная в своей таинственности судьба, Сарра закрыла бы перед этой злой вестницей горя двери. Она и так знает, что жестяник Фальшток ходит к ним лишь для того, чтобы отравлять ей жизнь. Он уверен в себе – у него мастерская, он солидный жених. И хотя его мать истинная фурия (она даже сейчас бьет сына), какое ему дело до того, как будет жить с этой ведьмой его жена? У него трое рабочих и дом… Ему нужно жениться. А чем Сарра плохая невеста? Она будет рожать ему детей и варить вкусный фиш… А то, что она через пять лет станет старухой, – что ж, такова судьба еврейской девушки, если у ее отца ничего нет, кроме дочери…
Кто-то тихо постучал в дверь… Меер обернулся.
Теперь на стене вырисовался профиль его всклокоченной головы с орлиным носом.
– Это Раймонд. Он… пришел за мной, – тихо сказала Сарра, поднимаясь.
Раймонд принес с собой запах сырой осенней ночи.
– Я сейчас оденусь, – Сарра тихо открыла дверь в комнату.
Раймонд пожал Мееру руку и сел напротив сапожника на стульчик отца.
Вышла Сарра, надевая жакет. Меер смолил дратву. Сарра видела – он недоволен.
– Куда вы пойдете в дождь… и так поздно. Нашли время! – Меер сказал это по-еврейски.
И все же Раймонд понял, о чем он говорит, и покраснел. Сарра несколько мгновений колебалась, затем тихо спросила:
– Может, ему сказать?
– Я не знаю, – с беспокойством ответил Раймонд.
– Думаю, что можно, – решила Сарра. – Послушай, Меер, оставь на минутку свою дратву!
– У меня срочный заказ, я не имею времени…
– Меер, сегодня в городе начнется восстание… – Она замолчала, увидев, как неподвижно застыли на ней такие же большие и черные, как у нее, Мееровы глаза.
– Восстание? Откуда ты знаешь? И… – он не договорил.
Сарра прикоснулась к его плечу:
– Меер, может, ты пойдешь с нами?
– Куда?
– Если пойдешь, скажем.
Меер быстро заморгал, болезненно кривя губы.
– Никуда я не пойду! – резко дергая облепленную смолой дратву, сказал он.
Тень птицы на стене взмахнула одним крылом.
– И ты не пойдешь… Иди спать… А ему скажи, пусть он больше сюда не приходит… Да, да – пусть не приходит! Я не хочу, чтобы тебя повесили, – зашептал он испуганно и зло.
Раймонд вслушивался в непонятную речь, стараясь разгадать ее смысл. По еле уловимому движению в его сторону он понял, что Меер говорит о нем.
– Что ж, оставайся, а я пойду. Я думала, что ты не такой… – Она хотела сказать «трус», но не смогла произнести этого слова.
Колодка с голенищем упала с колен Меера на пол. Все испуганно оглянулись на дверь.
– Ты бы подумала о семье… об отце! Что ты хочешь, – чтобы нас всех порезали? Где у тебя совесть? Чего тебе там нужно? – шептал он, все больше волнуясь.
– Моя совесть?.. Я хочу жить, Меер! Жить хочу! Разве это бессовестно?
– Хе! Хочешь жить? А идешь на смерть…
– Я не могу больше так! Вечно голодать, жить в нищете… Чтобы каждый, у кого есть деньги и власть, мог пинать тебя сапогом в самое сердце… Скажи, для чего жить вот таким червяком, которого каждая из этих гадин может раздавить? Лучше пусть меня убьют на улице! – так же шепотом страстно говорила Сарра.
– Кто тебя этому научил?
– Жизнь научила, эта проклятая жизнь…
– Люди поумнее тебя ничего не могли сделать, а ты думаешь свет перевернуть?
Сарра встала.
– Не смогли сделать? Ты ждешь, чтобы тебе кто-то сделал. А сам ты будешь ползать перед Шпильманами и Баранкевичами! Проклинать судьбу и грозить кулаком, когда этого никто не видит… А мы хотим с ними покончить! Это же и твои враги. Почему же ты боишься поднять руку на них? Где же твоя совесть?
Меер раздраженно посмотрел на нее.
– Моя совесть – это семья. – Он нервно мял худыми пальцами комок смолы. – Без нас они сдохнут с голоду. Понимаешь? Сдохнут! И никто им не поможет… Хочешь идти – иди! – Он ожесточенно махнул рукой по направлению к двери. – Иди, иди! А я еврей, нищий-сапожник… У меня нет родины, за которую я должен положить голову… Был русский царь – меня гоняли как собаку. Пришли немцы – то же самое. Теперь поляки – на улицу страшно выйти. Ну, а если вместо них придут гетманские гайдамаки, то нам станет легче? Я не знаю, какое там восстание и кто кого хочет прогнать. Я знаю только, что еврей должен сидеть дома…
– Сегодня ночью поднимутся рабочие.
– Рабочие? – растерянно переспросил Меер.
На вокзале протяжно загудел паровоз. На мгновение смолк. Затем еще три коротких гудка. Они донеслись сюда приглушенные, далекие. Раймонд быстро встал.
– Прощай, Меер! – взволнованно сказала Сарра.
– Так ты идешь? – Голос Меера дрогнул.
– Да.
Меер с тоской посмотрел на нее. Сарра ждала еще несколько мгновений.
– Перебьют вас. С чем вы против них пойдете? – чуть слышно пробормотал он.
Затем, тревожно мигая воспаленными веками, нагнулся, поднял с земли зашитый в кожу сапожный нож.
– Возьми хоть это…
Дверь за ними закрылась. Меер долго сидел неподвижно. Тревожные, недобрые мысли не оставляли его.
В комнате, стоя, тесно прижимаясь друг к другу, смогли поместиться около пятидесяти человек. Остальные стояли во дворе, на крыльце и в дверях, ведущих и машинное отделение. Все были вооружены винтовками с примкнутыми штыками.
Окно, обращенное к переезду, Олеся завесила одеялом.
Андрий, переодетый в сухое платье Григория Михайловича, – Ковалло приказал ему это сделать, – стоял с другими в кухне. Васильку Олеся тоже достала батьковы штаны, дала ему свой старый свитер, и сейчас он старательно натягивал на ноги ее чулки. Тут же около него стояли Олесины ботинки.
Мокрую, грязную одежду обоих братьев Олеся бросила в чулан.
– Ну и длинные! – сопел Василек.
Он торопился. Ему хотелось послушать, что говорил высокий дядя с седыми усами.
– Я думаю, друзья, много говорить не надо, – сказал Раевский. – Каждый из вас пришел сюда добровольно, каждый знает, для чего. Давайте же, товарищи, решим крепко: у кого сердце не выносит боя, пусть уйдет. А те, кто остается, кто решил покончить с этими грабителями, с вековыми нашими врагами, тот пусть даст слово рабочее в бою не бежать. – Раевский помолчал.
– А кто побежит… – Он вгляделся в лица товарищей, как бы спрашивая их.
– Того будем стрелять! – закончил за него Степовый.
Раевский нашел его глазами.
– Да, кто побежит, тот не только трус, но и предатель.
Раевский стоял у окна, опираясь рукой на винтовку. Он говорил, не повышая голоса, как всегда сдержанно, четко выговаривая слова, вдумываясь в каждую фразу в поисках самого простого, ясного выражения своих мыслей.
И оттого, что этот широкоплечий сильный человек со всезнающими глазами был спокоен, у всех крепла уверенность в своих силах. Обаяние этого человека шло от его простоты, лишенной какой-либо позы, от непоколебимой уверенности в правоте своего дела, которая так характерна для людей, всю свою жизнь посвятивших революционной борьбе.
Ковалло посмотрел на часы:
– Зигмунд, пора!
Раевский надел шапку.
– Да, друзья, – громко сказал он. – Лучше два раза подумать и вовремя уйти, чем потом сбежать…
Никто даже не шевельнулся.
Он заботливо осматривал своих соратников от сапог до головы. Видно, что большинство из них не было на фронте. Ружья держат магазинной коробкой к себе, ремень так натянут, что руку не проденешь. Но по лицам видно – будут драться!.. Вот хотя бы этот курносый парнишка в кепке, нахлобученной на самые уши, – винтовку прижал к себе, словно девушку. Глаза серьезные, но наивно, по-детски оттопыренные губы с головой выдают его восемнадцать лет…
Сзади худой рабочий в кожаной фуражке ответил за всех:
– Передумывать нам незачем. Те, у кого гайка слаба, дома остались. А кто сюда пришел, так не для того, чтобы назад ворочаться.
Раевский вскинул винтовку за спину.
– Передайте, друзья, остальным во дворе и всем наше решение. Командиром революционный комитет назначил меня. А вы изберете двух помощников, – сказал Раевский.
– Чобот!
– Степовый!
– Больше никого?
– Нет!
– Тогда выступаем. Те, у кого есть патроны, двигаются впереди. Захватим склад, оттуда в поселок, а затем – на тюрьму. Каждый десяток знает своего командира?
– Еще бы!
– Знаем!
Сто шестьдесят три человека ушли в ночную темноту. Шорох их шагов смешался с шумом дождя и свистом ветра.
Ковалло оставил дом последним. Он даже не обнял дочери, – как-то неудобно было при Ядвиге и Птахе.
«Не вовремя, скажут, старый черт расчувствовался. Еще, глядишь, и слезу пустит». Он обвел глазами знакомую комнату и, глядя на ноги, с деланным равнодушием сказал:
– Ты того, доченька… не бойся! К обеду придем. А ты нам картофельки поджарь к тому часу да огурчика вынь… Ну, бувай здорова…
На пороге еще раз оглянулся. У Олеси – полные глаза слез.
– Ну, вот еще! Сказал, к обеду вернемся… – И, торопясь, добавил: – Ты, Андрий, присматривай тут. Запрись и не пускай никого. Я б тебе ружьишко оставил, но это хужей. Топор тут, в сенях… – На ступеньках тихо сказал Андрию: – Ежели неудача, забирай Олесю, Ядвигу Богдановну, тючок барахла и тикайте в Сосновку.
– А дом как же?
– А черт с ним! Ежели разобьют, так тут нам все равно не жить. Ты девку бережи…
– Григорий Михайлович, да я…
– Знаю, что ты… Вот и смотри. А ежели меня… – Ковалло помолчал. Они были уже у калитки.
Андрий не видел старика.
– Так ты будь ей за брата…
Сквозь шум дождя Андрий едва уловил:
– У меня, кроме ее, никого нету…
– У меня тоже, кроме…
– Ну, там увидим, а пока – смотри…
Андрий вернулся в дом. Хотел запереть на крюки дверь – не смог. Впервые почувствовал невыносимую боль в пальцах.
– Олеся, закрой, а то у меня руки распухли, черт бы их подрал!
Свет в большой комнате затушили. Ядвига села у окна. Если по путям пройдет к заводу паровоз с платформой, значит патроны взяли…
Сигизмунд приказал женщинам остаться. Будь она с ним, ей было бы спокойнее. Впереди томительная ночь, ожидание мучительное, тревожное…
– Покажи свои руки! Боже мой! Что ж ты молчишь? – испуганно воскликнула Олеся.
Она поспешно принесла оставленный Метельским пакет и, болезненно морщась от сострадания, стала осторожно перевязывать обваренные пальцы Андрия, с которых лоскутами свисала кожа.
Василек клевал носом.
– Иди на кухню, ложись спать на топчане, – сказал Андрий ласково.
Василек встрепенулся.
– А может, я до дому пойду? Мамка будет лупцевать. Где ты, скажет, шлялся целый день? – невесело ответил мальчик.
– Ничего не будет. Ложись спать, а завтра вместе пойдем. Сказал, пальцем никто не тронет! Тебя послушаешь, так мать у нас только и делает, что дерется.
– Тебе ничего, а мне кажинный раз попадает…
– А ты что, хочешь, чтобы тебя за твои фортеля по головке гладили?
Василек обиженно вытер нос рукавом и молча пошел в кухню. Он заснул, едва добравшись до топчана.
Андрий, закусив губу, смотрел, как ловкие пальчики Олеси, нежно прикасаясь к его руке, отделяли безжизненные клочья кожи и укутывали пальцы белоснежной повязкой. Чтобы было удобнее, она села на пол. Андрий смотрел на нее сверху вниз и видел, как всякий его жест боли вызывал ответное вздрагивание чудесных ресниц девушки и нежных губ, прекрасных девичьих губ, свежих и влекущих своей недоступностью. Андрий никогда их не целовал. Он не решался на это, зная, что она не простит ни малейшей вольности. И он ждал, борясь со своими порывами, оберегая ее дружбу.
Олеся заканчивала перевязку. Нагибаясь за ножницами, чтобы отрезать концы бинта, она сказала:
– А ты терпеливый…
На одно лишь мгновение Андрий увидел в вырезе блузки ее высокую грудь, и ему стало тревожно и больно. Эта дерзость, в которой он даже не был виноват, смутила его. И глубокая грусть заполнила его сердце.
– Что с тобой? Я тебе сделала больно?
– Да. Но я больше не буду…
– Видишь, какая я неловкая – толкнула и не заметила даже.
Андрий молчал.
– Ты ложись, отдохни, а я пойду к Ядвиге Богдановне. Ну, я тушу…
Он долго еще сидел у стола, склонив голову на руки, весь во власти невеселых мыслей. Затем устало опустился на пол, на постланный Олесей матрац, и пытался уснуть.
«И чего я пристал к ней? Будто, кроме нее, девчат хороших нет на свете…»
Андрию хотелось уверить себя, что в Олесе нет ничего особенного. «Есть красивее ее. Взять хотя бы Пашу Соллогуб или Марину Коноплянскую. Огонь девчата! И ласковые, с ними и пожартовать можно… Да и мало ли красивых девушек? Так нет – ему надо было пристать к этой. Смеется, дразнит, командует… Пальцем ее не тронь! И он все это сносит, он, на которого не такие еще девчата засматриваются».
От этих мыслей Андрию стало еще обидней.
«Такая уже, видать, у меня планета. Все наперекос идет».
Он забылся в полудреме, но встревоженная мысль вернулась к нему мгновенным видением. Это были чудные, густые ресницы девушки, ее задорные глаза с насмешливыми искорками…
Женщины, страдая и волнуясь, молча стояли у окна. Ядвига посоветовала Олесе уснуть.
– Я разбужу вас, если что-либо услышу.
На кухне сладко сопел Василек.
Олеся на цыпочках вошла в комнату. Тишина в доме угнетала ее. Она не находила себе места.
Опасность поселилась здесь прочно с того дня, когда отец впервые встретился с Раевским. Олеся любила отца глубоко и нежно. Мысль о нем не покидала ее.
Девушка осторожно, чтобы не разбудить Андрия, прилегла на кровать.
Но Птаха не спал. Ему жгло руки.
– Ты не спишь? – шепотом спросила Олеся, уловив его движение.
– Нет.
– Болят руки?
– Что мне руки? Тут сердце покою не дает.
Он сел на полу и горестно склонил голову на колени.
– Ты о чем это? – Олеся слегка наклонилась к нему.
– Я о том, что нет в жизни счастья. Только одна обида… И черт его знает, для чего эти люди живут на свете? Где ни глянь, одна несправедливость…
Олеся тоже села. Он чувствовал ее рядом. Непреодолимое желание высказать свою обиду охватило его.
«Скажу ей все и уйду. Пусть меня убьют там».
Он протянул руку, чтобы подняться, и почувствовал ее колени. И сразу же руки Олеси легли на его забинтованную руку. Боясь причинить ему боль, она тихонько снимала его руку с колена.
Андрий забыл все – и обиду и упреки. Осталось только желание ласкового прикосновения, хотя бы слова от этой девушки, милой, такой прекрасной и родной.
– Олеся, – сказал он грустно и тихо. – Олеся, зачем ты так?
– О чем ты?
– Олеся, нет у меня счастья другого, как ты…
Он обнял ее колени. Она не могла сопротивляться. Как оттолкнуть эти искалеченные руки?
– Андрий! – предостерегающе прошептала она.
Он прикоснулся губами к ее коленям. Его оскорбила грубая ткань. Забывая все и не чувствуя боли, он скомкал ее искалеченной рукой.
– Андрий!..
Но он уже целовал ее колени, и не в ее силах было помешать этому.
Застигнутая врасплох, встревоженная этим страстным порывом, Олеся растерялась, не зная, что делать с этим сумасшедшим парнем. А когда опомнилась, он уже сам бережно закутал обнаженное колено.
– Олеся… Зорька моя…
Взволнованная Олеся порывисто встала, Андрий отпустил ее. Ничего не сказав, она ушла к Раевской.
«Ну что я наделал? Теперь все пропало. Ну и пусть!» – Андрий в отчаянии махнул рукой.
Острая боль напомнила о себе. Он упал на постель. Сердце стучало.
«Так всегда – все навыворот. Ну и пусть. Завтра уйду и никогда больше не увижусь, – сказал он себе и тут же не поверил этому. – Вот когда она тебе по морде надает, тогда, может, и уйдешь. И то еще поглядим… А что ты дождешься этого, так это видать уже сейчас.
И что она обо мне подумает?
Люди в бой пошли. Может, на погибель… Дивчина за отца мучится, а он тревожит ее. Не нашел другого времени».
Ему стало совестно за свой порыв.
«А когда ж ей было сказать? Может, завтра я жить не буду». Разве сегодня он не чудом ускользнул от гибели?
Где-то далеко едва слышно треснуло. Андрий прислушался. Затем встал на колени.
«Началось, что ли?» – мелькнуло в его голове. Он поднялся, осторожно выставил вперед руку, наугад пошел к двери.
В комнате обе женщины прильнули к окну.
– Это я, – наткнувшись на стол, сказал Андрий.
– Я открою форточку, – прошептала Ядвига. Пахнуло сыростью. Шел дождь.
Было темно и тихо.
Так они долго стояли втроем, настороженные и молчаливые.
– Смотрите, вот огни! Это паровоз! Значит, удалось! – вскрикнула Олеся.
В беспросветной мгле вспыхнули два глаза. Казалось, там, наверху, глубоко вздыхая и фыркая, ползло какое-то чудовище.
Они прислушивались к удаляющемуся грохоту.
Город спал.
Вдруг сквозь шелест дождя и журчанье воды донесся короткий хлопок. А через несколько мгновений словно кто-то швырнул горсть камней на железную крышу.
Какой-то беспокойный сторож заходил по поселку. Будил людей своей колотушкой, стучал в ставни окон, поднимал всех на ноги. Заговорили немые, безлюдные улицы. Засверкали огоньки. Людей не было видно, но их было слышно.
Слишком громко заговорили они. На что уж крепко спал сержант Кобыльский, но и его разбудили эти разговоры. Он выскочил из штаба в одних штанах, босой…
Тут не до сапог и шинели – дай бог ноги унести…
Щебнем сыпались стекла. Кипело на улицах. По железной крыше штаба кто-то дико отбивал трепака.
Прямо перед лицом Кобыльского что-то сверкнуло и оглушительно хлопнуло.
Он заметался и, согнувшись, побежал через улицу в ворота напротив.
В беспорядочный грохот ворвался равномерный и резкий стук. Это строчил из переулка по тюремным воротам Степовый.
– Вперед, друзья! – послышался мощный голос Раевского.
Раймонд бежал рядом с ним через площадь, боясь упустить его из виду в этой кромешной тьме. У ворот чуть не упал, споткнувшись о чье-то тело, и ринулся за отцом во двор. У входа тюремного корпуса – фонари.
Из дверей стреляли. Отец вбежал туда. Сзади – грохот сапог. Беспорядочная стрельба. Лязг штыков. Кто-то убегал. Кого-то настигли… Крики… Короткая схватка в дверях…
Раймонд ударил штыком нацелившегося в отца легионера.
– Бей шляхту! Круши ее, в бога мать! – ревел Чобот, врываясь в коридор.
Врассыпную спасались от его штыка легионеры. Раевский бежал уже вверх по лестнице. Его опередил молодой парнишка со сбившейся на ухо кепкой.
Бас Чобота гремел по коридору:
– Эй, Патлай, где ты? Отзывайся! Наша взяла… Патла-а-а-й!
Дзебек метался по заднему двору, на бегу срывая с себя погоны. В нем билась одна мысль: «Конец… Конец… Сейчас они ворвутся сюда. Куда бежать?» Дальше некуда – тупик.
Он влетел в уборную. Ужас гнал его в зловонную, смердящую яму. Он залез в отвратительную жижу, заполз под доски, чувствуя, что сейчас задохнется от невыносимой вони. Все же думал лишь об одном – жить!
Канцелярия начальника тюрьмы была захвачена последней. Сюда устремились. Тут оказались освобожденные Патлай, Пшигодский и Цибуля, тот самый богатырь-крестьянин, с которым Пшигодский вел свои беседы в камере.
Степовый и другой пулеметчик, Гнат Верба, остались у ворот.
У Гната был теперь свой пулемет, отбитый у легионеров при атаке на тюрьму. Крепыш Верба хлопотал около него.
– Возьмите меня к себе, – смущенно сказала ему Сарра. – Я буду выполнять все, что вы мне прикажете.
Верба, на корточках проверявший, свободно ли поворачивается пулемет, удивленно оглянулся на нее. Подумав немного, убежденно ответил:
– Не бабье это дело! Пулемет – это вам не швейная машинка, барышня.
Сарру этот ответ оскорбил до глубины души, Она отошла.
– Зачем вы ее обидели? – упрекнул Вербу Раймонд.
К ним подбежал Пшеничек с группой рабочих.
– Удрал, сакраменска потвора! – раздраженно крикнул он.
– Кто удрал? – спросил Степовый.
– Тен[17] мерзавец… Нос от птица… Как его? – Он испомнил: – Дзебек! Везде искали – нету! А пленные говорят, здесь был.
Верба вложил ленту, уселся поудобнее.
– Степовый, сейчас дам поверх крыши очередь для пробы…
И тотчас загрохотало.
– Все в порядке.
Степовый чертыхнулся.
– Пшеничек, беги в канцелярию! Скажи, что проба. А так все спокойно, панки еще не очухались…
Уже в коридоре Пшеничек услышал голос Раевского:
– Предложение укрепиться на заводе и в тюрьме и выжидать подхода сосновских и холмянских никуда не годится! Надо действовать стремительно, не давая им опомниться. К утру город должен быть наш. Сейчас, когда они растерялись, надо бить и бить. Имейте в виду, половина солдат в имении. Скоро они появятся здесь.
Его прервало несколько голосов.
Все они были перекрыты басом Чобота:
– Факт! Это по-моему – ежели бить, так до бесчувствия. Гоним панков к вокзалу!
Все подымались. Раевский отдавал последние приказания:
– Подводы с винтовками пригнать сюда. Кто из арестованных желает, пусть вооружается… Вы, товарищ Цибуля, берите на заводе коня и скачите в Сосновку. Щабель где-то застрял там… А ваши хлопцы пусть остаются здесь и помогут нам. Им сейчас дадут оружие. Чобот, берите пятьдесят человек и наступайте от рынка до реки. Жмите их к вокзалу! А мы атакуем управу… Держите связь. Запомните пароль. Не забудьте – ревком помещается на заводе.
Все двинулись к дверям. Пшигодский подошел к Раевскому.
– А куда мне, товарищ… Хмурый?
Все лицо его было в темных ссадинах.
– Это здесь? – коротко спросил Раевский, указывая на синяки.
– Да, – мрачно ответил Пшигодский. – Разрешите при вас быть?
– Хорошо.
– А может, мы, товарищ комиссар, жахнем по имению? Там весь выводок накроем. Ежели мы их в расход выведем, так дело веселее пойдет, – сказал он глухо.
Раевский почувствовал, какая нестерпимая ненависть толкает Пшигодского на это предложение.
– Нет, нельзя. Возьмем город, тогда лишь…
Пшигодский молча взял винтовку и с ожесточением стянул пояс с патронташем.
В коридоре Раевского поджидал Цибуля.
– Вы, стало быть, здесь за старшего? – спросил он.
– Да, вроде этого, – улыбнулся Раевский.
– Так что я не поеду в Сосновку. Еще попадешься им ночью в лапы… Тут мы вам подмогнем, а с рассветом я тронусь. Тогда виднее будет, куды оно пойдет.
«Осмотрительный мужик», – подумал Раевский.
– Ваших крестьян, что сидели в тюрьме, тут десятка два наберется, ну и командуйте ими…
Заремба остервенело крутил телефонную ручку.
– Алло! Алло! – кричал он, прикрывая трубку рукой.
Стрельба приближалась.
– Алло! Имение! Молчат, пся их мать! Уехали себе а ты тут за всех отдувайся… Алло! Имение! Ни звука… – Заремба цинично выругался.
В дверях появился Врона с парабеллумом в руках.
– Да бросьте вы трубку, поручик! Они же провода перерезали. Идемте скорее.
Со звоном посыпались стекла.
– Вот видите, управу придется сдать. А то здесь передушат, как в мышеловке. Отступаем к вокзалу. Эти бестии обходят со стороны рынка. Возьмут в клещи, тогда не уйдем… А Могельницкий тоже хорош – взял привычку ездить домой. И половину отряда при своей особе держит, – бесился Заремба, сбегая с лестницы.
– Своя рубашка ближе к телу, – ответил Врона.
На улице Заремба остановился.
– Ну подумайте, капитан, с кем воевать? Вот с этими сопляками? Небось все на горшок просятся. Тоже солдаты, пся крев! – злобно сплюнул он.
– Что дерьмо, то верно, поручик. Будь у меня рота баварцев, я б эту сволочь живо утихомирил.
Заремба схватил его за рукав.
– Стойте, а что, если в самом деле попросить немцев помочь?
Стрельба усиливалась.
– Не пойдут. Разве только спровоцировать…
К ним подбежало несколько легионеров.
– Они уже на Приречне, пане поручик, – задыхаясь, сообщил один.
– Молчать! – накинулся на него Заремба. – Эй, вы! Куда бежите, пся ваша…
Совсем близко, заглушая все, затрещал пулемет. Вверху над головами зашипели пули.
Теперь уже и Заремба и Врона побежали.
Впереди них беспорядочной толпой улепетывали легионеры. А сзади, все приближаясь, рвались выстрелы.
На привокзальной площади Заремба и Врона остановились.
– Надо задержать этих трусов! – крикнул Врона.
– Сюда, ко мне! Ко мне! – заорал Заремба и злобно ударил первого попавшегося револьвером по голове. – Ты куда? Стой, говорю тебе! Я тебе побегу, пся твоя мать!
Тот, кого он ударил, взвизгнул:
– Не бейте, это я, пане поручик!
Заремба выругался.
– Подпоручик Зайончковский! Где ваши солдаты, а? Где солдаты, спрашиваю? Вы – сморчок, а не офицер… Марш вперед!
Неподалеку Врона тоже ловил убегающих. Постепенно они навели кое-какой порядок, заняли вокзал и оттуда начали отстреливаться.