Было еще далеко до полудня, а Юлий Пшиемский уже сидел с книгой в руке на садовой скамейке и часто поглядывал на домик в глубине соседнего сада, весь затканный фасолью. Низкая решетка и расступавшаяся в этом месте аллея позволяли ему отчетливо видеть все, что делалось возле этого домика.
Прежде всего он увидел вышедшего на крылечко высокого худого человека с седеющими волосами, в поношенном пальто и фуражке с кокардой; подмышкой у него был тощий портфель. Следом за ним выбежала Клара и, положив ему обе руки на плечи, что-то говорила, а затем подставила ему лоб для поцелуя и убежала назад в домик.
А этот худой седеющий человек не спеша направился к калитке, но на полпути остановился — из домика его окликнули:
— Папа! Папа!
Девочка-подросток в коротком платье и в голубом платке на голове догнала его, уцепилась за руку, и они уже вместе вышли из сада.
Пшиемский усмехнулся:
— Папаша отправился в контору, сестричка в мастерскую… Этот Бенедикт — ловкая птица!.. Я сказал ему вчера: «Разузнай-ка!», и сегодня поутру ему уже все было известно. Тридцать рублей в месяц, фи! Нужда такая, хоть плачь. Но в том-то и заключается идиллия, чтобы заниматься поэзией на голодный желудок! Лакомится черным хлебом, а в корзинке поэмы носит…
Он опустил глаза на книгу, которую держал в руке. Это не был Ларошфуко, а та старая книжка в истрепанном переплете, которую вчера ему дала его новая знакомая. Вот опять несколько стихов, отмеченных карандашом, опять любимое место. Посмотрим, какое?
Он оторвался от книжки и задумался. Как давно я читал это! Еще в детстве… До чего же это красиво! И особенно здесь, под этими деревьями, в такой тиши, это самое подходящее чтение… Я не отдам ей сегодня этой книги, я прочту ее всю от начала до конца… Интересно, чем она занимается в эту минуту… там, за фасолью?
И тотчас же узнал чем. На крылечко вышла с какой-то тяжелой ношей Клара. Пшиемский подался вперед, чтобы получше рассмотреть, и увидел, что девушка, в платье с засученными рукавами, несла небольшое корыто с мыльной водой, которую она вылила поодаль от домика, за ветвистой яблонью и кустами крыжовника. Когда она возвращалась с пустым корытом, он увидел, что ее платье спереди закрыто передником.
— Наверное, стирает… А ведь такая нежная и не глупа при этом… Как она вчера говорила о парижской богоматери… мило… очень мило…
Он читал, размышлял, уходил и возвращался, потом ушел надолго и явился только в час пополудни, почти в то же самое время, как и вчера, когда впервые увидел Клару. Он уселся на скамье, с той же самой книжкой в потрепанном переплете, и, поминутно отрываясь от ее страниц, поглядывал на соседний сад. Но вот он быстро наклонился вперед, чтобы ветви не мешали ему видеть… Кто-то вышел из домика на крылечко, вышли даже двое…
Одна была старушка, в черном платье и в черном платке на седеньких волосах, другая — Клара, одетая для выхода в город: в черной накидке и в соломенной шляпке, повязанной лентою.
Обе они сошли с крылечка и, быстро пройдя сад, скрылись за калиткой.
— Баста! — усмехнулся Пшиемский. — Ушла и теперь, должно быть, не придет сюда. Вспугнул птичку. А жаль, она премиленькая.
Он нервно захлопнул книгу, причем морщина между его бровями углубилась, и пошел к вилле.
А Клара с самого утра раздумывала: пойти или не пойти? Накрывая стол для завтрака отцу и детям, убирая комнаты, готовя обед, стирая свой передник и всякие детские вещички, она спрашивала себя поминутно: пойти или не пойти в беседку, где по ту сторону решетки тотчас же, надо полагать, появится Пшиемский?
И дело у нее не спорилось сегодня, потому что она поминутно отрывалась, думая о вчерашней встрече.
Удивительный случай! Встретить незнакомого человека, так долго с ним разговаривать и даже одолжить ему книгу! Никогда я не слыхала, чтобы кто-нибудь так хорошо читал. Какой он милый! И эта странная морщина на лбу, такая глубокая, а под ней синие, сапфировые глаза с их смелым насмешливым взглядом, иногда такие грустные. Какой он милый! Раз он на меня как-то так взглянул, что мне хотелось встать и убежать… Словно я обиделась на него, сама не зная за что, но он тут же начал так интересно рассказывать о князе… Какой он милый! Как он это сказал: «Не надо у вас ничего отнимать, и добавлять вам тоже ничего не надо». Какой милый!
От кухонного жара лицо ее разгорелось. Она часто подходила к открытому окну и с наслаждением чувствовала, как ветер ласкает ее лицо. Чем ближе подходило время, когда она обычно шла в беседку, тем большее овладевало ею беспокойство. Наконец она со всем управилась, сняла передник и вынула из шкафа корзинку с работой. Еще раз: пойти или не пойти?
При первом же взгляде на корзинку она вспомнила о книжке, которую дала вчера новому знакомому.
Нет, надо итти, хотя бы для того, чтобы получить ее обратно. Иначе что же он станет делать с книгой? Ему придется отсылать ее, а это причинит ему хлопоты, и по ее вине… Конечно, она пойдет.
Это ее беседка. Ее право сидеть в ней, а этот господин может себе приходить или не приходить, что ей до этого!
А какой он милый!.. И что же в том дурного, если они снова немножко поговорят?
Принятое решение так обрадовало ее, что, бросившись бегом к дверям, она запела:
— Ля-ля-ля! Ля-ля-ля!
Но прежде чем она добежала, двери отворились, и в них показалась коренастая и полная старушка в черном платье, с круглым румяным лицом под блестящими, как серебро, волосами, прикрытыми черным шерстяным платочком. Клара с чувством поцеловала ей руку в шерстяной митенке.
— Садитесь, дорогая пани, — просила она гостью.
— Нет, даже не присяду, — тяжело дыша, отвечала старушка и не могла больше говорить: она что-то доставала из кармана платья.
Наконец она вытащила два яблока и горсть конфет.
— Яблочки для папы, а конфеты детям, — сказала она, кладя принесенное на стол.
Ее большие голубые глаза смеялись под седыми бровями, а добродушная усмешка делала еще шире ее рот. Клара снова поцеловала ей руку.
— Почему вы не сядете?
— Потому что я тороплюсь и пришла за тобой. Ты сейчас не занята и сможешь пойти со мной по магазинам. Мне надо купить башмаки. Видишь, в каких я хожу…
Она высунула из-под черного платья большую плоскую ногу в белом чулке и прюнелевом башмаке, стоптанном и изношенном.
— Не стану без тебя покупать, еще обманут меня. Бог знает, какие дадут, а потом мучайся. Да и кружев для чепца тоже нужно купить, а то старые совсем изорвались. Без тебя не стану покупать. Накинь на себя что-нибудь и пойдем.
Клара слушала ее опустив голову. Ей стало очень грустно, но она тотчас же ободрилась и сказала:
— Хорошо, сейчас иду… только возьму накидку и шляпу.
И они вышли. Уходя, Клара заперла дверь домика и положила ключ в карман платья. У отца всегда был при себе другой ключ. Когда они проходили через сад, старушка проговорила:
— Разменяем в лавке деньги, и я дам тебе на право учения для Стася. Ведь пора уже вносить, правда?
— Благодарю вас, — шепнула Клара. — Если б не ваша доброта, мы не могли бы посылать Стася в гимназию.
— Что тут говорить, ведь и вы в долгу не остаетесь. Ты уберешь мне новыми кружевами чепчик, а?
— С превеликим удовольствием!
Перед калиткой она оглянулась на беседку, приютившуюся под стеной высоких ветвистых деревьев.
«Adieu!» — подумала она, и ей снова стало очень грустно.
А когда она купила своей старой знакомой и благодетельнице все, что той было нужно, и торопливо возвращалась домой, она столкнулась у самой калитки с одной из своих подруг, о которых она говорила Пшиемскому, что обманулась в них. Разочаровавшись в ней, она поплакала немного, но не стала питать недобрых чувств к этой девушке, которая, дружа с ней, заглаза осмеивала ее и называла «прачкой» и «замарашкой». Клара уже не дружила с ней, но давно ей все простила, и они кое-когда виделись.
Блондинка, свежая и розовая, как весна, нарядная, в прелестной шляпке, убранной цветами, обняла ее и поцеловала.
Ее поцелуи произвели на Клару впечатление чего-то неискреннего, но она с приветливым видом подчинилась этой необходимости.
Паулинка выходила из калитки, найдя двери домика запертыми.
На приглашение Клары возвратиться она ответила, что у нее нет времени, что она заглянула к ней только на минутку, так как сегодня собирается на прогулку за город в довольно большом обществе. Они пойдут в лес, возьмут с собой в корзинках много всякой всячины и будут там веселиться. Жаль, что это общество незнакомо Кларе, а то ведь она могла бы принять участие в прогулке.
— Э, нет, — прервала ее Клара, глядя на светлое, хорошо сшитое платье своей ровесницы, — я не могла бы оставить на такое долгое время дом.
— А отец?
— Отец спит после обеда, а я помогаю Стасю готовить уроки.
Она хотела было попрощаться с подругой, но та стала рассказывать, что вчерашний день провела по соседству с Кларой, в доме смотрителя княжеской виллы, с женой которого дружна ее мать.
— Я всегда уговаривала тебя познакомиться с Перковскими, ты живешь с ними рядом… но ты не хотела. А вчера у них было очень весело, мы даже немного потанцовали, и только одно было досадно: не пришел пан Пшиемский.
Клару будто что-то толкнуло в грудь, но она так хорошо владела собой, что даже бровью не повела. А Паулинка продолжала болтать:
— Недавно приехал князь Оскар и привез с собой секретаря, которого зовут Юлий Пшисмский. Он в большой милости у князя и уже раза два был у Перковских — по делам, конечно: ведь надо же было ему обо всем переговорить со смотрителем виллы. Они и позвали его на вчерашнюю вечеринку, а, между нами говоря, для того только и устроили ее, чтобы пригласить княжеского секретаря и принять его у себя. А он возьми да и не приди. Жаль, меня такая разобрала охота увидеть этого пана Пшиемского! Говорят, он молодой, брюнет, хорош собой и веселого нрава…
— Брюнет? — переспросила Клара.
Но Паулинка спешила и, рассказав все, как ей казалось, самое важное, стала прощаться с Кларой, снова обнимая ее и целуя.
— Мне очень жаль тебя, душенька моя, что ты так все сидишь и сидишь дома… До свиданья, до свиданья! Бегу обедать, а потом на прогулку…
А Клара, входя в дом, мысленно повторяла: «Брюнет!» и смеялась: «И вовсе он не брюнет, а темный блондин. И не очень-то веселый, а даже немного грустный. Эта Паулинка, по обыкновению, болтает обо всем, что знает и чего не знает. Кто-нибудь сказал ей, что он брюнет и очень веселый, а она и повторяет».
Перковские, должно быть, позвали его на эту прогулку с тою же целью, что и вчера на вечеринку, и он, конечно, пойдет с ними. Кто не захотел бы отправиться за город, в лес!.. А как им будет весело и приятно!
И ей захотелось быть там в лесу, в этом обществе, так захотелось, что, задумавшись, она обеими руками облокотилась о старый комодик и прижала ладони к глазам, полным слез. Постояв так минуты две и несколько успокоившись, она увидала отца, входившего с улицы в сад, и побежала ему навстречу.
Прошел день, и уже вечер подходил к концу. А в убранном фасолью домике уже было темно — свет во всех его окошках погас, кроме окошечка в комнатке Клары.
Она все еще шила, но, когда пробило десять часов, решила оставить ненадолго работу и выбежала на крыльцо.
Ее выманили из комнаты тихий шелест листьев фасоли, колеблемой легким ветерком, и звезды, заглядывавшие в окошко.
Крылечко было с несколькими ступеньками, старое и шаткое.
Она уселась на одной из них, подперла лицо рукой и залюбовалась прекрасным вечером. Было очень тихо. Никто не проезжал в этот час по этой улице, пустынной и почти что загородной.
От центра города сюда доносился далекий шум, глухой и однообразный. Большие деревья в княжеском саду то тихо шумели, то умолкали и казались черной стеной. Августовское небо было усеяно звездами, и темнота ночи была подобна глубоким вечерним сумеркам, так что можно было различать контуры довольно отдаленных предметов.
Клара легко различала свою любимую беседку, просвет в большой аллее и в отдалении — стены виллы, темнеющие в сумерках на фоне еще одной черной стены деревьев.
Там блестел ряд огней, которые показались было Кларе звездами, светящими из-за ветвей. Но она тотчас же спохватилась, что это светятся окна — высокие и узкие окна верхнего этажа виллы.
С тех пор как девушка поселилась по соседству с виллой, это случилось в первый раз. И неудивительно, теперь там жил хозяин.
Интересно знать: только ли князь Оскар находится за этими окнами или же со своим секретарем? Они, должно быть, часто, если не всегда, бывают вместе. Но, быть может, Пшиемский еще не вернулся с пикника Перковских?. Может быть только сейчас все они возвращаются из лесу? И чего им спешить? Погода прекрасная, им, вероятно, весело. Несколько часов они бродили по лесу, где в эту пору много высокого папоротника и цветет вереск.
Уже несколько минут она сидела, опершись локтями о колени и положив лицо на ладони. Она перенеслась мыслью в этот лес, где была всего несколько раз в жизни, но который представлялся ей очень ясно, до малейших подробностей. Она отчетливо видела его зеленую чащу, тропинку с белыми тонкими березами по обеим сторонам, лиловый вереск, седой мох и кустистый папоротник. По этой тропинке идут двое людей: пан Пшиемский и Паулинка… Идут рядом и разговаривают… Он смотрит на нее синими глазами из-под странной морщины и говорит: «Не надо у вас ничего отнимать, и добавлять вам тоже ничего не надо».
Все это: и этот лес и эту пару, она видела, закрыв глаза, так ясно, как в ясный божий день, но зато в душе у нее становилось темно.
И вдруг она услыхала тот бархатный голос. Разделяя немного слоги, ее новый знакомый произнес:
— Добрый вечер!
Неизвестно, какое чувство было в ней сильнее: изумление или радость. Менее всего она ожидала сейчас услышать этот голос и увидать этого человека, который стоял перед нею со шляпой в опущенной руке и на лице которого, несмотря на полумрак, она различала дружескую и несколько шутливую улыбку.
— Гуляя по парку, я увидел вас на крыльце и не смог побороть искушения подойти и сказать вам: «добрый вечер». Прекрасный вечер, не правда ли? А для меня вот только что он стал еще прекраснее. Вы так задумались! О чем?
Она не слыхала его первых слов, так сильно билось ее сердце. И она еще не скоро пришла в себя настолько, чтобы ответить на его вопрос.
Стоя на одной из ступенек крыльца, она указала ему на узкую скамеечку.
— Садитесь, пожалуйста…
— А не лучше ли здесь… под звездами?
Он указал на небо рукой, в которой держал шляпу, и затем уселся на ступеньке, сильно зашатавшейся под ним. Она села тоже, несколько поодаль. К ней возвращались присутствие духа и смелость. Господствующим чувством была в ней теперь огромная радость, зазвеневшая в ее голосе при первом же ее вопросе:
— Как вы вошли в наш сад?
— Обыкновенным путем — через калиточку в решетке.
— И в самом деле!.. Я никогда не видела ее открытой и потому забыла даже, что она существует…
— Петли и замок заржавели и не сразу подались. О чем вы думали?
Врожденная откровенность и все возраставшая радость подсказали Кларе ответ, и она весело заговорила:
— Я думала о том, возвратились ли вы уже или только идете обратно со всей компанией с загородной прогулки.
Он с удивлением посмотрел на нее.
— А кто эта «компания»?
— Перковские и вы. Мне говорила одна моя знакомая, что супруги Перковские пригласили вас на прогулку за город, и надо полагать, что прогулка была приятна… Но почему вы не были вчера на вечеринке у Перковских? Вас так ждали!
Пшиемский довольно долго молчал, а когда заговорил, то в голосе его слышался смех.
— Я не был ни на вечеринке, ни на пикнике. Если позволите, поговорим о чем-нибудь более приятном, чем… Перковские. Спасибо вам за вашу книгу, я вам ее пока не отдам. Хочется прочитать ее всю, и только дня через два я возвращу ее. Великолепная поэма! Я знал ее, но лишь кое-как. Благодаря вам я познакомлюсь с нею поближе. А теперь скажите мне, как вы провели этот день, и не показался ли он вам длинным? Для меня он был очень длинен. Чем вы сегодня занимались?
— Тем же, чем и всегда… что об этом говорить…
— Наоборот, есть о чем, и я вас очень прошу, расскажите.
Она весело рассмеялась.
— Ну что ж, почему и не рассказать? Убрала в комнатах, приготовила обед, выстирала себе передник, делала покупки для знакомой… что же еще? Да, помогала брату готовить уроки, разливала чай, шила…
Все это она произнесла непринужденно и даже с видимым удовольствием.
А он спросил:
— Вы совсем не читали сегодня?
— Нет, читала немного, когда отец уснул после обеда, а Стась уже приготовил уроки. Сегодня Франя ставила самовар, вот я немного и почитала. Книги я получаю от одной знакомой, которая была моей учительницей в пансионе.
— Вы были в пансионе?
Она рассказала, что мать ее, учительница, сама занималась с нею до двенадцати лет, а потом стала, посылать ее в пансион. Но пансиона ей, однако, не пришлось окончить. После смерти матери ее постоянное пребывание в доме стало необходимостью для отца и еще очень маленьких в то время детей. Ей было жаль бросать пансион, но теперь она уже вовсе не жалеет об этом: она нужна была дома. Отец и дети никак не смогли бы обойтись без ее опеки.
— Столь серьезной! — усмехнулся Пшиемский.
— Серьезной? — засмеялась она. — Нет, я сама знаю, что мне недостает многого… но я делаю, что могу…
— Чтобы быть ангелом-хранителем семьи, — тихо окончил он.
Слова эти наполнили ее душу блаженством. Она наклонила голову и умолкла.
Но ему ничего не стоило возобновить прерванный разговор. Чуть наклонившись к ней, он тотчас же снова спросил:
— А кто та старушка, с которой вы уходили в город?
— Откуда вы знаете?
— Видел из аллеи, когда сидел с книжкой в руках и думал о вас.
Старушка эта была Дуткевич, вдова ветеринарного врача, крестная мать ее матери, почтеннейшая и добрейшая женщина, которая делает им много добра. Она друг семьи, настоящая их благодетельница. Не раз она помогала им в затруднительных обстоятельствах, а теперь платит за право ученья Стася.
— Значит, она особа состоятельная? — спросил Пшиемский.
— О да, состоятельная! — с жаром подтвердила Клара. — Она одна снимает квартиру в три комнаты, держит служанку…
— Роскошное житье! — заметил он.
А она продолжала рассказывать:
— У ее мужа были значительные доходы, и он оставил большое состояние. Она сама говорила как-то отцу, что у нее сбережений пятнадцать тысяч…
— Большое состояние! — повторил Пшиемский.
— Очень большое, — подтвердила Клара, — но зато она им хорошо пользуется. Кроме нас, она помогает еще нескольким семьям…
— Почему бы и нет! Есть чем делиться!
— Да, и это большое счастье для нее: она бездетная, и жизнь ее была бы бесцельной без этих забот.
Он окончил:
— Но так как у нее пятнадцать тысяч, такое большое состояние, то она может подражать парижской богоматери.
Он облокотился о верхнюю ступеньку, склонил голову на руку и задумался так глубоко, что его задумчивость сообщилась и Кларе. Она тоже умолкла, не смея больше говорить. Так продолжалось минуты две-три, после чего Пшиемский выпрямился и, закинув голову, стал смотреть на звезды. При свете их Клара увидела, что морщинка между его бровями стала глубокой-глубокой… Наконец он тихо проговорил:
— Падают звезды.
Она, невольно снижая голос, ответила:
— В августе всегда падает много звезд.
И сейчас же прибавила:
— Говорят, стоит только, увидев такую звезду, выразить какое-либо желание, и оно исполнится. О, видите? Еще одна упала… И там! И там! Смотрите, как они стремительно падают!
Глядя на небо, по которому там и сям проносились золотые искры, тотчас же погасавшие в поднебесном мраке, он медленно проговорил:
— Выскажите свое желание… Их падает так много, что вы успеете.
Она молчала. Он повернулся к ней. Теперь он сидел так близко, что она отчетливо видела блеск и выражение его глаз.
— О чем же вы просили бы падающую звезду?
Стараясь говорить непринужденнее, она ответила:
— Я гадкая эгоистка. Если б я верила, что падающие звезды исполняют людские желанья, то я неустанно просила бы их: «Пусть выздоровеет мой отец, пусть дети учатся хорошо и растут добрыми».
— А для себя? — спросил он.
Она изумилась.
— Как так? Но ведь это и для меня, раз я сильнее всего хочу этого… Ведь это просьба и за себя.
— Какой гадкий эгоизм! — заметил он. — Но в самом деле, разве вы не хотели бы, чтобы золотая звездочка принесла вам такое… такое большое счастье, что сердце ваше превратилось бы в пламенную звезду, высоко-высоко вознесшуюся над всем, что только существует на земле?
И она почувствовала, что сердце у нее растет, превращаясь в пламенную звезду, и именно поэтому весело ответила:
— Если б мне уж непременно пришлось просить для одной себя, то я попросила бы, чтобы еще этим летом я смогла пойти в лес и полдня провести в нем. Я очень люблю лес.
И тотчас же она добавила:
— А вы, о чем больше всего вы просили бы падающую звезду?
— Я?
Он ответил задумчиво:
— Я просил бы золотую звезду, чтобы она возвратила мне веру, что есть на свете добрые, чистые и верные сердца, и чтобы одно такое сердце принадлежало мне…
И помолчав, продолжал:
— Я просил бы ее: «Ясная звездочка, дай мне силу забыть о темных снах, которых у меня в жизни было так много…»
Она слушала этот голос, чувствуя в нем грусть, смешанную с горечью… Сладостной мелодией звучал этот голос, грустью веяло от слов, в которых она угадывала сердцем какую-то непонятную ей и неясную глубину…
А он встал и уже спокойнее проговорил:
— Не пройтись ли нам по саду?
Она послушно встала и пошла по направлению к беседке, по заросшей травой дорожке между кустами крыжовника.
— Вы просили бы у падающей звезды здоровья для отца?.. А разве он нездоров?
— Слабое у него здоровье… и уже давно…
— Что же такое у вашего отца?
— Какая-то грудная болезнь.
— Это печально. А лечится он?
— Несколько лет тому назад лечился, а теперь уже никогда и не бывает у врача. Лечение стоит дорого, а пользы от него мало, должно быть, из-за тяжелой, изнурительной работы в конторе… Все дело в соблюдении предписанного ему режима: пораньше ложиться спать, пить молоко, есть побольше фруктов…
— Что касается последнего, — заметил Пшиемский, — то это нетрудно, имея вокруг дома довольно большой сад, а рядом — другой… В княжеском саду отличные фрукты.
Клара усмехнулась в полумраке. Странный он! Какая связь между тем, что ее отцу для здоровья надобны фрукты, и тем, что их много в княжеском саду? Нет ни малейшей связи между этими двумя фактами.
А он молча смотрел на нее, словно чего-то ожидая. Потом, будто без всякого умысла, стал говорить:
— Как раз сегодня я с князем осматривал оранжереи… и там оказалось такое множество прекрасных фруктов, что князь сказал мне, чтобы я посылал их Перковским и вообще моим знакомым, какие у меня тут найдутся.
Он замолчал и все глядел на нее.
— Князь, должно быть, очень милый человек, — заметила она.
И тут же указала на виллу.
— До чего красива теперь эта вилла, когда окна освещены. Знаете, сегодня вечером, взглянув на нее, вот такую, я подумала: не звезды ли просвечивают там между ветвями деревьев.
Они стояли у решетки, рядом с беседкой. В тихом воздухе слегка зашумели деревья, а затем на этот аккорд природы ответили звуки музыки.
— Что это? В вилле кто-то играет? — шепнула Клара.
Пшиемский ответил:
— Это он. Он большой любитель музыки, и мы часто играем вместе.
— Вы тоже играете?
— Да, на виолончели. Он мне аккомпанирует на фортепиано и наоборот. Вы любите музыку?
Со стороны виллы неслись новые аккорды, на этот раз более продолжительные, сливаясь со слабым шумом, который снова пронесся по деревьям и тотчас замер. А рояль не умолкал.
Клара тихо сказала:
— Никогда не могу слышать музыки без какого-то особенного волнения.
— А вы часто ее слушаете?
— Со смерти мамы, которая обыкновенно играла отцу по вечерам, я слышала музыку раза два, а может быть и три.
Пшиемский воскликнул с удивлением:
— Да неужели? В течение четырех лет только два-три раза слышать музыку!.. Как вы можете жить без музыки?
Она ответила усмехнувшись:
— Разве это так важно, что я лишена этого удовольствия?
— Да, это верно, — сказал он, — разве это так важно не иметь в жизни удовольствий, особенно в таком возрасте?
— Конечно! — поспешно согласилась Клара, — ведь я давно уже взрослая…
Он посмотрел вверх.
— Падают ли еще звезды?
А она, тоже глядя на небо, ответила:
— О да, — еще падают! Видите, теперь одна мелькнула, вон там, за тем большим деревом… А вот еще… над самой виллой, видели?..
— Вижу… Говорите же: «Я хочу послушать хорошую музыку».
Она стала смеяться, но он настаивал:
— Скажите: «Золотая звездочка! Дай возможность мне, твоей земной сестре, слышать сегодня хорошую музыку!» Скажите же!
И она, не в силах отказать ему в этой просьбе, смеясь, стала повторять:
— Золотая звездочка! Дай твоей сестре…
И вдруг замолчала, потому что в воздухе поплыли уже не разобщенные аккорды, а волны переплетающихся между собой и непрерывно льющихся звуков. На лице ее, все еще обращенном к звездам, изобразилось восхищение.
С чуть раскрытыми от взволнованной улыбки губами и с глазами, которые, несмотря на сумрак, отливали золотом, она стояла неподвижно, заслушавшись.
Голос его понизился до шопота.
— Видите, как скоро падающие звезды исполняют желания своих земных сестер! Но я неудачно сравнил вас со звездой. Слишком уж много злоупотребляли этим сравнением, и оно напоминает совсем о других явлениях. Иное приходит мне на мысль… Вы знаете, кто был Гейне?
— Немецкий поэт, — шепнула она.
— Так вот, я припоминаю стихи Гейне, которые мне и хочется прочитать вам на прощанье.
Он опустил голову, быть может припоминая в течение нескольких мгновений стихи Гейне.
Музыка в вилле становилась все мелодичнее и выразительнее. Деревья снова тихо зашумели. С мелодией музыки и тихим шумом деревьев сливался бархатный голос, полный ласки:
Ты, как цветок весенний.
Чиста, прекрасна, нежна;
Гляжу на тебя, и грустью
Душа напоена.
И руки — к благословенью,
К молитве готовы уста.
Дай бог, чтобы ты осталась
Нежна, прекрасна, чиста.
Произнеся последний стих, он взял ее руку и, наклонясь, поцеловал ее, чуть коснувшись.
Выпрямляясь, он сказал:
— Подождите здесь. Я с моим другом буду сейчас играть для вас.
Он надел шляпу, быстро подошел к калитке в решетке парка и исчез в темноте.
В течение нескольких минут царила полная тишина. Наконец воздух наполнился звуками музыки, но играли уже на двух инструментах. За освещенными окнами виллы рояль и виолончель согласно исполняли какое-то величественное длинное произведение, звуки которого наполняли собой сад, смешиваясь со слабым шумом деревьев и чаруя и опьяняя Клару. Девушка стояла, опираясь на решетку и закрыв лицо руками.