научно-фантастический рассказ Я. С. ПАНА[1]
1.
На огромной территории Чикагского Химического Завода Компании «Кэмикэл энд Колэрэд Индэстри Лимитэд» в это утро царило необычайное оживление. Готовилось к пуску гигантское новое отделение «М». Вагонетки без отдыха мчались по хаотической путанице рельсов, краны усиленно жестикулировали где-то под закопченным небом, в чудовищной котельной свирепо ревело укрощенное пламя, разогревая новую батарею котлов. Новое производство было окутано еще большей тайной, чем старые. К пуску прибыла
орава важных господ. Телефоны дребезжали, по переставая, пневматическая почта выплевывала в кабинет директора депешу за очумелые инженеры носились по заводу, подстегиваемые непонятной силой, взмыленные, как загнанные скакуны.
Джим Грэйв, механик компрессорного отделения нового цеха, переодевался в раздевальне, болтая с товарищами. Из кабинета начальника отделения спустился бой и, припадая на левую ногу-протез, пробежал к рабочим.
— Алло, ребята! Инженер Лэйтон требует всех к себе. Не приступайте пока что к работе, идите прямо к нему.
Рабочие недоуменно пожали плечами и двинулись всей гурьбой наверх. Компрессорное отделение с монументальными газгольдерами, вздымавшимися высоко над домами предместий, с многочисленными массивными баками для высоких давлений, с десятками мощных, на сотни лошадиных сил, новеньких компрессоров, с огромным залом центрального управления, сверкавшим мрамором распределительных досок, залом, где все до мелочей было механизировано и предусмотрено, — все, включая и вспомогательные мастерские, занимало территорию в целый акр. Но обслуживало всю эту громадину так мало рабочих, что в просторном кабинете начальника они разместились без всякого труда.
— Джентльмены! — сказал инженер, отрываясь от телефонной трубки: — производство пущено. Получаемое нами вещество «М» имеет огромное значение для процветания и могущества Соединенных Штатов. Но оно обладает некоторыми своеобразными свойствами, которые заставляют обращаться с ним с осторожностью. Джентльмены! Мы приняли все меры, мы обнюхали и излазили все уголки и мы убеждены, что ни одна частица не просочится наружу. Даже наполнение баллонов у нас будет производиться автоматически и без вашего участия. Однако, случайности могут быть. Особенно первое время. Нам приходится пускать производство в ход сегодня же, несмотря на то, что кое-что еще не доведено до конца. Так, мы еще не присоединили автоматических предохранителей от чрезмерных давлений к бакам и газгольдерам. Конечно, это дело ближайших двух-трех дней. Не приходится сомневаться, что особой надобности в них нет, тем более, когда у нас такой опытный персонал, как вы. Но, как бы то ни было, я должен вас предупредить еще раз, что случайности возможны. При малейшем подозрении от вас потребуется железная дисциплина и убийственное хладнокровие. Вы обязываетесь в этих случаях немедленно одеть противогазы и моментально сообщить о случившемся мне или моим помощникам. Никакой паники! Ничто, тем более смертельное, вам не угрожает. Могут быть временные неприятности. Итак, всякие неожиданности почти исключены, но мой долг… Он развел руками. — Я кончил. Ступайте!
— Кстати! — закричал инженер, когда рабочие уже были в дверях. Он встал из-за стола: — Кстати, наша фирма заинтересована в абсолютном сохранении тайны производства вещества «М». Всякий, замеченный к нескромности, немедленно увольняется с завода… И не только увольняется! — добавил он многозначительно.
Джим Грэйв был очень задумчив, поднимаясь со своим помощником в зал центрального управления.
Зал был торжественно пышен, как храм. Не верилось, что это завод. Сверкающие полы, гигантские окна и мрамор, мрамор без конца. Джим и помощник ходили по этому дворцу как жрецы и своих белых халатах. Администрация не жалела денег на подобные затеи. «Кэмикэл Компани» видимо, делала не плохие дела.
Грэйв был очень задумчив. Помощник бродил у аппаратов, бормоча ругательства на своем цветистом языке.
— Слушайте, Ментони! — сказал механик, приближаясь к нему с таинственным видом: — Слушайте, вы знаете что-нибудь о Мортоне, Мортоне из Эджвуда?[2]
— О Мортоне? — переспросил итальянец, блестя глазами: — конечно, кто же не слыхал о Мортоне? Разве я не читаю по воскресеньям газеты?
— Слушайте, Ментони. — повторил Джим: — Не будь я Джим Грэйв, если наша компания не работает на Эджвуд, если мы не выделываем штучки в роде тех, о которых пишут газеты!
Ментони испуганно посмотрел на механика.
— Слушайте! Два дня назад мне пришлось задержаться здесь на несколько часов. Я звонил к жене, чтобы не ждала к обеду. Телефонистка, видно, зазевалась и сунула, должно быть, не туда штепсель. Как там дело произошло, я точно не знаю, а только вдруг наш коммутатор перестал мне отвечать и я услышал разговор из кабинета директора. Отвечала Нью-Йоркская Центральная Станция. «Нью-Йорк?!» Спросили из кабинета: — дайте «Эджвудский арсенал, мистера Мортона»… Тут меня соединили с домом. Я тогда не обратил внимания. Но у Лэйтона я вспомнил об этом разговоре, и теперь, как вы думаете, Ментони, разве не ясно, что изобретатель, которого ожидали к пуску из Нью-Йорка — Мортон, что этот колдун придумал какое-то безобразие, какое-то вещество «М», которое мы с вами, сами того не зная, загоняем компрессорами из этих адских газгольдеров в баллоны?…
Итальянец был вне себя. Он жестикулировал, поминал Мадонну и в волнении бегал по залу.
— Ка-а-кие мерзавцы! — заорал он, наконец.
— Тише, дьявол! — зашептал Грэйв: — тише, чорт бы вас взял! Вы будете молчать, как могила. Вспомните, что сказал Лэйтон!
— Нет, какие собаки! — продолжал волноваться итальянец, понижая, однако, голос: — вы знаете, Джим, ведь они этим добром будут нас же угощать в войну. О, я отлично помню, как я задыхался во Фландрии в волне фосгена, как я хрипел, как издыхающий пес. — Он схватил механика за пуговицу: — вы не были на войне, Джим? Я был! Это было в 1916 году, немцы меня угостили фосгеном, я чуть было не отправился на тот свет, у меня по сей день больные легкие. Что же это такое, Джим? А? Теперь я сам готовлю эту отраву, может быть еще худшую?!
Оба замолчали. Внизу неустанно гремела музыка машин. Стрелки подрагивали на круглолицых измерителях. Работа шла твоим чередом.
Время текло. Явилась целая толпа джентльменов с тщательными проборами. Инженер Лэйтон таскал их за собой к приборам, к машинам, объяснял, хвалил, лебезил и был сам не свой. Затем джентльмены удалились так же молча, как и пришли, и вновь рабочие остались одни в огромном зале, молчаливые и сосредоточенные, одни с могучими, послушными машинами.
Было далеко за полдень. Давление в баках слегка понизилось.
— Ментони! — сказал Грэйв. — Спуститесь к центральному реостату. Надо увеличить число оборотов в моторах — давление падает!
Ментони сбежал вниз по винтовой лестнице. Грэйв рассеянно ходил взад и вперед, заложив за спину руки. Его навязчиво преследовала мысль об его необыкновенном открытии.
По совести говоря, следовало бы удрать с завода, и чем скорей, тем лучше. Но как тщательно от них все скрывается — ему даже и в голову не приходило… Химия… В ней мудрено что-нибудь понять!
Компрессоры оглушительно, яростнее прежнего, грохотали внизу. Огромное здание сотрясалось. Помощник долго по возвращался.
— Ментони! — закричал недовольно Грэйв. Никто не отвечал. — Вы заснули там, что ли! — заорал Грэйв, свешиваясь с перил.
И замер в изумлении. Неприятный холодок пробежал по его спине — у реостата, вцепившись в рукоятку, скорчился недвижный Ментони. Грэйв скатился с лестницы, размахивая не слушающимися руками. Ему бросился в глаза главный манометр — стрелка неудержимо ползла по циферблату, приближаясь к красной черте. Ментонт согнулся в странной позе у аппаратов, молчаливый и страшный. Глаза были открыты, он смотрел на механика жалким, плачущим взглядом, взглядом побитой собаки. Он не отнимал руки от реостата, как будто был к нему прикован.
— Что с вами, Ментони? — бормотал Грэйв.
Зазвенел тревожный сигнал. Вспыхнула огненная надпись: «Выключай компрессор, предельное давление».
У Грэйва зашумело в голове. Он схватился за рукоятку, его обжигала ледяная, застывшая рука итальянца. Неожиданно он почувствовал во всем теле страшную тяжесть. Он не мог двинуть ни одним членом. Он застыл, застыл, — как мертвец над скорчившимся телом своего помощника. Рукоятка под его тяжестью тихо заскользила по сияющим контактам, шурша трущимся металлом.
Реостат был выключен полностью. Компрессоры бешено зарокотали, поршни в гигантских цилиндрах заскакали и заметались, как безумные, словно вырвавшись на волю. Машины ревели, стены и пол дрожали, рискуя обрушиться, и Грэйв, онемевший и дважды мертвый от странного припадка и ужаса перед надвигающейся катастрофой, Грэйв, увидел, как стрелки в манометрах бессильно ударились о стенки — в баках и газгольдерах было сумасшедшее давление. И он не в силах был шевельнуть даже бровью…
Раздался страшный взрыв. Несколько сот тонн мортонита с чудовищной силой выбросило из газохранилищ и рассеяло над Чикаго и его окрестностями.
2.
Нью-Йоркский экспресс бешено мчался по направлению к Чикаго. Локомотив развивал ту самую «американскую» скорость, от которой леденеет кровь в жилах европейцев и сердце янки бьется трепетной, щекочущей дрожью. Ландшафт сливался в унылую серую полосу, буйная потревоженная пыль целыми облаками гналась за грохочущим поездом и, поэтому, два джентльмена, занимавшие купэ в одном из вагонов, предпочли повернуться к окну спинами. Впрочем, может и не по этому. Они усердно курили свои сигары, и вентилятор, плавно махавший крыльями под потолком, не успевал выгонять из купэ синий ароматный туман.
Один из пассажиров, постарше, был крупный белокурый мужчина, средних лет, с энергичным бритым лицом, с серыми глазами — типичный американец. Другой, помоложе, в разговоре с ним держался, как подчиненный, и по тому уважению и вниманию, с каким он слушал своего спутника, не трудно было догадаться, что он — лицо, так или иначе от него зависящее. Их беседа, длинная и нескончаемая, как трансокеанский кабель, становилась, временами, очень путаной и горячей, временами сонно журчала, как вода, стекающая осенней ночью с крыши, но ни в том, ни в другом случаи не была бы особенно понятной для постороннего слушателя. Джентльмены, несомненно, говорили по-английски, но огромное обилие специальные терминов, уснащавших их речь, делало ее совершенно недоступной для простых смертных. Опытное ухо, однако, сумело бы заключить по чрезмерной изысканности специальных выражений, по длинным своеобразным названиям, которыми они жонглировали, что пассажиры являются химиками, и что темой их беседы как раз и служит в этот момент их столь могущественная и столь таинственная для непосвященных наука.
В самом деле, старший из джентльменов был никто иной, как Артур Мортон. Мортон был одним из крупнейших послевоенных исследователей в химии отравляющих веществ. Слава о нем и чудовищные слухи глухо расползались из-за стен Эджвудского арсенала, прорываясь изредка даже на страницы солидных газет. Несмотря на густой покров тайны, окутывавший разрушительную работу этого учреждения, несмотря на строжайшие меры, принятые для полного ограждения талантливой работы Мортона от чьего бы то ни было любопытства, в американскую и заграничную печать постоянно проникали сенсации, одна любопытнее другой, и почти всегда связанные с именем Мортона. Все эти волнующие сообщения о газах сумасшествия, о сонных газах, не лишены были, однако, некоторых и довольно солидных оснований. И Мортон мог бы многое прибавить. Он мог бы рассказать, почему в одни прекрасный день лучшие его ассистенты исчезли из огромных лабораторий Эджвуда, почему их пришлось увозить в специальном поезде далеко на запад, и почему в один из «желтых домов» Сан Франциско неожиданно прибыла ночью группа ученейших химиков в смирительных рубашках и под конвоем агентов и врачей. Мортон мог бы рассказать, почему засеребрились преждевременно белокурые пряди его волос в тот, буквально, сумасшедший день, когда его любимая дочь, работавшая вместо с ним, неожиданно, во время лэнча, заговорила о Колумбе и Жанне Д'Арк и под конец изумительной своей речи бросила кофейником в голову отца. Он мог бы еще рассказать о неделях, проведенных им самим в состоянии полнейшей летаргии, о зрячих слепых, о временной утрате речи и о многом другом… И тогда, несомненно, его популярность возросла бы во много раз.
Ему еще во время войны посчастливилось напасть на такое «семейство» отравляющих веществ, которые, в отличие от всех известных до этого газов, действовали на мозг и на нервную систему в том или ином направлении. Дальнейшая работа в этой области и привела его к подобным ошеломляющим открытиям. Несчастия и ужасы сопровождали, как тени, эти исследования, и другой бы, на его месте, давно бы их забросил и занялся бы земельными спекуляциями или другим безопасным делом. Но Мортон был стопроцентным американцем и твердо верил в цивилизаторское значение своей работы. Мортон был убежден — и его в этом убеждали также влиятельнейшие люди, что для выполнения этой миссии Америке нужны, помимо прочего, газы. И чем ужасней, чем истребительней — тем лучше.
И Мортон усердно делал свое адское дело, тем более, что оно необычайно щедро вознаграждалось. Он был бы совсем доволен, если бы не страдавшее его честолюбие.
Мортона мучило, что он остается почти безвестным в научных кругах. Абсолютная секретность его работы не давала ему возможности печатать статьи в специальных журналах и ни разу он не удостоился чести выступить с рефератом в институтах и на ученых конгрессах. Между тем размах его исследований без труда мог бы его поставить наравне с величайшими мировыми учеными. Мортон, поэтому, ждал с нетерпением войны.
Война! Она выпустит его изумительные вещества из тесных стен лаборатории на поля сражений, и они ему завоюют известность и славу. Они купят ее ценой тысяч трупов и миллионов, — Мортон не сомневался, — миллионов калек! И тогда Мортону незачем будет скрываться. Он прогремит по всему миру. И он проложит себе путь в институты и ученые комитеты, в академии и университеты. Вернее, они будут себе прокладывать путь к нему, Мортону…
Так говорил Мортон, и его друг, Тэдди Грэн, одни из его преданнейших помощников, не переставал ему поддакивать.
Разглагольствованиям ученого аккомпанировали грохочущие колеса и рев локомотива. Заводы, города, станционные здания мелькали мимо, как на экране. Поезд быстро приближался к Чикаго.
Война, о которой мечтал Мортон, была не за горами. К ней лихорадочно готовились. В спешном порядке, не ожидая детальных исследований, организовали производство «мортонита», последнего из достижений Мортона. Мортон любил говорить, что это новое вещество — самое истребительное изо всех, изобретенных им, и — самое гуманное. Мортонит уже в ничтожнейших концентрациях вызывал моментальный паралич всех органов.
В Эджвуде были поставлены с ним грандиозные опыты. Были пущены в ход излюбленные экспериментаторами морские свинки, кошки, крысы, собаки. Были выписаны из тюрем всех Штатов приговоренные к казни. Десятки людей, черные, желтые, белые, старики, молодые, дети, женщины — целое населенно захолустного городишки прошло через кабинеты и лаборатории Мортона.
Результаты были более, чем великолепны. Мортонит у всех вызывал преходящий, полный «паралич» — своеобразное окаменение, длившееся почти ровно четыре часа. При этом пораженные вполне сохраняли сознание, отчетливо видели и слышали все происходящее, как если бы ничего не случилось. Впрочем, в некоторых случаях имели место сильные нервные потрясения, особенно, если действие газа, невидимого и совершенно неощутимого, наступало сразу.
Пораженные мортонитом удерживались на ногах, если их стоя подвергали действию газа, и падали, если оно их застигало на ходу. Все мышцы застывали в том положении, в каком они находились в момент пуска газа. Сотрудники Мортона часто хохотали до упаду над какой-нибудь толстой негритянкой, застывшей на четыре часа в позе, совершенно немыслимой даже для искуснейшего акробата.
По истечении четырехчасового срока пораженные вновь были вполне нормальными людьми. Как будто ничего не случилось. Крепкие, но нервные субъекты скоро забывали про Эджвуд и его адские затеи. Многих, однако, вывозили из Эджвуда с расстроенной нервной системой. Но Мортон особенно о них не беспокоился, так как это были не люди, а негры, китайцы и преступники…
Однако работать над мортонитом было затруднительно, не умея от него защищаться. Мортон то и дело выбывал из строя, нелепо застывал на роковые четыре часа в самое неподходящее время и в неподходящих местах. Правительство Соединенных Штатов, между тем, крайне заинтересовалось многообещающим открытием. Неизбежно потребовались длительные и подробные исследования.
Мортон занялся выработкой противоядия, вернее, предохранительной сыворотки. Первые опыты над животными оказались плачевными. Несчастные четвероногие дохли. Дохли от самой сыворотки, не дождавшись действия газа. Первый человек, проглотивший эту подозрительную зеленую смесь, также отправился в скором времени к своим праотцам.
Мортон рвал и метал. Он уверял, что это случайность, что несчастный помер со страху, от заворота кишок, отчего угодно только не от его безобидной сыворотки. Все было напрасно. Ему опасались давать еще людей для опытов. Как на грех, не оказалось под рукой ни одного «подходящего» смертника.
Политический горизонт все больше заволакивало тучами. Министерство сулило миллионы за подробные изыскания. Мортон был вне себя. Наконец, он рискнул испытать сыворотку на самом себе. Его друг и помощник, Тэдди Грэн, согласился разделить его участь.
Все прошло прекрасно. Сыворотка оказалась совершенно безвредной и противоядием от действия мортонита. Мортон со своим другом надолго, если не навсегда, обезопасил себя от своего страшного детища.
Эти опыты и задержали Мортона в Нью-Норке. И теперь экспресс мчал его и Грэна в Чикаго. Под самым Чикаго, на огромном военном заводе, принадлежавшем, якобы, крупнейшей химической компании, готовилось к пуску производство мортонита в неимоверных количествах. Дирекции многократно вызывала Мортона, он давал обещания, но теперь опаздывал — производство пустили, не дождавшись его.
Было четыре часа. Оба химика молчали, исчерпав все темы и усталые от длительного путешествия. Громадный вагон яростно кидало на поворотах. Локомотив неутомимо шел вперед, оглушительно завывал. Приближалось Чикаго. Потянулись угрюмые окрестности города-гиганта, пустыри, заваленные железным хламом и шлаками, горы угля, фабрики, поселки и редкие фермы.
Обычное нетерпение, возникающее при появлении перед глазами цели путешествия, охватило и Мортона. Он встал у окна, пытаясь что-либо разглядеть в сумасшедшей пляске домов, полей, фабричных труб и паутины рельсов, проносившихся мимо. На горизонте вставали небоскребы Чикаго, окутанные дымкой большого города.
Неожиданно он почувствовал, что с поездом творится что-то неладное. Он несся, как пуля, вниз под гору, с какой-то сверхъестественной скоростью, словно лишенный управления и тормозов.
Не успел он обменяться парой слов с Грэном, как раздался оглушительный грохот, огромный вагон с силой дернулся в воздух, а через мгновение его раздавило, как спичечную коробку, и их погребла дымящаяся груда обломков.
Экспресс, шедший с огромной скоростью, на крутом повороте сорвался с рельс и потерпел крушение.
3.
На гигантский город навалилась неслыханная, невероятная катастрофа. Она превзошла все, что могла придумать изощреннейшая фантазия, все потрясающие бедствия, которые ложились кровавыми зарубками на память истории. Гибель Помпеи и наводнение в Лиссабоне бледнеют перед чудовищной трагедией, разыгравшейся в Чикаго.
Небольшая течь в одной из труб на заводе, где вырабатывался мортонит, поражение механика Грэйва и Ментони, — маленькая непредвиденная случайность — повлекли за собой взрыв газохранилищ, а с ним и те разрушения, которые надолго вывели из строя организованную лихорадочную суету города-великана и взбудоражили потрясенное и испуганное человечество.
Несколько миллионов людей застыли, как вкопанные, в самых разнообразных положениях.
Вереницы автомобилей, лишенных управления, наскакивали друг на друга, врезались на полном ходу в стены, в пешеходов, и груды неподвижных людей; некоторые машины ввозили своих безмолвных пассажиров, полумертвых от страха, в магазины и кафе, прибивали себе дорогу сквозь огромные зеркальные витрины. Та же участь постигла трамваи и подземку. Поезда, переполненные застывшими телами пассажиров, сдавленных в смертельном страхе, слетали с рельс, крушили вагоны и обреченные жертвы в щепы и кровавые груды мяса.
Ни один человеческий голос, ни один вопль ужаса, ни один стон не нарушал грандиозную разрушительную работу.
Послушные машины и орудия, все обилие разнообразных стальных рабов человека вырвалось в миг из-под его железного руководства и справляло бешеный, безумный праздник, торжество над поверженным своим владыкой, бессильным и молчаливым, как трава под лезвием косы.
Потоками лилась кровь. Поезда со всех концов Соединенных Штатов прибегали, задыхаясь, на вокзалы, мяли упоры, как яичную скорлупу, и, разворачивая стены, проносились через запруженные народом залы на площади и скверы. Пароходы дико ревели в порту, лезли, как одержимые, на мели, на молы, перевертывали огромные свои многоэтажные тела в тухлой воде Мичигана или врезались носами в бетонные набережные.
В паровых котлах выкипела вода, пламя жадно лизало железо, котлы летели на воздух и фабрики чернели развороченным нутром. Разнузданное пламя свирепо спешило сквозь теснины улиц и переулков, жарило людей, недвижно ожидавших страшную смерть, сжигало парки и скверы, изгибало могучие железные основы небоскребов, как тоненькую проволочку. Дым душил оставшихся в живых, солнце меркло в дыму, и желтоватое зарево встало над Чикаго, захлестывая безоблачное небо.
На электростанциях взрывались выключатели, и чудовищное напряжение пробивало многопудовые изоляторы. Трубы водопровода и канализации лопались под землей от чрезмерного давления, как мыльные пузыри, и по улицам хлестали бурные потоки воды и нечистот.
Станки на фабриках и заводах рвали на волокна товары, крошили сырье, затягивали в железные пасти омертвевших рабочих, лишенные смазки, тонко и нудно скрипели похоронный марш своим поверженным властителям и под конец замирали исковерканные, изуродованные, в хаотической груде колес, винтов и рычагов. Маховые колеса свирепели с каждой минутой, ускоряя безумный бег, чтобы под конец разлететься в куски.
А над всеми разрушениями, над взрывами, обвалами, столкновениями царило завывающее пламя, могучее, державное пламя.
Так в течение четырех часов гибло Чикаго. На его улицах, в конторах, в жилых домах и на заводах, в туннелях подземки, на дне Мичигана, в лифтах, на крышах небоскребов, в ваннах и за обеденным столом гибли сотни тысяч его жителей, не в силах произнести даже последнего проклятия.
Помощи не было. Многомиллионная столица штата Иллинойс в одно мгновение была изолирована от остального света. Сотни нитей, связывавших это второе сердце заокеанской республики со всеми ее городами и городами пяти частей света, лопнули мгновенно, разом, повергнув в изумление и суеверный страх озадаченный мир. Напрасно гремели звонки на междугородних телефонных станциях. Напрасно стрекотали телеграфные аппараты, напрасно ползла бесконечная, недоумевающая лента каблограмм. Напрасно пели во всех уголках земного шара антенны радио-станций, заклиная об ответе — эфирные волны бесстрастно пробегали над Чикаго, не пойманные никем, не расшифрованные, не превращенные в кричащие буквы человеческого ужаса и взвинченного любопытства.
Из ближайших городов выпускались экстренные поезда. Она добирались
до пораженной зоны и гибли, гибли просто и ужасно, как многие другие, как сотни других. Некоторые по нелепой случайности проезжали до Чикаго благополучно. Но в их вагонах сидели мертвые от испуга, застывшие люди, жалкие «спасители», жертвы человеческой привычки любопытствовать и помогать.
Уже к вечеру стали прибывать аэропланы. Они кружили над застывшим городом, и пилоты удивленно смотрели на пожары, на переполненные улицы. Затем они бодро нажимали на руль высоты, но, снизившись, застывали за рулем безжизненные, и освобожденные машины, повинуясь первобытной силе тяготения, камнем бросались вниз, в безумный город, разбивая свои корпуса о тела своих седоков, о крыши небоскребов и асфальт площадей.
Чикаго погибало, отрезанное от мира и лишенное помощи. Всполошенный мир с замиранием сердца ожидал развязки непонятной драмы. А виновник всего этого, гениальный химик и злосчастный изобретатель мортонита, Артур Мортон, умирал в нескольких милях от Чикаго под обломками Нью-Йоркского экспресса, который постигла участь всех других поездов, направлявшихся в этот роковой день в Чикаго.
4.
Разбитые вдребезги вагоны, перевернутый локомотив, груды щепок, развороченные диваны, искривленные оси и раздавленные, измятые, разодранные тела пассажиров — вот что осталось от сверкающего роскошного Нью-Йоркского экспресса. По обе стороны полотна тянулась жизнерадостная, зеленая лужайка, над головой сверкало синее небо, а над жалкой кучей обломков, перемешанных с кровавым человеческим мясом, клубился синий дымок и не осевшая пыль, пахло кухней из исковерканного ресторана-вагона и нефтью из раздавленного бака. Была странная мертвая тишина, не слышно было ни стонов, ни криков о помощи, и оставшиеся в живых с невозмутимым спокойствием лежали, на трупах, под обломками, как если бы это было самое удобное ложе в мире.
Только в одном месте кто-то зашевелился, высунул руку из хаотической кучи и громко выругался. После некоторых усилий человек освободился от давящего груза и живо вскочил на ноги. Это был Тэдди Грэн. Он был цел и почти невредим. Шатаясь, с искаженным от страха лицом, с изумлением разглядывая ужасную картину разрушения, он озирался вокруг, потрясенный невыносимым, гнетущим безмолвием.
Неожиданно, у самых его ног раздался глухой стон, и уже через минуту Грэн раскопал под обломками своего учителя Артура Мортона, истекавшего кровью. У него были перебиты ноги и раздавлена грудь и из оскаленного рта текла тоненькая алая струйка. Но в глазах светилось сознание, и выражение ужаса и боли искривило его бледно-серое лицо.
Грэн вынес его на траву, и тут только оба они обратили внимание на других уцелевших пассажиров.
— Тэдди! — слабым голосом сказал Мортон: — посмотрите на этих людей — они поражены мортонитом. Вероятно, на заводе случилось несчастье. В Чикаго, должно быть, грандиозная катастрофа. Что я наделал! — Отправляйтесь немедленно в Чикаго, — продолжал, хрипя, умирающий: — немедленно сделайте все, что в ваших силах, чтобы помочь, успокоить, организовать…
— Я не покину вас, — хмуро сказал Грэн.
— Нет, вы сейчас же… Мы виноваты в этом несчастье… Я… Искупите хотя бы немного нашу вину… Оставьте меня… Я умираю. Там нужна помощь!
Мортон в самом доле агонизировал. Больше он не произнес ни одного слова. Грэм молча стоял над умирающим другом, и его бескровные губы кривились в нервной судороге.
Когда все было кончено, Грэм жалко махнул рукой, как человек, не умеющий плакать, и нетвердой походкой зашагал по сочной и безмятежной траве и сторону от полотна.
5.
Был тихий, сияющий день. Солнце спешило к закату. В воздухе было разлито сонное спокойствие, и Грэн никак не мог примириться с мыслью, что где-то, совсем близко, в колоссальном городе, в дыму и тумане, видневшемся вдали, происходит нечто безумное и ужасное. Но когда Грэн пересек лужайку, направляясь к ферме, расположенной у шоссе, в полмили от места крушения, то первое же, что он увидел, заморозило в его жилах кровь и заставило отбросить все сомнения. На шоссе стоял небольшой грузовик, нагруженный мешками, и перед радиатором согнулся старик-фермер, ухватившись за рукоятку от магнето. Несчастный заводил машину в момент, когда произошла катастрофа.
Грэн с трудом оторвал его руку и отнес его, полуживого, в ферму. Внутри было несколько человек, застывших в разнообразных положениях, но даже Грэна, привыкшего ко всевозможным сюрпризам при его работе с мортонитом, передернуло от ужаса: на стуле сидела молодая женщина с ребенком на руках и маленький человечек лежал недвижный, судорожно обхватив губами сосок оголенной груди.
Грэн почувствовал легкое головокружение. Он пытался отнять ребенка от груди, но в глазах матери он прочел выражение такого страдания и ужаса, что оставил обоих в том же положении. Затем он неловко прошелся по комнате — конфузливый, беспомощный ученый, единственный живой человек в Чикаго, заброшенный иронией судьбы в этот ад.
— Не беспокойтесь! — сказал он хрипло, сам испугавшись своего голоса: — это пройдет. Вам ничего не сделается. Через четыре часа вы вновь выздоровеете.
Могильная тишина была ответом.
Тогда Грэн ринулся вон, на улицу, лихорадочно выкатил из сарая новенький форд и поехал в Чикаго.
Картины разрушения и неожиданные, сумасшедшие зрелища, бесконечное нагромождение ужасов и бедствий вскоре повергли его в состояние какого-то безразличного отупения. Местами было невозможно проехать из-за обрушившихся на мостовую зданий, из-за автомобилей и трамвайных вагонов, сгрудившихся в фантастические баррикады. Местами лежали целые кучи упавших, задавленных, свалившихся на ходу или выброшенных из надземного поезда людей, убитых и застывших. Часто вырывалось навстречу из домов или из опаленных, почерневших улиц воющее пламя. Едкий дым преследовал его по пятам, и тогда приходилось сворачивать, объезжать, чтобы опять наткнуться на пожарище.
Чем дальше он проникал в глубь города, тем более убеждался, что население Чикаго поражено все до последнего человека. Вначале он пытался что-либо сделать, успокоить, спасти от огня, вытащить из обломков, из смрада, но потом, не выдержав, махнул рукой. Он понял, что его усилия смешны и жалки в этом море несчастий.
Он видел, проезжая мимо кладбища, как хоронившие столпились у раскрытой могилы, уставившись и ее черную пасть. Он видел, как десятки людей с глупейшим видом пожимали друг другу руки в этом аду, не в силах расстаться. Он видел, как чистильщики сапог застыли с натуженными лицами над окаменелыми ногами прохожих в зеркальных туфлях. Он выдел многое другое, смешное и ужасное, и этот волшебный калейдоскоп под конец начинал сводить его с ума.
Бедный ученый сухарь оказался единственным зрителем этой феерической трагедии мирового города. В нем разгорелось какое-то странное, болезненное любопытство. Жажда видеть невиданное гнала его, как безумца, по улицам, бросала в квартиры рабочих и дворцы миллионеров, в пустынные церкви и вонючие кабаки.
Он проходил мимо безмолвного часового во двор гигантской тюрьмы и видел громадный человеческий полукруг — сотни заключенных, безнадежно вросших в асфальт во время прогулки. Он раскрывал массивные автоматические ворота и ему доставляло удовольствие видеть, как эти люди в полосатых куртках с тоской смотрели на волю, близкую и недоступную. Он подымался в кабинеты дантистов и смотрел с улыбкой на пациентов, запрокинувших головы и разинувших рты; в парикмахерские, где сидели унылые люди с засохшей мыльной пеной на недобритых щеках; в школы, в редакции, в больницы и хирургические палаты.
С бьющимся сердцем, как любопытный школьник, Грэн приближался к операционному столу, окруженному толпой людей в халатах, и с замирающим дыханием смотрел в распоротый живот, не замечая, что перед ним — мертвец, трижды умерщвленный.
Грэн побывал в родильных домах, где ему представлялось дикое зрелище застывших рожениц и новорожденных, застрявших на полдороге из утроб матерей; на бойнях, где многотысячные стада, немые, как маринованные сельди, стояли, недвижные, в загонах; где недорезанные быки порхали в воздухе на испорченных конвейерах, прекративших впервые свой неугомонный бег по огромным корпусам; побывал в бронированных подвалах банков и казначейств; в будуарах светских дам и в игрушечных магазинах…
Всюду перед ним вставала застывшая картина многообразной человеческой деятельности, как бы снятая моментальной фотографией. Чудовищное обилие невероятных впечатлений давило его мозг. Смеющиеся мертвецы и раздавленные девушки, разрушенные небоскребы и сожженные аллеи мелькали перед его глазами, как в кошмаре.
Наступил вечер и плотная темнота охватила распятый город. Явственней выползло на небо зарево пожаров, в алом полумраке раздавались лишь взрывы и грохот обрушивающихся зданий, а Грэн все еще метался по заколдованным улицам, полубезумный, со сверкающими глазами и перекошенным ртом.
У чикагской Биржи, где сгрудилась тесная, многоголовая толпа маклеров и дельцов, он, наконец, остановился, чувствуя, что его покидают силы. Вид недвижных людей, стиснутых четыре часа тому назад в лихорадочной давке, уже не производил на него никакого действия.
Неожиданно вся толпа задвигалось. Дикие вопли огласили площадь. Срок действия мортонита кончился…
Невыносимое впечатление ослепило и оглушило Грэна, и он упал без чувств.
6.
Телеграфист Кэйн задвигался в темноте. Внизу мерно дышал генератор. Из окна были видны смутные громады домов, озаренные пунцовым заревом;
Кэйн осторожно заводил в темноте руками и ногами, неуверенно, как младенец. Он чувствовал себя всего во власти болезненного кошмара и никак не мог понять, происходило ли все это во сне или наяву.
На лестнице раздался топот нескольких ног и крикливые, безумные голоса.
— Кэйн! — кричал начальник станции, врываясь в аппаратную: — вы живы, Кэйн! Боже, что случилось?
Начальник станции — суровый, стальной мужчина, бывший моряк, заплакал навзрыд, как женщина, как истеричная женщина.
В комнату вбежало еще несколько человек.
— Ради бога, в чем дело? — спросил Кэйн, с трудом ворочая языком, — что случилось? Объясните мне, я сойду с ума!
— Кэйн, какой ужас! — сказал начальник, подавляя слезы, — все Чикаго погибло. Тысяча убитых… Никто ничего не знает. Внизу сидит начальник полиции. Он приехал только что на автомобиле. Надо сообщить, надо вызвать Нью-Йорк, Вашингтон… Все радиостанции Чикаго испорчены… Наше динамо уцелело каким-то чудом. Дайте радио, Кэйн!
Телеграфист дрожал от безотчетного страха. Он боялся шевельнуться, он боялся убедиться в том, что все это — явь, страшная действительность, а не чудовищный сон.
Кто-то зажег карманный фонарь. Начальник набрасывал текст радиограммы.
— Что передать, мистер Мэрчисон? — пролепетал Кэйн, — что передать?
Он пробежал прыгающие строки и нажал на ключ.
«…Говорит Чикаго… Помогите… Вашингтон, Нью-Йорк, Бостон, Филадельфия, Европа, Азия, все, кто в состоянии — помогите… Чикаго разрушено… Неслыханная катастрофа застигла город сегодня, в четыре часа дня… Непонятное бедствие… Все население пострадало от небывалой эпидемии… Чикаго горит, трупы переполнили дома и улицы… необходима помощь… Помогите!..»
---
Журнал "Мир приключений", № 3 за 1928 г. (стр. 2-13).
Иллюстрации Николая Михайловича Кочергина