Наступила ночь и довольно холодная, так что грунт подстыл, чем облегчено было передвижение войск: почва окрепла, держала, но не гремела, именно так, как нам было нужно. Когда, по расчету времени, рабочие для устройства эполементов для батарей и ям для штуцерных — должны были находиться на местах, Хрулев сам поехал поверять эти работы. Ночь была до того темна, что ему приходилось ехать, так сказать, ощупью; но артиллерийский полковник Шейдеман, его сопровождавший, не терял направления и безошибочно проводил по линии работ. Прикрытия эти приготовлялись затем, что по диспозиции канонада наша должна была открыться на довольно близком расстоянии от укреплений и поэтому необходимо было укрыть наши орудия от неприятельских стрелков. Разбивка, расстановка рабочих и наблюдение за ними возложены были на Шейдемана. Темнота и недальнее расстояние от города немало затрудняли этого распорядительного полковника; при всём том, он совершил это дело очень успешно, сохраняя глубокую тишину, и скрыл работы от наблюдений неприятеля. Цепь казачьих аванпостов и стрелки, выставленные впереди линии рабочих, тоже сумели своею осторожностью сохранить в тайне наши приготовления к приступу.
Как движение наших войск, так и самое бивуакирование совершились с большими предосторожностями; между прочим, в нашем отряде был строжайше воспрещен всякий признак огня. Поэтому не только о самоварах, даже о курении табаку не могло быть и помину.
Порядком продрогнув и мучимый жаждою и искусительной мечтой о запрещенном плоде — в виде стакана чаю, я бродил в стороне от батальона взад и вперед, карауля подносивших ружья и подсумки, присылаемые грекам из частей войск, и направлял носильщиков в батальон. Вдруг вижу, в темноте, мелькнула тень, одна, другая, третья; там еще кто-то пробирается и все к одному пункту, и возвращаются оттуда с каким-то самодовольным чмоканьем и покрякиванием. «Что там такое?» подумал я, направился туда и вижу — толпа окружает маркитанта, тайком разливающего чай… Ага, попался! мелькнуло у меня в мыслях и я протянул руку, чтобы схватить ослушника за шиворот, но он, не струсив, проворно сунул мне в распростертую руку стакан чаю — и я смягчился, шепнув на ухо благодетелю, чтобы он приберег стакан чайку для Хрулева. При этом не мог не подивиться: необыкновенной ловкости промышленника, сумевшего скрыть от всех глаз громадный, горячий самовар и тем заслужить, вместо нарекания, всеобщую благодарность.
Возвратясь к прежнему своему месту, я заслышал непонятный мне шум у меня в батальоне … Бросаюсь туда, а мне навстречу, в сильнейшем перепуге, бежит Подпати:
— В батальоне бунт, ваше выс-дие, — едва мог он проговорить задыхаясь, — требуют вас!
Бегу к грекам. Подпати за мной, ухватил меня за полу.
— Не ходите, — твердил он мне, — они остервенели! Я вам говорил: опасный народ!
Что же оказалось? Греки, и в домашней их жизни свыкшиеся с опасностями, хорошо знали цену исправности оружия. Как только роздали им ружья и подсумки, принесенные из рот ефрейторами, волонтеры, как истинные знатоки в оружии, начали его осматривать, ощупывать; примыкать, отмыкать штыки; пробовать спуски; вынимать и вставлять шомпола, считать, осматривать патроны и мерить подсумки… словом, делали всё, что наш солдат не всегда догадается своевременно сделать. Впрочем, тогда, даже заметив неисправность оружия, он мирился с нею, так как не умел его ценить; к тому же, в наши времена для щегольства ружейных приемов солдаты сами нарочно расшатывали штыки, шомпола и ослабляли гайки, чтобы ружье — по солдатскому выражению — было «по-темпистее». С подобными ружьями наши и на войну пошли. Когда было отдано приказание пехоте снабдить греческих волонтеров ружьями и подсумками, ефрейтора весьма расчетливо придумали воспользоваться «удобным случаем» сбыть с рук негодные ружья, порванные подсумки и неполные патроны. По освидетельствовании греками принесенных им боевых предметов, оказалось, что у большинства ружей не взводились курки, или вовсе не было собачек; штыки не примыкались, или не держались на стволе; шомполы у многих ружей были растеряны; полного количества патронов не было, между ними попадались отсыпанные и — что всего ужаснее, и кто поверит? в некоторых патронах, вместо пороху, насыпано было просо!
Ничего не подозревая, я прибежал в батальон. С криком, ругательствами и проклятиями окружили меня греки, причем каждый, спеша показать мне найденную им неисправность, кричал: «измена! измена!! нас и здесь, как на Дунае, решились погубить!» …Показав мне негодные ружья, греки разбивали их о камни и бросали в кучу, равно и подсумки. Ружей я не жалел: туда им и дорога! но когда волонтеры стали высыпать мне на ладонь просяные зерна из патронов — я решительно остолбенел: гляжу, глазам не верю; беру в рот, разжевываю — не верю вкусу.
Подпати едва поспевал переводить мне слова греков, полные яростного негодования.
— Мы пришли вам помогать, — говорили они, — не жалеем жизни, а вы даете нам негодные ружья и первых посылаете на штурм! Возьмите ваши дубины назад; мы и без штыков, с ятаганами, сделаем свое дело. Ружья наши не колют, зато выпалят, когда будет надо; они не обманут нас, как вы обманывали нас везде! На Дунае сколько наших погибло от вашего обмана!
Тут они с ругательствами припомнили резню при переправе через Дунай.
Я, сколько мог, старался успокоить их. С помощью переводчика объяснил им, что умысла тут никакого быть не могло; что виною тому ефрейторы, которые, принимая ружья, не осматривали их; солдаты же, не зная, что эти ружья достанутся грекам, сдавали неисправные. В заключение я советовал волонтерам выбрать годные; остальные же собрать и поставить при них караул, чтобы после разыскать виновных, которые будут наказаны. Теперь же шуметь нельзя, так как мы стоим вблизи неприятеля; он может услышать крики и, таким образом, греки могут быть причиною неудачи нашего нечаянного нападения на город.
Последний довод подействовал на них убедительнее всех прочих; они утихли и занялись выбором ружей и сортировкою патронов, причём я заметил, что патронов с просом они не бросали, а тщательно припрятывали. Впоследствии, когда греческие волонтеры шли на присоединение к севастопольскому гарнизону, то на северной стороне бухты они не преминули показать патроны с просом князю Меншикову. Предупрежденный мною, князь заранее сделал надлежащие распоряжения чрез начальника штаба.
Шум, произведенный греческим батальоном, не был услышан передовыми постами Евпатории, чему, вероятно, способствовала глубина лощины, в которой происходила эта сумятица. Успокоив греков, я выбрался из балки и встретил показавшегося из тьмы Хрулева. Он возвращался с объезда, очень довольный распоряжениями Шейдемана. Донесение мое о беспорядке не слишком-то его удивило: он, как видно, был с ним знаком. Отдав мне последние наставления на завтрашний день, он спустился к известковому колодцу; я, присев на камень, продремал до зари.
Чуть забрезжило, бивуак зашевелился. Хрулев, на белом статном коне, которого он выбрал с целью быть видимым в бою — желая встретить рассвет ясного и веселого утра, поскакал к тому месту, откуда было назначено делать первый приступ. Греки поднялись и двинулись за Хрулевым. Их ротные командиры, верхами, лихо гарцевали перед своими отрядами, с удалью помахивая саблями. Один перед другим хотел щегольнуть ловкостью, дабы тем возбудить гордость своей команды. Рядовые, в свою очередь, приосанясь подтрунивали над другими ротами и их капитанами. Весело было смотреть на движение батальона: греки шли не колоннами, а развернутым фронтом и каждый из них казался самостоятельным бойцом. К локтю они не держались, шли не в ногу, но выходил строй, каждый солдат которого был отдельно виден, не будучи замаскирован плотностью массы. Каждый стремился вперед и оттого выходил развернутый фронт С любопытством заглядывал вперед каждый греческий рядовой, желал знать, куда его ведут, что на пути, что в стороне, что впереди. Походка волонтеров была легкая и быстрая; поворачивая головы во все стороны, подымая их вверх, они старались проникнуть вдаль. Для меня было ново видеть подобный отряд и я наблюдал за ним.
Когда мы поравнялись с курганом, на котором я, в день прибытия под Евпаторию, наткнулся на татарский пикет, — то Хрулев, со мною и с пятью капитанами волонтеров, поскакал вперед и остановился вблизи укреплений, чтобы указать нам на места более удобные для приступа. Татарский пикет стоял на кургане и теперь, но на этот раз мы его спугнули и он ускакал в город.
В Евпатории поднялась тревога: войска становились в ружье, прислуга к орудиям… Вот грянула пушка, за ней другая, и поднялась канонада с обеих сторон.
Хрулев запылал, глаза его засверкали, щеки зарделись ярким румянцем. Повернув коня в пол-оборота к Евпатории, он ждал греков, послав между тем меня с войсковым старшиною Савельевым и с Христовери подъехать, со стороны озера, поближе к стенам Евпатории, и осмотреть местность, прилежащую ко рву. Проскакав обратно вдоль линии укреплений до кургана, на котором ожидал нас Хрулев, я едва успел сообщить ему ответ, как показались греки. Они спешили, а Хрулев между тем, приподняв грудь, выправившись на седле, поворачивал голову то в ту, то в другую сторону, и в ожидании боя жадно втягивал в себя сладкий ему пороховой дым.
Нельзя было не любоваться и не гордиться таким полководцем. Глядя на Хрулева, я понял обаятельную власть предводителя над войсками. Узнав Хрулева в его предусмотрительных распоряжениях перед боем и в самом бою, я не удивлялся, что солдаты так охотно и доверчиво шли за ним повсюду. Это был бы Суворов нашего времени, если бы ему встретилось поприще вполне достойное его военных способностей. Когда он бывал с войсками, они об опасностях не думали и были «рады стараться» — воистину.
И через два года после этого, в мирной жизни, довелось мне увидеть того же полководца, скромно промышляющего квасом — под заманчивым этикетом «севастопольского».
Итак, греки не заставили себя дожидаться: они толпой окружили Хрулева и, выслушав несколько кратких его наставлений и ободрительных слов, в единый миг рассыпались, по команде своих командиров, и составив множество линий рассыпного строя, так мастерски пошли вперед, что каждый стрелок, даже из задних линий, имел пред собою свободное пространство для выстрела. Быстро подавались они вперед, последовательным перебеганием линиями, так что задние попеременно делались передними. Когда же, в близком расстоянии от рва, окружавшего Евпаторию, турки из-за бруствера как варом обдали нас жеребьями (на четверо перерубленными пулями), греки, как один, все ринулись на землю и притаились недвижно за разными местными неровностями, пользуясь камнями, рытвинами, буграми, промоинами и тому подобными защитами, не пренебрегая ничем, что только могло их укрыть от неприятельского огня.
Я не сразу понял этот маневр; оставшись на виду один, верхом, вместе с Подпати, я, сначала, не знал, на что решиться; это мне не совсем понравилось и я уже хотел поднять их, как вдруг вижу, после минутного совершенного спокойствия, греки зашевелились, осторожно выправили ружья, метко выпалили и, перебежав вперед, переменились местами. Опять притаились на минуту, повторили то же самое несколько раз и, наконец, почти достигли рва: передние стрелки уже не подавались, зато задние постепенно примыкали к передним. При мне были первые три роты, а 4-я и 5-я, отделясь, с капитаном Степановым, точно также поспешили влево, к стороне кладбища. Левее Степанова двинулись четыре сотни спешенных казаков, при старшине Савельеве. Следовательно, все мы залегли вблизи рва, прикрываясь кто чем мог; метко и не торопясь палили из ружей, выжидая минуты штурма. Турки, не умолкая, обстреливали нас из ружей, большею частью жеребьями и круглыми пулями; штуцерных было немного. Греки, ловко укрываясь, мало страдали от неприятельского огня. Взяв с них пример, я с лошадью спрыгнул в яму и, соскочив с седла, прислонился к наружной её стенке: жеребьи, как горсти гороху, перекидываемые через яму, пролетали надо мною. Ко мне притащился жестоко раненый капитан 2-й роты Стамати Карамоди, за ним Христовери. Последний, осматривая свою раненную ногу, неосторожно сел на внутренний край ямы, и в ту же минуту был вторично ранен, в живот. Ко мне подползали и перебегали, из-за прикрытий, еще некоторые раненые. Время шло, а о штурме не было слышно; канонада не умолкала, по временам грохотали взрывы… наконец, гул выстрелов стал громче, что заставило предполагать, что батареи перешли на ближнюю дистанцию, потом пальба затихла… Штурм!
Греки, вскочив, разом бросились к спуску, готовились спрыгнуть в ров, и не тут-то было: ров наполнен водой! Забегали туда, сюда, но делать было нечего; хватились за лестницы, опустили — плывут, а тут еще из-за бруствера в них чем попало, и картечью, и пулями, и жеребьями. Греки — назад и опять притаились. В это самое время на поддержку к грекам подоспели спешенные драгуны Московского полка. «Что-мол, вы?» Ничего, лежим. «Как же так, а штурм?» Мы были. «Что же там?» Ничего; идите, посмотрите — увидите. Так можно было перевести мимические переговоры подошедших драгун с греками. Видя драгун, бодро и весело подходящих твердым фронтом в колонне, я выскочил из ямы, побежал к ним навстречу, предупреждая, чему они подвергаются, представляя для турецких стрелков такую сплошную мишень. При этом я указывал им на практический способ подступа рассыпным строем, и советовал пользоваться местными прикрытиями и последовать примеру греков в подобного рода маневрах. Но драгуны, как неопытные в бою, гордо отвергли мое предостережение и стали издеваться над тем, что греки прячутся за камни; помню, какой-то удалой офицер крикнул мне из колонны острое двустишие:
A la grecque лежать не будем,
Своего долга не забудем!
Любо — и с тем вместе — грустно было смотреть на молодцов, идущих на явную и совершенно бесполезную погибель. Они в это самое время вступили на места, занимаемые греками, и покрикивали на них; те, поняв, что им пора, уступив свои прикрытия драгунам, разом выскочили. Лошадь моя, которую я держал за повод, испугавшись мгновенного их появления, бросилась и крепко наступила мне на ногу: я захромал, а в отряде предположили, что я ранен. Это тем правдоподобнее, что в этот самый миг с укрепления из полевых орудий, на драгун и на вскочивших греков, ударил град картечи, от которой последние потерпели более нежели у рва. За это греки долго досадовали на драгун, заставивших их не вовремя и без нужды оставить прикрытия, не послужившие на пользу и самих драгун, которые поспешили ко рву. Больно было смотреть как они гибли напрасно и принуждены были вскоре воротиться, конечно, в расстройстве и с большою потерею. Я, со Степановым, собрал наши пять греческих рот у кладбища, под прикрытием ограды. Роты Степанова, точно так же как и мои, при общем движении на штурм, сунулись ко рву и натолкнулись на ту же воду; только у него потеря была значительнее: у него было двое убитых, и, к сокрушению товарищей, тел их не успели выхватить. В общей сложности, из греческого отряда выбыло до 25-ти человек. Не особенно великий процент на 600 с лишком человек, правда, но для греков он был ощутителен, по непроизводительности затраты: мы ничего не заняли. Придавая цену каждому выпущенному заряду, греки избегали всех тех случаев, где могли сами быть ранены, так сказать, без пути, приберегая себя к моменту действительного удара.
Азовский полк, как уже испытанный в Балаклавском деле при штурме редута, был нарочно прислан главнокомандующим к Хрулеву в его отряд. Третий и четвертый батальоны этого полка пошли было молодцами на штурм, правее волонтеров, на пункт еще труднее нашего, но, кроме ружейного, попали еще под убийственный картечный огонь и потерпели порядочно: вода остановила их точно также как греков и драгун, и потому, после безуспешных попыток воспользоваться лестницами, они были принуждены возвратиться на свои места.
Признавая это неожиданно встреченное нами препятствие непреодолимым, Хрулев поспешил остановить дальнейшие попытки к штурму и поскакал ко мне. Завидев его издали, я пустился к нему навстречу и мы съехались около дальнего угла кладбища, за которым теперь стояли 5-й и 6-й резервные батальоны Подольского полка.
— Евпаторию взять нельзя! — громко сказал мне Хрулев. — Ничего не сделаешь: выводите ваши команды, отступить!
Затем он скомандовал резервным батальонам Подольского полка «налево кругом!», но они, не трогаясь, в один голос заговорили:
— Ваше превосходительство! Позвольте: мы возьмем… только прикажите!..
Хрулев остановился. Молодые солдатики так жалостно просили и, стоя под огнем, не заботясь об утратах, с такой улыбкой надежды смотрели ему в глаза, что он, видимо, колебался. Лицо его пылало, молодецкая кровь кипела, слово согласия из глубины сердца рвалось на уста… но благоразумие взяло верх: глубоко вздохнув, Хрулев переломил себя.
— Спасибо, спасибо вам, молодцы! — произнес он нетвердым голосом. — Мы пойдем, только не сейчас! Мы много потратили патронов, надо опять запастись, а пока пойдем обедать!
Затем, махнув рукой, в знак отступления, он поехал назад, весело улыбаясь. Приказав грекам, спешенным казакам и другим выбираться из огня, я последовал за Хрулевым. Отъехав немного, мы были настигнуты князем Урусовым, прискакавшим из центральной колонны.
— Как! что! ты велишь отступать? — начал он, — помилуй, братец, зачем? мы так славно пошли… Напрасно, напрасно! Мы бы непременно взяли Евпаторию…
— Игра не стоит свеч, братец; ты это хорошо сам знаешь! — сухо отвечал Хрулев.
— Солдаты рвутся! я их поведу. Как же это — отступать в такую благоприятную минуту?
Но Степан Александрович, вместо ответа, въехав на бугор бывший возле расположения центральной колонны, громко скомандовал: «отступление в шахматном порядке, первые батальоны, начинай!»
И подняв саблю вверх, выждал покуда команда передавалась батальонными командирами, потом опустил ее, с возгласом «марш!»
И отступление началось так же чисто, как оно обыкновенно делается на линейном учении. Когда первые батальоны отошли на известное расстояние, Хрулев возобновил команду для вторых и так далее; шли мы вплоть до места нашего ночлега. При начале отступления, флигель-адъютант Волков, прискакавший к Хрулеву, сообщил ему, что часть турецкой конницы и пехоты выходила из Евпатории с целью преследования, но, устрашась наших двух батальонов Азовского полка при батарее артиллерии, воротилась вспять; при этом турки осмеливались подскакивать довольно близко к нашим каре. Когда мы и с места тронулись, в нас палили таки и с укреплений Евпатории, и с пароходов, но мы скоро спустились за высоту — и всё умолкло.
Отступив от Евпатории, Хрулев довел отряд и приказал дать обедать людям и пополнить убыль в патронах; слез с лошади на тот самый камень, на котором провел ночь, и заснул глубоким сном.
Я отправился к греческому батальону проверить убыль и навестить раненых; рядовые были на перевязочном пункте, а капитаны при своих ротах. Христовери сидел в кибитке и, благодаря за участие, весело успокаивал меня на счет последствий ран; Карайско, лежа на телеге, жестоко страдал: раны своей он не пережил.
По первым сведениям на самом поле битвы, насчитали раненых несколько более 500 человек; раны, в большинстве случаев, были легкие, круглыми пулями или жеребьями; многие солдаты не вышли даже из фронта; но самую ощутительную потерю понес Азовский полк: кроме многих офицеров и нижних чинов, был ранен довольно серьезно в берцовую кость командир полка, храбрый генерал Криднер.
Блестящий результат предварительных распоряжений Хрулева отразился в том примерном порядке, с которым убирали с поля и перевязывали раненых. Когда они доставлены были в Симферопольский госпиталь, то старший доктор поспешил засвидетельствовать главнокомандующему о той образцовой исправности перевязок, которую он нашел у раненых, прибывших с поля Евпаторийского сражения, причём он присовокупил, что и в госпитале в настоящее время трудно было бы сделать перевязки подобным образом. Вся честь и заслуга в данном случае принадлежала хирургу Евпаторийского отряда, надворному советнику Райскому; честь и слава благоразумным распоряжениям Хрулева! Под Евпаторией начальники частей артиллерии отличались распорядительностью как перед боем, так и в самом бою. Артиллерия работала на славу и много положила врагов в Евпатории. Штуцерники действовали тоже мастерски. Пехоте и кавалерии правой и центральной колонн не довелось приложить их готовности к делу; они отступили, с надеждою возобновить бой после обеда[21].
Пообедали, позапаслись сколько было возможно патронами и снарядами, осмотрелись и ожидали приказания. Никому не было известно решение Хрулева; он спал глубоким сном и добудиться не было никакой возможности. Этот сон похож был на какую-то летаргию. После стольких бессонных ночей и голодных дней, при сильнейшем напряжении всей нервной системы, после увлечения боевыми минутами, сопровождавшимися целым роем самых разнообразных ощущений, — Хрулев, под гнетом утомления, погрузился в совершенное забытье.
Возвратясь из батальона, возле Хрулева я застал Волкова и Шейдемана.
— Степан Александрович! Степан Александрович!! — будили они его, — батюшка, проснитесь… что нам делать с войсками? Они готовы, управились!..
Видя, что все усилия их напрасны, Волков и Шейдеман пошли к войскам, посоветовались, опять возвратились к Хрулеву: будили, будили… наконец, он открыл глаза.
— По домам! — произнес он, — дайте лошадь!
И опять погрузился в прежний сон.
Подали лошадь: Хрулев спал сидя на камне. С трудом усадили мы его, полусонного, на лошадь и поехали. Я с правой стороны, Волков — с левой, держась как можно ближе к его стремени. Степан Александрович машинально держал поводья и сильно дремал.
Нагнав азовцев, мы с Волковым заметили, что многие, легко раненые, идут во фронте, как ни в чём не бывало. Мы разговорились о молодцах, и Волков вполголоса поощрял их. Хрулев, заслышав говор людей, очнулся.
— Азовцы?! А, молодцы, спасибо, спасибо! — заговорил он, обгоняя батальоны.
— Когда же, ваше превосходительство, опять? — с нетерпением спрашивали азовцы.
— А вот, подождите, дайте срок; управимся! — отвечал Хрулев, и, обогнав полк, опять заснул.
Мы с Волковым ехали молча, поглядывая друг на друга и карауля Хрулева, чтобы он не упал; но Степан Александрович, по привычке, свойственной кавалеристам, и спящий твердо держался на седле.
Образцовый порядок в деле и стройное отступление войск, живописно освещенных солнечными лучами, оставили в нас не только не тяжелое, но, можно сказать, приятное впечатление боя под Евпаторией. Все мы сознавали себя правыми, не смотря на то, что отступали. Каждый чувствовал, что сделал всё бывшее в его силах и понимал, что естественное, встреченное нами препятствие было непреодолимо. Где же та безрассудная запальчивость, в которой обвиняют Хрулева? Здесь ему представлялся случай предаться ей: взяв дело на свой страх, Степан Александрович развивал, лелеял мысль — овладеть Евпаторией и порадовать государя; изготовился к делу как нельзя лучше; настроил он солдат, одушевил их, увлек на приступ и, когда они устремились на добычу, он оторвал их от неё единым словом: «отступить!» Войска рвутся в бой, Хрулев — ведет их обедать, жертвуя личною своею отвагою требованиям благоразумия.
Доехав до Тюк-Мамая, куда заблаговременно было назначено перейти обозам штаба, Хрулев машинально спустился с лошади и, поддерживаемый нами, взошел на крыльцо. В комнате он направился к широкому оттоману и, опустясь на него, захрапел.