Однажды утром, в те часы, когда в доме князя обыкновенно все покоится сном сладчайшим, горничная княжны, бледная как смерть, вошла на цыпочках в ее спальню, едва прикасаясь ногами к ковру. Там, в этой спальне, еще не рассветало: темно-зеленые шелковые шторы были опущены. Княжна, разумеется, почивала. С осторожностью подошла горничная к ее постели, отдернула шелковую занавеску и тихонько, не вдруг разбудила ее, чтобы не испугать…
Княжна полураскрыла глаза и, не отнимая головы от подушки, в полусне невнятно спросила у нее:
- Что тебе надобно? который час?
- Еще очень рано, сударыня, - отвечала горничная, - но я беспокою вас, потому что у нас в доме случилось несчастие…
- Какое несчастие?
Княжна отняла от подушки свою голову…
- Сегодня ночью г. Средневский, живописец… Княжна совсем открыла глаза…
- Что такое? что с ним?
- Он застрелился, сударыня.
Княжна, дрожа всем телом, вскочила с постели, схватила горничную за руку и посмотрела ей пристально в лицо.
- Ты с ума сошла? застрелился? Кто тебе сказал это?
- Мне, ваше сиятельство, сказал человек Григорий, который ходил за ним, - отвечала горничная, немного смешавшись. - Еще об этом не знают, сударыня. Еще все спят в доме, кроме этого человека.
- Точно ли ты уверена, Маша? Поди, беги скорей, скажи, чтобы он не делал покуда никакой тревоги в доме…
Горничная произнесла "слушаю", повернулась и хотела бежать, но княжна остановила ее.
- Маша, могу ли я так пройти в его комнаты, чтобы никто не мог меня видеть, никто не знал, что я была там? Слышишь ли, никто?..
- Я сию секунду узнаю об этом, княжна.
- Беги же, беги, Маша, скорей, ради бога, скорей!.. Когда горничная выбежала, княжна оперлась рукою о стол; глаза ее остановились; казалось, она замерла, холодная, как мрамор.
Минут через десять горничная вернулась…
- Ваше сиятельство, все готово: я взяла ключ от горниц живописца и крепко- накрепко заказала Григорью молчать об этом несчастии (она вздохнула); только вам надобно идти, сударыня, по черной лестнице и пройти темным коридором внизу…
Княжна ожила.
- Все равно; пожалуй, я надену твое платье, чтобы меня не узнали…
- Нет-с, этого не нужно, помилуйте-с; вас никто не увидит, я провожу вас.
- Ты проводи меня только до дверей его комнат и подожди в коридоре… Да слышишь ли, Маша, чтоб об этом никто не знал!..
- Ах, помилуйте, сударыня! да за кого же вы меня принимаете?..
Княжна кой-как надела свой пеньюар, кой-как пригладила свои волосы, накинула на голову старую шаль и сказала горничной: "Я готова, я иду за тобою…" Голос и губы ее дрожали.
По узкой лестнице спустились они вниз, прошли длинный и темный коридор… В конце его горничная остановилась у двери…
- Ключ! - прошептала княжна.
Она едва могла вложить его в замочную скважину, - так руки ее дрожали; дверь отперлась; горничная осталась у двери…
Страшно было посмотреть на княжну в эту минуту. Едва дыша, полумертвая, с посинелыми губами, она прошла мастерскую и остановилась в его кабинете у бюро…
Схватив связку ключей, лежавших на этом бюро, она отворила ящик, - в ящике ничего не было; она отворила другой - и в другом ничего; вдруг схватила она с жадностью связку почтовых листков, мелко исписанных, на которых лежал засохший букет цветов. И букет, и бумажки она спрятала к себе на грудь и повернулась, чтобы выйти… Он лежал перед нею на кушетке. Она застонала, схватила себя за грудь, но сила воли спасла ее, победила боль и изнеможение - и она, шатаясь, вышла в коридор.
Возвратясь в свою спальню, она сказала горничной едва слышно:
- Разведи огонь в камине, в той комнате… Мне холодно. Огонь был разведен.
- Теперь ты не нужна мне; я позвоню…
- Как же мне выйти? вам дурно, сударыня.
- Нет, ничего, поди.
Княжна бросилась на пате, против камина, потом приподнялась, обвела головой вокруг, вынула письма и засохшие цветы и начала их рассматривать.
- Да, это мои письма… - прошептала она, - это мой букет… Неужели так любят?
Княжна привстала еще раз, посмотрела на эти письма и на этот букет и бросила их в огонь. Пламя в минуту охватило их; она вздрогнула, закричала, закрыла лицо руками и упала без чувств…
Около полудня началась тревога в доме князя. Князь был сильно поражен самоубийством живописца. Такое необычайное происшествие привело его в ужасное расстройство. В волнении, в беспокойстве ходил он по комнате, а старушка с усиками ворчала:
- Моя правда, князь! Разве я не твердила вам, что вы принимаете к себе бог знает каких людей и откуда? не по-моему вышло, что ли? Слыхано ли, нанести такое оскорбление благородному дому за хлеб-соль и ласку!.. Неблагодарный мальчишка! И я всегда видела в его лице что-то неестественное, дикое…
Безбожник какой! застрелиться! Видишь ли что вздумал!.. Да хоть бы где-нибудь в поле, а то в княжеском доме, покорно прошу!
Рябинин, сидя в своей комнате с нахмуренным челом, поднимал глаза в потолок и твердил: "Странно!.."
Один Ваня, сын дворецкого, плакал горько и неутешно, узнав о смерти своего рисовального учителя…
Между тем полиция и доктора хлопотали внизу. Осмотрев труп и рану, доктора решили, что живописец лишил себя жизни в припадке белой горячки (delirium).
Через неделю после этой тревоги, часу в девятом вечера, несколько экипажей стояло близ ярко освещенного подъезда княжеского дома. Двери подъезда были отворены, в дверях стоял изукрашенный швейцар с огромною булавою. На тротуаре у ворот и около решетки толпились в каком-то ожидании различные женщины в шляпках и без шляпок и с платками на голове. Около них, при таком удобном случае, увивались господа с усиками и в венгерках… Карета, запряженная превосходными серыми рысаками, двинулась к подъезду… "Вот невеста поедет в этой карете", - говорили женщины, стоявшие на тротуаре. "Ах, как бы ее увидать! Вот, я думаю, нарядная-то!" - "Позвольте, сударыня, я приподниму вас, когда она поедет, чтобы вы ее могли обозреть", - сказал один франт в венгерке, расправляя свои усики и обратясь к той, которая была помиловиднее прочих. "Не просят вас беспокоиться…"
В это время по широкому ковру лестницы, уставленной деревьями, тянулась блестящая свадебная процессия… Впереди бежали шаферы в раззолоченных мундирах; за ними шел маленький паж, двоюродный брат княжны, с образом в руках… За ним она, прекрасная как всегда, вся в белом, вся в цветах померанца, с длинным блондовым вуалем на голове, который живописно спускался назад; с блестящим шифром на левом плече… За нею шла бабушка с усиками, нарумяненная, с шевелящимися губами… А там вся эта великолепная и раздушенная толпа девиц и дам… Рябинин стоял в стороне на последних ступенях лестницы. Когда княжна проходила мимо его, он приподнял свои длинные руки, поклонился ей и сказал:
"Княжна, сегодня вы ослепительны!" И княжна приветливо улыбнулась на это восторженное поэтическое приветствие.
Поезд двинулся…
В одно утро, несколько дней спустя после свадьбы дочери, князь разговаривал с
Рябининым в своем кабинете.
- Надобно, - говорил князь, - чтобы рисунки, которые приложатся к нашим путевым запискам, были превосходны, а для этого требуется художник в полном смысле слова.
- Об этом не беспокойтесь, князь, - я друг со всеми лучшими нашими художниками; я сыщу вам человека. Он будет понадежнее этого Средневского.
- Но скажите, - спросил князь, подходя к Рябинину, - отчего же у него вдруг сделалась белая горячка?
- Позволите ли вы мне говорить с вами откровенно, просто, без чинов?
- Пожалуйста, я прошу вас.
- В нем эта горячка таилась давно… Он, сумасброд, вздумал влюбиться - шутка ли? в дочь вашу!
- В мою дочь? - Князь вытаращил глаза от удивления.
- Именно в нее!
Минуты через две, придя в себя, князь произнес:
- Если это и так, мне все-таки жаль его!
- Да, жаль; жаль как человека, но не жаль как художника. Если бы он был умен и слушался моих советов, правда, он пошел бы в гору, но до самой вершины, где облака, он никогда бы не дошел. Вначале я ободрял его сильно, давал ему ход, кричал о нем, как о великой надежде… У меня метода, князь, только что увижу искру таланта в человеке, я начну холить и лелеять этого человека и раздувать в нем эту божию искру. Не удалось мне возжечь в груди его пламя, - не моя вина. Я не люблю немцев, вы это знаете, а немец Гофман сказал верно, "что живое, внешнее побуждение многие принимают за истинное призвание к искусству". Наш живописец был из числа этих многих…