из которой проницательный читатель усмотрит многое, во-первых, что хлыщи бывают различных родов; во-вторых, что великосветские хлыщи в свою очередь робеют и иногда делаются неловкими; и в-третьих, что они разоблачаются и обнаруживают себя вдруг, совершенно неожиданно даже для самих себя, причем также вполне объясняется читателю значение не всеми употребляемого, но приятного для слуха слова хлыщ
В четверг ровно в одиннадцать часов я уже был у Грибановых и нашел там довольно многочисленную компанию. Весь двор был заставлен экипажами. Почти все были в сборе, за исключением Щелкалова и Веретенникова. День был прекрасный, даже довольно жаркий для осени. На небе ни одного облака… Я застал мужчин и дам в разных комнатах: мужчин в зале, а дам в гостиной в ожидании минуты отъезда.
В зале ораторствовал господин небольшого роста, коренастый и уже не первой молодости, завитой, весь в перстнях и в цепях. Это был Астрабатов. Я вошел тихо и остановился, никем не замеченный, потому что все внимание в эту минуту было обращено на Астрабатова.
— Главное — в душе, — говорил он, — остальное все вздор и внимания не стоит.
Когда вот эдак, как мы, соберемся по душе, когда все люди подходящие, как натурально и весело, и есть будешь лучше, и пить больше… Ведь вот хоть бы этот старик-то…
Астрабатов с хитрою улыбкою направил свой указательный палец, плоский, широкий и четвероугольной формы, украшенный перстнем с бриллиантовым солитером, на Алексея Афанасьича.
— Это редчайшей души старик, первый сорт, это человек со вздохом, у него всё начистоту, всё на ладони, без задоринки; а ведь иной эдак и вылощен с виду-то, ком иль фо, а попробуй погладить, так и завозишься!..
Астрабатов повел головою кругом и вдруг остановился на мне.
— Вот этот (он пальцем указал на меня), этот тоже подходящий к нам.
Я знал Астрабатова давно, хотя совсем не коротко, и встречался с ним редко. Он говорил мне, как и всем, ты, потому что принадлежал к числу таких людей, которые через полчаса после знакомства с человеком говорят уже ему непременно ты…
— Здравствуй, душенька, — продолжал он, приближаясь ко мне с намерением заключить меня в объятия, — то есть разутешил, что приехал, ей-богу! Ну чмокнемся, братец… Сто лет не видал тебя.
И он обнял меня.
— Черт его знает, — продолжал он, обращаясь ко всем и ударяя меня по плечу, — сам не знаю, за что люблю его… Вот здесь-то у него, правда, горячо, так и пышет!
И он приложил свою широкую ладонь к моему левому боку.
Освободясь от Астрабатова, я поздоровался с хозяевами дома и с остальными гостями.
— Ну, теперь только дело за бароном, — заметил Алексей Афанасьич, — мы все, кажется, в сборе, ведь уж четверть двенадцатого… никак не может не опоздать!..
А пора бы уж и в путь.
Щелкалов и Веретенников приехали около двенадцати.
— Барон, — сказал Алексей Афанасьич, встречая его. — Не стыдно ли, а еще сам все толковал, чтобы собраться ровно к одиннадцати.
— Что такое? разве я опоздал? разве теперь больше одиннадцати? — возразил он рассеянно, важно кивнув нам всем головою и проходя в гостиную, где были дамы.
Астрабатов подошел ко мне и, указав головою на Щелкалова, сказал вслед ему:
— Не узнает! Вишь, как голову-то загнул. Да нас, брат, этим не удивишь! Мы видали и почище тебя! На плечах-то шелк, а в кармане щелк!.. Ах, душа моя! — продолжал он, кладя мне руку на плечо, — черт ли в человеке, когда у него теплоты нет. Терпеть не могу эдаких…
Веретенников, пожав мне руку и как бы не заметив Астрабатова, стоявшего возле меня, хотел отправиться вслед за Щелкаловым в гостиную. Но Астрабатов схватил его за фалду сюртука.
— Куда! — сказал он ему, — нет, брат, постой! Что у тебя темная вода в глазах, что ли, что ты не видишь старых знакомых?
Веретенников с едва заметной, но иронической улыбкой измерил Астрабатова.
— А-а! здравствуй, — произнес он довольно сухо, — ты как попал сюда?
— Я, брат, везде, где хорошие люди с теплотой!.. Ох, уж вы мне, бонтоны! Туда же шпильки подпускают, да нет, ведь меня не оцарапаешь, не таковской! Я этих загвоздок терпеть не могу, душа моя; по-моему, коли действуй, так действуй начистоту.
— Оригинал! — воскликнул Веретенников, обратись ко мне, поправив свои воротнички и принужденно засмеявшись, — неправда ли?.. — И с этим словом ускользнул в гостиную.
Астрабатов проводил его глазами, покачал головой и произнес:
— Положим, что оригинал, да не накрахмаленная обезьяна, как ты!
Он скорчил гримасу и вздохнул, потом взял меня за руку и сказал:
— Пойдем, душа моя, туда за ними, посмотрим на этих бонтонов-то, как они там ломаются перед барынями и отпускают им закорючки на розовом масле. Мы, братец, люди несветские; надо поучиться у них толочь лоделаван в ступе. Мы напрямик; коли заговорило здесь (Астрабатов указал на сердце), так, не думая долго, бух на колени… и без всякой эдакой риторики: "У меня-де сердце на ладони, сударыня; я человек со вздохом", и мы по опыту знаем, душа моя, что это действует на барынь вернее. Как ты думаешь?
Он прищелкнул языком, зажмурил правый глаз, схватил меня за руку и потащил в гостиную.
Там Щелкалов, лежа в волтеровском кресле, с розаном в бутоньерке и с пахитоской в зубах, рассказывал что-то дамам, которые окружили его кресло.
Мы застали его на следующих словах:
— Это была минута ужасная, — говорил он, — лошадь закусила удила и мчала графиню прямо к реке; берег этой реки крутой и почти отвесный; она была уже не более, как шагах в пятидесяти от берега, но в это мгновение я пускаю свою лошадь за нею во весь карьер, не сознавая ничего, нисколько не думая об опасности…
Передняя нога ее лошади уж висела над бездной в ту минуту, как я поравнялся с нею. Я схватил графиню одною рукою за талию, перебросил ее к себе на седло и в то же мгновение другой рукою с такой силой осадил свою лошадь, что она совсем грянулась на задние ноги. Я соскочил с нее и положил графиню на землю. Она была, разумеется, без памяти… Ну, в это время к нам подоспели остальные: мою лошадь схватили, а лошадь графини рухнулась в реку и тут же пала, разбившись грудью о камни…
Щелкалов, произнеся последнее слово, вставил в глаз свое стеклышко и обозрел своих слушательниц. Лидия Ивановна, барыня, поводящая глазами и передергивающая плечами, по имени Аменаида Александровна, бойкая барышня с двойным золотым лорнетом, Наденька и другие барыни и барышни — все в один голос невольно ахнули с последним словом Щелкалова: так поразил их его геройский подвиг; а Астрабатов, наклонясь к моему уху, шепнул:
— Да это он, братец ты мой, кажется, лупит чистоганом из не люба не слушай…
Ах ты, Малек-Адель эдакой! — воскликнул он громко, глядя на Щелкалова, и потом продолжал, обратясь к дамам: — то есть ух! какой тонкости, я вам доложу, человек по амурному отделению, — беда! Слава богу, десять лет его знаю, не десять дней… Послушай, барон (он снова поглядел на Щелкалова), а помнишь ли третьягоднишнюю лебедянскую сказку? Забыл, что ли?
В голосе Астрабатова послышалось внутреннее раздражение.
— Тогда без Астрабатова не обходился никто… обед ли, ужин ли или что-нибудь эдакое — подавай сюда Астрабатова! Астрабатова обнимали, качали; Астрабатов, моншер, душу свою отдавал вам без залога и без процентов… Астрабатов, сделай то; Астрабатов, дай это (он указал на карман); Астрабатов, съезди туда;
Астрабатов, спой. Астрабатов все делал для вас — и ездил, и хлопотал, и пел…
Как заговорит, бывало, тут, в левом боку, сейчас гитару в руки, щипнул два-три аккорда со слезой, да как потом зальешься эдак задушевно, изнутри; так, я думаю, ты сам помнишь, — люди, у которых были нервы из вязиги, — и те, душа моя, рыдали, потому что хоть методы нет, да душа есть, а в душе — главное…
Астрабатов — это всем известно — в пять дней пять тысяч рублей серебром просадил. Да! вот каков Астрабатов-то!
Он вынул из кармана огромный сафьянный бумажник и хлопнул по нем рукою.
— Пять тысяч, моншер, вот из этого бумажника вынул, как одну копейку, в пять дней! — потом, вздохнув, прибавил: — В нем-таки перебывало порядочно деньжонок! И нынче, благодаря бога, водятся… А в Петербурге Астрабатова на улице или в гостях встречают: не узнают. Здесь Астрабатов не нужен, потому что здесь фаетоны да бонтоны, здесь вытанцовывают па-де-дё на столичных деликатностях в вершок ширины; а задушевности, моншер, вот отсюда-то идущей, из глубины, теплоты-то этой, — этого не нужно! Все Фребелиусы да Гамбсы, а о чувстве не спрашивай… А в сущности все это помпадурство, по-моему, самое пустое дело.
Астрабатов приостановился на минуту, посмотрел, несколько прищурясь, на дам, удивленных его импровизациею, вынул из кармана пестрый раздушенный фуляр, высморкнулся и сказал, улыбаясь:
— Pardon, mesdames! я человек со вздохом, люблю попросту, без всяких эдаких закорючек, сердечно высказать все, когда закипит внутри; а там, знаешь, каждый получай по адресу…
Щелкалов в первую минуту, когда Астрабатов заговорил, обернулся на этот голос, взглянул на него и потом в продолжение всей его речи измерял его с ног до головы в свое стеклышко с презрительной улыбкой. Когда же Астрабатов кончил, барон захохотал, встал с кресла, протянул ему руку, как бы удостоивая его особой чести, и сказал, не глядя, впрочем, на него:
— Здравствуй… Ну, что, все такой же, как всегда?.. особенный, свой язык, как ни у кого? оригинально… очень! — И потом, обратясь к Лидии Ивановне, прибавил: — большой чудак! Не правда ли? А я и не знал, что вы с ним знакомы…
Астрабатов значительно посмотрел на него.
— Полно, душенька, эрфиксы-то выпускать, — произнес он, — с старыми-то приятелями эдак не встречаются. Вот лучше-ка по душе, запросто, без закорючек, обнимемся и поцелуемся.
Он бесцеремонно обнял Щелкалова и протянул к нему свои губы. Щелкалов поморщился, не совсем охотно позволил поцеловать себя и потом, отойдя от него, сказал мне:
— Вот, батюшка, тип-то! Не правда ли? Каков молодчик?.. Но как же можно пускать этакого господина в дом?..
Вскоре после этого экипажи были поданы и все начали собираться в путь. Перед самым отъездом Астрабатов схватил за руку Ивана Алексеича, который бежал к коляске с каким-то узлом.
— Постой, душа моя, — сказал он ему, — ты ведь меня знаешь, и мы, кажется, понимаем друг друга. Ты поэт; а я, братец, хоть и не пишу стихов, но здесь у меня в груди кипит поэзия: и слеза, и вздох, и песня — всё тут! Так ли? скажи…
— Еще бы! — возразил Иван Алексеич, крепко пожав руку Астрабатова с свойственным ему сладким выражением, — я знаю, что ты поэт в душе; но пора, братец, ехать; мы и без того уж опоздали… Надо вот еще уложить этот узел…
— Нет, погоди, брат, погоди! — перебил его Астрабатов, — тебе известно, что я действую начистоту, напрямки, этикеты только уважаю на бутылках, а церемоний терпеть не могу; так вели-ка ты, душенька, на дорогу-то подать мне бальзамчику да кусочек черного хлеба с солью. Как набальзамируешь эдак слегка желудок перед обедом, так и аппетит лучше и на душе покойнее, да и от сырости предохранишь себя. Нельзя без этого. Ведь в воздухе нынче эпидемии так и хлещут!
Астрабатов выпил две большие рюмки водки, крякнул, закусил черным хлебом и произнес:
— Ну, вот теперь хоть на край света!
В это время происходила страшная суматоха. Дамы в шляпах и бурнусах толпились на крыльце и на дорожке палисадника, которая вела к калитке; мужчины — одни кричали своих кучеров, другие отыскивали свои пальто и шляпы; Макар в ливрее травяного цвета с галунами о чем-то очень хлопотал и суетился с необыкновенно серьезным выражением в лице; горничные совались без толку из угла в угол…
Коляска Щелкалова, запряженная четвернею в ряд, которою управлял кучер страшной толщины с огромною крашеною бородою, подъехала первая к калитке. Щелкалов предложил садиться Лидии Ивановне и Наденьке и сел напротив них сам с Веретенниковым. Его ливрейский лакей, в красных плюшевых штанах, ловко захлопнул дверцы коляски, оттолкнул Макара, который подсунулся было ему под руку, вскочил на козлы, гордо сел, подбоченясь левой рукой, и закричал: "Пошел!" Когда коляска двинулась, бойкая барышня с лорнетом шепнула что-то влюбленному в Наденьку молодому человеку, который изменился в лице и хоть улыбнулся, но очень печально.
Затем все начали рассаживаться в свои экипажи.
Мне пришлось ехать с бойкой барышней и с влюбленным молодым человеком. Дорогою я заметил, что между ними происходило что-то особенное. Она как-то необыкновенно выводила глазами, глядя на него, и кокетничала немилосердно, играя своим двойным лорнетом.
Когда мы проехали уже верст пять, сзади нас послышался звон бубенчиков и страшный крик: "Правее! правее! Эй, вы, соколики, голубчики! вытягивай дружно…
Правее!" И вслед за тем пронесся мимо нас, чуть не задев колесом о наше колесо, небольшой охотничий тарантас, запряженный тройкой с бубенчиками и с разными балаболками на сбруе. Этой тройкой правил, стоя, молодой ямщик в плисовой поддевке, в плоской шляпе почти без полей набекрень, украшенной венком разноцветных георгин. В этом тарантасе сидели Аменаида Александровна с Астрабатовым.
Астрабатов, поравнявшись с нами, вскочил на ноги, снял свою бархатную фуражку и, помахивая ею в воздухе, закричал, обращаясь ко мне:
— Что, душа моя, какова троечка-то? У меня, братец, русская душа. Вот она наша поэзия-то!..
Мы приехали в "Дубовую Рощу" в начале третьего часа. Первое лицо, попавшееся нам, был Астрабатов, который у подъезда флигеля, где были приготовлены для нас комнаты, расхаживал с кнутом в руке, всех встречая и хвастая своей троечкой и своей русской душой.
Щелкалов, по знакомству с хозяином и управляющим "Дубовою Рощею", устроил все с величайшим эффектом и комфортом. Нам отдан был в распоряжение целый флигель с пятью комнатами. В первой большой комнате, украшенной дубовыми гирляндами, был накрыт длинный стол, уставленный хрусталем, фруктами и цветами; направо две небольшие комнаты, также все в цветах, назначались для дамских уборных; комната налево для мужчин; а в стеклянной галерее за этой комнатой помещался буфет.
Лидия Ивановна, Наденька, а за ними все остальные дамы поочередно приходили в восторг от вкуса барона и осыпали его благодарностями и похвалами. Щелкалов принимал эти изъявления довольно равнодушно, гордо прохаживался с своим стеклышком, кричал на людей и дружески трепал по плечу толстого управляющего с печатками на животе, который явился к нему узнать, доволен ли он его распоряжениями. Я заметил в то же время, что этот управляющий посматривал на всех нас остальных, на дам и на мужчин, с какой-то подозрительной гримасой недоумения, которую можно было растолковать так: "Да откуда же это таких господ и госпож навез с собою барон? Я таких сроду не видывал".
Иван Алексеич подходил ко всем с своей сладкой улыбкой и с одним и тем же вопросом: "Каков барон-то? Я ведь говорил, что он все сумеет устроить как никто.
Оно хотя дороговато, да ведь зато, посмотрите, как все хорошо".
И затем одному он указывал, облизывая губы, на огромную грушу, другому на вазу со сливами, третьего приводил в буфет, где был выставлен строй бутылок, и так далее.
У Пруденского разгорались на все глаза, и, казалось, он совершенно начинал забывать потраченные им двадцать рублей: поправляя очки, он разглядывал с глубокомысленным вниманием и ананас, и персик; читал на бутылках ерлыки; брал бутылку в руку, рассматривая ее со всех сторон, и улыбался про себя.
Поваренки, бегавшие по двору, также немало занимали его.
— Вишь, — заметил он с удовольствием, — плуты, бегают, и сколько их! Видно, работы-то много! Полагать должно по всему, что нам предстоит недурной обедец, а возлиятельная часть в наилучшем устройстве. Лафит и сотерн под золотыми и серебряными печатями! — И потом продолжал, пародируя Гомера:
Мы будем за пиршеством — Мирно беседу вести; посреди нас цветущая Геба (он указал на проходившую в эту минуту Наденьку) — Нектар кругом разольет… и кубки приемля златые, Чествовать будем друг друга, на луг сей зеленый взирая… (При этом он указал пальцем в окно и осклабился самою довольною улыбкою.) Астрабатов ударил его своей широкой ладонью по спине и сказал:
— Полно ораторствовать-то! ведь ты здесь не в школе, а вот выпьем-ка лучше бальзамчику. Слышишь? Я уже хватил дважды перед отъездом и один раз после приезда, да чувствую потребность еще: что-то щемит под ложечкой. Хватим-ка, дружище, по рюмочке.
Пруденский очень поморщился при слове школа, но потом, однако, улыбнулся и отвечал с юмористическим выражением по-малороссийски:
— Добре…
Когда дамы поправили свои туалеты после дороги, все отправились гулять в парк.
Барон под руку с Наденькой; молодой человек, влюбленный в нее, с бойкой барышней; Астрабатов с Аменаидой Александровной; остальные врассыпную, в том числе и я. Когда в глубине парка мы очутились с обеих сторон среди густого березняка и когда Алексей Афанасьич увидал гриб, у него так и загорелись глаза.
Он бросился к нему, дрожащей рукой оторвал его от корня, с восторгом вскрикнул:
"О, да здесь, я вижу, должно быть, пропасть грибов! Господа, кто хочет со мной на охоту?" И, перепрыгивая с кочки на кочку, как молодой человек, он в минуту скрылся от нас в чаще леса. За ним последовали Пруденский, Иван Алексеич и еще два мне неизвестных господина, а мы отправились далее по дороге парка.
Дорога все шла под гору, и когда мы спустились с горы, направо перед нами открылось озеро, замыкавшееся с одной стороны крутым и лесистым берегом, а с другой болотистым пространством, поросшим частым, высоко вытянувшимся, но тощим березняком и осиною. Почти посредине озера возвышался небольшой остров, густо заросший мелким лесом и кустарником, в зелени которого виднелась беседка, сложенная из березы. У самого спуска к озеру, куда мы подошли, к перилам небольшой пристани привязана была лодочка, и здесь по распоряжению предупредительного управляющего ожидал нас мужик с багром и веслами, в случае если бы кому-нибудь из нас захотелось покататься на озере.
Мы остановились здесь, потому что дамы заахали от восхищения, когда перед ними сюрпризом открылось озеро.
— Ах! и лодочка! — воскликнула Наденька.
— А вы не боитесь кататься на лодке? — спросил ее Щелкалов.
— Отчего же? если так тихо, как теперь…
— Ну так поедемте.
— А кто же будет гресть?..
— Гресть буду я.
— Да разве вы умеете?
— А вот вы увидите. Хотите, что ли?
Наденька в нерешительности посмотрела на Лидию Ивановну.
— Поезжай, мой друг, отчего же? — возразила Лидия Ивановна, — верно, ктонибудь еще из дам пожелает покататься.
И она обратилась к дамам с приятной улыбкой.
— Ах, нет, как можно! страшно на такой маленькой лодочке! — воскликнули в один голос несколько дам.
Щелкалов, не обращая ни малейшего внимания ни на Лидию Ивановну, ни на этих дам, велел отцепить лодку, вскочил, в нее, взял от мужика багор и весла и протянул руку Наденьке.
— Ну прыгайте, — сказал он, — докажите, что вы не трусиха и имеете доверенность к гребцу.
Наденька колебалась с минуту и наконец прыгнула в лодку.
— Больше никого взять нельзя, — сказал Щелкалов решительно, — опасно, потому что лодка очень мала. Мы проедемся немного, я выпущу Надежду Алексеевну и потом, если кто-нибудь захочет…
Щелкалов пробормотал последние слова, упираясь багром о пристань и отталкивая лодку от берега, и, не докончив фразу, бросил багор в лодку, снял с себя шляпу, сел, тряхнул головой, взмахнул веслами, которые блеснули на солнце, — и легкая лодочка, рассекая синеватую и гладкую поверхность воды, понеслась по направлению к острову. Все это совершилось в одно мгновение, так что никто из нас не успел опомниться.
Для молодого человека, влюбленного в Наденьку, это была, кажется, решительная минута, потому что он с этих пор почти перестал говорить с нею и начал, вероятно в отмщение ей, уже совершенно явно ухаживать за бойкою барышнею с лорнетом.
Мы все остались на берегу, за исключением Аменаиды Александровны и Астрабатова, которые или отстали от нас, или ушли вперед.
Белые облака, густыми грядами теснясь друг к другу, тянулись по небу; солнце вскоре скрылось за ними; синева постепенно пропадала с поверхности озера, и оно принимало свинцовый оттенок. Сероватое небо, сероватая вода и мелкий болотистый обредевший лес, со всех сторон окружавший нас, — все это было несколько печально. Говор вдруг смолк, порывистый ветер по временам сильно качал вершинами дерев, с которых слетали пожелтевшие листья, и пробегал рябью по поверхности озера.
Мы молча следили за движением лодочки, и мне, я сам не знал отчего, вдруг стало жаль Наденьку.
Лодка причалила к острову. Мы видели, как Щелкалов выпрыгнул из нее и протягивал руку Наденьке, как Наденька соскочила на землю, как потом Щелкалов привязывал лодку к дереву и как они отправились наконец в глубину острова и скрылись за деревьями.
Это даже подействовало не совсем приятно и на Лидию Ивановну, потому что она сказала очень серьезно и с заметным раздражением в голосе:
— Какие глупости! к чему это они вышли на берег? И начала кричать: "Наденька!
Наденька!"
Но крик этот пропадал напрасно.
Прошло четверть часа ожидания, но ни Щелкалова, ни Наденьки не показывалось.
Потеряв терпение, все разбрелись по парку; остались на берегу Лидия Ивановна, Веретенников и я. Это происшествие расстроило прогулку: дамы несколько надулись на Лидию Ивановну, Лидия Ивановна чувствовала также какую-то неловкость, и когда прошло еще четверть часа, она не могла уже долее скрывать своего волнения.
— Однако это ни на что не похоже, — сказала она, обращаясь к нам. — Peut-on faire des choses comme ca? Я непременно Наденьке вымою голову. Ну можно ли, что из-за нее все гулянье расстроилось?
Мы начали успокаивать Лидию Ивановну, как умели. Наконец лодочка, к нашему удовольствию, снова пришла в движение, но подвигалась к нам очень лениво; гребец едва шевелил веслами. Мы уж начали махать платками и кричать:
— Скорей! Скорей!
Лидия Ивановна встретила Наденьку очень мрачно. Она обратилась к Щелкалову хотя и с приятною улыбкою, но не без иронии:
— Вы видите, барон, из пятнадцати нас осталось только трое — это самые терпеливые; мы таки дождались вас…
— Что такое? — возразил Щелкалов, — разве мы ездили так долго? Я показывал Надежде Алексеевне беседку на острове. Там такая дичь, что мы насилу добрались до этой беседки… Да разве уж так поздно? Мы опоздали, что ли, куда-нибудь?
— Нет, но это расстроило немного нашу прогулку.
— Отчего? — сказал Щелкалов, — что за вздор! пусть они там гуляют, где хотят; что нам за дело до них, мы будем гулять сами по себе. Не правда ли?
Он засмеялся, поглядел на всех нас, предложил руку Лидии Ивановне и отправился с ней вперед, значительно смягчив этим поступком ее неудовольствие.
Мы пошли за ними. Я взглянул на Наденьку. Она была в большом замешательстве и едва отвечала на мои вопросы.
Обедать было назначено в четыре часа; оставалось до обеда еще три четверти часа, и мы возвратились, по предложению Щелкалова, назад осмотреть комнаты большого дома, где, по словам его, было несколько недурных картин.
Взглянув на эти картины, очень, впрочем, сомнительного достоинства, и пройдя по комнатам, которые были меблированы в новейшем вкусе и не представляли ничего особенно любопытного, мы возвратились в наш флигель.
Щелкалов отправился в столовую осматривать, все ли в порядке. Я пошел вслед за ним.
Он с видом знатока бросил взгляд на стол в свое стеклышко, потом обозрел кругом всю комнату, крикнул раза два на лакеев, велел позвать к себе француза-повара и начал о чем-то его расспрашивать, качаясь на стуле и не смотря на него, но внутренне наслаждаясь теми знаками благоговения, которые оказывали ему повар и вся прислуга.
В столовой давно уже прохаживался Пруденский с Иваном Алексеичем в нетерпеливом ожидании обеда.
Пруденский подошел ко мне и, показывая часы, сказал:
— На моих без пяти минут четыре. Пора бы уже приступить и к трапезе, да, кажется, еще не все в сборе. Посмотрите, Алексей Афанасьич непременно проморит нас, я уверен. Он, чего доброго, до ночи проходит за своими грибами и забудет обо всех нас. Мы с Иваном Алексеичем аукали его, аукали, так и не дозвались.
Пожалуй, еще заблудится в лесу. Чего доброго? Уж его ждать невозможно, как хотите: семеро одного не ждут. Сама народная мудрость, выражающаяся в этой пословице, послужит для нас достаточным оправданием в таком случае.
— Разумеется, папеньку ждать нечего, — возразил Иван Алексеич, прохаживаясь около стола, уставленного разнообразнейшими закусками, и бросая на них жадные взгляды, — старик ведь в самом деле может проходить до вечера; от него это легко станется, он для грибов точно забывает часто обед и все на свете.
Посмотрите, Пруденский, какая жирная и белая селедка-то, а с балыка так и каплет! Удивительный балык! Эдаких я не видывал здесь.
— Кажется, все будет хорошо, — сказал Щелкалов, подходя к Ивану Алексейчу.
— У, барон! что и говорить, — перебил Иван Алексеич, придерживая барона за талию обеими руками и бросая на него совсем сахарный взгляд, — мастер, мастер все устроить.
— Таким тонким знатокам в гастрономии, — заметил Пруденский, — позавидовал бы и древний Рим. Вы воскрешаете для нас, барон, лукулловские времена… А уж, признаться, пора бы, совершив омовение и возложив на главы венки, возлечь за пиршественный стол.
Щелкалов вкось взглянул на Пруденского, удержавшись от улыбки, потому что он не хотел удостаивать его даже и улыбки.
— Да! ведь уж почти четыре часа, — вкрадчиво произнес Иван Алексеич.
— Обед через четверть часа будет готов, мне сейчас сказал Дюбо.
— А этот Дюбо должен быть художник в своем деле! — опять ввернул свое словцо Пруденский.
— Да ведь, кажется, еще не все собрались? — спросил Щелкалов, по обыкновению не замечая Пруденского и обращаясь к нам с Иваном Алексеичем.
— Я не знаю, — отвечал Иван Алексеич, — но во всяком случае отца ждать нечего; он будет даже очень доволен, что его не ждали, я уж знаю его натуру…
Щелкалов не дослушал Ивана Алексеича и, напевая себе что-то под нос, направил шаги в комнату перед буфетом, сделав знак лакею, чтобы следовал за ним.
— Надо пойти узнать, все ли возвратились, — сказал Иван Алексеич, — и объявить, что обед сейчас будет готов. Ужасно есть хочется, у меня сегодня, кроме чашки кофею, ничего во рту не было.
Иван Алексеич обратился ко мне с своею улыбкою:
— Я, знаете, нарочно ничего не завтракал, имея в виду такой обед.
— И благоразумно поступили! — воскликнул Пруденский, — а я так нарочно по этому случаю два дня диэту держал. Мне-то еще больше вашего есть хочется.
И точно, Пруденский должен был чувствовать сильный голод, потому что, ходя по комнате и разговаривая со мною, он не мог отвести своих очков от стола с закусками.
Мало-помалу начинали собираться в столовую по приглашению Ивана Алексеича. В комнату же, назначенную для мужчин, по распоряжению Щелкалова, до обеда не велено было никого впускать. Для этого был поставлен даже лакей у двери.
— Да пусти же, братец, хоть на минутку, я забыл там сигарочницу, — говорил влюбленный молодой человек лакею, стоявшему у дверей.
— Никак нельзя-с, — отвечал лакей.
— Это отчего?
— Барон не приказали никого впускать. Молодой человек вспыхнул.
— Убирайся ты к черту с твоим бароном! — закричал он, оттолкнув лакея, и хотел взяться за ручку замка.
Но лакей встал поперек двери и произнес решительным голосом:
— Воля ваша, сударь, никак нельзя.
Молодой человек начал было горячиться, но мы все бросились его успокаивать.
— Да что ж такое там делается? — спросило несколько голосов у лакея.
— Не могу знать-с.
— Ведь ты врешь, дурак, ты знаешь, говори же! — закричал кто-то.
Лакей глупо улыбнулся и отвечал:
— Не могу знать-с. Шум увеличивался.
В эту минуту вошел Щелкалов. Все обратились к нему.
— Господа, — сказал он, — ваши вещи, которые в той комнате, вам сейчас принесут, но туда не войдет ни один из вас до обеда. Вы меня выбрали распорядителем, следовательно, должны мне повиноваться и верить, что я все устроиваю к вашему же удовольствию.
И, произнеся это с необычайною важностью, он отправился далее.
— Верно, какой-нибудь сюрприз готовится, — сказал Иван Алексеич, провожая приятною улыбкою барона и в то же время близясь к столу с закусками.
Он взял кусочек селедки, положил его в рот и, как будто желая скрыть от других такой преждевременный поступок, начал смотреть в окно, напевая что-то; потом, проглотив кусочек, как ни в чем не бывало, обратился к нам, осмотрел всех и сказал:
— Что ж? Мы теперь, кажется, все на лицо, кроме папеньки?
— Астрабатова нет, — заметил с беспокойством Пруденский.
Иван Алексеич поморщился, но Астрабатов в эту же минуту вошел в столовую.
— Вот легок-то на помине! — закричали ему Пруденский и Иван Алексеич.
— А что?
— Да уж и обедать пора, — отвечал Иван Алексеич, — пятый час в начале…
— Обедать? — возразил Астрабатов, потирая подбородок, — почему ж? это дело подходящее… Ну, душа моя, — продолжал он, обращаясь ко мне вполголоса, — какую мы с этой барыней учинили прогулку, то есть я тебе скажу! Она, знаешь, певица, я ведь тоже певец, так мы там под березками такой дуэтец пропели, что любо-дорого, без фальшу, братец, чудо как согласно! Она было знаешь: "Да я не могу, да я не в голосе", а я ей напрямик: "Полноте, сударыня, я терпеть не могу этих закорючек. Попробуем: споемся — так хорошо, нет — ну на нет и суда нет…" Уж зато как же и спелись, душенька!
Астрабатов приложил пальцы к губам, чмокнул, прищурил левый глаз и прибавил:
— Теперь, братец ты мой, надо пропустить внутрь укрепительной.
За обед сели в половине пятого, не дождавшись Алексея Афанасьича. В ту минуту, когда дамы вошли в столовую, дверь, охранявшаяся лакеем, отворилась, и хор полковых музыкантов грянул увертюру из «Сомнамбулы». Дамы пришли в неописанный восторг от этого сюрприза, да и кавалеры остались очень довольными. Тайна охраняемой двери была для нас разгадана.
Иван Алексеич с салфеткою в руке и с замасленными губами, потому что у него весь рот был набит сардинками, бросился в порыве неудержимого чувства к Щелкалову с намерением, кажется, обнять его, но тот ловко отклонил угрожавший ему поцелуй, и порыв окончился только крепким пожатием рук и сладким взглядом со стороны Ивана Алексеича. Обед и вина были превосходные. Все это вместе с музыкой привело присутствующих в самое веселое расположение духа, а некоторых более нежели в веселое. Еще обед не дошел до половины, как Пруденский начал уже обниматься с своими соседями, а Астрабатов отпускать невероятные любезности сидевшим против него дамам, к счастию, заглушавшиеся громом музыки.
Щелкалов очень неблагосклонно посматривал по временам в свое стеклышко на тот конец стола, где сидели Пруденский и Астрабатов. Он обратился к Веретенникову и ко мне и, скорчив гримасу, произнес:
— Нельзя сказать, чтобы мы находились в очень избранном обществе. Как вы думаете, господа?
— Да! черт знает что такое! — возразил Веретенников, охорашиваясь и поправляя свои воротнички.
Между тем Иван Алексеич, удовлетворив свой аппетит несколькими блюдами, которые он накладывал в значительном количестве на тарелку, и залив их вином, изъявил беспокойство об отсутствии папеньки. Лидия Ивановна начала также приходить от этого в некоторое смущение, а Наденька с самого начала обеда с беспокойством посматривала на двери. Наконец в половине обеда, к общему удовольствию, старик появился с двумя огромнейшими котомками, наполненными грибами, весь в паутине.
— Уф! — произнес он, складывая котомки на стул, — как ни торопился, а всетаки опоздал, зато вот вам еще лишнее блюдо.
И он указал на свои грибы.
— Мы никак бы не сели без вас, — заметил Щелкалов, — если бы не ваш сын и не Лидия Ивановна.
— И прекрасно сделали, что не ждали меня, я этого терпеть не могу; а вот я теперь вымоюсь да выпью потом водочки, да и догоню вас. Ведь вы еще не съели всего? Ведь для меня что-нибудь осталось?.. Да мне, пожалуй, ваших-то утонченных блюд и не нужно. У меня есть свое блюдо.
Старик улыбнулся и потом обратился к Щелкалову:
— А вот ты окажи-ка мне услугу, барон: так как уж ты распорядитель, вели-ка повару-то хорошенько изжарить нам на сковородке эти грибки со сметаной. Грибки все как на подбор молоденькие, свеженькие. Это блюдо будет лучше всех ваших заморских блюд-то, и вы мне за него скажете спасибо, я знаю.
— Превосходная мысль! — воскликнул Щелкалов. — Дюбо жарит грибы удивительно… Послать сюда повара!
Дюбо, низенький и полный, в пышной белой фуражке и в куртке снежной белизны, с огромнейшим перстнем на указательном пальце во вкусе Астрабатова, вошел в столовую и расшаркался перед бароном.
— Что прикажете, господин барон? — сказал он по-французски.
— Приготовьте нам сейчас эти грибы, — сказал Щелкалов, указав на котомки с грибами, — как следует по-русски со сметаной, на сковородке, помните, так, как вы подали их нам в прошлом году на обеде, который давал граф Красносельский.
— Очень хорошо, господин барон будет доволен.
— Мусье Дюбо, сметанка-то чтобы была эдак поджарена, понимаете? — сказал Алексей Афанасьич на русском языке, поглаживая Дюбо по плечу, — а грибки-то были бы в соку, чтобы не слишком были засушены.
Дюбо посмотрел с любопытством на Алексея Афанасьича и пробормотал:
— Корошо, корошо.
— Вы не беспокойтесь, он знает свое дело, — заметил Щелкалов, которому вмешательство Алексея Афанасьича было не совсем приятно.
Дюбо отправился к тому месту, где лежали грибы, но на полдороге был остановлен Пруденским, который, обтерев губы салфеткою, встал и счел необходимым, пожав руку повара крепко и с чувством, сказать ему по-французски латинским произношением:
— Vous etes un veritable artiste, мусье Дюбо!
— Fichtre! je crois b'en, m'sieur, — отвечал Дюбо с достоинством.
— C'est mon ami! — воскликнул Астрабатов, указывая на Дюбо, и, погрозив ему пальцем, прибавил: — ах ты, плут, француз!
— Ah! bonjour, m'sieur Astrabat! — закричал Дюбо, протянув без церемонии руку Астрабатову.
Алексей Афанасьич между тем обчистился, вымылся и приступил к обеду. Грибы были приготовлены, к совершенному его удовольствию, отлично, и все, кушая их, обращались с похвалами к нему, а он кивал головой и улыбался самой счастливой улыбкой, приговаривая:
— Нет, ей-богу, этот Дюбо молодец! Я никак не ожидал, чтобы француз умел так хорошо приготовлять грибы!
Когда разлили шампанское, Иван Алексеич встал, посмотрел на всех нас и начал импровизировать следующие стихи:
Здесь дружба нас соединила,
И пир наш весело кипит:
В нем есть и блеск, и шум, и сила…
Он на минуту остановился и, обратясь к Щелкалову с приятнейшим выражением в лице, продолжал:
Хвала тебе, наш сибарит!
Твои — и мысль, и исполнение…
И пир ты создал, как поэт!..
Тебе от нас благодаренье!
Тебе наш дружеский привет!
Друзья! с поклоном поднимите
Бокалы, полные вина,
И в честь барона осушите
Вы молодецки их — до дна!
Последнему стиху Иван Алексеич придал особенную торжественность, выпил свой бокал до дна и с такою силою поставил его на стол, что тот разлетелся вдребезги.
У Алексея Афанасьича при стихах сына, разумеется, тотчас же закапали слезы из глаз.
— Браво! — раздалось со всех сторон. — Здоровье барона!
— Браво! — закричал громче всех Пруденский, немилосердно стуча ножом о стол. — Музыканты, туш!
Туш заиграли.
Щелкалов поклонился всем, встал со своего места, подошел к Ивану Алексеичу, пожал ему руку и, обратясь к нам, произнес важно:
— Господа! позвольте мне в свою очередь предложить вам тост… я заранее уверен в этом, он будет принят вами единодушно: за здоровье того, господа, который оживляет и украшает в настоящую минуту своими произведениями русскую поэзию… за здоровье того, чье имя должно быть дорого всем, кому близко к сердцу родное слово… Я не назову вам этого имени, господа, потому что каждый из вас внутренне назвал его в сию минуту…
— За здоровье Ивана Алексеича! — подхватил Пруденский.
И все бокалы с криками: "Туш! здоровье Ивана Алексеича!" устремились к бокалу растроганного поэта.
В эту минуту Алексей Афанасьич всхлипывал и вместо платка утирал слезы салфеткой.
Затем начались тосты в честь дам, в честь Алексея Афанасьича, какие-то отдельные тосты и даже потом тост в честь повара.
Когда вышли из-за стола, многие, и в том числе Иван Алексеич первый, пристали к Астрабатову с просьбою, чтобы он спел что-нибудь.
Астрабатов обвел всех глазами и, положив руку на плечо Ивана Алексеича, сказал:
— Изволь, душа моя, для тебя спою, ты понимаешь поэзию, у тебя там кипит внутри-то, как и у меня же, я знаю; у нас там, братец ты мой, внутренняя гармоника… ну, вели подать мою гитару.
Гитара была принесена.
Астрабатов взял ее, щипнул пальцами струны и обвел глазами мужчин и дам.
В ту минуту, когда мы столпились около Астрабатова, управляющий, приходивший за чем-то, остановился и начал взглядывать на него с любопытством из-за плеча Пруденского. Астрабатов тотчас заметил это и, подойдя ко мне, шепнул, поведя на управляющего глазом:
— Это, моншер, что такое за энциклопедия?
Когда я ему объяснил, кто это, он взглянул на управляющего еще раз, положил гитару на стол, почесал в затылке, отодвинул в сторону Пруденского, вытащил изумленного и сконфуженного управляющего вперед и закричал:
— Вина!
Потом осмотрел его с головы до ног, как бы любуясь им, погладил его с нежностию по лысине и сказал, все продолжая рассматривать его:
— Просто душка! (и приложил пальцы к губам). Мы с ним чокнемся и выпьем в знак дружбы.
Управляющий начал кланяться, благодарить и уверять, что не пьет.
— Эти, брат, закорючки ты оставь, я терпеть не могу, — возразил Астрабатов. — Вот тебе бокал!
Он подал ему бокал.
— Ну, пей, пей!.. Вот так, смотри! И он залпом выпил свой бокал.
Управляющий на минуту призадумался и потом последовал его примеру.
Астрабатов поцеловал его.
— Ну, теперь мы друзья, я к тебе еще приеду, душенька, в вашу "Дубовую-то Рощу" поохотиться. Теперь, кажется, посторонних никого нет. Так слушайте, если хотите, я спою вам.
Он взял гитару, задумался на мгновение, откинул назад свои кудрявые волосы, в которых проглядывала уже седина, посмотрел на потолок, как бы ища вдохновения, ударил по струнам и запел, обратившись к дамам и закатив глаза:
На заре ты ее не буди,
На заре она сладко так спит,
Утро дышит у ней на груди…
Тенор Астрабатова не отличался ни свежестью, ни чистотою, но он был не без приятности; в нем было что-то радражающее, производившее сильное впечатление на тех, которые не были слишком взыскательны в музыке и предпочитали Моцарту и Бетховену всякую русскую заунывную или цыганскую плясовую песню.
И потому, когда Астрабатов кончил, раздались самые искренние «браво» и рукоплескания; в особенности Пруденский и управляющий были сильно растроганы.
Даже и Щелкалов с Веретенниковым воскликнули:
— Браво! прекрасно!
Астрабатов взглянул на них, покачал головою и сказал:
— Да что вы там ни толкуйте, а у Астрабатова есть внутри и слеза и вздох; он вашей ученой музыки не понимает; он не учился там этим разным пунктам да контрапунктам вашим, он самоучка и действует не на голову, а на сердце. Не так ли, mesdames?
Астрабатов, немного прищурив один глаз, ударил по струнам и запел:
Горные вершины:
Спят во тьме ночной,
Тихие долины
Полны свежей мглой…
— Ну, теперь, братцы, хоровую, да дружно! — вскрикнул он, становясь в позицию знаменитого Ильюшки, — mesdames, je vous prie.
Он взмахнул гитарой и запел:
Мы живем среди полей
И лесов дремучих, —
Но счастливей, веселей
Всех вельмож могучих…
Наши деды и отцы
Нам примером служат,
И цыганы молодцы,
Ни о чем не тужат…
При этом остановился, повел плечами, выставил правую ногу, обвел глазами поющих мужчин и дам, тряхнул головою, поднял гитару, махнул ею, и хор грянул:
Гей, цыганы! гей, цыганки!
Живо, веселее!..
Хор этот составляли Щелкалов, Веретенников, Надежда Алексеевна и Аменаида Александровна; остальные, кажется, только шевелили губами, да, правда, Пруденский еще подтягивал густым басом.
— Лихо! Аи да барыни! — сказал он, кладя гитару, — да за это вам надо непременно рученьки расцеловать. Дайте-ка приложиться.
Он поцеловал руку Надежды Алексеевны и Аменаиды Александровны и обратился к нам:
— А я вам скажу, что певцу-то следует теперь горло промочить. Пойдем-ка, друзья, к этому моншеру в гости.
Он указал пальцем на проходившего буфетчика, взял за руки меня и Щелкалова и потащил нас, говоря Щелкалову:
— Ну-ка, распорядитель, распорядись, чтоб бутылку раскупорили.
Пруденский последовал за нами и, хватая сзади Астрабатова за плечо, кричал:
— Мы, carissime, выпьем за твое здоровье.
Когда бутылка была подана, Астрабатов налил четыре стакана. Пруденский, поправив очки, взял свой и воскликнул:
— От души пью за твое здоровье! У тебя дивный голос, проникающий до глубины.
И опорожнил свой стакан разом.
Мы также чокнулись своими стаканами со стаканом Астрабатова и отпили немного.
Астрабатов, выпив свой стакан, снова налил себе и Пруденскому и, остановившись с бутылкой над нашими стаканами, сказал:
— Что же? Ну, допивайте же.
Но ни Щелкалов, ни я не могли более пить и объявили об этом наотрез Астрабатову.
Он вздохнул и посмотрел на нас с выражением глубочайшего сожаления.
— Ах, вы! (и махнул рукой). Ну, положим, вот этот (он указал на Щелкалова) все выезжает на тонкостях, на экскюзе да на пермете, а ты-то, душенька! — он обратился ко мне с упреком, — и ты туда же!.. Что ж, по-вашему, выпить эдак дружески, задушевно с теплым человеком — это не комильфо? Ну да черт с вами, как хотите! Мы выпьем вот с этим… (Астрабатов указал на Пруденского). Он хоть эдакой hic, haec, hoc, а малый-то в сущности с теплотой. Ну, душа моя, — продолжал он, обращаясь к нему, — оставим их, не нравится им вино, пусть пьют воду; de gustibus non est disputandum… так, что ли, по-вашему-то?
Щелкалов благосклонно улыбался, с высоты посматривая на Астрабатова.
— Ваше сиятельство, — сказал лакей (все лакеи везде величали почему-то Щелкалова сиятельным, и он не противился этому), — мусье Дюбо вас просит.
— Что ему нужно? позвать его сюда!
Дюбо явился, с извинениями подошел к барону и что-то шепнул ему.
Барон сделал гримасу.
— Хорошо, — сказал он, — сейчас!
И в ту же минуту обратился к Астрабатову:
— Астрабатов, нет ли у тебя пятидесяти рублей? Я тебе ужо отдам. Ему вот нужны зачем-то эти деньги.
Он указал на повара.
Астрабатов украдкой взглянул на меня и кивнул головой на Щелкалова, прищуря глаз, потом вынул свой огромный бумажник, положил его на стол, раскрыл, достал из него пачку ассигнаций, посмотрел на всех нас и сказал, обращаясь к Щелкалову, не без иронии:
— Пятьдесят? Да уж возьми, душа моя, лучше для круглого счета сто.
И он отложил две пятидесятирублевые бумажки.
Первое движение Щелкалова было взять эти деньги; он уже протянул к ним руки, но вдруг глаза его встретились с моими; что-то мелькнуло в голове его, может быть, воспоминание разговора, при котором я присутствовал, — он нахмурил брови и сказал важно:
— К чему мне твои сто рублей? Убирайся с ними. Мне нужно только пятьдесят, чтобы отдать ему.
Он взял со стола пятидесятирублевую бумажку и передал ее Дюбо.
— Я тебе отдам эти деньги через полчаса. У меня нет мелких, надо разменять.
— Да что у тебя, серии, что ли, или банковый билет? — возразил Астрабатов. — Давай, моншер, я разменяю.
Но Щелкалов не слыхал этого предложения. Он в эту минуту заговорил с кем-то и вышел из комнаты.
Астрабатов проводил его глазами, потер себе подбородок и сказал, обращаясь к нам:
— А напрасно не взял ста, ей-богу, так бы уж я и считал за ним ровно полторы тысячи. Он третьего года проиграл мне в Лебедяни тысячу четыреста, обещал отдать на другой день, да вот так и отдает до сих пор. Да мне деньги — вздор! Я за деньгами не гонюсь, и эти пропадут, я знаю: пусть не отдает, да будь вежлив, нос-то не задирай… Ведь этими эрфиксами нынче никого не удивишь! Мы ничего не хуже тебя, брат, еще, пожалуй, посчитаемся родословными-то. Мое происхождение-то идет от персидских шахов, так мы еще чуть ли не почище тебя, душенька!
Астрабатов остановился и посмотрел кругом.
— А француз-то уж улизнул с деньгами… Подавайте его сюда. Дюбо! Дюбо!
— Monsieur? — раздался голос из коридора.
— Сюда, мусье, сюда поскорей! Дайте-ка нам еще бутылочку. Ну, мусье Дюбо, — продолжал Астрабатов по-русски, кладя свою ладонь на плечо француза, — мы с тобой, душенька, выпьем. Слышишь? Ты уж не отнекивайся. Ведь ты меня знаешь.
Возьми стаканчик-то.
Дюбо, улыбаясь, взял стакан и поглядел на нас.
— Monsieur Astrabat шутник… il est tres gai.
— Ты ведь, душенька, артист, — продолжал Астрабатов, прищелкнув языком, — ведь ты не то, что какие-нибудь только фрикасе да финьзербы, нет! ты и пломпудинг английский и какие-нибудь российские грибки со сметанкой на сковородке представишь в таком виде, что пальчики оближешь. Ну, cher ami, поцелуемся и выпьем еще стаканчик. Вот так! Я вот как женюсь, так возьму тебя к себе в повара. Слышишь? Уж мы с тобой будем такие банкеты задавать, то есть екски, вот какие…
Астрабатов приложил пальцы к губам и чмокнул.
— Весь город ахнет! Я тебе дам двести целкачей в месяц жалованья. Будешь доволен?
— Tres-bien, tres-bien, — бормотал француз, кивая головой.
— Ну, а теперь с богом проваливай.
Когда Дюбо ушел, Астрабатов зевнул, почесал в голове и потом вскрикнул:
— Хлопец, гитару!.. Что-то там зашевелило внутри, — прибавил он, обращаясь к нам. — Погодите-ка, я вам спою эдакую, задушевную.
Он взял гитару и запел:
Полюби меня, дева милая,
Радость дней моих, ненаглядная!
Если б знала ты весь огонь любви,
Всю тоску души моей пламенной!..
Грустно в мире жить одинокому,
Без любви твоей, дева милая!
Полюби меня, черноокая!
Ты звезда души беззакатная!
И любовь твоя обовьет меня
Своим пламенем упоительным,
Я умру тогда смертью чудною,
И завидною даже рыцарям!
В ту минуту, как Астрабатов смолк, Иван Алексеич вбежал в буфетную.
— Господа, — сказал он, — вас дамы приглашают идти гулять, а в зале, покуда мы гуляем, устроят, что нужно для танцев.
Мы все отправились за Иваном Алексеичем, в том числе и Астрабатов, уже несколько покачиваясь.
Решили пойти в ту часть сада, где мы еще не были, — в беседку на горе, с которой открывался вид на окрестные поля, болота и деревни и откуда была видна далее черта моря у самого горизонта. Здесь, при закате солнца, представлялась картина великолепная, и многие нарочно делали parties de plaisir в "Дубовую Рощу", чтоб только посмотреть на закат солнца из этой беседки.
Щелкалов взял опять под руку Наденьку. Он был после обеда в самом приятном расположении духа, сделался очень прост и любезен со всеми, в разговоре относился даже к Пруденскому и два раза предложил ему какой-то вопрос. Мы все шли вместе толпой по широкой дороге парка. Астрабатов рядом с Наденькой. Он беспрестанно перебивал Щелкалова своим балагурством, и барон нисколько не сердился за это и даже часто смеялся от чистого сердца, как и все мы.
— Ах вы, моя барышня! — говорил Астрабатов, прищуриваясь на Наденьку, — то есть просто первый сорт, пышный розанчик в густых сливках, эдакой bouquet de l'Imperatrice тончайшего аромата, чтобы нюхать только с осторожностью на коленях в табельные дни… И вы ведь не знаете, — продолжал он, обращаясь к нам, — сколько там, в этой внутренности заложено слез, вздохов, восторгов, эдаких улыбочек, от которых у человека делается боль в сердце и головокружение… какая у нее там эдакая калифорния с музыкой в сердце…
Слушая рассказы Щелкалова, перемешанные с балагурством Астрабатова, мы незаметно дошли до подошвы горы, на которой была выстроена беседка.
Вечер сделался удивительный, даже ни один осиновый листок не шелохнулся. Солнце, выглянув из облаков, за которыми скрывалось, тихо спускалось к безоблачному горизонту, обещая картину заката в полном блеске. Было так сухо и тепло, как в начале лета, и только определенность в очертаниях облаков, сухость в тонах и резкость в колорите заката, да кусты и деревья, местами подернувшиеся золотом, пурпуром и темно-вишневым цветом, говорили о наступившей осени.
— Господа, — сказал вдруг Веретенников, с некоторым беспокойством поправляя свои воротнички, — там в беседке на горе какое-то общество. Я вижу мужчин и дам.
— Что ж, очень может быть, — возразил Щелкалов, — кто-нибудь с соседних дач, какие-нибудь немцы прибыли в чухонских таратайках наслаждаться закатом солнца. В хороший вечер тут всегда можно найти каких-нибудь любителей природы.
— Да, это правда, — пробормотал Веретенников, успокаиваясь.
И мы начали подниматься в гору со смехом, с песнями и со стихами, которые декламировали Иван Алексеич и Пруденский.
В нескольких шагах от площадки горы нам послышался довольно ясно французский говор и можно было даже различить голоса, в особенности один мужской, довольно громкий и резкий голос.
Щелкалов вдруг весь изменился в лице и остановился.
— Что с вами? — спросила его Наденька.
— Что ж вы остановились? — кричали им, опережая их.
— Я немного устал, — отвечал Щелкалов, нахмурясь и неохотно продвигаясь вперед.
Я догадывался отчасти, в чем дело, и убедился вполне, что барон, несмотря на свою смелость и заносчивость, не имел ни малейшей способности владеть собой и при всем своем желании никак не мог скрывать своих ощущений.
Мои догадки оправдались, когда, взойдя на гору, я увидел человек восемь мужчин и дам, — мужчин, между которыми красовался господин, изобретший теорию поклонов; дам, при виде которых у Веретенникова захватывало дыхание. Щелкалов должен был встретиться с ними лицом к лицу. Они подъехали к горе с противоположной стороны парка, и экипажи их, стоявшие за горою, не могли быть видимы нами.
Щелкалов взошел на гору, все еще держа Наденьку за руку, и очутился, как нарочно, прямо против одной блистательной дамы, которая из беседки вышла на дорожку.
Я не спускал с него глаз, стоя в стороне.
В первое мгновение он помертвел; глаза его тупо остановились, стеклышко выпало из глаза, рука, державшая Наденьку, опустилась. Он походил на человека, внезапно захваченного в преступлении, которое лишает чести и доброго имени, это было, впрочем, только мгновение, после которого он оправился, вставил в глаз стеклышко, приподнял шляпу и улыбнулся, но такой натянутой улыбкой, которая более походила на гримасу.
— Madame la comtesse… — произнес он, сделав шаг к великолепной даме.
— Est-ce vous, monsieur le baron? — сказала графиня с полуулыбкой, измерив Наденьку с ног до головы беглым взглядом и обведя всех нас остальных головою.
Более я ничего не слыхал, потому что барон пошел рядом с графиней, удаляясь от нас и разговаривая с ней очень тихо. Они скоро присоединились к своему обществу и я увидел, как он, совершенно смущенный, начал пожимать руки великолепных мужчин и дам, которые, как можно было догадаться, расспрашивали его об нас, потому что в то же время бросали косвенные взгляды в нашу сторону.
Наденька несколько минут как вкопанная стояла на месте, оставленная своим кавалером.
Веретенников же только что взошел на площадку, как тотчас попятился назад, побежал с горы и скрылся.
Астрабатов показал мне на него.
— И эта раскрахмаленная кукла туда же! — сказал он, качая головой, — прячется в кусты, тоны задает, боится, видишь ли, чтобы его не заметили с нами; мы, душа моя, недостаточно комильфо для него. А ведь я полагаю, что эдакого мухортика и не заметили бы эти Талейраны-то! (Он мигнул на великолепного господина, изобретшего теорию поклонов.) Ну, а что касается до вон этих маркиз, которые кидают на нас эдакие косвенные с подходцем, то они и во сне-то не видали, что такое мусье Веретенников, даром что его четвероюродный брат женат на какой-то мамзели, троюродная сестра которой жила в компаньонках у барыни, которая приходится в седьмом колене родственницей какой-то графине… Чего ж тут в кусты-то прятаться?
Эта встреча вдруг совершенно расстроила все общество; все пришли в какое-то замешательство, всем сделалось неловко, все притихли, все оробели, сами, впрочем, не зная отчего; наши дамы исподтишка с подобострастием начали пожирать глазами тех дам: их шляпки, бурнусы, мантильи, движения, взгляды и прочее. Закат солнца был совершенно забыт.
А между тем солнце уже только вполовину было видно из-за горизонта. Охватив часть леса своим красноватым огнем, оно быстро скрылось, но еще на облаках долго потом отражался закат его резкими красноватыми полосами; и было что-то успокоительное в тишине синеющей ночи, нарушавшейся звонким трещанием стрекозы, и в необозримой дали, исчезавшей в беловатых парах.
Наденька все стояла одна, поодаль от всех, бледная и потерянная, и смотрела в эту даль…
Щелкалова мы не видали более; он не только не подходил ни к кому из нас, но как будто боялся даже взглянуть в нашу сторону и отправился с великолепным обществом.
Мы возвратились в наш флигель уже без стихов и песен… Дорогою всех говорливее был Астрабатов, всех молчаливее Наденька и Лидия Ивановна.
У порога флигеля нас встретил Веретенников.
— Что, душа моя, — сказал ему Астрабатов, — ты так вдруг как будто в воду канул, а об тебе там все эти княгини и графини очень беспокоились. Они узнали, что ты с нами, и всё говорили: да где же это мусье Веретенников? Подавайте нам мусье Веретенникова!
Астрабатов погрозил ему пальцем.
— Ты, канашка, знаешь, видно, где раки-то зимуют. Тебе подавай все эдаких в амбре, да в валансьенских кружевах!
Веретенников поправил свои воротнички, приподнял голову, взглянул на Астрабатова и пробормотал сквозь зубы:
— Это остроумие, что ли? И потом обратился ко мне:
— А вы слышали, что Щелкалов уехал? говорят, графиня Софья Александровна увезла его с собою.
— Это, я думаю, не совсем деликатно со стороны его, — заметил я.
В самом деле, минут через пять управляющий явился к Лидии Ивановне и объявил ей, что "барон приказали-де очень извиниться перед всеми, что они должны были уехать с их сиятельством графиней Софьей Александровной и что они, дескать, просят г.
Веретенникова вместо них распорядиться танцами и всем".
— M-r Веретенников, вы слышали? — сказала Лидия Ивановна с иронической улыбкой, — извольте же исполнить поручение барона. Примите на себя все распоряжения. Верно, уж встретилось какое-нибудь очень непредвиденное обстоятельство, что барон так неожиданно оставил нас.
Лидия Ивановна в высшей степени была оскорблена поступком Щелкалова и едва могла скрывать это; Иван Алексеич пришел от того также в немалое замешательство, тем более, что все приставали к нему с бароном.
— Я, господа, — говорил он, — не отвечаю ни за кого, кроме самого себя. Что мне такое барон? Я всегда знал, что он пустой человек и, как все светские люди, рассеянный; он не может отвечать за себя; но все-таки он имеет свои достоинства.
Притом, что ни говорите, он очень умен, господа!
И Иван Алексеич значительно покачал головою.
Начались танцы, но они шли как-то вяло. Веретенников не умел или не хотел дирижировать ими. Он важно расхаживал по зале, поправляя свои воротнички и по временам взглядывая на себя в зеркало. На бедную Наденьку жалко было смотреть — она усиливалась казаться веселою и беспрестанно изменяла себе. Ее волнение и расстройство бросались всем в глаза. Только две пары веселились от души и танцевали с жаром — влюбленный молодой человек с бойкой барышней, для которой он, казалось, уже совершенно забыл Наденьку, и Аменаида Александровна с Астрабатовым, который, танцуя, выделывал различные штуки: поводил плечами и глазами, делал удивительные антраша, прижимал руку своей дамы к своему сердцу и даже становился перед нею на колени.
Несмотря на это, все как-то не клеилось, и мы разъехались в исходе одиннадцатого часа…
С этого дня бог знает какие слухи и сплетни начали распространять про бедную Наденьку.
Прошло две недели после этого пикника. Грибановы уже перебрались в город. Я зашел к ним и нашел все семейство в расстройстве: Наденька была нездорова; Лидия Ивановйа не имела той приятности и предупредительности в лице, как обыкновенно;
Иван Алексеич был раздражен, и старик даже немного грустен…
После обыкновенных расспросов о здоровье и о прочем Лидия Ивановна с довольно ядовитою усмешкою объявила мне новость о том, что Федор Васильич (молодой человек, влюбленный в Наденьку) уже объявлен формально женихом Ольги Ивановны (бойкой барышни) и что у него есть богатый дядя, который дает ему, говорят, сто тысяч.
— Подцепила женишка хоть куда! — прибавила в заключение Лидия Ивановна, — и не мудрено. Уж такая бойкая особа, что беда!
— А вы знаете, какую штуку сыграл с нами этот барон-то? — сказал Иван Алексеич, ходя по комнате и вдруг остановившись передо мною.
— То, что он убежал-то от нас?
— Что! это бы еще ничего! Нет, послушайте. Вчерашний день является к папеньке этот повар француз Дюбо. Папенька, натурально, удивился зачем… Что же оказывается, как вы думаете? Надобно вам сказать, что этот Дюбо теперь без места: он в продолжение нынешнего лета брал на себя устройство пикников, различных загородных parties de plaisir и прочее. Он давно известен почти всей этой богатой молодежи и по ней знает барона и, разумеется, считает его также богачом. Барон адресовался к нему насчет нашего пикника, и Дюбо обязался устроить все самым лучшим образом, как и было, за пятьсот рублей. Барон дал ему сто рублей задатку, да в день самого пикника пятьдесят, — тем все и кончилось.
За остальными тремястами пятидесятые рублями он ходил к нему ежедневно, и барон все говорил «завтра», наконец объявил ему, что еще не собрал деньги, что у него теперь нет своих, что будто бы… слышите?.. папенька взялся собирать и что он ждет этих денег с часу на час, да на другой день и улизнул в Москву. Дюбо, разумеется, пришел к папеньке, объяснил все: говорит, что он в ужасном положении, что с него требуют и погребщики, и фруктовщики, что на него хотят подать жалобу, и прочее. Хорошо, что у папеньки случилось триста пятьдесят рублей, он отдал последние. Как вам это нравится?.. Папенька сделал еще неосторожность, — прибавил Иван Алексеич, немного приостановившись, — он дал ему две тысячи взаймы. Вот худо, если эти деньги пропадут, а после всего очень может статься…
— Ну, полно, Иван! — возразил старик, несколько нахмурясь, и махнул рукой. — Бог с ним! Нет, он отдаст все эти деньги… я уверен… немножко замотался, знаешь, да не сумел вывернуться вовремя. Это, конечно, нехорошо; но он поправит все, я уверен. Вы, пожалуйста, только никому не рассказывайте этого, — сказал мне Алексей Афанасьич самым убедительным голосом.
Но я, однако же, не выдержал и все рассказал господину с злым языком. Тот послушал меня, улыбнулся и сказал:
— Я ведь говорил вам, что он кончит дурно. Теперь еще какая-то Арманс в два дня вскружила ему голову, и он черт знает зачем поехал с нею в Москву. Неисправим, батюшка, ничем не исправим… Впрочем, вы успокойте этого господина Грибанова; его деньги не пропадут, я вам за них отвечаю.
И в самом деле, тотчас по возвращении Щелкалова из Москвы и через несколько дней после того, как я виделся с нашим приятелем, Алексей Афанасьич получил триста пятьдесят рублей, но при самом, впрочем, грубом письме, да еще с наставлениями.
"Я не привык, — писал ему Щелкалов, — чтобы кто-нибудь сомневался в моей чести, — и никому не позволю этого. Вам не следовало платить деньги Дюбо ни в каком случае и вмешиваться в мои с ним счеты: отвечал за все я, а отдав ему эти деньги, вы показали свое сомнение в отношении ко мне.
Примите, милостивый государь, уверение в том, что я никогда не был и не буду несостоятельным должником, в чем вы убедитесь, получив аккуратно в день срока деньги, которыми вы меня ссудили, с причитающимися на них процентами.
Имею честь быть…" и прочее.
Алексей Афанасьич нисколько, впрочем, не оскорбился этим: он отдал нам письмо, улыбаясь.
— Спрашивается, как же назвать такого молодца? — спросил глубокомысленно Пруденский, пробежав письмо через свои очки и возвращая его Алексею Афанасьичу.
В числе присутствующих тут в эту минуту находился один господин, чрезвычайно веселый юморист и славный рассказчик.
— Я знаю как, — возразил он. — Это хлыщ! Таких господ надобно непременно звать хлыщами.
— Что такое? — воскликнул Алексей Афанасьич, расхохотавшись, — как? как? повтори-ка еще.
— Хлыщ!
— Да что же такое это значит? Какое это слово? откуда оно? Я первый раз его слышу.
— Ну, об этимологии его вы меня, пожалуйста, не спрашивайте. Я не знаю. Это слово сорвалось у меня с языка; но мне кажется, что оно совершенно характеризует такого рода господ, как, например, ваш барон.
Нам всем очень понравилось это слово: мы приняли его без возражений и пустили в ход. Теперь оно, по нашей милости, начинает распространяться.
— Ну, а Астрабатов — это что такое? — спросил Иван Алексеич.
— Это также хлыщ, — отвечал веселый господин, — только барон великосветский хлыщ, а этот — трактирный. Ведь хлыщи бывают различных родов.