Снова шел тяжелый, густой снег. Потом снегопад прекратился, на мостике стало светлее, и застывшие у поручней фигуры сигнальщиков четче обрисовались на фоне фосфоресцирующего моря. После торпедного удара «Громовой» вновь отвернул в собственную дымовую завесу, пробил ее насквозь — как иголка слой войлока — и больше не дымил.
«Какая тишина... — думал Калугин. — Какая неописуемая, невероятная тишина после грохота залпов и снарядных разрывов!» Снова мерно вибрирует, вздымается и опадает корабельная палуба, смотрят вдаль белые хоботы молчащих орудий. Нет, это не конец! Не может быть такого быстрого конца. Но тишина продолжалась, и то, что было незаметным в бою — широкий, головокружительный размах палубы, и острый ледяной ветер, и груз намокшей, пахнущей копотью и керосином одежды, — все это теперь завладевало сознанием, тянуло вниз, в свет и теплоту каюты.
Далеко на весте плыл над невидимым морем овальный дымно-багровый свет. Взлетали и распылялись в пространстве синие лезвия прожекторов. Это горящий «Геринг» ждал нового удара из темноты, новой торпедной атаки.
— Аппараты перезаряжены, товарищ командир! — донесся из темноты задорный, звенящий возбуждением голос лейтенанта Лужкова.
Ларионов по-прежнему стоял у машинного телеграфа. Он, видно, очень устал, немного склонился вперед, тяжело оперся рукой о телеграфную тумбу. В темноте трудно было рассмотреть его лицо.
— Товарищ командир, докладывает центральный пост энергетики, — сказал телефонист, подавая командиру трубку.
— Да, Ираклий! — сказал Ларионов, оторвав руку от тумбы и схватив трубку. — Значит, во второй котельной порядок? А турбину когда введешь в строй? — Его голос стал яростным, он сильнее прижал трубку к уху. — Два часа даю вам на турбину, инженер-капитан-лейтенант. Понятно? Исполняйте приказ.
Он отпустил трубку, и телефонист подхватил ее, повесил на место. Старший лейтенант Агафонов взбежал по трапу, подошел к командиру.
— Старший лейтенант! — отрывисто сказал Ларионов. — Заместитель по политчасти убит, старпом тяжело ранен. У меня вышла из строя турбина, не могу дать скорости, преследовать «Геринга». — Он замолчал, как будто теряя силы. — Возьмите на себя обязанности старпома!
— Есть взять на себя обязанности старпома! — повторил Агафонов. — Окончательно должны выйти из боя, Владимир Михайлович? Может быть, могли бы еще настигнуть?
Аппараты перезаряжены, товарищ командир! — опять с задором, с горечью, с надеждой повторил из темноты лейтенант Лужков.
— Я не могу преследовать «Геринга», — сказал Ларионов тихо и раздельно. — Да и не нужно это сейчас. Рейд «Геринга» кончился, товарищи офицеры, видите: маячит в темноте, ему бы только до базы дотяпать. Я дал в штаб его координаты.
Он помолчал.
— Так вот, старпом, берем курс на главную базу. Готовность номер два. Повахтенно дать людям обсушиться. Пусть повара раздают ужин, по ста наркомовских граммов. Горячую пищу на боевые посты. Поблагодарите от меня весь личный состав за мужество и отвагу в бою!
Его голос стал совсем невнятным. «Он, видно, безмерно устал, — подумал Калугин, — безмерно устал все время маневрируя, все время держа в руках жизнь корабля...»
Но Ларионов сразу выпрямился опять, оперся на телеграф, стал как будто выше ростом. Со стороны трапа выплывала из мрака смутная фигура мистера Гарвея.
— Товарищ кэптин, — громко, особенно четко выговаривая каждое слово, сказал Гарвей, — мне кажется, я имею сейчас большую обязанность, я имею счастливый случай первым поздравить вас от имени союзного командования. Какой бой, мистер кэптин! «Эсминец — снаряд, а его командир — взрыватель!» Вы оправдали эту поговорку военных моряков. От имени союзного командования пожимаю вам руку.
Широким, может быть, излишне широким и свободным жестом Гарвей вытянул чуть белеющую в темноте ладонь.
Ларионов стоял очень прямой, очень неподвижный.
— Извините, мистер Гарвей, — тихо сказал Ларионов. — Я не могу подать вам руки...
— О, дамн... — канадец осекся, его ладонь еще висела в воздухе, он отклонился назад, сквозь темноту всматривался в капитан-лейтенанта.
— Я ранен в плечо и не имею возможности подать вам руки, — по-прежнему негромко сказал Ларионов. Немного подавшись вперед, он смотрел на Гарвея в упор, всей тяжестью тела опирался на левую руку.
— О, если так, — сказал растерянно мистер Гарвей, — со сорри... [Очень сожалею (англ.).]
Он засунул растопыренные пальцы за отворот верблюжьего реглана. Теперь было ясно видно, что он колеблется из стороны в сторону не в такт корабельной качке.
К соленому запаху ветра тонкой струйкой примешивался сладковатый, приторный запах рома.
— Рассыльный! — позвал Ларионов.
— Есть рассыльный! — Из темноты выдвинулся краснофлотец.
— Проводите мистера Гарвея в его каюту. Ему нужно поспать. Об исполнении доложите.
— Есть проводить в каюту, доложить об исполнении!
— Спасибо за внимание, мистер кэптин, — пробормотал Гарвей. — Но, как офицер королевского флота...
— Прошу вас пройти в каюту, — сказал Ларионов. Его голос сразу погас. Лужков шагнул вперед и подхватил командира под локоть. Ларионов выпрямился, высвободил локоть.
— Старший лейтенант, я схожу в лазарет... Ненадолго, надеюсь, — только сделаю перевязку... Спасибо, лейтенант, я дойду сам.
Быстрой и твердой походкой он пошел с мостика, вслед за Гарвеем...
Все тело Калугина пронизывал леденящий, сковывающий холод. Спуститься внутрь, в каюту, сменить белье и одежду... Но раньше нужно пройти на первое орудие...
Скоро уже начнет поступать новый военкоровский материал — первые отклики на события боя! Когда после смерти Снегирева он спустился в котельную и Никитин, только что пришедший в себя, слабым рукопожатием ответил на поздравления с победой, Зайцев, стоящий теперь у форсунок, дружески-таинственно потянулся к нему лицом с распухшими, беловато-розовыми губами.
— Товарищ капитан, — сказал Зайцев, и ореховые глаза под выпуклым, круглым лбом задорно блеснули — я, коли разрешите, как только вахту сдам, к вам бы зашел. Посоветоваться, как статейку составить. О героях котельного отделения... о товарище мичмане Куликове и Сереже Никитине...
И Филиппов дал обещание написать заметку о торпедном ударе, а может быть, и стихи...
Калугин сбежал с мостика по обледенелому трапу. Мимо шелестящих вдоль борта невидимых волн быстро прошел на полубак.
В темноте двигались смутные очертания людей. Калугин всмотрелся. Комендоры принимали из погребов новый боезапас, плотно укладывали на палубе, возле орудийного щита.
Один из работающих распрямился. Его поднесенная к шлему рука смутной белизной расплывалась во мраке.
— Ранены, товарищ Старостин?
— Царапина, товарищ капитан, — сказал Старостин. — Когда досылатель закрывали, пальцы немного задело. Вот Сергеев наш...
Он не договорил. Калугин вдруг увидел: пояс с запальными трубками, обычно охватывавший полушубок Сергеева, светлеет теперь вокруг талии Старостина.
— Ранен? — с трудом спросил Калугин. Сразу вспомнил высокую фигуру в полушубке выше колен, застенчивую улыбку на широком веснушчатом лице.
— Убит Сергеев. Наповал, осколком, — грозно и веско сказал старшина. — У меня на руках кончился, товарищ капитан. Только прошептал: «Отомстите гадам за все, матросы»... — Старостин замолчал, поправил пояс. — «Геринга» преследовать будем, не слышали, товарищ капитан?
Комендоры прислушивались, повернув в их сторону укрытые ветреным мраком лица.
— «Геринг» бежит, — громко сказал Калугин. — Его пиратский рейд не удался, товарищи! — Было трудно говорить от волнения, но он четко бросал в темноту каждое слово. — У нас повреждена турбина, но командир радировал в штаб, «Геринга» будут преследовать наши корабли.
Он снова повернулся к Старостину.
— Может быть, помочь в чем-нибудь, старшина?
— Да уж все «на товсь», товарищ капитан, — мягко сказал Старостин. — Пошли бы, погрелись... Тоже вот думаю сходить руку перевязать получше...
Пронизывал насквозь и леденил острый, свистящий ветер. Намокший мех промерз, пальцы в валенках онемели, к телу липло сырое белье. С полубака Калугин бегом спустился в каюту.
Здесь было благодатное сухое тепло, белел яркий свет, даже поскрипывание переборок, раньше будившее по ночам, сейчас показалось почти музыкальным. Еще бы выпить стопку водки! Вот так мистер Гарвей, напился во время боя! Верно, лежал в каюте, как всегда задрав ноги, и слушал стрельбу, и тянул ром из плоской бутылки. Фаталист и кондотьер мистер Гарвей!
Калугин нахмурился, расстегивая обледеневший полушубок, пахнущий нефтью, покрытый слоем копоти.
Он переживал блаженное ощущение победы, он перестал хмуриться, забыл о Гарвее. Но пальцы замерли на холодных крючках, все вокруг как будто задернулось траурной дымкой.
Полуприкрытые бархатной занавеской, у койки стояли начищенные ботинки Снегирева. Рядом с подушкой лежала аккуратно сложенная меховая безрукавка. На вешалке у койки висела шинель с двумя золотыми полосками на рукавах, ее воротник прикрывала фуражка с эмблемой, позеленевшей от водяных брызг.
Сменная одежда Снегирева. Надевал ее, когда сходил на берег. Теперь больше никогда не наденет! Калугин не мог отвести глаз от этой шинели, покачивающейся в такт кораблю, от этих ботинок, чернеющих из-под занавески. Никогда больше не войдет Степан Степанович в эту каюту, не засмеется своим заразительным смехом, не сядет за этот стол, не поглядит на карточки двух толстощеких ребят под широким стеклом.
«Вот постойте, выберу время, расскажу вам про моих мальцов», — звучал в памяти голос Снегирева.
Когда он вошел в кают-компанию, его поразил ее необычный, суровый вид.
Правда, он уже видел кают-компанию в таком состоянии. Он сам помог принести сюда Снегирева, втаскивал сюда узкие носилки с неподвижно распростертым телом. Но тогда видел только это безжизненное тело в намокшем, распахнутом на груди реглане, это немного отвернутое в сторону, всегда румяное, смеявшееся, а теперь подернутое прозрачной синевой, задумчиво-нахмуренное лицо. Снегирев будто заснул, прислонившись щекой к темному брезенту. И когда доктор склонился над ним, осмотрел его только затем, чтобы констатировать мгновенную смерть от осколка, Калугин стоял как во сне, не спуская глаз с тела Снегирева.
Теперь он в мелочах увидел всю обстановку кают-компании, превращенной на время боя в операционную и лазарет.
Длинный обеденный стол застлан белой клеенкой, покрытой пятнами крови, которые тщательно стирает санитар в больничном халате. Куда-то в угол сдвинуты нагроможденные друг на друга, закрепленные тросом кресла. Пианино тоже закрыто белым, на нем разливается острый блеск хирургических инструментов.
Доктор Апанасенко, властно распоряжающийся, не похожий на самого себя в длиннополом белом халате, хлопочет возле командира, сидящего на единственном кресле у стола...
Ларионов сидел в одной тельняшке, заправленной в непромокаемые брюки, стянутые краснофлотским ремнем. Тельняшка была разрезана на плече, из-под нее виднелась широкая, мускулистая грудь. Командир сидел, широко расставив босые ноги, опершись на колено левой рукой.
«Какой он молодой, я и не представлял себе, что он такой молодой! — думал Калугин, всматриваясь в ясное, резко очерченное лицо, в высокий лоб, прикрытый белокурым чубчиком. — Он же совсем простой парень — хороший простой русский парень».
Сейчас на этом лице не было обычной суровой сдержанности, было просто выражение усталости и боли, потому что доктор плотно стягивал бинтом плечо капитан-лейтенанта. И в то же время выражение бесконечного облегчения, бесконечной ясной радости было на этом лице.
— Так говорите, доктор, лучше старпому? — спросил командир.
— Сейчас ничего, — сказал Апанасенко, продолжая бинтовать руку. — Я ему морфию впрыснул, теперь спит. Думаю, должен выжить наш Фаддей Фомич.
Все отдайте, чтобы выжил, — сказал Ларионов. Он сдвинул свои светлые брови, потянулся в карман левой рукой, достал измятую, мокрую пачку папирос, присвистнув, бросил ее в стоящий рядом полный окровавленной ватой таз.
— Гаврилов! — позвал командир. И мягко ступающий вестовой, тот самый, что с такой яростной точностью подавал к орудию снаряды, заглянул в дверь кают-компании. — Достань-ка, брат, коробочку моих сигарет! — Гримаса боли вновь пробежала по его лицу. Он глянул на нескольких моряков, сидящих на диване и белеющих свежими перевязками. — Ну, мичман, как глаза?
— Как будто лучше, товарищ командир, — прозвучал голос Куликова из-под бинтов и ваты.
— Все еще плачешь, мичман?
— Все плачу, товарищ командир.
— Добро, за всю жизнь выплачешься. После слез радость бывает.
Гаврилов мягко вошел, подал пачку сигарет. Ларионов надорвал ее левой рукой.
— Курить будете, мичман?
— Не откажусь, товарищ командир.
— Передайте, Гаврилов! — сказал Ларионов. Он вынул одну сигарету, отдал пачку Гаврилову. — Хватайте, орлы! — сказал он, совсем как Снегирев, даже как будто голосом Снегирева.
Это поразило не только Калугина. Все разом взглянули в глубину кают-компании, где стояло в ряд несколько носилок, прикрытых сверху брезентом с расстеленным на нем военно-морским флагом.
Все молча курили. Дымящийся цилиндрик сигареты серел между двумя полосами бинта, прикрывшего лицо Куликова. Курил Никитин, укутанный в сухой полушубок... Курил Старостин, положив на колено забинтованную левую руку. Порывисто, глубокими быстрыми затяжками курил сам Ларионов.
— Может быть, пирамидону выпьете, товарищ командир? — спросил доктор Апанасенко.
— Не сейчас, в базе! — бросил Ларионов. — Как только ошвартуемся, тащите свой пирамидон.
— Я бы принял пирамидону, — сказал Калугин. У него сильно разболелась голова.
— Дайте, доктор, капитану, — тепло сказал Ларионов. — Наш писатель это заслужил.
Доктор подошел к шкафу, достал бутылку, подал Калугину наполовину полный прозрачной жидкостью стакан.
— Это же спирт! — сказал Калугин.
— А по-нашему — пирамидон, — улыбнулся Апанасенко одними глазами. — Пейте залпом. Вот Никитин хватил этого пирамидонца, сразу пришел в себя...
В дверях вырос шифровальщик с розовым листком в руке.
— Товарищ капитан-лейтенант, принята шифровка штаба флота.
— Давайте! — сказал Ларионов. Нетерпеливо вытянул руку, быстро читая листок. Вдруг встал на ноги, окинул всех обведенными копотью, глубоко запавшими, очень яркими голубыми глазами. — Командующий благодарит личный состав «Громового» за операцию. Приказывает возвращаться в базу. На перехват «Герингу» вышли наши корабли и вылетают торпедоносцы. Тюленьи острова в безопасности. «Ушаков» выбросился на берег, благодарит нас за помощь.
Он говорил очень возбужденно, громко, и невольно все глаза снова обратились к стоящим в ряд носилкам с очертаниями вытянутых под развернутым флагом тел.
— Им тоже было бы приятно это услышать! — так же громко сказал командир. — Я бы много отдал, чтобы они слышали это, наши дорогие товарищи, отдавшие жизнь за Родину и за коммунизм.
Начальник интендантской службы, стоявший у дверей, теперь шагнул к командиру.
— Товарищ капитан-лейтенант, — тихо сказал он, — разрешите в море похоронить погибших?
Но он отступил перед вскинутым на него тяжелым взглядом командира.
— Не разрешаю! — резко сказал Ларионов. — Мы похороним их на берегу, в родной земле, за которую они сражались. Понятно вам это, товарищ интендант?
Он распрямился, белея плотно перевязанным плечом.
Гаврилов подал ему китель.
Прежний командир корабля, сурово-сдержанный и молчаливый, стиснув зубы, вдевал раненую руку в меховой рукав.
Он застегнул куртку левой рукой, быстро вышел наружу — в снежную, ветреную полярную ночь.