Мичман Куликов сидел в старшинской каюте перед большим чистым листом, расстеленным на столе, и с независимой, горькой улыбкой кусал карандаш и поглаживал свой морщинистый подбородок. Мичман старался не вслушиваться в язвительные шутки товарищей по каюте.
— Заработал нагрузочку наш мичман, — сказал боцман Сидякин, сняв с ног промокшие валенки и ставя их на паропровод в углу. — Теперь почитаем, товарищ мичман, ваши труды.
— То-то он так жарко за дело принялся, прямо стружку снимает, — подхватил старшина трюмных Губаев, сидя на койке. — Это он нашего боцмана удивить хочет.
— Почитаем, почитаем, — иронически бормотал боцман.
— Я старшему лейтенанту прямо отрапортовал, — не выдержал, наконец, мичман и стал рисовать чертика на лежащей сверху заметке. — Редактор из меня не выйдет, товарищ заместитель по политчасти! Держать в исправности механизмы — вот моя партийная работа.
— Ну, а он? — спросил боцман, шлепая по линолеуму голыми ступнями, А он говорит: «Еще раз повторишь такую ересь, проработаем на партийном собрании и занесем выговор в личное дело».
— Крепко! — сказал старшина трюмных.
— Вот тебе и крепко! Ты старшего лейтенанта знаешь: если что сказал — значит, точка. «Ты, говорит, должен совмещать отличную работу у механизмов с политико-моральным воспитанием людей. Чтобы была на походе газета».
— Ты бы с этим корреспондентом поговорил, — посоветовал боцман. Он отбросил свой иронический тон. Положение мичмана действительно было не из легких!
— Неловко как-то, Геннадий Лукич, — вздохнул мичман. — Какой-то он слишком серьезный, все что-то записывает, статьи готовит в центральную печать. А тут стенгазета с каракулями.
— Это точно, — согласился боцман. Он надел резиновые сапоги, еще раз взглянул сочувственно на пустой бумажный лист, на пригорюнившегося Куликова и вышел из каюты. Мичман вздохнул и стал перечитывать заметки. В каюту заглянул Калугин.
— Мичмана Куликова здесь нет? А, здравствуйте еще раз, товарищ Куликов. Я слышал, вы здесь газету готовите. Можно поинтересоваться?
— Прошу, товарищ капитан. — Мичман вскочил, обмахнул банку, отодвинул ватник, лежащий на кожаной койке. Калугин сел за стол.
— Где же ваша газета? — глядя на пустой лист, спросил Калугин.
— Вот это она и есть, — вздохнул мичман. — Еще оформлять надо.
— А название? — спросил Калугин.
— Название, так сказать, в процессе утверждения. — Мичман тщательно рассматривал стопку исписанных бумажек. — Думали назвать: «Кочегар». По-старинному как-то выходит. «Пар на марке»? Скучновато.
— Назовем ее «Сердце корабля», — взглянул на него Калугин.
— «Сердце корабля?» — Мичман вежливо помолчал. — Красиво. Только не очень ли громко сказано, товарищ капитан?
— Это ничего, что громко! — Теперь Калугин говорил уверенно и веско; наконец, он был вполне в своей сфере. — Котельные отделения, товарищ Куликов, — это действительно сердце корабля. Только вместо крови гонят по кораблю движущий механизмы пар. А кроме того, тут есть и второй смысл. Каким должно быть сердце боевого корабля. О моральных качествах наших моряков.
Сняв ушанку и расстегнув полушубок, он обводил взглядом старшинскую каюту, потом снова взглянул на мичмана. Когда впервые вместе с Куликовым он спускался в кочегарку, ему пришел в голову этот поэтический образ.
— Не громко ли будет? — повторил мичман. — Что там ни говорите, работа наша незаметная, черная работа. В газетах о ком, о ком, а только не о нас пишут.
— А ты мне вчера другое доказывал, мичман, — вмешался Губаев. — Помнишь, ты мне говорил: «Мы на корабле самую почетную вахту несем...» Богатое название придумал товарищ корреспондент!
— Значит, давайте так и назовем, — сказал Калугин. — Старший лейтенант Снегирев это название одобрил...
Он был в своей сфере, чувствовал твердую почву под ногами, придвинул и стал быстро пробегать заметки.
— А что о вас печатаем, как вы говорите, мало, в этом вы сами виноваты. Сами пишите в газеты. Кто же лучше расскажет о героизме вашего труда, как не сами кочегары! Давайте наметим кого-нибудь из котельной, кто может писать, я его свяжу с редакцией, будет нашим корабельным корреспондентом. В других БЧ я уже навербовал военкоров.
— Вот у них Зайцев парнишка развитой, много читает, агитатором его выделили, — сказал Губаев, подходя ближе. — И у меня один трюмный есть, стишки сочиняет, только стесняется вам показать.
— Прекрасно, — сказал Калугин. — Присылайте ко мне вашего трюмного. Включим его в наш военкоровский актив. Сегодня же пришлите его ко мне.
— Есть прислать сегодня!
— Теперь материал... — Калугин просматривал листки, ближе поднес их к лампе, разбирая наспех написанные карандашом слова.
Это мы статейку составили с другими старшинами, — смущенно объяснял мичман, — О том, как добиться бездымной работы котлов при маневрировании и на любых ходовых режимах. И кое-кто из матросов заметки написал... Заметки, прямо сказать, муть.
— Нет, почему же! — Калугин кончил просматривать листки. — Не плохие заметки, совсем не плохие. Конечно, их подработать нужно. С непривычки трудно коротко и ярко выразить свою мысль... Если не возражаете, я их подправлю. И статью тоже... Доверяете мне правку? Потом, конечно, просмотрите как редактор.
— Как не доверить? — мичман вздохнул с облегчением. — Только неловко такой мелочью вас загружать.
— Договорились, — сказал Калугин и сунул заметки в карман. — Когда думаете вывесить газету?
— Старший лейтенант поставил задачу выпустить сегодня. Только успеем ли?
— Нужно успеть, — отрезал Калугин. — Вы пока заглавие пишите. Можете кого-нибудь выделить, кто хоть немножко рисует?
— Есть у меня один матрос. — Мичман снова стал потирать подбородок. — Недавно Гитлера так протащил в рисунке, что весь кубрик хохотал.
— Вот и замечательно! Он сейчас не на вахте?
— Нет, отдыхает. Я ему поручу. К вам его прислать, товарищ капитан?
— Пришлите ко мне. Обсудим с ним, как выразительней подать материал. — Калугин поднялся было, но снова сел, задумчиво смотрел на мичмана. — Еще нужен нам в газету какой-нибудь очерк, так сказать о романтике вашей работы, о ее героизме.
Мичман махнул рукой.
— Уж какой там героизм! Одна копоть. Не о чем очерки писать. — Большая горечь прозвучала в голосе Куликова.
— Вот вы бы и написали, товарищ корреспондент, об их геройстве! — с веселым вызовом сказал Губаев. — Вам-то со стороны виднее.
— И напишу! — взглянул на него Калугин. — Именно в этот номер газеты!
Его окончательно покинула внутренняя скованность, последние остатки чувства неприспособленности к жизни корабля.
— Только знаете, товарищ мичман, тогда придется мне снова слазить в котельное отделение. Так сказать, освежить впечатления, нащупать сюжет... Если не помешаю боевой вахте! — по обыкновению торопливо добавил он.
— А чем же вы помешаете, товарищ капитан? — Куликов глядел на него с дружеской улыбкой, прояснившей полное заботами немолодое лицо. — Только мы вам спецовку найдем или ватник... Сподручнее будет внизу...
Они спустились в квадратный черный колодец шахты, ведущей в котельное отделение.
Пока, осторожно нащупывая стальные ступени трапа, Калугин опускался все глубже, Куликов старательно прихлопнул верхний люк, в тесноте металлической шахты встал рядом с корреспондентом.
Он распахнул дверь в котельное. Блеснул белый электрический свет, холодный, резкий ветер вентиляции охватил их, в уши вошел рокот топки и действующего котла.
Котельные машинисты работали в узком пространстве, между полными пламенем топочными отверстиями и сталью водонепроницаемой переборки, покрытой извилистыми трубами, циферблатами, рядами телефонных аппаратов.
— Здравствуйте, товарищи! — сказал Калугин.
Он едва услышал собственный голос. Но котельные машинисты услыхали его и глядели в его сторону, не переставая работать среди горячих трубопроводов, покрытых асбестовой мшистой корой.
Высоко наверху, как огромный термометр, висела водомерная колонка, прочно присоединенная к корпусу котла. Ртутным блеском мерцал в ней столб неустанно поступающей в котел воды.
Круглолицый кареглазый матрос в ватнике и холщовых штанах стоял у щита контрольных приборов.
— А вот и Зайцев, про которого вам говорил, — крикнул Куликов, наклоняясь к уху Калугина.
— А мы уж знакомы! — прокричал Калугин в ответ. Тот самый матрос, который, греясь у светового люка рассказывал о вылазке разведчиков, смотрел на него, слегка обнажив в улыбке свои ровные, жемчужные зубы.
— Зайцев, тебя товарищ представитель хочет в газету завербовать — военкором!
— Можно, — ответил Зайцев. — Не знаю, что выйдет, а пробовать буду.
— Вы ко мне приходите в каюту, мы с вами поговорим! — нагнулся к его уху Калугин.
Он уже разглядел и второго палубного знакомца. Котельный машинист Никитин ловко регулировал работу форсунок в горячих отсветах длинных и узких окошечек топки.
Здесь особенно четко вырисовывались его твердо очерченный рот, густые, сросшиеся над переносьем брови, черные волосы, вьющиеся над коротко подстриженными висками.
Может быть, это, а может быть, мускулистая, обнаженная шея над расстегнутым ватником придавала ему очень собранный спортивный вид. И работал он, будто играя, с непринужденным изяществом перекладывая рычаги и рукоятки. Он взглянул на Калугина обведенными копотью глазами, поправил ватник, снова положил на рычаги свои смуглые, ловкие руки.
— Это Никитин, капитан нашей футбольной команды, — крикнул Зайцев. — Слышали, товарищ корреспондент: наши футболисты недавно у англичан выиграли? Счет восемь — ноль.
Калугин залюбовался на Никитина, на экономные движения его тела, на отсветы пламени, бегущие по быстрым и точным пальцам.
— Вот я бы о Никитине написал, — сказал он мичману, когда они выбрались из котельного отделения.
— Не нужно о Никитине, — внезапно мрачнея, ответил Куликов.
— Почему же, товарищ мичман? Он красиво работает, приятно смотреть.
— Работает-то он богато, — протяжно сказал мичман. — Да у него неприятности были по партийной линии. Мы ему на вид ставили.
— За что же?
— Он в котельной работать не хотел. Не понимал, проще говоря, этого геройства нашей работы, о котором писать хотите. Все на зенитку списать его просил. Потом смирился.
— Но котельный машинист он хороший?
— Работник классный. По горению своеобразный артист. Только говорил: «Хочу фашистов бить из пушки, а не у котла стоять».
— А теперь больше не просится на зенитку?
— Не просится... Мы его уговорили.
— Да ведь это сюжет, мичман!
Калугин, торопливо расстегивая ватник, доставал карандаш, и Куликов удивленно смотрел на него.
— Тут-то мы и выявим романтику вашей профессии... Расскажите мне подробно о Никитине, — сказал Калугин, присаживаясь к столу и расправляя странички блокнота.
Вечером на покрытой облупившейся масляной краской орудийной тумбе, широкой колонной высившейся посреди кубрика пятой боевой части, забелел большой лист стенгазеты с широким заголовком «Сердце корабля».
Корабельный художник причудливо свил заглавие из старательно нарисованных алых лент и фантастически ярких васильков и незабудок.
Свободные от вахты машинисты толпились около газеты.
— А вот, матросы, я вам, как агитатор, вслух прочту! — сказал стоявший у самой газеты Зайцев. — Тут интересная статейка есть. Называется «Мастера котельной».
Он начал читать, приблизив круглую, как шар, коротко остриженную голову к машинописным строкам газеты.
— «Страстно, во что бы то ни стало стремился стать зенитчиком котельный машинист Никитин. Едва отстояв вахту у котла, возле пылающего в топке пламени, все свободное время проводил он на верхней палубе «Громового», с завистью наблюдая за тренировкой зенитчиков.
Случалось, он даже ночевал на верхней палубе, рядом с зениткой, плотно укрытой чехлом. А на вахту потом выходил невыспавшийся, с необычной для него рассеянностью управлял горением при переменах режима работы котла...»
— Вот это ободрали Никитина! Было такое дело! — сказал кто-то с дальней койки.
— Ты подожди, дай послушать! — бросил в ответ турбинист Максаков. Максаков сидел на рундуке, уперев ладони в колени, внимательно вытянув вперед окаймленное светлой бородкой лицо.
Старшина Максаков, один из пожилых членов экипажа, пришел из запаса в первые дни войны. Разговаривал мало, но давно уже завоевал уважение как солидный человек и знаток своего заведывания.
Он отдыхал, сменившись с вахты, но при начале чтения статьи встал с койки, пересел ближе к газете.
Зайцев продолжал чтение:
— «Хочу фашистов бить насмерть, из пушки, а не у котла стоять! — повторял Никитин, прося причислить его к орудийному расчету.
— Поймите, — возражал ему заслуженный старый моряк, мичман Куликов, — разве котельные машинисты не те же бойцы на передовой? Может быть, незаметна с виду наша фронтовая работа, но, стоя у котла, в корабельных глубинах, разве мы не делаем важного дела, разве не бьем врага? Не дадим нужного хода — всех товарищей подведем, родной наш корабль погубим. — И потом мичман добавлял: — Вы, товарищ Никитин, у нас своеобразный артист по горению. Хороший котельный машинист цвет пламени чувствовать должен».
— Кто статейку писал? — спросили из задних рядов.
— «Это было в начале войны, — продолжал читать Зайцев. — А теперь Сергей Михайлович Никитин на практике понял, что фашистов можно бить, не только стреляя из пушки, но и на посту котельного машиниста, на одном из самых ответственных постов боевого корабля».
Прочитав эту строку, Зайцев поднял палец, обвел слушателей торжественным взглядом, продолжал читать, повысив свой певучий голос:
— «Мастерски работает у топки Сергей Михайлович Никитин. Перед ним ряды форсунок и рукояток. Для быстроты он управляется с ними и руками и ногами. Яростное светлое пламя пляшет в глазках топок.
Никитин знает: если дать слишком много воздуха, из трубы пойдет белый дым. Дашь мало воздуха — пламя проскакивает между трубок, из трубы валит черный дым, еще больше демаскирующий корабль. И дело чести для Никитина работать так, чтобы топливо сгорало бездымно, чтобы корабль мчался в бой незаметным для врага. А придет время ставить дымовую завесу в бою, и тут котельный машинист — незаменимый человек!
Пылает в топках нашего родного корабля соломенно-желтое, неукротимо горящее пламя. И кажется котельным машинистам — всю ярость своих сердец, всю ненависть к врагу выразили они в мощи этого огня.
И Никитин не жалеет больше о том, что бьет фашистов не из зенитной пушки, а стоя у форсунок! Как и другие мастера котельных «Громового», отдает он все свое годами накопленное мастерство делу нашей победы...» Подпись — «Николай Калугин», — кончил читать Зайцев и снова обвел глазами боевых друзей.
— Кто ж такой Калугин? — спросил кто-то.
— А ты не знаешь? Это тот корреспондент, что с нами в поход пошел... Душевно написал! И газету мичману помог сделать... Видишь, Сережа, что о тебе пишут. Да он, матросы, похоже, заснул и славы своей не чует... — понизив голос, сказал Зайцев.
Но Никитин не спал. Он лежал на мерно колышущейся койке, отвернувшись лицом к стене, прикрывшись полой полушубка. Ему было и неловко и радостно слушать эти строки о своем труде. Конечно, капитан Калугин тут кое-что перегнул, перехвалил его, но все-таки очень приятно, когда о тебе пишут в газете...
«Ладно, — думал Никитин, — постараюсь нести вахту еще лучше, докажу, что не зря он так хорошо написал обо мне!»