Океан качался пенными холмами, мягко вздымая палубу корабля. Волны вблизи были коричнево-серыми, с ледяным, маслянистым отливом. У горизонта мерцала неяркая зубчатая радуга слившейся с небосводом воды.
В полураскрытой двери душевого отсека стоял Зайцев, держал в пальцах недокуренную самокрутку, глубоко вдыхал морозный солоноватый воздух. Через несколько минут заступать на вахту. Он спешил подзарядиться свежим воздухом и в то же время накуриться вволю.
— Сорок! — сказал, входя в душевую, Сергей Никитин. Никитин только что проснулся, но у него, как всегда, был спортивный, собранный вид; вьющиеся черные волосы разделены ровным пробором, одна смоляная, жесткая прядь спускалась к прямым бровям. Зайцев протянул ему недокуренную самокрутку.
— Закуривайте, товарищ Никитин! — раскрыл портсигар Калугин. Он покуривал тоже, стоя среди старшин и матросов, в сизом дыму душевого отсека. Здесь, в тесном, опоясанном цинковыми корытцами рукомойников, помещении, рядом с жилой палубой, толпились, куря и переговариваясь, матросы заступающей на вахту смены. Калугин любил заходить сюда, в этот корабельный матросский клуб, вступать в непосредственный разговор с новыми друзьями.
— Ничего, товарищ капитан, я вот эту добью! — сказал Никитин, затягиваясь тлеющей самокруткой.
— Он только табак портит зря, не затягивается как надо, — разъяснил Зайцев. — Как физкультурнику ему курить не положено. Если позволите, воспользуюсь вместо него.
— Конечно, берите! — сказал Калугин.
Зайцев бережно взял папироску, прикурил у Калугина, приблизив к нему еще немного сонное после отдыха лицо.
— Что-то, товарищ капитан, союзничков наших не видно. Ребята говорят — время встречи вышло.
— Это, стало быть, они и у нас свой второй фронт практикуют, — продолжал Зайцев. — Второй фронт на английский манер. А знаете, товарищ капитан, как мы это по-русски переводим?
Матросы заранее улыбались, ожидая от Зайцева обычного острого словечка.
— Это значит: русский сражайся, гони врага, а я буду следом идти да подбирать, что плохо лежит. Вот это и есть их второй фронт.
Кругом смеялись невеселым, ядовитым смехом.
— Уж Зайцев — он скажет! Его бы к Черчиллю делегатом послать, он бы ему мозги вправил, — сказал Афонин, потягиваясь после крепкого сна.
— Найдутся другие, кто ему вправит мозги, — серьезно ответил Зайцев. — Я, товарищ капитан, конечно, не скажу за всех иностранцев. Есть и среди них правильный народ. И у них некоторые матросы на свое командование обижаются, не хотят в сидячку играть. Недавно повстречали мы на бережке их комендоров. Руки нам жмут, кричат: «Лонг лив грэт Сталин!» Это значит: — «Товарищу Сталину многая лета!» Простой, хороший народ.
— Простой народ, конечно, за нас, — сказал задумчиво Калугин. — Но не они там сейчас решают. Сейчас хоть у нас и военный союз с англо-американцами, да ведь у буржуазных правящих классов это вековая политика: загребать жар чужими руками, наживаться на народной крови.
Он остро чувствовал, он разделял то негодование, которое горело в моряках, страстно переживающих страдания Родины. Он смотрел сквозь табачный дым на молодые, почти юношеские лица людей, так повзрослевших за месяцы войны.
— Нашими руками не загребут... — веско сказал Никитин. — Мы, товарищ капитан, и без их коробок любого врага побьем, как до сих пор били! — Он выглянул наружу, в полный кружащимся влажным снегом простор. — Опять снежный заряд! А у нас в Донбассе, поди, еще и снег не выпал. В эту пору в садочках еще яблоки собирали... зелень везде...
— Да, в последние годы чудесно зазеленел наш Донбасс! — мечтательно откликнулся Калугин.
— А вы разве сами с Донбасса, товарищ капитан? Земляки с вами? — повернул к нему Никитин просветлевшее лицо.
— Нет, я не донбассовец, но приходилось там бывать. На шахте «Стахановец», например, возле Макеевки.
— Да это же рядом с нами! — почти вскрикнул Никитин. — Я на макеевских домнах машинистом вагон-весов работал до флота.
Он смотрел на Калугина родственно улыбающимися глазами.
— Мне, товарищи, посчастливилось порядочно поездить по нашему Союзу, — сказал Калугин. — Я же газетчик, разъездной корреспондент, уже много лет. Вот вы, например, откуда, товарищ Зайцев? Я с Магнитогорска, — сказал Зайцев. — Мой батька — знатный строитель, каменщик. А родились мы в Егорьевске — может, слыхали...
— Как не слыхать, — улыбнулся ему Калугин. — Не только слыхал, но и был там. Там же наши знаменитые фабрики: льняная мануфактура. А в Магнитогорске я был перед пуском первой домны. Я и вашего отца, кажется, помню. Это его бригада поставила рекорд кладки огнеупора перед самым пуском?
— Точно, — сказал Зайцев сияя. — Я тогда еще мальцом в школу бегал. А потом на мартене работал и в тридцать пятом на флот ушел.
— Так теперь вы, пожалуй, не узнали бы Магнитку. Какие там новые цеха, как разросся социалистический город!.. А вы из Армении, товарищ Асвацетуров? — повернулся Калугин к сигнальщику, стоявшему рядом.
— Из Зангезура, товарищ капитан.
— В Зангезуре я не был. А вот в Ереване был и на озере Севан. На строительстве севанского каскада. Есть у нас там, товарищи, такое высокогорное озеро-море с самой синей в мире водой. Оно тысячелетиями бесплодно плескалось в горах, над голыми равнинами и безводными плоскогорьями, выжженными солнцем. А сейчас — по сталинскому плану — озеро Севан будет спускаться вниз, оросит все эти пространства, сделает их плодородными. И на этой же воде будут мощные электростанции работать — по сталинскому плану преобразования природы!
Как-то сам собой возник этот рассказ о наших могущественных стройках, о частичке того, что видел и описывал во время корреспондентских поездок. Сейчас эти воспоминания наполнялись каким-то особым, волнующим смыслом — в трудные дни Отечественной войны, на корабле, идущем в бой, в океан, за Полярным кругом.
И Родина, огромная, многонациональная, в радужном блеске свободного творческого труда возникла перед глазами моряков, и еще большую боевую ярость поднимала мысль, что враг рвется к этим богатствам, к этим плодам народного труда, топчет, оскверняет родную русскую землю...
Снаружи клочья тумана летели над бесконечной пустыней. Вновь бурая туча надвинулась с норда, обдала тяжелым, режущим лица снегом, и опять замерцал вокруг неяркий свет полярного утра.
Стоя у своего аппарата, Филиппов закрыл на мгновение слезящиеся от напряжения глаза. Уже давно «Громовой» уменьшил ход. С мостика был приказ; еще внимательней следить за горизонтом. Лейтенант Лужков, пройдя по торпедным аппаратам, объяснил, что корабль ходит в точке рандеву; уже давно должны бы быть в видимости английские корабли.
Смахивая снег с обледенелых чехлов, краснофлотец Тараскин сверкнул белозубой улыбкой.
— Очень здорово у вас в рифму получается, товарищ старшина! Год буду думать — не придумаю такой рифмы.
Филиппов промолчал. Конечно, приятно, что с тех пор как в радиогазете прозвучали его стихи, корабельные друзья с особой значительностью поглядывают на него, поздравляют с успехом. Еще приятнее, что стихи приняты во флотскую газету, будут напечатаны в одном из ближайших номеров, как сказал капитан Калугин. Но старшина знал: Тараскин ничего не любит говорить зря. И сейчас, верно, хвалит его не без задней мысли.
— «Душа моя сраженью будет рада!» В самую точку попали, товарищ старшина!
— Дипломатия из тебя, Александр, так и прет! — нахмурился Филиппов. — Ну, выкладывай, что у тебя на уме. Опять насчет рекомендации?
Тараскин заволновался, вскинул на Филиппова просительные глаза.
— Комсомольцев Сергеева и Мичурина приняли нынче постановлением партбюро. Если рекомендовать не можете, товарищ старшина, посодействовали бы как агитатор.
— Сказано вам: стаж у меня не вышел, не имею права рекомендовать. А имел бы право... — с подчеркнутым вниманием Филиппов всматривался в снеговые полосы на горизонте, — имел бы право, тоже еще подумал бы. Вам в политзанятиях подтянуться нужно. Ишь, ляпнули лейтенанту, что Гибралтар — столица Португалии. Нужно же придумать!
Тараскин был самым молодым на аппарате, по третьему году службы. Почти с отеческим упреком Филиппов глянул в его опухшее от ветра лицо. Но Тараскин не сдавался.
— Ну и ляпнул! В бой идем, а о такой малости вспоминать будем! Разрешите, товарищ старшина, я тогда у самого командира счастья попытаю. Он матросу не откажет. Вот выйдет из машины...
Только что, миновав люк котельного отделения, пройдя мимо аппарата, капитан-лейтенант спустился к турбинистам. Прошел туда, конечно, ненадолго, прямо с мостика, в своем меховом костюме...
В турбинном отделении тесные переходы ярко освещены белым блеском электроламп. Напряженным жаром пышут кожухи мощных турбин; этот жар убивает веющую от вентиляторов прохладу.
Несущим вахту здесь, глубоко под верхней палубой, впору бы скинуть спецовки, работать, оголившись до пояса.
Но скинуть спецовки нельзя: машинистов-турбинистов плотно обступили округлые жаркие кожухи, выключатели, телефоны, насосы, диски контрольных приборов. Во время качки может прижать к горячему кожуху, опалить обнаженное тело.
— Жарковато, други! — крикнул Глущенко, стоящий на уплотнении главных турбин, и холщевым рукавом вытер отлакированное потом лицо. — И на курорт ехать не нужно. Вылезешь наверх — север, к нам спустишься — на сто процентов юг!
Старшина Максаков молча смахнул пот с поросшего белокурой бородкой лица. Был занят собственными мыслями, зорко следя за циферблатами тахометров, за черными стрелками машинного телеграфа. Думал о том же, о чем в этом походе думал не один моряк «Громового».
Идет не обычный, а особо рискованный поход. По кораблю передавали: фашистский рейдер пиратствует в океане, уже потопил встречный норвежский транспорт. Начнется погоня за рейдером — каждый должен отдать все для победы. Вот время осуществить давнюю мечту!
Он нащупал в кармане сложенную бумажку. Еще с вечера принялся составлять заявление — тщательно и взволнованно. Хотел закончить перед вахтой, но не успел, решил не дописывать наспех, тем более что не хватало одной рекомендации... И теперь все время чувствовал заявление с собой — следя за тахометрами, за давлением масла, стоя в потоках сухого жара, пышущего от турбин.
«Сочтут ли достойным? — размышлял старшина. — Одной рекомендации не хватает... Конечно, своя, родная партия. Мичман Куликов намекал: чудно, дескать, что до сих пор не подал заявления... Да ведь невидная наша работа... Вот зенитчики, комендоры — они в упор бьют врага... А тут стой, крути маховик, как в заводском цеху... Правда, та статейка о Никитине — ее и к нам отнести можно...»
Разве и он тоже не рвался на сухопутье — бить врага лицом к лицу! Разве и теперь, когда огромное сражение идет который месяц на приволжских просторах, не подавал рапорт о списаний с корабля под Сталинград? Но ему вернули рапорт. «Здесь больше пользы принесете» — сказал старший лейтенант Снегирев. — Работайте отлично у механизмов, и враг под Сталинградом почувствует ваши удары!»
На мостике, у машинного телеграфа, несет вахту командир корабля. В трудные, боевые часы сам всегда стоит у телеграфа. И здесь, в турбинном, старшина должен мгновенно выполнить каждый приказ с мостика. Для того и проводит часы за часами, правой рукой держась за поручень трапа, левой сжимая колесо маховика.
Одна нога уперта в угольник площадки, другая — в нижнюю ступеньку ведущего на верхнюю палубу трапа. Эту позу проверил в штормовые дни, когда машинное отделение вздымается и проваливается вниз, рывками уходит в стороны, а стоять нужно так, чтобы тело не поддавалось толчкам, чтобы как-нибудь не сорвалась рука, лежащая на маховике. На маховике маневрового клапана, от каждого движения которого изменяется ход корабля!
С мостика дается приказ, и в турбинном вспыхивает красная лампочка, звучит ревун, прыгают телеграфные стрелки. В соседнем отсеке рокочут котлы, стоят у топок котельные машинисты. Рождаемый ими пар идет сюда — к лопастям турбин, вращающих винты «Громового». Поворот маховика по сигналу с мостика — и послушный корабль изменяет ход. Когда идет бой с самолетами, когда «Громовой» швартуется в базе, борется со штормом в океане, приходится непрерывно менять хода. После такой вахты едва найдешь силы выбраться на верхнюю палубу...
Зазвенели ступеньки трапа. Кто-то спускался вниз.
Командир боевой части спрыгнул на палубу.
Вслед за ним капитан-лейтенант Ларионов стремительно прошел в глубь турбинного отделения.
Он сбежал по трапу совсем близко от Максакова — с озабоченным лицом. Шел обычным своим легким, порывистым шагом. Будто даже небрежно миновал теснящиеся отовсюду рычаги и механизмы, но ничего не задел, хотя и был в толстом, веющем наружной стужей, меховом костюме...
Он прошел в глубь турбинного отделения, и ждавший его инженер-капитан-лейтенант начал доклад командиру, неслышный Максакову в гуле турбин...
Старшина снова смахнул с лица пот. Другие турбинисты, занятые каждый у своего заведыванья, то и дело поглядывали на командира корабля:
«Готовится крепко серьезное дело, — думал Максаков, — если командир на походе сам спустился проверить машину!..»
Капитан-лейтенант наклонился над вспомогательными механизмами. Немного наклонив голову, с надвинутой на брови фуражкой, внимательно слушал ровный рев турбин.
Максаков волновался все больше. Не упуская из виду тахометров и стрелок телеграфа, держа руку на маховике, краем глаза вновь и вновь наблюдал за лицом командира.
Сосредоточенное, усталое, как будто даже немного сонное лицо. Козырек затемняет глаза, мех воротника сходится возле впалых медно-коричневых щек. Ларионов долго осматривал механизмы, долго вслушивался в гуденье турбин. И по тому, как коротко кивнул, распрямился, сказал что-то улыбнувшемуся широко Тоидзе, было ясно: осмотр дал хорошие результаты.
Так же порывисто капитан-лейтенант двинулся к трапу. «Вот подходящая минута, — подумал Максаков. — Редкая, дорогая минута...» Он повернул лицо к командиру, всем телом подался к нему, стиснув пальцы на маховике. Но застенчивость мешала заговорить. Рот капитан-лейтенант уже кладет на поручень руку, сейчас исчезнет в люке наверху... «Поздно, упустил свой шанс», — подумал Максаков.
— Старшина! — окликнул его Ларионов.
— Есть! — Максаков вытянулся, обратив к трапу мужественное, залитое потом лицо.
— Кажется, хотели что-то сказать? — Ларионов глядел в упор, не снимая с трапа ноги.
— Так точно, товарищ капитан-лейтенант!
Не отпуская маховика, дрогнувшими пальцами Максаков достал заветную бумажку.
— Товарищ капитан-лейтенант, хочу в бой идти коммунистом... Есть такая мечта... — Он смутился и замолчал, глядя на командира яркими от волнения глазами.
— Чьи рекомендации имеете?
Поняв сразу все, Ларионов пристально смотрел на него.
— Мичман Куликов написал... Обещался инженер-капитан-лейтенант... — Максаков весь был — волнение, но его влажная рука, как всегда, твердо лежала на маховике.
— Ясно! — сказал Ларионов.
Он отошел к переборке, вынул записную книжку и карандаш, стал писать, приложив книжечку к переборке.
«Напомнить фамилию? — растерянно думал Максаков. — Давно вместе на корабле, бывало и поговорить с ним случалось, да разве упомнит всех... Но, коли не спросил — стало быть, помнит. Пишет — стало быть, считает достойным».
Капитан-лейтенант протянул старшине рекомендацию. Взбегая по трапу, сунул карандаш и книжку в карман, еще раз обдав машинное отделение голубым светом своих внимательных, строгих глаз.
Набросанные четким, остроконечным почерком строки ровно теснились на линованном листке.
ПАРТИЙНАЯ РЕКОМЕНДАЦИЯ Старшину первой статьи Алексея Федоровича Максакова знаю в течение года по совместной службе на эскадренном миноносце «Громовой». В часы его вахт не было промедления в исполнении данных с мостика команд. Беспредельно преданный Родине и делу разгрома фашизма, товарищ Максаков будет достойным членом великой партии Ленина — Сталина...
— Наш командир! — только и сказал Максаков, сжимая рекомендацию в горячих пальцах.
На верхней палубе смотрели вдаль мерзнущие торпедисты. Прислонившись к надстройке, вобрав голову в воротник, стоял Калугин. Новая смена вступила на вахту, вместе с другими он вышел из курилки, наблюдая теперь жизнь верхней палубы.
Откинулась крышка люка, и разгоряченное лицо Ларионова глянуло наружу.
Ларионов шагнул на палубу. Выпрыгнувший следом Ираклий Тоидзе старательно прихлопнул тяжелую крышку.
Торпедисты вытянулись. Маленький Тараскин рванулся от платформы аппарата.
— Разрешите обратиться, товарищ капитан-лейтенант!
Ларионов устремил на него задумчивый взгляд.
— Обращайтесь, товарищ Тараскин.
— Прошу о рекомендации для вступления в ряды ВКП(б)! — одним духом выговорил Тараскин. — В комсомоле третий год, товарищ капитан-лейтенант. Обращаюсь как к члену партбюро, идя в боевую операцию.
Ларионов помолчал, не спуская глаз с краснофлотца.
— Помнится мне, товарищ Тараскин, этим летом при учебных стрельбах по вашей вине утопили торпеду?
Лицо Тараскина, малиновое от ветра, стало темно-красным.
— И на политзанятиях у вас тоже что-то не получилось... Что скажете, Филиппов?
— Товарищ капитан-лейтенант! — Филиппов вытянулся рядом с Тараскиным, легкий иней от дыхания белел на его воротнике. — У механизмов краснофлотец Тараскин последнее время службу несет отлично. Что же до политзанятий... — Филиппов замялся, опустил и вновь вскинул правдивые глаза. — Оно верно — промашки были...
— Так вот что, товарищ Тараскин, — сказал Ларионов, — мой вам совет: в этой операции походите еще комсомольцем. — Теплая улыбка мелькнула на его обветренных тонких губах. — Комсомольцем быть — это тоже большое дело! А проявите себя хорошо в походе, как ошвартуемся, приходите ко мне в каюту, мы с вами на свободе все вопросы обсудим. И заявление с собой прихватите.
Он обернулся, увидел Калугина, приложил пальцы к козырьку.
Калугин отдал честь, вытянувшись у надстройки.
— Наблюдаете, товарищ капитан? Может быть, пройдем на мостик?
Не ожидая ответа, быстро двинулся по шкафуту. Калугин торопился вслед за ним, скользя по палубе, покрытой мазутным маслом и тающим снегом.