(Посвящается памяти Ф. Достоевского.)

ПОВѢСТЬ.

I

Знойное солнце, блестя и играя, рассыпает золотые потоки света по ясной лазури. Набежит иногда тучка, и еще ярче и радостнее выплывает оно, точно омытое ее жемчужным, прозрачным покровом. А сама куда-то дальше летит, от всех втайне держа свой путь. И небо глубокое, и тучка-суета смотрятся в безмятежную, катящую тихими струями, Волгу. Далеко разлилась она и, кажется, где-то с небом встретилась, потонув в голубом тумане. Золотистые волны ее переливаются в горячих лучах солнца. Иногда рыба всплеснет, и долго стоит звук в глубоком молчании дня. Зеленою стеной придвинулся к реке лес, обнажая песчаные, угрюмые овраги. Там тишина; устал он шуметь и поник в сладкой истоме; каждая травка приклонилась к земле и не может вдоволь насладиться своим покоем. Иногда пролетит пчела, прожужжит золотыми крыльями и усядется в чашечку яркого, душистого цветка. А тишина глубже, безмятежнее; точно все застыло под лаской ярких, жгучих лучей. Иногда, рассыпаясь серебром, подбегала волна к самому берегу, будто баюкая старый лес, и с таинственным шепотом дальше бежала, сливаясь с голубым покровом реки.

К самой воде сбегает зеленая полянка. Плохенькое деревенское стадо разбрелось по ней, мелькая между кустами и изредка нарушая тишину бряцаньем бубенчиков. По колено в воде, мерно махая хвостом, стоят коровы; в глубокомыслии остановился бык и посоловелыми главами осматривает свой гарем; по склону разбрелись овцы; несколько лошадей жадно щиплят траву. Под развесистой, угрюмою елью, весь спрятанный ее мохнатыми ветвями, лежит Ванька-пастух. На вид ему лет двенадцать. Черные кудрявые волосы окружают худенькое, бледное лицо, на котором горят, как два уголька, такие же черные глаза. Короткая рубашонка и штаны прикрывают его тело, ворот расстегнулся, и глядит оттуда загорелая, худая грудь, говоря о невеселом житье его. Но здесь Ваньке хорошо. Все лучшие минуты его жизни прошли в этом заповедном лесу. Здесь он — желанный гость; каждый кустик, каждое дерево знают его; он любит их, заботится, а за это и его здесь любят. Прошепчет ветер, закачаются вершины, а Ваньке кажется, что они ему говорят что-то ласковое, доброе; запоет птичка, и он знает, что она для него поет, ему рассказывает, потому что кому же нужна была ее песня, как не Ваньке, который с такою любовью слушал ее. Он все к себе применял. Никто от него здесь зла не видел, никто и Ваньке горя не принес. Много ему и волна рассказала, а он добавил своей детской смелою фантазией и понял остальное. То думается ему, что она рассказывает, как утонул бедный мужик, как она обняла его и унесла своим быстрым течением от родного пепелища. Никто-то над ним не поплакал, никто панихиды не отслужил. А то кажется, что водяной зовет Ваньку в свое подводное царство. И многое, многое другое представлялось его праздному воображению. Стадо далеко разбредется, а он и не замечает, — все думает свою бесконечную детскую думу. Смотрит на небо: оно — задумчивое, тихое — особенно его привлекало. В глубокой синеве коршуны парят, ласточки реют, и летят его мысли так же прихотливо, как они. Пронесется чайка, блеснув белоснежным, серебристым крылом, проскользнет по поверхности реки, схватит рыбу, огласив свою победу громким криком, и вздрогнет Ванька, — этот крик выводит его из волшебного, чарующего мирка. А кругом тишина, глубокая как небо. Прислушивается к ней Ванька и старается уловить каждый звук. Вот что-то дрогнуло, застонало вдали, что-то заунывно понеслось в безмятежном молчании дня: это бурлаки застонали свою песню. Много раз Ванька слыхал ее; он даже полюбил ее грустный, однообразный напев, но всякий раз ему становится что-то не по себе. Думает он о бедняках, об их суровой жизни, и о себе думает. А песня все льется.

«Дернем, подернем… Давай, поддавай» — звучит рыдающий припев, и вместе с ним летит дума Ваньки. Так проходили летние долгие дни. Он с счастливым сердцем встречал начало дня, наблюдал его полное течение и с восторгом провожал на ночной отдых, когда, сияя багровым светом, словно купаясь и нежась в реке, гасли последние лучи. А затем наступала тихая летняя ночь, которая любила Ваньку и ласкала его.

Только что сгонит он стадо в деревню, забежит домой взять несколько объедков и — снова назад на Волгу, где, случалось, проводил целую ночь. Сначала ему доставалось за это, даже били его, но потом, ругнув крепким словом, махнули рукой. С тех пор он стал свободен.

В эти тихие ночи Ванька был еще счастливее. Ни звука в воздухе, — только волны переливаются. Небесный свод горит звездами, ясные — мерцают они, будто чьи-то бесчисленные очи. И опять кажется Ваньке, что они на него смотрят, ему мигают. Иногда облака протянутся серебристою вереницей. Он не может оторвать глаз от небесного покрова. Вот где-то звезда понеслась огненною стрелой, блеснула на мгновенье и потонула во мгле.

«Куда улетела? — думается ему. — Это ангелы божьи играют и звездами перекидываются. Бабы мне кинули», — фантазирует он и самому смешно делается, как это он, Ванька-пастух, захотел, чтоб ангелы вспомнили о нем. Он счастлив, что они позволяют ему хоть издали смотреть на их забавы. Вообще вид неба особенно наводил его на размышления. Думал он о Боге, святых и об их счастливой жизни. Иногда в этих бесконечных думах Ванька доходил до такого состояния умиления, что в слезах изливал полноту своей души. Любил он смотреть, как тихо, величаво выплывал из-за реки месяц, покрывая ее блестящей, золотою парчой. Светлая, дрожащая лента ложилась на ее поверхности.

«Точно кто мост золотой перекинул, — казалось Ваньке, и думает он, куда ведет этот мост. — В рай! — решает он. — Вот бы попасть туда!» — и опять уносится своей мечтой. А кругом все светло под лаской чарующих лучей. И хорошо бывало ему в те ночи, и жутко. Смотрит он по сторонам и чудится ему, что это не ель стоит, а какой-то лохматый старик с протянутыми руками.

«Леший!..» — шепчет Ванька. Но здесь его никто не обижает, так не обидит и «сам хозяин». Даже думается ему, что и руки-то леший протянул, чтобы приласкать его. И жутко, и хорошо. Шу-шу-шу… шелестит ветер, а Ваньке чудится, словно шепчет старик какие-то добрые слова. А то мерещится ему, что из реки выходят русалки с зелеными волосами, струи бегут с них и переливаются алмазами в лунных лучах. Придут они к Ваньке и потащут в свои водяные покои.

«Защекочут, зацелуют», — думал он, вспоминая рассказы деревенских, и боязно ему, и хочется в то же время узнать эти холодные, неведомые ему поцелуи. А кругом серебристая, сияющая ночь. Иногда Ванька вдруг вздрагивал. Какое-то чудовище бежало по реке и, словно огненный змей, несся за ним длинный золотой столб. Пролетит чудовище, и волны начинают роптать, точно разгневавшись, что нарушили их крепкий сон. Весь полный своих фантазий, Ванька засыпал, и грезились ему светлые, сладкие сны, а утром первый проблеск дня, первый румяный луч будил его и возвращал из сказочного царства.

Первую травку весной Ванька встречал с бесконечною радостью, — эта травка воскрешала все его мечты. Он слушал, как осторожно и нерешительно начинал издалека свою песню жаворонок, и в неизъяснимом восторге, вдыхая смолистый запах леса, хотел бы сам кричать от счастья. Лес подслушивал его тайны и ласково кивал своей мохнатой головой; Ванька прислушивался к его голосу и жил с ним одной, неразрывною жизнью. За то сколько горя испытывал он, когда осенью постепенно желтели и опадали листья, когда грустно смотрели осиротевшие ветви и печально вздыхали о чем-то. Птицы улетали, и только ворон своим тоскливым кривом нарушал мертвенную тишину леса, точно пел панихиду минувшей красе его. Словно могилы возвышались груды желтых листьев и в них хоронилось Ванькино счастье. А там — зима, метели, снежные сугробы и долгие мучения Ваньки. Семейство его состояло из отца, Василия, матери, Аксиньи, и двух маленьких сестер. От него, как от старшего, уже требовали заработков. Никогда не оставляла избы Василья постоянная, безысходная бедность. Видно, ей полюбились ее черные, закоптелые стены, в которые дул и завывал ветер, жалкие лохмотья обитателей и черные куски скверного хлеба. Любила, видно, она и колоть лучины, и многие слезы, которые здесь проливались, и ругательства пьяного Василья, — а пьян он бывал часто, так что удивлялись только, откуда у него бралась водка. Видала бедность также и побои, которые выпадали на долю Ваньки, и, сидя угрюмо в своем закоптелом углу, не приходила защищать его. Как только Василий был пьян, он бил сына, бил с увлечением, до синяков.

Много и Аксинья вынесла, но потом свыклась и уже не выла, когда пинки градом на нее сыпались. Разве застонет, да и то редко. Только смотрит исподлобья каким-то безжизненным, тупым взглядом. Она была до того забита, что уже перестала чувствовать оскорбления. Жалкая, худая, с рябым лицом, она иногда забывала все окружающее, разговаривая сама с собой и своей рассеянностью вызывая новые неприятности. Когда проходил день без побоев, Аксинья начинала тужить. «Знать разгневался и смотреть не хочет, — думала она про мужа и ждала, как милости, новой затрещины. — Не бьет — не любит», — было ее любимым убеждением и в бесконечных побоях она умела находить признаки его любви. Только подчас, когда уже слишком сильно проявлялось расположение к ней мужа, вдруг ее глаза загорались каким-то странным блеском, точно у собаки, которая не знает пощады. Ломили кости, ныла спина, разрывалась от боли грудь, а Аксинье и в голову не приходило о лучшей доле. Другая жизнь теперь для нее была бы невозможна, — она так сжилась с положением забитой, что изменение ее участи повлекло бы за собой или смерть, или помешательство. А здесь она не многим отличалась от своих соседок, которые прошли ту же суровую школу.

Так проходила жизнь Ваньки — вечно впроголодь, в боязни побоев, без всякого приветливого слова. Двум сестрам его жилось легче. Ходили слухи, что вскоре после возвращения Василья из солдат родился Ванька, и родился как-то очень не во время, не в срок. Это и было причиной всех мучений его жизни. Аксинья, еще только чувствуя его, уже проклинала, как живое свидетельство ее вины. Тогда она еще не была забита. Вспыхнуло и в ней чувство, и за эту вспышку она заплатила ценой всей жизни. Кто знает, может быть и до сих пор ей припоминаются те ясные, весенние ночи, которые проводила она в соседнем лесочке. Тихие звездочки в небе горели, в кустах соловушко щелкал, и от этой песни сильнее разгоралась любовь. Тогда она была молода, здорова и горячо, страстно обнималась с молодцом уланом.

Так и родился Ванька с проклятиями. Он никого не любил из своих родных. Мать, вечно униженная, боявшаяся даже приласкать его, возбуждала в нем только жалость. Он ненавидел Василья и знал, что тот не был его отцом. Но был у него верный, неизменный друг, который не пожалел бы жизни для Ваньки и, казалось, понимал все, что творилось в детском его сердце. Это был старый, безобразный Волчок. Часто, весь избитый, Ванька, сверкая глазами, бежал с ним куда-нибудь в глушь и здесь наедине, весь в слезах, обняв своего преданного друга, изливал перед ним всю муку наболевшего сердца. Волчок в ответ только лизал его лицо. А для Ваньки это было красноречивее всяких уверений, — он видел, что его ласкают, сочувствуют ему, и без конца ласкал своего верного, старого пса. Когда летом Ванька, увлеченный своими фантазиями, казалось, забывал друга, Волчок тихо лежал около него и, сознавая всю важность минуты, только изредка на него взглядывал, умильно помахивая хвостом. Когда ночью в лесу что-нибудь возбуждало его опасение, он тихо, но внушительно рычал, как бы давая знать, какая сила охраняла его друга. Зашепчутся деревья, или птичка встрепенется, а Волчок уже наготове и, уткнув морду в лапы, свирепо рычит. Он бдительно охранял тишину, которая приносила столько отрадного его бедному, маленькому Ване. Он относился к нему даже как-то покровительственно, как старый дедушка к неопытному внуку. Волчок отличался самыми философскими взглядами на жизнь. Те бесконечные пинки и побои, которые выпали на его долю в продолжение длинной жизни, закалили в нем дух спартанца. Он не возмущался даже и тем, что, несмотря на его старые годы, его преисправно колотили до сих пор, уже не говоря про лишение каких бы то ни было удобств жизни. Удрученный годами, он, кроме того, страдал падучею болезнью. Под старость припадки ее, по каким-то обстоятельствам, случались у него все реже и реже. Но именно, благодаря этой немощи его, и совершилось знакомство Волчка с Ванькой. До тех пор он не имел даже приюта и кочевал с одного двора на другой, пока его не выгоняли вон после тяжелого припадка падучей. Года три тому назад, в какой-то праздничный день, Ванька вышел на улицу и был свидетелем следующего зрелища: человек пять ребятишек разных возрастов, громко смеясь и шумя, тащили на привязи черную косматую собаку. Несчастная билась, жалобно визжала, но ничто не было в состоянии пробудить жалость в ее мучителях. Они так были увлечены своим предприятием повесить собаку, так им хотелось видеть, как при этом она будет себя вести, что не могли отказаться от удовольствия только потому, что ей это могло быть не совсем приятно. Хохот мужиков, глазевших на улице, благодаря праздничному дню, еще более подстрекал ребят к исполнению задуманного дела. Остроты сыпались на несчастную со всех сторон. Ванька долго смотрел на эту картину. Что-то особенное совершалось в его душе. Казалось, слезы хотели политься из глаз, жгучая жалость к обреченной на жертву переполняла его существо. Но слезы не потекли, а только зажглись глаза каким-то нехорошим огоньком. Он рванулся в толпе, ударом сшиб с ног двух мальчуганов и несчастную освободил от душившей ее петли. Трое остальных, пораженные смелостью того самого Ваньки, над которым всегда издевались, а главное — неожиданностью дела, быстро отретировались. Ванька вышел полным победителем и, весь бледный, с горевшими глазами, вел трофей своей победы. Молва о нем разнеслась по всей деревне. С этой минуты и началась глубокая, задушевная дружба между ним и собакой. Что бы ни случилось с Ванькой, Волчок все понимал, и горе, и радость. Так проходила их жизнь: зимой били обоих, а летом они мечтали. Впрочем, их взгляды на природу расходились. Когда Ванька с благоговением смотрел ночью, как выкатывался на небо огненный шар, как он плыл по тихому своду, Волчок начинал рычать. Он не любил месяца, — должно быть его смущал его ясный, безмятежный вид. Иногда, в припадке враждебного чувства, он даже взвывал. Впрочем, старый дедушка Волчок, наконец, сделал уступку Ваньке и теперь уже не рычит на месяц, а только враждебно, исподлобья на него посматривает. Вообще Волчок, постигший житейскую мудрость, отличался более положительными взглядами и часто в то время, когда Ванька далеко уносился в своих мечтах и словно, забыв все земное, парил в небесной вышине, Волчок рыскал по лесу, отыскивая добычу. Дружба их скрепилась еще более благодаря одному обстоятельству.

II

Зимний январский вечер. В избе Василья — стужа, ветер дует в щели. Голод с холодом уселись по углам и держат всех в своей могучей власти. Даже тараканов — и тех не видно: знать, есть нечего. На палатах лежит пьяный Василий. Он совсем захмелел и только изредка срываются с языка какие-то несвязные слова. Аксинья, что-то шепча, стругает лучину, на лавках спят, прикрытые лохмотьями, две сестры Ваньки. Сам Ванька, дрожа от холода, в рваном ватном зипуне сидит у окна. Неоконченный лапоть лежит перед ним, кудрявые волосы расползлись по лицу, а взор устремлен куда-то далеко, туда, где на просторе бесится и рвется метель. Снежные хлопья облипают окна; ветер все жалуется на свою горемычную долю. Тоскливо и жутко. Треснет лучина, и опять молчание. Аксинья замолкла, села на лавку и куда-то устремила свои оловянные глаза. А Ванька далеко унесся своей думой. Щемит что-то сердце. Смотрит он в окно и чудится ему, словно покойник бродит по земле и о чем-то так горестно плачет.

«Эх, жизнь ты горемычная», — думается ему и далеко он уносится в дремучий лес, где так жутко теперь, или в поле, где борется какой-нибудь крестьянин с злою непогодой.

«Вишь, сосед Иван за дровами уехал… Тяжко придется ему». И представляется Ваньке, что Иван замерзает, а савраска его поникла головушкой и тоже ждет кончины. А кругом-то, носится, словно бес, шальной ветер: то заплачет он, а то так захохочет, что мороз по коже подерет. Посмотрел Ванька кругом, и еще более жутко на душе стало. Мать недвижимо сидит и все смотрит куда-то, лучина догорела и только по временам вспыхивает слабыми искорками.

«Поесть бы чего, — вспоминает он, — да хлеба нет, до завтра подождать», и думает он о всех тех, кому есть нечего. А метель все сильнее ревет.

— Эй, Ванька! — вдруг раздается пьяный голос Василья. Ванька вздрагивает, — чует он недоброе в этом хорошо знакомом ему крике. Думы в миг разорвались и разлетелись в разные стороны, остался лишь печальный полумрак, холод и тяжелое, давящее чувство.

— Водки давай! — ревет пьяный. — Аль, леший, не слышишь?

— Водки нет, — шепчет Ванька.

— Слышь, давай! — все громче ревет Василий, вставая с палатей, которые жалобно под ним поскрипывают. Лучина совсем померкла, кругом глубокая тьма, слышно, как Василий идет к шкафу, как он берет пустой полуштоф. Рука пьяницы дрожит, посудина выскальзывает и вдребезги разбивается. Раздается громкое ругательство.

— Выпили, черти, выпили! — вопит он. — Небось я помню, сколько было. Это ты, дьяволенок! — и слова сопровождаются затрещиной.

У Ваньки даже в глазах потемнело от затрещины; он и не пытался уклоняться, а только вдруг как-то осел, съежился. Тяжелое, едкое чувство наполняло грудь; он молчал. Лицо его побледнело, но ни одной слезинки не выкатилось из глаз. Он так ненавидел теперь всю эту несчастную хату, родных своих, весь свет и свою жизнь. О, с каким бы наслаждением заснул он в уютной, тихой могиле, где-нибудь под березкой или сосенкой! И снег скрыл бы ее от всех людей, он бы белым ковриком ее покрыл и успокоил несчастного Ваньку. А отец все что-то кричит, и новый удар летит в спину. Кругом та же тьма. Аксинья со страхом забилась в угол и не смеет двинуться, чтобы не привлечь на себя внимания мужа. Ей по опыту известно, как оно дорого стоит. К участи сына она относилась равнодушно, как к чему-то неизбежному. «Знать не больно, коли не кричит» — так рассуждала она и ни одним словом не защищала сына. А Ванька этою порой, пользуясь темнотою, пробирается к двери. Явилась у него одна мысль, и на нее-то он возлагает все свои надежды. Василий шарит в шкафу, а Ванька уже у двери. Вот он схватился за скобу, толкнул ее, и дохнула на него темная, холодная ночь. Что-то отец кричал в след, но Ванька ничего не слышал, — так занят он был своей новою мыслью, так всецело был ею поглощен. Волчок, визжа и прыгая от радости, встретил его на дворе. Ванька это заметил на минуту, но тотчас же забыл. Глубокая, непроглядная тьма смотрела на него; ветер взметал целые столбы снега, рвал на нем ватный зипун, засыпал его снежною пылью. Но Ванька ничего не замечал. «Убегу, убегу, — твердил он воспаленными губами, — хоть на край света, но уйду от них, чтобы не били». На минуту перед ним мелькнула мать и жалость почувствовал к ней, но в своем ожесточении против всех он прогнал и это чувство. Явились было и сестренки с бледными, чахлыми личиками, но и их он тотчас же забыл. Так озлоблено было его детское невинное сердце!.. Покатилась слеза по лицу и тихо застыла на реснице… И метель, и ветер добрее тех, которых он оставил. Ведь если они и завывают, то потому, что самим тяжело пришлось. Вот налетел ветер, развеял его кудри, пробрался под ватный зипун, и думает Ванька, что тут не ему одному тяжело, а все о чем-то тоскуют. На все лады завывает метель, а Ванька дальше бежит. Деревня давно осталась позади и начались поля. Угрюмо стоял, весь засыпанный снегом, лесок, жалобно шелестя своими голыми ветвями. Запыхался Ванька, устал; и вот чудится ему, что кто-то ласково кладет его на землю, а он не сопротивляется, — нет, он с наслаждением ложится на мягкую, пуховую постель. Мелькнул на минуту Волчок; Ванька опустил руку в его мохнатую шерсть, и хорошо ему. Вот кто-то покрывает его белым, нежным одеялом. Обрывки мыслей летят в его голове. Вспомнились летние ночи, звезды небесные, и кажется все, что чей-то голос шепчет: спи, Ваня, спи. И крепче обхватывает он Волчка, прижимаясь к нему; тихий сон смывает его глаза. Опять припомнился сосед Иван с савраской, но ему уже не жаль их; нет, они спят на такой же мягкой постели, под ту же сладкую песню. Раскрыл Ванька глаза и видит, что с неба летят белые духи, много их, целая вереница. «Ангелы», — шепчут губы, и припоминает он, как они звездами играют. А метель бесится и вьется кругом. Волчок чувствует, что дело не ладно: не привык он видеть своего друга на такой мягкой постели, покрытого белым одеялом. Все тревожнее становится он: то, прижавшись к Ваньке, начинает обнюхивать и лизать его, то завывает, протяжно и тоскливо, среди унылого плача природы. Подергает Ваньку за руку, снова полижет лицо, но видит, что дело плохо: Ванька спит и не хочет подняться. Вот издали донеслось ржание лошади, чей-то крик, но вой метели унес слова, и опять слышен только плач вьюги. Волчок насторожил уши и чутко прислушивается. Он оставляет Ваньку и бросается в сторону. Ныряя в снегу, он тревожно прислушивается и томительно взвывает. Все ближе и ближе приближается кто-то. Лошадёнка невесело переступает, погружаясь по колена в снежные сугробы, вся засыпанная снегом. Волчок громче взвывает; не жаль ему своего голоса, — от него ведь зависит спасение Ваньки. В темной мгле яснее выступают розвальни с савраской. Дядя Иван возвращается домой с тайной добычи. Только в такую ночь и можно было порубить дровец в чужом лесу, — никто не увидит и не услышит. Волчок прыгает возле него, кидается на лошадь и тревожным визгом заставляет дядю Ивана отправиться вслед за ним. Таким-то образом Волчок спас своего друга от крепких объятий старика-мороза, от пуховой, белоснежной постели его, и мальчик снова начал свою тревожную жизнь. До сих пор его сердце еще не успело окончательно ожесточиться, — нет, он всюду искал привета, ласкового слова, но нигде не находил его. Так тяжело сознавал он свое одиночество, так давили его все невысказанные мысли, что случалось, он чего-то горячо просил у Бога; слова срывались с губ, но он сам не сознавал, чего ему нужно, только чего-нибудь другого. Впрочем, за последнее время подобные минуты становились у Ваньки реже; какие-то другие мысли вкрадывались в него, и он уже не завидовал, когда ласкали других детей. Нет, теперь вдруг явилось что-то враждебное и к этим детям, и к отцам их, и к ласкам. Одна мысль порой приходила к нему и утешала его одинокого, забытого всеми. Это была надежда на отдых у Бога. Ему смутно представлялось, что его ждет на небе; но всякий раз, когда он уносился туда, где ангелы и звезды, что-то святое осеняло его. Там и его приласкают и может быть даже больше, чем других; ведь Бог видит, что здесь Ванька одинок, что его бьют, а другим и теперь хорошо живется. Но в последнее время одна ужасная, угрюмая дума явилась следствием его размышлений. Она в миг отнимала у него весь свет, всю радость, и только темная ночь ложилась перед ним без малейшего проблеска лучей. До такой степени он привык относиться недоверчиво во всем радостям, что и здесь запало вдруг в его детскую душу сомнение, и хоть Ванька отгонял его, но оно назойливо являлось при всяком удобном случае.

«Что если и там не будет радости? — шептал он в бесконечном своем страхе. — Что если и там Ваньку не примут и не приласкают? Ведь если все люди отвернулись от него, значит — он злой, дурной, а таких на небо не принимают. Ведь он мамку и всех своих не любит, и когда поп на исповеди спрашивает его об этом, он прямо говорит: нет, не люблю. А когда Бог спросит, он Ему то же ответит». Тяжело приходится Ваньке; он чувствует, что если это так, то лучше пойти к водяному, к русалкам, потому что там его не станут наказывать. Так трепетало его детское, обливавшееся кровью, сердце в темных сомнениях, в боязни чего-то еще более страшного; он, как пугливый зверек, опасался новых бед и боялся заглядывать вперед. Ванька искал выхода, и только воскресавшая природа нежным дыханием своим приносила ему примирение и забвение всех зол. Он начинал мечтать, и мечты заглушали горькую правду. И Ванька жил, жил по-своему, больше мучаясь, а иногда даже полной, своеобразною жизнью — всегда в стороне от людей, потому что от них он встречал только насмешки и обиды. «Ванька-пастух день это дня дуреет», — говорили о нем в деревне, и главным признаком дурковатости считалась его постоянная задумчивость. Бывало, летом, отправятся девки и ребятишки в лес за ягодами или грибами и натолкнутся на Ванькино стадо. А он и не замечает никого, смотрит в небесную высь, точно унесся с земли своей думой. И дети, и взрослые одинаково невзлюбили Ваньку. Может быть в этом сказывалось их тайное сознание его превосходства над ними, и за это его не взлюбили. С годами Ванька все более уходил в самого себя. Бог знает, чем бы кончилось подобное состояние, если бы не совершилось в его жизни события, открывшего ему много радостей; оно бросило внезапно несколько светлых лучей, которые согрели и приласкали Ваньку. Он перестал быть забытым и одиноким. Видно, сжалилась над ним, наконец, сердитая мачеха-судьба.

III

Мирно, приветливо раскинулось село Спасское на самом берегу Волги. Нырнуло оно в глубокую зелень и укрыло свое убожество, свои кривые хаты под ее ласковою тенью. Выступит песчаный овраг, круто спускаясь к реке, омывающей его своими волнами, а затем опять та же манящая, зеленая даль. Белая церковь потонула в плавучих березах, и только колокольня протянулась высоко к небу. Шагах в пятидесяти от сельского кладбища, переполненного деревянными крестами, среди густых, заросших кустов сирени и черемухи, выглядывает новое одноэтажное строеньице. Празднично смотрит оно с своими цельными, переливающимися всеми цветами радуги, стеклами, с красною крышей и чистым крыльцом; точно сознает свое превосходство над кривыми, призадумавшимися сотоварищами — избами крестьян. Особенно горделивы ставни, с какими-то необыкновенными красными цветами в синих вазах; они выказывают полное пренебрежение во всем собратьям, которые завистливо на них поглядывают с своих заржавленных петлей. Большая черная доска с белыми буквами, приделанная при входе, гласит, что в этом доме помещается земская школа. Над крыльцом вертится красный петух. Много разговоров, много красноречия было истрачено в заседаниях земского собрания по вопросу об устройстве школы в селе Спасском, так как подобное устройство являлось вопиющею необходимостью в виду того, что на 15 верст кругом не было школы.

И вот был выстроен в селе Спасском домик для школы в русском вкусе, посреди зелени, в виду гигиенических условий; а в марте того же года с последним санным путем приехала учительница, Елизавета Михайловна Дроздова.

* * *

Уже вечерело. Был один из последних, еще довольно сильных мартовских морозов. По Волге тащилась пара ямщицких лошадей, впряженных в плохенькие деревенские сани. Видно было, что они совершили уже далекий путь. Ямщик дремал, понуря голову. Лишь изредка он выпрямлялся, покрикивая на лошадей, и снова впадал в дремоту. Кругом немая тишина. Изредка по берегу мелькали огоньки в деревнях, но тотчас же тонули в глубоком мраке. Далеко раскинулась снежная равнина, и гнетущее молчание смерти лежало над землей, цепеневшей в холодных, мертвых объятиях мороза; изредка ветер пробегал по белому покрову и с тихим шорохом уносился дальше. Ни одной звезды не светилось в угрюмом, будто черном, небе. В санях сидела молодая особа в ватном суконном пальто и поношенной шляпке. Худое, истощенное лицо ее зарумянилось от мороза. Черные глаза то закрывались от усталости, то вдруг загорались огнем. Холод забирался под ее салоп. Это и была будущая учительница Спасской школы. Она тщательно закрывалась тоненьким пледом, но члены оцепенели до того, что она перестала их чувствовать. Какое-то странное состояние овладевало ею: тело замирало от холода, а мысль усиленно вдруг заработала и вызвала целую вереницу воспоминаний из прошлого. Иногда они стихали, затем восставали с удвоенною силой. Казалось, мертвенная тишина разбудила их; словно призраки вставали они в ночной мгле. А скрип полозьев еще больше надрывал сердце.

«Итак, там все кончено, окончилась первая половина жизни. Что было в ней? — Только обманутые ожидания, порой нестерпимая, порой ноющая скорбь, и больше ничего. А сколько упований сгорело в эту жаркую молодость!.. Исполнилось ли хоть одно? «Нет», — подсказало сердце. А как жить-то хотелось, как жаждалось счастья и любви!.. Но они шли мимо; приближалось горе, и хоть губы шептали: «довольно его, дайте отдыха, жизни», но ничего не помогало… Точно проклятье тяготело… Неустанная борьба разума с чувством обусловливала весь драматизм жизни, потому что нельзя было жить в противоречии с собой… И в итоге — чахотка…»

— Эх как жизни жаль! — даже вслух проговорила она.

— Что, барышня, говорить изволишь? Мне, что ли? — отозвался вздремнувший ямщик с козел.

Она молчала. Ямщик задремал опять. Лошаденки бежали мелкою рысцой. Мертвая тишина не нарушалась ни одним звуком, а мысли бились и работали. Вся жизнь до мелочей вдруг предстала ее расстроенному воображению и, как тени, неслись воспоминания. Вспомнилось детство. Оно-то в своем спокойствии и подготовляло всю горечь дальнейшей жизни. Наряды, французский язык, гувернантки, учителя и полное отсутствие основных познаний людей и света. Все любовались прелестной девочкой, когда она, сидя на штофной мебели гостиной, занимала, в ожидании maman, гостей.

— Quelle beauté,- восклицали они, и это приятно щекотало ее детское самолюбие.

«Посмотрели бы теперь», — вдруг подумалось ей, и что-то тяжело застонало в груди.

Весь мир, все человечество ограничивались тогда для нее этою гостиной и кружком говоривших по-французски людей. Двери в мрачную область тщательно скрывались. Жизнь для нее являлась не томительною борьбой, а постоянным праздником, на котором она должна была играть одну из первых ролей. Впрочем, и тогда уже бывали минуты такого сильного детского горя, что можно было предвидеть возможность будущей драмы. Иногда без всякой причины Лиза вдруг заливалась слезами, говоря, что все ей надоело, что она умереть хочет. Старушка няня крестила ее, увещевала, и Лиза смирялась на время. Только заберется куда-нибудь в угол и долго сидит там. Потом перекрестится, сделает земной поклон, и опять звенит ее хохот, опять разливается веселье. Но вдруг предстала грозная действительность. О, как завидовала тогда Лиза тем несчастным, заброшенным детям, которые выступили в ту вековечную борьбу с первых дней своей жизни. Они и не знали никогда радости, они могли ожидать впереди только лучшего, потому что нечего было терять. Их не поражал тот хаос, который раскрылся перед ней, когда она самостоятельно вышла на жизненную дорогу, — вышла одинокая, без всякого содействия.

«Да, забытая, а главное — ненужная! — и теперь мучительно билась мысль. — Другая бы давно привязала камень на шею, да в воду, а я еду учить детей. Эка проклятая, животная привязанность к жизни!.. Но, Боже, если бы здесь был успех, ведь тогда все бы забылось!.. Может быть даже счастье бы началось… А чахотка… Доктор сказал: плохо… Господи, да неужели уж так плохо? Неужели нет возврата к жизни?… А сколько в ней мучительного счастья… Вон заблестела звезда; может быть это мне…» Кашель прервал нить мыслей.

«О, мечты!.. Нечего утешать себя радужными надеждами, — видно, скоро конец. Страшно!.. В могиле тихо, забвение, но в этой тишине весь ужас. Жить, желать, терзаться и взамен всего — одна тишина. Оставить весь мир, муки и отчаяния и перестать существовать. А рядом — то же забвение, та же награда другому мученику… Могилы, деревянные гробы и голые кости… О, все, только не это… Чье-нибудь посинелое лицо и червь, впившийся в него — этот судья людей…» — Она заплакала, вся дрожа. Рука Лизы закоченела. Она это почувствовала и начала тереть ее. Мрачные думы стихали.

— Андрей, скоро ли приедем? — позвала она ямщика, чтобы что-нибудь сказать, — мертвая тишина пугала ее.

— Теперь скоро, сейчас село Городищи, а там 15-ти верст не будет, — отвечал он, постегивая лошадей, а через минуту опять дремал.

Лиза откинулась на задок саней и только-что закрыла глаза, как думы опять полетели в прошлое. Перед ней стоит парадный казенный дом их. В большой двухсветной зале тишина; все зеркала завешаны; в белом глазетовом гробу лежит ее мать, красивая и нежная, как один из окружавших ее цветов. Поздно ночью вернулась она с бала, почувствовала вдруг дурноту и, не успев снять роскошного розового платья и венка белых роз, слабо вскрикнула и тотчас же скончалась. Так тихо, кротко она спала, точно бабочка, упившаяся ароматом цветка. Лизе тогда в первый раз представилась смерть во всем ее бесконечном могуществе, и она ее поразила. До сих пор Лиза никогда не видала покойника. Чувство ужаса усиливалось при виде кроткого лица матери, в которой она искала хотя бы искру жизни. Какую-то тайну отгадывало это лицо, и для Лизы это была тайна жизни.

«Вот жила блестящая, добрая, не могли налюбоваться на нее, и вдруг всему конец, — трепетала тогда Лиза. — Вот синие тени ложатся на чудное лицо, испортили его. Похоронят — и никто не вспомнит о ней, все забудут… Что же делать, чтобы не забыли так скоро? — бился тревожный вопрос. — Кого ласкать, кому делать добро?»

Она опять всматривалась в дорогое лицо, изучала каждую омертвевшую черточку, и все открывало перед ней новый мир, полный тревожных запросов и сомнений. Тишиной могилы веяло от покойницы, а Лиза ощущала страстный прилив жизни. Она вскрикнула и упала без чувств. Мать похоронили, а мысль девочки после первого пробуждения усиленно работала. Часто казалось, что грудь разрывается от необычайного притока мысли и чувства. Учителя были поражены переменой Лизы, — ее вопросы сбивали их и смущали. Отец ее, генерал Дроздов, ставил им первым условием, чтоб они избегали всяких сомнений, а главное — всех модных современных идей. — «Знайте, что у ней всегда будет кусок хлеба, — говорил он, — а потому ей нужно одно только светское образование. Пусть с своим либеральничанием сидят господа по чердакам и в подвалах, а мы будем жить честными, порядочными людьми». И вдруг случилось то, чего так боялся генерал. Явилась новая жизнь и громко заявляла о себе. На все мольбы Лизы разъяснить ее сомнения учителя отвечали увертками, увеличивая этим вопросы и ее горе. Скоро она поняла, что здесь нечего искать разрешения. Она схватилась с какой-то отчаянною решимостью за Евангелие и всею душой углубилась в великие божественные истины. Минутами, вникая в глубокий смысл учений, ей казалось, что она слышала самого поучающего Учителя, и новый светлый мир идей все шире раскрывался перед нею. Вставало что-то великое, осененное божественным светом, но еще не постигаемое. «Блажени алчущие и жаждущие правды, яко тии насытятся»; и Лиза искала правды со всею стремительностию молодого существа, но двери в это святилище не отворялись для нее. «Толците и отверзятся», но для нее оставались закрытыми. «Последние да будут первыми», но ведь здесь она одна из первых, хотя она же нищая духом, и больная душа ее томилась в бесчисленных противоречиях. Часто по ночам старуха-няня слышала ее тяжелые, одинокие рыдания, но не подходила к ней; она сознавала, что происходит что-то превосходящее ее понимание. Старушка с глубоким чувством отзывалась на всякий призыв Лизы и тайно молила Пречистую уврачевать ее раны. Евангелие было перечитано несколько раз; пытливый ум получил еще больший толчок, но читать было нечего. Один учитель тайком стал приносить книги. Лиза напала на них со всею свойственной ей стремительностию, но скоро их источник иссяк, — учитель испугался. Няня достала у соседей несколько книг. Здесь была одна часть истории французской революции, Тьера, был какой-то роман Евгения Сю и рассказы Горбунова. Кроме того, в библиотеке генерала Лиза нашла несколько старых «Отечественных Записок» и три романа Жорж Занда. И больше не оставалось ничего. Весь этот сброд не мог успокоить ее встревоженного духа, — всякая прочитанная книга только увеличивала сомнения, не давая ответа на них. Часто изнемогая под бременем мысли, Лиза, рыдая, бросалась на шею к няне, а та только нежно крестила ее. И теперь, в глубоком мраке ночи, кажется ей, что воскресают те минуты, когда при мерцающем свете лампадки старушка шептала псалом Давида, и Лиза смирялась на время и отдыхала.

«Няня, расскажи мне, как у вас живут, — говорила она, немного успокоившись. — Ведь я ничего не знаю, так научи же меня, научи». — И начинались рассказы старушки про тяжелую участь крестьян, про бедность их и про многое другое, что творится на белом свете. Говорила она и про соседку, которая тоже барышней была и вышла замуж за чиновника, — как с бедности спился он, и теперь прежняя барышня по миру ходит. А Лиза слушала и сердце ее обливалось кровью. «Да полно, Лизанька, томиться-то, ведь за всех не перемучаешься», — утешала няня. Силы кипели в груди и требовали выхода, — пассивное положение становилось невозможным. Жажда жизни томила, жгла ее; хотелось подвига, страсти. Хотелось самопожертвования во имя идеи, во имя человечества. Несколько раз ей снилась Жанна Д'Арк. Стало душно, нужно было бурь и гроз. Лизе во все время ее томлений счастье не являлось мечтой: думала она о всемирном страдании и сама хотела страдать. Перед ней вдруг открывался целый мир горя; Лиза заглядывала вперед: он тянулся без конца. Она стала бывать у несчастной соседки и других бедняков, разумеется, в тайне от отца, который, как истый барин, и не подозревал всей драмы, находя, что Лиза стала за последнее время еще красивее с своим задумчивым выражением. Раз как-то она обратилась к нему с своим горем. Но здесь не было никакого сочувствия, — напротив, он вдруг прозрел, что совершилось то, чего так опасался. Жизнь Лизы ухудшилась, благодаря неусыпному надзору отца. Она прямо заявила ему, что так жить не может, как жила до сих пор, что она оскорбляет достоинство человека, живя только своей собственной жизнью.

«Буду трудиться, чтобы принести пользу. Пусть лучше умру обессиленная, а жить, как я прежде жила, не буду и не хочу», — категорически заявила Лиза. Генерал видел, что дело зашло слишком далеко, но своим упорством еще надеялся уничтожить все ее бредни. Сцены между ними стали повторяться чаще, и Лиза мучилась вдвойне. В одну ночь она решила, что должна покончить со всем прошлым и, крепко обняв старушку, навсегда оставила свой дом.

Весь ужас этой ночи опять воскресал перед Лизой. Безграничные стремления, смутные идеалы о мировом равенстве, любви и, рядом, постоянное сознание своего бессилия. Одна, кругом все чужие, даже не было няни, всюду пустыня… Угрюмо, неприветливо смотрел мир. Никому не было дела до нее. А в сердце и голове какой-то безобразный хаос. Мысли и чувства неслись в полном беспорядке, убивая друг друга своим противоречием. Была минута, когда Лиза захотела убить себя. Уже намешала головок фосфорных спичек, но жажда жизни была еще сильна, и она осталась жить. Главное — вспомнила в ту самую минуту всех несчастных и решила бороться. Борьба ужасала и соблазняла ее. Какая-то пропасть перед ней раскрылась, и ей, затая дыхание, хотелось в нее броситься. Она жила в маленькой конурке, платя за нее из своих собственных денег, полученных за два ничтожных урока. Из дома Лиза ничего не имела. Рядом с ней жил один студент. Глубокие ночи просиживал он за книгами, бледный огонек свечи мигал ей в щели, а Лиза мучилась в своей агонии. Ей давно уже хотелось пойти к нему попросить его помощи, но страшно было, — она не знала этих людей. Оставалась какая-то прежняя черта и самолюбие не позволяло идти первой к этому резкому, грубому человеку. Но в один вечер, когда длинные полосы света ложились в ее комнату из соседней конуры, а думы, казалось, дошли до крайнего предела, она отважно отворила дверь и была в комнате соседа. Он сочувственно отнесся к ней и предложил свою помощь. Впрочем, Лизе казалось, что студент не понял ее. Он видел в ней несчастную девушку, а она была алчущая и жаждущая правды и примирения с собой. Он не понял всей бездны ее мучений. С этих пор ее одиночество кончается, но разве становится лучше? — Нет, мучения продолжались. Она чувствовала себя чужой и в этом обществе. Случалось, в большой компании студентов и студенток, когда гам стоял в воздухе от всевозможных речей, когда страстно и горячо давались клятвы служить общему делу, Лиза, безучастная и непонятая, уходила куда-нибудь в угол и с смертельною тоской искала чего-то в безотрадной ночной тьме. Казалось, ей места не было на свете, а в могилу еще не хотелось. Она слушала, как высказывались самые либеральные идеи, иногда даже те, которые сама разрешала, и странно ей казалось, что это что-то другое — для нее непонятное. Ни с кем близко она не могла сойтись; все относились к ней несколько свысока, считали за аристократку. Никто не хотел понять ее больной души, а она не могла понять их. Общие стремления складывались в такие чуждые друг другу формы, что, казалось, исчезало самое их родство. Когда авторитетные имена Лассаля, Прудона, Маркса и других сыпались в речах всех, Лизе горько чувствовалось, что она ничего не знает, что эта область для нее — неоткрытая земля. Она продолжала биться, читать и догонять других. Только один студент выказывал к ней большее сочувствие. Он недавно окончил курс семинарии и теперь был на верху блаженства. Некрасивый, весь в веснушках, с рыжими волосами, он во время собраний сидел всегда скромно в углу, не решаясь ни одним звуком заявить о своем присутствии. Красневший при каждом слове, студент был как-то жалок Лизе, и она с ним говорила. Спустя несколько месяцев после их знакомства, он, старая от смущения, признался ей в любви. Лиза оборвала его с первого слова, и отношения их окончились. Другой господин, громко кричавший на собраниях, хотя и не пользовавшийся популярностью, предложил ей жить с ним гражданским браком. Возмущенная Лиза, вся в слезах, умоляла его уйти. Так проходила ее тяжелая жизнь. Утром она бегала по урокам и, казалось, забывала свое горе, а вечером мучилась от дум, воспоминаний и противоречий. Между тем здоровье все слабело; появился скверный сухой кашель, грудь начала болеть. Тем не менее одна мысль о смерти приводила ее в неизъяснимый трепет. Надежда на что-то лучшее не хотела ее оставить, и она решила ехать учительницей в сельскую школу.

«Там дети, эта святая, нетронутая, сила, — думалось ей, — может быть, в них-то и найду обновление».

И она уже горячо любила их.

«Ведь и в крестьянах много хорошего, — продолжала рассуждать она, — может они инстинктивно поймут таких скитальцев, как я, и не отвернутся… Только бы полюбили». И ей рисовалась картина, как будут к ней приходить крестьяне благодарить за успехи детей, а они, веселые, умненькие, сидя за книгами, тоже будут радоваться.

«О, здесь можно забыть всякое горе, потому что увидишь столько новых, здоровых жизней, столько непочатых сил для борьбы!»

Лиза уже знала теперь эту борьбу и сумеет к ней приготовить.

«Честные, сильные, добрые, — шептала она в умилении. — Только вот грудь болит, но это ничего, — скоро весна все исцелит».

Ей представлялось ее будущее житье.

«Говорят, на Волге, это хорошо… Там легче думается и чувствуется… И так далеко от цивилизованного мира. Это тоже хорошо. А потом и няня приедет…»

Ей вдруг стало очень легко. Все черные стороны исчезали, оставалась лишь светлая, тихая жизнь.

«Да, здесь воскресение и примирение со всем прошлым. Только бы сил побольше, а главное — любви…»

Она осмотрелась кругом. Среди снежной равнины мелькали огоньки, где-то лаяла собака.

— Андрей, что, приехали? — радостно спросила Елизавета Михайловна.

— Приехали, барышня, слава тебе Господи. Уж, видно, больно соскучилась. Да и шутка сказать, из Москвы изволишь ехать. Небось все косточки растрясла. Тоже чугунка томить людей любит. Орет, шумит, гудит, да и дело делает. Самому езжать не приходилось, а тоже видал. Диковинка!.. — говорил старик-ямщик, сам обрадовавшийся концу путешествия. — Эй, вы, голубчики! — прикрикнул он на лошадей, и они, радостно приободрившись, рысцой затрусили по гладкой дороге.

И крик Андрея, и его слова, и приближающиеся, мелькающие огоньки — все это ей необыкновенно понравилось. Она закуталась в плед и с ожиданием стала смотреть вдаль. Белая церковь резче выступала из ночной мглы; чернелись, слабо обрисовываясь, крестьянские избы.

«Новая жизнь, новые люди, — думалось ей. — О, если бы здесь не прожить бесследно! Пусть даже теперь и не оценят, — не нужно их благодарности; может когда-нибудь на могилу мою придет кто из бывших учеников, помолится, пожалеет, положит венок из полевых цветов. Да не нужно и этого, — только бы в сердце почувствовали. Господи, что-то будет!»

И ей хотелось верить в счастье и будущее.

Огоньки приближались, и некоторые дома уже рельефно выступали из глубокой теми мартовской ночи.

IV

Елизавета Михайловна поселилась в новом домике села Спасского. Дни проходили за днями, а светлое чувство, появившееся в ней при везде в село, оставалось нетронутым. Минутами являлись жгучие воспоминания, но мирное настроение ее не нарушалось; напротив, чем тяжелее были они, тем более росла и крепла вера в будущее. Все пережитое ею казалось только приготовлением для этой новой жизни. Она была так полна своим чувством, что не замечала ни полнейшего равнодушия, ни подчас косых взглядов окружающих. Старуха, прислуживавшая ей, все что-то ворчала, но Лиза этого не замечала. Она даже любила смотреть на ее лицо, покрытое бесчисленными морщинками, — оно напоминало ей няню. Школа еще не открывалась. Лиза предложила крестьянам, чтобы дети начали ходить учиться до ее открытия, но получила в ответ, что великим постом Богу молиться надо, а не с книжками сидеть. Ее это не обидело. Напротив, она вполне сознавала правоту их.

«Пусть молятся, — ведь в этом все счастие их, ведь суровая доля их озаряется одним светом, светом религии». И она была полна ожидания и веры. Лиза убрала свою комнату, достала у дьяконицы горшок герани с бархатистыми, красными цветами, сама вымыла старенькие кисейные занавески и торжественно повесила их на окнах своей комнаты. И все ее восхищало. Даже здоровье не ухудшалось, несмотря на сильную весеннюю слякоть. Кашель все еще был, но не очень мучительный. Вообще она вдруг опять почувствовала себя совсем молодой, и столько сил кипело в груди, столько являлось ожиданий, что невольно верилось в возможность жизни. Бывали такие минуты, когда ей хотелось обнять весь мир. И деревня, и подчас грубые крестьяне, и их неприглядная жизнь окрашивались для нее каким-то розовым светом. Самое горе их не пугало ее, а только усиливало в ней приток любви. А в груди что-то жарко горело.

По вечерам она пускалась в разговоры с дьяконицей. Лиза находила много интересного в этом субъекте и изучала его. Дьяконица, Аграфена Филипповна, была еще довольно молодая женщина; в ней поражало сочетание полного, флегматичного лица с необыкновенно страстным темпераментом. Она твердо верила, что «блажен, кто много возлюбил», и любила много. Мало-помалу она начала посвящать Лизу в свои сокровенные тайны, и та слушала, находя даже и в этом что-то своеобразное.

— А то вот еще, — начинала Аграфена Филипповна, сидя за чайной прокламацией, как сама называла времяпровождение за самоваром, — проезжал здесь как-то раз купец на Нижегородскую и заехал к нам в село. Собой как розан хорош. Настоящий херувим: глаза с поволокой, румянец во всю щеку, осанка княжеская, — ну, одним словом, душка. То-то весело было, — и начиналось длинное повествование о молодом «герое», об его любви к ней, как сердце ее, слабое, женское, не устояло против его чар, и так далее.

Аграфена Филипповна пользовалась в селе самой широкою популярностью. Много она свадеб устроила, много детей окрестила и вследствие этого знала все тайны спасских обывателей. Всюду она являлась в качестве родственницы. Это было могучим орудием в ее руках. Она заводила бесконечную канитель, ссорила всех, кого хотела, сплетничала со страстью и за силу свою пользовалась общим уважением. Аграфена Филипповна всегда помнила, что она была дочерью уездного городского священника и только по воле судеб попала в это захолустье, в несчастное селишко, где почти все доходы ограничивались съестными припасами. Впрочем, с тех пор, как за ней был признан в местной аристократии авторитет умной дамы, она примирилась с захолустьем, и только в грустные минуты вздыхала о величии своего городка. В другое время Лиза с отвращением отвернулась бы от этой пошлой, недалекой женщины, но теперь ко всему она относилась крайне снисходительно; все занимало ее, как что-то совершенно новое, а главное — что должно было играть роль в ее будущей деятельности. Так проходило время. Великий пост уже кончался. Было начало апреля. Снег по полям почти весь стаял; шумные веселые ручьи оглашали окрестность своим радостным говором. В полях стал петь жаворонок. Волга посинела и надулась. Как-то пролился первый весенний дождь. В воздухе было что-то животворное, счастливое, и Лиза это необыкновенно чувствовала. После Пасхи должны были начаться ее занятия. Весна, дело, милые ребята — все это сулило ей большие ожидания. Она чувствовала, как жизнь охватывала ее своими живительными волнами и будила в ней что-то страстное, молодое. Вместе с природой воскресала она. «Вот где счастье свое нашла, — радостно думала Лиза, — в глуши, в деревне, у сермяжного мужика, как называла его няня. Мощь его коснулась меня и обновила». И она любила этого мужика, своего обновителя, хотя в то же время вставали новые вопросы. Новое, незнакомое открывалось перед ней. Этот мужик возбуждал в ней странное недоумение. С каждым днем убеждалась Лиза, что до сих пор она любила не этого сермяжного, часто пьяного, горемычного крестьянина, а какого-то другого, взлелеянного и созданного ее фантазией. Прежде она рисовала в своем воображении русского богатыря с цепями на руках, с страшным ярмом, и поражалась той нетронутою силой, которая дремала в его груди, проявляясь лишь в бесконечном мученическом терпении. Казалось, Илья Муромец еще не собрался с силами и в ожидании сиднем сидел. Серый мужик с его отрепьями и пороками стушевывался перед этим богатырем-мучеником. Теперь же мираж угасал: все ближе подходил мужик-гигант, бледнел и удалялся. Это приводило Лизу в страшное смущение; она продолжала поклоняться поразительной выносливости несчастного народа, но чувствовала, что это не Илья Муромец, а раб, созданный для покорности. Когда ей случалось говорить с крестьянами, всякий раз она чувствовала что-то ложное в отношениях с ними, какой-то фальшивый звук вкрадывался в ее слова. Часто Лиза видела, что они совсем друг друга не понимают. «Барышня добрая, — говорили про нее крестьяне, — только нам такая не пригожа». Но до нее не доходили эти слова, и она надеялась, что со временем сойдется с ними ближе.

Наступила Пасха. Радостный звон колоколов наполнял теплый весенний воздух и далеко летел по спокойной поверхности реки. Лед уже прошел и, казалось, она отдыхала после тяжелых трудов; на полях выползала зеленая бархатная травка; птицы заливались на все голоса. Шумная, пестрая толпа теснилась на главной улице села. Хохот, песни, визг гармоники, щелканье подсолнухов, христосованье — все это сливалось в один праздничный звук. Парни в красных рубахах и плисовых шароварах, в поддевках на распашку толпились около прекрасной половины спасского общества и сыпали отборными комплиментами. Громкий смех был лучшим одобрением. Перед расставленными палатками с пряниками, орехами и конфектами сновала молодежь. Ребятишки всюду совали свои носы, облизывались, глядя на соблазны, и гремели своими копейками. Начинался настоящий праздник. Около кабака сидел отставной солдат, уже заметно охмелевший, и жарил на балалайке плясовую. Какой-то мужичонко, общипанный и оборванный, несмотря на праздник, долго торговался с другим из-за косушки. Условие было заключено, и он пустился, что есть мочи, отплясывать камаринскую. Общий хохот поощрял деревенского артиста.

— Молодец, Филька, молодец! Ишь валяет, чортов сын, что ногами-то выделывает. Откалывай, брат, откалывай! — доносилось из толпы, и Филька ухитрился сделать такое па, что удостоился получить сверх ожиданий еще косушку. В другом месте белый, как лунь, старина затягивал слабым, дребезжащим голосом песню и с уморительными жестами приплясывал. Опять общий смех и веселье. Словом, все праздновали.

Лизе вдруг захотелось куда-нибудь подальше и от этого смеха, и от веселых людей. Горячее, живое чувство наполняло ее; хотелось остаться лицом к лицу с природой, может даже заплакать от полноты души и снова о многом передумать. Она вышла на улицу. Толпа продолжала веселиться; сильнее раздавались пьяные голоса, кто-то громко ругался. Праздник лишался своего радостного настроения. Лиза хотела поскорее выбраться из этого шума и, торопясь, пробиралась через толпу. Многие ей низко кланялись, но доносились иногда и остроты на ее счет.

— Пардон, мамзель! — вдруг раздалось у ней над самым ухом, и пьяный, хорошо одетый купчик нагло заглянул ей в глаза. — Может проводить прикажете, потому тесно и с женской слабостью затруднительно. Мы мужчины деликатные и насчет женского пола всегда готовы. — Он что-то еще говорил, я рядом с ним разливался поощрительный хохот. Она ничего не слыхала и скоро шла вперед. Только сердце сильно забилось и гадкое чувство вползало в него. Вся эта праздничная картина вдруг показалась отвратительной. Пьяные лица, красные от вина и жары, нагло и тупо смотрели на нее, как на чудо; где-то парень заигрывал с бабами, и слышался их пронзительный визг.

Помни, помни, друг любезный,

Свою прежнюю любовь —

заливался пьяный. В кабаке громко ругались.

У Лизы слезы подступили в глазам. Так безжалостно оскорбили ее светлое, радостное настроение. Она их любила, радовалась, что им весело, и вдруг за это… Горько!

Село осталось позади. Озимые поля расстилались зеленым ковром. Подальше лес стоял черной, трепещущею стеной. По весеннему небу плыли большие серебристые облака. Оно точно радовалось, смотря на оживающую, дышащую полною грудью, землю, и приветливо, ясно улыбалось новой жизни. Легкий туман полз над полями, синеватою мглой застилая далекие леса, и, казалось, таял в ослепительных солнечных лучах. Лиза посмотрела кругом: всюду встречал ее задумчивый, счастливый шепот природы. Радостное чувство опять появлялось.

«Она не разочаровывает, — думалось ей, — она только ласкает… А люди… Там — водоворот, страсти… Природа их не усмирит. Она раскрывает перед ними свою девственную чистоту, как будто напоминая, в чему должно стремиться. Люди не слушают ее тихого голоса; они страшатся ее, когда она напоминает о себе громом и молнией…»

Лиза прислушалась: в небе заливался жаворонок.

«Он не знает тоски; его песня — одна любовь. Какое счастье — всю жизнь любить без всяких фальшивых звуков! Пусть будет страдание, но будет и любовь. Страдать за идею… Даже умереть из-за нее, не получивши никакой награды, потому что она только бы оскорбила всю святость поступка. Бороться, страдать, а главное — любить, так бескорыстно любить, как солнечные лучи нежат землю, именно — согревать и нежить. Вдали загорится новая заря, и тогда умереть в счастливом сознании, что тьма кончается. О, сколько блаженства!..»

Она встревожилась; глаза горели, румянец покрыл лицо, что-то светилось в нем…

Дорога уходила в лес. Еще кое-где по оврагам белел снег, но рядом большие полянки уже покрылись зеленью. Шум стоял в воздухе, — так пели и кричали птицы. Посветлевшие ели радостно шептали. На большом, довольно крутом овраге лес расступался и виднелась синеющая даль Волги. Казалось, тихо дышала она под лаской нежащих золотых лучей. Потоки серебряных звезд разливались и горели на ее голубой поверхности. Огромная водная равнина сияла и нежилась. Сердито подбегали волны к оврагу, набрасываясь на него и сверкая белою пеной. Из воды торчали верхушки деревьев и крыши каких-то затопленных строений.

«Вот где жизнь, такая же свирепая и неумолимая, как наша, — думала Лиза. — Все сокрушается без всякого сострадания. Нахлынут волны и — конец…»

И представилось ей, что она среди сердитых волн, несчастная, забытая всеми Лиза. — «Иди по течению», казалось, кто-то твердил ей, а она не хотела, и разве не может назваться теперь победительницей? Даль ее жизни смотрела тихой, ласкающей. Она прислушивалась в весеннему шуму леса и сознавала, что в ее сердце — та же возрождающаяся, страстная жизнь.

«Как хорошо», — вдохнула она всею грудью смолистый запах. Мысль вдруг стихла, угомонилась, — осталось сладкое, тихое раздумье. Глаза увлажнялись. Она долго оставалась в этом радостном, как бы созерцательном, состоянии. Вдруг пронесся порыв ветра, закачал ветвями и донес чей-то тихий, сдержанный стон. Через минуту все стихло, и только лес раскачивал своими вершинами. Опять налетел ветер и снова разнес чье-то жалобное рыданье. Лиза направилась к тому месту, откуда оно доносилось. Под развесистою елью, на краю оврага, спрятав лицо в сырой, молодой травке, лежал мальчик. Маленькое тело его подергивалось от глухих, тяжелых рыданий. Порой они переходили в тяжелый, сдавленный стон и потом снова разражались целою бурей. С головы упала шапка и откатилась в сторону. Возле лежала черная собака и, молча, лизала его шею.

* * *

Еще за несколько дней до Пасхи Аксинья совсем захлопоталась с своим хозяйством, чтобы не упасть лицом в грязь перед соседками. Ей хотелось угодить мужу. Василий занял денег и был очень доволен. Он уже целую неделю не напивался и крепился, чтобы разрешиться по-настоящему в Светлый день. Аксинья была неузнаваема. Она суетилась, хлопотала, бегала по деревне, прося различной хозяйской утвари, — свою собственную Василий давно пропил, — и жила по-своему полною жизнью.

— Батюшки мои, тесто бы не перекисло, вовремя бы поставить, — повторяла она уже который раз, меся тесто для пирога. — Яйца варить бы… Чтой-то творог кисел, — охала Аксинья до тех пор, пока Василий не прикрикнул на нее.

Наконец тесто поставлено. Давно не мучилось так ее сердце: для этого было много причин. Накануне праздника с стесненным дыханием она вынула пирог из печи.

Вышел он на славу: помазанный яйцом, он ликовал и улыбался. В окно для большего эффекта смотрело солнце и как раз освещало произведение Аксиньи.

— Вот так пирог испекла! — похвалил Василий. — Ишь сверкает, словно рожа у Зыбина. — У этого самого Зыбина, богатого кулака, он выпросил всеми неправдами, чуть не на коленях, три рубля. — Молодец Аксинья, совсем на бабу похожа стала.

Она была на верху блаженства, — давно не приходилось ей слышать похвал. Удивительно, как она не сделалась к ним равнодушной. Пирог был тщательно спрятан в шкафу. На другой день он должен был украшать стол. И, вот, этот день, злополучный для Ваньки, настал. Стол в углу под образом Аксинья покрыла белою скатертью. Она осторожно поставила пирог и еще что было. Полюбовавшись им несколько минут и раздумывая, какой-то испекла соседка Марья, она вышла из избы позвать Василья, сидевшего на прилавке под овном. И вот тогда-то и совершилось роковое происшествие. В избе никого не было. Только Волчок лежал около печи и умильно, масляными глазами, посматривал издали на героя дня. Даже тараканы — и те не решались близко подступить в пирогу: подбежит один, поведет усами и в благоговении отступит. А пирог все ликует. Волчок как-то боязливо поднялся и подошел к столу. И будто нарочно для него скамейку подставили, — вот только вскочить, а там и готово. Соблазн берет его. И, как на смех, Аксинья не идет: видно, заболталась с соседкой Марьей о пироге, — может, зовет попробовать его. А слюни так и текут у Волчка. Уже давно он ничего не получал, кроме корки черного хлеба, а последнее время и ее не было; чем только он питался? Вот тихонько он поднял лапу на лавочку и стоит, а Аксиньи нет как нет. Разобрало Волчка: вдруг он жалобно завизжал, скакнул отчаянно, стащил на пол пирог и, схватив крепко передними лапами, начал немилосердно терзать его. Тарелка с синей каемочкой побежала со стола, скатилась на пол и, сделав несколько прыжков, невредимо успокоилась. И в эту-то минуту вошли Аксинья, Василий, соседка Марья и за ними Ванька с сестрами, — вошли и остолбенели. На лице Аксиньи изобразилось такое отчаяние, какого Ванька никогда не видал. Василий, вооружившись дубиной, нещадно начал колотить Волчка; Аксинья, придя в себя, схватила ухват и тоже стала его бить. «Бьет, а у самой слезы», — вспоминалось потом Ваньке. Волчок сначала визжал, а потом и визжать перестал. Он пробирался к двери, дрожа всем телом и как-то диво оглядываясь. Но не удалось ему уйти, — все были безжалостны, даже сам Ванька. Наконец, его перестали бить и принялись за Ваньку. Ведь это он его привел, он его хозяин, так пусть и отвечает за него, и Василий колотил его. Аксинья не хотела поднять на него руки, но воспоминание о пироге, который теперь так плачевно лежал в углу, было до того сильно, что она не утерпела и огрела Ваньку ухватом. Он раньше знал, что отец станет его бить, но вдруг Аксинья, которая до сих пор рукой до него не дотрогивалась, теперь тоже ударила его, ни в чем неповинного. Горько ему стало. Он никогда не плакал перед отцом, но теперь не мог удержаться: две слезинки полились по щекам. «За что бьете-то?» — вырвалось у него.

Наконец, его выгнали вон и в своем родном лесу Ванька выплакал новое несчастье.

Уже много людского горя знал старый лес!

V

Длинного разговора между Елизаветой Михайловной и Ванькой не было. Они вдруг сблизились без всяких проявлений сочувствия. Сначала Ванька испугался: люди увидали его слезы, которые он так тщательно оберегал от их глаз. До сих пор их видел один Волчок; это была его сокровенная тайна, и вдруг она открылась. Но когда он вгляделся в красивое, измученное лицо Лизы, когда заметил, с какою жалостью она смотрела, его сердце вдруг наполнилось чем-то жгучим, тоскливым, но в то же время и радостным. Взгляд ее черных глаз открыл для бедного пастуха целый мир ласки и счастья. После немногих вопросов они чувствовали себя близкими. Лиза гладила рукой его волосы, а Ванька весь точно трепетал от радости. Вот и его ласкают, не только тех детей, которым он так завидовал, и ласкает такая хорошая, красивая барышня. Эта мысль приводила его в неизъяснимый восторг.

«Так молод и так мучается», — думала, смотря на него, Лиза и ей хотелось дать ему счастья.

— Приходи ко мне, — сказала она на прощанье, — не забывай.

О, да разве мог забыть ее Ванька! Он так тосковал в своем одиночестве и вот теперь явилась эта барышня, которая ласкает и уж, может, любит его.

«Господи, подай ей за ее милость! — шептал он в своем счастье. И хотя она ушла, а ему все казалось, что кто-то стоит возле и ласкает. — Меня любит, Ваньку-пастуха. А если нет?…» В сомнениях билось его сердце. Но он отгонял эту мысль и бросился обнимать Волчка, который, впрочем, не очень сочувствовал появлению барышни; он с каждым днем своей жизни становился злейшим врагом людей и теперь не изменил своей неприязни, явившейся следствием горького опыта. Иногда во время их разговора он начинал грозно, недоверчиво рычать, как бы защищая свои права.

На другой же день тихо отворилась дверь комнаты Елизаветы Михайловны и показалась кудрявая голова Ваньки. Долго стоял он, не решаясь толкнуть дверь. «Вдруг рассердится» — мелькало в его голове. Тогда уже ничего ему не останется, а между тем он был полон смутных ожиданий и всю ночь ему снилась она. «Будь, что будет», — решил он и отворил дверь.

— А, Ваня! — приветливо раздалось изнутри. — Входи, входи, голубчик, я тебя давно жду.

И он решился. Точно в рай входил он в эту маленькую, чистенькую комнатку, которая казалась ему такой светлой и уютной. Он был босиком и, осторожно дойдя до первого стула, остановился. — «Что ж я, дурак, сапогов-то не надел! Все словно бы лучше», — только теперь вспомнил Ванька и конфузливо стоял.

— Ваня, садись же! Смешной какой, — смеялась Елизавета Михайловна, и хорошо ему было от ее смеха. — Расскажи же мне, Ваня, о себе, — прямо приступила она, — все расскажи — и хорошее, и дурное. Да, впрочем, подожди, ведь соловья баснями не кормят; верно, хочется есть.

Елизавета Михайловна пошла к шкафу, и через несколько времени перед Ванькой появились кусок пирога, пряники, колбаса и белый хлеб.

— На, кушай на здоровье, — суетилась она, чувствуя себя необыкновенно хорошо. Она резала пирог, выбирала лучшие пряники, и все это очень занимало ее. Ванька до сих пор слова не вымолвил.

«Точно гость пришел, как ублажает, — думалось ему. — Дома-то бьют, а здесь вон ласка, да привет. Господи, поклониться бы ей до земли!» — и он был на верху блаженства, смущаясь в то же время и не зная, что с собой делать. Мало-помалу смущение исчезало. Утолив голод, он начал рассказывать про свое житье. «А за это приколотили», — потупя глаза, оканчивал он какой-нибудь эпизод своей жизни.

Лиза мучилась за него и, казалось, с каждою минутой больше любила его. — «Вот школа жизни: она или закалит, или ожесточит против всего, — думала она и слушала рассказ про Волчка, ужасалась жестокости его мучителей, этих маленьких, невинных детей. — Как вырвать их из этой среды, как вложить в них начала нравственности и милосердия к ближнему? Ведь ходят же они в церковь, значит Бога любят, а между тем жестоки от своего непонимания. Им нужны ласки, а не побои, про которые рассказывает Ваня. А у взрослых-то как сердце закалено! Ведь и они — такие же дети, без разума и понимания. Нужно их учить, потому что с такими отцами дети останутся всегда жестокими».

А Ванька рассказывает про мать, как она сидит иногда по целым дням на лавке, все что-то бормочет и смотрит в даль.

«Это русская-то женщина, на которую возлагаются надежды в обновлении русского духа, когда, может быть, она желает одного — поскорей беспробудно заснуть. Где ей умиротворять, когда она сама пришиблена, забита и жаждет покоя? Здесь нужен переворот всей русской жизни, потому что улучшение какой-нибудь одной ее черты не может иметь значения».

Ванька говорит про свою бедность, как, случалось, по целым дням хлеба в избе не бывало, а Лиза сильнее мучается. «Где ж им нравственность проповедывать, когда голод заставляет на преступление идти! Ведь все забудут — и Бога, и совесть, только бы хлеб был. Бедные!.. Не обновишь их, не накормив перед тем досыта. И только после этого надо сеять любовь».

И тайная, несмелая мысль невольно вкрадывалась в ее надежды — посеять эти семена любви. Теперь при начале своей новой деятельности она вся была полна больших, даже несбыточных, стремлений. Казалось Лизе, что все можно побороть с благими, человеческими желаниями, — она еще не встречалась здесь с действительностью.

Ванька дошел до последнего рассказа о пироге и снова повторил его с подробностями.

«Да, всю жизнь искалечат из-за пирога, потому что голодные не имеют и его. О, как несчастны эти люди!»

Ванька замолчал, — больше нечего было рассказывать.

— Ваня, будем учиться, — вдруг после некоторого молчания горячо сказала Лиза. — Ты много хорошего узнаешь и не будет так горько жить. Можешь и мамку свою научить. О, Ваня, если бы все несчастные нашли хоть одно дело, — разумеется, хорошее, честное, в котором могли бы иногда забываться, — они нашли бы дорогу к счастью.

Красные пятна ярко выступили на ее щеках. Она горячилась и, казалось, забывала, с кем говорит.

— Пусть даже они страдают, но их дети уже будут счастливы. На их могилах засияет новая жизнь. Пусть они пожертвуют собой во имя добра, даже не понимая того, какой важный поступок совершают для детей своих, которые иначе тоже будут томиться и заливать горе вином. Да, Ваня, в этом весь смысл жизни. И разве Бог не оценит? Ведь это Его же великая, святая заповедь. Ваня, понимаешь ли ты меня? Нет, не понимаешь? Но ты поймешь потом, когда меня в живых не будет, и благословишь ту, которая научила тебя любить.

Сухой, длинный кашель прервал ее слишком горячую речь. Она долго не могла успокоиться. Уже давно не высказывалась Лиза и теперь хотелось многое сказать, хотя бы этому ребенку, который не поймет всей важности ее слов…

А Ванька сидел, слушал и хоть не понимал, что говорила она, но сознавал, словно и ей горько. Да, эта мысль уже давно пришла ему в голову, когда он увидал ее в лесу печальной и задумчивой. Может быть от этого так скоро и поверил ей, и полюбил всей душой.

— Ваня, подай-ка воды, — проговорила она, успокоившись. — Вот все что-то нездоровится. Ну, а теперь я отдохну. Приходи же учиться.

Ванька давно уже завидовал некоторым деревенским мальчикам, учившимся у сельского дьячка, и теперь эта мысль его приводила в восторг.

— Да вот с Егорьева дня пасти придется, — проговорил несмело он, — так разве вечером.

— Ну, хорошо, вечером, а то буду приходить к тебе и в лесу станем учиться. Это еще лучше будет. Никто не помешает, — уже радовалась Елизавета Михайловна своему плану. — В лесу свежесть, прохлада, там твоя головка лучше все поймет. Милый, как мы будем счастливы!..Что же, уж уходишь? Ну, прощай, — проговорила она, видя что Ванька встал.

— Прощай, барышня, — беззвучно проговорил он, хотел еще что-то сказать, но голос осекся. Он постоял еще некоторое время, помял шапку в руках и вдруг стремительно выбежал на улицу. Что-то радостное открывалось перед ним и Ванька чуть не плакал от счастья. Вдруг вся жизнь наполнилась и дорог а стала. Ванька-пастух приют нашел. А Лиза осталась задумчивой, больной, но тоже счастливой. Многое волновалось в ее груди. Жажда жизни становилась сильнее, неотвязчивее, и даже не жажда жизни, а страдания во имя другого. Теплый весенний воздух лился в открытое окно, на светлом небе кое-где зажигались звезды, все сулило радости и ясное, полное тепла и света, будущее.

VI

Занятия Лизы начались с Фоминой недели. Число учеников сначала было очень невелико. Некоторые из крестьян относились с большим недоверием и в ней, и к ее слабому здоровью. — «Где ей, на ладан дышит, любой малыш ее перекричит». Но это до нее не доходило. Правильные занятия предполагались не ранее осени, т. е. с 15 сентября. Елизавета Михайловна была даже рада, что пока вся школа состояла из 10 человек. Сначала она встретила в них полное нежелание сойтись с ней, но мало-помалу отношения становились ближе; правда, приходилось иногда прибегать в крайних случаях к пряникам и грошовым конфектам, но за то теперь дети уже сами подходили в ней с разговорами. Это ее бесконечно радовало. Случалось, что Лиза, с пылавшим лицом, толковала им что-нибудь, а ребята выделывали в это время одну из своих бесчисленных шалостей; но она со всем мирилась, надеясь со временем на лучший ход дела. «Ведь они, глупые, пользы своей не понимают, — говорила она крестьянам, — еще не привыкли учиться», и со всей страстью продолжала служить своему делу. Ванька приходил каждый день и всегда радовал ее своими успехами.

— Милый, учись, учись! Ты многое узнаешь, — лаская его, говорила она, — и забудешь в книге свою невеселую жизнь.

И Ванька учился, как мог, хотя бы ужь для того, чтоб утешить Елизавету Михайловну.

Были два лентяя, которые положительно ничего не хотели делать; они преисправно брали конфекты и пряники, но на другой же раз являлись, не зная урока и изобретая новые шалости. Она горячилась, умоляла, толковала им без конца, но они школьничали и ничего не делали.

«Видно, я виновата, — мучилась она, — что не умею объяснить им и привлечь их внимания». И продолжала бесплодно, на все лады, объяснять. Ванька видел ее мучения, — видел, как она возвращалась в свою комнату измученная и обессиленная, — и не знал, чем помочь. Он раз подошел к ним и внушительно заметил, что они дураки и только мучают Елизавету Михайловну, чтобы старались учиться или их выгонят из школы. Но это только ухудшило дело. Ванька стал любимчиком учительши, и все принялись его преследовать. Эти распри между учениками приводили ее в отчаяние.

«Если с этих пор станут ненавидеть друг друга, то что же будет потом, когда столкнутся с жизнью и настанет настоящая борьба?» Она толковала им, что нужно любить друг друга, жить мирно, без ссор, но сейчас же начиналась драка. И она отчаивалась. Раз даже решила сказать отцам двух шалунов, чтоб они попробовали убедить их в пользе учения, что сама она испробовала все средства, но они ее не слушают. Отцы выпороли детей. Это привело ее в глубокое горе. Она за все упрекала себя. За то сколько радости приносили ей малейшие успехи учеников. Она не знала, как их хвалить и награждать. Более всех радовал Ванька. Он уже начинал читать, и каждое слово, с трудом выходившее из его губ, приводило ее в восторг.

Так шла ее жизнь в волнениях и радости. Они губили ее слабое здоровье, но она, увлеченная делом, не замечала ничего. На дворе уже стояла весна: кусты сирени и черемухи под окнами школы покрылись первой, нежною зеленью. В небе звенели жаворонки. Лиза восхищалась природой, радовалась, горевала, — словом, жила самой тревожною жизнью, только грудь все болела и временами мучил кашель. Ванька начал пасти свое стадо и не мог бывать в школе. Впрочем, теперь он уже читал с грехом пополам и длинные весенние дни проводил в своем заповедном лесу и в полях, усиленно работая, складывая слова и фразы. Вечером он прибегал к ней и сообщал о своих успехах. Задолго до его прихода она садилась у окна и смотрела на уходившие в лесу поля, на извивавшуюся желтою лентой дорожку, откуда являлся Ванька. Часто даже выходила ему на встречу. Она знала, что он ее любит, и это сознание успокоивало ее тревогу. Стояли первые дни мая; ясное небо только изредка затемнялось набегавшею тучкой, орошавшей землю. Нежная, бледно-зеленая листва принимала изумрудный оттенок. Как-то вечером робко запел соловей. Жизнь била ключом, являлись смутные, тайные желания… Опьяняющий воздух весны лился от каждого листочка и что-то сильнее заставляло биться сердце и захватывало дыхание.

Косые лучи прятавшегося солнца пронизывали прозрачный воздух и приветливо смотрели в комнату Лизы. Теперь она чувствовала себя легче. Мысль стихла, сложила крылья. Казалось, горизонт очищался от облаков; хотелось верить в счастье и примирение. Все теплые стороны вдруг озарились тихим, ласковым светом. Дышалось легче; широкое чувство лилось в грудь. Лиза сидела в своем кресле у окна, поджидая Ваньку.

«Природа снова дала мир. Ея действие бесконечно, также как и ее милосердие, — думала она. — Вся прелесть жизни в постоянной смене бурь и затишья. Только бы на минуту покой. Наступит ли он для меня?… Да, теперь я верю, что и для меня он возможен. Я уже теперь счастлива. Ведь была одна как былинка. Одна — страшное слово!.. Вот няня еще хотела приехать. Удастся ли ей?… Ведь родные — бедняки все. А Ваня… что-то с ним будет… Он вырастет большой, может быть поступит в университет, я стану жить с ним, и няня тут же; ведь сколько здесь может быть счастья. И умирать будет хорошо, видя его честным тружеником. А там вместо меня зеленая могила, цветами убрана, сверху березка свесилась. Он придет иногда и прольет слезу от своего чистого сердца». Ей самой стали смешны все эти, почти детские, думы. Она задумалась, мысли принимали другое направление.

«Но до тех пор буду жить. Лучше мучительная жизнь, чем тихая смерть. Именно она и страшна своим покоем, забвением всего», — заработала вдруг прежняя мысль.

«Ведь страдание и есть жизнь. Пусть минутами наступит отдых для возможности дальнейшей борьбы, а затем снова страдание во имя идеи. А как будет дорога эта выстраданная и облитая слезами идея. Да, в ней — вся жизнь, все существование. Только страшно веру в людей потерять. Что тогда дам детям? А ведь это легко, ужасно легко; стоит помешать мне к достижению заветной цели. — И вдруг мелькнула одна мысль, которая страшно ее испугала. — Быть может, стоит им сделаться счастливее меня, и я перестану их любить; но нет, это неправда. Это мимолетные сомнения, но вера еще велика, а ведь она горы двигает». — И Лиза верила в это. Она осмотрелась кругом. Ласково небо смотрело, на нем блестел молодой месяц; где-то в березах начинал петь соловей; на Волге была невозмутимая тишина, только плавно по ветру двигалась лодка с парусом и на ней переливался огонек.

«О, как хорошо!» — тихо вздохнула Лиза и сжала руками влажное от слез лицо.

— Елизавета Михайловна, — осторожно окликнула ее Яковлевна, — аль почивать изволишь. Вон там Ванькин отец пришел, вишь хочет говорить с тобой. Позвать, что ли?

— Пусть войдет, — нехотя проговорила Лиза, предчувствуя что-то, что должно было испортить ее настроение. Ей так не хотелось теперь видеть людей, кроме Вани, и, как нарочно, пришел Василий, которого она не могла видеть за его жестокость к сыну.

«Затишье сменяется бурей» — мелькнуло в голове, когда дверь отворилась и вошел Василий с красным лицом и подбитым глазом. Легкий запах вина наполнил комнату.

— Здравствуй, сударыня! — грубо и громко начал он. — По делу пожаловал к твоей милости. Слышал я, что ты сына маво учить начала. Избаловался он, проку от него нет, ни работает, ни в хозяйстве пользы не приносит и пасет-то неладно. А потому родительской своей властью запрещаю ему книжкой заниматься. Мы, известно, люди бедные, не до грамоты нам, а смотрим, как бы с голодухи на тот свет не отправиться. Изволь, значит, сударыня, прекратить все эти глупости. Да и благодарности какой ни на есть от нас не жди, потому не из чего.

Да, предчувствие Лизы сбылось, что-то больно защемило внутри, она даже сразу не нашлась, что сказать.

— Да ведь ты не понимаешь, — наконец проговорила она, — он потом большие деньги будет заработывать.

— Да, потом-то будет, а мы, ждамши его, на тот свет пока переселимся, значит сам-четверт. Много благодарны. Изволь-ка попросту прогнать его. Да вот он и сам, легок на помине.

Действительно, Ванька, с книгой за пазухой, бежал под окнами школы. Щеки его раскраснелись, шапка съехала на затылок, кудри рассыпались, как тонкие черные змейки. Через несколько минут Ванька вошел в комнату и оцепенел, увидя отца.

— Слышь, сюда с этих пор и ноги не показывать, ни шагу! — закричал на него, все сильнее хмелевший, Василий. — Ишь, словно нищий, пороги обивает. Ступай-ка домой подобру-поздорову, а книжонку-то брось. Кланяйся да пойдем, — и, поклонившись Лизе, он вышел. Ваня стоял потупя голову, исподлобья печально на нее посматривая. «Господи, за что послал!» — шептал он про себя. Отец его толкнул, и оба исчезли.

А Лиза сидела и мучилась опять. «Ваня, Ваня, голубчик! Не дают ему жить». Но она не может его оставить. Скоро занятия в школе кончаются, тогда она станет ходить к нему в лес. И опять толпой нахлынули мысли.

«Трудно выйти из своей среды. Сколько гибнет несчастных, которые жаждут познаний, и все-таки пропадают, именно потому, что у них явились другие стремления. Масса безжалостна ко всему, что возвышается над ней. Деспотизм есть главное отличие посредственности. Она труслива, но вместе с тем назойлива, и таких бедных Ваней будет преследовать без конца. Он — нищий духом, и за это страдает. Вот сейчас как он посмотрел… У ребенка такой взгляд».

Что-то мрачное выступало перед ней, совершенно уничтожая недавнее ее успокоение; будто сгущалась ночь. И вся будущая жизнь Вани предстала в ее воображении такою же безотрадной, как ее. Те же стремления могут быть и у него в постоянной борьбе с мелкою действительностью.

«И через меня он может быть несчастлив, — ведь это я открыла перед ним целую неизвестную ему область, — застонало вдруг у ней в груди. — Ваня, прости, прости, если зло тебе сделала. О, ведь это ужасно с самыми чистыми стремлениями все-таки быть вредной. А кругом одна пустыня, никто не поможет, не откликнется. Где истина? Где та дорога, по которой смело можно идти вперед, без боязни и заблуждений? Ваня, прости же, ты знаешь, что я люблю тебя, — вся в изнеможении от внутренней борьбы мучилась она. — Ведь хотела тебе только счастья принести. — Она откинулась на спинку кресла; глаза с каким-то отчаянием смотрели вдаль. — Только бы ненависть не явилась к Василью и всем таким. Ведь они не ведают, что творят, — нужно и их любить, а не могу. О, помоги, помоги Господи! — почти застонала она, закрываясь руками. Лицо ее горело, губы были воспалены и сухи. — Господи, да неужели придется все бросить?… Неужели польза немыслима?… В ту ночь, когда ушла от отца, казалось, что весь мир ждет твоей ласки… А теперь… Ведь не пересоздашь… Только усложнишь горе, внеся самосознание в их грубую жизнь. Эти новые запросы — не одно ли мученье?… Не лучше ли полная тьма? Теперь страдают и умрут покорные… Тогда борьба… Что же делать?» — застыл вопрос и приостановил все мысли. Некоторое время ни один звук не будил ее сосредоточенного состояния.

Вдруг дверь тихо скрипнула и на пороге появилась дьяконица, шурша своим туго накрахмаленным платьем. Она с любопытством всматривалась в измученную, худенькую фигурку Лизы, которая все не отнимала рук от лица. Аграфена Филипповна очень желала, чтоб эта немая сцена продолжалась по возможности долго. «Уж только по лицу узнаю всю подноготную, — всегда говорила она про себя. — Брошу один взгляд и нет от меня секретов. Слава Богу, изучила сердце человеческое», — заканчивала Аграфена Филипповна. И теперь стояла она, хитро высматривая своими маленькими глазами, вся погруженная в психологические исследования. Видно было, что она явилась неспроста. Широкое лицо ее носило теперь какое-то особенное выражение. Белое ситцевое платье было с большой претензией на моду. Гладко причесанные волосы скреплялись щегольской, на подобие кинжала, шпилькой. Лиза очнулась и вздрогнула.

— Ах, Аграфена Филипповна! — быстро начала она. — Извините, я вас и не заметила. Да, по правде сказать, не до того было.

— Вижу, вижу, дорогая Елизавета Михайловна, что не весело вам. И какие такие мысли затуманили вашу головку? Поделились бы со мной, — ведь горе-то легче вдвоем делить. Не мало и я на своем веку перенесла, тоже знаю, что такое страдать, — окончила она патетическим тоном.

— Потому что жизнь человеческая одно сражение. Это я говорила много раз отцу Николаю; он даже удостоил поместить мою мысль в свое «слово», сказанное им в Светлый день. Только он сказал — не сражение, а битва. Так это я к тому начала, что всякий из нас горе переносил, и ничья-то жизнь веселым ручейком не протекала; всякий поплакал и погоревал, — говорила Аграфена Филипповна, все более и более увлекаясь своей чувствительностью. Она всегда необыкновенно сознавала глубину своих мыслей, а потому в разговор у ней вкрадывался какой-то покровительственный тон.

— Притом же мы с вами люди молодые, — продолжала она, думая, что уже произвела надлежащее впечатление на Лизу, молча сидевшую у окна. — Нам общество нужно, — конечно, не этих сиволапых дураков, с которыми вы имеете ангельское терпение разговаривать, — нам нужна антилигенция (это слово она с большим трудом выучилась произносить у одного студента, приезжавшего на лето в их городок и имевшего счастье покорить ее любвеобильное сердце; слово это у ней произносилось только в торжественных случаях). Конечно, здесь нет настоящей антилигенции, но на безрыбьи и рак рыба, говорит русская пословица. Примите мой совет, не брезгайте, — я сама совершенно понимаю, как образованной барышне тяжело в этом обществе. Душно, дышать нечем. Но что делать, — я сумела примириться. Возьмите пример с меня. Каково мое положение? — Муж, вы сами знаете, сельский дьякон и притом глуп. Я образовываю его, но… что делать, ничего не помогает. Если бы не я, он даже волос бы своих не расчесал и в таком виде отправился бы в церковь. Так глуп и ленив этот мужчина, и я должна его любить. — Она была очень довольна собой и продолжала с увлекательным красноречием: — Понимаете ли, как мне тяжело. Другая бы давно от него бежала, а я всегда с ним и верна ему, — добавила Аграфена Филипповна, забывая, как сама рассказывала Лизе про свои похождения. — Я знаю, что там будет награда за все, — совсем шутливо окончила она, указывая пухлою рукой на небо и видя, что Лиза на нее не смотрит, оставалась некоторое время в таком положении. «Слушает ли она меня», — мелькнуло вдруг в ее голове, но она твердо верила в успех своего предприятия и решила сделать большой скачок. — А теперь весна, кровь играет. Птичка к птичке летит, листочек шепчет листочку и все радуется. А вы, моя дорогая, все одни с этими мужичатами. Вы стали бы здесь роль играть, вас бы на руках носили. — Она увлеклась и забыла, что спасское общество не имеет такого рыцарского характера: она жила воспоминаниями своего городка. — Елизавета Михайловна, ободрите меня, скажите хоть словечко!

— Говорите, я слушаю вас.

— Знаете ли, вы одарены от Бога всем, — за что же вы прячете в землю талант? Вы в состоянии довести человека до бешеной страсти своей красотой и умом, он испепелится и угаснет, — сказала Аграфена Филипповна. — Правда, вы не совсем теперь здоровы, но и это от одиночества. Елизавета Михайловна, — вдруг начала она торжественным тоном, — я всегда откровенна и теперь буду говорить прямо. Вы внушили одному человеку страстное чувство любви. Он погибнет без вас, — совсем уже увлеклась она. — Это существо тихое, нежное, а главное — любящее. Может ли он надеяться на ваше сочувствие?

— Но кто же это нежное, любящее существо? — спросила тихо Лиза.

— Вы хотите знать кто? Это сын многоуважаемого Степана Сергеевича Зыбина, Иван Степанович.

Лиза тихо и судорожно засмеялась. Какая-то горькая нотка звучала в этом нервном смехе. Она никогда не могла забыть, как безжалостно пьяный Зыбин, сын богатого кулака, разрушил ее радостное чувство в первый день Пасхи, глубоко оскорбив ее. Когда же она услыхала, как он с отцом обделывает крестьян, в ней вдруг шевельнулось что-то похожее на ненависть.

— Стыдно вам, Аграфена Филипповна, оскорблять меня, предлагая услуги этого негодяя и развратника! — нервно начала Лиза. — Напрасно вы думали, что я уж так низко пала. Что ж, он жениться на мне хочет?

— Это даже совсем не по-нонешнему, — обиженным тоном отвечала дьяконица, видя, что ее дело не выгорело. — Не жениться, а жить свободною любовью. А что он негодяй и развратник, это вы совсем напрасно. Человек молодой, способный ошибаться, но всегда и во всем честный.

— Честный, честный! — перебила ее Лиза. — Пьет кровь из крестьян, пускает их по миру — и честный. Он только ненависть может возбудить. Такой ожесточает и развращает других, — от него на воровство, на грабеж пойдут. Понимаете ли вы это, защитница его? Да и что же за учительница я была бы, когда бы сделалась его содержанкой? Ведь дети веры не имели бы в меня, — страшно горячилась Лиза, ударяя себя руками в грудь. — За что обижать одинокую, слабую женщину?… Эх, нехорошо с вашей стороны!

Лиза устала и смолкла, хотя еще многое хотелось сказать.

— И какая, подумаешь, важная вы барыня. Люда и получше вас им не брезгают. А сделала я вам мое предложение из дружбы в нему, без всяких интересов (она забыла, что Зыбин обещал за успех шелковое платье). Да и вас жаль: сохнете, как щепка….

«О, какой цинизм, оскорбление какое! — мелькнуло в голове Лизы. — До чего я-то дошла, когда мне такие предложения делают!» — заговорило в ней самолюбие, но скоро оно исчезло, и осталась тупая, тихая боль.

— Посмотрим, что-то вы потом запоете, — продолжала с апломбом Аграфена Филипповна, — не было бы поздно.

— Ради Бога, сжальтесь, оставьте меня, — прошептала Лиза. — Никогда не обращусь к вам с просьбой. Может умру через месяц, иссохну, по вашим словам, а все-таки останусь честной. Ведь у меня, говорят, чахотка, — что ж, вы трупом моим торговать станете? Ведь не стоит того. Так и скажите это Зыбину. А теперь уйдите, уйдите! — вся дрожала она.

— Ну, коли так, прощайте, — вздохнула Аграфена Филипповна и, подобрав крахмальные оборки, величественно выплыла за дверь.

«Себя бы предложила вместо меня, — мелькнуло вдруг у Лизы и самой совестно стало за свою мысль. — О, Лиза, Лиза, до чего ты дошла с своими идеалами!» — горько думала она.

«Не бросить ли? Не успокоиться ли в могиле? Ведь тьма победит… Нам ли сеять, слабым, неумелым! О, бедные, бедные, они гибнут, не понимая, что им нужно и где их спасение! Господи, ведь последние силы им отдаешь и — с разбитым сердцем, с отчаянием, может без веры в их будущее умирать никем не замеченной! А там — погост, одинокая могила и полное забвение… Это ли награда после мук? Но, нет, нет, зачем это я… Милые, родные, униженные, всю себя вам отдам! Берите, терзайте, все стерплю…»

И вся изнеможенная, обессиленная лежала она в своем кресле, почти теряя сознание от мыслей и событий этого дня, искаженное лицо подергивалось отчаяньем, судорожными рыданьями, но слез не было… А в окно смотрела светлая майская ночь, на бледном небе одиноко млела звезда; звонко и страстно заливался соловей; с Волги тянуло прохладой…

VII

Опять Ванька в своем лесу. Снова небо и земля ласкают его, а певуньи заливаются на все голоса в темной дубраве, заставляя забыть его все горести. Но они не знают, что жизнь его согрелась теперь, — он уже не один. Может быть они заревновали бы своего любимца, если бы знали, что кроме их пении для него есть еще один голос, который дал ему много радости. Да, Ванька вдруг почувствовал, что он не бобыль, как сам называл себя, и даже что-то похожее на гордость явилось в нем при этом сознании. До сих пор он думал, что люди злы, что они только насмехаются и бьют слабых, и вдруг оказывается, что есть между ними и любовь, — она воплощалась для него в Лизе. Как он полюбил ее! Часто думал Ванька: «Вот если бы сказала: поди, Ванька, бросься в Волгу, — сейчас бы пошел. Жисть свою отдам за нее, — уж больно она мне полюбилась». Он пас стадо с своим Волчком, а Елизавета Михайловна в его мыслях всегда бывала тут же. Прежде, слушая, как волны бегут, он думал: «Вот им весело, их много, только я один с Волчком». А теперь и ему хорошо, и ему весело. Иногда даже начинал песню затягивать и старался излить в ней все свое чувство. Лес не сердился за это; хоть его тишина и нарушалась детским голосом, но он все так же любил Ваньку. Книга была всегда с ним; много он узнал горя и радости, разбирая буквы, мучаясь, когда что-нибудь не подавалось ему, и торжествуя, когда длинное слово и фраза после долгих усилий складывались верно. Он целый день жил надеждой повидаться вечером с Елизаветой Михайловной, чтобы рассказать о своих занятиях, послушать ее и на нее посмотреть. Она про многое говорила ему, рассказывала о своем прошлом. И он уже любил старушку-няню, ненавидел тех, которые обижали Лизу, и горевал вместе с ней у гроба матери. Часто в ту же ночь, смотря на бледное весеннее небо с одинокими звездами, он снова передумывал все слышанное и многое смущало его. Что-то говорило ему, что она несчастна, что томится и мучается. «За что обижали ее, добрую-то такую? Мучители!» — твердил он, думая о своих мучителях и о Лизиных, и что-то недетское, нехорошее ложилось в его грудь. Она повторяла, что нужно всех любить, прощать всем, но Ванька не мог простить тех, которые сделали ее несчастной. И за себя ему трудно было простить, а за Лизу казалось невозможным.

«Ишь кашель-то какой! — думал он, когда в припадке мучилась Лиза. — Все они, мучители», — и хотелось Ваньке всем отомстить за нее бедную.

«Не стану их любить», — говорил он Лизе, когда она твердила, что с ненавистью нельзя жить, что тогда возненавидишь самого себя.

С каждым днем он становился сосредоточеннее, а к отцу относился прямо с пренебрежением.

— Ишь зазнался с учительшей своей! Подожди, скоро покончу ваше знакомство, — угрожал Василий.

Ваньке было очень тяжело, но надежда у него оставалась, и он терпел. Только ненависть к отцу становилась сильнее и серьезнее. Минутами хотелось бежать из своего дома.

«Терпи, терпи, Ванька, — сам себя увещевал он, — вырастешь большой, тогда славно заживешь. Ведь и Елизавете Михайловне не легко». — Он старался, изобретая всевозможные средства, развлекать ее. Случалось, приносил пойманную птичку, раз белку поймал и с невыразимым счастьем вручил ей свой подарок. И Лизу радовали все эти безделицы.

Настал июнь. Занятия в школе кончились и целые дни оставались у нее незанятыми. Некоторые книги, которые она привезла с собой, были давно прочитаны. Да теперь ей и не хотелось читать. Она нигде не получала ответа на вопросы, которые становились назойливее с каждым днем. Наконец-то она могла посещать Ваньку в лесу. Он с трепетом ожидал ее в своем святилище, и когда увидал в первый раз между зеленью худенькую фигуру Лизы, ему стало необыкновенно хорошо. Здесь, под сенью старого леса, соединялось для него все дорогое, весь мирок его, вся радость. Лиза садилась около него, открывала книгу, и начиналось ученье, а вместе с тем их разговоры или, вернее, страстные советы ее. Ванька редко прерывал ее: он только слушал, не всегда понимая. Она сознавала это и старалась не оставлять темным ни одного слова. Лиза умела даже предупреждать все его вопросы, и он, весь поглощенный вниманием, только слушал. В ногах Волчок лежал и посматривал умными глазами на своего друга. Долго он возмущался вторжением третьего члена в их союз, и всякий раз при появлении Лизы громкий лай старого скептика-Волчка будил окружавшую тишину, но наконец привык и он. Побрякивая колокольцами, бродило стадо. Лес глубоко внимал всякому слову, раздававшемуся под его зеленым покровом. Каждое явление природы и жизни старалась Лиза объяснить своему любимцу. Она переходила с одной мысли на другую, сама не замечая того, и говорила часто до изнеможения, до припадка кашля. Что ей было до этого: она всем существом служила идее и была счастлива. Много ее тревожила одна мысль: религиозные вопросы становили ее в большое затруднение. Еще в детстве она не была набожна; няня учила ее молиться, она повторяла за ней слова, но никто не объяснял ей их значения; она молилась, но не чувствовала. В тяжелую пору сомнений, когда вера должна была или исчезнуть совсем, или обратиться в слепой мистицизм, Лиза почувствовала, что все старания старушки были напрасны. Она не могла верить и молиться. Это сознание, может быть, сделало ее еще более несчастной. Когда она попала в студенческий кружок, общий дух отразился и на ней; отсутствие веры ощущалось особенно в тяжелые минуты: не было исхода излиться ее скорби. Но в детях она старалась сохранять веру и не разрушала ее ни одним словом. «Что дам им взамен, отняв счастье у них?… Дать им сомнение, которое сделает их несчастными?…» Вся нравственность, существующая у народа, держится только религией. И она заставляла всех любить Бога.

«Пусть в Боге свой идеал полюбят и стремятся к этому образцу чистоты и совершенства», — мечтала Лиза и заводила длинные разговоры с Ваней, внушая любить святое и чистое. Так проходила их жизнь, и тяжелые, бессонные ночи, которые проводила она у окна, в ужасной тревоге разрешая свои вопросы, отнимали последнее здоровье. Она худела с каждым днем, так что даже Яковлевна, прислуживавшая ей, заметила это.

— Что это, сударыня, ты все хвораешь? Хоть бы дохтура спросилась, а то знахарку б позвала. Право!

Но Лиза уверяла, что ей ничего не нужно, что она здорова, и благодарила старуху за внимание. Но раз после советов Яковлевны она подошла к зеркалу, вгляделась в себя и оцепенела. Ввалившиеся желтые щеки с красными пятнами действительно были ужасны; глаза, впалые и блестящие, тоже красноречиво говорили о ее состоянии. Лиза долго смотрела на себя, и горькое чувство западало в грудь. — «Неужели так близок конец?» — в невыразимой тоске думала она, но не хотелось верить. На другой же день она обратилась к доктору; тот, выслушав ее, покачал головой и сказал, что болезнь очень запущена, но не безнадежна. Впрочем, последнее утешение было сказано как-то мельком. Выслушав множество советов об образе жизни, Лиза с тяжелым чувством вышла от доктора. Зеркало открыло ей многое. Что-то билось в груди, прося жизни, а другой внутренний голос говорил, что жизнь невозможна. Днем он стихал иногда, но ночью безжалостно произносил приговор всем ее мечтам, идеям, стремлениям. А кругом эта трепещущая, короткая ночь, будто воплощение борьбы света и мрака, счастия и страдания, жизни и смерти. В висках кровь стучала, сердце сильно, сильно билось; везде могильная тишина; соловей уже перестал петь; Лиза вслушивалась и мучилась вдвойне. Ее перестала даже умиротворять тишина природы. Напротив, чем полнее становилась она, тем усиливались волнения Лизы. В тишине все ее мечты бились как в предсмертной агонии.

«О, как безжалостна природа! — болезненно думала она, оставаясь равнодушной ко всем страданиям. — Пусть весь мир зальется кровью, но и тогда взойдет то же равнодушное, сияющее солнце, то же небо будет смотреть с своей высоты. Здесь никогда не может быть гармонии». И она продолжала всматриваться в небесный свод с его звездами, точно постигая какую-то тайну. Часто, когда сильный ветер высоко поднимал волны на реке, Лиза шла на берег и слушала их угрюмый рокот; хотела ли она заглушить свое горе, или находила ответ своим вопросам в этом бесцельном, грозном движении, но она любила с болью в сердце прислушиваться к нему. Измученная Лиза возвращалась домой и засыпала в своем кресле тяжелым, давящим сном. Минутами к ней возвращалось спокойствие, надежда на что-то лучшее, и она отдыхала с Ваней. Даже он заметил в последнее время в ней что-то особенное. Конечно, ему и не представлялось, чтобы дело принимало серьезный оборот, но он мучился мыслию, что у ней есть какое-то тайное горе. Господа, как много бы он дал, чтоб уничтожить его, но, видно, это было не в его силах. Был жаркий июньский день. Ванька гнал по полю свое стадо, громко пощелкивая кнутом и покрикивая то на того, то на другого из своих подданных. С одной стороны смотрел березовый молодой лесок, с другой расстилалось поле уже начинавшей желтеть ржи, чередуясь полосами с нежною зеленью овса. Иногда набегавший ветер колыхал золотистые волны, и они бежали к самому горизонту. Пекло сильно. Ванька с наслаждением думал, как он выкупается, придя на свое заветное место. Волчок, высунувши язык, гонялся за овцами, забежавшими в овес. Впереди уже стоял лес; где-то между деревьями сверкнула Волга. И хоть Ванька всю жизнь провел здесь, а все ему мило и ново, каждая березка, каждая сосенка. Стадо мелькало между зеленью оврага, сбегавшего к реке. — «Эй, вы, любезные!» — погонял Ванька и весело бежал за ним. Голубая, спокойная даль Волги расстилалась на большое пространство; по берегам несколько деревень тонуло в зелени; где-то сияла на солнце верхушка колокольни; глубокое, безмятежное небо подходило к густой стене леса.

«Вот благодать-то, приволье! — уже который раз повторяет он и представляет себе, что было бы с ним, если б отвезли его в город и засадили учиться. — Убежал бы назад, — решает Ванька, — не вытерпело бы сердце… Зато после ученья сколько будет радости. Разбогател бы, дом здесь выстроил на самом берегу, и Лизавета Михайловна со мной. Эка, хорошо-то! Хоть целый день лежи, да смотри, как тучки бегут, волны плескают. А она говорит, что нужно не для себя жить, нужно добро делать; да ведь богатому все легко. Денег много, покупай, чего хочешь, гостинцев всем ребятам хватит, кому на рубашку, кому на сапоги, а кому и избу выстроить. Все-то придут к Ваньке-пастуху и благодарить станут. Сами же били, а потом христарадничать будут, — вдруг злобно подумалось ему; но он отгоняет эту мысль и весь полон мечтаний, как Ванька-пастух бедняков, каким сам был, приголубит и всем поможет. — Скажу, и я был такой, а вон каким вышел. А на самом часы серебряные, кафтан новый. И всем беднякам тогда станет легче жить. А уж Лизавету Михайловну как холить стану, — руки не дам поднять. Тогда здоровая она будет, румянец во всю щеку. — Волчок после своих тяжелых трудов летит к нему. — Вот и его не забуду, цепочку медную привяжу, комнату отведу, отдельную. И так-то хорошо будет. А все ученье. — Он сбежал к реке и, скинув рубашку, перекрестясь наскоро, бросился в воду. Хорошо Ваньке, плескает он водой, и высоко летят серебряные брызги, а сверху солнышко греет и ласкает его. — Эх, приволье! — твердит он и кружится, играет водой, только белая пена кругом, а дальше гладкая, спокойная голубая поверхность реки. Проплывет иногда тучка и, на минуту затемнив ее, дальше бежит. — Словно гоняется за кем, — думает Ванька, смотря, как скользит она в чистом воздухе, и припоминает по этому поводу все научные познания свои. Смотрит он на реку и любуется ее тишиной. — Вот тиха, а сколько бед каждый год делает! Пропадают люди ни за что, ни про что. Подбежит волна, покроет и — прощай, поминай, как звали! — И думает он, как там, на дне, страшно, да одиноко. — Вон Лизавета Михайловна говорит, что русалок совсем и нет, значит в реке только рыбы одни; лежит покойник, а они-то плавают, кружатся; сам-то зеленый, глаза выпучил, волосы как плети, — все более и более пугается Ванька и бежит назад на берег. Теперь ему прохладно в лесу, только последняя мысль что-то крепко в нему привязалась. — А многие сами себя изводят, топятся; значит жить-то на белом свете не легко, все к Богу хотят, а ведь утопленников Он не принимает, и выходит, что нигде им приюта нет. Вот горе-то!» — вздыхает Ванька и перелетает своей думой дальше. Скоро должна придти Елизавета Михайловна, и он начинает посматривать, не видать ли ее. Действительно, через несколько времени слабо треснули сучья и в зелени показалась Лиза. Волчок навострил уши, но, увидав знакомую, замахал хвостом. Опять они рядом сидят, Ваня со вниманием слушает ее и замечает, что сегодня что-то неможется ей. И правда, она бледнее обыкновенного; видно, мучается какой-то тайною мыслью.

— Ваня, — вдруг сама себя прерывает она, — ты знаешь, я больна, может умру скоро… Ваня, не горюй тогда, не приходи в отчаяние. Живи, голубчик, для пользы других. Много таких бедных, как ты, и все они нуждаются в помощи. Бейся, мучайся, но все-таки выходи на светлую дорогу. Пусть насмешки и обиды сыпятся на тебя, — это все пустяки, — служи честно своему делу, не обращая на них внимания… Помни, что все мы, живущие на этом свете, обречены мучаться, — ужасно торопилась она, — но пусть это мучение будет не за себя, а за других… — Она остановилась, чтобы перевести дух: кашель начинал душить ее.

Ваня сидел убитый и несчастный. Все розовые мысли его мгновенно улетели. Лиза хотела начать опять, но в эту минуту позади их раздался чей-то легкий смех. Она вздрогнула и оглянулась. Волчок громко залаял. Шагах в пяти, сиявший и улыбавшийся, стоял Иван Степанович Зыбин. Масляная физиономия его, с нахальным, самоуверенным выражением, казалось, вся горела в солнечных лучах. Он тихо подступал, поигрывая цепочкой и стараясь быть изящным.

— С первоначалу должен почтительнейше просить извинения на счет своей смелости, — элегантно начал он, прижимая руку к сердцу. — Потому нежная пара сидит, все равно, как два голубка, и вдруг на них нападает коршун злодей. Трогательно и умилительно! — заливался он мелким смешком.

— Оставьте нас, — проговорила громко Лиза, но он нахально продолжал лезть.

— Где же-с душа ваша великая, когда грешника отталкиваете от себя? Потому я тоже сострадания добиваюсь, как вы изволили это выразить, и по сему случаю к вам-с пришел.

Его глаза вдруг заблестели каким-то огоньком. Ванька сидел бледный, с горевшими глазами.

— Так не извольте-с стесняться, — снова начал Зыбин, разваливаясь около Лизы. Она вскочила, твердо выжидая, что будет дальше. — Чего же-с испугались, мы не тронем, а если что и будет, то лишь от избытка чувствий, — все лез он с тем же огоньком в глазах. У него даже порвался голос, он замолчал и только смотрел на нее. — Ну, ты, убирайся, — вдруг закричал он Ваньке странным, прерывавшимся голосом, кидая ему двугривенный.

— Не уходи, Ваня, — прошептала Лиза, — он не посмеет нас обидеть. — Она все сильнее бледнела, опираясь на ствол березы. Что-то небывалое до сих пор совершалось в ее душе. Что-то нестерпимо жгучее разливалось по всему существу Лизы, не прорываясь наружу.

Зыбин вдруг порывисто охватил ее рукой и с гадким, скотским выражением, близко наклонясь к ней, заглянул в лицо. Оно было мертвенно-бледно, но ему было все равно.

— Уйди! Убью! — закричал Ванька, с трудом переводя дыхание и, схватив его за руку, начал тащить в сторону. У него вдруг явилась совсем не детская сила, он, действительно, мог убить в эту минуту. Но Зыбин, казалось, не обращал на него внимания: он все крепче обхватывал Лизу, которая даже сопротивляться не могла, — так страшно измучилась она в эту минуту.

— Уйди! — кричал Ванька. Зыбин размахнулся и сильно его ударил. Тот пошатнулся, но, овладев собой, снова бросился на противника и впился зубами в его руку. Волчок скакал и лаял на весь лес. Уже давно издалека доносился стук колес, он приближался все ближе, слышались даже голоса. Зыбин рванулся и исчез в чаще леса.

Все произошло необыкновенно быстро. Лиза без слез, изнеможенная, лежала около дерева. Ванька стоял мрачный, потупи голову, сжав кулаки. Никто не говорил ни слова. Оба слишком сильно чувствовали. Так прошло несколько минут. Вдруг Лиза встала, подошла к Ваньке и крепко, порывисто его обняла. Ему показалось, что ее слеза упала к нему на лицо, но она не плакала, — это была одинокая, жгучая слеза.

VIII

Последнее происшествие отразилось одинаково сильно как на Елизавете Михайловне, так и на Ваньке, только по двум разным причинам. Ему открылось вдруг что-то новое, страшное, он нигде не находил исхода своей тоске. — «Господи, неужели умрет?» — в безысходной, смертельной скорби своей повторял он. Ванька вставал на колени, молился за нее, но нигде не находил покоя. Даже сам Бог теперь казался ему таким злым за то, что послал на них несчастье. Теперь одни слезы облегчали его горе. Впрочем, их никто не видал по-прежнему, кроме старых друзей, Волчка и леса. Уже не прислушивался Ванька к его шепоту, — горе было слишком велико, А когда опять воскресала в его воображении последняя сцена, он заливался слезами и ненавидел еще сильнее всех мучителей. Впрочем, иногда мечты о будущем снова возвращались в нему и примиряли с настоящим.

Лиза была глубоко оскорблена. Она поняла, что жила не исключительно для других, но и для самой себя. Тяжела была мысль, что для Вани так рано открывается разврат, вся грязная сторона жизни. — «Но, может и к лучшему, — думала она, — его не поразит за то эта грязь, когда он самостоятельно выступит на борьбу». — Но главным образом она страдала за себя.

— Умереть не дадут, не дадут в могилу лечь, — с горечью шептала Лиза, чувствуя, какими быстрыми шагами шла к ней.

Во второй раз доктор сказал, что лечиться уже поздно, — болезнь так застарела, что надежды на искоренение ее почти не было. Лиза благодарила за откровенность и с странным тоскливым чувством вернулась домой. Грудь болела сильнее, кашель покоя не давал и, несмотря на частые посещения доктора, никакого улучшения не было. Странное, сосредоточенное состояние никогда теперь не оставляло ее. Подводились всеобщие итоги. И между тем исчезала эта страстная, жгучая жажда жизни, которая еще так недавно звала Лизу в свой мучительный водоворот. Даже казалось минутами, что и в покое может быть счастье. Она закрывала глаза, воображая могильную тишину, и то забвение, которое так пугало ее прежде, становилось теперь даже отрадным. — «Видно жизнь устала, тело на покой просится», с горькой улыбкой думала она, вспоминая свои 24 года. Но иногда вдруг воскресали с прежнею силой все желания; хотелось опять жить и бороться без конца. Тревожная мысль не могла заснуть так быстро и все билось в борьбе. Лизе казалось иногда, точно какие-то струны рвались в ее сердце, и каждая, прежде чем лопнуть, издавала тяжелый, усиленный, болезненный звук. Это была ожесточенная борьба жизни и смерти. Лиза с мучительным чувством прислушивалась, как рвались эти струны. В таком состоянии прошли две недели. С Ваней она почти не видалась: слабость становилась так велика, что приходилось сидеть дома. Он иногда забегал осведомиться об ее здоровье и с тяжелым чувством выходил через минуту, боясь ее расстроить. Эти короткие посещения происходили в тайне от Василья.

Раз как-то, накануне праздника, Ванька совсем уже в сумерки зашел к ней. Лиза полулежала на кресле, глаза были закрыты, волосы распустились и длинными прядями сбегали на грудь. При трепетном свете сумерек бледность ее казалась поразительной. Ваня остановился у двери и с невыносимою болью смотрел на нее; у самого что-то ныло в груди, что-то тоскливо билось. «Спит», — подумал он и хотел осторожно выйти.

— Это ты, Ваня? — раздался ее слабый голос. — Здравствуй, милый; сядь сюда. Я не спала… Спасибо, что не забываешь.

Ваня тихо подошел и сел на маленькую скамеечку, стоявшую возле кресла.

Лиза замолчала. Было что-то мучительное и в этой тишине, и в слабом, мерцавшем освещении умиравшего дня.

— Лампу не засветить ли? — решился спросить он, но она только молча покачала головой.

Казалось, нужно было говорить или без конца много, или молчать, и она молчала, смотря рассеянно на загоравшиеся звезды, в селе собака залаяла, издалека неслась песня возвращавшихся с поля косарей. Все было тихо. Последние звуки колокола, возвещавшие о конце всенощной, радостно раздались в вечернем воздухе и стихли. Народ уже давно разошелся, а мысль, которая явилась следствием благовеста, продолжала работать, то уничтожаясь, то возникая снова.

— Здесь же и меня отпевать будут; пронесется печальный звук с колокольни и далеко улетит, только ни в чьем сердце не отзовется. Тоже народ придет, но никто не пожалеет, разве один Ваня… А ведь тихо, хорошо будет лежать; кругом запах ладана, свечи горят, молитвы тянутся длинною вереницей, ни в ком не возбуждая мыслей… В первый и последний раз люди заметят и затем забудут навсегда… Всякий в лицо заглянет… Отчего это смерть возбуждает такое внимание и любопытство живых? Своею тайной?… А тайна в чем?…

Мысли Лизы спутались. Наплыв их был так велик, что одна сменяла другую, не дав ей закончиться. Картины прошлого воскресали с новою силой, точно начали приближаться какие-то далекие звуки. Мысли, свои и чужие, вдруг воскреснувшие лица и события нахлынули толпой, смешиваясь в одно неразрывное целое. Казалось, в каждом темном углу ее комнатки стояли призраки минувшего, то исчезая, то появляясь вновь. Но, несмотря на страшный прилив воспоминаний и дум, Лиза уже не чувствовала того мучительного томленья, которое прежде становилось до невозможности болезненным. Как будто какой-то важный вопрос был уже окончательно решен и вдруг перестал ее тяготить. Остались те же мысли, но уже примиренные и успокоенные.

«Может покой смерти», — думала Лиза, но не вздрагивала и не бледнела теперь при этом решении. Будущего уже не было для нее, это она мучительно сознавала; оставалось примирение с прошлым. Да ведь и с ним давно уже все было покончено; только сама она была связующим звеном; скоро должно было порваться и оно. И мысль примиряла прошедшее, настоящее и в безмолвии склонялась перед будущим. Но одно горькое сознание не могло стихнуть. Все-таки ей ничего не удалось. Она прошла в жизни совершенно незамеченной, ненужной; так и умрет. Останется одна могила, даже без креста, без подписи, всем чужая, а какие силы ощущались в груди, когда родилось желание страдать и бороться. «Куда пропали? — с горечью думает теперь Лиза. — Все истлело, уничтожилось. Затем явились эти стремления, бесплодные и никому ненужные… Зачем жила?… Лишняя, лишняя!» — шептала она и склонялась под тяжестью своей думы.

Ваня сидел возле нее и только теперь понял, что ей плохо. «Неужели помрет? — мелькнуло вдруг у него в голове. — А такие ведь не живут… Она святая будет, — какие за ней грехи? Только одинокой к небу пойдет… Господи, возьми и меня в себе!» — вдруг подумалось ему. Он не спускал глаз с нее. Она сидела все с тем же скорбным выражением.

У иконы слабо мерцала лампадка. На небе звезды разгорались, месяц выплывал из-за леса, кое-где на Волге мелькали сторожевые огни.

Лиза вдруг вздрогнула и очнулась. Ей показалось, что в одном углу стояла та самая страшная фигура, о которой так много в последнее время она думала. Страшная, в белом покрывале, с блестящею косой, смотрела она, и какая-то отвратительная улыбка раздвигала челюсти ее безобразного черепа. Сумрак окутывал ее члены и все ближе, казалось, подходила она.

«Господи, уже видения начинаются, — думала через минуту Лиза. — Неужели же так скоро конец?…»

— Ваня, зажги лампу, мне что-то нехорошо, страшно, — проговорила она.

Ванька проворно вскочил и принялся дрожащими руками зажигать лампу. Тусклый свет ее наполнил всю комнату, мгновенно небо потемнело, побледнели звезды. Лиза заметила это. Она за всем стала наблюдать с каким-то болезненным вниманием.

— Милый, — прошептала она, обняв Ваню, — если я что сделала в своей жизни, так только Валю приласкала. Живи, живи! — Она опять смолкла. — Почитай что-нибудь, — тихо сказала она, чтобы прервать томительное молчание, которое вдруг испугало ее, — все равно, что попадется…

Он подошел к книжной полке и взял книгу, которую уже прежде читал. Это была священная история, ветхий завет. Лиза взяла ее и, раскрыв, где попалось, подала Ване.

Открылась история о Содоме и Гоморре. Мерно, отчетливо начал читать Ванька. Лиза почти не слыхала его, — она опять впадала в прежнее состояние. Часы на церковной колокольне пробили 10, и этот звук возобновил прерванные мысли. Опять представилась церковь, и по средине в гробу Лиза, уже равнодушная ко всему. «Упокой, Господи, душу усопшей рабы твоея», — с поражающей ясностью доносится до нее. — «Слава Отцу и Сыну и Св. Духу» — поют на клиросе. «Значит, действительно жизнь тяжелый подвиг, если славят Бога в благодарность за уничтожение ее… Нет, а все-таки жизнь хороша, хороша своим мучением… О, если бы жить!» — вырвался вздох.

А Ваня внятно, с расстановкой читает.

— «Неужели ты погубишь праведного с нечестивыми, — сказал Авраам Господу. — Может быть есть в этом городе 50 праведников».

Мысли Лизы неслись дальше.

«В этой страстной привязанности к жизни, часто проклинаемой, и заключается коренной природный консерватизм людей. Ведь в будущем нет страдания, а мир все живет своей жалкой, но обожаемой жизнью. Смерть — полный переворот, оттого она и страшна, как все новое». Мысль вдруг оборвалась и снова перелетела в прошлому.

Опять старый барский дом вставал в ее воспоминаниях. Большая зала, по средине глазетовый гроб и в нем — мать. Эта картина особенно часто стала рисоваться в последнее время перед Лизою. «Она наслаждалась, я мучилась, а результат один и тот же» — думает она о матери. В углу, утирая слезы, припомнилась старушка-няня. — «За всех не перемучаешься» — точно доносятся ее слова. — Да, в них была глубокая истина. Никого не сделать счастливым и за всех томиться…

«Где-то теперь она?… Ни одного письма еще здесь от нее не получила… Милая, добрая, спасибо тебе, — ты много радости дала твоей несчастной барышне. Хотела ведь приехать во мне, но будет уже поздно, — мучительно подумалось Лизе. — Поплачет обо мне, сходит на кладбище, молитву прошепчет, — ту молитву, которая так горячо несется из груди народа?. Она и Ваня… разве мало двух любящих?… Она Ваню к себе возьмет… Все будет хорошо. Старушка воспитает его…»

В тишине раздаются слова Вани:

— «Господь обещал пощадить город и для 20 праведников».

«Вот как он уже хорошо читает. Ведь я его научила… Может хоть один честный… О, дай-то Бог!»

— «Да не прогневается Владыка, что я скажу еще однажды: может быть найдется десять. — Пощажу и для десяти, — отвечал Господь».

Лиза прислушалась к последним словам. Они ясно, отчетливо донеслись до нее.

— Ваня! — вдруг начала она, когда он замолчал в ожидании, прикажет ли она читать дальше. — Понял ли ты, что прочитал? Я скажу тебе. Люби мир и людей из-за этих десяти праведников. Значит, есть силы и любовь у того народа, который произвел их. Ваня, верь, что придет время, когда правда победит, зло уменьшится. Люби их, — они сами несчастны. И за что же ты возненавидишь всех, когда между ними есть и праведники, в которых все спасение и надежда?… Не только десять, — одного найдешь, из-за него прости всех и их полюби.

Лиза совсем впала в изнеможение, — так горячо проговорила она эти слова. Ваня смотрел в пол, слушая ее с глубоким вниманием. Иногда он вытирал кулаком набегавшую слезу и продолжал слушать. Прошло несколько времени. Где-то сверчок трещал, да тяжело дышала, иногда покашливая, Лиза. Она в последний раз сеяла любовь, чтобы люди со временем собрали жатву.

— Ваня, ты ведь в горе вырос, тебе легче будет жить. Честно живи, — начала было она, но голос пресекся. — Нет, не могу, устала, — с каким-то даже отчаянием прошептала она. — О, зачем я не могу жить! — вырвался у нее крик. Обняв Ваню, она стала смотреть в его влажные глаза. — «Вот плачет, меня жаль», — думала она, а у самой что-то жгло и ныло в груди. Лиза пристально смотрела на него.

«В душе у меня читает», — подумал тогда Ваня. Он встал, чтоб уходить.

— Сегодня мне что-то нехорошо… Завтра опять легче будет, — старалась она утешить его. — Прощай, милый!!

Лиза привстала с кресла, крепко обняла его и в бессилии опять опустилась. Потупя голову, Ваня шел к двери.

— Подожди еще, — вдруг позвала его Лиза и, быстро вскочив, три раза его перекрестила. Она страстным, долгим поцелуем приникла к его лбу. — Милый, спасибо тебе! — прошептала она.

Через минуту Ванька ушел. Лиза осталась одна. Ей вдруг показалось, что этим жгучим поцелуем она простилась со всем миром. И в эту минуту почувствовала такую любовь в нему, такое страстное желание помочь в его страданиях, что мысль о смерти снова показалась ужасной. Но тогда же Лиза поняла, что уже все кончено. Возбуждение было слишком сильно: едва дошла она до своего места, едва схватилась за кресло, как тихо, будто подкошенная, без чувств упала в него. Опять светлая, глубокая ночь осеняла землю и в золотистом свете луны переливалась река. Уже небо алело на востоке и на горизонте стояли багровые облака с каким-то трепетным, розовым отблеском.

IX

Зыбин никогда не мог забыть оскорбления, нанесенного ему мадамой, как в злобе он называл Лизу, а главное — Ванькой. Рука довольно сильно вспухла и беспрестанно напоминала дерзость мальчишки-пастуха.

«Вот посмотрит негодяй, я его упеку! — в бешенстве твердил он. — Да и мадаме спуску не дам… Ишь любовника себе нашла», — повторял он, изобретая им месть и забывая, что Ваньке всего 13 лет. На первое время нужно было скрыть скандал, и Иван Степанович, как тонкий дипломат, сдерживал свои порывы. Ваньке было легко отомстить, — Василий кругом задолжал старику Зыбину, так что орудие у них было в руках. Лизу он решил пока неотступно преследовать, рассказывать про нее разные ужасы крестьянам, а главное — об ее безнравственности, и выжидать удобного случая для более серьезных действий. И вот, в один прекрасный день, гроза над Ванькиной семьей разразилась. Зыбин требовал немедленной уплаты всех долгов, а они составляли весьма чувствительный для Василья куш. Он снова валялся в ногах, Христом Богом заклинал их спасти его от нищенской сумы, клялся, что уплатит долг через месяц, но старик не сдавался.

— К нам уважения не имеете, а нам вашего брата не нужно, — важно говорил он.

— Ужь мы ли вашу милость не почитаем? Мы ли Бога не молим за ваше здравие? Господи, кто же благодетели наши окромя вас! — слезно умолял Василий, ползая в ногах старика.

— А что Ванька твой с сыном моим Иваном в лесу сделал, а? — вдруг грозно промычал Зыбин, — аль не знаешь? Так знай это! — и он рассказал историю в лесу в совершенно искаженном виде.

— Учительша сама свидание ему назначила, а Ванька вишь в защитники полез; так понимаешь ли, дурак ты эдакий, каково моему сердцу родительскому приходится, если всякая дрянь, плевка не стоящая, сына моего обижать будет?… Ну, пошел вон! Так и быть, две недели сроку даю, только знай, чтобы мальчишке было примерное наказание. Выдери, при всей деревне, да так, чтобы век не забыл.

Василий с облегченным сердцем вышел от Зыбина, давая клятву так выдрать Ваньку, как еще никого в деревне не драли.

«Вишь, окаянный, семью свою губить захотел!.. Так я же покажу ему себя, узнает силу отцовскую!..» И вечером того же дня решил привести свою угрозу в исполнение.

Ровно через два дня после описанной сцены у Лизы Ваньку выдрали и затем посадили в амбар.

— Съест тебя домовой! — проговорил Василий, вталкивая его туда.

Аксинья тупо смотрела на все происходившее, а сестренки спрятались по углам и пугливо оттуда выглядывали.

* * *

Ночь. Ванька в амбаре сидит. Давно заснула деревня. К тихом ночном воздухе ясно донеслись до него десять ударов колокола с сельской колокольни, и опять все стихло. В маленькое окно амбара смотрит клочок неба, покрытого грозовою тучей. Кругом такая темнота, хоть глаз вымоли. Стонет сердце у Ваньки, но ни одной слезы не проронил он сегодня.

«Уж как мучал, — думает он, в ожесточении, об отце, — а все же я не крикнул, слезинки не выронил…»

«Проклятые! — стиснув зубы, повторяет он, — за что били-то? Разве мои вина? Небось, сам отец пропивает все добро, а меня бьют… Проклятые!» — твердил он в страшном ожесточении, и это слово как-то особенно резко раздавалось в общем молчании.

Где-то мышь заскреблась, и опять все стихло. Окружавшая тишина мало-помалу, казалось, смиряла Ваньку. Первое чувство проходило, — злоба была слишком сильна и измучила его. Он в изнеможении опустился на землю; голова выдала от всех воспоминаний.

«Нарочно перед всей деревней… Позор-то какой! — думает он и мучается вдвойне. — А Петька-то Захаров так зубы и оскалил; небось рад, что не его одного дерут. Да и все они радовались, небось. Постылые!» — и он сверкает в темноте своими глазами.

«Господи, только бы она не узнала! — вдруг подумал он о Лизе. — Стыд-то какой. Ведь больна она; узнает, тосковать станет… Как быть-то?… Расскажут ей, все расскажут… Да мне-то ничего, а ей каково?… Господи, что же делать? — в отчаянии твердит Ванька. — Здоровье-то ее плохое. Что будет-то?» — Из ужасе от мысли, что будет, он весь трясется.

«Темь-то какая! — оглянулся Ванька вокруг. — Боязно: ночь, домовой придет. Хоть и говорит Лизавета Михайловна, что домовых нет, а все жутко… Эх, засадили куда! Бросили бы псам лучше уж за одно!» — и вдруг он чувствует, что слезы подступают к глазам.

«Убили бы за раз, чем томить-то по-пустому», — уже совсем заливался Ванька, не стесняясь, что кто-нибудь увидит его. Слезы облегчили его, думы мало-помалу успокоились.

«За что любить-то их? — вспоминаются ему слова Лизы. — Не за что. Все они — волки!» — и кулаки сжимаются в бессильной злобе. Вдруг Ванька вздрогнул: какие-то звуки раздавались в тишине.

«Домовой пришел…» — мелькнуло у него в голове, и в страхе он пятится назад. «Съест тебя домовой», — слышатся ему в темноте слова отца, и, весь трепеща, он дальше прячется в угол.

«Да что же это я? — вдруг сам застыдился Ванька. — Ведь это буренка в стойле ворочается, а я и не весть что…» Немного легче становится на душе, а все-таки жутко.

«Ведь если теперь не пришел, потом будет… Ведь в амбаре он каждую ночь бывает, потому хозяин», — опять думает Ванька и, чтобы рассеять свой страх, решается пройти несколько шагов.

«Что это, словно щекочет кто?» — замирает у него сердце.

Он попал в паутину, и лохмотья ее висят у него по лицу; сам паук выпутывается из своих тенет. Но Ванька не замечает этого и тихо, цепенеющими губами, творит молитву. Он засел в угол и глаза закрывает, чтобы не видать мрака. На верху, под крышей, встрепенулась проснувшаяся птица, а Ванька снова коченеет от страха. Сова где-то прокричала, и слышится ему, что она кричит: «Заест тебя домовой». Он забыл в эту минуту все наставления Лизы и трепетал хозяина.

«Хоть бы заря поскорее!» — Но небо угрюмо темнеет и где-то вдали слышатся раскаты грома.

«Что-то теперь Лизавета Михайловна? Должно, спит, а может болесть томит, — начинает рассуждать он, приходя в себя. — Уж больно худа стала, словно свечка тает, и дышит тяжко, и кашель рвет… Жива ли?» — вдруг точно кто подсказал ему и снова Ванька трясется и мучается, даже на сердце похолодело.

«Спаси ее, Господи, помоги ей, не дай умереть. Меня лучше возьми, — никому нужды во мне нет… Спаси ее и помилуй», — молится он, а сам не смеет двинуться от страха и горя.

«Кто-то скребется… — вдруг слышит он и чувствует, как волосы на голове становятся дыбом. — Вот перестал. — Он весь обратился в слух. — Смолкло… Вот опять… Что же это?… Кто там? — робко раздаются в тишине его слова. Что-то визжало, прыгало, царапалось. — Волчок!» — догадался Ванька и даже перекрестился, вздохнув с облегченным сердцем.

«Ну, теперь с ним не так боязно… Теперь, может, и домовой не придет».

Вдруг красный огонь прорезал темноту, осветив на мгновенье и съёжившегося от страха Ваньку, и какой-то хлам кругом, и снова все погрузилось в мрак.

«М о ланья!» — шепчет он и опять крестится. Ударил гром; старенький амбар, казалось, зашатался от сильного сотрясения. Слышны падающие крупные капли дождя. Налетел холодный порыв ветра, где-то хлопнул ставней, поднял облако пыли и проник к Ваньке. Береза жалобно билась ветвями. Громко крикнула разбуженная птица. У двери вьется Волчок и протяжно взвывает. Все тоскливее становится Ваньке. Страх прошел, — ведь его охраняет Волчок, но от тоски никто не охранит.

«Теперь бы в лес, — думает он. — Там привольно. Ишь ветрища какой, сколько теперь деревьев поломает!.. Что-то молодая береза у оврага, устоит ли? Небось, все-то там мечется, стонет, полымем божий огонь сверкает, на небе гром перекатывается, птица всякая бьется, приюта ищет. Ишь буря-то какая, много — поломает!..» И чудится ему, как валятся деревья, и лежат они на земле, уныло шелестя помертвевшими листочками. Но скоро мысли опять перелетают в школу, к Лизе.

«Пожалуй, испужается грозы-то, — ведь хворая. Одна совсем. Небось, Яковлевна сама на печку забралась».

А молния опять заглянула в оконце, опять близко грянул гром, и только ливень шумит, гремя о землю, да воет ветер. Ванька устал, измучился. «Кабы уснуть, — думает он и закрывает глаза. — Страм-то какой, страм… Только б не узнала… Да и то ничего, — она добрая», опять возвращается прежняя мысль; но на душе стало легче, мука стихла, изредка Ванька молитву шепчет. И, погружаясь в дремоту, он начинает мечтать, как славно современен они заживут. Опять дом на берегу Волги мерещится, их счастливое житье… А на дворе все бушует гроза; хоть гром и стихает, но молния по-прежнему заглядывает на Ваньку. Он успокоился, заснул. Вдруг снова протяжно, заунывно крикнула сова. Ванька очнулся; даже холодный пот выступил на лбу. «Словно по покойнике» — думается ему, и опять воскресает та мысль, которая мелькала у него в первый раз.

«Господи, коли случится! — повторяет он, весь потрясенный событиями дня и угрюмой обстановкой своей, не решаясь назвать то, чего так страшился. Что-то привязалась к нему эта мысль и покоя не дает. — Нет, Бог не попустит. Мы снова заживем!» — утешает он себя и действительно понемногу успокоивается, снова погружаясь в дремоту.

Гроза прошла. Изредка даже проглядывает звезда, снова скрываясь в обрывках туч. Ласковое, серебристое облачко посмотрело в оконце и дальше уплыло. Ваньке грезится что-то хорошее, радостное. Где-то вдалеке он от всех злодеев, ему сладко, его все любят; знакомый зеленый лес, говор ключа, пение малиновки баюкает его. «Ваня, а Ваня! — слышится ему во сне; он думает, что это кто-то хочет его приласкать, — Ваня, Ваня!» — снова доносится до него шепот. Он раскрывает глаза: все тот же амбар, в окно ясное небо видно, на нем звезда горит. «Стихла гроза», — шепчет он и, свернувшись клубочком, опять хочет заснуть.

— Ваня! — уже чей-то усиленный голос слышен ему. Ктото стоит у окна и зовет его.

«Не чудится ли?»- думает Ванька, но раздается тихий стук в дверь.

— Здесь! — отвечает он в страхе и надежде. «Зовут ласково, тихо; значит, не отец. Кто бы такой?» — мелькнуло у него. Чья-то рука шарила по двери, отыскивая задвижку. Затая дыхание, он ждал, что дальше будет. Запор щелкнул, дверь скрипнула и отворилась. Свет широкою полосой ворвался в амбар. В дверях стояла чья-то маленькая, сгорбленная, фигура. Она снова назвала Ваньку.

— Здесь, — отвечал он, поднимаясь из своего угла.

— Не узнаешь, чай, Яковлевну? — проговорила старуха. — За делом пришла, не по-пустому. Лизавета Михайловна хочет повидаться с тобой, так поворачивайся живее. Вишь достала тебя, сокровище какое, из-под железных замков.

— Яковлевна, родимая, аль ей больно неможется? — с трепетом спрашивал Ванька, но старуха почему-то не отвечала.

— Говорят тебе, иди за мной. Живо! — отрезала Яковлевна, и оба выступили в поход. Ночь совсем разъяснилась. Только изредка на уходившей туче еще вздрагивала серебристою струей молния. В кудрявых, прозрачных облаках прятался молодой серп месяца, окруженный, точно кружевом, дымчатыми и золотистыми тучками. Во ржи кричали перепела, где-то вторили им ночные отголоски. Иногда серебристыми волнами колыхалась наливающаяся рожь, наполняя воздух сладким, одуряющим запахом. На востоке горела светлая полоска.

— Яковлевна, скажи, родная, с чего ночью-то вдруг я понадобился ей? — допрашивал Ванька, в ужасной боязни услышать то, что шептал ему кто-то в амбаре.

— Ишь ты, неугомонный какой! — ворчала старуха, развязывая мало-помалу язык. — Говорю: жива; только вишь ей что-то причудилось, она и испугалась. «Яковлевна, — говорит, — сходи за Ваней, сделай милость». — «Изволь, говорю, схожу, потревожу старые кости». А перед этим я ее водила по школе; все обошли. Уж очень слаба стала, еле ноги передвигает, а знай твердит: «Как мне хорошо, да легко; только бы Ваню повидать». Полюбился ты ей пуще всего. Чего, думаю, хорошего, кашляет с кровью, вся надрывается, по лицу славы текут… Теперь-то полегчало. Вот я грозу-то переждала, да и пошла; а по дороге разговорилась с вашей соседкой, Марьей, — тоже из села шла. Она мне и рассказала, что у вас тут случилось. Я к тебе, в амбар. Благо ночь, никто не видал, и Волчок даже не залаял. Вот и вытащила богатыря из-под замков, — окончила она свой рассказ.

— Значит, плохо ей. Господи! — в страхе повторял Ванька и бежал по тропинке, прорезавшей поле высокой ржи. Яковлевна не поспевала за ним.

— Куда бежишь-то, куда бежишь? — ворчала она, задыхаясь и оставаясь позади.

А Ванька все бежал вперед, изредка показываясь из-за ржи и снова ныряя в ее высокие волны. Голова кружилась и от избытка ощущений, и от свежего душистого запаха поля. Деревня, где жил Ванька, находилась в одной версте от села Спасского. Белая церковь, облитая лунными лучами, светлела на темном горизонте, покрытом пронесшеюся тучей. Угрюмая расстилалась впереди Волга, кое-где светлея красными огоньками. Мокрая от дождя крыша школы блестела среди окружавшей ее зелени. Ванька взглянул на окна; в них было все темно, только в одном слабо мигал огонек. Яковлевна осталась позади, — ее даже не было видно. Ваня тихо толкнул дверь; она была не заперта.

«Господи, что-то будет!»- в страхе прошептал он и, перекрестившись, вошел в школу. Прихожая была совсем темная; он ощупью прошел дальше. Вот классная, скамейки в порядке расставлены вдоль комнаты, повыше чернеет доска; лучи месяца проникают через окна и освещают картины из Св. Писания, развешанные по стенам. Все как прежде, везде тот же порядок. «Вот сейчас, сейчас… — трепещет Ванька, приближаясь к ее комнате. — Верно спит, — тишь-то какая!»

Действительно, ни один звук не будил мертвой тишины. Ваня слышал удары своего сердца. Он даже дыхание затаил.

«Должно быть лампадка теплится, — вдруг подумал он, вспоминая огонек в окне. — Яковлевна зажгла ее. Верно, спит. Я не разбужу, войду». А сердце все стучит. Уже несколько минут стоит он возле двери, не решаясь войти.

«Что это Яковлевна нейдет!» — думает Ванька, пугаясь тишины, и слышит в это время, как она отворяет наружную дверь, кряхтя и охая от усталости, и опять все погружается в тишину.

«Пошла спать к себе», — догадался он и стоит в ожидании чего-то. Где-то пол треснул. Ванька вздрогнул и вдруг быстро отворил дверь. Из общего полумрака глянул слабо мигавший огонек лампадки. Он беспрестанно мелькал, то почти потухая, то снова наполняя комнату тревожным, красноватым светом.

«Так и есть, лампадка горит», — думает Ванька и присматривается дальше.

Любимое кресло Лизы пусто; оно повернуто к окну, — точно еще недавно она сидела здесь, может быть смотря на ночь. Кровать стоит в углу, за занавеской, и там такая же тишина.

«Спит, спит, — решает Ванька и старается прислушаться к ее дыханию. — Небось умаялась, крепко заснула. — Душно. У него опять голова закружилась. Он присел на стул и снова слушает. — Хоть бы вздохнула, — мелькает у него в голове и чем-то томительным наполняется сердце. — А что, коли пойти да тихонько отдернуть занавеску, — вдруг приходит ему мысль. — Ведь давно не видал. Только бы поглядеть на нее. Авось не проснется. Да ведь сама звала. — Он решается привести свой план в исполнение. Бледный свет луны мелькнул в окно, озарив и Ваньку, и занавеску. — Теперь дело складнее выйдет, а то еще что уронишь в темноте. — Лампадка мигнула и погасла, наполнив комнату копотью и дымом. А Ванька тихо отодвигает занавеску. Вот кровать выделилась из темноты. Лиза, казалось, крепко спала, одеяло свесилось на пол. — Да, да, спит», — решает Ванька и любуется, какая тихая и спокойная она лежит.

«Ну, слава тебе Господи, знать непохудшало, коли спит. — Луч прокрался через окно и осветил спокойное, бледное лицо Лизы. — Усмехается, — продолжает Ванька рассматривать ее. — Знать что причудилось. — Он решается приблизиться. — Крепко спит, не разбудишь». — А луч все играет по красивому лицу ее и окружает его трепетным, таинственным сиянием. Коса выбилась из-под головы и, рассыпавшись, свесилась с подушки. Тишина мертвая; в селе ни звука.

Жутко становится Ваньке. Он решается чуть-чуть кашлянуть. — «Что это не двинется, — опять думает он. — Усмехнулась и лежит… Хоть бы словечко прошептала, хоть бы вздохнула. Нет, тихая… Да и не дышит», — вдруг в смертельном страхе подумалось ему.

— Лизавета Михайловна! — окликает он дрожащим голосом.

Не слышит. Опять он ее позвал, и снова та же мертвящая тишина. Все ближе наклоняется Ванька, бледный, глаза выпучил. Он близко приник в спящей, но она не слышит и только все усмехается… Ванька вскрикнул и упал к ее ногам.

X

Взошла заря, блеснули ее первые лучи, а Лиза лежала все с тою же улыбкой, словно не могла оторваться от сладкого сна. В оцепенении в ногах ее сидел Ванька, вытаращил глаза и застыл, не спуская взгляда с тихого, кроткого лица покойной. Он не страдал, — он ничего не мог чувствовать. Пришла Яковлевна на утро, увидала, в чем дело, и, шепча молитву, отошла к образу. Снова лампадка зажглась, начались приготовления. Но Ванька не видал всего этого; он смотрел на Лизу, ничего не сознавая и ощущая только что-то ужасное, что его придавило и уничтожило, — точно гора обрушилась. Он даже не слыхал, как Яковлевна вывела его из комнаты и посадила на крыльцо. Когда его вернули, Лиза лежала уже на столе, такая же кроткая, красивая, с тою же улыбкой на лице. И опять Ванька приковался к ней своими глазами. Входили люди, священник служил панихиду, но все это для него было где-то далеко, что-то совсем чужое. Он не замечал, как входившие шептали о нем, как подошел было Василий к нему, но ушел, не сказав ни слова. Все это было где-то далеко, не здесь. Явился на минуту молодой Зыбин и, не совсем ловко себя чувствуя, под предлогом духоты, оставил школу. Бабы стояли возле покойной и тихо шептали между собой. Несколько ребятишек то молча, с любопытством, смотрели на нее, то принимались усердно выбивать земные поклоны. Явился гроб, и Лиза узнала счастье последнего покоя. Дьяконица, вся в черном, явилась с букетом цветов. Она плавно подошла к гробу и, подняв к небу глаза, что-то тихо начала шептать, изредка поднося к лицу платок и подолгу оставаясь в таком положении. Она забыла все обиды, нанесенные ей Лизой, и по христианскому обычаю пришла отдать ей последний долг. Цветы мягко ложились вокруг бледного личика покойной, и, казалось, она благодарила за эту память о себе, может быть даже просила прощения. Снова панихида, снова народ, наполнивший большую комнату школы, а затем ночь, псаломщик и слабое сияние свечи. А Ванька все у гроба стоит, не наглядится. Что-то чудное творится в его душе. Он и не думает, что завтра опять народ придет, священник, и унесут Лизу туда, куда она так боялась попасть. Но теперь ей хорошо, она усмехается от счастья и, может, даже Ваньку зовет туда же, где мир и покой.

«И Ванька туда же», — вдруг мелькает в его голове первая определенная мысль; он продолжает смотреть на нее. А она руки скрестила и, может, за него молится.

«Туда же, туда», — все крепнет его намерение и больше ничего пока он не может сознавать. Иногда доносятся слова псаломщика, но и это где-то далеко. Только одна Лиза лежит здесь покойная, счастливая. И вдруг он почувствовал что-то новое. У него вдруг горе явилось, он зарыдал и заплакал. До сих пор было одно оцепенение, — теперь легче стало. Звезды трепетали на небе, опять месяц заглянул на покойную, но окно было завешано, и ему не удалось повидать ее. Опять солнце взошло, но у Ваньки теперь была уже одна мысль, которая успела родиться и состариться в эту ночь. Он понял вдруг, что когда-нибудь ее унесут, что он останется один, и тогда-то его дума и скажет ему, как быть. Теперь Ванька сознавал, что он живой, не мертвый. Даже когда Яковлевна утром подошла к нему и предложила что-нибудь сесть, он отказался, — значит, все понял. Это снова увеличило его горе: «Я живой, а вон она-то лежит — не движется», — в отчаянии подумал Ванька, и прежняя мысль опять явилась откуда-то. Новые слезы, новые рыдания. Когда утром вся комната битком набилась народом, Ванька уже видел всех, смотрел, по не плакал. Он тщательно оберегал от них свое горе.

— Ишь, каменный, слезы не выронил! — донеслось до него во время панихиды, но он не понял этих слов. Все та же мысль вполне поглощала его. Гроб понесли в церковь. Светлый день провожал Лизу. Ласточки реяли над ней; где-то под небесами пел жаворонок. Сзади толпились народ и ребятишки…. Кончили, отпели, простились, закрыли гроб, а дума Ваньки не отвязывается даже в минуту последнего прощанья. Нет, тогда-то она вдруг представилась ему вполне неизменной и законченной. Понесли на кладбище, зарыли… Лизы нет, осталась могила… И народ разошелся… А с верху льются те лучи, которые любила она; они и Ваньку ласкают. Береза что-то шепчет и словно плачет, роняя с листьев капли минувшего дождя. Тихо на кладбище, хорошо. Ванька прильнул лицом в сырой земле и не встает, все прислушивается, не скажет ли чего покойная. Волчок лежит возле; он нашел своего друга. И вдруг все мысли, которые высказывала Лиза, припомнились Ваньке; словно он услыхал их, все крепче прижимаясь к могиле.

«Люби людей, — твердила покойная, — и живи для них». Он вспомнил это, но не мог их любить. «Прости, родимая!» — шепчет он. «Если одного праведника найдешь, люби за него всех», — опять долетают до него ее последние слова, но он никого не нашел и никого не любит. «Если к другим ненависть будешь иметь, себя возненавидишь», — слышится ему, но теперь уже все равно. Он целый день пролежал на кладбище; уже и солнце зашло, небо потемнело, и месяц осветил холмик, под которым лежала Лиза, а Ваньке все-то припоминается, и что-то странное происходить в его голове; все мысли заканчиваются тою же одной, которая столько раз уже являлась ему.

«Да, нынче, нынче, — твердит он горячими губами. — И Волчок тоже», — добавляет Ванька, смотря на своего старого друга.

— Прости же, прости, родимая! — твердит он и целует рыхлую землю, влажную и от вечерней росы, и от его слез. Он встал. «Сейчас, сейчас!» — упорно преследует его мысль. Ванька отошел от могилы и оглянулся; она резко выделялась на зеленом ковре своим угрюмым, безжизненным видом. Луна освещала ее. Ванька это заметил.

«Ласкает ее, — весь в слезах думает он и дальше бежит. — Зайти к ней в последний раз», — решает Ванька, проходя мимо школы, и отворяет дверь. Яковлевна окликнула его из своей коморки.

— Ступай, ступай, батюшка, посмотри! — проговорила она, выходя и громко вздыхая. — Все под Богом ходим, придет и наш час. Да свечу возьми, — неравно испужаешься после покойницы-то.

Ванька вошел в комнату, где еще так недавно горячо поучала Лиза. Все было прибрано, только запах ладана говорил о недавней кончине. Посмотрел Ванька кругом, и тоска сжала сердце. Он прошел дальше в ее комнату, где она так ласкала его. Всякая вещь вызывала у него слезы. Сколько радости он узнал здесь, сидя на маленькой скамеечке, но все прошло. Он подошел к окну, где лежал измятый листочек почтовой бумаги.

«В ее ручках было», — проговорил Ванька и взял листок. Слезы сжимали его горло. Это было письмо, полученное Лизой за день до смерти от няни.

«Родимая моя барышня, солнышко мое! — писала она. — Что-то давно, моя радость, не получала от вас весточки. Здорова ли, счастлива ли? Благодарю Творца и Создателя, что сподобит еще увидеть мою радость неоцененную, Лизаньку. Родные с делами поуправились и отпускают меня старуху в вашей милости. А даст Господь, и совсем с вами останусь. Больно хочется умереть на ваших драгоценных ручках. Уж стара стала и здоровье плохо. Надеюсь через недельку свидеться с моим сокровищем. Все мои просят позволения поцеловать вашу ручку, а я уж попросту целую прямо в алые губки. По гроб жизни ваша Наталья Чернышева».

Письмо было написано с ошибками, крупным старушечьим почерком. Ванька долго разбирал его, потом бережно сложил и опять положил на окно. Что-то призадумался он. «Да ведь и она скоро туда же», — пронеслось в голове. Он подошел к кровати. Здесь сердце не вытерпело, и Ванька горько заплакал. Он бросился на подушку, осыпая ее горячими поцелуями. Сердце стонало в нем.

— Ну, теперь туда. Эй, Волчок! — закричал он вдруг, вскакивая, и почти опрометью бросился бежать. Волчок гнался за ним. Вот поле ржи расступилось перед ними и поглотило, точно в крепких объятиях. Увидал их лес и приветливо замахал головой. Где-то птичка испуганная встрепенулась и высоко поднялась, словно звала Ваньку с собой. И светлые лучи льются на него, и небо ласково глядит. А вот и она, матушка, расстилается перед ним, тихая, глубокая, точно тайну какую разгадывает. Тишина, благодать везде. Где-то на том берегу костер горит, — должно быть табун пасется, — и длинными языками взбегает к верху пламя, отражаясь в воде. Оглянулся Ванька вокруг. Все старые знакомые, всякое дерево, всякий куст: вон можжевельник растет; как пугался, бывало, ночью Ванька, смотря на него, — все казалось, что человек стоит. Все то милое, знакомое, родное… «Господи, сколько радости бывало здесь!.. А теперь не будет», — вздохнул он. А вон овраг: здесь он ягоды собирал; сколько бывало находил птичьих гнезд и не разорял их, зная, как тяжело живется обиженным. И все-то его здесь любило, — здесь не было врагов. Казалось, его жизнь сливалась со всем этим привольем, и тогда вдруг забывалась тяжелая, суровая доля. «Эй, Волчок! — кричит снова Ванька, а Волчок уже давно здесь и смотрит на своего друга. — Старина моя! — гладит его Ванька и вдруг начинает его обнимать. — Мы вместе, вместе, — шепчет он, а у самого слезы бегут из глаз. — Нам с тобой здесь нет житья».

Ванька к самой реке подошел и смотрит. Тиха Волга, вся переливается. И кругом тоже глубокая, задумчивая тишина. Словно все призадумалось.

«Господи, благослови!» — шепчет Ванька и, крестясь, идет в воду. Все глубже становится, уже по пояс. Он оглянулся назад: там покой и тишина. Но ведь и Ванька идет туда же; только здесь метели, да бури бывают, а там всегда светло; солнышко не жалеет тепла и все не нарадуются своему счастью. Ступил он еще два шага и опять назад смотрит. Лес прислушивается и светлый, ласковый что-то шепчет. Может и он грустит о Лизе.

— Волчок, сюда, скорей сюда! — кричит Ванька, а у самого голос от страха дрожит. Слезы на лице блестят в светлых лучах. Волчок скакал, визжа, по берегу, но не решался следовать за другом. Он в первый раз ослушался его. Вода Ваньке по горло. Тихие, блестящие струйки ближе подбегают к нему, сверху звезды сияют, небо светится, река зарумянилась алыми полосами, скоро заря; месяц над лесом стоит.

— Волчушенька, скорей ко мне, не оставляй! — рыдавшим голосом кричит Ванька, но Волчок только громче взвывает.

Ванька сделал еще шаг и… его уж не видно. Только мелкие круги побежали, дробясь в лунном сиянии, и по-прежнему невозмутимо тиха река. Звезды начинали гаснуть, легкий ветерок пробежал по лесу и зарябил поверхность воды. Ночь кончалась. Только, бегая в отчаянии по берегу, томительно завывал Волчок, и далеко разносился его вой по широкому волжскому приволью. На востоке загоралась заря. Река и небо светлели золотистым, багровым сияньем.

И. Паприц.