После окончания речного училища Леня Бобров получил завидное назначение. Его послали на землесос в Цимлянскую, на постройку плотины через Дон. Леня не сразу попал в Цимлянскую. Два дня он просидел в Калаче, дожидаясь буксирного парохода.
Буксир должен был придти с верховьев Дона и идти дальше в Цимлянскую. Но буксир задерживался, и Леня впал в уныние. Часами он просиживал в маленькой белой будке на берегу Дона, где работала девушка — речной диспетчер.
Девушка жалела Леню Боброва, но ничем не могла ему помочь. Вниз по Дону пассажирских рейсов уже не было. Дон на этом своем плесе доживал последние месяцы. Станицы ушли от него в глубь материка и растянулись цепью по будущему морскому берегу.
Дон очень медленно нес свою зеленоватую воду и останавливался в омутах у берегов, как бы оглядывая в последний раз знакомые места.
В конце концов Леня сел на поезд, поехал в Морозовскую, а оттуда — по новой железнодорожной линии до Цимлянского строительства.
Линия эта была недавно построена. Леня, сидя в открытых дверях товарного вагона, все время удивлялся. Удивлялся необыкновенно длинным составам. Они тянулись на километр и больше. Удивлялся тому, что такие составы вел только один паровоз, а не два, как это полагалось. Удивлялся силе паровозов. Только по высоким струям свистящего пара, летевшим в небо, было видно, с каким напряжением они работали.
Кондуктор в пыльном балахоне объяснил Лене Боброву, в чем тут дело. Строительству надо непрерывно подавать материалы. Двойная тяга потребовала бы вдвое больше паровозов, и потому вдвое бы уменьшилось число поездов.
— А мы рискнули — сказал кондуктор, — хотя начальство несколько и опасалось, и вот — водим! Поезда идут у нас цепью, как в московском метро.
Кондуктор был прав. Когда поезд брал подъем, то с перевальной его точки открывалась степь и железнодорожная линия до самого горизонта. И над ней были видны тугие клубы пара от нескольких горячих широкогрудых паровозов, тянувших тяжелые поезда.
Чем ближе к Дону, тем чаще стали попадаться сваленные около полотна длинные стальные полосы с загнутыми краями — шпунты. Они лежали в сухой траве.
Кондуктор снова объяснил Лене, что эти полосы забивают в песчаное дно Дона перед плотиной на большую глубину. Забивают, пока они не дойдут до твердых пластов мергеля. И забивают так, чтобы один шпунт вошел в закраину соседнего шпунта плотно, не оставляя щели, куда могла бы просочиться вода.
Таким образом, в дне реки возникает стальная стена. Делается это для того, чтобы наглухо закупорить подземные воды. Иначе они могут подмыть плотину. Шпунтов подвозят так много, что они уже не помещаются на площадке строительства и пока что лежат здесь. Отсюда их по мере надобности отправляют к плотине.
Леня слушал и удивлялся.
Поезд вошел в глубокую выемку, начал спускаться к Дону, и за одним из поворотов перед Леней неожиданно развернулась вся картина строительства.
Леня встал и крепко схватился за болт около двери. Он не знал, куда глядеть.
Сначала ему показалось, что тысячи машин и людей роют здесь огромный кратер к центру земли, как в каком-нибудь фантастическом романе Жюля Верна.
Все вокруг было затянуто слабым туманом. В этот туман уходила и терялась в нем высокая песчаная дамба — тело плотины. Широкие железные трубы тянулись к ней. Они проходили под полотном железной дороги, подымали на подпорки свои черные хоботы, и из этих труб хлестали на плотину потоки мутной воды.
Леня сообразил, что это землесосы наращивают тело плотины и что вот это и есть его будущая работа.
Вода сливалась с насыпи в мелкие озера. Из них ее выкачивали обратно в Дон. На плотине были видны машины. Они уплотняли и выравнивали дамбу.
А дальше, за навалами земли, за зеленоватым бледным Доном, высились эстакады, прозрачные стены из железных прутьев — арматура бетонной плотины, шеи экскаваторов, стояла пыль, и в этой пыли сверкали колючими звездами огни сварки. И даже сюда, за Дон, долетал глухой и непрерывный гул строительства.
Из поезда Леня вылез совершенно оглушенный. Куда идти? Можно было запутаться в переплетении дорог, политых нефтью, среди складов, штабелей стальных балок и леса, рельсовых путей, шлагбаумов, грузовых машин с бетоном, тракторов, стремительных мотовозов, товарных составов, железных труб, бочек, гор песка и морской гальки.
Человек, весь белый от бетонной пыли и потому похожий на призрак, взял Леню за руку, подвел к лежавшей на земле, как черная змея, трубе, уходившей куда-то к Дону, и сказал:
— Вот! Иди по этой трубе до первого земснаряда. А там спросишь.
Так Леня попал на свой землесос. И снова удивился. Начальником землесоса оказался загорелый юноша в морской форме Леонид Матвейчук, тогда как Леня ожидал встретить пожилого капитана.
Матвейчук поздоровался с Леней, мельком осмотрел его, похлопал по плечу свернутой в трубку газетой и сказал:
— Добро! У нас земснаряд молодежный. Так что следует показывать только наивысшую марку. Понятно?
— Понятно, — ответил Леня.
— Переходящее знамя у нас в каюте. Стоит прочно. И никуда не уйдет до конца строительства. Это тоже следует знать. Понятно?
— Понятно, — снова ответил Леня.
— Сильно удивляетесь, — спросил Матвейчук, — что я моряк, а работаю здесь на землесосе?
— Да нет, — неуверенно ответил Леня. — Чего уж удивляться, товарищ начальник?
— Вижу, что удивляетесь. Поэтому объясню. Я моряк и пошел работать на строительство добровольно. На море отплаваю, когда закончим строительство. Понятно?
— Понятно, — в третий раз ответил Леня.
— А теперь идите обедать. Борщ со свининой и жареный судак. После обеда явитесь к багермейстеру. Он вас поставит на дело. Понятно?
— Понятно, — в четвертый и последний раз ответил Леня.
С этого часа и началась его работа на землесосе.
Землесос стоял в вырытом им самим мутном заливе Дона и качал на плотину по трубам пульпу с речного дна. До плотины было три километра.
На плотине сидел наблюдатель и время от времени передавал на землесос по телефону, как идет намыв.
Через час Леня уже знал от багермейстера Арутуняна, что землесос должен подавать на плотину триста кубометров грунта в час, на деле же подает в два раза больше.
Да, это вам не те землесосы, что работали на Днепрострое и выжимали за час всего сто кубометров грунта!
По внешнему виду землесос напоминал Лене тяжелый старинный монитор. И Леня по молодости лет, стоя на палубе землесоса и слушая гул машин, представлял себя на мониторе. Представлял себя суровым, с железным взглядом моряком, сосущим трубку и зорко вглядывающимся в бушующую морскую даль.
Но долго мечтать об этом не приходилось. Надо было не менее зорко, чем этому воображаемому морскому волку, следить за морем, наблюдать за пловучей частью трубы. Она лежала на плотах между землесосом и берегом.
Леня вскоре так привязался к своему землесосу, что даже не очень завидовал тем товарищам, которые, как он знал, работали на гигантских землесосах под Сталинградом. Те землесосы намывали за час 1200 кубометров грунта и заменяли труд 25 тысяч человек.
______
Несколько раз Матвейчук посылал Леню на плотину следить за работой пульпопровода.
Леня уже привык к огромности плотины. Она протянулась через всю пойму Дона на тринадцать с лишним километров от одного материкового берега до другого. Большая часть плотины была уже готова, и теперь ее доводили до полной высоты, а кое-где уже начали облицовывать бетонными плитами.
В средней своей части земляная плотина смыкалась с бетонной — высотой в сорок метров и длиной в пятьсот метров. Ее громада лежала в котловане, как исполинский серый левиафан. На ней уже начали сооружать гидростанцию.
Все здесь потрясало сознание человека. Мысль невольно обращалась к тем людям, что составили проекты и расчеты этих сооружений.
Трудно было представить себе, какое понадобилось усилие мысли, какая бездна знаний и какая беспощадная точность и талант предвидения, чтобы составить эти проекты. И какое могучее воображение! Гораздо более гибкое, чем у художника, писателя или поэта. Хотя бы потому, что в деле строительства воображение должно было подчиниться точным законам физики, биохимии, геологии, математики, механики, гидрологии, металлургии, гидравлики, равно как и законам многих других наук.
Казалось, что для разработки такого проекта нужно было обладать всей суммой человеческих познаний — от знания электродинамики до знания повадок пресноводных рыб.
Этими знаниями должны были обладать проектировщики. Строители, кроме того, должны были быть еще хорошими организаторами и психологами, потому что им приходилось иметь дело с тысячами людей.
Да, все здесь потрясало сознание. Не только самоотверженный труд людей, но и сложнейшие механизмы и исполинские, почти космические массы бетона.
Бетон был основой основ строительства. Только в плотину на Дону и в гидростанцию к моменту пропуска Дона через бетонные сооружения было уложено около 800 тысяч кубических метров железобетона. А во все плотины основных строек коммунизма и магистральные каналы будет уложено около 20 миллионов кубометров бетона.
Это были горы бетона — величины, доселе невиданные и неслыханные на земном шаре.
Бетон для плотины изготовлялся на автоматических заводах. На Цимлянском гидроузле работало их восемь. Главный автоматический бетонный завод был первым в Советском Союзе по мощности. Он выпускал в сутки 7 тысяч кубометров бетона. На нем вместо прежних сотен рабочих управляло механизмами всего несколько человек.
Бетон! Непрерывной лавиной он лился в тело плотины. Сотни грузовых машин, самосвалов и мотовозов везли жидкий бетон с заводов в котлован.
Бетон низвергался с эстакад, с транспортеров, лотков и виброхоботов зеленоватым тестом, пучился и дрожал от электровибраторов, потом залегал, успокаивался и через короткое время превращался в звонкий сухой монолит такой прочности, что от удара молотком из него высекались искры.
Происходило чудесное образование камня из жидкой массы. Плотина была как бы высечена из единого исполинского куска этого камня. Но никого это уже не удивляло, кроме таких новичков, как Леня.
Человек делал своими руками чудеса, но называл их работой. Это слово заменило все прежние слова, выражавшие самые удивительные явления в жизни — такие слова, как «чудо», «волшебство», «вдохновение», «гениальная мысль», «вершины мастерства и искусства». Все это теперь было повседневной работой, самым обычным трудом человека.
Если бы создателю Цимлянского моря сказать, что он делает чудо, то он или пожал бы в недоумении плечами, удивляясь старомодности этого выражения, или, в лучшем случае, снисходительно улыбнулся, посчитав своего собеседника чудаком.
В ответ он заговорил бы, наверно, о том, что строителям гидроузла удалось покончить с узаконенным веками понятием об очередности работ и произвести этим своего рода революцию в строительном деле.
По старинке полагалось не начинать другой работы, пока не окончена первая. Возьмем, например, сооружение земляной плотины. Сначала было бы сооружено тело плотины, потом пришли бы рабочие и начали бы проводить по ее откосам дренаж, а когда дренажники закончили бы свою работу, их бы сменили облицовщики. Все бы шло «своим порядком», последовательно и, конечно, с потерей времени.
А выигрыш времени — закон советского строительства. Оказалось, что вполне возможно без ущерба для прочности сооружений вести эти работы одновременно.
Если вам угодно, называйте этот способ работы волшебством.
Но ничего в нем нет волшебного.
Есть простой расчет и ясная мысль.
______
Матвейчук все чаще посылал Леню на плотину. Леня следил за работой пульпопровода и каждый раз нервничал. Ему все казалось, что их землесос не работает на полную мощность и не ««дает жизни» так, как ему следовало бы ее давать. А между тем наращивание плотины шло со скоростью, превышающей расчеты: по 50—60 сантиметров в сутки против 30 сантиметров.
У землесоса уже было свое героическое прошлое. Леня жалел, что приехал к окончанию работ и не был участником прошлогодних событий на строительстве и не видел бурного разлива Дона, грозившего смыть все.
Дон тогда осатанел. Вода неслась с бешеной скоростью. Плотину спасли только новыми перемычками и насосами. Это был всеобщий подвиг строителей. А Леня мечтал о таких делах, когда надо было бросаться навстречу опасности и совершенно забывать о себе. Он думал, что так вот и на войне люди идут в самые отчаянные места и побеждают.
В ней ничего выдающегося не было, но, судя по рассказам Матвейчука, «работенка была адова».
Землесос, как ледокол, ломал своим корпусом лед и непрерывно качал пульпу. Если летом еще можно было останавливаться, то зимой это было немыслимо. При остановке хотя бы на несколько минут песок с водой в трубах, протянутых на километры, неминуемо бы замерз, а вместе с тем обледенел бы и верхний, только что намытый пласт грунта на плотине, так называемой карте намыва.
Этого нельзя было допускать. Экипаж землесоса напряженно следил за работой машин и предупреждал все возможные заминки. Машины должны были работать, как хронометры, — и дни, и ночи.
Ночи были ветреные, хмурые. Из степей несло то сухой снег, то колючую крупу. Тучи стелились так низко, что закрывали по временам стрелы экскаваторов.
Короткие дни казались седыми от изморози, cнег, смешанный с песком и глиной, вяло и тихо лежал на земле, на бетонных массивах, на машинах и берегах Дона. Из-под этого снега лишь кое-где торчал бурьян.
Что говорить, трудная была зима. Особенно зимние ночи. Но трудна была и весна, когда земля оттаяла и превратилась в ползущий под ногами и колесами жидкий клей.
Да и при Лене Боброве выдавались трудные дни. Кончался 1951 год — последний год «строительства моря». Пришла зима, но Дон долго не замерзал, снегу не было. Однажды задул с верховьев Дона сильный ветер. Он сорвался внезапно и поднял над котлованом смерчи холодной пыли. Он завил эту пыль и понес ее в степь — порошить глаза, ослеплять водителей машин, шуметь в траве, засыпать дороги.
К вечеру ветер усилился. По Дону катились мутные, пенные волны. А к ночи ветер дул уже не порывами, а упорным тугим потоком.
Леня стоял ночью на вахте. Пронзительно визжали тросы. Волны гремели о борт. Временами ветер наваливался на Леню с такой грубой яростью, что приходилось крепко вцепляться в поручни, чтобы устоять на ногах.
Торопливо качались от ветра сотни огней на строительстве и в поселке Ново-Соленовске. Казалось, ветер, взяв могучий разгон по степям, пытается погасить все эти огни и поднять к небу все навалы земли, чтобы снова, как десятки и сотни лет назад, свободно бушевать и хозяйничать над Доном.
Но огни не гасли. Они сопротивлялись ветру, и гул его не мог заглушить не только шума строительства, но даже автомобильных гудков. Они доносились до землесоса и говорили о том, что машины в эту ненастную ночь непрерывно подвозят бетон и никакой ураган не сможет остановить поток этого бетона.
Потом в шум ветра, лязг цепей и разноголосый крик береговых машин вошел новый звук. Леня прислушался. Из того места, где трубы лежали на понтонах на воде, доносилось шипение. Из труб рвался воздух.
Леня бросился к Матвейчуку. Через минуту все выяснилось: волны раскачали понтоны и разболтали соединения между трубами. Из них хлестали фонтаны песка и воды.
Запасные трубы стояли на плотах у берега. Надо было заменить ими поврежденные.
Арутунян вместе с Леней соскочил в темноте в лодку. Ее бестолково швыряло и било о борт землесоса.
Волна вырывала у Лени из рук весла. Леня греб изо всех сил и даже стонал: нельзя было ни на секунду остановиться, иначе ветер рванул бы лодку и унес вниз по Дону.
Но самое трудное было впереди, когда Арутунян расчалил плоты с запасными трубами и их пришлось тащить к землесосу.
Это была, как говорят моряки, «самая подходящая работка для хлюпиков».
Ветер совершенно обезумел и так лепил брызгами в лицо, что Леня почти ослеп. Они гребли вместе с Арутуняном. Кожа на ладонях была стерта до крови.
- Проклятый, проклятый, проклятый! - бормотал Леня при каждом взмахе весла, проклиная наглый и разухабистый ветер.
На помощь пришла вторая лодка. Трубы сменили, и после короткого перебоя песок с водой снова понесся по ним вверх, на отлогий берег, на невидимую в темноте плотину.
Матвейчук похлопал Леню по плечу свернутой в трубку газетой и сказал:
— Получишь благодарность в приказе. Понятно?
— Понятно, — ответил Леня и вытер рукавом мокрое лицо.
Он пошел в кубрик обсушиться. Ему хотелось рассказать кому-нибудь все, что с ним только что случилось. Но сделать этого не удалось, потому что в кубрике никого не было, а под потолком висели гирляндой ослепительные электрические лампочки, приготовленные к встрече Нового года. Они освещали портрет, знакомое всему миру на этом портрете лицо.
Леня начал разуваться, чтобы высушить бутсы, и вдруг смутился: с портрета пристально, чуть прищурившись, смотрели на него смеющиеся проницательные глаза.
Леня незаметно толкнул ногой разбухшие бутсы под койку и поджал ноги. Ему даже как будто послышался неторопливый голос:
— Что же вы смущаетесь, дорогой товарищ? Вы хорошо поработали. А руки надо вымыть карболовым мылом и перевязать.
— Да я перевяжу, честное слово! — несмело ответил Леня, но в это время ветер ударил с такой силой, что весь землесос запел, закачался, зазвенел и поплыл куда-то в ночь. А звон якорных цепей перешел в звуки торжественного марша.
Когда Арутунян вошел в кубрик, Леня спал, сидя на койке и поджав под себя ноги.
Арутунян легонько толкнул Леню на койку, прикрыл бушлатом и вышел. Электрические лампочки все так же сияли, освещая на стене портрет и карту намыва земли на плотине.